Венгерские повести

СВЕРХЗАДАЧА

Гилл рывком распахнул дверь — из люка пахнуло нестерпимым зноем, тепловая волна ударила в грудь. «Назад, в лифт!» — мелькнула мысль, но в следующее мгновение он увидел Нормана и остановился. Норман лежал ничком рядом с люком, ведущим в нижний, тринадцатый отсек. Гилл отодвинул его тело в сторону и попытался открыть люк, чтобы спуститься за остальными. Но механизм не сработал. Даже сквозь толщу стальной переборки, отделявшей отсеки друг от друга, он ощущал, как дрожат от напряжения компрессоры охлаждения, работающие на предельной мощности.

Температура воздуха становилась невыносимой и здесь, в двенадцатом. Отсюда он не мог управлять пультом, был бессилен помешать автоматике переключить охлаждение раньше, чем температура повысится до двухсот градусов. А это значит…

Подхватив тело Нормана, Гилл, пошатываясь, добрался до лифта, волна зноя, преследуя его, ударила в дверь. Нажал кнопку: лифт ринулся вверх. Значит, те четверо остались там, в тринадцатом, навсегда, превратившись в четыре бесформенные кучки угля среди безмолвных металлических стен, медленно остывающих под напором упругого потока газообразной угольной кислоты.

Гилл отчетливо сознавал, что и он получил лишь временную отсрочку. Смерть уже ждала его, только более мучительная и долгая. Порция облучения, это ясно, была более чем достаточной.

Поднявшись в командный отсек и войдя в салон, он бережно опустил Нормана в кресло, не в его собственное, командирское, а в закрепленное перед пультом управления двигателями. Туда, где прежде сидел Ярви. Осторожно попытавшись освободить плечи и руки командира от обгоревшего комбинезона, он вскоре оставил эти попытки. Ведь Норману, если тот еще очнется, не потребуется ничего, кроме хорошей дозы болеутоляющего. Да, только это.

Волоча ноги, Гилл прошел в медицинскую кабину, помещавшуюся рядом. Отыскал в шкафу большой флакон аэрозоля против ожогов, затем две-три упаковки кофеина и фортфера, этого универсального допинга для астронавтов.

Положив в рот сразу две таблетки, он размял их языком и проглотил. По инструкции сразу принимать больше одной таблетки запрещалось, Гилл это знал. Ну и что? Теперь ему наплевать на все инструкции. Теперь необходимо только одно: оставаться бодрым и чувствовать себя как можно лучше. И как можно дольше, до конца… Положив лекарства на столик, он полез в нагрудный карман, выудил небольшой конвертик и вскрыл его. Изнутри выпал индикаторный листок, он подхватил его на лету и поднес к глазам. Листок был черен, как последний квадратик напечатанной с краю контрольной шкалы. Все так как он ожидал…

Бездумно сложив листок пополам, уронил сквозь пальцы, равнодушно следя за тем, как ничтожная бумажка, покачиваясь в воздухе, падает на пол. Надо сделать анализ крови, не сейчас, позже.

Двинувшись в обратный путь, Гилл покачнулся: закружилась голова. Нет, реакция не может наступить так скоро. Пока это только усталость, нервы. Сейчас должен подействовать допинг. Вперед.

Набрав полный пневматический шприц обезболивающего средства, он добавил в него немного кофеина и, освободив бедро Нормана от обгорелых лоскутьев одежды, с трудом отыскал место, где кожа была цела. С тихим свистом шприц отдал свое содержимое неподвижному телу. Гилл осторожно, кончиками пальцев разгладил набухший желвак, затем опрыскал Норману игнисольным аэрозолем лицо, шею, руки. Если лечить уже бесполезно, по крайней мере пусть не мучается понапрасну. Уменьшить страдания — вот все, что можно сделать. А мучений не избежать. Гилл сел в соседнее кресло и погрузился в ожидание. Пройдет час, а может, и больше, прежде чем Норман откроет глаза. Лучше бы не открывал, для него самого лучше. Максим Сид, Ярви и Эдди погибли. Их больше нет. А «Галатея» никогда уже не поднимется в космос с поверхности этой планеты. Погибнут и Норман, и он, Гилл. Их корабль никогда не вернется к родной Земле.

Он попробовал сосредоточиться. Как могло произойти непоправимое? Прежде чем умереть, он обязан продиктовать отчет о причинах катастрофы, сохранить его в электронной памяти Большого Мозга. Гилл был в медицинской комнате, когда услышал по селекторной связи голос Ярви, находившегося в отсеке где расположены реакторы. Ярви обращался к Максиму и Сиду. «Повысилось нейтронное излучение… Причина флюктуации пока не ясна. Что вы думаете об этом?» Гилл не обратил особого внимания на эти слова. В конце концов, это их дело, дело инженеров. Спустя некоторое время у входа в «Галатею» появился Эдди, вернувшийся с очередной экскурсии по планете, и вызвал лифт. Максим его послал биологу из реакторного отсека, значит, он и Сид были уже там, у Ярви, и попросил Эдди присоединиться к ним. «Сложная работа, хотим обойтись без роботов». Сложная? Это могло означать только одно: радиация повысилась настолько, что защитные системы роботов должны переключиться на особый режим и адаптироваться к облучению; для этого нужно время, а его, видимо, было в обрез. Через минуту раздался крик кричал Ярви, он звал Нормана. Гилл вскочил и тоже бросился на помощь, но опоздал — Норман уже спускался в лифте. Пришлось ждать, пока лифт вернется. Гилл нажал кнопку нижнего, пятнадцатого контура, но, достигнув двенадцатого, железная коробка, вздрогнув, остановилась и раскрыла двери. Когда он переступил порог, автоматика уже включила систему охлаждения в нижних трех уровнях, где по какой-то причине внезапно разверзся ад. Вот и все, что известно. Вероятно, из информации Большого Мозга, автоматически регистрирующего все процессы, происходящие на «Галатее», он сможет узнать остальное. Гилл составил запрос.

Но Большой Мозг на собственном, сжатом языке графиков и цифр — Гилл не стал тратить времени на вербальную перенастройку, — сообщил только, что Ярви решил что-то осмотреть под кожухом второго реактора и выключил его. Реле модераторов не сработали, — почему, осталось загадкой, — но разрешающий сигнал на табло появился, и Ярви приступил к работе. Вскоре он заметил, что радиация повышается, хотя поначалу это повышение шло в медленном темпе. Тогда-то он и позвал на помощь Максима и Сида, чтобы не возиться с роботами. О том, что Эдди вернулся, Большой Мозг, разумеется, знать не мог. Управление модераторами — на этот раз уже на всех четырех реакторах — на Большой Мозг было переключено уже второй, запасной, системой обеспечения безопасности; эта же система пустила на полную мощность установки охлаждения в нижних трех отсеках. Гилл знал, что в подобных случаях Большой Мозг действует как разумное существо, с той лишь разницей, что принимает оптимальное решение мгновенно и защищает «Галатею» и свое собственное существование, уже не считаясь с тем, может ли это нанести кому-либо ущерб. Реле первой защитной системы, конечно, сгорели дотла, как и все там внизу. Теперь уже никогда нельзя будет установить, почему Ярви получил ложный разрешающий сигнал.

Во всяком случае, сейчас все четыре реактора бездействовали, дальнейшее охлаждение не имело смысла. Гилл, взяв управление на себя, выключил компрессоры. Технический ущерб, причиненный аварией, не слишком серьезен; два толковых механика восстановят и все отладят за несколько недель. Поймав себя на этой мысли, Гилл невольно содрогнулся. Милый мальчик, ты забыл, что к этой работе ты не будешь иметь ровно никакого отношения. Странно или, впрочем, вполне понятно, что человек невольно отгоняет от себя мысль о смерти. О том, что ты обречен. А это именно так, Гилл.

В кресле шевельнулся и застонал Норман, но напрасно Гилл окликнул его, ответа не последовало. Лишь обгоревшие ресницы чуть дрогнули, словно в нерешительности, по телу пробежала легкая судорога. Под ярким светом, льющимся с потолка, раздувшаяся напряженная багровая маска, на месте которой было когда-то лицо Нормана, матово блестела под слоем болеутоляющей пленки игнисоля. Норман… Они не переваривали друг друга, и причиной взаимной ненависти были те полшага, которые их разделяли всегда, как и сейчас. Норман ненавидел Гилла за то, что тот постоянно наступал ему на пятки, а Гилл потому, что никак не мог преодолеть эти полшага и догнать Нормана. Скрепя сердце каждый признавал достоинства другого, но заключить мир было выше сил. «Если бы я оставил Бенса двумя годами раньше!» — думал Гилл каждый раз, сталкиваясь с превосходством Нормана, покоившимся на огромном практическом опыте и трезвом рассудке. Ну а Норман?.. Гиллу трудно было даже представить, как он сформулировал бы причину этой ревности и неприязни. Все, что утверждал Норман, неизменно строилось на фактах. Перед мысленным взором Гилла неожиданно возник письменный стол Андронова, а за ним сам академик, руководитель Программы инопланетных исследований. Массивная голова, огромный с залысинами лоб, чуть прищуренные глаза. Словно и не было этих пятнадцати лет, Гилл слышал звук собственного голоса: «Но почему? Почему именно Норман? Самоуверенный, бездушный, холодный, не имеет даже представления, как нужно обращаться с людьми. Это я утверждаю как психолог! Нет, я не возьму не себя ответственность участвовать в полете, если командиром корабля будет назначен Норман». — «Так, значит, вы отказываетесь?» ворчал Андронов, притворяясь прямолинейным дурачком. «Нет, я не отказываюсь, но поймите же наконец…» В конце концов Гилл выдохся и дал Андронову убедить себя. Характеристика у Нормана безупречная, он первоклассный астронавт, пусть его манера держать себя несколько, гм, жестковата… Гилл вновь обрел дар речи и собирался возобновить спор, но Андронов внезапно изменил тактику. Изобразив на лице грустную мину, стал жаловаться на свою неблагодарную роль координатора. Так трудно выдерживать справедливую пропорцию представительства всех стран, участвующих в программе межпланетных исследований! Как ни крутись, всем не угодишь, и после отлета в космос очередной экспедиции остаются на Земле одни только недовольные. Получается, обижены все, а довольных нет. Когда пытаются сунуть свой нос люди весьма далекие и ничего не понимающие в космических делах, он, Андронов, к этому уже привык; но если такие асы, как Гилл, становятся на дыбы… нет, он будет просить не об отстранении Гилла, а о своей собственной отставке; и слепому ясно, что он, Андронов, состарился и уже не способен справляться со своими обязанностями.

Ну да. Однако ты, милый Андронов, остался там, а я отправился с Норманом. Гилл усмехнулся, и видение исчезло, словно испугавшись чего-то. «Да, я здесь и должен теперь умереть».

Впрочем, все это чепуха. Какая может быть связь между катастрофой и тем, что командиром «Галатеи» был Норман? Абсурд. А тебе, Гилл, очень даже хотелось, чтобы все кончилось крахом, признайся? Гм, близость смерти, кажется, делает подлецом. Но, к счастью, и вполне откровенным человеком, даже наедине с собой.

Гилл сформулировал донесение о случившемся, переключил приемник Большого Мозга на вербальную связь и продиктовал последние несколько фраз под аккомпанемент тяжелого дыхания приходящего в себя Нормана.

Багровая маска сморщилась от боли, вернувшейся одновременно с сознанием. Словно у новорожденного, мелькнуло сравнение. Да, в последние мгновения перед тем, как сделать первый вздох, у младенца лицо передергивает такая вот судорога, тревожный сигнал рефлексов, обращенный в огромный, холодный и непостижимый мир в поисках обнадеживающего ответа. Но новорожденный находит выход из этого нечеловеческого усилия обрести жизнь — в крике. А Норман… Первые стоны и крики боли в течение нескольких минут звучали, отражаясь от стен командирского отсека, пока наконец воля Нормана не превратила их в человеческие слова.

— Пить… Пить…

— Сейчас, погоди минуту.

Гилл бросился на кухню, наполнил освежающим напитком упругую пластмассовую фляжку, из которой астронавты обычно пили в состоянии невесомости, затем осторожно приблизил тонкую трубочку к вспухшим губам Нормана.

— Пей, потихоньку…

Сделав несколько глотков, Норман стих.

— Еще… — Гилл опять поднес было к его рту фляжку, но Норман резко отвернул голову. — Еще… сколько… мне осталось?

— Не знаю. — Лгать Гилл просто не мог.

— Донесение составил?

— Уже введено в память Большого.

— Причина?..

— Неисправность реле в первой системе, ложный сигнал. Реле сгорели полностью, большего определить невозможно.

Норман, чуть заметно кивнув, сделал передышку, видимо, размышляя. Затем слипшиеся веки приоткрылись на узенькую щелку. Гилл понимал, какой муки стоило Норману это едва заметное движение. И главное, напрасное.

— Почему… кругом… темно?

Гилл молчал, не зная, что ответить. Норман снова закрыл глаза.

— Понимаю… Я ослеп… Гилл, где данные?

Взрыв судорожного кашля не дал ему продолжить. После короткой паузы кашель сменился приступом удушья, еще более мучительным. Норман опять потерял сознание. Гилл взял его бесчувственную руку, нащупал пульс. Сердце билось учащенно, словно рывками, но еще работало. Он жил. На экранах телеприемников, развешанных вокруг по стенам, яркая зелень окружавших «Галатею» первобытных лесов постепенно сменилась иссиня-черными тонами. Дневное светило, очевидно, уже скрылось за горизонтом, наступил вечер. «Когда наступит мой час, я выйду», подумал Гилл. Он не мог этого объяснить, но умереть в чреве «Галатеи» ему не хотелось. Он выйдет на волю, пройдет по поляне, среди таких же зеленых, как на Земле, кустов, поднимет лицо навстречу ласковым лучам чужого солнца. Если будет дождь, все равно хорошо…

Но до той поры необходимо сделать еще множество дел.

В ближайшие тридцать — сорок лет вторичное излучение от стержневых реакторов в нижнем отсеке постепенно пробьет себе дорогу сквозь защитные стены, распространится по всему кораблю, затем, как плесень, переползет на живую почву планеты. Через какое-то время и его скелет сделается радиоактивным. Одна только защитная система Большого Мозга способна оказать этой слепой силе стойкое сопротивление. Все данные и результаты, полученные экспедицией, необходимо ввести в его электронную память. Чтобы тем, которые будут после них, не нужно было бы начинать все сначала.

Материалы, собранные Сидом и Максимом по их специальностям, астрономии, астрофизике и геологии, — были зафиксированы на микрофильмах, перевод их в память Большого Мозга не составил особого труда. Гилл уже почти покончил с этим, когда почувствовал, что действие допинга начинает ослабевать. Бодрость сменилась усталостью, живость восприятия — безразличием. Он пошарил в карманах в поисках новой таблетки фортфера, но когда поднес ее ко рту, подступила тошнота. Взглянул на циферблат — прошло двенадцать часов. Так, все правильно. И, несмотря на отвратительное самочувствие, ощутил прилив какой-то странной успокоенности. Все симптомы первой фазы лучевой болезни налицо: слабость, головокружение, тошнота. Значит, он не ошибся, все идет правильно.

Головокружение усилилось; чтобы сдержать рвоту, он вынужден был откинуться в кресле, переведя его в полулежачее положение. Виски сдавило словно раскаленным обручем, затем боль перекочевала вглубь, заколошматила острыми молоточками где-то внутри. Однако все пока не так серьезно. Несколько часов сна, и ему станет лучше. Сделав над собой усилие, Гилл сосредоточил внимание на пульте управления автоматикой; переписывалась заключительная часть наблюдений Максима. Правда, скоро они будут исчерпаны, и тогда система остановится сама собой… Внезапно померк свет. Он испуганно повернулся в сторону батарей питания. Стрелки чуть подрагивали на обычной цифре, напряжение было нормальным, но Гилл уже боялся верить показаниям приборов. Ведь они жестоко обманули Ярви… На покрытых пластиком стенах вдруг запрыгали разноцветные кружочки, здесь и там вспыхнули ослепляющие точки-звездочки, пол заколебался, словно на волнах…

Стон, вырвавшийся у Нормана, заставил его прийти в себя. Беспамятство продолжалось, вероятно, около получаса. Тошнота исчезла, голова была свежей и ясной. Норман не мог ответить, как долго он кричит; на вопрос, есть ли у него боли, тоже промолчал. Ему опять захотелось пить; весь горя нетерпением, он обожженными пальцами потянулся к фляге, ухватил ее, сжал вместе с рукой Гилла. Жидкость прыснула в открытый рот, Норман закашлялся, захлебываясь и хрипя.

И вновь он напомнил Гиллу новорожденного — нетерпеливого, жадного, эгоистичного. Капли живительного напитка, однако, сделали свое дело, немного освежили Нормана.

— Дать тебе обезболивающего?

Норман сделал отрицательный знак головой.

— Где данные?..

Гилл взглянул на прозрачный контейнер с микрофильмами, зажатый в приемный процессор. Он был пуст.

— Материалы Сида и Максима введены полностью.

— Остальные надо тоже… Скорее! Эдди… Данные, которые собрал Эдди… Это главное… Почему ты не начал с них?.. Неужели не понимаешь?

Гилл понимал. Понимал и признавал — Норман прав. Прав, как всегда. Материалы, собранные Эдди, несомненно, составляли важнейшую часть, смысл и стержень всей работы, проделанной экспедицией.

— Все, до последней мелочи… сохранить! — Гнев, обуяв Нормана, придал ему сил. — Неважно, понимаешь ли ты это… Сделай! Слышишь… Что, не хватает воображения?

Гилл не ответил. Воображение… Разве не Норман всегда стремился подавить воображение холодными фактами, называл пустым фантазером? И вот теперь… Непонятно.

— Ты отнесешь меня в мою кабину, — с трудом продолжил Норман. Уйдешь и сам. Мы все радиоактивны… Повредим Мозгу… Нельзя… Лифт тоже… Опусти его вниз, сейчас же…

Гилл нажал кнопку на пульте.

— Опустил.

— Ты опытный врач, биолог… И еще кибернетик… Как ты мог не подумать об этом? — Норман задыхался от бешенства.

«Да, я врач, а передо мной умирающий, — думал Гилл. — Нет, не я и Норман, а умирающий и врач. И я помню об этом, я сильнее его».

— Проверь кондицию… Состав воздуха… — Шепот Нормана становился все тише, несмотря на крайние усилия. — Вентиляцию выключи… Чтобы ни одной радиоактивной пылинки… и не забудь… Ты не можешь умереть… Не должен… Пока все данные… Уйдешь вниз… потом… после…

Губы Нормана продолжали беззвучно шевелиться, но понять его стало уже невозможно.

Материалы, накопленные Эдди, было не так-то легко собрать. Через две недели после того, как «Галатея» опустилась на эту планету, Эдди наткнулся на первый человеческий скелет, а еще два дня спустя великодушно уступил его Гиллу, ибо встретился наконец с живым человекообразным обитателем открытого ими мира. Начиная с этой минуты, для антрополога Эдди существовало только два состояния души: вдохновение и отчаяние. Туземцы оказались существами боязливыми и недоверчивыми. Эдди гонялся за ними, не разбирая дороги, таща на собственной шее портативный консоциатор, но даже упрощенная модель весила более десяти килограммов, а Гилл бежал рядом, охраняя одержимого антрополога от всяческих бед. После долгой и изнурительной погони им все же удалось загнать в угол какого-то ущелья троих. Те дрожали от страха, но, когда Эдди, демонстрируя благожелательность, с улыбкой подошел, замахнулись на него дубинками. Тогда Гилл, не медля ни секунды, уложил их на землю, усыпив лучом своего инфрапистолета, а Эдди, урча от возбуждения, тут же надвинул на череп одного из троицы, казавшегося на вид постарше, полусферу своего консоциатора. Однако если бы предусмотрительный Гилл не настоял на том, чтобы связать повергнутого в полусонное состояние аборигена по рукам и ногам, тот, очнувшись от непродолжительного шока, непременно размозжил бы Эдди голову своей дубиной, — в неуклюжем теле таилась огромная физическая сила. Оставшимся двоим Гилл накинул на шеи веревку и, пользуясь тем заторможенным состоянием психики, в которое повергает всякое живое существо направленный луч инфразвукового пистолета, отвел их подальше от места эксперимента в родные джунгли. Для совершения такой операции требовались немалое искусство, ловкость и опыт, поскольку инфразвуковой луч действует только на определенные точки мозга. Стоит лишь немного усилить или ослабить интенсивность луча или отвести его в сторону, как объект либо рухнет на землю в глубоком забытьи, либо выйдет из-под воздействия инфразвука, и тогда горе неумелому! Прежде чем расстаться с косматыми, Гилл чуть-чуть усилил луч, и те оба повалились на траву. Через полчаса, когда они придут в себя, у них не останется никаких воспоминаний о случившемся.

Эдди между тем стоял на коленях перед распростертым телом, по самые уши надвинув себе на голову вторую полусферу консоциатора и включив его на прием. Старый инопланетянин, напрягая мышцы, отчаянно бился в своих путах.

— Ничего, Гилл, ничего! Никаких проблесков разума. Только страх и желание бежать, искать спасения…

— Ну а слова, понятия?

— Попадаются, но вне всякой логической связи. В таком возбуждении…

— Дай сюда! Может быть, мне повезет больше.

Гилл напялил на себя шлем, и тотчас передалось всеподавляющее чувство животного страха. Беги, бега, спасайся! — вопила в нем каждая клеточка тела, все внутри и все вокруг. Мышцы напряглись, словно для прыжка. Эдди смотрел с тревогой.

— Надо изменить диффузорное соотношение, сейчас отрегулируем. Хорошо еще, Эдди, что ты не кинулся бежать куда глаза глядят!

Впрочем, Гиллу тоже не удалось достигнуть более внятного результата. Он различал в мутном потоке инстинктов, скорее ощущал, чем понимал, отдельные слова-понятия: дерево, кустарник, жевать, бежать… Но самого главного, связи их между собой, и что еще важнее, стремления к контакту, обнаружить не удалось. Ни в этот раз, ни позднее. Эдди пришлось отказаться от прямых контактов и действовать с помощью скрытых камер и микрофонов. Собрав кучу записей, он в течение нескольких месяцев без устали трудился над составлением словаря. Однако опробовать его не представлялось никакой возможности косматые, в результате настойчивых экскурсий Эдди, все дальше держались от «Галатеи», избегая встреч с дотошным антропологом. Эдди решил использовать вертолет, но шум мотора летучей диковины внушал аборигенам еще больший ужас. Тогда он перебрался на воздушный шар, наполненный гелием. Астронавты с тревогой наблюдали, как меняющийся ветер над джунглями швырял беспомощный шарик взад и вперед. Правда, выдумка Эдди позволила ему передвигаться бесшумно, но вид повисшего на стропах антрополога, похожего издали на паука, заставлял их невольно содрогаться. Отговаривать Эдди от этого занятия было, разумеется, бесполезно. Ведь именно этому пузырю с газом он был обязан тем, что в двухстах с лишним километрах к западу от «Галатеи» обнаружил большую группу, точнее, целое племя местных жителей, находившихся на более высокой ступени развития, нежели те первые человекообразные аборигены. Установить с ними контакт, к сожалению, тоже не удалось, но Эдди отснял уйму пленки, совал микрофоны чуть ли не в каждую расселину скал вокруг стойбища племени, составил новые списки слов и выражений. Кинопленки, фотонегативы, звуковые записи, просто бумаги и карточки со словами постепенно загромоздили его личную каюту, киностудию, фонотеку и, наконец, хранилище микрофильмов, дверь которого, из уважения к стародавней традиции и тем временам, когда люди еще читали книги, почитая их главным носителем информации, украшала табличка с надписью: «БИБЛИОТЕКА».

Гилл пожал плечами. Рассортировать этакую груду материалов невозможно. Надо, пожалуй, в самом начале сразу же о том предупредить. Впрочем, и это излишне: пусть сами тогда поймут, что эта задача оставлена для них. Гилл не испытывал ни малейшей симпатии к тем, кто некогда высадится на эту планету. Они будут живыми, а он мертвым; и его череп, если найдется, будет скалиться на них с неумолимой ненавистью ушедших. Ему казалось, что видит наяву, как новоприбывшие с опаской пробираются по переходам и лестницам «Галатеи», обводят настороженным взглядом стены, приборы, пульты, а в глубине глаз светится затаенное даже от самих себя торжество — ведь им повезло больше, чем тем, погибшим.

Однако нужно взять фильмы. Осторожно сложив башню из коробок с пленкой, Гилл перенес ее в командирский отсек. Установил на пульте нормальную скорость, включил кнопку перезаписи. Только так можно определить качество съемки, брак никому не нужен.

Одна из катушек запечатлела последние кадры, сделанные Эдди. С нее он начал. На экране возникло стойбище «более развитых». Колоссальная скала, косо нависшая над вытоптанной площадкой, к бездонному небу поднимается тонкая струйка дыма от костра. Огонь, зажженный рукой человека, обложен камнями, защищающими от ветра, вокруг очага на корточках — женщины. Лишь длинные, до пояса волосы да подобие каких-то передников прикрывают их наготу. На краю площадки, в начале пологого склона, резвятся и прыгают дети, мужчины расположились поодаль, в ленивых позах возлежа под сенью деревьев на опушке рощицы. «Полная идиллия, — отметил про себя Гилл. — Хорошо, что экран не передает запахов. Впрочем, то, что для меня вонь, для них неосознанное средство защиты. Тлеющие на костре кости, полусгнившие шкуры действительно испускают зловоние, но для обоняния хищных зверей, рыскающих вокруг, оно ассоциируется со смертоносным пламенем, с огненными стрелами, с искрами, прожигающими шкуру до мяса. Сорок тысяч лет назад наши предки пахли ничуть не лучше, а наши прапраматери были столь же далеки от того благоуханного и лучезарного идеала совершенства, каким является для нас женщина сегодня… Надо признать все же, эти существа вокруг костра гораздо больше походят на людей, чем те косматые звероподобные двуногие, которых мы захватили в плен при первой охоте. Неуемный энтузиазм Эдди прогнал их из окрестности „Галатеи“, где они раньше гнездились в джунглях. Эти уже умело обращаются с камнями, острят и полируют костяные наконечники и ножи. Пройдет еще несколько тысячелетий, и они научатся шлифовать орудия из твердого кремня… Вполне приличные ребята, нашим последователям они доставят немало радостей; может быть, даже удастся наладить с ними контакт». Но ему-то что до этого?

Гилл повернулся к Норману, тот по-прежнему лежал без сознания, и тогда его впервые охватило отчаяние. Бессмыслица. Какое значение имеет то короткое время, те минуты, что остались? Правда жизни всего лишь правда живой клетки, вне ее, точнее, после нее любой результат, любой успех лишь призрачный мираж, самообман, не более того. Вся та информация, которую сохранит в своем нутре Большой Мозг, мертва, даже в том случае, если она несет в себе нечто важное для человечества. Мертва, если, только…

Он выпрямился и замер в своем кресле, напрягшись, словно в следующую минуту ему предстояло такое тяжкое испытание, как еще никогда в этой длинной жизни. Экзамен на звание Человека… Блеснувшая мысль тотчас породила свою тень — злость на себя. Как он не подумал об этом раньше! Ведь он мог преспокойно раствориться в небытии, бесследно и навеки. А теперь он уже не сможет позволить себе этого, не исследовав до конца и не реализовавши внезапное озарение. Пройти до конца и это испытание, которое предначертал ему его мозг. Детали, подробности пока еще не ясны, но надо размышлять, высчитывать, бороться… А времени мало, очень мало. Если он сумеет встать сейчас с этого кресла, то будет бороться, пока не оставят силы, не помутнеет разум. Но и тогда, и тогда… Он сделает это!

Только сейчас Гилл заметил, что Норман пришел в сознание и безмолвно прислушивается. Нет, нет, я не скажу ему ни слова, не выдам идею. Ведь в случае успеха это будет единственная его, Гилла, победа над холодным раз умом Нормана. Первая и последняя. Что же, пусть так. Ну а что он сказал бы? Что и сам тоже?.. Но ведь для него это уже исключено. К эпитету «без воображения» добавился бы еще один «эгоист». Но ведь если получится, уже никто не посмеет обвинить его в этом…

Мысль, которая до сих пор стискивала его в своих щупальцах, как осьминог, вдруг отделилась, превратилась в абстракцию. Гилл с необыкновенной тщательностью критически исследовал ее со всех сторон, и вот вывод; вполне осуществимо. Лишь хватило бы времени… И в этой бешеной скачке умирающий Норман, пожалуй, даже не умирающий, а прежний Норман во всем его величии отступит куда-то в сторону, превратится в карлика.

Гилл вскочил, выключил перезапись фильма Эдди, затем подошел к пульту управления Большим Мозгом. Быстро подсчитал свободные емкости, определил незначительные по тематике информации, быстро стер их из памяти. «Но ведь это можно сделать и позже!» — мелькнула мысль. Он опрометью бросился в медицинский отсек. «Не спеши, не дергайся!» осадил он себя. Укол получился неловко, тонкая игла причинила неожиданно острую боль. «Постарайся оставаться нормальным». Нормальным? Каким образом это можно установить, если судья и ответчик выступают в одном лице? «Не знаю, не знаю, — бормотал он вслух, подготавливая микроскоп. — Знаю одно — остается рискнуть. И я рискну!»

Микроскоп показал обычную картину. Никаких отклонений. Он пересчитал лимфоциты трижды, боясь допустить ошибку. Но все было в порядке, во всяком случае, здесь, под объективом равнодушного прибора. Через шесть часов надо будет повторить анализ. Старательно записав показатель, Гилл отодвинул журнал в сторону и положил перед собой чистый лист бумаги.

Принципиальная схема родилась быстро, за несколько минут. На бумаге, разумеется. Но как осуществить всю сложную систему включений в монтаже, на деле? Отсюда, из медицинской лаборатории, вмонтированные наглухо приборы он не потащит в командирский отсек. Нужны кабельные подводки, а потом долгие часы монтажа, пайки, коммутации. Выдержит ли? Ведь допинг придется исключить. Правда, искусственную живость, которую приносит таблетка фортфера, нельзя назвать анормальной, но лучше все-таки быть поосторожней.

Выводные каналы Большого Мозга не доставили хлопот, послушно приняв в свое лоно присоски кабельных головок. Зато с протяжкой кабелей по коридорам и переходам пришлось изрядно повозиться, особенно следя из тем, чтобы они точно и ровно ложились в угол, образованный стеной и полом, иначе сам о них споткнешься и разобьешь лоб. Медицинская комната была тесновата, пришлось вывинтить и передвинуть к двери рабочий стол. Конечно, придется всякий раз через него перелезать, зато удобнее дотянуться до приборных шкафов. Настала очередь паяльника, пришлось изрядно попотеть. Поначалу он работал стоя на коленях, потом лег на живот. Бранил последними словами конструкторов за то, что они разместили выводные каналы так низко и почти вплотную друг к другу, но потом сообразил, что ругается зря. В самом деле, могли ли они предугадать схему, которую монтировал сейчас Гилл?

Когда он наконец закончил и с трудом поднялся с пола, казалось, ни одна косточка не осталась в покое. Но он взирал на перевернутую вверх дном лабораторию с чувством удовлетворения и торжества. Оставалось лишь снять шлем-полусферу главного консоциатора, чтобы заменить его одним из двух других, поменьше, висевших на стене в командирском отсеке. Великие оптимисты, конструировавшие «Галатею», создали их для высоких целей: «на предмет общения и контактов с разумными представителями инопланетных цивилизаций», как гласила инструкция. До сих пор они лишь занимали место и служили помехой и давно бы уже оказались в складском отсеке, если бы командиром корабля был не Норман, а кто-нибудь другой.

Незадолго до полуночи Гилл, затаив дыхание, провел первое испытание системы. Включив напряжение, мельком взглянул на большие часы в командном отсеке. В свое время в институте, еще там, на Земле, подобный эксперимент проводился, но в упрощенном варианте. Проверка результатов продолжалась несколько месяцев. Здесь все иначе — если в течение тридцати минут система будет функционировать нормально, надо приступать к делу. Времени в обрез, если не меньше.

Норман лежал тихо, не подавая признаков жизни. Но Гиллу не хотелось рисковать. А вдруг проснется в самый критический момент эксперимента? Набрав в пневмошприц большую дозу снотворного, он быстро прижал маленький блестящий прибор к руке Нормана, чуть ниже локтя. Норман вздрогнул.

— Гилл! Что ты делаешь?..

Гилл сделал вид, что ничего особенного не произошло, и легким движением, будто невзначай, повернул шприц присоском к вене. Норман пробормотал еще что-то, затем голова его повалилась набок: «Дома, на Земле, за такое дело тебя лишили бы диплома врача, дорогой Гилл. Хотя я его не убил, и он еще придет в сознание. Норман на моем месте поступил бы точно так же». Твердо уверенный, что система выдержит пробные испытания, Гилл решил начать подготовку главной, самой важной части программы. Но прежде срочно проверить кровь… Он бегом спустился в лабораторию.

Лимфоцитов оказалось на двадцать процентов меньше, чем в прошлый раз. Гилл усмехнулся. Процесс протекает слишком быстро. Но если сейчас потерять присутствие духа, будет еще хуже. Он должен действовать так, словно ничто не изменилось за эти шесть часов, и состав крови тоже прежний.

Вернувшись в командирский отсек, взглянул на приборы. Система работала безупречно уже двадцать восемь минут. Этого достаточно. К управлению новой системой он подключил автопилот. Похвалил себя за находку; в самом деле, не приди в голову запрограммировать автопилот для управления системой, как выполнить эксперимент над самим собой, требующий абсолютного хладнокровия?

Он долго возился с креслом, выискивая положение, в котором смог бы выдержать четверть часа полнейшей неподвижности. Эластичное кресло удобно, даже слишком. Если закрыть глаза, непременно уснешь. Отложить до утра? Выспавшись, он будет свежее. Однако за восемь часов, истекших с момента облучения, число лимфоцитов сократилось на двадцать процентов. Если уснешь, пройдет еще восемь часов… Нет, нет, спать нельзя, надо действовать сейчас, немедленно!

Гилл закрыл глаза, нащупал на подлокотнике кресла пульт дистанционного управления автопилотом. Затем, собрав все силы и сосредоточившись, чтобы представить себе все, что произойдет за предстоящие четверть часа, он нажал кнопку.

Не ощущая течения времени, Гилл следил за программой. Прошло семь, восемь минут. Или десять? Вдруг он почувствовал, что больше не выдержит. Слова, обрывки фраз, умозрительные картины мешались в хаотическом беспорядке, теряя смысл, словно преследуя друг друга. Его охватил страх: неужели все, что он делает, просто глупость? Но ведь самая великая глупость именно этот страх! Лучше уж смутные, отрывочные картины; где-то в скрытых от нас тайниках сознания они выстроятся в логическую цепь, образуя единый комплекс знания. Только животный страх не признает заданных правил. И в данном случае бояться неуспеха само по себе означает неуспех. Гилл расслабил мышцы и стал смотреть мелькавшие картины, воспроизводимые консоциатором из его памяти, смотреть со стороны, словно любопытный ребенок, прильнувший к калейдоскопу. Осторожно, чуть-чуть напрягая память, он направлял ее на земные воспоминания, на дела давно минувших дней. Все равно на что. Пусть это будет длинный, унылый коридор института, клетки с подопытными животными, перекресток двух оживленных улиц, крупным планом лица людей, обращавшихся к нему или разговаривавших между собой. Вот они о чем-то заспорили, отчетливо слышны даже их голоса. Да ведь это профессор Херцер и милый старый Лоуренс! Очень, очень хорошо. Если он будет думать о них, его учителях и наставниках, это непременно поможет ему войти в колею. Постепенно успокоившись, Гилл почувствовал, что психологически опять готов продолжать запись информации. Длинная вереница событий, фактов, сентенций вновь потянулась на экране, послушная логике и последовательности. Гилла охватило чувство радости. Теперь уж безразлично, умрет он раньше или позже, удастся или не удастся то, чему он посвятил крохотный кусочек безмерного времени, отведенный ему для жизни. Власть над мирозданием — вот идея, вот сверхзадача! Простая, подчиняющая себе без остатка; только теперь он видит ее с предельной ясностью. Автомат-оператор с мелодичным звоном доложил, что программа окончена, но глаза Гилла остались закрытыми; радость обретенного счастья погрузила его в глубокий сон.

Он внезапно проснулся с мыслью о Нормане. Болеутоляющее! Скорее!.. Мысль пришла еще во сне. Норман лежал в том же положении, что и вчера, но дышал тяжело, прерывисто. При выдохе в углах рта пузырилась розоватая пена, на белую подушку стекала тоненькая струйка крови, смешанной со слюной, расплывалась багровым пятном. С помощью дистанционного пульта Гилл поднял спинку кресла повыше, придав телу Нормана полулежачее положение, включил вентилятор. Так ему легче будет дышать. Лекарство давать бессмысленно, это лишь продлит мучения. Впрочем, сейчас он уже не чувствует боли, даже приходя в сознание. Гилл решил положиться на судьбу. Пусть все решится само собой.

Проверка и анализ записанной программы требовали работы нескольких специалистов в течение двух-трех недель. Он решил взять на выборку шесть элементов памяти, не больше. Их просмотр займет не более часа. Большего времени взять неоткуда. Сбоев или брака он не обнаружил, но это не принесло радости. Девять часов он проспал как убитый, а усталость не прошла, желудок сжимала пустота. Надо бы поесть, однако при воспоминании о пище к горлу подступала тошнота. Разжевав и проглотив таблетку фортфера, он вернулся в кресло и с нетерпением ждал, когда пройдет тупая боль в голове, сжимавшая виски железным обручем. Надо распределить работу так, чтобы все, что требует физических усилий, завершить сегодня же. К сожалению, использовать в этом деле роботов нет никакой возможности, Даже лучше, если они останутся там, в складском отсеке, в выключенном состоянии. Вторичное излучение, проникнув внутрь, может существенно повлиять на электронную начинку их мозгов. Взбесившиеся роботы в вымершем звездолете! Неплохая тема для писателя-фантаста, но ему, Гиллу, благодарим покорно, никак не подходит.

Прежде всего необходимо покончить со всеми делами, оставшимися вне стен «Галатеи». Гилл долго ползал по блестящему, идеально отполированному корпусу корабля, с трудом передвигаясь от одной ступеньки с поручнями до другой. Одолевала слабость, кружилась голова. С высоты огромного цилиндра деревья сморщивались, казались кустами. Он был счастлив, когда, закончив наконец закрепление кабелей снаружи, влез сквозь люк в коридор нижнего отсека. Отдышавшись, всю первую половину дня он занимался протяжкой кабелей с верхних этажей сюда, в нижний. Общая кибернетическая модель задуманной операции была не сложнее, чем комплексное управление простыми блоками: по сравнению с теми задачами, которые приходилось решать автопилоту во время полета корабля в космосе, — детская забава. Он установил параметры блоков, затем, включив напряжение, опять выбрался из «Галатеи» на близлежащую полянку, чтобы еще раз проконтролировать действие системы в целом, теперь уже снаружи. Оставшись доволен результатами проверки, он едва добрался до своего кресла и, рухнув в его объятия, позволил себе двадцатиминутную паузу для отдыха. И, конечно, не выдержал ее до конца. Часы показывала полдень, Гилл боялся, что скоро наступит еще большая слабость, вскочил и отправился за рулонами пленки, отснятой Эдди.

