Венеция не в Италии

Среда 21 марта

Сегодня утром я встретил Полин в коридоре лицея, она улыбнулась мне издали, только и всего, но у меня в груди вдруг стало очень горячо, не смогу толком это описать, вроде как волна радости захлестывает вас, накрывает с головой, и у вас на лице появляется выражение абсолютного счастья. Словно вы получили ответ сразу на все вопросы. Должно быть, любовь – это и есть ответ сразу на все вопросы. Наверно, я где-то прочел эту фразу, а может, ее произнес священник во время рождественской мессы, мои родители становятся религиозными раз в год, 24 декабря, мы ходим на ночную мессу, надо же чем-то себя занять, пока переваривается индейка, а там настанет время и для рождественского торта, – но у меня, в моем теле, это ощущение возникло впервые. Одно дело верить, и совсем другое дело – знать. Думаю, любовь, а возможно, и Бог – это нечто такое, что надо испытать на самом деле, а не вообразить, не предугадать, не увидеть в мечтах после чтения гороскопа. Мне всегда кажется, что пытаться заставить нас поверить в Бога – все равно что пытаться заставить глухих поверить в Моцарта.

Короче, выиграй я турнир Ролана Гарроса, я и то не был бы доволен так, как в тот момент, когда Полин улыбнулась мне в коридоре. Но секунду спустя я задумался: а что она чувствует ко мне? Простую симпатию, слабо выраженное влечение? А может, я кажусь ей забавным, и все? Возможно ли в принципе понравиться кому-то, кто нравится вам? У меня, например, это никогда не получалось. Допустим, Полин не так нереально прекрасна, как девушки в журналах, у нее не та красота, от которой можно умереть, зато от ее красоты хочется жить. Потому что Полин настоящая. Потому что она дышит, у нее бьется сердце. Потому что она дрожит, когда ей холодно. Потому что у нее так ярко блестят глаза. Короче, я даю ей двадцать баллов из двадцати. А сколько дала бы мне она? Наверно, я получил бы среднюю оценку… Одиннадцать или двенадцать баллов. Или вообще ноль. Или девятку.

Я взял на стоянке лицея велик, сел на него и покатил домой, а по дороге прокручивал в голове все эти мысли. Сначала я ехал по велосипедной дорожке, потом свернул в лес. Мой лицей стоит на опушке, поэтому приходится каждый день проезжать краем леса. Иногда я еду очень быстро, жму на педали изо всех сил, скорость опьяняет меня, и наступает что-то вроде экстаза. Я уже изучил на этих тропинках каждый камень, каждый корень, каждый склон и каждую рытвину, знаю, когда взять вправо, когда приподнять ягодицы над седлом, ускорить или замедлить темп. Осенью тропинки покрыты слоем опавших листьев, часто влажных и скользких, поэтому я стараюсь не тормозить слишком резко. Сегодня я ехал медленно, поскольку никуда не торопился, и чувствовал, что меня переполняют надежды. Сейчас конец зимы, и природа словно замерла, но в этой тишине и в этом холоде она готовится к приходу весны. Я слышал, как с легким поскрипыванием подо мной раскачивается велик, слышал карканье вороны, перелетавшей с верхушки одного высокого старого дуба на другой.

Когда я приехал домой, мама уже ждала меня к полднику. Она приготовила мне кружку растворимого кофе с тартинками, это мой обычный полдник, к которому иногда добавляются четыре квадратика от плитки шоколада или блюдечко варенья. Мама обожает шоколад, поэтому иногда она съедает всю плитку, а мне достается только варенье. Если я ворчу, она говорит, что ей в детстве приходилось гораздо хуже, и начинает рассказывать про свое детство. Конечно, жизнь у нее была хоть и не такая тяжелая, как у Козетты в «Отверженных», но тоже не сахар, отец работал на железной дороге и сильно болел, в доме не было холодильника, новое пальто ей покупали раз в три года, а теперешние бедняки ходят в кроссовках «найк», которые стоят целое состояние, добавляет она. Я обеспечиваю тебе гораздо лучшую жизнь, чем была моя собственная, говорит она, и ты должен меня за это благодарить. Убийственный аргумент! Что, по-вашему, тут можно возразить?

После полдника, когда я сел за уроки, мама достала из шкафа хорошо известную мне картонную коробку с фотографией белокурой девушки на крышке, и сказала, что пора бы покраситься, потому что уже вылезают темные корни. Это, наверно, моя самая большая тайна, стоит только вспомнить – и я готов расплакаться. Раз в месяц мама осветляет мне волосы. Она это делает с тех пор, как мне исполнилось семь лет. То есть уже больше половины моей жизни. Вначале я был не против, я испытывал примерно то же ощущение, как когда мне стригли ногти. Но с возрастом я стал спрашивать у родителей, зачем это нужно. Папа и мама редко соглашаются друг с другом, но тут они единодушны: на их взгляд, мне больше идут светлые волосы. Я не смог бы ни с кем посоветоваться по такому поводу, мне слишком стыдно, вот я и позволяю ей раз в месяц красить мне волосы. Но мне это дело не очень-то нравится. Однажды, когда я учился в начальных классах, она покрасила меня в обеденное время, а потом мне надо было возвращаться в школу. И там одна девчонка стала меня дразнить: «Эмиль стал блондином!» Орет и орет без передышки: «Эмиль стал блондином! Эмиль стал блондином!» Я не знал, куда мне деваться.

