Венгерская вода

IV. Перстень княгини Ахейской

Плыть по морю скучно. Куда ни кинь взгляд – только ровная морская гладь. В трюме тесно – не походишь. Только и остается есть да спать. Благо верный Симба прихватил с собой целый мешок съестных припасов: лепешек, жареных цыплят, соленых маслин, козьего сыра и даже целый бурдюк с кислым молоком. У него был еще приличный запас бастурмы, но ее мы оставляли на потом, стараясь разделаться с теми продуктами, что быстро портятся.

Если не спишь или не ешь, главным образом приходится лежать на ящиках, заложив руки за голову, и смотреть на лучи света, пробивающиеся сквозь щели в палубе. Выспавшись за день, потом не можешь уснуть ночью, и тогда во мраке тебя одолевает страх и сознание своей ничтожности и беспомощности. Хорошо хоть, спутникам моим тоже не спалось и можно было прогонять дурные мысли разговорами.

Древние говорили: «Имя есть знак». Сменишь имя – сменишь судьбу. Вместе с прозвищем Самит у Мисаила стала уходить привычка постоянно молчать. Или его тоже давил этот ночной полог неизвестности? За долгое плавание к берегам далекой страны хана Джанибека мы с ним о чем только не говорили. Он даже потихоньку учил меня кипчакским словам.

Избрав стезю искателя знаний, я приложил немало усилий к изучению языков. Вот только, будучи человеком книжным, уделял больше внимания чтению, чем разговору. Отдавая должное мудрости франков, учил латынь, которая была для них языком познания и власти. Но без особого усердия. Зато греческий знал хорошо, благо в Каире всегда можно было найти собеседника, тоже владеющего этим языком.

Мисаил же был наполовину кипчаком.

Наш первый ночной разговор начался еще по пути на Кипр. Меня беспокоила мысль, как наш кормчий находит путь в этом беспросветном мраке, когда не видно звезд. Да и вообще ничего не видно.

– Хитрость невелика, – засмеялся Мисаил. – У него наверняка есть путеводная стрелка, которая всегда указывает на звезду Альрукаба. Такие стрелки закрепляют на хорошо отполированную ось, в надежно закрытом корпусе. Главное, чтобы ничего не мешало им свободно вращаться. Иначе будет сильная погрешность. Никогда не видел? У вас в медресе они в ходу у звездочетов и рисовальщиков карт.

Пришлось признаться, что все эти годы я уделял больше внимания богословию, истории и праву, чем познанию тайн бренного мира. Хотя меня всегда привлекало искусство исчислений. Которое я относил к философии.

– Наука о числах есть царица всех наук, – отвечал на это Мисаил.

И добавил:

– Мой отец любил так говорить. Он был в молодости рисовальщиком карт. У меня дома остался очень хороший дорогой компас, принадлежавший ему. Жаль, я не смог забрать его в дорогу, – кто же мог предвидеть, что так получится. Глядишь, пригодился бы.

Мне приходилось видеть Мисаилова отца. Его звали Санчо. Санчо из Пальмы. Он жил в Каире и часто заходил к нам по делам. Это был красивый и веселый мужчина, который всегда дружелюбно улыбался. Мне он нравился. Загадочная история о внезапном богатстве придавала этому всегда изысканно и со вкусом одетому человеку привлекательной таинственности.

Я сказал об этом Мисаилу. Тот засмеялся:

– Тень часто бывает намного больше самого предмета. Неизвестность всегда порождает таинственность. На самом деле все куда проще. Деньги ему дал мой дед. Отец матери. Он прибыл из-за моря, из того самого улуса Джучи, куда мы сейчас направляемся. Хорошо помню, что его тогда почему-то называли улус Берке. Кажется, так звали первого тамошнего хана-мусульманина. Я очень хорошо запомнил эти дни, потому что моя жизнь тогда резко переменилась.

Был самый конец лета. Помню, отец прибежал домой страшно взволнованный и закричал матери: «Сегодня прибыл посол к нашему султану от хана Узбека! Знаешь, кто это?» Потом они шептались вполголоса. А на следующий день меня повели к деду. Это был уже очень старый человек, который едва сумел подняться, когда мы вошли. Помню, как он заплакал, увидев меня, и сказал: «Как ты похож на свою бабку!» Рядом с ним стоял суровый немолодой мужчина – брат моей матери. Он ничего не говорил.