Собрав без разбора все, что нашел в лаборатории и библиотеке, он начал их перетаскивать в командный салон. Главное — ввести их в память, а потом, если останется время, можно и выбросить ненужное. Возвратясь сюда с пленками в третий или четвертый раз, он испытал вдруг странное ощущение. Как будто что-то изменилось, что-то стало здесь не так, как прежде… Но что? Напрасно он пытался установить причину, неуверенность порождала смутную тревогу, тревога нетерпенье. К черту! Если тебе начинает мерещиться, перекрестись, вспомнил он старинную присказку. Лучше уж вернуться в библиотеку за новыми рулонами.

Взяв со стола первую коробку, Гилл понял, что произошло. Норман… Ведь в салоне его встретила мертвая тишина. Повернувшись на каблуках, он бросился было к двери, но на полпути замер и вернулся к столу. Он не имеет права возвращаться с пустыми руками. Теперь каждой каплей его энергии распоряжался план, план выполнения задачи; каждая впустую затраченная минута сокращает вероятность его существования. Он подумал о том, что на его месте Норман действовал бы так же. Но зачем искать оправдания? Он и сам мертвец, как Норман. С одной лишь разницей: нечто от него останется, не перестанет действовать и мыслить до тех пор, пока это необходимо для выполнения сверхзадачи.

Коробку с лентами он присовокупил к остальным, уже сложенным и дожидавшимся перезаписи, лишь после этого обернулся и подошел к Норману. Голова командира корабля запрокинулась. Нужно отнести его вниз. Воспаленная кожа еще не успела остыть, дышала жаром, тело обмякло. Когда Гилл взвалил его себе на плечи и понес, оно, казалось, прибавило в весе. Тяжело дыша, он едва дотащил Нормана до жилого отсека в длинном коридоре, шатаясь от стенки к стенке.

Ближайшей к люку была спальня Сида, но теперь это не имело значения. Он ногой толкнул дверь и вместе с Норманом рухнул на узкую койку. Усталость была так велика, что еще секунда, и он, гляди, уснет тут же, рядом с мертвецом. Почувствовав на шее что-то влажное, провел рукой; оказалось — кровь Нормана. С усилием встал, вынул чистое полотенце из шкафа, вытерся, затем, сунув руку в карман, нащупал таблетку фортфера, разгрыз ее зубами, чтобы скорее подействовала. Отыскав в изголовье жесткую волосяную подушечку Сида, положил ее под голову Нормана, затем аккуратно, без единой складки натянул на тело толстое пушистое одеяло. Подумав немного, отвернул верхний край так, чтобы застывшая красная маска, которая еще восемнадцать часов назад была лицом, осталась непокрытой. Ты, кажется, рехнулся, Гилл.

Допинг начинал действовать. Он притворил дверь кабины и поспешил вернуться в командный отсек.

Около девяти вечера он почувствовал, что у него жар. Пульс участился до ста ударов в минуту, между сознанием и внешним миром повисла туманная пелена головной боли. До полуночи он еще кое-как боролся с собой, но потом сдался и выключил прием. Недурно было бы взять на выборку несколько контрольных проб, но руки дрожали, и Гилл опасался испортить при поиске уже сделанные записи. Большой Мозг не может учитывать, болен ты или здоров, такого рода коррекция ему неизвестна. Гилл откинулся на сиденье. Подленькая струйка головокружения точила и точила, забиралась в мозг все глубже. Внезапно перед ним словно разверзлась темная пропасть, он рухнул в нее, увлекая за собой весь комплекс компьютеров, командирский отсек, «Галатею», всю планету. Долгое время только страх сопровождал его при падении в эту черную бездну, вплоть до утра. Проснувшись, Гилл понял: левую ногу парализовало. Это внесло какое-то новое ощущение в медленно возвращавшееся сознание.

«Почему началось с этого?» — думал он с огорчением. Ведь существуют десятки других вариантов. Горло жгло, подступила тошнота. Ну, на эти прелести он рассчитывал. Но если паралич будет распространяться… Заложив в приемник оставшиеся коробки и забив его до отказа, он опустился на четвереньки и пополз к выходу, держа курс на складской отсек. Придется все-таки использовать роботов. Довольно даже одного, только бы до них добраться. Норман сделал глупость, настояв на отсылке лифта, да и сам он поступил не умнее, подчинившись приказу. Достаточно было опустить до уровня восьмого или десятого отсека, лишь бы не по соседству с взбунтовавшимися реакторами. Теперь лифт, разумеется, получил такой заряд облучения, что его действительно опасно приближать к командному салону, полному магнитофильмов и электронной начинки. Первые три уровня Гилл преодолел довольно успешно, но дальше пришлось просто катиться по ступенькам, по возможности помогая себе руками.

В обратный путь он отправился, уже крепко ухватившись за массивное плечо робота Шарика, с удовлетворением наблюдая, как ловко и осторожно тот карабкается по железным ступенькам лестницы. Шарик принадлежал Максиму, он-то и дал ему это ласковое имя. Слов нет, Шарик был если не самым хитроумным, то, во всяком случае, самым надежным из всей «железной гвардии» «Галатеи». И все-таки придется выключить и его, после того как он выполнит свою задачу.

До вечера следующего дня все шло как по маслу. Шарик прилежно подтаскивал коробки с записями, Гилл отбирал наиболее достойные введения в память, робот выполнял все остальные операции. Около трех часов пополудни Гилла начал душить кашель, пришлось прервать работу. Шарик несколько раз терпеливо просил Гилла повторить указание, но тот лишь махал руками, а лицо его синело от удушья. Блестящие круглые глаза-фотоэлементы робота внимательно смотрели на человека.

— Стой! — наконец Гилл смог выдавить из себя команду, с хрипом, но так, что Шарик все же ее понял. Став рядом, робот окаменел, а человек потерял сознание.

Первой мыслью Гилла, когда он пришел в себя, было сознание: времени осталось мало. Свинцовая тяжесть паралича слева поднялась уже до поясницы, легкие покалывало словно тысячью игл, из углов рта стекало по шее что-то жидкое. Удары молоточков в висках, похоже, вот-вот пробьют насквозь череп.

Закрыв глаза, он попробовал сосредоточиться. Модель всех программ удалось-таки ввести в Большой Мозг. Главное сделано. В конце концов, Мозг вполне способен дополнить их сам недостающей информацией из того, что у него имелось прежде. Оптимизировать идею легче, чем родить ее, это посильно для любой думающей машины.

Да, продолжать программу он уже не может, но наступление этого момента Гилл учел с самого начала. Сейчас он позовет Шарика и прикажет унести себя отсюда… Пожалуй, это единственное легкомыслие: он не может, не хочет остаться здесь в виде бездыханного тела. А Шарик не может вынести его на волю потому, что у Гилла не хватит сил цепляться за его шею, пока робот будет спускаться по лестницам с самого верха. Но, во всяком случае, лишь бы подальше от Большого Мозга. Однако сможет ли он произнести команду? Еще утром Шарик не всегда мог уловить его слова.

Осторожно, чтобы не вызвать новый приступ кашля, Гилл попробовал кончиком распухшего языка вытолкнуть кровь, накопившуюся во рту. Это ему удалось, по подбородку потекли струйки, добрались до груди.

— Шарик…

Робот стоял неподалеку, на том месте, где остался с вечера. Рискнув, Гилл набрал в легкие побольше воздуха. Только бы не проклятый кашель.

— Подойди…

Шарик обогнул угол командирского пульта и, приблизившись к креслу, остановился. Гилл почувствовал, что сейчас закашляется.

— Нагнись!

Руки дважды соскальзывали с железной шеи, прежде чем Гиллу удалось за нее ухватиться. Для этого пришлось задержать дыхание, померкло в глазах.

— Подними!

Ноги беспомощно висели, как плети, ну да все равно.

— Назад!

Робот попятился, вытащив его из кресла. Каблуки громко стукнули по пластиковому полу. Шарик снова обошел пульт и поволок его дальше. Боль во всем теле была нестерпимой, но главный враг — кашель будто забыл о своей жертве. Так, пожалуй, вытерпишь до кресла перед радиотелескопом возле стены.

— Налево…

Шарик двигался довольно быстро, но шесть метров, отделявшие его от радиотелескопа, показались Гиллу вечностью. Мышцы рук ослабли, отказывались повиноваться.

— Стой!..

Он упал рядом с креслом, ударился годовой о подлокотник, сознание помрачилось. Этого он боялся уже больше кашля — не успеет выключить робота… Яркое освещение командирского салона начало меркнуть: словно огромная горячая волна ударила Гилла в спину.

— Наклонись, — прошептал он, — наклонись ко мне!

Широкая стальная грудь робота медленно склонилась над распростертым на полу человеком. Гилл, раскачиваясь на гребне подхватившей его волны, то приближался к роботу, то удалялся в постепенно сгущающемся мраке. Стиснув зубы, он выждал, когда волна поднесет его к Шарику поближе, зная, что сил хватит теперь только на одно движение. Вот оно… Пальцы судорожно вцепились в рычажок выключателя. Внутри железного торса что-то тихонько щелкнуло.

Робот, все еще выполняя команду, наклонился вперед слишком низко, выключение застало его врасплох. Потеряв равновесие, железное тело весом более трехсот килограммов дрогнуло, качнулось и рухнуло на распростертого человека, словно прикрывая его собой. Последним проблеском сознания Гилл зафиксировал это: «Благодарю, Шарик…»

Ваи жил в ту странную и весьма важную эпоху, когда То вдруг умолкло. Между тем слуховая память Ваи навсегда сохранила резкий и угрожающий вой, который вдруг прорезал тишину лесов, а затем утихал, переходя в хрип; так хрипит смертельно раненный зверь под ударами дубин охотников. В таких случаях, если светило давало еще достаточно света в темные заросли первобытного леса, все взрослые мужчины их орды, почтенные отцы семейств и молодые охотники, раздували ноздри и без того широких, плоских носов, стараясь уловить едва слышный запах добычи, осторожно крались к опушке и ныряли в кустарник. Потому что То кричало, только убивая; вслед за воплем наверняка можно было найти неподалеку от его местопребывания еще теплый труп одного из крупных обитателей леса. Мясо, которое так необходимо таким, как Ваи, чтобы наполнить желудок. Над тем, какая существовала связь между криком, который испускало То, и появлявшимися следом убитыми животными, члены орды не задумывались по той причине, что еще не ведали причинной связи. Точно так же, как Ваи не мог рассказать своим младшим братьям и сестрам о том времени, когда То еще порой издавало вопли, а потом кормило всю орду даровым обедом. Соплеменники Ваи, в муках и трудах рождая первые слова и с не меньшим напряжением всех извилин складывая их в логическую цепочку, старались в первую очередь передать понятие «сегодня», ибо сумрачное «было» таилось где-то в памяти мышц и эмоций, а туманное «будет» еще дремало в недрах непроснувшихся страстей и казалось лишь неопределенным продолжением настоящего. Так, Ваи и его сородичи даже не подозревали, что за четыре поколения до них То вообще не издавало воя, и уж тем более не знали о тех временах, когда оно вообще не существовало на их планете.

Иногда То — правда, не часто, — их обманывало: после очередного воя они напрасно обшаривали кустарник вокруг. Но разочарование скоро сглаживалось и забывалось, как только убивалась новая жертва и гора мяса опять насыщала желудки.

По милости божества под названием То соплеменники Ваи никогда не страдали от голода, но это обстоятельство отнюдь их не изнежило. Мясо надо было защищать от диких собак и прочих мелких хищников. Дело в том, что То — и это они заметили, но передать опять-таки не умели, убивало животных не без разбору, но только более крупных по размеру, чем они. Нередко случалось, что неподалеку от громадной туши двурогого на истоптанной траве валялся труп его смертельного врага — желтого убийцы, выставившего к равнодушному небу свое грязное белое брюхо; длинные кривые когти еще носили следы крови двурогого, в последнем предсмертном прыжке сбросившего хищника со своей могучей спины. Но То не щадило ни жертву, ни преследователя. Круглое с обугленными краями отверстие было настолько мало, что Ваи и его собратья даже не находили его в густой рыжей шерсти желтого убийцы, а тем более в толстенной, складчатой шкуре двурогого. Лишь слабый запах горелого мяса, смешанный с ароматом травы и черной земли, взрытой копытами двурогого, говорил о насильственной смерти.

Когда этот запах ударял им в ноздри, он напоминал им две вещи: огонь и удар молнии. Члены орды уже знали огонь, но не умели им управлять. Они приносили его на горящих ветвях дерева, расщепленного ударом грозы, и, трепеща, пытались сохранить у себя навечно, но попытки эти кончались неудачей. Огонь угасал либо при первом же летнем дожде, либо из-за чьего-то недосмотра, когда в середине ночи стражи огня, уснув возле костра, забывали подбросить ему пищи. Но То убивало без огня, не наблюдалось и сверкания молнии; удар не сопровождался раскатом грома, хотя сила его была страшной, валила замертво громадного, как гора, двурогого. Молнии они страшились, нередко она убивала кого-нибудь из них прямо на месте, у подножия высокого дерева. Нет, То не совершало ничего подобного, и они не испытывали перед ним страха; во всяком случае, в ту пору. То испускало вопль и убивало, сородичи Ваи подбирали добычу, сражались из-за нее с дикими собаками и пировали, пока не съедали все до голых костей. Затем То опять вопило, и они опять рыскали в зарослях, искали мясо. Таков был порядок, вечный и незыблемый.

Но вот наступило время, когда То перестало кричать. Обеспокоенный Ваи, однако, не умел поделиться своей тревогой с собратьями, которые тоже испытывали нечто подобное. Они ждали привычного вопля, но первобытный лес продолжал хранить молчание. Пришла и ушла ночь, потом еще одна; тревога росла, желудки пустовали, муки голода становились невыносимыми. Когда светило поднялось над лесом в третий раз, несколько смельчаков решились подойти поближе к просторной поляне, в центре которой виднелось нечто огромное и сверкающее. То безмолвно возвышалось над деревьями. Неслышными шагами подкрались они среди кустов, подгоняемые голодом, не заметили, как переступили ту невидимую границу, на которой прежде находили теплые трупы самых крупных обитателей леса, которых убивало То. Кусты первое время скрывали корпус корабля, затем вдруг словно расступились, и То предстало во всей своей мощи и красоте. Оно было огромно, огромнее всего, что им приходилось видеть на своем веку. Словно завороженные, они стояли и смотрели на ослепительно сияющую башню, вытянувшуюся к небу. Нет, ничего похожего они не могли наскрести в своей памяти. Но То молчало и не двигалось. И соплеменники Ваи, которые привыкли считать живым только то, что передвигалось, а потому при виде его надо было либо бежать, чтобы не стать жертвой, либо напасть и убить, отважились тогда подобраться ближе.

Жадно втягивая широкими ноздрями свежий утренний воздух, они щурились, защищая глубоко сидящие глаза от лучей, отражающихся от гладкой поверхности огромной стальной сигары, и напрягая кривые, полусогнутые в коленях сильные ноги, ожидали знакомого запаха горелого мяса, означавшего, что привычная жертва готова и можно стремглав на нее броситься. Они были голодны, очень голодны, а запаха все не было.

Вместо него случилось нечто ужасное, чего Ваи всю жизнь не мог забыть. Хуже всего, что внешне не произошло ровным счетом ничего. В окружающем все было спокойно, на деревьях не дрогнул ни один листок, не хрустнули ни сучок, ни камешек под ногами. Ужас пришел откуда-то изнутри, словно сам по себе родился в их теле. «Беги, беги, спасайся скорее…» — закричал им в уши какой-то внутренний голос, и вся орда во главе с Ваи бросилась наутек. Они продирались сквозь кустарник, окружавший поляну, с такой быстротой, шумом и треском, словно стадо двурогих, спугнутое хищником — желтым убийцей. А ведь никто в том мире не умел пробираться в зарослях так бесшумно и ловко, как соплеменники Ваи. Голос, гнавший их изнутри, вырывался наружу в самых диких воплях, хриплых и бессвязных.

Добежав до подножия холма, они повалились на землю, задыхающиеся, полумертвые от усталости. И, окажись здесь желтый убийца, он мог бы передушить их всех без всякого сопротивления — ужас не оставил в их вздувшихся мышцах ни капли силы, ни один не смог бы даже доковылять до ближайшего дерева. Долго лежали они вот так, онемевшие, потрясенные и обессиленные, поглядывая обезумевшими от ужаса глазами то друг на друга, то на кустарник. Прошло немало времени, и они услышали звуки, но не те, которых ждали. Из зеленого мира джунглей донесся до них сигнал знакомый и понятный, и рты непроизвольно наполнились слюной. Донеслось характерное тявканье и вой диких собак — так те воют только в тех случаях, когда их отгоняют от мяса. Звериные концерты сопровождали каждого из родичей Ваи с рождения, как было не запомнить. Орда поднялась и пошла на звуки, подгоняемая голодом.

Неведомый ужас постепенно забылся, смутное воспоминание о нем превратилось в запрет. Рука, протянутая в сторону долины, где стояло То, и гримаса страха в дополнение к жесту — такова была пантомима для передачи личного опыта от отцов к детям в течение нескольких лет, а потом она наследовалась от поколения к поколению как знак табу, потерявший уже конкретный смысл. К тому времени, когда Ваи заметил, что у него зашатался первый зуб, а молодые охотники — это было гораздо огорчительнее — все чаще оттесняют его от лакомых кусков при дележе добычи, и понял, что недолго осталось ему пребывать в кругу вожаков орды, память о паническом бегстве и предостерегающая пантомима слились и окаменели в непреложный закон. Ищи добычу в кустарнике вокруг поляны, и ты найдешь ее, но никогда не переступай заветную границу по гребню холма, не приближайся к месту, где царит То! Горе и ужас ожидают нарушившего эту заповедь!

Однако не нарушение закона стало причиной гибели соплеменников Ваи. Закон лишь ускорил это, содействовал их трагической судьбе, ибо был настолько силен, что они не посмели переступить заветную черту даже в минуту смертельной опасности. Когда с севера в эти места неожиданно ворвалось свирепое племя красных охотников и окружило орду Ваи полукольцом, прижав ее к поляне, на которой высилось То, аборигены все до единого пали от каменных топоров и копий более развитых врагов, так и не отважившись перешагнуть границу, чтобы спастись бегством. И Дау, Первый среди красных охотников, с мрачным удовольствием наблюдал с вершины соседнего холма за кровавым побоищем, которое творили его воины.

С того дня как Дау раздробил в поединке своей палицей череп предыдущего Первого и стал предводителем красных охотников, ему удавалось все. Власть Первого, Кто Берет Добычу, — в повседневной речи его звали Первым, — была неограниченной. Ему принадлежал самый лучший кусок, самая красивая женщина племени, самое сухое место под деревом во время дождя, все самое лучшее. Даже нет нужды перечислять, в чем он был Первым, ибо он сам определял это и решал в зависимости от своей прихоти или желания. С некоторого времени, однако, в глубинах рассудка Дау начало зреть сознание того, что все это будет продолжаться лишь до тех пор, пока кто-то из его охотников не поступит точно так же, как он поступил со своим предшественником. Тревога росла, но он страшился поделиться ею с кем бы то ни было.

Обладать властью или обладать ею же, страшась потерять, — похожие, но абсолютно разные ступеньки жизни. И Дау жестокостью и жадностью старался подавить в себе тревогу, мучившую все настойчивей. Он подозревал, что уже сейчас среди его охотников бродит будущий Первый, хоть пока, вероятно, даже сам того не знает. Но настанет роковой день, непременно настанет, ибо это точно такой же закон, как смена суток, которые пододвигают его вое ближе и ближе. Для красных охотников понятие времени уже не было столь непостижимым, как для звероподобных собратьев Ваи; слова уже послушно им служили; они даже любили поболтать, ведь мир, выражаемый словами, как бы заново раскрывает перед тобою свои чудеса. Так, Дау был вполне способен задуматься над тем, почему этот страх не появлялся в нем прежде. Ведь еще к день победы он знал, должен был знать, что однажды ему тоже суждено стать побежденным. На свой вопрос, однако, он не находил ответа, и эта безысходность заставляла мрачнеть день ото дня.

Он жаждал добычи, а завладев ею, хотел еще и еще. Дау понимал, что, пока охотников не мучит голод, они не восстанут против него. А в беспрерывных боях, может быть, погибнет и тот, кто должен прийти вместо него. Неизбежность того, что новый Первый, который сменит его, явится непременно, Дау постичь еще не умел. Не задумывался он и над тем, что именно его страх перед судьбой гнал красных охотников с одного места на другое. Вести свое племя вперед и вперед, из одной долины в другую, из одного боя в другой, в каждом демонстрируя свою непобедимость, такова была его цель. И, пока продолжалась эта гонка, Дау отгонял тяжелые предчувствия.

Племя красных охотников ушло из тех мест, где их отцы и деды сражались с другими племенами, равными им по уровню сознания. Двигаясь на юг, в зоне тропических лесов они вскоре встретили орду лесных обитателей, схожих с соплеменниками Ваи. Следующим открытием для охотников было то, что мясо родственников, более отсталых по развитию, ничуть не хуже другого, а добывать его легче, чем мясо зверей. Против копий с каменными остриями кривые дубинки лесных обитателей устоять не могли, и после каждой кровавой бойни, насытившись мясом врагов до отвала, охотники с удовлетворением думали о том, что о таком раздолье оставшиеся на севере племена не могли даже и мечтать. Возможно, через несколько лет и другие вожди поведут охотников по этой тропе, не находя иного способа избавиться от междоусобной резни и кровожадных соседей, но Дау заслужил по праву звание Первого — именно он ринулся на юг, увлекаемый страхом, причину которого мы уже знаем.

Это время массового истребления разумными существами себе подобных было одним из самых отвратительных, но неизбежных периодов на пути естественного отбора, редко оказывавшемся прямым и гладким. Изобилие мяса делало охотников сильнее, будило в них желание еще более кровавых подвигов, а костный мозг, который они высасывали, был полезен для развития их собственных мозгов. Мрачный, жестокий век; единственным оправданием красных охотников было то, что они ни на мгновение не отдавали себе отчета в том, что творят зло. Они внимали голосу страстей и инстинктов, а те гнали их дальше и дальше к югу, и, прочесывая беспощадным гребнем лесную полосу в двадцать-тридцать километров шириной, охотники рвались к новым победам, к новым кровавым пиршествам.

Это последнее превзошло все предыдущие. Четыре дня и четыре ночи подыхали огни костров, охотники наедались впрок, до потери сознания. Даже угрюмость Дау смягчилась при виде воинов в звериных шкурах, возлежавших вокруг костров. Они сильны, о как они сильны! И непобедимы в схватке, ни одна орда лесных жителей не может перед ними устоять. И поверни теперь он свое войско назад, в земли отцов, то одержал бы победу над всеми, кто остался там. Но радость Дау была недолговечной. В разгаре ликования его вновь уколол, словно колючка в зарослях кустарника, тайный страх, вроде бы похороненный навсегда.

Который из них?

Мад, могучий из сильных, Оро, лукавейший из хитрых, или Эор, друг камней? Мад силен, но глуп. Оро хитер, но слаб, а Эор скромен и молчалив. Это он вытачивает лучшие наконечники и ножи, это он придумывает самые хитроумные планы охоты, которые приносят успех; если он заговорит, а это случается нечасто, охотники умолкают, слушая его. Вот где беда, большая беда! Преемником будет Эор, только он… Впрочем, быть может, и нет… Эора интересуют только камни; дни напролет он точит и выглаживает наконечники для копий, а если прерывает свое занятие, то сидит, как изваяние, устремив взгляд куда-то вдаль…

Или это будет яростный Рэ? Рэ силен, как Мад, ловок в ремесле, как Эор, только буен и непостоянен, хватается за многое, но ничего не доводит до конца. Неукротим и храбр, в бою первым бросается на врага, а убивая, рычит, как дикий зверь, но в любую минуту готов схватить за горло своего же сородича, необуздан и свиреп. Нет, охотники не захотят иметь Рэ своим предводителем; если попробует вызвать Первого на поединок, другие убьют его прежде, чем он выйдет в смертельный круг. Но тогда кто же? Уж не Гаим ли? Его и Рэ родила одна мать; тонкий, упругий как лоза, глаза, как у хищника в засаде, горят зеленым огнем. Правда, пока еще соплив; Дау может задушить его как щенка, у костра, где греется Гаим, с ним рядом всегда торчат Нуг и Тиак; пройдет несколько лет, и эти юноши превратятся в могучих охотников.

Мысль о Тиаке заставила Дау вспомнить о хромоногом Юму и, как всякий раз, прийти в ярость. Юму был сыном предыдущего Первого. В тот день, когда Дау убил его отца, он был, правда, еще голопузым мальчишкой без имени, как и его младший брат Тиак. Отпрыски поверженного предводителя, у которого Дау отнял жизнь и власть… Став Первым, Дау из всех жен убитого взял себе в наложницы только Таму, мать Юму. Конечно, Ла была моложе и соблазнительнее, но, поняв, что ее ожидает, Ла схватила в охапку Тиака, визжавшего в тисках материнского объятия, и убежала в джунгли, не разбирая дороги. Она никогда уже не вернулась к кострам племени, а когда некоторое время спустя Дау узнал среди детей, окружавших Яду, жену Эора, — теперь ее уже не было в живых, — маленького Тиака, только-только начавшего ходить, он посчитал ниже своего достоинства требовать объяснений. В те дни Тама кормила грудью Ко, рожденного от него, Дау, а Юму, остававшийся при матери, прошел уже через первую порцию побоев, которые должны были объяснить этому волчонку, если он не глуп, что новый предводитель терпит его на белом свете только ради Тамы, его родившей. Нет, ногу он переломал ему не тогда, а годом или двумя позже. Одно воспоминание об этом эпизоде подхлестнуло его гнев. Красные охотники не отличались сентиментальностью и еще менее преданы были памяти старого вождя, которого победил Дау. Просто они считали неразумным убивать мальчика, который со временем должен стать для своего племени добрым охотником. Кроме того, они опасались: если Дау, придушив Юму, почувствует вкус к детоубийству, поплатиться собственными детьми придется и прочим. И когда однажды Юму уже почти без признаков жизни висел в лапах Дау, кровожадного и мстительного отчима, все племя — правда, в первый и в последний раз, — ополчилось на своего вожака.

Дау охотно бы принял вызов и укокошил любого из охотников, но был бессилен против толпы женщин. Он швырнул им в руки бездыханное тельце мальчика и с угрожающим рычанием удалился в заросли. Кроме того, Яда, первая среди женщин, как он среди мужчин, взяла Юму под свое покровительство. Старая, умная и неустрашимая Яда, которая пережила двух мужей и незадолго до выздоровления Юму вышла замуж в третий раз, приняв в свои объятия Эора, который был намного моложе ее. Образовался грозный триумвират, ничего хорошего Дау не обещавший, — Эор, Юму и Тиак, да еще под крылышком Яды; к счастью для него, Яда вскоре умерла, так и не подарив Эору сына, а новая жена Эора, ревнивая Бек, первым делом постаралась отдалить его от Юму и Тиака, как только могла. Грозный союз, таким образом, распался, прежде чем успел составить заговор. Но Юму остался жив, и сам Дау вынужден его терпеть, хотя стоит ему увидеть того, как в сердце закипает ярость за позор, который он испытал тогда, отступив перед женщинами…

Впрочем, Юму редко попадается на глаза, держится возле самого маленького костра, на границе темноты, и, если вожак сделает хоть шаг в сторону Юму, в следующий миг неверную тень последнего поглотит тьма девственного леса. Днем он прячется в кустах, бродит неподалеку от сбившегося в кучу племени; непонятно, как до сих пор его не сожрал желтый убийца, растерзавший многих здоровых и сильных охотников. Юму хромает, одна нога у него короче другой, но он, по сути, не таков, как все. Именно за это Дау издавна хотел его придушить. Еще мальчишкой тот не уступил дорогу ему, Первому. Когда шел вождь, мелюзга разлеталась по кустам, лишь бы не попадаться ему под ноги, таков был закон. А этот остался там, где стоял, поднял голову и в упор посмотрел Дау прямо в глаза. До сих пор не забыть этого взгляда, взгляда ребенка на убийцу своего отца — так казалось всегда Дау. И в этом взгляде не было ненависти, теплые карие глаза мальчика выражали что-то другое… Но что? Этого Дау не мог высказать теми немногими словами, которые знал. Он, могучий вождь охотников, чувствовал лишь, как от этого взгляда у него шевелятся волосы и чешется кожа по всему телу, хочется орать на весь лес и бить, бить все вокруг, только бы не видеть этих глаз. Вот и сейчас, как всякий раз, когда он вспомнит Юму…

Дау встал и отошел от костра.

Он убьет Юму. Сегодня же.

Охотники объелись мяса и слишком ленивы после трехдневного пиршества, да и довольны победой над врагом. Сегодня ночью ему никто не помешает, никто не призовет к ответу.

Но тень, которую он заметил неподалеку от светлого круга дальнего костра, метнулась и исчезла в непроглядной тьме. И Дау, Первый среди храбрецов, не посмел за ней следовать.

Первого двурогого нашел Юму. Красные охотники, впрочем, называли его иначе, — тупоголовым, довольно точно определив умственные способности этого громоздкого и неповоротливого животного, или еще хрюком. Было пока тепло, и Юму хорошо помнил, как, сбежав в ту ночь от дальнего костра, забрался на дерево, чтобы дождаться рассвета. Вдруг ему послышался шум падения грузного тела, треск ломающихся сучков. Но никакого крика, хрипа или другого звука не последовало, и Юму успокоился. Но вскоре появились дикие собаки, и, когда он неожиданным броском своего копья переломил ребра одной из них — хотя собаки находились на отдалении, по их мнению, вполне безопасном, — это им определенно не понравилось. Лесные сородичи Ваи никогда не поступали так. Протяжным воем, устремленным к мирно плывущим в небе облакам, выразив свое недовольство, собаки отступили в кустарник, но не ушли. Юму убил еще трех и только тогда случайно наткнулся на труп хрюка. Маленькое круглое отверстие с обугленными краями повергло Юму в такое же недоумение, как и тех, чье мясо, поджаренное на костре, он ел по милости своего брата Тиака, ибо Тиак был добрым родственником, в особенности в дни изобилия. Но мясо всегда мясо, даже в том случае, если желудок полон до краев, а красные охотники уже знали секрет, как с помощью огня и дыма уберечь его от порчи. Одна туша хрюка даст больше мяса, чем несколько косматых, во много раз больше. А охотиться на могучего хрюка слишком большой риск, несмотря на его тупость. Да и зачем, если уничтожить косматых, размахивающих дубняками, гораздо безопаснее, издали бросая каменные копья? Но тогда кто же?..

Ход мыслей Юму прервался.

Кто мог уложить могучего зверя?

Он еще раз наклонился над маленькой ранкой, принюхиваясь к запаху гари, затем отпрянул и огляделся, подняв копье. Кругом царило безмолвие, если не считать ворчания и тявканья диких собак. Стало страшно. Что он может сделать своим копьем против того, кто вот так, одним ударом свалил хрюка? Но еще хуже было нечто непонятное — почему это неизвестный бросил свою добычу? Так не поступит ни один хищник в лесу. Помнится, старики в племени — их осталось мало, большинство умерли, не выдержав беспрестанных длинных переходов, — рассказывали иногда, будто умершие продолжают жить среди живых, следуя за ними но пятам. Неуязвимые, ибо уже умерли один раз…

Юму содрогнулся. Он и сам много раз видел своего отца или Яду и, просыпаясь по ночам, искал и звал их, такими живыми и близкими они ему казались. Помнил он и о том, как, бывало, стонали от ужаса спящие воины, а когда их будили, то вскакивали и хватались за копье, чтобы продолжать схватку с видениями, мучившими их во сне. Но зачем мертвецу убивать хрюка, не нуждаясь в мясе? Уж кто-кто, а Юму знал, в чей желудок попадет первый кусок мяса, вырезанный из тела жертвы и брошенный далеко в кусты в качестве жертвоприношения умершим. Еще в детстве дрался он из-за него с шакалами, идущими следом за племенем. Позже, став постарше, Юму понял, чей законный ужин он поедал, отбив у шакалов, и многие ночи напролет дрожал от страха, ожидая, что мертвецы потребуют вернуть их долю. Но никто не приходил.

Но если хрюк убит не для еды…

Мысли в голове Юму долго вертелись по замкнутому кругу, пока наконец не блеснула догадка: он убивал для них, для красных охотников! Если предок при жизни охотился для всего племени, мог ли он поступить иначе после смерти? Нет, конечно, нет. И если родной отец способен навещать во сне своего сына — Юму отлично помнил все, и отца в схватке, и удар каменной палицы Дау, хруст черепа и перекошенное болью отцово лицо, — отчего же, спрашивается, он не может, как в давнее время, убить хрюка?

Юму обошел неподвижную тушу кругом, но других ран не обнаружил. Получалось, что хрюка убил один-единственный удар копьем. В недоумении он поскреб затылок. Но ведь копье не может быть больше, чем дыра, которую оно проделало! Между тем круглая ранка так мала, что в нее едва влезет палец. И потом, какой силой надо обладать, чтобы брошенное копье, пусть самое тяжелое, пробило насквозь череп хрюка? Почему обуглены края раны и от нее пахнет жареным? Каждый охотник знает, что кремневые наконечники следует держать подальше от костра, ведь огонь рано или поздно пережигает камень, превращает в трухлявый песок. И как покойник может овладеть огнем? Немного есть на свете вещей, которые так легко обнаруживают себя, как огонь. Дым и свет от горящего костра видны издалека. Юму был уверен, что минувшей ночью поблизости не было никакого огня, он непременно заметая бы его, сидя на своем дереве.

Юму самым мудрым из всех охотников племени считал Эора. Прихрамывая, он подошел к стойбищу, чтобы поделиться с ним не только доброй вестью о найденной добыче, но и мучительными вопросами, сверлившими мозг.

Эор прихрапывал, раскинувшись на земле подле таких же, как он, непобедимых воинов, спавших вповалку среди разбросанных костей, оружия и прочего, позабыв о догоравших кострах, пускавших к небесам редеющие струйки дыма. Кто отважился бы нарушить отдых победителей? Прежде, в родных местах, ночной сон охраняли, бывало, бдительные дозорные, чтобы коварные враги не напали врасплох. Кто тут, в южных джунглях, умел обращаться с огнем и с кремневым оружием, были господами положения.

Несмотря на хромоту, Юму ловко, бесшумно скользил между распластанными телами. Наконец нашел спящего Эора и принялся его тормошить. Тот громко всхрапнул, забормотал что-то и спросонок отмахнулся, да с такой силой, что Юму едва успел отстранить голову. Открыв глаза, Эор сердито уставился на Юму.

— Чего тебе?

— Внизу, в кустарнике, лежит хрюк.

— Охотиться на хрюка? Сейчас, когда светло? — В голосе Эора послышались угрожающие нотки. Прежде он не считал Юму таким безмозглым.

— Не надо охотиться. На заре уже его кто-то убил!

— Кто-то?

Эор был на пять или шесть лет старше Юму, а потому живо сохранил в памяти немало кровавых стычек с соседними племенами, столь же сильными, как они. Подумав об этом, он не вставая схватился за копье, лежавшее рядом.

— Нет, не охотники. Тише! — Юму попытался успокоить встревоженного охотника, уже собиравшегося криком поднять остальных. — Кто-то другой, незнакомый… На хрюке всего одна ранка…

В голове у Эора боролись две несовместимые мысли: одна о полной несуразности того, что в этом деле замешаны покойники, а вторая о том, что Юму не скажет, чего нет и быть не может.

— Повтори еще раз!

— В кустарнике лежит убитый хрюк. Еще теплый. На нем всего одна рана… В голове…

— Желтый убийца? — вслух додумал Эор, но тут же усомнился. Свирепый хищник не оставит свежую добычу.

— Нет, нет. Ранка маленькая. В нее не проходит даже палец…

Эор глядел на Юму, словно видел его впервые в жизни. Затем бесшумно поднялся на ноги. Если он разбудит охотников и окажется, что хромой солгал, того убьют на месте, а он любил Юму. Поэтому новость сообщит он, Эор, но позже. Сперва надо убедиться самому. Эор подал знак, и оба неслышно скрылись в кустах.

Эор был лучшим мастером по камню и, кроме того, опытным охотником. Его слову нельзя было не поверить. Пылающий диск светила еще только поднялся над верхушками дальнего леса, а все охотники племени Дау уже толпились вокруг мертвого хрюка. Осмотрели рану, дивясь ее ничтожной величине, один за другим высказали свое мнение и, хотя расхождения во взглядах оказались значительными, весьма дружно принялись за разделку туши. Юму стоял поодаль; он успел перехватить злобный взгляд Дау. Если бы Дау узнал, что хрюка обнаружил этот плюгавый, то непременно бы на него бросился. Но о даровой горе мяса сообщили охотникам Эор.

В день, когда охотникам словно с неба упал убитый хрюк, желудки были полны, и только предусмотрительность, выработанная опытом, заставила их, пресытившись мясом людей, заниматься мясом животного. В округе не осталось в живых ни одного косматого; кто знает, сколько раз день сменит ночь прежде, чем они опять обозначат частоколом из копий место новой стоянки? А охотники за это время так привыкли есть мясо, что не могли уже без него обойтись.

Юму оказался не единственным, кто приписал смерть хрюка теням умерших. Но говорить о них вслух было опасным делом, это могли себе позволить разве что старики, одной ногой уже стоявшие в загробном мире, им терять нечего. Кабы они умели, приписали бы все его величеству случаю и закончили бы бесплодные споры. Но этого не случилось, ибо судьбе на другой же день было угодно сыграть тот же спектакль с теми же исполнителями: Юму опять нашел на заре убитого хрюка и опять, дрожа от страха перед непонятным чудом, потащил за собой Эора в кустарник.

Второй хрюк поверг охотников в замешательство, а третий выбил из колеи даже уравновешенного и трезвого Эора: загадка состояла в том, что все три трупа нашел Юму! К сожалению, даже разумная голова мастера не могла сообразить, что Юму обязан этим своему особому положению в племени. Ведь именно он больше всех шатался по окрестностям, отбившись от остальных, и, если Дау приближался к нему на сорок шагов, он должен был бежать, если хотел обеспечить себе надежду выжить.