Года два назад, перед тем как я поступил в лицей, мама предложила мне больше не краситься. Она сказала: «Если, по-твоему, пора перестать, давай перестанем, хотя и очень жалко». Я долго раздумывал над ее словами. И в конце концов сказал, что согласен краситься и дальше. Я предпочел бы быть привлекательным при моем натуральном цвете волос, но, похоже, это удел немногих счастливцев, остальные вынуждены приспосабливаться. Когда сегодня мама напомнила, что пора осветлять волосы, я вдруг подумал о Полин: мне не очень-то хотелось, чтобы мама меня красила, но с другой стороны, возможно, это был единственный шанс ей понравиться. Я был как чистый лист бумаги, разорванный пополам. Мама воспользовалась этой минутной нерешительностью – иногда мне кажется, что вся моя жизнь – сплошная минутная нерешительность. Кроме тех моментов, когда я вдруг чувствую, что начинаю тонуть. Это бывает регулярно, как дождливые дни, нет, даже чаще, если со мной неожиданно случается что-то скверное, я получаю оплеуху, или пинок под зад, или переживаю публичное унижение, типа: «Пришел на урок плавания и забыл плавки, так будешь плавать в трусах», – это такое жестокое наказание, и оно так быстро приводится в исполнение, что просто уничтожает тебя. Голова оказывается под водой, ты погружаешься все глубже и, кажется, никогда не нащупаешь дно.

Мама посадила меня на стул, положила мне на плечи большую чистую салфетку, край которой загнула у основания шеи и засунула под ворот футболки, чтобы она не ерзала из стороны в сторону, а футболка не так сильно намокла. После этого смешала жидкость из маленького флакона с содержимым большого, несколько раз сильно встряхнула его; затем надела прозрачные пластиковые перчатки и начала намазывать мне волосы своим колдовским зельем. Каждый раз она еще и массирует мне кожу головы – это лучшая часть процедуры, потому что массаж приятно расслабляет. И еще потому, что это сближает нас, а такие моменты у нас бывают редко. (Только это наш секрет.) Однажды, когда флакон опустел, или почти опустел (не всегда следует брать полную порцию), мама посмотрела на часы и ничего не стала делать. Мы просто сидели и ждали. Причем ждали молча. При этом нельзя двигаться – если шелохнешься, все кругом будет в краске, вот ты и сидишь неподвижно, как в детской игре «раз-два-три – замри!». То есть это я полностью неподвижен, у мамы все же есть какое-то пространство для маневра, но ей надо быть осторожной с перчатками, на которых полно зелья.

Чем дольше ждешь, тем светлее становятся волосы, поэтому важно не ошибиться с дозировкой. Как-то раз мы не выждали, сколько надо, и, по мнению мамы, все ее усилия пропали даром. А если ждать слишком долго, волосы станут желтыми, как солома, – передать не могу, какой это будет кошмар. Поэтому я всегда прошу маму закончить окрашивание раньше времени, чтобы свести риск к минимуму: тут приходится быть настойчивым, это вопрос характера. После окрашивания мама смывает зелье горячей водой, запах от него своеобразный, надо открывать окно и долго проветривать. Наконец, мы высушиваем волосы и смотрим, что получилось. Это такой напряженный момент! Вы не представляете, как мне страшно, когда я подхожу к зеркалу: вдруг я увижу там чудовище? Или Клода Франсуа. Но в тот раз цвет получился неплохой. Ну, во всяком случае, не яркий. Что называется, пепельный.

Иногда я говорю папе, что мне не нравится краситься, что это все же как-то неестественно, а он отвечает, что это, наоборот, очень даже естественно, потому что у меня кожа блондина. К тому же у него самого в детстве были очень светлые волосы, так что мы просто исправляем небольшую погрешность природы. Как если бы моя изначальная ДНК потерялась по дороге, и эта уловка открывала мне доступ ко всем моим генетическим сокровищам. Папа любит громкие фразы; когда у него приступ красноречия, он не всегда знает, что именно хочет сказать, но это его не пугает, он с энтузиазмом берется за дело и в итоге более или менее ловко выкручивается. Наверно, это у него профессиональная деформация личности. В итоге у меня в голове все смешивается – доводы за и против, «вероятно» и «вряд ли», «наверно» и «возможно», но завершается наша дискуссия всегда одинаково – появлением какого-нибудь нового оттенка, и каждый следующий светлее предыдущего. Так или иначе, для меня главное, чтобы об этом никто не догадался. И если однажды кто-то, кроме меня, прочтет эти строки, – а случиться может все, и разрушительное землетрясение из-за сдвига тектонических плит, и мощный ядерный взрыв с массовым исходом беженцев (статистика безжалостна: такое МОЖЕТ произойти), и даже поспешный и беспорядочный переезд с квартиры на квартиру, короче, если кто-то раскроет эту тетрадь, пусть он никому и никогда не рассказывает, что мне красят волосы. В американских фильмах парню, который хочет помешать чьей-то свадьбе, обычно говорят: либо выкладывай все сейчас, либо умолкни навсегда, а я скажу так: будь добр, захлопни пасть и держи ее на замке до скончания века. Если проболтаешься, я в ту же минуту умру от позора.