Потом родители сказали, что дед звал их с собой, в далекую Золотую Орду, где он – могущественный вельможа, начальник ханской охоты. И у меня замирало сердце от страха и сладостного предвкушения. Еще через три недели мне сообщили, что дед умер в Каире. Его похоронили в усыпальнице эмира Сусуна. Тот ведь был тоже родом из Золотой Орды и в молодости даже был знаком с моим дедом.

Плавание наше до Крыма было долгим, и мы много о чем наговорились, прогоняя корабельную скуку. Грядущее не пугало Мисаила, как меня. Для него это во многом было возращением, ведь он плыл на родину своих предков. Где-то там жили родственники матери. Может, еще жив и тот самый суровый дядя, которого Мисаил видел в детстве? Кто знает? Ведь в тех краях тоже свирепствовала чума, выкашивая целые семьи.

Дед Мисаила был ханского рода. Потомком самого Чингисхана. Только какой-то младшей ветви. Был в большой силе и почете у Узбека. Звали его Урук-Тимур. Мать Мисаила была его любимой дочерью. Самой младшей. Ее мать умерла рано, и всю свою любовь старый эмир перенес на осиротевшую Райхон. Баловал, исполнял любые желания. Потом вышла история, чем-то напоминающая сказку, какие любят рассказывать вечерами скучающим обитательницам гаремов.

Когда хан Узбек со всем своим двором и приближенными летом кочевал в степи, в лагере объявился прекрасный чужестранец. Он приходил в гости к старому эмиру, рассказывал его женам веселые истории о неведомых дальних странах. Потом, когда все уже вернулись на зиму в столицу, раскинувшуюся на берегах великой реки, он пришел снова.

Отец Мисаила служил тогда торговому дому Барди. Это те самые банкиры, разорение которых за несколько лет до Великой чумы заставило содрогнуться весь христианский мир. Во времена, когда ветреный Санчо оказался в царстве Узбека, они стояли возле самого папского престола, и под их дудку плясали короли. Бывший школяр, изучивший на Мальорке и в Монпелье искусство рисования карт, был отправлен на край света, как раз чтобы тайно собрать для арагонских картографов сведения об этой загадочной стране.

Рассказывая, Мисаил смеялся, вспоминал, что и ему самому все это поведал отец вот так же, в скуке корабельной каюты, во время плавания из Александрии в страну франков. До этого о прошлом родителей он не знал почти ничего. Мал был. Возможно, если бы не долгий путь морем от берегов Египта до Мальорки, может, так никогда ничего и не узнал бы. Тогда отец предавался воспоминаниям всю дорогу. Словно чувствовал, что они больше никогда не увидятся.

Мисаилу было едва семь лет, когда его оставили в городе Пальма на Мальорке на попечении ученого человека, призванного подготовить его к поступлению в университет в Монпелье. Для чего предстояло изучить не только латынь, но и местное наречие, ибо мальчик совсем не знал языка франков. Дома родители говорили на кипчакском – мать понимала только его. На улице был в ходу арабский. Это оказалось к лучшему. Лишенный общения со сверстниками, мальчик на новом месте с головой ушел в науки и весьма в них преуспел. Вот только в Монпелье он так и не попал. В тот год, когда юноша собрался туда, на Мальорку пришла чума. Она унесла не только старого наставника, но и едва не половину жителей города. Мисаил остался без крыши над головой, покровителя и средств к существованию. В этом отчаянном положении его и застал посланец моего деда. Не колеблясь ни мгновения, юноша решил отправиться в Египет.

Теперь ветер судьбы снова подхватил его и понес в дальние края. Уже на родину матери.

Мисаил нисколько не жалел о родных краях отца, где и сам провел всю свою юность. Близких у него там не осталось, друзей он не завел. Это были годы упорной учебы, когда пестрая и крикливая Александрия казалась потерянным раем. Скучал по отцу, матери, младшим братьям. А когда вернулся, не застал ничего. Только семейный склеп на христианском кладбище, устроенный заботами моего деда. В александрийском доме, где прошло счастливое беззаботное детство, жили чужие люди.