Эор рассказывал долго. Приводил подробности, радовался, как и все его соплеменники, волшебному свойству слов заново воспроизводить минувшее. Взоры охотников, сидевших на корточках вокруг костра, были устремлены на него; лишь иногда они поглядывали на Юму, по своему обыкновению молча торчавшего на краю поляны. Болтовня могла навлечь на него беду в любом случае, даже если бы Эор ясно и точно объяснил все происходящее. А поскольку он этого, естественно, сделать не мог, буря разразилась с еще большей силой. Красные охотники беспрекословно поклонялись только одному божеству — силе. Тому, что обеспечивало пропитанием и одновременно защищало жизнь, убивая нападающих врагов. Воплощением такой силы был для них Дау, поэтому они позволяли ему быть во всем первым. Его жестокость и жадность отличались от таких же качеств, дремавших в каждом из них, только тем, что его превосходство в физической силе понуждало остальных сдерживаться, и благодаря этому Дау был Первым не только в повседневной, осязаемой и наблюдаемой жизни, но и в равнозначной ей, хотя и невидимой сфере. В нем собирались помыслы и чувства всех, для того чтобы осуществиться, достигнуть цели. Охотники как бы пропускали сквозь Дау себя, всю свою жизнь без остатка; он означал для них гармонию мира, высшее равновесие души, которое не выразить словами. Вот эту-то гармонию и нарушил однажды Дау, когда хотел задушить здорового мальчишку. И это произошло сейчас вновь, причем, странным образом, поводом оказался опять Юму. Если бы первого хрюка нашел Эор, ничего бы не случилось. Эор принадлежал к числу самых уважаемых охотников племени. Его место у костра Первого, среди таких же, как он. В них, избранных, сильнее всего проявляется сила и власть самого Дау. Из их числа выйдет со временем и следующий Первый — таков извечный порядок вещей. Но под воздействием слов Эора, рассказывающего правду, в приплюснутых черепах охотников начали медленно проворачиваться два противоречия: мало того, что они ни на шаг не продвинулись в поисках того, кто убивает уже третьего хрюка подряд; получается, что между этим таинственным и грозным незнакомцем, протыкающим череп громадного животного, и несчастным, которого терпят из жалости, определенно существует какая-то связь…

Условием для милосердия является отсутствие прямой опасности для жизни и полное брюхо. Еще несколько лет, еще несколько тысяч убитых и съеденных косматых, и это чувство обретет свое название и место. Останется в живых большее число беззубых стариков, будут кормить воинов, получивших раны в бою, даже если нет надежды на выздоровление. Сила племени, обилие пищи уже сейчас позволили бы проявить подобную гуманность. Наступит день, и повторение случайностей выльется в закономерность, и отношение любого члена племени к своему ближнему станет определяться этим словом и понятием, как нечто привычное и повседневное, еще задолго до того, как их изобретут. Но Юму родился слишком рано для этого. И с тех пор как вышел из-под защиты материнской любви Яды, своей жизнью обязан только собственной ловкости.

Конечно, слишком просто было бы называть ловкостью тот чрезвычайно сложный процесс, в результате которого внешние обстоятельства ни разу не брали верх над его способностью к адаптации, но каждый раз требовали напряжения всех сил, разума и воли для анализа и обобщения вновь обретенного опыта, с тем чтобы использовать в то же время его врожденные и благоприобретенные качества, равно как и случайные обстоятельства, иногда благоприятные, иногда нет, но никогда не роковые, тоже играли немаловажную роль. Именно благодаря сложному переплетению обстоятельств и причин, отношениям и поступкам окружавших его соплеменников, он закалился настолько, что вопреки своей хромоте остался в живых.

Обработать и проанализировать всю огромную массу перечисленных компонентов, сосредоточенных в ничтожно малой клеточке мироздания, было бы под силу разве только Большому Мозгу, электронному разуму «Галатеи». Если бы, разумеется, ему поставили такую задачу. Но Большой Мозг такой задачи от Гилла не получал, да и не мог получить. Подвергнуть анализу жизнь какого-то полудикого хромого, который откликался на кличку Юму и принадлежал к племени людоедов, переживающих эпоху раннего неолита? Тем более что за время от смерти Гилла до рождения Юму раны на деревьях, пораженных лучами реакторов «Галатеи», зажили, а сами деревья стали толще на добрую сотню годовых колец. Нет, Большой Мозг был занят выполнением другой задачи, точно по программе, составленной для него Гиллом перед смертью. Правда, она была не особенно сложной. Во-первых, при обнаружении в радиусе одного километра от корабля предмета весом более ста килограммов включалась предупредительная сирена, а через шестьдесят секунд давался выстрел лазерным лучом. Гилл либо ошибся в оценке быстроты реакции двурогих, либо просто не предполагал, что они настолько глупы. Именно в этом таилась причина того, что, вопреки воплям сирены, большое число этих животных гибло от смертельного жала лазера, поставляя свежее мясо к столу косматых. Вторая часть программы сравнительно редко вступала в действие: на дистанции пятьдесят метров уже независимо от массы движущегося к «Галатее» предмета включался направленный пучок инфразвука такой частоты — Большой Мозг, разумеется, не вникал в существо дела, — которая вызывала у живых существ чувство панического ужаса. К тому времени, когда радиоактивность из-за аварии реактора упала ниже уровня, определенного Гиллом, два пункта программы автоматически изменились. Мозг выключил сирену полностью, а рецепторы слежения на ближнем — пятидесятиметровом кольце, получив внешний сигнал, трансформировали его уже в другую, более сложную систему. Разумеется, Большой Мозг не отдавал себе отчета — как это делал Гилл, составитель программы, — в конечной цели своей деятельности. Команды, которые он отдавал различным системам, зависели только от наступления или ненаступления определенных внешних условий, параметры которых были заранее установлены программистом и введены в электронную память. Эту цель, или, по крайней мере, ее часть, как ни странно, суждено было познать существам, находившимся на самой низкой ступени развития разума, — Ваи и его сородичам по орде. Сначала То испускало вопль и поражало смертью, потом замолчало и убивало без предупреждения, приближаться к нему строжайше запрещалось. Однако эту утилитарную истину красные охотники, истребившие орду Ваи, не унаследовали от своих предшественников, хотя и стремились овладеть содержимым черепных коробок косматых лесных обитателей, но совсем в иной форме — просто чтобы съесть. Между тем именно эта тоненькая и далеко не всем ясная цепочка взаимозависимостей, возможно, очень существенно могла бы повлиять на судьбу не только Юму, но и его племени.

Юму понимал: не миновать беды. Он стоял, как привык это делать после смерти Яды: весь упор на здоровую ногу, чтобы, сделав прыжок в сторону, исчезать, словно тень, не шевельнув даже листик на кусте.

…Эор продолжал говорить, все энергичнее помогая себе жестами. Дау кипел от злости уже после первого упоминания о Юму, остальные охотники тоже волновались все сильнее. Каждый должен совершать поступки только по своему рангу, чтобы не оскорблять авторитет вышестоящих. А табель о рангах можно изменить лишь двумя путями: либо славой, добытой в бою, либо победой над соперником в поединке. В обоих случаях решает Дау; только он называет имена воинов, имеющих право занять место у первых двух костров на победном пиршестве, только он разводит охотников, бьющихся в поединке, не допуская, чтобы они изувечили друг друга настолько, что это обернется ущербом для всего племени в целом. Биться насмерть полагается только за место вождя, таков закон. Того, кому он присуждал победу, Дау обнимал за плечи, а побежденный спешил скрыться, зная, что через минуту на него бросятся оба: и победитель, и сам Дау. Конечно, случайно набрести на добычу вроде убитого хрюка дозволено каждому, тем более такому уважаемому охотнику, как Эор. Можно и раз, и два, и хоть десять, это лишь поднимет его авторитет, хотя и испортит настроение Дау. Но чтобы это сделал ничтожный Юму?

Красные охотники отнюдь не были глупы. Более того, жизнь научила их логически мыслить, конечно, до известного предела; именно по этой причине они были возмущены, когда столкнулись с фактами, которые никак не вязались с логикой. Тот, кто убивает хрюков, кто бы то ни был, обладает нечеловеческой силой. Хрюк — животное глупое и плохо видит, всякий, наткнувшийся на него в кустах, легко убежит от его атаки. Но шкура хрюка так толста, что копье пробивает ее только с близкого расстояния, и, прежде чем пасть замертво, хрюк потопчет немало охотников. Поэтому племя Дау, наткнувшись на более легкую добычу в лице сородичей Ваи, оставило в покое этих грузных млекопитающих.

Ну а теперь?..

Какая связь существует между Юму и истреблением хрюков? Трупы всегда были еще теплыми, когда Эор приводил к ним своих соплеменников; значит, Юму видел их до этого, еще раньше… Уж не видел ли он и того, кто их убивал? Но если он видел убийцу, ясно, что и тот видел Юму и его не тронул. Возможность существования союза между могущественным незнакомцем и Юму была непостижима и пугала охотников, однако другого вывода их мышление не допускало. И далее: если бы этот грозный союз завязал один из воинов, сидевших возле Первого, пусть даже у Второго костра, союз пошел бы на пользу племени. Несколько перемещений в табели о рангах, одобрительное ворчание Дау или, в крайнем случае, поединок с Дау за звание вождя, и новый Первый приобрел бы для племени могучего союзника. Он его личный друг, а потому и всем красным охотникам вредить не станет. Ну а Юму стоит так далеко внизу, собственно, не занимает никакого места. Что будет, если он, обиженный, приобретет столь всемогущего друга?

Вот как получилось, что впервые на протяжении всей жизни Юму страсти, обуревавшие Дау, и воззрения охотников относительно его персоны совпали: хромой должен умереть! Вывод был продиктован лишь страстями, ибо разум мог бы подсказать охотникам и такую мысль: а не захочет ли таинственный незнакомец отомстить за смерть Юму?

Дау вскочил, и мгновение спустя вся ватага охотников бросилась к костру, за которым успел скрыться Юму. Убить, уничтожить, освободиться от загадочного, а потому опасного! Только это желание гнало их по следу несчастного, которого они ненавидели теперь настолько же сильно, насколько в прошлом презирали. Ведь если Юму, раскинув руки, с копьем в спине упадет замертво, с его смертью умрут и тревожные мысли по поводу собственной безопасности.

Первая яростная атака не принесла успеха, Юму и на этот раз хорошо рассчитал время, поймать его не удалось. Тогда охотники рассыпались цепью, как они делали, преследуя косматых. Длинная редкая цепь загибалась в форме полумесяца, по краям бежали молодые быстроногие воины. Промежуток между охотниками в цепи не превышал дистанции, на которой летящее копье сражает насмерть. Ничто живое не могло ускользнуть от этого смертоносного невода, и, если цепь двигалась достаточно быстро, ни один косматый не избегал своей участи. И теперь оставалось только ждать, пока в той или иной точке леса не прозвучит победный клич: вот он! Тогда охотники кучей бросятся на Юму, ибо каждый жаждал обагрить свое копье кровью возмутителя спокойствия.

Обоняние красных охотников было менее острым, чем у сородичей Ваи, его притупил дым костров: дешевая расплата за овладение чудесной силой огня. Впрочем, в этой разновидности охоты нюх и не требовался. Рано или поздно они окружат беглеца, в отчаянии повсюду оставлявшего за собой следы. Оборванные листья, отпечатки ступней на сырой земле, под кустами или около ручья, клочок бурой шерсти на сучке — этого было вполне достаточно для того, чтобы безошибочно следовать за косматыми. Но Юму был их соплеменником, он знал приемы охотников, знал и цепочку, даже сам порой принимал в ней участие, стараясь очутиться на самом фланге. Правда, там приходилось мчаться изо всех сил, зато Дау был подальше.

Остановившись, чтобы перевести дух, Юму прислушался. Чем погоня быстрее, тем больше от нее шума: шорох и треск кустарника обычно слышны там, где бегут молодые, на флангах, поэтому нетрудно определить, где они сейчас. Прорваться в центре ему не удастся, вокруг Дау группируются сильнейшие воины. На флангах же молодые бегут быстро, зато у них мало опыта. Нужно затаиться, переждать, пока эти юнцы подойдут поближе, а потом незаметно проскользнуть между ними. Даже если они спохватятся и увидят его бегущим в другую сторону, выигрыш времени обеспечен. Ведь Дау придется выворачивать всю цепь наизнанку, а пока дальний фланг перестроится, он успеет…

Слева треск сучьев показался ему ближе. Постоянное одиночество научило Юму владеть собой. Подавив страх, он заставил себя повернуть и двинуться навстречу приближающемуся шуму. Ясно было, что левый фланг цепочки отстал от правого, шум последнего слышался уже далеко впереди. Теперь замешкавшиеся молодые охотники будут стараться нагнать, ибо в противном случае им угрожает гнев Дау, тот покинет свой пост, примчится на фланг, и горе тем, кто окажется в числе замешкавшихся.

Ближайший из охотников с треском пробирался сквозь заросли всего шагах в двадцати. Юму присел и, сжавшись в комок, словно слился с темным кустом, который избрал в качестве убежища. Ветви служили продолжением рук, а ноги уходили в землю, переплетаясь с корнями. «Я куст, пусть глаз охотника увидит меня зеленым кустом, шелестящим листвой…» Это ему почти удалось.

Гаим вскрикнул от неожиданности, увидев, как куст на его глазах превратился в Юму, и лишь мгновение спустя метнул копье в спину убегавшего. Острый наконечник полоснул по предплечью, но возбужденные нервы на первых порах заглушили боль. Юму помчался дальше, лавируя между деревьями, хотя знал, что кровавый след выдаст его. Подгонял страх при воспоминании о копьях, не менее острых, чем разорвавшее ему плечо. А боль беспощадно подступала к сердцу…

По удалявшимся крикам он понял, что цепь еще не повернула вспять. Но теперь удача была для него всего лишь отсрочкой, острые копья настигнут раненого все равно.

Выскочив на какую-то поляну, Юму вдруг остановился и отпрянул, словно его хлестнуло ветвью по лицу. Подняв взгляд, он невольно зажмурился, ослепленный блеском «Галатеи». Прижал к глазам ладони, но и это не помогло, перед глазами плясали огненные блики. Он невольно застонал, но по инерции двинулся вперед, ничего не видя перед собой, спотыкаясь и пошатываясь, все ближе придвигаясь к холодному сиянию…

Когда свет, исходивший от «Галатеи», заставил остановиться его разъяренных преследователей, они словно окаменели. Старшие из охотников, в памяти которых сохранились ландшафты северных мест, откуда их увел Дау, нередко встречали там острые, как зубы дракона, скалы. Правда, ни одна из них не светилась столь ослепительно, зато у их подножия гнездились тысячи змей, выползали погреться на припеке, извивая свои скользкие, гладкие тела. Красные охотники унаследовали от предков отвращение и ужас перед этими холодными гадами, но кровавый след Юму вел прямо к игловидной скале.

Дау, сопя от ярости, потоптался на месте и решительно ринулся вперед, остальные охотники с видимой неохотой, но последовали за ним. Они шли до тех пор, пока копья в их руках не задрожали, как от порыва урагана. «Змеи», — подумал Дау. «Змеи», — подумали старшие; но молодые воины тоже тряслись от ужаса, хотя никогда в жизни не видели ни скал, ни змей. Наконец Дау почувствовал, что, если сделает еще шаг, тут же умрет от страха. Он круто повернулся и, растолкав сгрудившихся соплеменников, не заботясь о престиже и достоинстве, бросился наутек по направлению к стойбищу.

Вскоре все охотники, преследовавшие Юму, с разбитым и усталым видом возвратились туда. Опустились на корточки, угрюмо смотрели в костер, от которого вслед за Дау, разъяренные и непримиримые, час назад кинулись в погоню. Ни один не смел заговорить о том, что же, собственно, произошло, или хотя бы попытаться осмыслить случившееся. После долгого молчания Дау хриплым голосом объявил, что на другое утро они уходят искать новые места для охоты. На этот раз ему удалось выразить единодушное мнение своих соплеменников…

Но на другое утро Эор опять наткнулся на мертвого хрюка, теперь уже четвертого, невдалеке от того места, где первого нашел Юму. Охотники воспряли духом. Получалось, что таинственный незнакомец продолжал действовать и в отсутствие Юму! Да еще выбрал в друзья не кого-нибудь, а Эора. Все успокоились, только один Дау трясся от ужаса пуще прежнего. День поединка за право оставаться Первым, значит, теперь уже близок. И он настанет раньше, чем они переселятся на новые места. Ведь охотники уже оставили мысль о предстоящем походе и заново разжигали костры, чтобы полакомиться жарким из сердца, печени и мозгов хрюка, а затем приступить к заготовке копченого мяса, работе столь же нужной, как и длительной.

Но Дау ошибся. Вместо дня смертельного поединка за первенство пришел другой день — и очень скоро, — по наступлении которого он никогда уже не боялся, что будет побежден. Ему суждено было содрогаться от другого страха, который не выпускал его из своих когтей уж до самого смертного часа.

Единственный способ проверить все — вспомнить. Дисциплинированная, систематичная память, только она инструмент контроля. А в процессе воспоминания выяснится, насколько он способен управлять собой. Да, дисциплина — это главное, ибо провалы в памяти могут быть заполнены с помощью труда, а трудом управляет дисциплина. Желание открыть глаза было сильно до боли, он изнывал от него, напрягая все мышцы тела.

Нет, нельзя.

До тех пор пока здесь, внутри, еще не все в порядке, глаза открывать не следует. Картины воспоминаний прижимаются одна к другой, словно ступеньки двух бесконечно длинных веревочных лестниц, бегущих параллельно, как спирали ДНК. А он сам болтается между ними, в то время как должен принадлежать одной из них, только одной. Он знает, какой. В конечном счете это тоже вопрос дисциплины. Как и подавление чувства боли. Он должен ступить на ту, вторую, лестницу, прочно и твердо, и уже оттуда, стоя на ней, наблюдать другую, всю целиком, с ее муками, страхами, страстями. Пусть она не принадлежит ему, эта первая, но она имеет к нему отношение, не может без него существовать. Но и в этом случае она всего лишь средство для достижения цели, к которой он стремится. Если боль невыносима до крика, он должен слушать этот крик словно со стороны и стараться его укротить. Именно нужна дисциплина, власть разума над телом; путь, ведущий к цели, лежит только через абсолютность этой власти. И если он достигнет такой власти над собой, став обеими ногами на свою лестницу, приникнув к ней, — ему показалось, еще чуть-чуть, и это удастся, — вот тогда можно, даже нужно начать вспоминать. А когда будет проверено и это, он откроет глаза. Вот он уже ухватился за ступеньку, но резкая боль грубо оторвала, швырнула обратно. И вот он снова болтается между двумя спиралями и орет во всю глотку. Придется начинать все сначала. Нужно изменить тактику. Прежде всего одолеть боль. Он отодвинул ее точно, на ступеньку первой спирали, и медленно, осторожно приближается ко второй. Если ухватит, уже не выпустит.

…Итак, подавил боль. В области латеральной мышцы верхнего предплечья — сознание того, что он употребляет привычные термины, наполнило тайной радостью приближения ко второй лестнице, — ощущалась поверхностная жгучая боль, отдающая внутрь. Если задет центральный нерв — а что еще? — то, учитывая состояние периферийных рецепторов…

Он сделал ошибку. Не следовало так сосредоточиваться на этом. Подняв правую руку, он потрогал болевшее место. Боль славно удесятерилась, пришлось кричать. Не смог он приказать и глазам. Они открылись, чтобы увидеть рану, где рождалась эта нестерпимая боль. Весь план постепенного овладения спиралью рухнул напрочь.

Но в тот же миг, когда он увидел кровоточащую рану на руке, вместо наступления хаоса все вдруг просто и спокойно стало на свои места.

— Гилл, ты идиот! — сказав это, он почувствовал неописуемую радость от долгожданного слияния с ускользавшей спиралью. — Наложи бинт, иначе истечешь кровью!

Неуверенно поднявшись с пола, он едва устоял — голые ступни поскользнулись на гладком пластике пола командного салона.

Кресло, в котором прежде лежал Норман, пустовало. Как попал сюда робот? Почему он лежит, уткнувшись в пол, и что это под ним?..

Стоп!

Сначала займемся раной. Если не уберечь этого нового тела, кто знает, когда еще раз представится такой случай? Юму сидел на ступеньке той первой лестницы — спирали. Собственно, даже не Юму, а бесконечные вереницы картинок-воспоминаний, которые в равной степени принадлежали и ему, Гиллу. Вплоть до того момента, когда копье Гаима разорвало левое плечо. Жаль, воздействие инфразвука оставляет провалы в памяти, и теперь не узнать подробностей пути, который привел Юму от удара копьем до кресла в командном салоне, под огромный полусферический шлем главного консоциатора.

Только спускаясь по лестнице, Гилл заметил, что хромает. Этого, к сожалению, поправить нельзя. Пускай уж так, могло быть и хуже, окажись на месте Юму однорукий или чем-то больной… От рецепторов и от Большого Мозга можно требовать многого, но более высокий уровень селекции просто недостижим. Поймать в фокус движущийся предмет, мгновенно сравнить его со всей коллекцией, собранной Эдди, и, убедившись в правильности выбора объекта, включить программу — задача выполнимая. Конечно, неплохо было бы еще узнать, сколько лет этому телу. Он молод — Юму, во всяком случае, чувствовал себя молодым, — но это определение весьма туманно. Кроме того, следовало бы точно установить среднюю продолжительность жизни охотников в племени. Иначе не будешь знать, на что рассчитывать…

Уж не повторится ли вновь скачка наперегонки со временем, наподобие той, которую Гилл выдержал в момент рождения идеи?

Вид перевернутой вверх дном медицинской комнаты и на этот раз доставил удовольствие. Неплохая работа… Необходима, однако, осторожность, чтобы не споткнуться и не повредить кабели или места спайки. Гилл примирился с хромотой — если бы не она, Юму никогда не научился двигаться с такой осторожностью. Оборудование надо беречь, оно еще пригодится.

Пальцы рук оказались непослушными и неловкими, как, впрочем, и управляющая ими воля. Он долго возился, пока остановил кровотечение, предварительно продезинфицировав рану. Пластырь тоже плохо ложился на волосатую кожу, пришлось заливать коллодием. После этого он отыскал болеутоляющие таблетки, но проглотил только четвертую часть обычной дозы. Теперь он на двадцать кило легче, а кроме того, нервная система Юму не испытывала ничего подобного. Пусть уж лучше боль, чем отравление, а о фортфере вообще не может идти речи. Гилл с сожалением повертел в пальцах таблетку чудодейственного средства, она напомнила о той помощи, которую оказывала при составлении программы… Но механизм действия фортфера слишком затрагивает лимфатическую систему, а эта система и есть, собственно, сам Юму. Рискованный эксперимент, даже слишком.

Гилл направился в душевую, чтоб смыть кровь. Кроме того, горячий и холодный душ освежит его, в какой-то мере заменит допинг, от которого он воздержался.

Глянув на себя в зеркало, он ужаснулся и невольно отпрянул. Вся психологическая подготовка летела к черту — на него глядел тощий, жилистый человечек, покрытый редкой шерстью и совершенно голый; изуродованная нога была сантиметров на пять короче здоровой. Безволосое лицо, изрезанное глубокими морщинами, низкий, надвинутый на глазные впадины лоб, продолговатый череп, заросший густыми космами волос, напоминал портрет неандертальца, висевший в музее дарвинизма. Было от чего прийти в отчаяние!.. Лишь выражение темно-карих, смышленых и внимательных глаз доставило Гиллу некоторое утешение. Зрачки, сузившиеся от необычно яркого для них света, превратились в точки, но не потеряли живости.

«Слава богу, неглуп, — подумал Гилл с надеждой. — Ничего, будем учиться». Он поощряюще улыбнулся и едва не упал, такой отталкивающей вышла гримаса с оскаленными зубами. «Улыбаться тоже!» — добавил он про себя. Мышцы не так просто воспринимают изменившееся содержание психики, для этого нужно время. Об этом он знал из опытов, проводившихся еще там, на Земле. Эксперименты! Только теперь он понял — и от сознания этого у него вдруг перехватило дыхание, — понял на собственной шкуре, впрочем, даже еще не на собственной, а на общей с Юму, — что великий Бенс просто обманщик, а его всемирно известные опыты не более как нагромождение неудач. И даже не обманщик, а трус. Как он рассуждал об этике, морали, гуманизме! И этой болтовне верили. И не только он, Гилл, а и другие, все верили, все! Несчастный кретин, давший согласие стать подопытным кроликом, произносил вызубренный урок, а затем аппараты измеряли, насколько череп живой обезьяны под волнами консоциатора способен воспринимать комплекс импульсов, составлявших человеческую психику, предварительно закодированную и введенную в память электронного мозга, компьютера, и затем Бенс благодушно подавал знак.

Смерть, конечно, была безболезненной. Гуманист Бенс не потерпел бы, чтобы подопытному причиняли боль. Но почему никто никогда не подумал о том — кстати, именно из соображений гуманности, — знают ли добровольцы, согласившиеся дать репрограммы для эксперимента, какая судьба ожидает их двойников-обезьян?

Бенс с постным выражением лица устремлял взгляд в потолок всякий раз, когда очередной несчастный, испустив короткий и совсем нечеловеческий вопль протеста, затихал в удобном мягком кресле. Нет, нет, попытки трансплантировать эмоциональную сферу психики потерпели крах, несмотря на великолепно разработанный метод Бенса. Ведь в кресле всякий раз кричала обезьяна, а не человек… Но кресло было так удобно, а смерть мгновенна и безболезненна. О гуманизм! Пациенты были обязаны чувствительности Бенса еще и тем, что каждый из них был уверен, что это произойдет не сегодня, а в другой раз, ведь сейчас пригласили для очередного разговора, как обычно. Им никогда не говорили правду: да, сегодня, сейчас…

Если бы Бенс узнал, как знает теперь Гилл, хотя бы на секунду почувствовал, сколь важно — нет, абсолютно необходимо! — держаться за свое тело, за эту, а не другую жизнь, то понял бы, насколько сам он ограниченный и трусливый дилетант! Настоящий-то эксперимент должен был только начаться, а они свернули все и объявили о его завершении. И над трубой крематория, упрятанного в глубине парка, окружавшего клинику Бенса, на краю дремучего леса, тонкой струйкой колыхался воздух; он был прозрачен, газоуловители не пропускали даже мельчайших частиц пепла, — опять-таки во имя этики, морали, гуманизма…

Теперь эксперимент проведет Гилл. Теперь он может это сделать… Пять долгих лет он работал рядом с Бенсом, восхищался им, угадывал его мысли, знал его лучше, чем кто-либо другой…

Встряхнув головой, он встал под горячую струю воды. Нет, от Бенса теперь уже никакой пользы. Ему нужны Сид, Максим и Ярви. Да, да, именно в таком порядке. Пилот-навигатор, инженеры, после них Эдди… а Норман? Гилл заколебался. Нет, Норман не нужен. Впрочем, пожалуй, можно было бы, но… Конечно, он мог бы солгать самому себе, что моделирование и воссоздание такой личности, как Норман, рядом с которой он сам… Зачем? Нет, нет и нет. Юму, находившийся на соседней спирали, тоже одобрял такое решение. Норман не симпатичен Юму так же, как он сам боится Дау. Гилл содрогнулся: «Я боюсь Дау? Какой абсурд». Вооружившись инфрапистолетом, он отправится в лес и устроит не представление, чудо!

Гилл с наслаждением потянулся, затем раздраженно хлопнул по кнопке душа: струя воды, будто от испуга, сделалась тоньше, перешла в капель, прекратилась совсем. Он сел на мокрую решетку и опустил лицо в ладони. Черт бы побрал этого Бенса вместе с его великолепной клиникой в центре Африки у подножия Кибо! Гилл боится Дау. Это означает, что доминанта Юму велика. Ну а если со временем она еще усилится? Там, в клинике, им ни разу не удалось проследить динамику соотношения, установить, ослабевают ли черты трансплантированной человеческой психики. Ни одна из обезьян не жила потом более трех-четырех недель. Этого было достаточно для контрольных опытов с помощью тестов, вплоть до последней прощальной беседы в кабинете Бенса. Но тут нужны не недели, а месяцы, годы! Конечно, он может повторно усаживаться под колпак консоциатора и «подзаряжать» свою человеческую сущность до тех пор, пока Юму не станет бояться и этого… Разрази господь этого Бенса, ведь они не провели ни одного опыта на повтор воздействия! «Ладно, сам виноват, — произнес вслух Гилл, — знал же я об этом, закладывая свою репрограмму, и это меня не остановило». — «Но я просто хотел жить, тут же ответил он сам себе. — Жить, чтобы доказать, что есть иное, лучшее решение, чем предложил Норман. Доказать, что есть у меня воображение! Что именно я, я смогу вернуть „Галатею“ на Землю; что нет никакой нужды дожидаться, пока другая экспедиция…»

Звук собственного голоса ошеломил его больше, чем отражение в зеркале. Слова вдруг деформировались, превратились в какой-то лай. Опять Юму, притаившись на соседней спирали, только и ждет, чтобы взять верх над Гиллом. Требует слова при малейшей возможности. Если произношение Юму не изменится к лучшему, Гилла просто не поймут автоматы.

Только не впадать в панику. Дисциплина прежде всего: он забыл, что с этого начал. Первый день всегда проходит в критическом состоянии, так было и в клинических условиях, при Бенсе. Он мог бы вспомнить об этом раньше. После первых часов успеха наступает регрессия, ведь он сам вычислил кривую и описал результаты наблюдений. «Оценка фазы относительной регрессии в зависимости от типа психики трансплантированной личности» — так называлось это исследование. Бенс не разрешил его опубликовать, главное, из-за того, чтобы вообще не сообщать о наступлении фазы регрессии, да еще в самом начале. Он объяснил, что их оппоненты немедленно ухватятся за этот факт. Но при дальнейших опытах его следует принять во внимание. Успокоительные препараты в малых дозах, минимум внешних раздражителей, спокойная обстановка, избегать всего, что может влиять на эмоции, кроме радости успеха… Итак, Гилл, ты должен остерегаться Юму; и радуйся тому, что живешь. Пусть это будет для тебя первой радостью успеха.

Он поднялся, пустил холодную струю и стоял под ней до тех пор, пока не начал дрожать в ознобе. Посмотри, Юму, сколько ты можешь выдержать. Ты привык к теплу, и, если холодная вода не сведет тебя с ума, значит, ты парень надежный, не неврастеник.

Он выдержал, даже без крика. Но потом наступила слабость, такая, что теплый воздух в сушилке, казалось, поднимет и закружит его как пушинку. Веки смыкались сами собой. Да, теперь спать. И без снотворного. Завтра продолжит…

Надо бы подняться в командный салон и установить, как там очутился Шарик. Любопытно, даже очень. Но усталость оказалась слишком велика, и Гилл завернул в коридор, где размещались спальни.

«Бедняга Сид», — подумал он, толкнул первую от входа дверь и тут же отскочил, с ревом помчался вдоль по коридору — с кровати Сида на него ощерилась багровая маска высохшего, как мумия, лица Нормана.

Юму, охваченный ужасом, спрыгнул со своей ступеньки, перепутал ниточки спиралей. Матово поблескивающие стены стальной тюрьмы многократно усиливали безумные крики, боль от ушибов, отчаяние запертого в клетке животного.

— Я не знал… Не мог знать… Забыл, совсем забыл, — бормотал он, содрогаясь от рыданий полчаса спустя, сжавшись в комок на постели в каюте Эдди и затыкая себе рот одеялом, чтобы не повторилось все сначала.

Спасительный сон не наступал, приходилось вести тяжкую борьбу с осатаневшим от ужаса Юму, подавлять нараставший страх, путавший и рвавший наложенное с таким трудом равновесие спиралей, стремительно толкая его к потере сознания. Ценой неимоверных усилий воли Гиллу удалось удержаться на краю этой бездны, разгладить сведенные судорогой мышцы.

Большой кусок поджаренного на костре мяса, который держал в руке Эор, казался самым соблазнительным за всю его жизнь. По запекшимся коричневым краям текли струйки из сырого нутра. Если откусить, два ощущения сольются воедино — божественный вкус и желание получить еще кусочек, такова двуединая гармония желудка. Юму проглотил слюну и облизнулся. Эор всегда давал ему мяса, поступит ли он так же и на этот раз?..

Великолепный кусок. Что же делать? Если протянуть руку, Эор может сердито отдернуть мясо: то, что приглянулось другому, становится желанным для тебя самого. Юму удивился ясности своих мыслей в тот момент, когда перед самым его носом маячил такой лакомый кусок. Но если сделать вид, что тебя он не интересует, тоже плохо. Эор подумает, что Юму сыт, и вонзит в мясо зубы: нет, это невыносимо! Он снова глотнул слюну и будто невзначай пододвинулся к Эору, к мясу. Эор не обращает на это внимания, он смотрит в другую сторону. Юму не видит даже, куда: его взгляд прикован к заветному куску, приближаясь, тот словно растет в размерах. Еще мгновение и… О ужас, Эор поднимает руку ко рту и сам впивается в мясо зубами…

В лаборатории Бенса мало интересовались сновидениями, имеющими источником не человеческий мозг, поскольку все подопытные обезьяны были рождены в неволе. Бенс утверждал, что, коль они не знают ничего, кроме клетки, все равно это искусственная среда, деформирующая психику. Поэтому содержание сновидений не имеет значения, следует интересоваться только психикой. Если она отклоняется от нормы, значит, либо где-то в процессе трансплантации допущена ошибка, либо мы имеем дело с особенностью взаимовлияния внутренних факторов, индивидуальных свойств данной особи…

— Плевать мне на твои доводы, Бенс! — проворчал Гилл. — Я сыт ими по горло, а умру от голода.

Он сорвал станиолевую крышку с очередной банки консервов. Банка громко щелкнула — этот звук забавлял Юму и после, — предложила свое содержимое. Юму недоверчиво понюхал, затем брезгливо поморщил нос. Запах был один, а вкус другой. В памяти опять возник восхитительный кусок поджаренного мяса с бледно-розовыми струйками сока. Жаркое так и не попало к нему в рот, поскольку он проснулся и тут же вспомнил, что в последний раз ел еще позавчера, возле дальнего костра охотников. Пища была куда хуже той, что привиделась во сне, но если бы хоть та…

Аквариум с белковыми водорослями уничтожен радиоактивным излучением. Он так и думал. Ничего, он разведет новую плантацию, для этого нужна только сноровка и время, а запаса консервов хватит надолго, хоть на полгода… Но в этом-то вся беда! Когда он отведал содержимое из первой банки, желудок тотчас же запротестовал. Нет, консервы не испортились, облучение тоже не проникло сквозь защиту контейнера. Дело было совсем не в консервах, а в желудке Юму. Рискнуть есть насильно? Это может вызвать рвоту или того хуже, понос. Запросив противоположный полюс спирали, Гилл получил ответ: Юму никогда не ел того, к чему испытывал отвращение. Возможно, со временем он привыкнет к новым вкусам и к пище в коллоидном состоянии, но пока возможность голодной смерти вполне реальна. В качестве последней попытки он попробовал сгущенное молоко. Оно показалось тошнотворно сладким, пришлось разбавить водой. Теперь в животе переливалось более двух литров жидкости. Кажется, калорий и белков хватит на несколько часов, а если заставить Юму допить, то и до завтра. Но все равно это не выход, нельзя жить на одном молоке, необходимо как-то добыть мясо. Хотя бы такое, какое слопал Эор. Удивительно, до чего навязчиво это сновидение! Настойчивость естества? Но не беда, не будем пугаться. Юму имеет право на то, чтобы чувствовать себя лучшим образом. Гилл обязан сделать все возможное, чтобы добиться!

Он невольно должен был подумать о Бенсе с признательностью; разработанный им метод в части интеллектуальной сферы превзошел ожидания. Стройная последовательность мышления, точная алгоритмизация задач были такими же, как в то время, когда он был просто Гиллом. И если теперь он будет отталкиваться только от разума, воля и самодисциплина будут ему послушны в борьбе с эмоциями.

Эта мысль пришла ему в голову, когда он возился в складском отсеке, подготавливая роботов. Шесть выбранных и возрожденных к жизни механических чудищ, Юму немного их побаивался, но на этот раз Гилл не придал этому значения, послушно затопали к нижнему люку. Теперь надо было вернуться в командный салон, управлять ими дальше можно только с пульта, не то ему придется увидеть нечто похуже мертвой усмешки Нормана. Значит, исходить только от разума, заставив его безраздельно управлять собой. Лишь тогда он, пожалуй, сможет вынести и это. Того, что случилось вчера вечером, не должно повториться. Если бы Юму был способен понять, чем он обязан тому, кого или, вернее, что он найдет возле командирского кресла, ему следовало тут же пасть на колени и молиться этим останкам, как божеству… Глупости, Юму еще не знает богов. Люди выдумали их уже позже, а потом сами же развенчали и уничтожили, и опять в целом мире остался только Человек. Таковы твои познания, Гилл. Но все равно это глупость: чем может быть кому-то обязан Юму? Стоп, не копаться, во всяком случае, теперь. Конечно, от этого вопроса не уйти, но сейчас не время этических проблем.

Итак, ближайшая цель — мясо; во рту опять набежала слюна. Что же надо, чтобы его получить? Ряд операций… Он глубоко вздохнул и вошел в командный салон.

Встреча оказалась менее тяжкой, чем он предполагал, и в этом большую услугу оказала любознательность Юму. Разумеется, история тех нескольких десятков часов, которые истекли от того момента, когда он, покончив с собственной репрограммой, встал из-под колпака консоциатора, и до падения робота Шарика, бесследно исчезла со смертью того существа, которое под действием кондиционированного воздушного потока превратилось ныне в подобие темно-серой, почти невесомой мути. Однако восстановить цепь событий было нетрудно. Прежде всего, присутствие и положение Шарика. Большой Мозг сохранил в оперативной памяти не только порядок последних команд Гилла, но и заданное время. Правда, они теперь никогда не совместятся, чтобы стать реальностью, но в этом, собственно, нет никакой необходимости. В желудке заворчало, напоминая, что разбавленное молоко является лишь временным компромиссом. Нужно мясо!

Автоматику выходных люков Большой Мозг включил еще в тот момент, когда в соответствии с заданной программой надо было открыть нижнюю дверь перед бегущим к «Галатее» Юму, у которого ужас перед смертью от руки Дау оказался сильнее, чем безотчетный страх, внушаемый инфразвуковым лучом. Оставалось проверить радиосистему, управляющую роботами. Один за одним загорелись на пульте все шесть зеленых глазков, возвещавших, что роботы готовы к исполнению приказа. Гилл открыл нижнюю дверь, и стальные слуги, осторожно переступив порог, вылезли из чрева «Галатеи». На двадцати метрах, когда их изображения появились на экране, он подал им команду: «Стой!»

Предстоящая задача была несложной, но куда ввести программу?

Все незанятые емкости памяти Большого Мозга понадобятся для другого, их может даже не хватить. Подумав, он остановился на системе управления двигателями. Когда в ней возникнет необходимость, роботов можно вернуть на борт. Быстро покончив с программой, он подключил ее к радиопередатчику, и шесть стальных чудовищ двинулись в путь. Некоторое время он следил за ними на экране; роботы двигались в заданном направлении через кустарник, обходя пни и деревья. Шли они медленно, но Гилл знал, что при таком движении расход энергии минимален, а до цели они дойдут, не к спеху. Через три часа они остановятся и закопают себя в землю, чтобы случайный вихрь их не опрокинул и не вывел из строя. А после этого вокруг «Галатеи» в радиусе пяти километров возникнет инфразвуковое «кольцо страха». Только для тех, кто захочет выйти за его пределы. Для всех входящих, движущихся в сторону «Галатеи», путь будет открыт.

Прежде чем включить Шарика, он постарался еще раз все взвесить. Если робот не поймет команд, поданных голосом Юму, это полбеды. Но если он «вздумает» защищаться от этих непонятных ему звуков? Управление с помощью биотоков более надежно, правда, лишь на расстоянии до трех метров. В этом случае, если робот упадет — а это не исключено, поскольку на первых порах Юму окажется не слишком ловок в управлении, — не задавит до смерти. Приняв решение, Гилл укрепил на себе четыре рецептора, по одному на руках и ногах. Рана на предплечье, причиненная копьем Гаима, все еще болела. Плохо: это означало, что работать левой конечностью Шарик будет неуверенно. Так, теперь еще один на поясницу, на затылке рецептор не нужен. Вертеть головой отдельно от туловища роботу пока незачем. На темени робота он закрепил инфразвуковой генератор, установив его на проверенной частоте частоте страха. Беда только в том, что сам Юму будет бояться при его включении. Придется подавлять страх воздействием разума, а кроме того, дистанционный выключатель он укрепит себе на животе, наденет рабочий пояс. Туда же сунет и лучевой пистолет. О нет, не тот гуманный, который испускает ультразвук, а другой, под лучом которого вспыхивают деревья, плавятся камни, погибает все живое. На этой планете еще ни разу не приходилось прибегать к его услугам, он даже не помнит, в каком хранилище искать. Ну да ничего, посмотрит в каталоге, найдет. Пожалуй, пистолет будет тяжеловат для Юму, даже земному человеку таскать его на себе нелегко, жаль, нельзя доверить даже Шарику, но еще тяжелее будет пустить в ход. Морально, разумеется. Или, вернее сказать, удержаться — он вспомнил о Дау. На другом конце спирали запрыгал, злобно скаля зубы, Юму. На минуту Гилл заколебался. Имеет ли он право выйти с таким оружием? Но ему нужно мясо. Этот закон плоти действовал с такой же силой, как если бы Юму жил по-прежнему среди племени красных охотников.

Вскрыв робота со спины, он переставил реле на прием биотоков по коротковолновой шкале. Минимальная дистанция управления три метра. Это означало: если Гилл подойдет к Шарику ближе, робот остановится. Максимальное удаление — тридцать метров: дальше им отходить друг от друга не придется. Пока в начинке робота он копошился через заднюю дверцу, все было в порядке. Но кнопка ручного выключателя помещалась спереди, на груди; Шарик продолжал лежать, опрокинувшись на то темно-серое…

Видеть свой собственный труп, более того, трогать его руками… Нет, Бенс, это ты едва ли мог бы себе представить. Ах, да ведь Бенса давным-давно нет в живых. Или он тоже составил себе репрограмму? Но зачем было трудиться? Вот расплата за твою трусость, Бенс! Прикрыв глаза, он решился; рука медленно заскользила по боку робота, направляясь к кнопке.

Не дотянулся, пришлось встать на колени. Но в тот момент, когда пальцы уже нащупали плафон кнопки, он прикоснулся ладонью к чему-то трухлявому, внешне похожему на папирус. Отвращение пронизало точно током, но усилием воли он удержал пальцы на выключателе и нажал. Послышался едва слышный щелчок. Не открывая глаз, он встал и попятился, пока не уперся в одно из кресел. Если сейчас потерять равновесие и упасть, Шарик тоже грохнется — их разделяло уже более трех метров. Ухватившись за кресло, он выпрямился и открыл глаза. Робот стоял, приподняв правую руку на такую же высоту, как его собственная рука, лежавшая на кресле. Гилл с облегчением вздохнул. Удалось…

Теперь по его команде Шарик отнесет останки в ту же кабину, где усмехается мумия Нормана. Лучевой пистолет он поищет один, без Шарика. До той поры он выключит робота, как только тот отнесет вот это.

Спустя полчаса оба вышли из нижнего люка, и Юму был безгранично счастлив набрать в легкие воздух, которым дышал с рождения. Забыв о своей хромоте, он едва не пустился бегом к лесу, но вовремя спохватился. Приходилось думать о роботе, да и лучевой пистолет оттягивал шею, оказавшись тяжелее, чем он ожидал, а на пустой желудок можно выдохнуться раньше, чем достигнешь цели. Лучше было бы держать робота возле себя, идти рядом, но это свяжет. Поэтому Юму пошел впереди, сдерживая свои порывы и стараясь не торопиться. С момента, как они покинули «Галатею», Юму все сильнее одолевало желание появиться в стойбище охотников. Снедаемый этой мыслью, он даже забыл о голоде. Спокойно приблизиться, а потом, если только охотники не разбегутся в панике при виде Шарика, тихонечко поднять лучевой пистолет и…

Нет, нет, Юму с его жаждой мести придется подождать. Он еще побывает в стойбище, и не раз, хочет того Юму или не хочет. Но не теперь.

Добравшись до вершины холма, Гилл приуныл. Было уже яркое солнечное утро, а Шарик передвигался непозволительно медленно; если же ускорить шаги, он поднимет такой шум, что распугает всю дичь на десяток километров в округе. В его неуклюжем теле таилась огромная сила, равная доброй полудюжине хрюков, заросли расступались перед ним со стоном и хрустом. Гилл досадовал на себя еще и за то, что только сейчас, в нескольких километрах от «Галатеи», ему пришло в голову гораздо более простое решение. Ведь программа, окружающая «Галатею» невидимым кольцом, защищающим ее от крупных зверей, продолжала действовать. Просто надо было посмотреть по регистратору, в каком направлении автоматика посылала лазерный луч, скажем, за последние два-три дня, и прямехонько идти туда за добычей. Так нет, ему захотелось поохотиться самому, да еще с лучевым пистолетом! Что за нелепая романтика, только в первобытном мозгу Юму могла родиться такая идея. Если же теперь вернуться назад, они с тихоходом Шариком потеряют столько времени, что вообще никуда не успеют.

Но им улыбнулась удача — Гилл увидел хрюка. Правда, он в какой-то степени сам содействовал этой удаче, хотя и не догадывался об этом. Высланные вперед шесть роботов взбудоражили спокойствие предполуденных джунглей. Появление столь неожиданных пришельцев всполошило зверье, выгнало их из укромных тайников и привычных убежищ в непроходимой чащобе, даже без применения инфразвуковых «лучей страха». Вот и этот хрюк еще недавно мирно дремал где-нибудь в тени развесистого дерева или, что более вероятно, нежился в теплой воде какой-нибудь укромной заводи — левый бок его блестел от налипшего ила, когда один из «стальных слуг» Гилла, двигавшийся по запрограммированному пути, вспугнул его из приятной грязевой ванны. Рассерженное животное неуклюже кружилось на месте. Невиданное чудище, возмутившее его покой, не имело никакого запаха, а обоняние было для хрюков самым надежным стражем и помощником. Хрюк, задрав вверх тяжелую голову, пытался уловить ноздрями хоть какой-нибудь понятный ему сигнал, но тщетно; тогда он грузно двинулся на близстоящий куст, но на полпути остановился и свернул в сторону.

Гилл медленно направил на него лучевой пистолет, стараясь сдержать в руках дрожь от тяжести. Хрюк между тем продолжал бессмысленно метаться на лугу, то и дело меняя направление. Ствол пистолета довольно неловко следовал за ним. Наконец Гилл потерял терпение — Юму давно уже бесновался на своей конце спирали, — нажал спусковой крючок и полоснул лучом, как очередью автомата, по участку пространства, где топталось животное. Гора мяса рухнула и замерла в неподвижности. Странно, Гилл почему-то не почувствовал гордости, обычной для охотника, поразившего живую мишень.

Шарик, быстро орудуя большими острыми ножницами — он в точности повторял движения хозяина, — разделал тушу. Поначалу Гилл собирался нагрузить робота кусками мяса, которое хотел взять с собой в «Галатею», но тут голод взыграл в Юму с такой силой, что он отказался от первоначального плана и заставил Шарика собирать хворост. Он помнил, сколько изнурительного труда нужно было положить, чтобы разжечь костер после долгих тропических дождей, а потому испытывал приятное превосходство перед Юму, переставляя регулятор лучевого пистолета на нужное деление. Две-три секунды направленного луча — и из кучки хвороста поднялись языки ярко-желтого пламени, затрещали вспыхнувшие ветки. От предвкушения еды потекли слюнки. Дразнящий кусок мяса, который не давался во сне, никуда не денется. Вот он, еще несколько минут, и можно наконец поднести его ко рту.

Шарик держал на вытянутой руке мясо над костром, не спеша поворачивая его; конечности робота нечувствительны и к гораздо более высокой температуре. Если бы не мучительное чувство голода, Гилл расхохотался бы: таким нелепым было зрелище стального чудища, жарившего у огня совершенно ненужное для себя мясо.

Наконец филе из хрюка достигло примерно той кондиции, которая была столь соблазнительна во сне, стало коричневато-розовым, пропиталось собственным соком и ароматом свежего дыма, и он подал Шарику команду остановиться.

Мясо было горячим, как тлеющие угольки, он перекидывал его с ладони на ладонь, шипя и присвистывая. Грязь на ладонях от запекшейся крови, смешавшейся с соком, стала еще чернее, и Гилл с некоторой тревогой вспомнил об элементарных правилах гигиены. Но Юму, скакавший в неистовстве все это время, нахально лишил его слова. Дав мясу немного остыть, он поднес его наконец к рту и откусил кусочек. Божественный, ни с чем не сравнимый вкус разлился, казалось, по всему телу; и Юму ел, ел, рвал зубами податливую волокнистую массу, глотал, едва прожевав очередной кусок, торопясь и захлебываясь, словно боясь, что в следующую минуту кто-нибудь отнимет у него долгожданную пищу. Все это сопровождалось таким сопением и урчанием, что Гиллу стало даже стыдно.

После первой удачи Гилл потратил еще три дня на заготовку мяса. Ему удалось прикончить еще одного хрюка, возвращаясь с Шариком, несшим добычу к «Галатее», они неожиданно наткнулись на него в овраге. Третью тушу помог обнаружить рядом Большой Мозг. На первый взгляд казалось, что этот способ добывания мяса наиболее удобный, но хлопот вышло больше, чем в первых двух случаях. Луч лазера убил животное не более четырех часов назад, но дикие собаки и хищные птицы уже успели разыскать лакомую добычу. Собаки почему-то нисколько не боялись Шарика, а потому решили, видимо, что легко справятся с одним двуногим, да еще хромым. Гиллу пришлось провести изрядное кровопролитие, искромсав с помощью лучевого пистолета дюжины две наглых хищников, прежде чем остальные уразумели наконец, что имеют дело с оружием куда более опасным, нежели дубинки или копья лесных людей.

Холодильные шкафы лабораторий проектировались отнюдь не для хранения таких гор мяса, которые Гилл с помощью робота доставил на «Галатею». Пришлось очистить два складских отсека и установить кондиционеры на температуре ниже нуля. Это требовало дополнительного расхода энергии, ничтожно малого, конечно, по сравнению с ее запасами на корабле, но все-таки Гилл пошел на это, не желая тратить времени на беготню по лесу в поисках пропитания, по крайней мере в ближайшие несколько недель.

Много времени уходило на обучение Юму человеческой речи. По ходу дела, при всяком удобном случае и любыми способами он тщательно исследовал контакты и связи, существующие между Гиллом и Юму. Часами ломал язык, читал вслух длиннейшие тексты, затем прослушивал магнитофонные записи и выходил из себя, когда динамик бесстрастно и холодно воспроизводил запись, допускал гораздо больше ошибок в произношении, чем ожидал Гилл. Затем он начал тренировать руки, приучая их в более сложным и тонким операциям; разобрал безо всякой надобности несколько сложных приборов только затем, чтобы собрать их опять с терпением гранильщика алмазов. Отвертка то в дело выскакивала из рук, паяльник прижигал ногти. Наконец, выдохшись окончательно, он подходил к экрану и, включив Большой Мозг, проверял, где и сколько пало жертв лазера на охранном кольце. Дело в том, что племя красных охотников, как программировалось, попало в ловушку и содержалось теперь на положении пленников, отсеченных и запертых инфразвуковым «барьером страха» на замкнутом участке леса. Нет, не жажда мести, обуревавшая Юму, явилась тому причиной; охотники должны были понадобиться Гиллу для другой цели, и пока их следовало не морить голодом, а, напротив, поддерживать в наилучшей физической кондиции.

День, когда Шарик наконец понял и выполнил команду, поданную голосом, был поистине великим днем. Гилл не хотел рисковать, поэтому он сохранил без изменений систему управления биотоками, он переключил робота на вербальную связь. Тот повиновался безукоризненно, с каждым днем выполняя все более сложные поручения.

Добытое мясо он поджаривал на костре очага, устроенного неподалеку от «Галатеи». Конечно, готовить жаркое в электрической духовке было бы удобнее и быстрее, но Юму не по вкусу пришлось мясо, приготовленное таким цивилизованным способом. Очевидно, привкус дыма от костра, к которому он привык с детства, был для него вкуснее, а поскольку бедному Юму за последние недели приходилось обучаться и приспосабливаться к уйме всяких вещей, Гилл решил его побаловать хотя бы в пище и обращался с ним лучше, чем с родным братом, жившим когда-то там, на Земле. Теперь, после установления надежной вербальной связи, Шарик, получив задание, сам отправлялся на склад за мясом, из заблаговременно собранного хвороста разжигал костер, а затем докладывал Гиллу по центральной звуковой связи, сколько минут он вертит мясо над огнем. Таким путем и другими видами самостоятельных работ робот сберег для хозяина немало дорогих часов. Это было важно. Гилл, как и предполагал с самого начала, все острее испытывал недостаток времени.

Надо было подождать еще, пока Юму не пройдет весь курс обучения, но, с другой стороны, времени все равно не станет больше, когда он начнет генеральную проверку всех систем «Галатеи». А если придерживаться установленного распорядка дня, придется еще долгие месяцы ожидать, пока Юму окончательно отшлифуется, если требовать от него, так сказать, высшего уровня. Гилла волновал эксперимент как таковой — ведь его личная судьба зависела от результата. Нетерпение и любознательность, не оставлявшие его в покое, день ото дня росли. Однажды утром он решился. Итак, начнем…

Усевшись перед главным пультом, Гилл запросил Большой Мозг об объемах памяти, занятых информацией по управлению «Галатеей» за время полета. Затем выбрал из них все, в которых фигурировал голос Сида, главного навигатора корабля. Большинство записей оказалось диалогами, как правило, с Норманом. Сид согласовывал с командиром различные данные, уточняя курс, либо давал указания Максиму, управляющему двигателями. Гилл вывел все эти фрагменты и зафиксировал их отдельно, на резервную мощность. После нескольких дней напряженной работы ему удалось собрать запись голоса Сида продолжительностью почти на два часа. С этого момента Гилл безвылазно торчал в командном салоне, выходя лишь для того, чтоб спать. Преданный Шарик регулярно приносил ему туда обеды и завтраки, отлично справляясь со своими обязанностями повара и хранителя огня.

Гилл еще и еще прослушивал запись голоса Сида, стараясь уловить и запомнить все оттенки и характерные ударения его речи, повторяя вслух отдельные фразы по два-три, а в особо трудных случаях и по десятку раз.

Вслед за этим сравнительно несложным, хотя и утомительным и однообразным периодом работы, наступил самый ответственный и опасный, когда Гилл впервые произнес: это я, Сид. Получив сразу дневную порцию мяса — никогда он еще так не наедался, — Юму блаженствовал на своем конце спирали; его рана на руке давно зажила, однако, если он начинал дремать или слишком уж ленился, приходилось освежать его под холодным душем. Гилл же был сосредоточен, молчалив и внимателен до предела.

Несколько дней подряд он говорил вслух, почти не переставая, и по возможности в каждой фразе вставлял слова: «Я, Сид». Затем отдал распоряжение Шарику перенести останки Нормана из кабины Сида в собственную спальню бывшего командира корабля. Робот, хотя и с трудом, но понял и выполнил поручение.

После этого Гилл, перебравшись в спальню навигатора, принялся за изучение его личных вещей. Рассматривал фотографии, повторяя про себя: «Это моя сестра, это мама, это дети сестры, мои племянники» (вероятно, сейчас живы только их правнуки, подумалось невольно, но это не так важно). Далее следовали изображения друзей, коллег по работе, снимки базы навигаторов, расположенной в глубоком кратере Нансена, неподалеку от северного полюса Луны, где Сид работал до начала полетов и был назначен штурманом «Галатеи». Он даже не предполагал, что Сид потащит с собой в космос столько всякой всячины из земной жизни; впрочем, это облегчало дело.

Предстояло решить еще один вопрос, пожалуй, самый важный, и он долго искал к нему ключ. Гилл, кибернетик по образованию, странным образом никогда не интересовался работой навигаторов, а конструируемый им Сид должен был любить свое дело, дышать и жить им. Достав из хранилища массу микрофильмов с информацией о полете «Галатеи», Гилл просмотрел почти все, но и это его не вдохновило. Однако решение нужно было найти во что бы то ни стало. После долгих недель всесторонней подготовки и изучения психики штурманов, ему предстояло сесть под купол консоциатора с тем, чтобы ввести в Мозг репрограмму личности Сида, пропустив ее через себя, такова была задача. Но Сид должен быть энергичным и волевым человеком, навигатором до мозга костей. «Я обожаю полеты в космос. Я превосходный штурман. Я делаю самую прекрасную работу на свете…» Самовнушение. Решение примитивное, но, может быть, оно приведет к желанной цели? Как врач-психолог — это была его вторая профессия, — Гилл знал, что страсть, влечение, любовь способны не только возбуждать энергию личности, но и реализовывать ее в самом широком спектре деятельности.

Для предварительного анализа репрограммы Сида теперь прошло уже достаточно времени. Он неторопливо продвигался вперед от секвенции к секвенции, и результаты были даже лучше, чем он предполагал. Сферу «речь-мышление» он просматривал с удвоенным вниманием. Вид сложных микроволновых образований, отраженных на осциллоскопе — они были знакомы Гиллу еще по институту Бенса, — успокаивал; навыки человеческой речи Сид должен усвоить легче и быстрее, чем это было с ним самим в личности Юму.

Закончив все исследования поздно вечером, Гилл принял на ночь небольшую дозу снотворного. Как правило, Юму спал неважно, ему мешали и подушка, и чуть слышное гудение воздушного кондиционера — в прошлом Гилл его даже не замечал, но главное, чувство неволи, изоляции от живого мира.

Утром он проверил исправность инфразвукового пистолета, затем вызвал на связь одного за другим все шесть роботов-наблюдателей. Третий, замаскировавшийся на северо-востоке, доложил об оживленном движении живых существ в неглубокой долине довольно далеко от «Галатеи». Это могли быть только красные охотники, снующие на своем стойбище.

Нарезав полос из мягкого пухового одеяла, Гилл старательно обернул ими стальные руки Шарика. Тот, которому суждено стать Сидом, с первой же минуты не должен испытывать никаких неудобств.

Более часа они двигались через редкий лес, обходя кусты и деревья, пока наконец достигли исходного рубежа — за гребнем холма располагался лагерь охотников.

— Идти медленно, — скомандовал он роботу. — Следуй за мной, дистанция пять метров.

Крадучись, как когда-то Юму, охотившийся на дичь, он выполз на гребень холма. Шарик послушно повторил его маневр несколько позади.

— Стой, — прошептал Гилл и, заняв удобную позицию, потянулся к коробке на поясе, где находился переключатель управления роботом, чтобы переключить его с вербального на биоточный диапазон. Малейший посторонний звук может спугнуть охотников, и тогда все пропало. Шарик стоял за кустом, густая листва скрывала его поблескивавший металлический корпус.

Со стороны стойбища не доносилось не звука. Гилл не мог знать, какие события произошли в племени красных охотников с той поры, как Юму их покинул. Они были живы, так докладывали, пользуясь радаром, дозорные роботы, и имели достаточно пищи. — мертвых хрюков они находили регулярно. Но известно ли им, что они находятся на положении пленников, и как изменилось в этой связи их поведение? Что они сделают, увидев Юму? Нападут, чтобы убить, или обратятся в бегство? Шарика он не мог взять с собой: увидев робота, охотники в панике разбегутся, а управлять роботом по радио, одновременно наблюдая за племенем, весьма затруднительно.

Высокие визгливые голоса послышались из зарослей кустарника, покрывавших спуск в долину. Женщины ссорились в смеялись возле костров; все как было, ничего не изменилось. Вечная история, пока живо племя. Его охватила вдруг щемящая тоска. Бросить все, не думать ни о чем, только бы опять сидеть возле костра, пусть самого крайнего и маленького… Снова быть среди них, только бы не одиночество, как теперь. Вспыхнувшее влечение было так сильно, что даже страх перед Дау казался желанным. Подавленный приступом ностальгии, он лежал на животе, царапая ногтями землю. Юму взял верх над Гиллом в самый неожиданный момент.

Он поднялся на ноги и далеко отшвырнул от себя инфразвуковой пистолет.

Конечно, Юму возвращается к своим.

Все, что случилось до сих пор, рассеется, как сон, когда он опять сядет на корточки возле костра.

Он уже расстегивал пояс, когда его взгляд случайно упал на Шарика. И это остановило — почему, он не мог объяснить даже потом, позже. Придя в себя, он содрогнулся. Что стало бы с Юму, спустившимся в долину? Остерегайся племени охотников, Гилл, нет, не копий воинов, а запаха дымка костров, смеха детей и женских голосов…

Разыскав в кустах пистолет, он сел и задумался. Звуки из долины снова стали слышнее, принесенные порывом ветерка. В веселый гомон и визг женщин и малышей изредка вплетались низкие грудные голоса мужчин, похожие на добродушное ворчание медведя. Желудки были полны, настроение мирное. Юму закусил губу от острого чувства зависти. Увы, ему нет места среди них.

Стойбище отделяло от него не более двухсот шагов; если немного усилить интенсивность инфразвука, он отсюда, с этого места, сможет вывести из строя всех. Но инфразвуковой шок — опасная игрушка. Кое-кто из стариков и детишек никогда не очнется после него. Если действовать лучом с пятидесяти метров, можно уменьшить интенсивность луча, но сумеет ли он подойти незамеченным так близко? Надо попробовать, Гилл, ты не можешь сидеть тут до вечера сложа руки… Он поднялся на ноги, но тотчас же снова распластался на траве. Кто-то шел через кустарник прямо на него. Что же, если он окажется молодым и здоровым… Правда, Гилл наметил кандидатуру Эора уже давно. Эор умен, ловок и, кроме того, любит Юму, Но не бывать, чтобы судьба послала ему навстречу именно Эора, таких удач, право, не бывает…

Из кустов показался Тиак. Прежде чем сообразить, что перед ним сидит на корточках не кто иной как пропавший без вести Юму, пришедший лежал на траве. Гилл огорченно вздохнул.

Тиак выглядел упитанным, кожа его лоснилась. Во всяком случае, он был тяжелее и в лучшей форме, чем Юму. Он стонал и бился в полузабытьи, покуда Шарик поднимал его в охапку своими обвязанными мягкой шерстью щупальцами. Убедившись в надежности хватки робота, Гилл зафиксировал положение рук, чтобы по дороге к «Галатее» Шарик, чего доброго, не превратил Тиака в кровавый мешок с костями, если тот очнется и попытается ускользнуть из его стальных объятий. На всякий случай он сделал своему родственнику инъекцию снотворного. Чем меньше инфразвуковых лучей получит Тиак, тем легче будет превращать его в Сида. Гилл уже знал, что причиной долгой и крайне досадной для него неловкости Юму было слишком долгое и интенсивное воздействие инфразвуковой ловушки, расставленной Гиллом. Составляя программу перед смертью, он не мог тогда поступить иначе. Но теперь, когда все в его руках, нужно всеми средствами облегчить возрождение Сида. Впрочем, легче будет и ему самому.

— За мной, — скомандовал он роботу и, старательно выбирая дорогу, направился в сторону «Галатеи».

Гилл включил систему. Колпак консоциатора, тихонько гудя, поднялся к потолку. Теперь надо ждать. Десять минут, тридцать, сколько потребуется. Нельзя торопить того, кто полулежит в раздвинутом кресле. Разумеется, если ожидание затянется дольше двух часов, значит, где-то допущена ошибка, почти никаких надежд. Еще раз проследил он мысленно весь ход операции, шаг за шагом. Нет, он ничего не нарушил, не отступил от намеченного. Именно сейчас, в эти минуты, легче всего потерять голову, Гилл это знал. Отчаяние обрушится, как лавина, и погребет его под собой.

Чепуха! Если Большой Мозг проделал ту же самую операцию по заданной программе — а живое свидетельство тому Гилл собственной персоной, — то почему не удастся теперь? Мозг сконструирован для обслуживания «Галатеи» и сумел сделать это, а Гилл был вторым после Бенса человеком в институте и первым ученым, который лично проводил опыты с трансплантацией психики. Конечно, Мозг сохранил в своей колоссальной памяти репрограмму и его, Гилла, личности, но если не дать ему команды, электронный волшебник никогда не совершил бы подобного чуда по собственной инициативе. Да, он обязан Большому Мозгу тем, что продолжает жить в теле Юму, но сама идея, принцип, решение и приказ исходят от Гилла. Большой Мозг был только средством, только исполнителем. Останется им и сейчас.

Существо в кресле издало едва слышный стон — он не решился еще назвать того по имени, не зная, кто же перед ним, — потянулось, явно желая сбросить ремень. Заговорить с ним, успокоить либо выждать, пусть проявит себя сам? Дома, в институте, придавали почти суеверное значение первому слову, которое произносил подопытный. Гилл не был столь ярым сторонником этой теории, как Бенс, который после первой неудачной фразы зачастую просто переставал интересоваться судьбой эксперимента, но все же признавал ее значение. Ведь и сам Гилл после пробуждения первым назвал свое собственное имя, да еще обозвал себя идиотом! Это, несомненно, дало бы ему много очков по шкале, составленной Бенсом.

Стоны усилились, постепенно формируясь в слова. Растягивая слоги, с трудом ворочая языком, как после длительного пребывания под наркозом, но все же на языке людей Земли, существо в кресле проговорило:

— Звезды… звезды… Люблю звезды… Хочу лететь… Быть навигатором… Только навигатором… Лететь к звездам…

Гилл покрылся краской стыда. Такая удача равна поражению. Подумав, пожал плечами. Ты сам хотел сделать его фанатиком. Теперь получай. Главное, он способен выполнить задачу. Сверхзадачу. А потом… Чего ты хочешь еще?

Сидевший в кресле медленно разлепил веки, открыл глаза.

— Юму!

— Нет, не Юму! Перед тобой Гилл, а не Юму. Так же, как ты не Тиак больше, а Сид. Понимаешь, Сид?!

— Да, понимаю, Гилл. Все понимаю. Извини, что назвал тебя Юму. — Он говорил почти без ошибок, лишь кое-где слышались неправильные ударения. — Я многое знаю, Гилл, и помню о многом. Я встал и пошел от костра в кусты, потому что услышал шорох на холме. Думал, дичь…

Гилл с удовлетворением кивнул. У Тиака оказался прекрасный слух, но что еще более важно, фаза амнезии весьма коротка.

— Потом со мной что-то случилось, не помню, что именно. Я знаю только, что ты хотел со мной сделать. Точнее, даже не со мной, а с Эором. Но это знание находится в какой-то иной системе координат… В другом измерении.

Гилл вскинул голову.

— Как ты сказал?

— Ты не понял? Неправда, я знаю, ты должен понять. Иное пространство… Они не пересекаются между собой. Поэтому я должен пользоваться другой системой координат. Если я в качестве Тиака встал и пошел к кустам, то это происходило в одной системе пространства, назовем ее системой Т, в честь Тиака. Но то, что мне известно о твоем намерении сделать с Эором, то есть весь комплекс, связанный с тобой, твоими поступками и временем, их измеряющим, находится и существует в другой системе, параллельной, но несовместимой с первой…

Гилл слушал с неудовольствием. Вот оно, наказание за просчет при моделировании Сида. Он переоценил роль связи «речь — мышление», и теперь Сид будет говорить без умолку, если его не остановить. Вместо того чтобы думать молча. Но есть и отрадный факт: то, что он осознает как различные системы пространственных координат двойственность своего существования, которую Гилл воспринимает как различные спирали сознания, базирующиеся на генетическом коде ДНК, свидетельствует о самостоятельности мышления Сида. Получается, он все же не зря просидел столько времени, просматривая микрофильмы в библиотеке. Кстати, если быть точным, речь идет не о двойственности. Четыре слоя пространства, четыре системы координат. Это, впрочем, известно и Сиду. Именно об этом он болтает сейчас, хотя должен бы знать, что для Гилла это не новость. Берегись, Гилл, от этого многословия можно сойти с ума.

— Таким образом, система пространства С, где существует Сид, тоже сложная, ибо в ней присутствует Юму; значит, ее следует обозначить иначе, как Ю-С. Но вместе с тем там присутствуешь и ты, Гилл, вернее, твоя сфера эмоций, и я ее ощущаю более отчетливо, чем личность Юму; сложность системы возрастает, и ее следует характеризовать как С-Г-Ю, или в иерархии активности Г-С-Ю. Но мы забываем о носителе моей личности, Тиаке… Значит, надо присовокупить еще и Т… Самое забавное в том, что мне известно твое мнение о Сиде, о Юму и о Тиаке. Естественно, что Тиака ты оцениваешь только через посредство Юму, то есть через его сущность, которая существовала в системе пространства Т, и, наоборот, комплекс сведений о Юму попадает в твое сознание через меня, то есть Тиака; именно таким путем тебе известна предыстория Юму, ныне носителя твоей психики, а прежде жившего вместе с Тиаком в племени красных охотников. Но это значит, что там жили и мы. Разве это не великолепно?

Великолепно? Гилл невольно содрогнулся.

— Ты не очень устал, Сид?

— О нет, напротив, чувствую себя превосходно. Я силен и свеж, словно проспал двое суток подряд…

— Хочешь есть?

Тиак выпятил нижнюю губу и тихонько зашипел. В памяти Юму это обозначало раздумье — Тиака, конечно. А у Гилла возникла тревога и даже некоторый страх. Второе доказательство тому, что функциональная модель Сида получилась у него слишком уж совершенной. Он либо мыслит вслух, либо работает — относительно его трудолюбия Гилл не сомневался, — и эти два вида деятельности захватывают его настолько, что он забывает о еде.

— Не знаю… Надо выяснить. — Сид сделал паузу, затем воскликнул: Да, я голоден! Очень голоден! Последний раз я ел вчера вечером. Гилл, прикажи Шарику приготовить мяса… — Разумеется, он был осведомлен и об этом. — Пусть выберет кусок побольше! И обжарит только снаружи, не насквозь! Как хорошо, что ты спросил меня, Гилл. Я все говорю, говорю и совсем забыл…

— Если так, помолчи немного. Иначе я не смогу проинструктировать Шарика.

Сид умолк, но его глаза по-прежнему безотрывно смотрели на Гилла с такой же жадной, преданной влюбленностью, как в первую минуту после прихода в сознание. Гилл едва успел передать роботу радиосигнал, как Сид снова заговорил:

— Я хотел бы пойти в библиотеку. — Неловкие пальцы Тиака барабанили по пряжкам ремней, еще удерживавшим его в кресле. — Понимаешь, Гилл, мне нельзя терять ни минуты. Надо еще столько выучить и усвоить, вернее, переучить заново, чтобы опять стать таким же навигатором, как раньше. И тогда мы…

— Хорошо. Но сейчас ты будешь отдыхать.

— Из-за фазы возможной регрессии? Видишь, и это мне известно. Ты спросишь почему? Потому что о той системе координат, где существуют только Гилл и Сид, я знаю…

Гилл потерял терпение.

— А если знаешь, молчи!

Сид обиженно хлюпнул носом, съежился в кресле.

— Хорошо. Я молчу.

Гилл с завистью подумал о Юму. Уж он-то не постеснялся бы, а я не могу; не только потому, что Сида не проведешь, он тотчас смекнет, зачем я возьму в руки инфразвуковой пистолет. Ведь на одну четверть своего сознания он думает моей головой. Главное в том, что Тиак приходится Юму наполовину братом по крови, и я его люблю. И как Юму, и как Гилл, одинаково. По-видимому, фаза регрессии будет протекать у Сида более остро, надеюсь, уж этого он не знает. Перед трансплантацией Юму подвергся более сильному облучению инфразвуком, которое хотя и притупило его мозг, но одновременно и предохранило от резких колебаний. Я получил гораздо меньше готовых комплексов, чем он, зато и меньше страдал при переходах от одного состояния к другому. А Сиду это предстоит. Наиболее трудные случаи Бенс сравнивал — пусть не совсем удачно — с цикличностью душевной болезни. Интенсивность первой фазы после пробуждения сменится глубокой депрессией в последующей. Но я должен это предупредить! Пока он будет спать, надеюсь, без инфразвукового шока, в крайнем случае обойдемся снотворным, необходимо подготовить все, чтобы не допустить соскальзывания в пропасть между двумя типами сознания. Но как? В любом случае надо выиграть время…

— Гилл, — боязливо позвал Сид.

— Слушаю.

— Ты сердишься на меня, Гилл, не знаю, за что. Я не хотел тебя обидеть.

— Ничего не случилось, Сид. Тебе только кажется.

— Но я чувствую это!

— Повторяю, тебе кажется. А это начало фазы регрессии, Сид! Самое лучшее тебе сейчас сон. Я дам тебе снотворное…

— Тиак боится, что будет больно! Не могу понять, Гилл, откуда у него этот страх? Как он может знать, ведь это другая сфера…

— Не начинай все сначала, Сид. Многого я сам еще не понимаю, но твердо знаю, что сейчас не время обсуждать такие вещи… Тебе надо спать…

— Тиаку страшно…

— Успокой его, укол лесной колючки гораздо больнее… А ты, сознательный и умный Сид, знаешь, что инъекция необходима…

— Да, конечно. Но нельзя ли таблетку?

— Таблетка подействует нескоро. Еще несколько минут, и тебе станет так дурно, что ты пожалеешь о своем рождении.

— Это злая шутка, Гилл. Ты, как никто, знаешь, что я не по своей воле… Я не хотел…

— Верно, ты прав. Но теперь оставим это. Неужели ты мне не доверяешь? Почему?

— Наверно, потому, что ты не веришь мне! Та частица Гилла, что живет во мне, недовольна и огорчена тем, что я без конца болтаю; получилось не так, как задумано. А я не могу молчать, хочу, но не могу, не могу… Неужто ты не понимаешь этого, Гилл?

Он перешел на крик, задергался, порываясь встать.

— Я не хочу! Не желаю! Я не хотел родиться во второй раз, а теперь, когда я снова жив, не хочу умирать! Гилл, я хочу жить, жить… Ты не имеешь права отнимать у меня… Не имеешь…

Пневматический шприц с легким шипением сделал свое дело. Сид затих, его судорожно сжавшиеся мышцы расслабились, он вытянулся в кресле. Гилл смотрел на него пустым взглядом. Еще один шаг, и конец.

Нет. Он будет терпеливо ждать. Глупо испытывать жалость, когда надо действовать. Не жалость к Сиду, не душевная слабость решают судьбу навигатора. Если Сид окажется способен выполнить то, ради чего возрожден из небытия, все надо вытерпеть, и эту бесконечную болтовню тоже. Существует лишь один критерий — способность выполнить предначертанное. Этот критерий действителен и для тебя, Гилл.

Иногда становишься невольной жертвой своих же благих намерений и усилий, в этом-то и проявляется самая жестокая ирония судьбы. Расплачиваешься за благородный и добросовестный труд, не обидно ли? Гилл стремился создать совершенную модель Сида, наиболее близкую тому человеку, который жил прежде. Чтобы у нового Сида были даже воспоминания о жизни там, на Земле. Но именно этим он сделал его несчастным.

От болтовни его удалось постепенно отучить. Для этого пришлось прибегнуть к локальному микрошоку. Гилл был предельно осторожен, но пошел на этот риск. Теперь Сид дни и ночи сидел в библиотеке. Глаза от покраснели от бесконечного просмотра микрофильмов; причиной тому был не размер букв и чертежей, а непривычность такого напряжения для сетчатки глаз Тиака. Шарик регулярно, три раза в день, приносил ему еду — Сид постоянно забывал о пище, как и прежде. Но этот недостаток не помешал бы ему сделаться превосходным навигатором, если бы его не тревожили неясные видения земной жизни, знаки которой столь неосторожно ввел в его память Гилл. Сида мучила ностальгия. Фотографии и записи не могли составить полную картину прошлой жизни на Земле. Тот рубеж, до которого добрался при их изучении Гилл, естественно, оказался непреодолимой границей и для возрожденного им Сида.

— Это моя мать, — говорил Сид, держа в руке фотографию. — Но не могу вспомнить ни одного ее жеста, ни одного слова. Здесь мне никто не поможет. Я люблю ее, потому что ты так хотел, Гилл. Но разве можно любить мертвое изображение? Ведь ты, а значит, и я никогда ее не видели живой. Я уже хотел просить тебя, Гилл, с помощью микрошока избавить меня и от этого недуга, но это опасно. Механизм памяти единый комплекс, и кто знает, сколько я потеряю из того полезного, что успел выучить и запомнить уже здесь?

Гилла в первую минуту поразила эта осведомленность Сида в психологии: ведь наука о психике не была его специальностью, но потом понял, в чем дело. Самостоятельность Сида порой заставляла забывать о той «четвертушке» собственной личности — Сид по-прежнему называл ее компонентом Г, — которую он заложил в него при конструировании репрограммы.

Иногда, дойдя до отчаяния в своей каюте, Сид швырял старые фотографии и заметки на пол, топтал ногами разлетевшиеся по всей комнате бумажки, а потом сам же их собирал, ползая на коленях, бережно разглаживал и запирал в шкатулке. Гилл молча за ним наблюдал.

— Охотнее всего я сжег бы весь этот хлам, — объяснил Сид со спокойной объективностью. — Но беда в том, что завтра или послезавтра я захочу опять их увидеть, и тогда мне будет еще хуже. Собственно говоря, это мой маленький фетиш. Нечто вроде безобидного развлечения. Не знаю только, что я буду делать, когда бумажки изотрутся от такого вот употребления. Придется с завтрашнего дня поаккуратнее их топтать… — Он убрал шкатулку в стенной шкаф, затем скорчил насмешливую гримасу. — Видишь, того, чего мы не знаем, не существует, или, если угодно, наоборот, о том, что не существует, мы знать не можем. Почему я заговорил об этом, как ты думаешь?

— Понятия не имею.

— А между тем нетрудно догадаться. Тебе это не приходит на ум только потому, что тебя не интересует. Прежде чем мы притащим сюда Эора и остальную компанию, надо сделать генеральную уборку. Надо уничтожить все личные вещи, иначе перед составлением очередной репрограммы ты опять превратишься в водолаза, ползающего по затонувшим сокровищам. А этого я не желаю ни Максиму, ни Ярви, ни остальным. Кроме того, стоит подумать и о том, что произойдет, если который-нибудь из них проявит неожиданный интерес к кабине Нормана. А Максиму и Ярви так или иначе придется спускаться в реакторный отсек. Ты не находишь более удачным заложить в будущих репрограммах знание того, что в кабине Нормана только было что-то, а реакторный отсек тоже встретил бы Максима и Ярви приятной пустотой? Нужно устроить похороны, Гилл, удалить из «Галатеи» все, что может вызывать туманные мысли или неприятные эмоции.

— Да, но…

— Не продолжай, я знаю, о чем ты хочешь сказать. Я уже думал об этом. Мелочи ты поручишь мне и Шарику. Качество же репрограммы зависит целиком от тебя. Садись в библиотеку, заройся с головой в инженерные науки. И не высовывай оттуда носа, пока я не позову тебя отдать последние почести перед нашей собственной могилой. Пусть и другие получат для памяти только сущее. Согласен?

Два дня спустя Сид привел Гилла к небольшому холмику, возведенному неподалеку от «Галатеи».