– Вернулся с чужбины на чужбину, – грустно пошутил Мисаил. – Ни семьи, ни родины, ни отчего дома. Хотя вроде грех жаловаться. Был достаток, возможность заниматься науками. Есть ли еще город на земле, где они процветают более, чем в Каире? Со временем мне даже стало нравиться быть чужаком. Мудрец-одиночка, как колдун из сказки. Даже о женитьбе не помышлял. Часто вспоминал, как отец всю дорогу, в долгих корабельных разговорах повторял, что все зло в жизни идет от женщин. Они искушают и сбивают с пути. Это еще в Библии сказано, причем в самом начале. Не внемлем…

История женитьбы родителей Мисаила была и впрямь необычной. Его отец, познакомившись с дочкой эмира Урук-Тимура, который в ту пору был ханским сокольничим, развел с ней самые настоящие амуры в духе рыцарских романов. Даже устроил тайную переписку с помощью голубей. Вот только за любовной игрой двух юных сердец следили другие люди. Опытные интриганы, ловившие золотых рыбок в мутных водах интриг и злодейств. Они хитростью и обманом выманили доверчивую девушку и похитили ее. А к самому Санчо подослали убийц. Спасло его чудо. Точнее, роскошный плащ, который, надо же такому случиться, был украден у незадачливого влюбленного прямо перед тем, как злодеи должны были повстречаться с ним на темной улице. В результате юноша не только уцелел, но и, сумев найти похищенную возлюбленную, бежал с ней из царства Узбека.

Рассказывая об этом, отец Мисаила смеялся:

– Самое смешное, что плащ этот, который меня спас, подарила другая баба. Из-за которой меня и упекли за тридевять земель в Золотую Орду.

Эта история тоже походила на сказку. Или на рыцарский роман. Однако отец ее не рассказывал Мисаилу. Только прихвастнул как-то мельком – любил-де я, бывало, и королев. Да тут же прикусил язык. Даже в уединенной каюте, вдали от посторонних ушей, на корабле, затерянном среди моря, испугался.

Сам мальчик и не заметил тогда этой отцовской оговорки. Вспомнил о ней уже годы спустя.

– Мой наставник был известным в тех краях алхимиком, – рассказывал Мисаил. – Он изучал в молодости медицину в Салерно и много времени уделял составлению разных снадобий. Года за два до чумы он засобирался в Неаполь. Пообщаться со старыми знакомцами, посмотреть новые книги. Заодно съездить в Салерно. Такие поездки обычно длились месяца два. Меня он взял с собой. Вот там, в Неаполе, нас и пригласили к одной заболевшей даме. Наставник мой сразу засуетился, и я понял, что персона очень важная. «К ней нужно обращаться „Ваше величество“, – предупредил он. И, подняв уважительно палец, добавил: – Родная сестра французского короля, да и сама – княгиня Ахейская. Еще и императрица Константинопольская, помимо всего прочего. Только это пока один титул. Константинополь еще у схизматиков отвоевать нужно». Надо сказать, был он человеком весьма злоязыким и любил подпустить острое словцо. Но – умен. Да простит ему Всевышний дерзновение разума.

Спутник мой замолчал, а я его не торопил. Спешить было некуда, а все это походило на начало красивой сказки. Мисаил тем временем вытащил что-то из-за пазухи и долго держал перед лицом в сумраке трюма.

– Больная была красивой женщиной лет сорока. Годы мало состарили ее, но болезнь покрыла ввалившиеся щеки бледностью. Видно было, что дела ее плохи и она не встает с постели уже не первый день. Наставнику моему она обрадовалась и, улыбнувшись, приветствовала его как старого знакомого. «Когда-то ты стоял у ложа моей матери при моем рождении и вот теперь пришел проводить». Голос ее был совсем слаб, и слова эти не казались кокетством. Они еще о чем-то переговаривались, пока наставник щупал ей пульс и задавал обычные врачебные вопросы. Потом он указал на меня и произнес: «Это сын Санчо из Монпелье». Слова произвели на больную сильное воздействие. Она даже с усилием приподнялась на подушках.

«Подойди», – приказала она и долго, внимательно вглядывалась в мое лицо. Потом протянула руку и погладила по голове. «Ты совсем не похож на своего отца. Наверное, пошел в мать. Как тебя зовут?» Я ответил. «А кто твоя мать? Санчо ведь отправили тогда в страну татар». Я сказал, что моя мать татарка. Женщина засмеялась и сказала: «Я в какой-то мере твоя крестная. Если бы не я, твои родители никогда бы не встретились». Она опять откинулась на подушки и спросила: «Где сейчас Санчо?» За меня ответил мой наставник: «Он живет в Каире. Торгует благовониями. Его жена – принцесса из рода самого Чингисхана». «Вот как, – засмеялась женщина, – везет ему на принцесс. Нужно было родиться рыцарем».