— Здесь погребено все. Тела погибших в запаянном гробу; отдельно, вот тут, все личные вещи, тоже в герметических коробках. К ним я приложил короткую записку, так что если славные представители грядущих поколений на каком-нибудь космическом аппарате заглянут на эту планету и обнаружат это захоронение, чтобы они, чего доброго, не помешались. Подумай только, Гилл, они находят весь экипаж старинного звездолета похороненным чин по чину, со всеми бумагами, а самого корабля и след простыл! Только выгоревшая кругом почва, свидетельствующая о взлете! Детективный космический роман, да и только. До конца дней своих они будут напрасно ломать голову над этой загадкой. Вот я их и пожалел. С грустным видом он подошел к небольшому холмику. — А теперь поскорее уведи меня отсюда, Гилл, запри в «Галатее» и не выпускай, как бы я ни умолял тебя об этом… Здесь я закопал свои вещи… Мне необходимо это преодолеть, ибо лично я ненавижу слабость духа. И в других, но, главное, в себе самом.

До середины следующего дня Сид держался молодцом, потом ушел вниз и заперся в своей кабине. На стук Гилла он не открыл и успокоил тем, что не совершит никаких глупостей, что ему надо побыть одному.

— Оставь меня в покое, если я переживу и это, будет лучше для нас обоих! А если нет, ты по крайней мере будешь знать, чего нужно опасаться при конструировании других репрограмм.

Печальный урок, он научил Гилла многому. Репрограмма Максима, если не считать сферы речи и индивидуального механизма мышления, не содержала уже ничего конкретного. Любовь к технике, к точным наукам, ловкость рук, спокойные манеры, уверенность и обстоятельность, покоящиеся на прочном фундаменте приобретенных знаний. Гилл составил ее электронную модель в значительно более короткий срок, чем репрограмму Сида. И все же чувствовал, что она далась ему с большим трудом. Кроме того, его тревожила еще одна мысль. Модель психики Максима была выстроена в основном на абстракциях, на стремлениях и склонностях; не оставит ли это слишком большую лазейку для сильной личности Эора? Тиак почти полностью растворился, исчез в той жесткой борьбе, которую Сид вел за свое лишь наполовину найденное человеческое прошлое. Это приводило к выводу, что репрограмма Сида оказалась совсем не такой уж неудачной. Однако сам Сид, выбравшийся наконец из своего длительного добровольного заключения, был другого мнения.

— Я не верю, чтобы целеустремленность, воля к выполнению задачи и общее хорошее самочувствие биологической особи были бы взаимоисключающими компонентами. Скорее наоборот. Это позволит думать только о предмете своей работы, интересоваться только ею…

— Но ведь это ведет к одностороннему развитию личности!

Тиак своей несовершенной мимикой попытался выразить страсти, обуревавшие Сида.

— К моему великому счастью, Гилл, в результате какой-то случайности в мою новую личность не попала так называемая романтика! Ты, конечно, вовсе ненамеренно о ней забыл. Судя по твоим репликам, я вижу: ты с великой охотой населил бы «Галатею» прекрасными рыцарями космоса из давно минувших времен, героями, превосходными во всех отношениях. Ты конструируешь и воспроизводишь не героев прошлого — и я хочу тебя предостеречь от заблуждения на сей счет, — а лишь ту или иную функцию. Материализованную возможность заменить Максима, Ярви и других, выполнить работу, которую делали они…

Сид встал и направился в сторону библиотеки.

— Не знаю, Гилл, где ты откапываешь эту чепуху, так называемые этические проблемы. Любопытно, что я даже в своей «четвертушке» Г не нахожу ничего похожего. Существует лишь одна норма, один закон: сверхзадача.

С порога он оглянулся. В покрасневших от чтения глазах Сида — Тиак никогда не дорос бы до этого — мелькнула ирония.

— Между прочим, именно ты, Гилл, к этому стремился. Будь же предан своим идеалам. Но не забывай, что если «Галатея» когда-нибудь вернется на землю, твоя Заслуга в этом будет лишь косвенная. Ты сам ведь лишь необходимый элемент для выполнения сверхзадачи, от тебя зависит, какими будут Максим и Ярви. Что касается тебя лично, ты ведь не инженер и не навигатор, и никогда ими уже не станешь. Но только на тебе лежит ответственность за все — за успех дела. И, по правде сказать, я тебе не очень завидую…

Небо затянули облака, в лесу стоял удушливый зной. Спрятавшись в кустах под деревом, Гилл даже костями чувствовал приближение грозы. Сид задерживался. Гилл давно уже сожалел, что согласился на его план и отпустил одного. План сам по себе был авантюрным, и поверить в успех заставила только бешеная самоуверенность Сида. Дескать, так будет лучше. Эор сам явится с визитом и подставит руку, чтобы ему впрыснули снотворное. Экая чепуха! Но таким путем они избегнут применения инфразвука, и тогда Эор окажется образцом. Аргументы Сида сводились к тому, что исчезновение Тиака в памяти племени не связано с теми непонятными и постыдными событиями, которыми окончилась погоня за Юму. Эор, увидев Тиака живым и здоровым, непременно ему обрадуется, ведь он любил его всегда. Оба они, Сид и Гилл, то есть в данной ситуации Тиак и Юму, говорят на языке племени красных охотников так же бегло, как и раньше; пока Эор заподозрит что-то неладное, пройдет время. Тиак пообещает показать Эору нечто интересное и завлечет его в лес, подальше от стойбища.

Первый далекий раскат грома был почти не слышен, он не заглушил даже стрекотание цикад, но заставил Гилла вздрогнуть. Красные охотники, наверное, уже ищут убежище от приближающегося дождя. Как выманить Эора из-под густого дерева? Удрученный Гилл не отрывал взгляда от кустов, из-за которых, по его расчету, должны были появиться Тиак и Эор. Мешала листва, видимость не превышала тридцати-сорока шагов. Что, если Эор не послушался Сида, а, наоборот, сам заставил его пойти к племени? Эор сильнее Тиака, а если последний попробует бежать… Сид, разумеется, не мог взять с собой никакого оружия, в этом-то и заключалась вся неразумность плана. Инфразвуковой пистолет сейчас в руках у Гилла, но на что он ему, когда нужен там…

Опять заворчал гром, на этот раз уже рядом. Гилла охватило отчаяние. Конец всему. Сид остался у охотников, либо они захватили его в плен. Сид потерян навсегда, стоит ли продолжать ожидание? Он вернется в «Галатею», за каких-нибудь десять минут шесть роботов-дозорных сменят направление инфразвука, и вместо того, чтобы держать красных охотников в кольце, прогонят их в джунгли, подальше от «Галатеи». Хрюков полно на этой планете, Тиак до конца жизни сможет набивать брюхо хорошим мясом.

Наконец до его ушей донесся хруст шагов; приближались двое. Вздохнув с облегчением, Гилл отложил в сторону инфрапистолет и вытащил из сумки на поясе пневматический шприц. Увидев Юму, Эор остолбенеет, и вот тут-то…

Эор и Сид показались из-за кустов, вышли на полянку, еще десяток шагов, и Юму-Гилл выйдет им навстречу.

Но все произошло иначе и настолько внезапно, что впоследствии ни один из них не мог упрекнуть другого в нерасторопности. В ту секунду, когда Юму уже раздвинул перед собой ветви, Сид и Эор вдруг резко обернулись назад: кто-то, ломая сучья, мчался по их следам.

Сверкнула молния, удар грома словно разорвал в куски низко стелящиеся темные облака, заглушив все звуки, в том числе и дикий рев Рэ, выскочившего на поляну с поднятым копьем.

Гилл мгновенно упал на землю, копье просвистело у него над головой. Он схватил свое оружие. Злоба, гнев, испуг и все обиды, выстраданные Юму, слились в красном глазке инфрапистолета, направленного в сторону противника.

Сид ловко отскочил в сторону, чтобы избегнуть луча, зато Эор и Рэ одновременно рухнули на траву, как подкошенные.

Сид, подняв над головой руку, крикнул:

— Сколько ты им влепил?

Гилл склонился над пистолетом, чтобы разглядеть цифры на диске. Дождь хлынул, кругом потемнело, словно наступил вечер.

— Вполне достаточно…

— Я очень сожалею, что так вышло, Гилл.

— Я тоже. Но как вы не заметили Рэ раньше?

— Не пойму сам. Когда я окликнул Эора, Рэ услышал и подошел. Мне ничего не пришло в голову, я сказал, что нашел Юму и направил Рэ в другую сторону, для того, чтобы окружить беглеца. Но это было километрах в трех отсюда. Вероятно, Рэ, напрасно обегав все вокруг и наткнувшись на наш след, рванулся за нами. Он всегда ненавидел и Тиака и Эора. Увидев Юму в кустах, он с ходу метнул копье, чтобы не делить с ними славу…

— Теперь уже все равно, дело сделано.

Дождь поредел, черные тучи передвинулись дальше к востоку. Сид потянул носом воздух.

— Нам повезло, ливень прошел стороной, А то мокли бы до ночи…

— Скажи лучше, что нам делать с Рэ? — В голосе Гилла звучало нетерпение. — Он видел тебя и меня вместе и подумает, что Эор заодно с нами. Я не хочу понапрасну пугать охотников. Но если он вернется в стойбище…

Сид искоса взглянул на Гилла.

— Зачем? Есть другой выход…

Гилл решительно покачал головой…

— Убить его я не могу.

— Я не об этом.

— Не понимаю.

— Скажи: между тем, что делал Максим, и работой Ярви есть существенное различие?

— Нет, такого различия нет, однако…

Он прикусил губу. Конечно, с точки зрения интересов дела безразлично, кто будет обслуживать реакторы, там нужны два человека. Но выпустить Максима, так сказать, в двух экземплярах? Экая нелепость!

— Их преимущество будет состоять как раз в том, чего ты так опасаешься, Гилл. Полная синхронность! Они будут угадывать мысли друг друга.

— Это опасно, Сид.

— Но почему? Этого объяснить ты не можешь, бьюсь об заклад. Кроме того, у нас нет выбора. Отпустить его нельзя, убить тоже. Ни того, ни другого мы не хотим, верно? Ну, решайся быстрее, или тебе нужны другие доводы? Времени в обрез, скоро оба придут в себя.

Гилл зарядил пневмошприц одной порцией снотворного, на двоих этого слишком мало. Рэ злобно скалил зубы, Эор дрожал от страха. Хотя и с трудом, оба они могли передвигаться, однако не шевелились, словно не слыша звавшего их Тиака. Еще до того, как они пришли в себя, Гилл опять замаскировался в кустах. Ретроспективная амнезия от инфразвуковых лучей была хороша тем, что при ней не помнят ничего происшедшего непосредственно перед облучением, то есть ни появления Юму, ни нападения, ни беспамятства. Но оба смотрели на Тиака с подозрением.

Сид взял Эора за руку и осторожно потянул к себе.

— Идем, Эор. — Не зная, помнят ли охотники о том, что он говорил им час назад про Юму, либо и это поглотила шоковая амнезия, он сказал неопределенно: — Пойдем, я отведу тебя в хорошее место…

Эор резко выдернул руку.

— Нет…

Он провел ладонью по лицу, словно стирая с него налипшую паутину. Рэ щупал лоб, тер виски, видимо, борясь с непонятным помутнением сознания.

— Где мое копье? Где?.. Тиак, ты знаешь! Я его уронил? — прорычал Рэ.

Поглядывая на них из кустов, Гилл подумал о том, что видит их в таком качестве последний раз. Какие получатся из них Максимы, это другой вопрос, но к своему племени они уже не вернутся. Или если вернутся, то совсем другими, чем сейчас…

Сид снова подошел к Эору, протянув ему обе руки, но невольно отступил. Стоявший рядом Рэ рявкнул:

— Где мое копье? Тиак, где копье? — Тон его становился все более злобным.

Медленно повернув голову, Сид нашел взглядом Гилла, затем оценил расстояние до Рэ и стал осторожно пятиться назад. Эор тупо смотрел на него, но не двигался с места.

— Где мое копье? — Рэ уже орал, оправившись от шока.

— Грязная работа, но что поделаешь, — проговорил Сид на земном языке. — Гилл, включи аппарат, веди их сам…

При звуке непонятной для него речи Рэ вскинул голову, сделал два шага по направлению к Сиду и неуверенным движением поднял кулак, собираясь ударить. Гилл мгновенно нажал на спуск пистолета. Оба охотника тотчас сникли, плечи их сгорбились, руки безжизненно повисли вдоль тела. Безвольно подчинившись лучу, они как в полусне побрели в сторону «Галатеи». «Словно на похоронах, — отметил про себя Гилл. — Но первым таким покойником был Юму. Его ты не мог видеть. А вот Тиак вел себя куда лучше. Но почему?»

Сид молча шагал сзади, стараясь ступать Гиллу в след. Только уже в лифте он проворчал:

— Надеюсь, больше заготовок нам не потребуется? Сыт по горло.

Гилл утвердительно кивнул. Кусая губы, он со смешанным чувством смотрел на скорчившихся в углах кабины своих бывших соплеменников — с дрожащими конечностями и помутневшим, невидящим взглядом. Они все еще не пришли в себя.

Взглянув на Гилла, Эор сказал:

— Мы с Рэ подумали и решили: нам все равно, кого мы получим, Нормана или Эдди. Мы не возражали бы даже против третьего Максима, но это, видимо, может внести путаницу. Хотя обучать его было бы гораздо легче…

— Суть не в этом, — прервал его Рэ. — Нам позарез нужен еще один человек для обслуживания двигателей. Если ты, Гилл, возьмешь на себя еще обязанности помощника Сида в управлении полетом, то перекроешь только одну из функций, которые выполнял Норман.

Оба Максима говорили без ошибок, в спокойном тоне, не дергаясь и не проявляя нетерпения. Рэ больше всего на свете стыдился своего прежнего дикого нрава и боялся прослыть невоздержанным в отличие от Эора. Оба знали, что репродукция Максима была проведена в двойственном числе с тщательной балансировкой мотивации поступков и образа мыслей, но это тревожило их меньше всего.

— Значит, вы предлагаете репродуцировать антрополога Эдди, переориентировав его на инженера-механика? — подытожил Гилл.

— Именно, — оба Максима кивнули одновременно. Помедлив, Эор добавил:

— Мы признаем, что в случае репродукции личности Нормана, как бы это сказать, гм… могут возникнуть некоторые осложнения. А Эдди, если мы правильно информированы, был всеобщим любимцем. Мы его любим так же, как любили, гм… наши предшественники. Любим и сейчас, хотя его еще нет.

Гилл был доволен. За минувшие недели в «Галатее» установилось некое оптимальное равновесие, в возможность которого он прежде, откровенно говоря, не очень-то верил. Но факты обнадеживали. Обитатели «Галатеи», словно губки, ежедневно впитывали в себя новые знания, а этот процесс обогащал личность каждого чертами индивидуальности. Практически такой ход развития обещал стать постоянным; но, с другой стороны, они по-разному чувствовали границу, отделявшую их от прошлого, от предшественников-землян, и часто разговаривали об этом, называя вещи своими именами. Что касалось эмоциональной зависимости от живых прототипов, то здесь наибольшие трудности переживал Сид: у обоих Максимов приступов ностальгии не наблюдалось. Сид кое-как преодолел свое многословие, с головой уйдя в работу, но любовь поспорить у него осталась. Наблюдая за ними, Гилл вновь и вновь приходил к выводу, что в былом он и Бенс находились лишь в начале начал сложнейшего комплекса задач по трансплантации психики. Ползали, так сказать, по поверхности, в то время как техническая сторона метода спроектирована ими уже в деталях. Почему, например, Сид не унаследовал ничего из сомнений и тревог своего прототипа? Почему он, с одной стороны, смелее, решительнее, чем Гилл, но в то же время беспомощнее, беззащитнее перед невозможным, перед желанием вызвать в памяти неизвестные им обоим черточки и факты земной жизни того, земного, Сида? Почему, далее, в сознании Юму, Тиака, Эора и Рэ ясно различимы периоды возобладания примитивного эмоционального начала, хотя цикличность пока неясна?.. Или это еще придет? Установлено только, что периоды просветления сменяются вдруг днями жестокой депрессии. В таких случаях Сид запирается в своей кабине, а он, Гилл, зарывается в книги, пытаясь читать. Оба Максима решают проблему иначе. Когда они в первый раз пожелали выйти из «Галатеи», чтобы прогуляться в лесу, Гилл был уверен, что все летит к черту. У близнецов был инфразвуковой пистолет, и они не только объяснили, зачем он им нужен в джунглях, но и добавили, что, если Гилл будет препятствовать их прогулке, они поступят с ним так же, как он поступил с Эором и Рэ. Они уходят, но скоро вернутся. «Ты должен понять, Гилл, так будет лучше для всех нас! Мы долго думали, прежде чем решиться. Ты обязан считаться с реальной действительностью».

Но эта реальная действительность, которая заключалась в том, что Эор и Рэ собрались навестить своих жен, и тем более то, что оба Максима не видели в этом ничего предосудительного, никак не укладывалось в голове Гилла. Для него подобная блажь означала лишь угрозу выполнению сверхзадачи, прямое предательство. Сид с философией циника заявил, что и он охотно составил бы им компанию, если бы в свое время Гилл не заставил его изучить семейные фотографии. «Поэтому я остаюсь, но поверь мне, Гилл, с большим сожалением».

Гилл крайне неохотно вспоминал потом об этой дискуссии.

Эор и Рэ вернулись через два дня и, как ни в чем не бывало, продолжали свою работу. Сами они помалкивали, а Гилл и Сид их не расспрашивали. С тех пор по молчаливой договоренности Эор и Рэ время от времени повторяли свои прогулки. За все время он еще лишь однажды заговорил об этом с Сидом, но на сей раз не мог согласиться с его точкой зрения. Сид, посмеиваясь, сказал:

— К счастью для них, твое мнение в этом деле не играет никакой роли. Меня больше интересует другое: заметили ли Бек и Меи какие-либо перемены в своих мужьях? Выходит, не слишком далеки от истины были древние греки, когда рассказывали о том, как главный бог Зевс порой спускался со своего Олимпа к земным красавицам. А ты, бог Гефест, тут Сид явно намекнул на хромую ногу Юму, — не хочешь последовать его примеру?

Гилл не знал, сердиться ему или удивляться. Откуда воспроизведенный им новый Сид знаком с древнегреческой мифологией, знание которой и на Земле считалось редкостью? Ведь он никогда ее не изучал. Еще одна загадка…

— Ну-с, когда ты собираешься начинать?

Вопрос, заданный Эором, вернул Гилла к действительности. Они валялись в траве под тенью «Галатеи»; нежное щекотание травинок всегда доставляло им удовольствие, от которого трудно было отказаться. Гилл немного стеснялся этой причуды, но подчеркивать серьезность совещания сидением в креслах командного салона представлялось ему глупостью. Шарик уже готовил на костре ужин; зачем заставлять его лазить по лестницам?

— Дня через два-три. Что касается инженерной переориентации Эдди, я думаю, здесь мы не встретим трудностей…

— Только очень прошу тебя, Гилл, не внушай ему никаких земных воспоминаний! — воскликнул Сид. — Правда, мы похоронили все, что могло бы их вызвать, но вдруг они всплывут сами по себе?

Гиллу изрядно надоели постоянные намеки Сида на собственные ностальгические переживания, но каждый раз он подавлял в себе раздражение тем, что винил в этом только себя. Потому и воздержался от резкого ответа, молча кивнул.

— Кого же ты посадишь под консоциатор? — продолжая Сид. — Об этом мы еще не говорили!

— Ему придется работать с Максимами. — Гилл уклонился от прямого ответа.

— У нас есть один кандидат, — с некоторым смущением отозвался Рэ. Мы подумали, если ты, Гилл, избрал для оживления Сида своего родственника Тиака, то, пожалуй, нет никаких препятствий, чтобы взять теперь моего младшего брата Гаима… Мы хорошо бы понимали друг друга…

Гилл покосился на Эора. Его мнение важнее, чем желание Рэ пристроить братца. Эор задумчиво смотрел перед собой и в эту минуту напомнил Гиллу, вернее, Юму, прежнего Эора возле костра охотников. Бывало, тот всегда сделает лишний удар по каменному ножу или наконечнику копья, прежде чем начнет отвечать. Итак, Гаим… Юноша такой же дикий и необузданный, как Рэ, если не хуже. Хорошо бы установить, какова была доля инфразвуковых лучей, кроме поставленной Гиллом репрограммы, конечно, в столь эффектном усмирении бешеного нрава Рэ…

Эор по-прежнему раздумывал о чем-то, как во времена, которые никогда не вернутся, а Рэ ерзал от нетерпения. Гиллу не хотелось торопить «второго» Максима. Полная свобода мнений после трансплантации была одной их важнейших заповедей метода Бенса. Однако заговорил Сид.

— Не слишком ли он дикий?

Эор встрепенулся, критическое замечание Сида вывело его из размышлений.

— Ну если он не станет болтать без умолку…

Сид вскочил и уставился на Эора.

— Чем я тебе не нравлюсь?

— Всем нравишься. Только говоришь много.

— Не знаю, кто дал тебе право меня осуждать!

«Если бы они сцепились вот так там, в стойбище охотников, Эор просто поколотил бы Тиака, — про себя улыбнулся Гилл. — А еще через полчаса оба забыли бы об этом. Но Максим и Сид не бросятся друг на друга, а потому ненависть будет и дальше отравлять им жизнь. Значит, мне нужно вмешаться, как это делал Дау, когда драка грозила зайти слишком далеко».

— Никто не давал. Но болтовня мне мешает, — невозмутимо ответил Эор.

Сид уж шарил глазами вокруг, ища, чем бы запустить в ненавистного Эора.

— Стой! — властно вскричал Гилл.

Сид обернулся к нему.

— Ах, так? И ты еще смеешь вмешиваться, ты, который один виноват в том, что я…

— Перестань, Сид, — Эор тоже поднялся со своего места. Он был на целую голову выше Тиака, самый рослый из племени охотников после Дау. — Если бы ты не оскорбил Рэ, я не ответил бы тем же. Ясно?

Рэ продолжал сидеть на корточках.

— Идиоты! — заорал он. — Все вам ясно, все вы знаете, только почему-то забыли о выдержке. Где ваша дисциплина? Вы думаете, мне легче, чем вам? Я давно бы уже разнес Сиду череп, если бы не знал, что он не волен в своей болтовне. А если говорить о праве, у нас действует только одно право. Больше чем право — закон. — И этот закон сверхзадача!

— Ты слышал, Гилл! — продолжал кричать Сид. — Ему, видите ли, не легче! Он только из милосердия не проломил мне череп! Потому, видишь ли, что они совершенны, они безукоризненны! Джентльмены репрограммы! Да если бы не я, они были б такие же несчастные, как я! Вспомни, разве не я тебя предупреждал?

— Прекрати истерику, Сид. Хватит! — Рука Эора угрожающе поднялась. — Я не знаю, о чем ты кричишь, да и знать не желаю. Но если ты не перестанешь, я…

— Ты… Ты, Гилл, причина всего. Это ты виноват во всем…

Гилл подступил к Сиду, опустив руки по швам.

— Что же, ударь меня, Сид! Да, я причина всего. Я виноват в том, что ты живешь, что говоришь такие слова. Я знаю, не перебивай, ты не хотел такой жизни. Но не хотел и я! Эта жизнь всего лишь средство для выполнения сверхзадачи. Скверное, но необходимое средство. Смысл всей затеи только в этом. Иначе незачем жить. Можешь избить меня до смерти или лучше возьми пистолет, уничтожь нас, взорви «Галатею», истреби красных охотников. Все в твоих руках, иди, рушь, круши, уничтожай, ведь ты способен на все, не так ли? Только от одного тебе не уйти — от мыслей, которые я заложил в твой мозг. Убьешь меня, Эора, Рэ, но мысль останется, она будет жить в тебе, пока ты сам существуешь. Все, что ты делаешь, исходит от меня, посеяно моими руками. Неужели ты не понимаешь? Либо мы выполним сверхзадачу, либо перебьем друг друга сегодня же, здесь сейчас…

Гилл, задохнувшись, оборвал свою речь, но поток мыслей неудержимо мчался дальше. «Если Эдди будет так же прост и ясен, как оба Максима, это не решение вопроса. Необходимо, чтобы он помог мне держать в узде Сида, подавлять в нем взрывы отчаяния, эмоциональную расхристанность. Он более непосредствен, чем я сам, но в этом-то вся опасность. Нет, Эдди должен быть мудрым, более мудрым, чем я. Разве это возможно? Абсурд, нелепость. Но, во всяком случае, он должен знать больше, а главное, быть смелее, решительнее, не таким рефлектирующим субъектом, как я, и не таким переполненным горечью, как Сид. Он будет совершенен, наш будущий Эдди, и питательной средой для его совершенного разума станет неукротимая агрессивность Гаима. Рэ верно сказал: не право, а закон. А закон требует приказа, жестокого, беспощадного приказа и повиновения И человека, способного отдать этот приказ». С изумлением Гилл поймал себя на том, что в первый раз за всю жизнь, через столько лет после смерти командира «Галатеи», он впервые почувствовал, что понимает Нормана…

Сид, обессиленный, опустился на траву. Карие глаза Тиака смотрели на Гилла грустно и виновато.

— Я опять натворил глупостей, Гилл. Пожалуйста, не сердитесь на меня… Простите. Надо ли объяснять…

Эор вернулся к своему месту и сел возле Рэ.

— Не надо! — Оба Максима сказали это в один голос. Помолчав, Эор добавил:

— Мы понимаем, Сид. Даже тогда, когда ты не предполагаешь. Я тоже виноват перед тобой…

— Только без оправданий! — Сид усмехнулся. — Если так пойдет дальше, в конце концов мы все превратимся в ангелочков, станем в кружок и запоем хором… — Он бросился на траву, потянулся и, увидев приближающегося робота, крикнул: — Шарик, живее! Ты заморил нас голодом!

Никогда не испытывавший, подобно остальным, пустоты в желудке, Сид и теперь не слишком интересовался ужином; он поторопил Шарика только затем, чтобы лишний раз скрыть этот свой недостаток, которого сам стыдился. Гилл по достоинству оценил его грустную попытку, но это отнюдь не изменило принятого решения. Над нами будет властвовать Эдди, самый совершенный из всех. Хотят они этого или не хотят.

Спускаясь по ступенькам трапа из одного отсека в другой, Гилл все более терял надежду разыскать Эдди. Наружный люк нижнего отсека, правда, оказался запертым, но это отнюдь не говорило о том, что Эдди где-то тут, в гигантском чреве «Галатеи». Он мог уйти, поручив автоматике запереть люк спустя несколько минут, а в контрольной памяти Большого Мозга эта автономная команда не отразилась. Но куда он мог уйти и зачем? Вчера после ужина он, как обычно, направился в библиотеку. Помещение библиотеки, заставленное полками, было так узко, что удобно там мог расположиться только один человек. Поэтому договорились, что по ночам будет работать Эдди, поскольку день у него пока еще не так сильно загружен, как у Сида или обоих Максимов, и ему можно спать днем.

Эдди хотел знать больше каждого из экипажа «Галатеи» даже по их узким специальностям, но признался в этом только Гиллу, причем однажды и с глазу на глаз.

— Мне не хотелось бы их обидеть, Гилл. Ты понимаешь меня? — добавил он заговорщическим тоном. Все верно. Эдди удался на славу, он был совершенен, даже лучше, чем Гилл мог себе представить. Составляя репрограмму для Эдди, он затягивал ее окончание под всевозможными предлогами на долгие недели. Оба Максима вслух выражали нетерпение, но были не в состоянии проверить, насколько основательны объяснения Гилла, Когда же наконец он разрешил им отправиться в лес и доставить Гаима, Гилл твердо был уверен, что с появлением Эдди в «Галатее» начнется новая жизнь; пусть не сразу, не с первого дня, но наступит непременно. Гаим пришел на собственных ногах, не получив даже порции снотворного. Он был свиреп и любознателен, как прирожденный искатель приключений. Его давно уже интриговали сначала загадочное исчезновение Эора и старшего брата, а потом их не менее таинственные визиты. Эору достаточно было сказать, что он может пойти с ними и посмотреть, чем они занимаются, как Гаим через час уже поднимался с ними в лифте «Галатеи», и, хотя руки и ноги у него тряслись, эту дрожь вызывало скорее любопытство, чем страх. По-настоящему испугался он лишь в тот момент, когда над ним, усаженным в кресло, опустился гигантский колпак консоциатора. Но Рэ успокоил его, объяснив, что и они с Эором тоже испытали это.

— Зачем?

Таков был последний вопрос, заданный Гаимом. Эдди донимал их уже совсем иными вопросами, да и то лишь на первых порах. Ориентировался и адаптировался в новой обстановке он невероятно быстро, и Гилл сожалел, что никто из экипажа, кроме него, не отдает себе в этом отчета. Было ясно, что репрограмма Эдди, безусловно, лучшее творение всей его жизни. Гилл позаботился даже наделить его лукавством и актерскими способностями, чтобы при случае умел изобразить любовь, сочувствие и энтузиазм, равно как возмущение или гнев…

— Поверь мне, Гилл, — признался Эдди однажды, — я все это изображаю, а на самом деле не испытываю никаких чувств. У меня нет эмоций. Мне одинаково смешны важность Максимов, упрямство Сида и твоя вечная озабоченность. По правде говоря, я принимаю всерьез только одну-единственную вещь, во мне еще надо поразмыслить, прежде чем я назову ее тебе.

— Эта вещь — сверхзадача, не так ли? — позволил себе догадаться Гилл.

Эдди с улыбкой кивнул утвердительно. Это тоже относилось к совершенству, о котором мечтал Гилл, создавая Эдди. Мимика Гаима была ближе к партитуре человеческого лица землян, насколько ее помнил Гилл, чем у кого бы то ни было из остальных.

— Конечная цель предельно ясна, Гилл! — уже не с улыбкой, а смеясь подтвердил Эдди. — Все дело лишь в способе и средствах… И тут, кажется, даже ты бессилен помочь.

Но куда все-таки исчез Эдди? Оглядев еще один пустой коридор очередного отсека, Гилл готов был биться головой о стену. «Ты хотел наделить его хитростью, а он стал еще и скрытным». Он не знал еще, что скрывается за внезапным исчезновением Эдди, но одно воспоминание о его лукавой улыбочке бросало в дрожь. Теперь этот мошенник водит за нос не только других, но тебя самого, Гилл.

Продолжая поиски, он одну за другой отодвигал двери различных кабин в складском отсеке. Распахнув предпоследнюю, замер на месте. От ужаса редкая растительность на загривке Юму встала дыбом — на полу кабины, где хранились лучевые пистолеты, валялся пустой футляр. Между тем Гилл отлично понимал, что только он один заглядывал сюда, когда, проснувшись на рассвете, отправился на охоту в сопровождении Шарика; он взял пистолет, а потом, возвратившись, спрятал его вместе с футляром в одном из шкафов возле выходного люка в нижнем отсеке.

Прежде чем к нему вернулась способность соображать, портативная рация, вмонтированная в пояс, вдруг ожила. Хриплым голосом кто-то вызывал его, Гилла. Он стремглав выскочил из кабины, захлопнул дверцу и помчался со всех ног, не отдавая себе отчета, куда и зачем. Он только тогда узнал голос Сида, когда тот, повторив вызов, нетерпеливо, как всегда, завопил:

— Почему не отвечаешь, Гилл? Ты слышишь меня? Где ты? Слушай меня, слушай меня…

Но Гилл был в состоянии представить себе только одно: как Эдди выходит из какой-то двери с пистолетом в руке. Он сам хотел, чтобы именно Эдди взял в свои руки верховную власть в «Галатее», чтобы выполнить сверхзадачу, чтобы он выбрал для этого наиболее верный путь! Вот теперь Гилл и окажется первой жертвой на этом пути к единоличной власти…

— Отвечай, Гилл! Куда ты пропал? — Маленький динамик рации, казалось, разрывался от негодования Сида. — Или ты тоже сошел с ума?

— Я здесь! Чего ты хочешь? — Гилл с трудом выдавил из себя ответ. Теперь его голос наверняка укажет, где он находится.

— Поднимайся скорее! Мы нашли!

— Что? — У Гилла перехватило дыхание, потом он заорал: Берегитесь, Сид! Не подходите близко…

— О чем ты? Мы нашли кассету с приветом от Эдди, он оставил ее в библиотеке! — Гилл пошатнулся и вынужден был опереться плечом о стенку. — Иди скорее, мы ждем!

Огромными прыжками, припадая на короткую ногу, он бросился к лифту.

Небольшой магнитофон был в полете принадлежностью дежурного штурмана, в библиотеку его перенесли для того, чтобы упражняться в технике речи. Емкость его позволяла делать трехчасовую запись, но звуковое письмо Эдди оказалось сравнительно коротким.

«Я ушел, не ищите меня. Почему я стал таким, как есть, Гилл знает, пожалуй, лучше меня. Мне известно лишь, что единственная цель моей жизни в том, чтобы стать вождем у красных охотников. Я полюбил их, еще будучи Эдди, — и этим я обязан Гиллу, — а воплотившись в теле Гаима, обрел необходимую для этого энергию и силу. Задача вернуть „Галатею“ на Землю, доставив людям все результаты исследований, прекрасна, но не имеет ко мне никакого отношения. Вы все убийцы, ибо сможете осуществить эту задачу, только убив Юму, Тиака, а затем Эора и Рэ, одного за другим. Главным виновником всего этого является Гилл, но я не имею права обвинять его. Я хочу лишь заявить вам, что не хочу принимать участия в этом преступлении, а также позабочусь о том, чтобы в жертву сверхзадаче не были принесены новые жизни. Я мог бы поодиночке уничтожить всех роботов, окружающих племя, если те попытаются удержать его с помощью инфразвуковых лучей. Но я не хочу причинять вам ущерб, роботы понадобятся для других дел. Поэтому я просто выключил их с центрального пункта управления, и мы сможем беспрепятственно уйти. Теперь я ухожу, чтобы убить Дау и увести охотников от „Галатеи“ так далеко, как смогу. Не пытайтесь нас настигнуть, у меня лучевой пистолет. Я хочу стать Первым, совершенным и мудрым вождем, у которого будут знания и разум Эдди и не будет ограниченности Дау. Вот так я хочу жить! И мне жаль вас всех, ибо однажды вы тоже поймете, что мой выбор был правильным».

Гилл встал и пошел к выходу.

— Куда ты? — спросил Сид.

— К командирскому пульту. Может, еще не поздно вновь включить роботов. Волны страха способны поразить Эдди, как и всех остальных, он забыл об этом. Он не сможет применить лучевой пистолет, ибо, подняв его, тут же выронит от страха.

— Ты хочешь вернуть его сюда?

Эор нагнал их в коридоре. Вопрос Сида заставил Гилла вздрогнуть.

— Мы думаем, Гилл, не стоит. Это слишком большой риск…

— А отпустить его бегать по лесу с лучевым пистолетом без всякого контроля, по-вашему, не риск?

— Но как ты думаешь действовать?

— Еще не знаю. Прежде хочу установить, где он и его банда.

— Наверно, мы опоздали, — возразил Сид. — Вчера в десять вечера Эдди сидел в библиотеке в полном одиночестве, а в одиннадцать мы уже спали. Чтобы подняться сюда, выключить дозорных роботов, спуститься вниз и взять пистолет, нужно всего полчаса. По-видимому, он подошел к стойбищу охотников около двух часов ночи. А сейчас девять утра…

— Все равно я должен знать, где он!

Роботы послушно ответили на радиосигнал. В радиусе пяти километров от «Галатеи» движение живых существ, судя по данным локатора, ничем не отличалось от обычного. Хрюки, дикие собаки, птицы. Крупные хищники по утрам еще спят.

— Кто проверял племя в последний раз?

— Мы, я и Рэ, вчера утром, — ответил Эор.

— Где они были?

— В обычном месте, в северо-восточном секторе.

Гилл добавил силу увеличения, затем изменил направление радарных антенн таким образом, чтобы они прочесали местность за пределами охраняемой зоны. Несколько минут спустя на экране возникло скопление точек. Племя успело уйти от «Галатеи» на расстояние не менее пятнадцати километров.

Оба Максима взволнованно вскрикнули:

— Бек! Меи! Мы приведем их назад!

— Но вы только что сами утверждали, что риск слишком велик, не так ли?

— Гилл, ты отвратителен, — спокойно изрек Сид. — Почему ты обижаешь Максимов? Потому что не можешь уразуметь, насколько это для них важно. Клянусь, Эдди, кажется, был прав, назвав тебя убийцей!

— И тебе хочется об этом поспорить? Именно сейчас?

— Нет, но брось свои насмешки. Нам сейчас и без них несладко.

Эор пристально вглядывался в монитор.

— Бегут бегом, Эдди их подгоняет. Что надо делать, Гилл? Ну скажи хоть что-нибудь! Необходимо найти какое-то решение. Думай!

Гилл печально покачал головой.

— Нет, мы бессильны. Напомнив вам о риске, я вовсе не собирался никого обижать. Риск и в самом деле велик. Я уверен, что Эдди в случае погони применит лучевой пистолет без колебаний.

— Пойми, речь идет не только о наших женах, — веско сказал Эор. Его двойник Рэ, не в силах говорить, безотрывно смотрел на мелькающие точки на краю экрана, губы его беззвучно двигались.

— Нас слишком мало. Вместо Эдди нам нужен человек. Все равно, чью репрограмму он получит, нужны его руки и голова.

— Что ты предлагаешь?

— Не знаю… Может быть, нам отправиться в погоню на геликоптере?

— И ты полагаешь, Эдди вас не обнаружит?

— Не в этом дело. Мы только приблизимся к ним на геликоптере, ведь пешком-то их не догонишь. Сядем где-то на безопасном расстоянии, затем подкрадемся ночью к усыпим их инфралучами.

— Допустим. Но лучше перед заходом солнца, в сумерках Эдди будет труднее определить, где вы.

— Значит, мы идем готовить машину? — торопливо спросил Эор.

— Если с вами что-нибудь случится, мы останемся вдвоем. Это мой последний довод. Я уже не спрашиваю о том, как вы представляете себе путешествие на Землю для Бек и Меи. Одним человеком больше для «Галатеи» пустяк; но чьи репрограммы вы думаете трансплантировать вашим дамам?

— Не мучай их, Гилл, — вставил Сид. — Об этом мы успеем подумать. Вот если они не полетят с нами, с Эором и Рэ у нас будет куда больше хлопот…

— По-твоему, лучше рисковать их собственными жизнями?

— Мы просим об этом, Гилл, — подтвердил Эор.

Гилл прикрыл глаза.

— Я не могу дать согласия, Эор. Если вы оба погибнете…

— Но этого требуют интересы сверхзадачи!

— Чего требуют?!

— Того, чтобы мы вытащили их оттуда. Или ты хочешь, чтобы мы стали такими же, как Сид?

— Благодарю, — проворчал Сид. — Лучшего аргумента ты не мог придумать?

Эор помолчал. Он и Рэ опять уставились на экран, словно от медленно движущихся по нему точек зависела их жизнь… «Может, так оно и есть», — подумал Гилл, глядя на них. Во всяком случае, равновесие и мир на «Галатее», видимо, во многом объяснялись их регулярными прогулками в лес.

— Отправляйтесь. — Голос его прозвучал глухо. — Но если вы останетесь там, знайте… Ну, да что там, вы и так все понимаете… Отправляйтесь, готовьте машину, летите! И не смотрите на экран такими глазами, это ничего не даст.

Он выключил монитор. Эор и Рэ, словно выпущенные из клетки, помчались к выходу.

— Теперь ты доволен? — Гилл обернулся к Сиду.

Сид криво усмехнулся.

— Ты убийца, Гилл.

— А ты просто сумасшедший. Нам не в чем упрекнуть друг друга, Сид. Особенно теперь, когда ты принял сторону Эора. Эдди убьет их обоих.

— Ну это еще не факт. Максимы постараются ради женщин, они ловкие ребята. И сделают все, чтобы выиграть игру.

Геликоптер поднялся в воздух, когда уже опустились сумерки, а на востоке небо потемнело, и взял курс не на северо-восток, а значительно левее. Максимы решили описать большой полукруг, выйти на беглецов с фланга и опередить их. Сид сопровождал полет радаром, ни на минуту не упуская геликоптер из виду и по радио ориентируя его по курсу, так что пилотам не надо было вглядываться в темный лес под ними. Пролетев километров тридцать, они повернули к северу и, достигнув линии, по которой племя должно, по их расчетам, двигаться завтра, взяли обратный курс к «Галатее».

— Уменьшим скорость, — сообщил Эор. — Так мы, пожалуй, немного избавимся от шума.

— Высота?

— Двести метров; иду на снижение.

— Что ты видишь?

— Под собой ничего, темный лес. Дальше к северу зарево, похожее на огонь костров.

— Они не скрывают свое стойбище?

— Нет, Эдди нас не боится. Он ведь ясно сказал об этом.

— Именно поэтому будьте осторожны.

— Знаю. Сид, сообщи, как далеко мы находимся от «Галатеи»?

Гилл взглянул на шкалу радара.

— Примерно в сорока километрах, — ответил он вместо Сида. — Что, пока ничего нового? Очень прошу, будьте осторожны.

— Ясно. Вы на «Галатее», я вижу, боитесь больше, чем мы тут. Почему?

Гилл не нашелся, что ответить. Замолчал и передатчик геликоптера.

— Думаешь, они обнаружат охотников? — спросил Сид, прикрыв ладонью микрофон. — Темнота сгущается.

— Боюсь, что обнаружат.

Сид помотал головой.

— Ты ужасный человек, Гилл. Все время сомневаешься в чем-то. И с таким характером ты собираешься долететь до Земли? Когда я думаю об этом…

— Вот они! Эор, ты видишь? — Гилл узнал голос Рэ. — Впереди по курсу, чуть правее!

— Держись, иду на вираж! — Эор тоже повысил голос. — Сообщите удаление, скорее! Эй, Гилл!

— Тридцать, тридцать два километра. Как далеко от вас костры?

— Трудно определить точно, но не менее трех километров.

— Садитесь, сейчас же садитесь!

— Зачем? Я выключу мотор, и мы тихонько повиснем над ними! Они и ухом не поведут…

— Замолчи, Эор! Сейчас же снижайтесь! Требую посадки.

— Чтобы потом три километра шлепать по лесу с женами на плечах? В такой темноте? Черта с два…

— Садись сейчас же! — заорал в микрофон Гилл.

Шум мотора прекратился. Через минуту послышался голос Эора:

— Зря волнуешься, Гилл! Высота сто пятьдесят метров, перешел на скольжение. Кругом ни звука…

Неожиданный треск в динамике был не сильнее отзвука далекой грозы. Но Гилл знал, что это означает. Только одно. На светящемся экране радара точка, обозначавшая геликоптер, дрогнула и словно растворилась.

Сид закричал истошным голосом, затем внезапно умолк, пустым взглядом уставился перед собой. Даже не взглянув на него, Гилл ринулся к выходу. Он крикнул было Шарика, но затем передумал, кинулся к лифту. Вездеход, только вездеход! Набрал код на пульте у нижнего выхода. В блестящем боку «Галатеи» неслышно открылся люк; на двух шарнирных рычагах там висел, покачиваясь, небольшой крытый приплюснутый вездеход на гусеничном ходу, похожий на черепаху. Гилл уже протянул было руку к другой кнопке, чтобы спустить стальную черепаху на землю, но затем раздумал. Какой смысл? Все преимущества сейчас на стороне Эдди.

Вездеход убрался в чрево «Галатеи», и Гилл направился в свою кабину. Надо спать. А вездеход? Он едва не рассмеялся. Мстить Эдди? Зачем? Ведь заряд лучевого пистолета иссякнет скоро, и тогда Эдди рано или поздно попробует вернуться на «Галатею», чтобы его пополнить.

Он натянул одеяло на голову. Надо спать. Уже в полузабытьи подумал: «Плохи дела у Эдди… Ему не позавидуешь…»

Раздумывая об Эдди, Гилл еще раз вынужден был признать незаурядную прозорливость покойного Нормана. Еще до посадки «Галатеи» на новую планету Норман запустил с борта корабля орбитальный спутник-зонд с целью определения оптимального места для приземления. Полученные данные с помощью одному ему известных критериев и расчетов, произведенных Большим Мозгом, позволили дать команду Сиду посадить корабль сюда, на полянку посреди тропического леса. Норман требовал от исследователей систематической работы, понимая под этим постепенное, шаг за шагом наращивание результатов, при концентрическом расширении сферы исследований. Поэтому, за исключением довольно общих по характеру сведений, полученных со спутника, и более детальных, но ограниченных зоной в радиусе двухсот километров вокруг «Галатеи», данных, к моменту катастрофы Гилл и его коллеги, по существу, не знали о планете ничего конкретного.

При долгосрочной работе, пожалуй, такая методика Нормана оправдала бы себя, Гилл в этом не сомневался. Но неожиданный поворот событий привел к тому, что принятая программа изучения планеты оказалась выполненной едва на десятую часть, и теперь возникла острая потребность пополнить ее хотя бы самыми необходимыми сведениями. Он чувствовал себя усталым и не раз испытывал тревогу, хватит ли у него времени довести начатое дело до конца.

С помощью радаров он попытался обнаружить спутник, но неудачно. За минувшие полторы сотни лет его траектория, очевидно, значительно изменилась, он вошел в плотные слои атмосферы и сгорел. Пришлось запускать новый спутник, придав ему скользящую траекторию, с тем чтобы прочесать буквально всю поверхность планеты теле- и радиощупами, выведенными на центральный пульт. Для надежности он установил на спутнике дополнительную камеру с инфракрасным режимом и теперь часами просиживал возле экрана, наблюдая за изображением. Однообразная работа изматывала душу, а Сид отнюдь не способствовал поднятию духа, только портил настроение.

— Напрасно ищешь, Гилл. Никаких других разумных существ на этой чертовой горошине ты не найдешь. — Сид явно издевался. — Мы все обречены. Я и ты благополучно скончаемся тут, на «Галатее», а наш друг Эдди среди возлюбленных собратьев. А все потому, что ты трус! Ты не хочешь лететь в северные дебри, где бродят другие племена. А ракетоплан у нас стоит без дела.

Поначалу Гилл имел глупость возражать, пытался объясниться:

— Пойми, с помощью радара невозможно определить, которым из этих племен предводительствует Эдди с его лучевым пистолетом. Он покончит с нами в два счета, даже не раздумывая.

Сид возражал только из духа противоречия, вопреки всякой логике. Он просто изводил Гилла, чем доставлял себе удовольствие. Все доводы его сводились обычно к одной и той же формуле.

— Вся причина в том, что ты бездарный, безвольный и трусливый тип, Гилл. Ничтожество!

— Выйди вон!

— Нет, ты выслушаешь меня до конца! Впрочем, тебе все давным-давно известно, но я не стану повторять, что ты…

— Замолчи! Дело кончится тем, что я тебя все-таки убью, Сид!

— Только этого я и дожидаюсь, Гилл.

Гилл принужденно усмехнулся.

— А самоубийство тебя не устраивает? Я дам тебе превосходные таблетки.

— Нет, благодарю. Мне гораздо приятнее погибнуть от твоей руки, Гилл. Увидеть, как ты, дрожа от ярости, в последний раз поднимаешь на меня пистолет… Или бросишься на меня с голыми руками. Только учти, физически я сильнее!

Гилл не ответил. «Пожалуй, в самом деле легче было бы отправить его на тот свет. И для него, и для себя тоже». Но Гилл страшился одиночества. Это было что-то новое. Уж не зигзаг ли в запрограммированной психике? Нет, не должно быть, память и аналитические центры работали безукоризненно, как и прежде. Или сдвиг как раз в том и состоит, что он не способен замечать никаких сдвигов?

На четвертый день после запуска спутника Гилл настолько устал, что, глотая ужин, принесенный Шариком, забрызгал сиденье кресла. Прежде он с фанатическим педантизмом следил за чистотой, стремясь к тому, чтобы хоть в командном салоне не оставалось следов абсолютного безразличия Юму и Тиака к требованиям гигиены. На экране радара между тем отражалась поверхность воды, спутник летел над океаном. Воздушные течения различной теплоты чертили на серебристом четырехугольнике затейливый узор, напоминавший абстракционистский рисунок, смелый и неожиданный. Смелый и неожиданный? Чепуха. Полторы сотни лет назад он уже видел нечто подобное на Земле…

Ему не удалось закончить мысль. Спутник приближался к берегу какого-то материка, и Гилл уронил на колени остатки мяса, не донеся их до рта. На краю экрана появился глубокий залив, вдававшийся в сушу, а на поверхности залива видно было какое-то движение. Еще не разобравшись до конца в его характере, Гилл инстинктивно потянулся к фиксирующей кнопке. Камера, установленная на спутнике, всего две минуты проходила над заливом, так что у него будет целый час, чтобы еще и еще раз прокрутить зафиксированное на видеопленке изображение; период обращения спутника вокруг планеты составлял чуть больше шестидесяти минут. Конечно, необходимо внести еще соответствующие коррективы в его движение по орбите, если он хочет увидеть этот залив еще раз…

— Сид, иди сюда! — вскричал он, забыв обо всем на свете. — Смотри, Сид, смотри скорее!

При микроскопическом увеличении движущиеся точки обрели форму веретена. Похоже на лодки…

— Это дельфины. Либо стаи акул, — раздался за спиной голос Сида.

— Акулы плавают гораздо быстрее.

— Значит, дельфины, — недовольно настаивал Сид. — Не спорю, они, быть может, более разумны, чем наши единокровные охотники, но дельфины остаются дельфинами. Ты собираешься вести «Галатею» в обратный путь с их помощью? Великолепно!

Гилл нетерпеливо рванул рычажок увеличителя, передвинул его до упора. Тревожным миганием красных глазков автоматика запротестовала против варварского насилия, деликатно вернула изображение к норме. Снова возник вид залива, ближняя к берегу его часть, а на поверхности воды, теперь уже он не мог ошибиться, остроносые лодки. С фантастической скоростью — скоростью cпутника — они пересекли экран и скрылись за его краем. Все зрелище заняло не более пяти секунд, на экране замелькали прибрежные дюны, потом скалы, горы, покрытые лесами. Гилл отключил фиксатор видеофона от камеры спутника.

— Пока есть время, скорректируй движение спутника, Сид! Пусть покрутится на той же орбите. Я подожду тебя, прежде чем повторить отснятые кадры…

— Незачем! Любуйся своими дельфинами сам, а меня уволь.

— Тебя не убедили последние кадры?

— А я не хочу ни в чем убеждаться! До сих пор я был на этой планете наиболее разумным существом.

— Весьма сомнительно. Во всяком случае, доныне.

— Не валяй дурака! — заорал Сид. — На что тебе эти твари? Они другие, не такие, как мы…

— Более развитые, чем мы…

— Ну и что? Нам-то какая от этого польза?

— На подобную глупость не знаю, что и ответить. Но если ты нарочно исказишь коррекцию орбиты, клянусь богом, я тебя прикончу! Что ты делаешь?

Сид сдернул руку с регуляторов на пульте и уставился на Гилла, растерянно моргая глазами.

— Это добром не кончится. Умоляю тебя, Гилл, послушайся меня хоть один раз! Я скорректирую тебе орбиту по всем правилам, разглядывай этих морских чудищ сколько тебе угодно. Только не тащи их сюда, в «Галатею»! Не могу объяснить, но я предчувствую, что все это может кончиться очень плохо. Странно, почему ты не ощущаешь того же!

— Чего, чего ты боишься?

— Не знаю, но страх так и пробирает меня. Не понимаешь?

— Нет.

Сид махнул рукой и отвернулся, продолжая колдовать над расчетом изменения орбиты. Оба помолчали.

— Ну вот, готово, — со вздохом облегчения произнес наконец Гилл. Иди смотри!

Он постарался насколько возможно увеличить и первую часть видеозаписи. По бокам плавучих веретен были ясно различимы черточки-палочки, по три с каждой стороны, расположенные не попарно, а в шахматном порядке.

— Ни одно из живых существ не может иметь таких плавников. Это же весла! Точно такие же, как у гребных лодок на Земле. — В голосе Гилла звучали нотки торжества. Еще бы, внутри веретен заметны и более темные точки, движущиеся в такт с движением палочек. — Видишь? На спутнике камера снимает в инфракрасном диапазоне, а движущиеся точки темнее, значит, теплее, чем палочки и вся лодка. Это люди, они гребут веслами!

— Ну и что? Не убеждай меня, это я понял с первого раза, едва взглянув на экран. — Ответ Сида прозвучал неожиданно холодно, даже меланхолично. — Дельфинов и прочую чушь я выдумал нарочно для тебя. Речь о другом: где гарантия, что они нас не уничтожат?

Изображение на экране дернулось, расплылось. Повторялся момент, когда Гилл схватился за ручной увеличитель. Сейчас он поставил аппарат на десятикратное замедление. Точки на экране, как сонные муравьи, медленно сползлись к центру, затем отчетливо, почти крупным планом, проплыла лодка. Гилл остановил видеоленту, жадными глазами впился в стоп-кадр, затем продвинул его еще на две-три секунды вперед — весла подняты из воды, неестественно застыли в воздухе.

— Весла по длине не менее человеческого роста, ты видишь? И как они ловко орудуют, отличная техника! Не нужно повторять съемку, этого вполне достаточно! Мы отправимся к ним, и немедленно.

— Ты не ответил на мой вопрос, Гилл. Где гарантия?

— Я не думал, что ты дойдешь до этого… До такого глубокого… Гм… — Замявшись, Гилл подыскивал подходящее слово, но, не найдя его, взорвался. — Безмозглая скотина! Чьими мозгами ты думаешь? На чьем языке ты произносишь это идиотское слово «гарантия»? Мы эта гарантия, ты и я! Мы, которые несем в своем разуме бесценные сокровища знаний…

— …которые Юму и Тиак превращают в нуль взрывами своих Диких инстинктов! Верно?

Они стояли лицом к лицу так, что их носы едва не соприкасались. Затем Гилл отошел на шаг и устало махнул рукой.

— Оставим это, Сид. Не будем оскорблять друг друга. Ты видишь во всем только дурное и упорствуешь. Но чем сильнее ты выводишь меня из себя, тем яснее я вижу, что мы сделаны из одного теста. Орем точно в зеркало… Ты и я, я и ты… Даже если бы Юму и Тиак не имели кровного родства, и тогда…

— Что тогда? Почему ты не испытываешь страха, как я?

— Не знаю. Во всяком случае, я позабочусь, чтобы вот эти, — он указал на экран, — преобразованные в наших коллег, тоже его не испытывали. Они подучат иные репрограммы, чем те, которые — кстати, это ты верно сказал — сведены к нулю или вконец испорчены мною, гибелью Максимов, помешательством Эдди. Я вложу в них настоящие человеческие чувства, а не искусственно вымученные модели!

Сид собирался что-то сказать, но сдержался. Дойдя до двери, ведущей в коридор, он обернулся:

— Говоришь, мы зеркало друг для друга? Тогда, надеюсь, ты не обидишься, если я скажу: ты псих! Законченный и безнадежный шизофреник!

В ту ночь инстинкт, унаследованный от Юму, разбудил Гилла среди ночи. Смутно шевельнувшееся в подсознании ощущение тревоги, что где-то что-то не так, подсказало: Сида нет, он покинул свою берлогу. Еще не проснувшись окончательно, Гилл уже знал, где искать. Приоткрыл двери ангара ракетоплана «Восп» — к счастью, изнутри они запирались только с командного пульта: Сид уже покончил с предохранителями обоих двигателей и с железными клещами в руке слезал по стремянке, приставленной к борту ракетоплана. Гилл ясно понимал, куда он направляется — к приборной доске, а попасть в кабину пилота можно только из брюха машины, через нижний люк. Будь он на месте Сида, то именно в таком порядке выводил бы из строя ракетоплан, закрывая единственную возможность отправиться к океанскому заливу за пополнением для экипажа «Галатеи». Залив находился в другом полушарии, и только «Восп» с его сверхзвуковой скоростью и двигателями в несколько тысяч лошадиных сил был в состоянии доставить их туда. Гилл схватил Сида за ногу и рванул на себя. Рухнув вниз, тот даже не попытался подняться, а обхватив голову руками, покорно терпел бешеные пинки Гилла. Тот долго бил его ногами куда попало и прекратил экзекуцию не из-за того, что Сид не оказывал сопротивления, а потому, что вдруг заскулил по-собачьи. Перед воображением Гилла встала вся неприкаянность и беззащитность Тиака, паршивого щенка, отвергнутого и презираемого охотниками племени. Жалость и отвращение, смешавшись в душе Гилла, остановили его скорее, нежели трезвая логика рассудка, твердившая ему: не убивай, останешься в одиночестве.

Предохранители, которые Сид вытащил из двигателей железными клещами, пришлось собирать по углам ангара. Спустя некоторое время к Гиллу присоединился Сид. Ползая на четвереньках и все еще жалобно скуля, он усердно помогал своему жестокому наставнику.

Гилл болезненно ненавидел всякий риск, и теперь, когда избежать его было просто невозможно, старался предусмотреть все, чтобы свести риск до минимума. Летал он на ракетоплане «Восп» очень давно и всего лишь несколько раз. При обычных условиях научные работники редко оказывались в таком положении, когда им приходилось садиться за штурвал «Воспа». При полете в открытом космосе может случиться всякое, поэтому подготовка Гилла в этой области была столь же основательной, как и любого астронавта. Но когда корабль «приземлялся» на одну из планет и замирал в неподвижности до следующего старта, летный состав экипажа обычно переключался на обслуживание ученых, проводивших там исследования, больше им делать было нечего.

В течение трех недель они с Сидом по очереди осваивали управление «Воспом» в атмосфере. В перерывах между полетами Гилл мчался к видеомагнитофону, фиксировавшему картину, переданную со спутника. Спутник вращался теперь на постоянной орбите, каждые шестьдесят минут направляя камеру на залив — для наблюдений за жизнью прибрежных жителей. Гилл смотрел, как они спускают в воду свои лодки; видел хижины, построенные на берегу, мужчин, уходивших на охоту в лес и возвращавшихся оттуда с добычей. Рослые, сильные люди, они были богаты и, по-видимому, счастливы. За двадцать дней наблюдений Гилл не отметил ничего, что свидетельствовало бы об их страхе или боязни чего бы то ни было. Они полюбились ему, эти отважные мореходы, и он искренне им симпатизировал.

Сид стал менее словоохотлив и не противился намерениям Гилла. Иногда, правда, в его карих глазах вдруг мелькал затаенный страх, но Сид тут же отворачивался, а Гилл делал вид, будто ничего не заметил. Когда наконец он овладел пилотированием «Воспа» в той же степени, что и Гилл, и они оба уверенно выполняли на ракетоплане самые сложные маневры, Гилл объявил подготовку законченной и назначил два дня полного отдыха. Даже если добрую половину пути аппарат будет управляться автопилотом, вся операция потребует огромного напряжения; еще ни разу они не работали так много в один заход, и Гилл беспокоился, как организм Юму и Тиака выдержит эту непривычную нагрузку. Первоначально он предполагал сделать посадку где-то поблизости от залива, переночевать, а на другой день провести главную операцию, но потом отверг эту идею. Поиски посадочной площадки, ночевка в тесной кабине ракетоплана, когда волнение не дает сомкнуть глаза, — все это могло только утомить. Но главная причина состояла в другом, а именно в нетерпении Гилла добиться успеха. Он жалел буквально каждую минуту, отделявшую их от того момента, когда первый из туземцев откроет глаза и, оправившись от шока, начнет жить уже в новом качестве.

Он уже знал, что лодки рыбаков обычно покидают берег на рассвете, чтобы даже самые отважные, заплывшие далеко в океан, могли вернуться еще до того, как солнце достигнет зенита. В соответствии с этим он и назначил старт «Воспа». На берегу лагуны Гилл насчитал более шестидесяти хижин; между ними постоянно сновали их обитатели, и выбрать среди них наиболее подходящие кандидатуры не представлялось возможным. Строить свой расчет только на удаче было нельзя, и Гилл принял такое решение: они возьмут экипаж лодки, которая дальше других заплывет в открытое море. Единственным критерием силы, смелости и одаренности людей становилось, таким образом, расстояние от берега. Возможно, критерий этот окажется ошибочным, но найти другой Гиллу не удавалось.

«Восп» взмыл в небо стремительно, почти вертикально, «Галатея» в считанные минуты превратилась в сверкающую точку на темно-зеленом фоне девственного леса, простирающегося до самого горизонта. Немного спустя ракетоплан пробил тонкую пелену облаков, неразличимых с земли; внизу все как бы задернулось полупрозрачной пленкой, скрадывающей очертания предметов. Бездонная голубизна неба заполнила пространство кабины, натужный рев моторов перешел в негромкое жужжание. Взглянув еще раз на приборы, Гилл включил автопилот и, удобно откинувшись в кресле, закрыл глаза.

Его привел в чувство прерывистый звонок сигнала: под ними простиралось ослепительно белое одеяло сплошной облачности. До берега, к которому они летели, оставалось еще около пятисот километров. Гилл, измерив с помощью радара толщину облачного слоя и расстояние его до поверхности планеты, встревоженно гмыкнул — дождя внизу как будто не намечалось, но… Хорошо бы знать, выходят ли рыбаки в море во время дождя? В противном случае придется все же совершить посадку, усыплять инфразвуком уйму лишних людей. И потом выбор кандидатов… все было так хорошо продумано, и вот — эти проклятые облака. Он потряс за плечо Сида, сладко спавшего, свернувшись, в соседнем кресле. Сид недоуменно поморгал глазами, затем, очнувшись, с минуту молча наблюдал за приборами на доске.

— Пора включать тормоза. — Он громко зевнул. — На такой скорости мы наверняка проскочим. Брось ты ради бога свои облака, переключай радар на землю! Я хотел сказать, на море…

Гилл молча кивнул, но Сид, посчитав, что настало время наверстать упущенное за долгие часы молчания, затараторил:

— Итак, для начала я повторю весь урок. Как только мы увидим лодку… Не перебивай! Лодка будет, ведь если ты что-нибудь задумал, все всегда сбывается. Другой вопрос, можно ли назвать это просто везением. Итак, увидев лодку, я жду, пока ты доберешься до люка и подашь мне знак. Тогда я выключаю мотор и перевожу стратоплан в режим свободного падения. Не забудь ухватить покрепче за поручни и следи за желудком, мой тебе совет. В ста метрах от поверхности воды я снова включаю двигатели, снижаюсь еще на пятьдесят метров, затем перехожу на винтовой режим, иными словами, зависаю над лодкой. Ты в это время пускаешь в ход пистолет и усыпляешь наших будущих коллег. Мое дело удерживать аппарат. И еще один совет: ни в коем случае не вздумай отцеплять трос! А то мало ли что тебе взбредет в голову, ты человек добрый. Привяжешь их к себе всех по одному и будешь доставлять сюда, ко мне, как на лифте. Придумал ты все хорошо, не отступай. Пусть им будет немножко неудобно, не беда, они ведь ничего не почувствуют. Но трос останется пристегнутым, ты понял? В противном случае, стоит аппарату отклониться на пять метров в сторону, и ты сможешь начать новую славную жизнь по примеру Эдди. И даже похуже, потому что лучевой пистолет останется у меня. Конечно, если попросишь, я тебе его сброшу…

— Ты кретин, Сид, но из приятных. Если я решу остаться, непременно сделаю тебе ручкой.

— Я не кретин, я твое зеркало. Только иногда кривое…

Гилл усилил торможение. Глаза обоих перебегали с лениво покачивающейся стрелки спидометра на экран радара и обратно. Показался вид берега, но совсем не похожего на тот, который они так много раз изучали через камеру спутника, сидя в «Галатее». Это на минуту смутило Гилла. Черт возьми, неужели он ошибся, рассчитывая курс для «Воспа»? Или пока они спали, сбился с курса автопилот? А может, за это время нарушилась радиосвязь наведения между спутником и автопилотом?

— Левее! — воскликнул Сид. — Разве не видишь?

Отмель была длиннее и более плоской, чем он ожидал, казалась незнакомой на вид. Дикий берег, похожий на половинку разбитого блюдца, окруженный угрюмыми отвесными скалами, далее холмы, поросшие лесом. Но вытянутые ромбики лодок покачивались на волнах, как обычно; некоторые казались ближе. «Те, что дальше от берега», — сообразил Гилл.

— Ну что я тебе говорил? Рыбаки на месте. — В голосе Сида, однако, не слышалось энтузиазма. — Теперь выбирай, который из них, и марш к люку. Они нас не видят за облаками, но шум двигателей напугает их.

Гилл колебался. Затем вдруг указал рукой на самый ближний к ним катамаран, — оторвавшись от других, он смело боролся с волнами далеко в открытом океане.

— Хорошо, я понял. Теперь спокойно иди к люку. Остальное уж мое дело.

Арро был преисполнен гордости. Он сказал: дождя не будет, и его не было. Пусть тяжелые тучи нависли над морем и далекие холмы окутал туман, все равно. Остальные, трусливые недоумки, не осмелясь плыть за ним, толклись теперь в лагуне, вылавливая мелкую рыбешку. В тесноте сети наверняка перепутаются, и тогда конец ловле, начнутся крики и ссоры, потом на берегу взаимные упреки и поиски виноватых, а улов упущен, остается распутывать и чинить снасти. Что же, они заслужили все это сполна, надо было слушать его, Арро. Такого чутья, как у него, нет ни у кого на этом берегу. Арро всем своим существом чувствует не только погоду, но и какой сегодня будет улов. Глядеть на волны мало, надо уметь угадывать, есть ли там, в глубине под ними, косяк нагулявшейся в море рыбы, которая только и ждет, чтобы Арро окружил ее своей сетью. И Арро доверяет своему чувству; верят и другие рыбаки, подчиняясь безмолвному взмаху его руки, указывающей, куда заводить лодки, неслышно подгребать широкими веслами. Да и почему им и не верить интуиции первого рыбака на берегу? Конечно, в заливе живет немало хороших рыбаков, даже очень хороших, но никто не может сравниться с Арро, который каждый день вываливает на песок уйму лучшей крупной рыбы. Лучший улов всегда у Арро, об этом знают все. Это с его легкой руки в море стали брать женщин, хотя старики и по сей день ворчат о нарушении обычая. Правда, Арро даже самому себе не признается, что причина этому ревность к красавице Нуа. Когда рыбаки уходят в море, их жены остаются в деревне, и если не слишком упорствуют в верности мужьям, всякое может случиться. А Нуа красивая, первая красавица на всем берегу, нет мужчины, чтобы не обернулся ей вслед. И ей это нравится, Арро знает. Зато теперь она с ним, и вместо поклонения самцов ее овевает слава первой женщины, вышедшей в море на лов рыбы. Ничего, что Грон, подхлестнутый примером Арро, тоже забирает теперь в лодку свою Дие. Ведь Дие хрупкое создание, от нее немного проку на веслах, поэтому она выполняет роль дозорного. И это хорошо, потому что зоркие глаза Дие издалека примечают над водой косые плавники акул, ловкие руки расправляют сети, поплавки. Она всегда вовремя заметит, если перепутаются снасти, и это тоже хорошо, ибо нет большей досады для рыбака, чем проворонить улов по этой причине. Но пусть бы Дие даже не приносила никакой пользы, Арро и тогда не прогонит ее из своей лодки. Ради Грона. Грон хороший рыбак, вторая по важности фигура в экипаже. Потому что первая, конечно, Мат. Если бы не было его, Арро, Мат считался бы первым добытчиком на побережье. Ловок, находчив и всегда молчит. Арро считал главным мужским достоинством молчаливость. В свободное время на берегу он часами отчитывал тех болтунов, что треплют языком во время лова. В море говорить должен один, остальные слушать. И Мат молчал, всегда слушал, что говорит Арро. Превосходный парень. Не таковы, к сожалению, его младшие братья, Арро даже вздохнул украдкой. Если бы не страх перед ним, старшим в лодке, они не закрывали бы рта даже вблизи пугливых макрелей. Непонятно, откуда такое легкомыслие, ведь их обоих, кажется, родила та же мать, от того же отца, что и его, Арро. Желторотые юнцы! Одна надежда, что с возрастом это пройдет, станут и они добрыми рыбаками. И Эви, и Опэ.

Черта с два!

Нерадивый Опэ раньше времени выпустил из рук грузило, просверленный тяжелый камень звонко стукнул по борту лодки. Такая оплошность взорвала Арро. Не заботясь о том, что сам производит больше шума, чем злополучное грузило, он выхватил из воды весло и замахнулся, чтобы хорошенько вытянуть им Опэ по спине. Пусть это послужит ему уроком, напомнит, что первейший закон для рыбаков в море — соблюдение тишины. Судьба, однако, рассудила иначе, и Опэ так и не получил очередной урок искусства ловить рыбу в открытом море.

Над серыми волнами прокатился гром двигателей ракетоплана, включенных на торможение, и поднятое весло в руке Арро дрогнуло, повторяя судорогу мышц, сведенных от инстинктивного страха. Что это, гроза? Не может быть… Он, Арро, вот уже двадцать два года знает наперечет все признаки надвигающейся непогоды, изучил все штормы, смерчи, ураганы, малейшие их симптомы… Даже древние беззубые старики, которых, хотя они и впали в детство, в деревне продолжают нянчить и кормить, из-за этого опыта и мудрости, обладание коими облегчает ежечасную жестокую борьбу за жизнь, не припомнили бы, чтобы в небе гремел гром в это время года! Значит, это не гроза, а что-то другое, более страшное, ибо не слышалось после первого удара перекатов, замирающих вдали. Резкий, режущий уши свист возник снова, словно разрезая на части клубящиеся облака. «Небо кричит, тучи стонут в ответ, — в ужасе содрогнулся Арро. — А все наши смотрят на меня, на кормчего, и ждут моего слова. Конечно, ведь это я руководил ими и порой объяснял даже то, чего не понимал сам. Но что сказать? Я чувствую лишь, что кричащее небо несет смерть, все мы погибнем, пережив еще раз тот ужас, который низвергает на нас эта неведомая смерть с неба. Вот она близится, я чувствую это…»

У Арро перехватило дыхание, он со свистом потянул в себя воздух, чтобы разразиться криком. Но в этот момент небо вдруг замолчало, дикий вой оборвался. Наступила тишина. Бившаяся в ушах кровь словно отсчитывала секунды этой тишины. Только бы не повторилось снова! Но время шло, тишина казалась устойчивой и вечной, только волны мирно плескались о борт лодки.

Грон громко высморкался — в наступившем безмолвии этот звук показался ревом. Арро усилием воли заставил себя еще раз глубоко вздохнуть для того, чтобы хоть что-то сказать своим людям, привычным звуком голоса успокоить себя и их, словами заслонить пережитый только что необъяснимый ужас.

— Я думаю… — начал он, но слова застрял и у него в горле.

В гуще облаков возник новый, не похожий на прежний, шипящий свист. Казалось, северный ветер, тяжелый от снега, продирается сквозь теснину в горах, впивается ледяными волчьими клыками в живое, трепещущее тело. Волна безотчетного страха застилала глаза, уши, мозг. И не было ей конца, беспощадной, растущей, как болезнь. Нуа первая бросилась на дно лодки, зарывшись головой в груду еще мокрых, скользких рыбок, вытащенных при первом забросе сети. Через мгновение весь экипаж последовал ее примеру, ища убежища на дне утлого суденышка и замирая от страха, сковавшего намертво руки и ноги. Шелестящий свист приближался…

Впоследствии ни один из находившихся в лодке Арро не помнил, как над их головами повисло невиданное чудовище. Прошло еще некоторое время, и Сид, действуя согласно программе, на высоте ста метров снова запустил громоподобные двигатели ракетоплана.

— Думается, я ничего не упустил. — Он сделал паузу, размышляя. Нелегкое испытание, что говорить, но теперь будет лучше. Я с вами.

Замолчал, расслабил мышцы. Пора передохнуть. Рассказ длился почти два часа, лишь изредка прерываемый коротким вопросом собеседника. Длинное, не менее ста девяноста сантиметров, стройное тело удобно и покойно полулежало в кресле, словно его обладатель с рождения привык находиться в командных салонах межпланетных кораблей. Возраст двадцать два года, это он знал точно. Высокий лоб, серые глаза. В памяти опять возникло воспоминание о первой минуте после пробуждения. Он открыл глаза, ощупал внимательным взглядом внутренность командного салона, затем поднял голову, убедился в том, что консоциатор убран на свое место под потолком, и, слабо улыбнувшись, проговорил:

— Все в порядке. Не понимаю только одного: как я и ты, волосатая обезьяна, попали сюда одновременно? Если не предположить, что именно ты прилетел за нами на ракетоплане. Теперь-то мне понятно, что этот дьявольский звук мог исходить только от «Воспа».

«Волосатая обезьяна» не было оскорблением. Просто констатацией факта, свидетельством того, что «новорожденный» не думает изъясняться на своем родном наречии. Если это волосатое существо ему ответит, все станет на свои места. Если нет, то он воспримет его как второстепенный факт действительности, имеющий лишь косвенное отношение к решению загадки, и этим не стоит заниматься. Очевидно, эта обезьяна попала в «Галатею» так же, как и он, — в порядке выполнения составленной кем-то программы. Когда, как, для чего — второстепенные вопросы, не это сейчас главное.

«Если бы Бенс услышал такую вот первую после трансплантации осмысленную фразу, полную логики и разума, он запрыгал бы от радости на своем седалище, позабыв о своей чопорности, — думал Гилл. — Да, это человек! А кто я? Волосатая обезьяна? Ну, погоди! Хотя ты и умен, все, что произошло до этой минуты, дело моих рук. Даже твой разум и железная логика созданы мной, обезьяной, сидящей перед твоим носом».

Гилл заговорил негромко и спокойно, старательно избегая малейших проявлений радости или душевного подъема. Пусть его собеседник, бронзовотелый герой, увидит: да, это он, волосатая обезьяна, является автором и исполнителем всего, что здесь произошло! Речь лилась плавно, в той легкой иронической манере, в которой он, первый ассистент и правая рука Бенса, бывало, одинаково клал на лопатки престарелых мудрецов и юных ниспровергателей основ. В считанные минуты обезоруживал их длиннейшими и округлыми оборотами речи, нанизываемыми с неповторимым изяществом. Первую фразу они еще понимали, над второй задумывались, а пока разгадывали ее смысл, он произносил уже пятую или шестую. Этот умник тоже выдержит недолго… Но серые глаза по-прежнему смотрели на него с интересом, а вежливая улыбка по-прежнему выражала равнодушие. Гилл ускорил темп своей словесной вязи, насколько мог, но в конце концов понял, что старается напрасно. Нечего строить из себя дурака. Его противник знает столько же и так же хорошо, как он сам. Если не лучше… И как эта очевидная истина сразу не пришла ему в голову?

— Кстати, как тебя зовут? — вдруг спросил Гилл, полностью выпадая из своей роли.

Любезная улыбка стала еще любезнее. Блеснув рядом ослепительно белых зубов, он произнес:

— Меня зовут Мат. — Сделав паузу, он повторил еще два раза: — Мат, М-а-ат! — Очевидно, для большей ясности. Это прозвучало оскорбительно, хотя Мат вовсе не имел намерения обижать косматого собеседника. Продолжай, пожалуйста. Все, что ты говоришь, очень интересно.

Гилл потерял всякую охоту взять верх; напротив, ему хотелось лишь быть понятым, как-то сблизиться с собеседником. «В конце концов, мы одинаковы, как два близнеца, — думал Гилл. — Человек беседует с самим собой; редкий случай, и хотя попахивает сумасшедшинкой, не без приятности». Мат сделался для него как бы младшим братом, любимым и близким. Захотелось отдать ему все, чем он, Гилл, по воле случая оказался богаче, проживая здесь, в «Галатее», в обличье Юму. Затем внезапно вспомнил о фазе регрессии и с тревогой поинтересовался, как Мат себя чувствует.

— Регрессии у меня не будет, — успокоил его собеседник.

— Не будет? Как это не будет? Почему?

Теперь настала очередь Мата разъяснить кое-что своему наставнику.

— Мы ошиблись, считая, что регрессивная фаза как-то связана с типом психики трансплантируемой личности. Все зависит от объекта, на который она переносится.

У Гилла уже вертелась на кончике языка фраза: «Это мне тоже было известно, но все же…» Он удержался и промолчал. Мату, пожалуй, можно об этом не знать. Но тот, разумеется, угадал.

— Почему это тебя беспокоит? — Улыбка его стала чуть-чуть сочувственной. — Тебе не удалось ее избежать?

— Удалось, отчего же. Но предусмотрительность никогда не мешает, верно? Мой долг велит мне позаботиться, чтобы ты… чтобы у тебя…

В салоне было прохладно, но Гилл почувствовал, как у него выступает пот по всему телу.

— Оставим это, Мат. Во всяком случае, прошу тебя, если почувствуешь себя плохо, сразу скажи… Итак, на чем я остановился? — Он продолжал, продолжал, как человек, несущий на плечах тяжелый камень по дороге, которой не видно конца, а камень все тяжелее. Гилл рассказал о всех своих сомнениях и неудачах, о Сиде, о двух Максимах, об Эдди, о геликоптере и гибели Эора и Рэ; наконец, о том, как они обнаружили деревушку рыбаков на берегу океана, как доставили их сюда на ракетоплане «Восп».

Последняя фраза Мата все еще звучала у него в ушах: «Теперь мне будет лучше. Я здесь с вами». Правда ли это? Во всяком случае, в нее надо верить, иначе все теряет смысл. Гилл злился на себя. Ведь его постоянные сомнения и напряженность ненамного лучше, чем безотчетный страх Сида. Гм… Однако его уважаемый двойник довольно-таки бестактный тип. Теперь, пожалуй, его очередь излить душу. «Должен же он понимать, что, несмотря на неказистость Юму, я тут старший. Нет, так совсем уж глупо. Старший по рангу, я хотел сказать. А он только слушает и таращит глаза. Хорошо еще, что перестал улыбаться этой идиотской улыбкой. Уж не наступила ли регрессия? Так ему и надо, пусть я окажусь мерзавцем, пусть! Ведь когда он сидит вот так и, наморщив лоб, смотрит на меня, как на пустое место, это уже не я, не моя копия, а кто-то другой, совсем другой. Я знаю даже, кто именно! Страшно сказать, но эти глаза, губы, выражение лица, самоуверенность, надменное, уничтожающее молчание… Это же Норман, вылитый Норман!»