Она неожиданно попросила вина. Не торопясь, смакуя, выпила целый бокал. «Твое искусство бессильно. От смерти нет лекарства, а я чувствую, что ко мне пришла именно она. Но я рада, что увидела тебя. Ты смог принести мне весточку из молодости». «Какая же это была молодость? – возразил мой наставник. – Тебе тогда было тридцать лет».

«Твой отец был моим секретарем, мальчик, – обратилась она ко мне. – Я тогда только овдовела и была еще не такой старой, как представляется твоему наставнику. Мне был нужен мужчина. Красавец-секретарь – чего проще. Правда, длилось это совсем недолго. Власть – страшное бремя. Она сама выбирает нам мужей и даже любовников. Любовь в этом мире лишь часть политических интриг. Мне тогда подобрали любовника по государственной необходимости. Банкира из Флоренции. Когда увидишь отца, передай ему привет от Екатерины. Просто Екатерины – не княгини, не императрицы. К тому времени я уже буду там, где титулы не имеют никакого значения».

Я уже подумал, что история закончилась, но Мисаил продолжал:

– Потом она вдруг стала говорить о своей матери. Тоже Екатерине и тоже императрице, которую она почти не помнила. Та умерла, когда нашей Екатерине было всего лет пять. «Когда я уже стала девушкой, одна из придворных дам, близких к матери, поведала мне ее сердечную тайну. Оказывается, она с юных лет была влюблена в пажа арагонского принца, который приезжал к ним с посольством. Потом этот юноша уехал на Восток и стал там рыцарем ордена тамплиеров. Ей хотелось думать, что он тоже любил ее, но не признался, потому что ему не позволила честь. Матери он казался Тристаном, а она себе Изольдой. Она всегда хотела узнать, что с ним случилось. Странная судьба матери и дочери. Наши возлюбленные уехали на Восток. Правда, мой возлюбленный был настоящий, а мать свою любовь придумала. Такая любовь всегда сильней. Мать до самой смерти хранила перстень, который ей привезло в подарок то арагонское посольство. Когда вручали дары, его передал тот самый юный паж. Потом перстень достался мне. Я не хочу, чтобы он, хранящий любовь моей матери, попал в чужие бесчувственные руки. Передай его своему отцу. На память от меня». Она засмеялась: «Или подари его любимой девушке. Я буду рада. – Екатерина немного помолчала и добавила: – Жаль. Мне всегда так хотелось знать, что стало с тем арагонским рыцарем. Его звали Хайме».

Уже потом в гостинице я стал расспрашивать у моего наставника об этой истории. Он отмахнулся – давно было, быльем поросло. Был Санчо секретарем у царственной вдовы. Дело житейское. Ему бы знать свое место да ворковать потихоньку, а он стал щеголять в плаще, золотом шитом. Вот дальновидные люди и услали его куда подальше. От греха. Чтобы под ногами не путался. Вокруг ахейской княгини тогда флорентийцы вились. Один из них, из семейства самих Аччайоли, и метил в сердечные друзья к Екатерине. Дела у них были большие на Востоке. Санчо пристроили в дом Барди. Те тогда вообще королями вертели, как своими вассалами.

На следующий день посыльный принес мне тот самый обещанный перстень. Когда наставник рассмотрел его, то сразу сурово приказал: «Спрячь и никому не показывай. Никому про эту историю ни гугу. Перстню этому цены нет. Это рубин стоимостью не в одну сотню флоринов. Смотри, чтобы он не стал для тебя тем, чем шитый золотом плащ для твоего отца». Вот с тех пор я и ношу этот перстень на ленточке на шее. Ты первый, кому я про него рассказал.

С этими словами Мисаил протянул мне предмет, который держал перед глазами. Это был тяжелый золотой перстень, с камнем, напоминавшим в сумраке трюма загустевшую кровь. Когда на него сквозь щель в палубе упал луч света, самоцвет вдруг вспыхнул, как угасающий уголь на ветру. Таинственно и зловеще.

– Ее звали Екатерина де Валуа-Куртене.