Гилл вскочил и, прихрамывая, заходил из угла в угол. Идиот! Просто у тебя сдали нервы. Полет на ракетоплане, штучки Сида, акробатический этюд на канате, опущенном в лодку, этюд, который пришлось повторить семь раз… Пожалуй, это слишком много даже для такого невозмутимого атлета, который сидит сейчас напротив тебя.

Мат с любопытством следил за ним взглядом.

— Почему ты хромаешь? Вывихнул ногу, пока вез нашу компанию?

— Пустяки, это у меня с детства. Когда-то был перелом, но сейчас не мешает. Более того, хромоте я обязан своим присутствием здесь, на «Галатее».

— Об этом ты не рассказывал!

— Зачем? А ты хочешь послушать историю моей жизни с момента рождения? Дата его, кстати, не установлена. Мы… — Гилл на мгновение замялся. — Я имею в виду мое бывшее племя… Мы умели считать только до двадцати, не больше. Разумеется, лишь те, кто пожелал тратить время на это утомительное занятие. Годы жизни мы не учитывали.

— Странно, — в вежливой улыбке Мата проглянул искренний интерес. Наши старики твердили нам, будто когда-то давно в лесах жили вот такие волосатые, гм… существа, подобные твоим сородичам. А мы не верили.

— Напрасно. Племя, к которому я принадлежал, на том материке было самым цивилизованным.

— Конечно, конечно. — Мат сделал паузу. — Иначе выбор места для посадки «Галатеи» был бы иным. Ну а язык? Насколько он оказался развитым? Ты не мог бы произнести для примера пару слов?

Это было уж слишком. Гилл почувствовал, как редкая растительность вдоль хребта у него становится дыбом.

— Послушай, ты, гладкокожий гений! — со злостью зашипел он. — Ты, двуногое совершенство. Аполлон Бельведерский местного значения! К сожалению, ты и это понимаешь. Никакого цирка зверей тут не будет! Я тебе не говорящее шимпанзе, понимаешь?

— Прости, Юму, но ты неправильно меня понял. Меня интересует этот вопрос с научной точки зрения.

— Плевать я хотел на твою точку зрения! В том числе и на научную. И не называй меня Юму, слышишь? Я Гилл, и только Гилл.

— Но ведь я тоже Гилл! В дальнейшем могут возникнуть недоразумения…

— Пока нас двое, не могут.

— Но я не протестовал, когда ты назвал меня Матом. Признаюсь, для меня это абсолютно безразлично.

— Повторяю, меня зовут Гилл! Будет лучше, если мы выясним это с самого начала.

— Пусть будет по-твоему, согласен. С определенной точки зрения можно понять, почему ты на этом настаиваешь, Гилл.

Мат плюхнулся в свое кресло. Наступило молчание.

— Итак, если подвести общий итог, — заговорил он после долгой паузы, — на сегодняшний день достижения таковы: ты обеспечил и организовал питание, а Сид с грехом пополам осваивает правила навигации.

— С грехом пополам? Что ты хочешь этим сказать?

— То, что сказал. Ты мог бы доверить ему вести «Галатею»?

Гилл не ответил. Наглый вопрос, удар ниже пояса. И совершенно излишний, ответ очевиден. Лучше ответить вопросом на вопрос.

— Что ты скажешь о своих коллегах? Полагаю, ты знаешь их хорошо?

— Да, мы вместе рыбачим уже четыре года. Должен тебя поздравить, Гилл, твой выбор удачен. Избрав в качестве критерия удаление лодки от берега, ты поступил правильно. Благодарю. И за то, что ты забрал всех семерых, тоже. Нас многое связывает.

— Ты не мог бы говорить конкретно, без общих фраз? Кто они такие, что за люди? Кому принадлежат эти две дамы?

— Рассказывать долго, да и не нужно. Что касается женщин, то Нуа жена Арро.

— Эта хрупкая малютка?

— Нет, другая. Малютку зовут Дие, она принадлежит Трону. Двое юношей, Эви и Опэ, — младшие братья Арро. Кстати, что с ними?

— Они приняли снотворное. За ними присматривает Сид.

— Что приняли?

— Снотворное. Дозу аментипана. Они должны спать, пока до них дойдет очередь.

— А я? Мне тоже вкатили снотворное?

— Тебе нет. В этом случае я применил для выключения сознания тот же аппарат, что и дома, в институте Бенса, для… — Гилл запнулся и опять начал потеть. — Для человекообразных обезьян. Другого испытанного средства у меня не было. Но вы, дети моря, оказались более чувствительными. За все время полета ни один не очнулся, а тебя я доставил прямо в это кресло.

Мат с минуту молчал.

— Кажется, ты кое-что запамятовал, Гилл. — Говорил он тихим голосом, но взгляд словно окаменел. — В институте в течение двух последних лет вообще отказались от аментипана. Усыпление производилось гальваническим методом, если позволишь тебе напомнить. Аментипан давал негативные побочные явления, и именно я, точнее сказать, мы это установили. Разве ты не помнишь?

Гиллу показалось, что над ним раскололся потолок и сквозь разверзшеюся дыру на голову ему падает обломок скалы. От удара искры посыпались из глаз, а затем все погрузилось в темноту. «Забыл, забыл, совсем забыл, — камнем ворочалось в мозгу. — Нет, я не мог забыть. Значит, амнезия, значит, этот факт не попал в репрограмму для Юму. Сколько еще будет таких провалов?» — Ноги у него тряслись, он опустился в кресло.

— Не расстраивайся, Гилл, беде еще можно помочь. — Голос Мата звучал мягко и ободряюще. — Сколько ты ввел им аментипана и когда?

— Одну десятую грамма, половину обычной дозы. Боялся, что организм, не привыкший к химическим препаратам…

— Когда? — Вопрос хлестнул, как бич. Именно так и он, Гилл, допрашивал нерадивых сотрудников.

— Приблизительно… Около пяти часов назад. Как только мы вернулись в «Галатею».

Мат вскочил на ноги, пошатнулся. «Ага, все-таки регрессия», мелькнула надежда, но Мат справился с собой. Он сделал быстрый наклон вперед, выпрямился, затем бросил вниз руки, расслабив мышцы. «Как заправский гимнаст, у меня выучился», — с горечью отметил Гилл.

— Где они сейчас?

— Я провожу тебя.

— Не утруждай себя, старина! — Улыбка на этот раз была дружеской, искренней. — Ты выдохся больше, чем я, отдохни. Я отлично ориентируюсь в «Галатее», скажи только, куда ты их поместил. И не принимай все так близко к сердцу. Я подключу их к гальванической сети, и через сорок восемь часов от аментипана не останется и следа. Для большей гарантии мы возьмем у них анализ крови, он в два счета даст полную ясность. Впрочем, зачем я все это тебе объясняю? Ты сам все знаешь, как и я. Уже догадался, верно?

«Неправда, ни о чем я не догадался, И не догадаюсь никогда. Самое ужасное как раз в том, что недостатка знаний в этой области я не ощущал и не ощущаю. Сид был прав: того, о чем мы не знаем, не существует. Но как оно выглядит, это незнаемое? Каков метод, которым можно обнаружить эту черную дыру в памяти? Обломок скалы ворочается в мозгу по-прежнему, давит, давит… Когда это кончится?»

— Утешайся тем, что ты не впрыснул им по две десятых грамма, Гилл!

Мат рассмеялся. В Гилле вспыхнула ненависть. «Теперь я буду ненавидеть его до смерти. Это скверно, очень скверно. Но еще хуже то, что он прав. Нет сил проводить его вниз. Камень все ворочается в голове, дрожат ноги, если я упаду на лестнице, он опять примется меня утешать…»

— Они в жилом отсеке, в спальнях, — пробормотал Гилл. — Нас теперь девять человек, будет тесновато. Но если супруги поместятся в одной кабине, а я с Сидом, места хватит на всех.

— Хорошо. А где Шарик?

— Зачем он тебе?

— Сид тоже изрядно устал. Зачем нам таскать их на руках, если это может сделать робот? Арро весит побольше, чем я! — Мат опять засмеялся. Премудрейшая голова, ежеминутно выдающая идеи! — Шарик на вербальной связи?

— Да.

— Где его искать?

Гилл поднялся было, чтобы подойти к пульту, но Мат его остановил:

— Не трудись! Я мог бы вызвать его сюда сам. Но мне интересно, насколько уверенно я ориентируюсь внутри «Галатеи». Самоконтроль, ты понимаешь. Притом в первый раз. Доставь мне удовольствие поиграть в эту игру!

Последняя фраза Мата прозвучала несколько фальшиво, но Гилл был подавлен собственной неудачливостью настолько, что не обратил на это внимания. «Счастлив, самоуверен… и, разумеется, еще дурачок. Надо надеяться, застрянет в лифте, либо Шарик не послушается чужого голоса. Это собьет с него спесь, по крайней мере».

— Думаю, Шарик разводит сейчас костер, чтобы готовить ужин. Но я советую, окликни его с порога нижнего люка и не слезай по лестнице, покуда он не отзовется.

Что бы то ни было, Гилл не мог допустить, чтобы Шарик напугал Мата. «Возможно, он жесток по отношению ко мне, но я-то тоже показал себя полным идиотом, он только сквитал счет. И надеюсь, без злого умысла».

— Старина, доверь это мне! — Мат пошел к лифту. Гилл с завистью наблюдал за его легкой, упругой походкой. — А может, ты полагаешь, у меня дурное произношение? Но уж если Шарик понимает твое!..

Возразить было нечего. Так или иначе, придется его ненавидеть. Но для ненависти не хватало сил, так глубока была усталость. Если бы не проклятая дрожь в ногах, он бы показал Мату, где раки зимуют. А сейчас изволь сесть, ничего ты ему не покажешь.

— Жди меня здесь, Гилл. Как договорились.

«Ни о чем мы не договорились. Это приказ, самый откровенный. И я ему подчиняюсь», — подумал Гилл и удивился. Перемена настроения наступила, едва Мат скрылся за дверью.

— Кретин! — произнес Гилл вслух, прислушался к слабому эху, отразившемуся от стен, и повторил: — Ты кретин, Мат. Мое произношение! Что ему в нем не нравится, да и как он может судить? Я говорю превосходно, без о-ши-бок и да-же по сло-гам! Пре-вос-ход-но, слышишь?

Каменный жернов в голове, повернувшись еще несколько раз, наконец остановился. Тупая тяжелая усталость разлилась по всему телу. Слишком много он взял на себя за один раз. Полет на «Воспе», потом цирковой трюк на канате… Впрочем, причина иная. Это даже не усталость. Это крах. Аментипан действительно давно уже не применялся. Выпало из памяти полностью, напрочь. А что еще осталось за ее пределами, не попало в репрограмму? И почему? Лучше не стоит думать об этом, опять попадешь в замкнутый круг, опять камень в голове… Факт, однако, что любая проверка перенесенной в электронную память Большого Мозга информации имеет формальный характер. Только количество. А качество? Сколько ни анализируй, пусть самыми различными методами, ты будешь измерять только интенсивность, варианты, электронные показатели отдельных секвенций. Так можно обнаружить только грубые ошибки или большие дыры, но не более того. Истинное содержание, комплексная субстанция репрограммы психики могут быть реализованы только в живом человеческом мозге. Мат совершеннее Юму уже хотя бы потому, что, сравнив мысленно нас обоих и установив различие, пришел к важнейшему выводу: чего-то недостает. Разумеется, у него тоже. А потому и он не в состоянии определить, чего именно, даже другим методом. Пики фреквенций отдельных полей не скажут ему больше, чем мне, и сказать не могут. Но он располагает возможностью, о которой я даже не думал. Конечно, Мат как личность ценнее меня, но и я могу еще пригодиться. Мой опыт, знание обстановки; правда, самое важное я ему уже рассказал. Значит, меня нужно сделать полезным, а мне признать его превосходство. Это во-первых. Так мы, пожалуй, еще сможем понять друг друга. А Сид? Сиду тоже надо внушить эту мысль, пусть спорит со мной сколько угодно, не в этом суть. Сейчас же надо поговорить с Сидом, помочь Мату. Если он увидит, что я ему помогаю, что способен помочь… Крайне необходимо установить взаимное понимание, крайне. Чтобы он видел не только ошибки и неотесанные углы. В конце концов, ведь он — это я. Успех обеспечен.

Гилл вызвал лифт, но он оказался занят, а потом остановился на уровне жилого отсека. Еще нажим кнопки, опять безрезультатно. Очевидно, Мат заблокировал автомат, лифт не поднимался. Не беда, пойдем по лестнице.

На повороте третьего отсека он увидел Мата. Мат стоял, повернувшись к нему лицом, и держал в руке лучевой пистолет. Медленным движением он поднял оружие на уровень груди.

— Сожалею, Гилл, но это должно случиться. Ты знаешь и сам.

— Мы могли бы вам еще во многом помочь. И я, и Сид…

— Сида уже нет. Успокойся, он даже не подозревал, что его ждет. Так я собирался поступить и с тобой. Очень жаль, что ты пришел сам…

— Послушай, Мат! Я признаю твое главенство, ты более совершенен. Но я помогу тебе во всем, что касается опыта, которого тебе недостает…

— Мне недостает только одного, но и это имеет чисто теоретическое значение…

— Чего же? Я охотно поделюсь с тобой… — «Пока я могу удержать его словом, ничего не произойдет. Отнять силой? Безнадежно. Расстояние четыре метра, даже если его рефлексы медленнее моих, слишком далеко. Говорить, говорить, объяснять, убеждать, что я ему нужен…» Существует множество незаметных, несущественных мелочей, Мат. Я объясню их тебе, и наша жизнь будет легче. Все оборудование «Галатеи» я знаю отлично; кроме того, мы будем ходить на охоту с Шариком. Поверь, я превосходный охотник, нет такой дичи, которую бы… — Гилл замолчал. Взгляд Мата выражал бесконечное терпение и полное равнодушие. — Что ты хочешь знать, скажи?

— Это не так легко сформулировать.

Мат тоже молчал, глаза его поднялись к потолку, но ствол пистолета не сдвинулся ни на сантиметр.

— Ну что же, попробую, — заговорил он опять. — Скажи, были ли какие-либо причины, соображения, мысли, иными словами, была ли у тебя мотивировка, пусть даже самая мелкая я вздорная, чтобы избрать и посадить под консоциатор первым именно меня, а не кого-то другого? Что было причиной — моя внешность, тип человека, возраст со всеми вытекающими последствиями? Или такие, труднее поддающиеся определению категории, как, скажем, симпатия, эмоциональное начало?..

Гилл ощутил, как все мышцы его напряглись. Он не станет лгать, даже если от этого ответа зависит его жизнь. Но свое знание он унесет с собой, он не скажет Мату ничего.

— Нет, — хрипло сказал Гилл. — Ни о какой мотивации не может быть речи. Ты был лишь одной из семи возможностей. Без имени, без прошлого, объект для эксперимента, и только. Таким же, как остальные шестеро. Ты помнишь о великолепном выводке белых мышей, шедевре селекции? Еще там, в институте. Принцип был один — никаких мотиваций. Это мешало бы эксперименту.

Мат по-прежнему не смотрел на Гилла, но лицо его передернулось. «Так, прямое попадание, — возликовал Гилл. — Нанесем еще один удар, последний…»

Он знал, что не почувствует боли. Последнее, что он увидел, был красный глазок сигнала, вспыхнувший на пистолете.

Наступившая ночь обещала быть спокойнее предыдущих. Еще в полдень он наткнулся на обломки геликоптера, и это укрепило в нем уверенность, что он идет в верном направлении. В окрестном кустарнике не было никаких признаков или следов вездехода, и тогда он, набравшись храбрости, заглянул в разбитую кабину. Увидев там кости скелетов Эора и Рэ, добела объеденные термитами, он успокоился окончательно. Все послеобеденное время он занимался тем, что поодиночке расшвыривал эти обглоданные кости, стараясь забросить их подальше. Ярость, питавшая его до сих пор, нашла для себя прекрасный выход. Затем он попытался сложить разбросанные вокруг обломки кабины; ему удалось кое-как связать опорные кронштейны, две огромные щели он заткнул остатками лопастей, подобранными поблизости. Получилось убежище получше любой пещеры, которую ему так или иначе пришлось бы искать для ночлега, без надежды на успех в этом равнинном краю. И уж, конечно, во сто крат удобнее гущи кустов или сени деревьев. Но потом он догадался, что работа пропала даром. Отсутствие следов вокруг свидетельствовало о том, что только у термитов достало смелости приблизиться к кабине. Эта догадка вновь вызвала приступ гнева, но он слишком устал для того, чтобы разрушать свое сооружение, над которым трудился до темноты. «Терпение, Эдди, терпение, — сказал он вслух. — Отложи злость на завтра, сохрани ее для дела, тебе же лучше». Он давно привык разговаривать сам с собой вслух на том языке, которого никто из его соплеменников не понимал. Это единственное неопровержимое свидетельство его превосходства начало приобретать для всех остальных столь же важное значение, как таинственная и грозная сила лучевого пистолета. Вот и сегодня он долго ругал Гилла и Сида, кричал во все горло, хотя стены кое-как слепленной кабины геликоптера никак не могли служить подходящей для этого аудиторией. Но поскольку один из языков, на которых он бранился, еще не мог, а второй уже не мог выразить всех оттенков обуявших Эдди злобы и ненависти, он угрюмо замолчал. Впрочем, так заканчивались эти тирады и раньше.

«Нет, они не одержали надо мной победы, — уверял он себя, искренне желая в это поверить. — Ведь я был не только хитер, но и предусмотрителен. В лучевом пистолете еще много энергии, и, если они не впустят меня в „Галатею“, энергии хватит, чтобы выжечь наружный люк. Ну, а при менее интенсивном режиме пистолет послужит еще долго. С его помощью я мог бы уничтожить не только этих двух недоумков, а и все племя. И я оказался достаточно умен, чтобы не дожидаться у моря погоды. Роботы меня пропустят, а если нет, пяти секунд действия луча на одного из них хватит… Но не больше, надо экономить. Главное, люк нижнего отсека…

Впрочем, обойдемся и так, люк наверняка будет открыт. Если я незаметно проберусь между роботами, на корабле не будет причин ожидать моего визита именно завтра. Они не явились к геликоптеру, значит, махнули на меня рукой. — Эдди удовлетворенно хихикнул. — А я вот нет. Я ничего еще так не желал, как завтрашнего свидания. Какой меня ждет прием, это не вопрос, потому что я и спрашивать их не стану. Мне нужна только „Галатея“, вся, целиком. Спорить мы тоже не будем. Та минута, когда я увижу вас — надеюсь, это произойдет вне стен „Галатеи“, станет первой и последней в нашем свидании. Для вас, разумеется. Я человек экономный, по одной секунде на каждого довольно за глаза. А потом будет время подумать, что делать дальше. Увести с собой Шарика или другого робота, а может, всех сразу? Неплохая мысль: запустить роботов и с их помощью пригнать все племя обратно к „Галатее“. Глупые скоты! Тогда уже никто из вас не усомнится в моей вечной и всесильной власти! Кажется, до сих пор никто в ней не сомневался. Но так ли это?»

Он, Эдди, убил Дау, и страх, овладевший племенем, дал ему в руки такую власть, о которой можно только мечтать. Но он остался ненасытным, и жажду власти, которая мучила его день ото дня все сильнее, не могли удовлетворить ни истребление соседних племен, ни великолепные охоты с горами трупов травоядных животных, которые он милостиво дарил красным охотникам. Его окружали ужас и слепое поклонение; но чем больше он выказывал свою мощь, тем теснее смыкалось вокруг него невидимое, как стекло, кольцо страха. Он пытался обучать и просвещать своих соплеменников, но они жадно искали в каждом его слове и жесте только приказ, невыполнение которого немедленно несло за собой еще одну смерть. Правда, он был нетерпелив, и в этом его беда. Но можно ли иметь терпение, если все твои объяснения пропадают даром? Он удивлялся красоте Меи с тех пор, как помнил себя; он всегда ревновал ее и завидовал Рэ, находя в нем те качества, которых не находил у себя. Рэ погиб. Ему стоило лишь поманить пальцем, и Меи стала принадлежать ему. Однако и это обернулось для него изнанкой. Зная, что Гаим страстно любил Меи, Эдди обнимал женщину и холодно размышлял о том, с какой дикой радостью насладился бы еще одним убийством. Но ради кого, ради Гаима или ради самого Эдди? В конце концов, теперь не так уж важно. Он убил и Меи. Но даже ныне, спустя почти год, не мог решить, почему он это сделал.

Остатки племени, которые он покинул там, на севере, представляли собой теперь обленившийся и мягкий, как воск, материал. К сожалению, слишком избалованный обилием пищи для того, чтобы сохранить хотя бы внешние формы организации на те несколько дней, пока он отсутствует. Но он вернется к ним, и все будет по-другому. Да, он снова приведет этих людей сюда, к «Галатее», и попытается их изменить. Пока он не знает как, детали еще не ясны. Впрочем, детали не так уж и важны. Главное — действовать; действие, движение — вот единственное, во что можно и стоит верить. Эдди почувствовал усталость. Мысли утомляли его, он отвык думать.

Утром, едва рассвело, он проснулся с чувством голода. Накануне он тоже ел плохо, не желая расходовать энергию пистолета на дичь. Отыскал в земле несколько съедобных кореньев, затем спугнул с гнезда какую-то птицу, жадно сожрал еще не оперившихся, тянущихся к свету птенцов. Хорошо бы найти еще одно-два гнезда и пару кореньев, но Эдди не решился терять времени, опасаясь не дойти до «Галатеи» засветло. «А ты должен успеть, Эдди, должен. Не потому только, что кореньями не насытишься, но и потому, что тебя ждут.

Ждут, как добыча ждет клыков хищника, дерево — удара молнии, огонь — струю воды, как покорно склоненная, умоляющая о пощаде жертва ждет удара топора. Перед тобой твоя задача, Эдди, и никакая воркотня пустого желудка тебя не остановит. Сегодня пошел двадцать третий день, как ты покинул свое племя, ты не можешь больше задерживаться в пути. Пришло твое время действовать. И это будет сегодня».

Он шел и шел, пробираясь сквозь кустарник, все дальше продвигаясь к юго-западу, проклиная цепкие колючки, от которых отвык в северных лесах. «Обратно я поеду на вездеходе, — решил он. — Погружу роботов и вперед. Безумием было бы еще раз проделать этот путь пешком после того, как я стану хозяином „Галатеи“».

…Если бы желтый убийца не объелся накануне, то не ошибся бы в прыжке. На этот раз у Гаима оказалось преимущество в десятую долю секунды, чтобы отклониться чуть-чуть в сторону и усвоенным еще в детстве змеиным движением скользнуть в гущу зарослей. Но желтый был больше рассержен, чем голоден, и, грозно ворча, искал смельчака, посмевшего нарушить полуденный покой в самом центре его охотничьих владений. Зверь прыгнул во второй раз и еще висел в воздухе, когда позади него свечой вспыхнул зеленый кустарник. Откуда было ему знать, что он, властелин джунглей, играет со смертью у себя дома? Гаим промахнулся и вновь вынужден был нырнуть в кусты, не успев выключить луч пистолета. Из поросшей травой земли ударил огненный вулкан, пламя полоснуло Гаима по боку, по руке. От дикой боли он заорал благим матом, в воздухе запахло паленой кожей. Зверя смутил на мгновение незнакомый звук, а также запах гари. Огонь… Желтый залег и насторожился. Левая рука Эдди безжизненно повисла вдоль тела, одной правой он не мог быстро поднять тяжелый прибор, чтобы прицелиться.

— Ну иди! — Оскалив зубы, он звал зверя. — Иди же!

«Если он прыгнет, я упаду навзничь. Тогда он наверняка попадет под луч и рухнет на меня уже мертвым». Но желтый убийца продолжал принюхиваться, и Эдди, скрипнув зубами, повел пистолет в его сторону. Пламя вспыхнуло в двух метрах от его лап, впилось в землю и, разбрасывая раскаленные комья, полыхнуло до вершины деревьев. Зверь мгновенно сморщился в черный, смердящий комок под рухнувшими на него испепеленными кустами, но для Эдди этого было уже недостаточно. Он двинулся вперед, продолжая кромсать труп смертоносным лучом, пиная босыми ногами дымящиеся куски мяса.

— Вот тебе, вот! — хрипел он, в беспамятстве топча останки хищника до тех пор, пока не подкосились ноги. Упав на траву, Эдди с трудом перевел дыхание, руки и ноги не повиновались. «Приди в себя, соберись, Эдди, ты должен спешить». Он сел, придвинул к себе, ощупал пистолет. Взгляд его упал на шкалу. Ледяная волна отрезвления прокатилась по телу. Стрелка стояла всего за два-три деления от нуля. Нижний люк «Галатеи»… Конец всему.

Но нет! Он их выследит, подождет, пока они выйдут из корабля. Прежде, бывало, целыми днями оба мотались по окрестностям, отчего бы им менять свои привычки? Значит, выползут. Нужны только терпение и осторожность.

Вскоре после того, как Эдди, страдая от боли в обожженном боку хорошо еще, что ноги остались целы, — поднялся на гребень какого-то холма, под ноги ему попалась глубокая яма. Он едва в нее не свалился. Края уже заросли ползучей травой, но яму он узнал. Значит, роботов сияли с дозорных постов, и уже давно. Зачем? Неважно, потом узнает. Одним препятствием — уже предпоследним — стало меньше, это хорошо. Спасибо за сюрприз, Гилл. Я отблагодарю сполна.

Во второй половине дня он почувствовал слабость; голова кружилась, желудок сжала боль. Он с трудом ковылял от куста к кусту. Между меркнущим светом дня и убывающими силами Эдди словно была какая-то связь. Только бы выдержать, дойти, осталось совсем немного… Дозорные роботы находились в шести километрах от «Галатеи». Или в пяти? Все равно половину пути он уже преодолел, даже больше. Осталось перебраться через гребень одного холма, потом второго, а с вершины третьего уже виден нос «Галатеи», устремленный в небо и освещенный лучами заходящего солнца. Он уже не собьется с пути и устроит засаду.

Спускаясь по склону второго холма, он споткнулся, упал на обожженный бок и взвыл от боли. Долго лежал, закрыв глаза и стиснув зубы, боролся с жестокой мукой. «Нет, я не сдамся. В двух шагах от цели я сумею выдержать. Еще немного, и я увижу „Галатею“».

Подъем на последний, третий, холм оказался круче, чем спуск с предыдущего. Не обращая внимания на саднящую боль в ладонях, он опустился на четвереньки и пополз, хватаясь за траву.

Сумерки между тем торопились опустить на утомленную зноем землю свое мягкое серое покрывало, а из долин и оврагов уже подымалась густая чернота. Глаза Эдди почти ничего не различали в быстро сгущавшемся мраке, но чутье Гаима уверенно вело его вперед. Еще два подъема и два спуска, уже небольших, курс все тот же… Кустов не стало видно, но их нижние ветки хлестали по рукам, как бы подтверждая правильность избранного направления. Коробку с лучевым пистолетом он сдвинул на спину, так было удобнее и менее чувствительно. Ночная прохлада придавала сил. Осталось преодолеть всего один холм, забраться на его гребень. «Внимание, Эдди, ступай осторожнее. Только не обнаружь себя. Они могут услышать в тишине хруст от твоих шагов. Осторожно, так… Еще немного».

Наконец он достиг вершины последнего холма. Присел на землю, чтобы сердце не выпрыгнуло из груди. «Спокойно, Эдди, ты у цели, путь окончен. Теперь ты дождешься, пока поредеет туман и зажгутся звезды, их скудного света вполне достаточно для глаз охотника. Самые яркие уже подмигивают с высоты, еще минут десять, заблестят и остальные. Будь у тебя желание, ты мог бы назвать их одну за другой, ведь ты хорошо изучил звездную карту этой галактики. Но они тебе не нужны, ты никогда уже не полетишь к ним, какая польза на них любоваться? И „Галатея“ навеки останется здесь, чтобы служить тебе. Тебе одному».

Притаившись в ночной тишине, он ждал того заветного момента, когда на фоне усыпанного мерцающими точками неба возникнет наконец силуэт корабля. От напряжения перед глазами начали вращаться разноцветные круги. Эдди опустил веки, долго тер кулаками, потом замер в неподвижности, считая секунды, и снова открыл. Круги исчезли, но долина перед ним была пуста. В глубине сознания зашевелился страх, но он тут же подавил его, не дав родиться. Приходить в отчаяние из-за того, что ошибся, считая холмы? Обычное дело, если человек страстно стремится к чему-нибудь, он всегда ошибается в счете, и всегда в свою пользу. «Значит, перед тобой еще один холм, Эдди, а может, и два. Но если и на этот раз ты не увидишь „Галатею“, не беда, подождешь рассвета. Вероятно, еще вечером в лесу ты где-то сбился с маршрута. Ну, конечно, после того случая с желтым убийцей. Утром все станет на свои места, ты спокойно, не торопясь разберешься с ориентирами. А может, и в этом не будет нужды? Сверкающий на солнце корпус „Галатеи“ сам выведет тебя к ней. Он виден издалека сквозь редкие деревья». Эдди поднялся на ноги и начал спускаться в долину.

Под ногами вдруг хрустнула обуглившаяся ветка, потом еще одна, еще… Он не придал этому значения. Звезды светили уже ярко, когда он вышел на просторную, почти круглую полянку. По ту сторону отливала серебром листва низкорослых кустов. Пройдя еще шагов двадцать, Эдди остановился. Что это? Необходимо призвать на помощь всю логику и трезвость рассудка, оценить то, что он увидел. Оценить и действовать. Пальцами голой ступни он разгреб рыхлый и толстый слои пепла — под пеплом была сожженная, спекшаяся в камень земля, твердая, как гранит…

Чтобы направить холодный ствол лучевого пистолета себе в горло, ему пришлось задрать голову и увидеть звезды. С удивлением смотрел он на мерцающие далекие миры, будто только в эту минуту увидел и понял их впервые в жизни.

Дие отправилась на кухню, и Грон, как это бывало с ним обычно, едва удержался, чтобы не окликнуть ее, не попросить остаться. Но распорядок был неумолимо строг. Каждый четвертый и двенадцатый час времени своего бодрствования Дие обязана была отправляться на кухню, а еще через сорок минут никак не позднее, возвращаться назад в командный салон. Сейчас она принесет пищу для Грона, а в следующие сорок минут — для Эви и Мата. К тому времени Грон будет уже спать. Ровно восемь часов, ни минутой больше; затем пробуждение, завтрак, и опять все сначала. В первой половине дежурства возле него сидит Дие, во второй — Эви и Мат. Едва продрав глаза, Мат принимается за контроль всех систем; если нужно, к нему присоединяется Эви. Когда очередь доходит до осмотра двигателей, с Матом идет Грон, а Эви садится за пульт, на его место. Но последнее случается редко; Грон точно не помнит даже, когда в последний раз они спускались в нижние отсеки. Там царствуют роботы. И хотя Грон их недолюбливает, все же интереснее возиться с ними внизу чем сидеть за командирским пультом в одиночестве.

Самое неприятное — это те сорок минут, когда он остается один и ждет ужина. Два раза он уже обманывал Мата; чтобы не отпускать Дие на кухню, сослался на то, что у него нет аппетита. Но от командира не скроешься, он быстро разгадывает все секреты; Мат пригрозил ему строгим наказанием. С тех пор Грон старается хоть как-нибудь выдержать эти сорок минут одиночества. Правда, оно длится всегда меньше, потому что Дие добрая и не засиживается на кухне. И все-таки так тягостен этот режим, кажущийся вечным. Никакого просвета. Приборы на доске поблескивают холодно и враждебно; ну а стены, даже не столько они, сколько то, что находится за их пределами… Об этом даже лучше не думать. А ведь было время, когда, освоив, какой прибор что показывает, он относился к ним с симпатией и доверием, даже полюбил все эти стрелки, цифры и указатели. Как обнадеживающе, бывало, они подмигивали: все в порядке, мы на страже, мы охраняем тебя, сиди себе спокойно. Только уже много позже, неизвестно откуда явилась к нему эта проклятая мысль, он до сих пор проклинает тот день и час, что в любой следующий — именно в любой! — момент они могут показать нечто совсем другое. Опасность может возникнуть в тысяче ликов. Вот она уже таится в каком-то кабеле, реле, трансформаторе или внезапно ворвется снаружи, из бездонного и темного космоса, лишь кажущегося пустым, а на самом деле битком набитого роковыми неожиданностями. Там, за стенами, живет смерть. Он почувствовал бы это, если бы его даже не учили, что такое мировое пространство. А эти стены вокруг — теперь он знает это сплошной обман; их полусферические своды как пальцы огромной ладони, медленно и постепенно сжимающиеся в смертельной хватке, чтобы в какой-то миг тебя раздавить.

Грон пробовал размышлять, закрыв глаза. Это не запрещено, потому что световой сигнал об аварии или опасности всегда сопровождается еще и звуком. Но и такой способ ничего не изменил в направлении мыслей, не принес успокоения. «Почему?» — сразу же возникал вопрос, стоило Грону вызвать в памяти ту или иную картину событий за минувший год, и число этих мучительных «почему» все росло. Напрягая силы рассудка и памяти, обычно он находил какой-то ответ на первую или вторую часть вопроса, но тогда другая часть оставалась нераскрытой, а то и сама рождала целую вереницу новых вопросов. «Там, на берегу у моря, все всегда было ясно и хорошо», — думал Грон, мысленно вздыхая. Мат сейчас спит и, пожалуй, во сне не узнает, о чем он сейчас размышляет. Потому что это запретная, даже преступная мысль. Один только Арро осмелился однажды высказать ее вслух, еще до старта «Галатеи», но жестоко поплатился. Нет, так ставить вопрос нельзя. Слишком туманно, слишком неопределенно. Невозможно протянуть ниточку, связавшую бы то, о чем сказал Арро, с тем, что он делает сейчас. Мат тоже сделал вид, что не расслышал слов Арро, расплата наступила потом, уже после взлета корабля. Арро резко изменился, но Грон узнал об этом от Эви в конце второго или даже третьего цикла. Каждый цикл — это четыре недели работы плюс четыре недели сна. Так что он вообще никогда не встречается с Арро. Когда одна бригада сменяет другую — во второй навигатором работает Опэ, а инженером по двигателям Арро, — внутренний распорядок не нарушается. Вот и получается, что, когда Грон садится в кресло перед пультом, Арро спит уже целых восемь часов из очередного месячного «сонного отпуска». Таким образом, только от Эви он мог узнать, что Арро просыпается и встает каждый раз все с большим трудом, а Опэ, последние восемь часов вахты которого смыкаются с дежурством Грона, добавил, что Арро сильно исхудал, потерял аппетит, а порой становится просто невменяем. Сидит как истукан и смотрит перед собой в одну точку.

Странно, ибо если говорить о нагрузках, то первым должен был бы сломаться Мат. Он не имеет четырехнедельных «сонных отпусков» с тех пор, как они взлетели; он работает шестнадцать часов, а затем спит восемь и опять работает без устали. Однажды Грон, проснувшись, увидел, что Мат находится в особенно хорошем настроении, и рискнул спросить его о причине такой железной выдержки. Сам он со сна еле ворочал языком, так что свежесть и бодрость командира казались ему тем более неестественными. Мат рассмеялся и дал следующее объяснение:

— Вы проживете дольше, чем я, только и всего. По меньшей мере на столько месяцев больше, сколько вы проспали в пути. А на самом деле гораздо дольше, потому что делаете перерывы в работе, изнашивающей организм. Не считай меня, пожалуйста, героем, Грон, и не благодари. Я поступаю так не ради вас.

Хотя репрограмма не избавила Грона от его природной искренности, в своей новой жизни он скоро познал суровую истину: не хочешь неприятностей — молчи. Он ничего не ответил Мату, но потом часто и мучительно раздумывал над словами командира. «Вы будете жить дольше…» Воспоминаний о безвозвратно потерянном прошлом, если он осмеливался их оживлять, причиняли острую боль; настоящее страшило и казалось невыносимым, в особенности в минуты одиночества, но то, что сказал Мат, будило кромешный ужас. Жить дольше. Дольше, чем он. Это значит, во-первых, дольше тянуть теперешнее существование, а что потом? Что ждет их потом, в конце этого уже заученного и привычного, хотя и нудного распорядка полета? Грон знал о том, что репрограмма, которую он получил по милости Гилла, с которым ни в коей мере не желал себя отождествлять, имеет множество пробелов. Но тот запас информации, которым он располагал, был достаточен для того, чтобы страшиться своей будущей жизни на Земле. В лучшем случае он мог надеяться на то, что найдет там берег и лагуну, похожую на ту, которую он уже никогда не увидит; очень похожую, это важно, и его оставят в покое. Ловить рыбу. Пожалуй, они совершили достаточно подвигов, чтобы рассчитывать на такую благодарность от земного человечества, которое… Далее следовала зыбкая трясина, и Грон в страхе останавливался у ее края. Не из-за того, что сказал Мат, а из инстинкта самосохранения. Наверное, Арро тоже терзал себя подобными мыслями. И себе же делал хуже. Но разве такое неизбежно?

Как ни ужасен был тот, уже далекий, самый первый шаг, Грон всякий раз к нему возвращался. Казалось странным, но именно та первая минута, когда он, еще не вполне очнувшись от шока, оказался в одном из кресел командного салона «Галатеи», представлялась единственным опорным пунктом, отталкиваясь от которого, можно размышлять. Салон выглядел точно так же, как сейчас, только еще не стало страшно стен. Он увидел лишь склонившихся над ним Мата и Дие, а высоко под потолком вогнутую поверхность полусферы консоциатора. Он уже тогда знал, что это за штука, но никак не мог увязать с присутствием Мата и Дие. Что касается увязок, то и впоследствии у него долго не ладилось это дело. Интересно, именно Мат во многом помогал ему преодолеть трудности. И не только ему, другим тоже, причем весьма оригинальным способом: Мат вовсе не старался ничего объяснить. Все члены экипажа знали, вынуждены были знать, что все мысли, которые отныне являются их собственными, исходят от некоего существа по имени Гилл, несравненно более высокого по уровню интеллекта; но в то же время Мат настоял на том, чтобы каждый из них сохранил свое прежнее имя. Они переступили из одного слоя сознания в другой так, словно пересели из одной зыбкой лодки, качающейся на волнах грозного и глубокого моря, в другую, такую же. Этот переход нес с собой неуверенность, грозил неведомой опасностью, а только что оставленная посудина казалась то бесконечно родной, то надоевшей и отвратительной, то вновь желанной и прекрасной.

Один только Мат был другим, чем они все. Они могли бы догадаться об этом сразу, начиная с первой минуты, никто из них ни разу не слышал от него окрика, он никого не подгонял. Между тем Мата ни в малейшей степени не интересовало, что они о нем думают. После Грона последним под колпак консоциатора положили Арро, на нем и завершилось преобразование бывших рыбаков. «Преобразование» — именно так называл эту операцию Мат, чему они, наследники каждый своей части разума Гилла, искренне удивились. Прошло несколько дней, и Арро ощутил в себе достаточно сил, чтобы восстать против деспотической воли Мата. Никто толком не знал, как это произошло, поскольку у Арро не хватило ума сделать это в присутствии свидетелей. А может быть, сам Мат устроил так, чтобы взрыв произошел с глазу на глаз. Во всяком случае, Арро потерпел поражение в первый раз в жизни. «Наверное, и в последний», думалось Грону. Мат нещадно избил Арро, и тот три дня не показывался из своей спальни. Очевидно, между ними произошло не только это. Грон вдруг почувствовал, что на этот раз ожидание Дие он заполнит не только беспредметной умственной гимнастикой. В самом деле, именно тогда Нуа вдруг заявила, что не желает больше ради удобства Арро спать на полу. Мат ограничился коротким замечанием, что если есть свободная кабина, а она была, то он не вправе препятствовать кому-либо ее занять. Подобная уступчивость была несколько необычной для человека, который каждую минуту бодрствования членов экипажа подчинял без остатка своей воле. Впрочем, даже не себе, а выполнению задачи. Сверхзадачи…

Грон невольно вздрогнул. Стоило о ней подумать, как все остальное бесследно исчезало; стоило отбросить ее, и исчезал он сам. Он хочет ее перепрыгнуть, но падает, словно зацепившись за туго натянутую веревку; впрочем, это больше похоже на рыбачью сеть, поплавки которой уже замкнулись в круг на гладком зеркале воды. И вырваться из нее невозможно. Более года они верно служили ей, этой сверхзадаче, там, на поляне, посреди чужого и угрюмого леса, куда привезли их на ракетоплане два несчастных полудиких на вид человека. А если иногда и возникало желание тем же способом возвратиться на милый сердцу берег лагуны, то не смели о ней заикаться… Грон продолжал размышлять. Что-то очень важное он хотел продумать, но его подавила сверхзадача. Но что? Кажется, он уловил какую-то взаимосвязь, но какую? «Если каждый раз сверхзадача будет заслонять все на свете, мы все сделаемся идиотами, — подумал он со злостью. — Ненавижу! Нет, нет, об этом нельзя даже думать».

Грон взглянул на часы. Дие ушла на кухню уже более двадцати минут назад. Теперь она может вернуться каждую секунду. Счастливый, он глубоко вздохнул. В прошлой, навсегда и безвозвратно ушедшей жизни он только любил Дие. Теперь он восхищался ею и завидовал одновременно. Ведь все, что произошло с ними, было для нее так естественно. Дие не прошла той бесчеловечно строгой школы у Мата, как четверо мужчин, и все-таки — он часто чувствует это — она лучше них знает, в чем суть дела. Дие единственная из всех, кто отваживается иногда спорить с Матом, и Мат с улыбкой это терпит. А улыбка на губах Мата редкое явление. Но Дие это мало заботит; когда-то она рта не раскрывала в лодке, а теперь атакует Мата, трещит как сорока, и Мат улыбается…

Он поднял руку и быстро сжал пальцы, словно поймав что-то. Вот оно! Вторая половина той мысленной фразы, которую он начал и позабыл докончить. Что улыбается порой не только Мат, но и Нуа. Погоди-ка, что это сказал о Нуа недавно Опэ? Грон не встречается с ней по той же причине, что и с Арро, и сам ничего не знает. Опэ сказал: Нуа скалит зубы. Экий невежа! Человек не должен так выражаться, говоря о жене старшего брата, даже если он произносит это не на родном языке. Но сейчас не об этом речь. Речь о том, что существует какая-то связь между улыбчивостью Нуа и… Теперь безвозвратно ускользнула от него другая, то есть первая, часть начальной мысли. Черт знает что! Когда приходит первая, теряется вторая и наоборот. Пожалуй, надо продиктовать ее на магнитофон, в свой дневник. Или еще лучше, найти в библиотеке свободный кристаллик памяти, вставить ее в компьютер, записать, а потом спрятать. Нет, это безнадежно. Что скажет Мат, если обнаружит подобную крамолу, прослушивая дневник? Или, того хуже, заметит, что кто-то без дела шляется в библиотеку?

Дверца лифта бесшумно раздвинулась. В рамке света, падавшего сверху и сзади, из кабины, Дие казалась фигуркой, отлитой из бронзы. Она шагнула к Грону, на маленьком подносе тихонько звякнули тарелки.

— Ты очень ждал меня?

— Очень. Но…

— Но? Что же, я вернусь на кухню. Хочешь испытать себя, выдержишь ли еще?

— Нет. Я просто так…

Дие, вздохнув, поставила поднос на выдвинутую полку сбоку от пульта управления.

— До сих пор ты был трусишкой. Теперь, кажется, мне придется привыкнуть еще к одному твоему качеству: ты стал говорить загадками. Что же произошло? — Она повернулась на каблучках и окинула взглядом приборную доску. — С приборами все в порядке. Значит, не в порядке ты. Не сердись, но это меня успокаивает. Ты скажешь наконец, в нем дело?

— Так, глупость.

— Хочу слышать!

— Ты посмеешься надо мной, и только.

Дие рассмеялась.

— Не в первый раз!

«Если разыграть из себя обиженного, — подумал Грон, — пожалуй, я смогу вывернуться».

— Дие!

Он старался говорить в оскорбленном тоне, но ничего из этого не вышло. Дие присела на корточки и снизу посмотрела на него, округлив глаза.

— Чего ты тянешь? Тебе же хуже. Я выну из тебя твою тайну до кусочкам, ведь еще целых четыре часа ты мой. Может быть, немного меньше, но и этого хватит. Итак?

— Хорошо. Но обещай мне, что никому не скажешь.

Дие удивленно подняла брови.

— Это что-то новое.

— Ты обещаешь?

— Еще не знаю.

— Ну, тогда не скажу.

Дие потерлась щекой о его колено, и Грон с трудом удержался от искушения запустить пальцы в ее коротко стриженные мягкие волосы. От Гилла они унаследовали знания о том, что большинство земных женщин носят короткую стрижку, а, по мнению Дие, одним из величайших достоинств нового языка было слово «мода», содержание которого хотя и было известно прибрежным красоткам возле залива, но только практически, сформулировать его они не могли. Волосы Дие щекотали колено даже сквозь материю. Грон погладил их, затем его пальцы остановились на ямочке позади уха. Тихонько потянув руку назад, он коснулся кончиков локонов, которые сильно отросли с тех пор, как она с помощью садовых ножниц, выпрошенных у Мата, кое-как постригала их в скобку еще до старта «Галатеи».

Дие внезапно откинулась назад и посмотрела в глаза Грона.

— Выясним кое-что!

— Что же?

— А то, кто кого водит за нос?

— Я не понял, — солгал Грон, хотя далась ему эта ложь крайне нелегко. Но он очень боялся, что Дие поднимет его на смех, да еще расскажет обо всем Мату. Лучше об этом не думать.

— Да? Ты просто не хочешь понимать!

— Неправда, Дие, я и в самом деле не понял.

— Тогда я объясню! Противно, когда ты прикидываешься дурачком. Прежде всего уточним: либо я подмазываюсь к тебе, чтобы заставить высказаться, либо ты ко мне, чтобы я тебя оставила в покое.

Грон заулыбался. Из опыта он знал, что иногда помогает даже глупая улыбка. Но на этот раз Дие не позволила больше себя дурачить. Она встала, потянулась, молча, как кошка, потом, закинув голову назад, тряхнула волосами. Она была такой, такой… Даже не языке Гилла трудно было найти достойное сравнение.

— Не беда, малыш, все обойдется. Твой обед на столе. Может, я еще загляну, попозже.

Она не успела сделать и нескольких шагов к лифту, как Грон завопил:

— Дие, не уходи!

Не оборачиваясь, Дие метнула в него взгляд через плечо.

— Скажешь?

— Но ты обещаешь, что никому?

— Подобных обещаний не даю, я уже сказала.

Она продолжила свой путь и этим совершила ошибку, большую, чем предполагала. Тот человек, который бросился за ней, почти ничего не унаследовал от Гилла, во всяком случае, в эту минуту. От первого его удара кулаком в голову она успела уклониться, но второй пришелся по ребрам, и Грон испугался. Удар был силен, Дие со стоном согнулась пополам и упала на пол. Грон рухнул на колени возле нее и в полном отчаянии от сознания вины принялся трясти ее за плечи, причиняя ей боль едва ли меньшую, чем при ударе.

— Дие, очнись! Мне так стыдно! Прости, не сердись! Но ты не хотела меня понять…

— Перестань меня трясти, — со стоном проговорила Дие. — Иначе я не смогу ничего понять. Отпусти меня и оставь в покое!

Грон поднял ее на руки и пошел к креслу. Он сел и, не выпуская из объятий, прижал ее голову к своей груди.

— Прости меня, Дие! Пойми, ты должна понять, что я этого не хотел…

— Я знаю.

Они помолчали. Тело Дие стало вялым, расслабленным, пустым взглядом поверх головы Грона она смотрела на циферблаты приборов, занимавших всю боковую стенку.

— Ты думаешь, мне легко? У меня просто больше выдержки. По какой-то случайности я получила энергии больше, чем нужно для одной женщины. Отчего, не знаю. Разве это дурно, если я хочу поделиться ею с тобой, поддержать, помочь тебе?

— Но почему таким способом?

— Нехорошо, если мы будем думать каждый в одиночку, изводить себя наедине, понимаешь?

— Но пойми и ты, Дие, это действительно пустяк. Полная несуразица. И если я тебе все выскажу, ты потребуешь объяснения, почему и как эта идиотская мысль пришла мне в голову, почему я не отбросил ее, как недостойную, почему не мог сказать тебе сразу. Я и сейчас считаю все это чепухой. Только твое любопытство делает из мухи слона…

— Ах, вот как? Тогда тем более ты можешь сказать.

— Но ты обещаешь сохранить в секрете?

— Если это пустяк, почему ты настаиваешь?

— Не знаю, но чувствую.

— И это так для тебя важно?

— Само по себе нет, а вот рассказать тебе — да!

— Ты противоречишь себе, Грон.

— Знаю. И все же… — Мысль о переходе в контратаку родилась мгновенно. — Но почему ты так упорствуешь, Дие? Ведь ты видишь только двоих, Мата и Эви.

— Мат отвечает за нас всех. Он наш командир.

— Его-то я и боюсь. Не хочу, чтобы он посмеялся.

— Ну, Мату не так часто приходится смеяться. Доставь ему такое удовольствие.

— Пожалуй, сейчас ему будет не до смеха.

— Опять противоречие! Предупреждаю, это уже второе.

— Если будешь нажимать, появится еще десяток…

Дие быстро села и, приблизив свое лицо к лицу Грона, заглянула в его глаза.

— Не понимаю, что у тебя с Матом. Ты им недоволен?

— Я этого не сказал.

— Но я догадываюсь. Ведь все твои протесты крутятся вокруг него. Напрасно. Мат иногда чокнутый, но добрый. Не будь его, мы ничего бы не добились.

— Рад, что ты так просто смотришь на вещи.

— А ты? Ты смотришь иначе?

Грон прижался головой к груди Дие.

— Не знаю, Дие, не понимаю. Я ничего уже теперь не понимаю, все в голове перепуталось.

Они долго сидели молча. Наконец Дие, глубоко вздохнув, сказала.

— Хорошо. Я никому ничего не скажу. Но это же… Это… — она подыскивала слово. — Это предательство, Грон. Право, Мат его не заслуживает.

— Только ты смеешь с ним спорить. Ты одна. Я имею в виду, из нашей троицы. О других троих мы ничего не знаем.

— О, это совсем другое дело. Ты тоже мог бы, если бы не боялся его, как огня.

— А я боюсь. Но почему ты не боишься, скажи?

— Почему я должна бояться? Я ему верю. Но мы опять отклонились в сторону. Скажешь ли ты наконец, в чем дело, или нет? Знаешь, я так устала от всего этого, что мне уже неинтересно.

— Так оно и есть, ничего интересного. Но я скажу, потому что ты дала мне слово молчать. И чтобы сохранила в памяти. А то ведь я уже забыл.

— Что ты забыл? — Дие уже не знала, огорчаться ей или сердиться То, о чем хотел сказать?

— Нет, только вторую часть.

Дие обняла Грона за шею и привлекла к себе.

— Милый, ты становишься все глупее. Говори скорее, пока не забыл первую.

— Опэ сказал, что Нуа все время скалит зубы.

Дие оттолкнула Грона от себя и взглянула на него с подозрением.

— И что же?

— Больше ничего.

— Об этом ты долго не хотел говорить?

— Об этом.

— И боялся, что я передам это Мату?

— Да.

— И именно это я должна сохранить в памяти, поскольку это только половинка чего-то?

— Вот именно.

Дие с некоторой тревогой погладила Грона по щеке.

— Скажи, милый, ты здоров? Как ты себя чувствуешь?

— Теперь, когда ты уже не сердишься, превосходно.

— Значит, Опэ тебе сказал… — Она вдруг умолкла. — Постой, как это могло быть, если ты с ним вообще не встречаешься? Навигатором в нашей группе работает Эви, а не Опэ.

— Во время смены. Его последние восемь часов совпадают с моим заступлением…

— Поняла. Но ведь при этом присутствует Мат. Если Опэ сказал тебе это при Мате, почему я должна молчать?

— Мата не было, он пошел к себе на несколько минут раньше, а Опэ остался, чтобы подготовить что-то для Эви.

Дие задумалась.

— Но ведь тогда ты сам должен встречаться с Нуа при пересменке! Она как раз отправляется спать.

— Ну да, только теоретически. А практически я начинаю с того, что стою под душем, и все равно, поднявшись сюда, чувствую себя идиотом.

— Это правильно.

— Благодарю!

— Речь не об этом. Правильно то, что встречаться с Нуа ты можешь лишь теоретически. Я ведь тоже никогда не вижусь с Опэ.

Грон вздохнул с облегчением. Экая чепуха. Наконец-то с этим покончено, а Дие по-прежнему сидит у него на коленях. Он обхватил ее и начал покачивать, как ребенка. Когда-нибудь у них будет и ребенок. Хорошо, что она не родила там, на берегу лагуны, помогли какие-то тайные зелья старух знахарок. Для Грона было бы невыносимым горем, если бы этот ребенок, его ребенок, остался там. И так-то приходится несладко. Разумеется, тут, в «Галатее», они тоже не могут себе позволить прибавления семейства; с этой целью Мат вырастил какое-то зелье на биостанции. Мат умеет и может все. Возможно, Дие права, нет причин сторониться командира. Самое простое — положиться на него целиком, без остатка, и ни о чем больше не думать. Верно, от размышлений ничего, кроме чепухи, родиться не может. Сейчас, рядом с Дие, он тверже верил в их будущую жизнь на берегу такого же залива. Это будет, ему непременно позволят. То есть не ему, а им, потому что Дие и там будет рядом с ним. А море вновь поставит на ноги Арро, и опять они будут вместе ловить рыбу. Часть памяти, доставшаяся ему от Гилла, отчетливо сохранила информацию о том, что человечество, оставшееся на Земле, щедро награждает вернувшихся из космоса звездоплавателей даже за меньшие заслуги. Они же, Мат, Арро, он и все остальные, совершают нечто такое, чему еще не было примера в истории Земли. Это он тоже знал от Гилла. Правда, в этом заслуга прежде всего самого Гилла, но ведь и он тоже является участником этого свершения, а значит, и славы. Он, Грон, один из инженеров системы двигателей. Будет ему берег и лагуна, будет непременно.

— Значит, Нуа все время скалит зубы?

— Что? — Грон неохотно расставался с заветной мечтой.

— Ничего. Я повторяю твои слова, чтобы их запомнить.

— Милая, вся эта чушь не имеет никакого значения. Я думал сейчас о том, как после нашего прибытия…

— Так он и сказал, этот Опэ? «Скалит зубы-ы»?

— Да. Довольно невежливо с его стороны. Но…

— А вторая половина?

— Какая половина? Половина чего?

— Ты сказал, что усмешка Нуа — это только половина мысли. А вторую половину ты, видишь ли, соизволил забыть.

— Да, дорогая, именно так оно и есть. Дело в том, что я способен размышлять только тогда…

— Ни на что ты не способен. Ты дуралей, ярко выраженный кретин, вот ты кто! — Дие с видимым наслаждением применяла все богатства языка Гилла.

Грон обиделся и перестал покачивать ее на руках.

— Ты нехорошо сказала, Дие.

— Знаю!

— Зачем ты меня обижаешь? Ведь я так тебя люблю.

— Затем, что ты часто притворяешься большим дураком, чем на самом деле.

Она высвободилась из объятий Грона, обвела руками вокруг.

— Все это не наш мир. Он охраняет и помогает нам выполнить сверхзадачу, порученную Гиллом. А нам, собственно, нет до нее никакого дела! Но Мат и та часть Гилла, которая вложена в наши головы, сильнее нас. Поэтому мы ее выполним, если удастся. Мне хочется, чтобы удалось. Почему? Потому что и мне, прекрасный мой мечтатель, и мне нужен берег лагуны взамен утерянного, и я хочу ребенка. И не одного, много. Я хочу родить там, на берегу, для тебя. Для нас. Но я неохотно говорю об этом, даже боюсь думать, ибо горько потерять не найдя. Вот чего я боюсь. И я не виновата в том, что родилась более суеверной — теперь я знаю это слово! — чем ты. Даже в этом мы наследники того берега, где увидели свет.

Грон, вне себя от счастья, обнял Дие и поцеловал.

— Дие, значит, и ты тоже? Тогда зачем же ты мучаешь меня всякими глупостями? Говори о нашем береге, не бойся. Я знаю, мы его достигнем!

— Глупо не то, что Нуа улыбается или скалит зубы, а глуп ты, если считаешь это пустяком.

— Опять не понимаю.

— Здесь, в «Галатее», не на что скалить зубы. Тем более все время, как заметил Эви. Восемь шагов до лифта, и от твоего счастья не останется следа. А ты орал и кричал, даже ударил меня, чтобы его сохранить. Понимаешь теперь?

Грон послушно кивнул, хотя ничего не понял из последних слов Дие. Но уж лучше так, лишь бы покончить со всем этим.

Он снова принялся ее баюкать. Дие, однако, не обращала на него внимания, думая о чем-то своем.

— И все-таки я поговорю с Матом, — сказала она.

Грон оцепенел.

— Но ты же дала слово…

— Я буду говорить не об этом.

— А о чем же?

— Обо всем. О всех нас, нашем пути, о том, что нас ждет.

— Это имеет смысл?

— Не знаю. Но молчать еще хуже.

— Молчать о чем?

Дие вздохнула.

— Тебе хорошо, Грон. Ты действительно ничего не понимаешь. Оставим это.

Грон притиснул ее к себе.

— Когда ты рядом, все иначе. И эта тишина, и приборы, и стены. Когда ты здесь, Дие, для меня нет ничего больше, есть только ты, ты одна.

Он склонился над хрупким телом жены и, зарываясь лицом в шелковистые локоны, покрывавшие затылок, прижался глазами к нежной коже ее плеча.

Мат никогда не порицал Дие за то, что она провожала Грона вниз и оставалась с ним некоторое время. Когда Дие, порозовевшая, поблескивая глазами, через полчаса вновь появлялась в дверях лифта, она и ему напоминала античную бронзовую фигурку. Мат ограничивался тем, что равнодушным взглядом фиксировал ее присутствие, а иногда не делал и этого. Сети сладких снов и призрачного счастья нужно было рвать сразу, решительно и жестко, раз и навсегда. Тогда продолжать начатое дело будет легче. Работать быстро и точно, не допуская ошибок, так, чтобы эта работа захватывала каждый нерв, каждую клеточку мозга — вот единственное противоядие от миража прошлого, от желания бросить все на полпути и бежать назад, к этому искушению. Цепочка проста — распорядок жизни обеспечивает сверхзадачу, а сверхзадача несет в себе жизнь, его собственное будущее и, что еще важнее, будущее для них всех. И так должно быть, иначе гибель. А они хотят жить. И он тоже. Как никогда прежде.

Мат контролировал работу всех систем, и эти функции при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не столь однообразными, хотя и повторялись каждые шестнадцать часов. В течение года он овладел всем комплексом знаний, необходимых для штурмана звездолета, а также вбил в головы обоим юношам-навигаторам ровно столько, сколько в них вошло. И все-таки они трое вместе взятые не могли заменить одного Сида. Его опыта, его надежности и того главного, что дает сплав этих двух качеств — уверенности в себе. Сид носил звание штурмана-звездоплавателя первого класса. В то время из тридцати миллиардов жителей Земли такое звание и квалификацию имели не более пяти десятков человек. Гилл, а теперь Мат, был в институте вторым человеком, но это никак не ставило их в один ряд. Даже то, что Гилл принадлежал, кроме того, к первым двум сотням наиболее талантливых ученых-кибернетиков, не меняло дела. В межзвездном корабле, который большую часть своего полета совершает при скоростях, когда время переходит в категорию парадокса, этого было недостаточно. А если даже и достаточно, к счастью, до сих пор ничто не свидетельствовало об обратном, то все равно слишком рискованно. Сид летал на звездолетах, правда, более примитивных, чем «Галатея», еще тогда, когда Гилл сидел в своем институте и считал, что до конца жизни будет наслаждаться по утрам видом бледно-розового пика Кибо.

Не будь Гилл первоклассным кибернетиком, он волновался бы гораздо меньше. Его знаний хватало на то, чтобы оценить возможные опасности и ошибки, но ему недоставало спокойной уверенности Сида, легко и просто делавшего свое сложное дело. На межзвездных дорогах исключаются любые случайности. В практически неограниченную память главного компьютера, Большого Мозга, на каждом корабле задолго до старта вводится программа полета не только «туда», но и «обратно», к Земле. Предварительный контроль заложенных программ осуществляется с помощью моделирования. Моделируется весь путь корабля туда и обратно, только в уплотненном до предела временном режиме, ибо в противном случае проверка потребовала бы столько же времени, как и весь путь. Иными словами, Большой Мозг каждого звездолета в первый раз «проделывал» все путешествие от старта до возвращения еще дома, на Земле. Что касалось статистических вероятностей возможных в полете помех, то их теоретические моделирование и определение были знакомы Гиллу как кибернетику. Но одно дело теория, а другое полет; Гилл не представлял себе, как он будет реагировать в том случае, если возникнет реальная опасность для «Галатеи».

Основная трудность, как он считал, все же была преодолена. По первоначальной программе «Галатея» должна была вернуться на Землю через тридцать-сорок лет после старта. Теперь же прошло более ста пятидесяти, и звездная карта того участка вселенной, который предстояло преодолеть кораблю до пределов Солнечной системы, несколько изменилась. Хотя и незначительно, но звезды-ориентиры сдвинулись со своих мест, а нагромождение этих едва приметных изменений может дезориентировать Большой Мозг. Все это выглядело куда страшнее, чем умопомрачительные страсти из фантастических романов — в виде метеоритов, облаков космической пыли и загадочных погасших звезд, о которых он читал в детстве. Нет, космос был фантастически пуст, по крайней мере, та часть Галактики, которую преодолевала «Галатея». На пути к планете, столь схожей с Землей, не произошло ничего неожиданного. Но для того чтобы победить замкнутость, регулировать ход собственных мыслей, держать в полном порядке нервную систему в условиях долгих лет монотонной, до сумасшествия однообразной работы, требовалось мужество и огромная воля. Интересно, когда командиром «Галатеи» еще был Норман, этого однообразия он не чувствовал. Железный режим и дисциплина, царившие на корабле, раздражали настолько, что служили как бы клапаном для выхода чувства протеста, выражаясь в мелких нарушениях порядка, разговорах во время вахты или даже нестандартном убранстве собственной каюты. Уставная инструкция не запрещала подобных мелочей, но Норман относился к ним крайне нетерпимо. Теперь он понимал Нормана! Тот, на ком лежит вся полнота ответственности, даже в этих мелочах видит личные против себя выпады.

Неизвестно почему, но Мат надеялся, что в пути все наладится. Действительно, весь год, отделявший их от первой минуты после «преобразования» до старта, он от всех требовал почти нечеловеческих усилий для подготовки полета. А чего стоили «воздушные ямы» сомнений и жесточайший самоконтроль: не совершил ли он ошибки, непоправимой и роковой, правильное ли решение принял? В первый раз Мат поддался панике после того, как уничтожил двух несчастных, именовавших себя Гиллом и Сидом. Они были виновны без вины, он это понимал. Ведь он и сам по сей день боролся с искушением отождествить себя с Гиллом. Нет, он не имеет на это права. Гилл представлял собой нечто несравненно большее, чем он, Мат, не говоря уже о безвозвратно утерянных сокровищах знаний, которыми обладали Сид, Норман, Максим и Ярви в навигации и инженерной подготовке. Понятно, почему Гилл всячески сопротивлялся и пресекал попытки со стороны Мата к отождествлению его личности с личностью Гилла, несмотря на совершенство репрограммы. Да, это он понял сразу. Иногда, правда, у него мелькала мысль о том, что создавшееся положение случай не типичный, детерминированный особыми качествами репрограммы и мозга-приемника. Почему бы иначе этот полудикий Юму с таким упорством защищал свое тождество с Гиллом? Но Мат никогда не углублялся в этом направлении. Зачем? Нет, не сидевший в нем Гилл запрещал ему это, а он сам чувствовал, что здесь его ожидает тупик. Если даже и так, изменить все равно нельзя. Он Мат, который повинуется Гиллу. Разумеется, при определенных условиях и в известных рамках. Вот тут-то возникает трудность, и даже Гилл не может помочь советом. Там, в институте, они не проводили экспериментов пересадки психики объектам с таким уровнем развития личности, как у Мата. Поэтому им обоим приходится мириться с тем, что многое не поддается контролю; ведь каждую данную минуту попросту невозможно эту двойственность разделить на активного исполнителя и пассивного наблюдателя. Но до тех пор, пока они «вдвоем» обеспечивают выполнение сверхзадачи, это, пожалуй, не так и важно.

Экипаж получился удачным, это главная заслуга Гилла. Просто, как все гениальное. Если бы эта идея пришла Гиллу в голову раньше, он возглавил бы опыты вместо Бенса. Нет, не здесь, в «Галатее», — сюда трусливого Бенса не заманить, — а там, в институте на Земле. Странно, что, годами работая над одной и той же проблемой, пережевывая и анализируя великое множество вариантов, они забыли о такой малости. А может быть, последователи и ученики Бенса за прошедшие с тех пор сто шестьдесят лет все же додумались? «Очень жаль, что Бенса уже нет в живых, — думал Мат-Гилл. — Сели бы мы вот этак друг против друга, и я выложил бы ему все начистоту, а в качестве доказательства продемонстрировал обоих юношей, Грона и особенно Дие и Нуа. Жаль, придется довольствоваться его последователями. Глаза у них вылезут на лоб, это уж точно. Конечно, они не добрались в своих исследованиях до нашего уровня, хотя бы потому, что у них не было под рукой подобного превосходного материала. Где взять на нынешней Земле такие экземпляры? А потом, в своих оранжерейных условиях, разве они попадали в такие переплеты, как я, за какие-нибудь пятьдесят с лишним часов?»

Дие приблизилась неслышно. Мат даже вздрогнул, когда она положила руку на его плечо.

— Я тебя напугала?

— О нет, пустяки.

Мат улыбнулся. При виде своих бывших соплеменников он всякий раз невольно любовался творением своего разума и труда. В особенности этими двумя, Дие и Нуа… Нуа… Но сейчас думать о ней нельзя. С Эви и Опэ хлопот никаких. Все, что им положено, они делают безукоризненно. Но если вы очень любите женщину, остальные тоже становятся вам как-то ближе, если вы к ним даже не прикасаетесь пальцем.

— Чем ты занят?

Мат понимающе кивнул. Вопрос означал, что Дие хочется поговорить.

— Проверяю, как автоматика учитывает коррекции курса.

С таким же успехом он мог сказать, как коррекции учитывают автоматику. Для Дие это пустой звук.

— Ты мог бы объяснить, что это такое?

— Нет.

— Почему?

— Ты все равно не поймешь.

— Но мне хотелось бы.

— Охотно верю.

«Все понятно: это, так сказать, разведка боем. Подождем, пока она перейдет к главному. А пока ей хочется выведать, в каком я настроении. Спасибо, Дие, настроение у меня прекрасное. Но об этим я тебе не скажу. Отгадай сама, если сумеешь. Уж если я не провожу над вами эксперименты в клинике, такую невинную игру в загадки может себе позволить бывший ученый, не правда ли? Тем более, что вы о ней не знаете. Когда-нибудь этот ученый станет великим, самым великим. Но с вашей помощью».

— Почему ты такой, Мат?

— Какой такой?

— Трудно выразить. Серьезен ты или улыбаешься, ты все время про себя посмеиваешься над нами. Почему?

— Потому, наверное, что я всех вас люблю.

— Ну да, одни требования и команды. Приказы и требования, разве это любовь?

— Здесь, на «Галатее», да.

Дие рассеянно наблюдала, как Эви, присев на корточки у противоположной стены с приборами, что-то проверяет. При каждом прикосновении вспыхивали и мигали несколько световых точек, то вместе, то порознь, то превращаясь в разноцветные фейерверки, каждый строго в своем отсеке.

— А что делает Эви?

— Он тоже ведет контроль.

— Чего?

— Самого великого нашего сокровища — энергии. И таинственных каналов, по которым она поступает.

— Раньше ты не говорил глупостей, был тихий, скромный парень.

— Что это значит — раньше? — Тон Мата сразу стал жестким.

— Ты отлично понимаешь, что я имею в виду, как и то, что хочу сказать, но не скажу. Ты запретил говорить об этом.

— Теперь я уже не смеюсь, Дие. Ни вслух, ни, как ты выразилась, про себя. И если ты не прекратишь, будет хуже.

— Угрожаешь?

— Предупреждаю.

Дие отвернулась. Она опять посмотрела на Эви, который тем временем перешел к следующей приборной доске. Эви следил взглядом за Матом.

— Ну а о другом я могу говорить?

— Нет пока. Помолчи немного, Дие. Ты готов, Эви?

Эви утвердительно кивнул. Мат подошел к пульту управления. «Проверка, еще проверка, опять проверка. И еще раз, и постоянно, и каждый день. Будь она проклята. Боже, будь у меня хоть частица веры в себя, как у Сида! Непонятно, кстати, почему Сид был всегда так уверен. Как он мог доверять этому бесконечно сложному комплексу механизмов?»

— Приготовились, Эви! Начали.

Теперь многоцветный фейерверк повторился на приборной доске командирского пульта. Зеленые, красные, белые огоньки, пульсирующие зеленые и голубые змейки осциллоскопов, желтые кирпичики нормального приема… «Пожалуй, я похож на сумасшедшего часовщика в средневековой мастерской, который никогда не верит, что его часы идут правильно. Дрожащими руками он вновь и вновь разбирает тикающий механизм, чтобы убедиться, вращаются ли шестеренки. Но часовщик был в более завидном положении, чем я. Ведь он знал, какие шестеренки он вложил в нутро своих ходиков. А я постиг всю начинку гигантского корабля совсем недавно и далеко не уверен, что хорошо выучил урок. От этого, право, можно лишиться рассудка. Для чего, например, каждый день проверять коммутацию шестиметрового кабеля, который обвивает меня и Эви, а потом уходит в подвал? Но если этого не сделать, я начинаю дрожать, как в лихорадке, исправен ли он. Мне необходимо каждую минуту знать, что нигде нет никаких дефектов, убедиться лично. Это самое большее, что я могу сделать. Правильно ли Большой Мозг вносит коррекцию в курс корабля, обработав световую информацию от точек Галактики, определить я бессилен. Но так мне известно хотя бы, что Мозг работает, что-то считает, а корабль имеет достаточно энергии».

— Хорошо, Эви, все в порядке. Теперь иди ко мне!

Ждать, пока проснется Грон, нет смысла. Они проведут и контроль двигателей, время еще осталось. Эви безропотно стоял возле Мата… «Как сильно изменились все они здесь, на „Галатее“, — подумал Мат. Впрочем, удивляться нечему, и мне меньше других. Оба этих юноши молчаливы, как камни в пустыне. Грон стал мечтателем, а Дие, кроткая Дие…» Она предстала вдруг перед его мысленным взором сидящей на носу рыбачьей лодки, а ее огромные карие глаза жили и прыгали в такт волнам. Мат отогнал запретное видение. Теперь Дие говорит за всех.

— Так, Эви. Ты знаешь, что делать дальше?

Эви опять молча склонил голову. Мат направился к самой дальней группе приборов. Дие, словно тень, последовала за ним.

— Пожалуйста, помолчи еще. Эви, начали! Разумеется, реакторы тоже работали, как обычно. Нейтронное излучение — тут он тревожился больше всего — оставалось в пределах нормы, температура тоже, скорость охлаждающих потоков чуть выше обычной, но это по указанию Мозга, пока Мат спал. Он пожал плечами: компьютер знает, что делает, компрессоры легко выдерживают режим. До завтра оставим без изменений, а потом попробуем вернуться к прежней средней скорости. Если Мозг не восстанет — хорошо, в противном случае придется запросить о причине. Мат уже воздерживался от ошибок, которые совершал вначале, когда по всякому пустяку одолевал компьютер вопросами, тревожными и нелепыми. Однажды Мозг ответил, точнее, предложил давать запросы в определенные промежутки времени и в определенной системе. Ведь у Мозга, в отличие от людей, нет эмоций, а собственную работу он стремится оптимизировать, как всякая думающая машина. Прочитав текст этого предложения на экране, преобразованным в слова, Мат покраснел. Что касается Сида, то он просто послал бы тебя к чертовой бабушке. Впрочем, на языке Мозга это означало то же самое.

Сейчас, покончив с проверкой систем обеспечения реакторов, он подумал, что вся эта ненужная и до отчаяния нудная работа диктуется не только страхом. Так быстрее проходят те восемь часов, после которых он пойдет к лифту. Нет, об этом думать сейчас нельзя. Он был благодарен Дие, когда она снова нарушила молчание.

— Ну а теперь я могу говорить?

Мат улыбнулся. Дие огромными кошачьими глазами словно впитывала в себя черты его лица. «Он похудел и осунулся, нос у него вытянулся и заострился, под глазами темные круги, — отметила она про себя. — Одна только улыбка осталась прежней, как у того молчаливого, добродушного парня, который стоял, бывало, около Грона на дальнем конце лодки, возвышаясь над морем, как молодой бог».

— Пожалуйста, Дие, говори, я слушаю.

— Ты мне покажешь… их? — Она указала рукой на потолок. Мат, задумавшись, смотрел на женщину. Она единственная среди них, кто любит смотреть на звезды. Черта, унаследованная от Сида? Но в чем причина? На этот раз репрограммы создавались по новому методу, и весь экипаж рыбачьей лодки получил только их, правда, с небольшими вариациями. Неужели Большой Мозг проявил фантазию при конструировании моделей? Конечно, даже у менее совершенных думающих машин наблюдалось стремление к оптимизации собственной структуры. Самопрограммирование? Коррекции, вычисленные по оптимуму? Иными словами, в том виде, в каком «первичный» Гилл представлял себе «первичного» Сида, по своему усмотрению усовершенствовав его вторую модель. Во всяком случае, Гилл не собирался наделять женщин психикой и поступками мужчин. Новый метод должен был дать более совершенный результат, в особенности после успеха с Эви и Опэ. Модель Дие была сконструирована на сравнительно более слабых импульсах, чем оба брата. Но как и откуда Большой Мозг мог получить информацию о том, что Эви и Опэ должны стать навигаторами? Быть может, Гилл высказывал свои намерения вслух, и Мозг впитал это через каналы вербальной связи, в том числе через Шарика, который при всей его автономности был лишь частью комплекса кибернетической системы? И для Дие, которая была по порядку третьей, с учетом всех мотиваций Мозг выдал на консоциатор полную и оригинальную сопрограмму? Да, если эта загадка когда-нибудь выяснится, то уже на Земле. Но факты — упрямая вещь; только Дие, одна из всех, любит смотреть на звезды.

— Мне можно их понаблюдать? — Дие горела от нетерпения.

— Можно, Дие.

Мат подошел к пульту.

Казалось, гигантская рука великана сдернула с потолка салона непроницаемую завесу, состоявшую из мозаики телевизионных мониторов, и во всей своей необъятности раскрылась вселенная. Дие села в кресло перед пультом, откинула голову на высокую спинку. Глаза ее, и без того огромные, еще расширились. Эви неслышно подвинулся в сторону и, упорно смотря в пол, попятился к дальней приборной доске. Мат искоса наблюдал за юношей. И это навигатор? Правда, Сид тоже открывал панораму купола только после работы, когда хотел полюбоваться на вселенную. И точно таким же манером садился в кресло, как села Дие. Ну а он сам? Он смотрит на звезды, как на придорожные столбы на пути к выполнению сверхзадачи. Летит среди них — и только. Центр системы — Солнце — уже был различим. В виде желтенькой звездочки второй величины, прямо над головой. Больше половины пути уже позади. Сила земного тяготения, имитируемая гравитаторами до семидесяти процентов от нормальной, свидетельствовала, что они стоят на полу. Но им казалось, что корабль и они стремглав падают вперед, на тусклую точку Солнца. Уменьшенная гравитация экономила силы, но давала достаточное чувство уверенности только при задернутой панораме. Сейчас же они ощущали только падение в бескрайней пустоте, которая странным образом становилась осязаема, когда видишь ее всю целиком. Он содрогнулся.

— Мат, — шепнула Дие.

— Слушаю.

— Ты знаешь все, Мат. Ответь, почему я люблю звезды?

— Не знаю.

— Просто ты не хочешь сказать.

— То, что я могу сказать тебе, Дие, будет лишь полуправдой. Да и этого ты не поймешь.

— Ты считаешь меня глупой?

— Нет. Но я сам еще многого не понимаю.

— Слушай, Мат… — Дие осеклась, не договорив начатой фразы, но потом все же решилась. — Там, на берегу моря, я уже видела эти звезды. Смотрела, как они загораются над темными холмами или над морем, качающим лодку. Они отражались в волнах, так я любила их больше всего. Когда я выходила на берег, они сияли у меня над головой и у ног на волнах, везде, кругом, повсюду одни звезды. Но я… — Она умолкла.

— Продолжай, Дие, я не сержусь. Ведь с другими ты говоришь о береге совсем иначе, я знаю.

— Не могу.

— Что не можешь?

— Не могу продолжать. Я помню только, что там все было совсем другое. И звезды тоже…

— Это понятно, Дие. В атмосфере свет звезд преломляется…

— Опять ты считаешь меня глупышкой? Ведь я не о том.

— О чем же?

— Там, на берегу, они были частичками чего-то большого, но к нему принадлежали и мы. — Видно было, что Дие трудно говорить. — А здесь все иначе…

— Понимаю, Дие.

— Я тоже понимаю, хотя и не умею высказать. Но все это бесполезно и для меня, и для тебя.

— Потому-то я и не думаю о прошлом, — солгал Мат. — Смотреть на звезды можно, но думать…

— Мат, можно тебя спросить?

Хрупкая фигурка Дие с лицом, повернутым к звездам, казалось, парила в воздухе вместе с креслом. Глаза ее жадно впитывали лучи далеких светил. Гилл слабо разбирался в изобразительном искусстве, но сейчас вдруг остро почувствовал: ему будет больно, если обыденный жест разрушит неповторимую гармонию этой позы.

— Конечно, можно.

— Скажи, ты и Нуа часто говорите о звездах?

Ничто не изменилось в командном салоне, не стронулось с места. Эви, будто онемев, стоял у стены, Дие по-прежнему парила в воздухе. Нужно ответить сейчас же, причем с полным равнодушием.

— Нет, Дие, — чуть растягивая слова, сказал Мат. — О них мы еще не говорили.

Он вернулся к пульту и выключил панораму. Дие не шевельнулась, только взгляд ее устремился на Мата. Тот спокойно выдержал этот взгляд. От закипавшей злости натянулась кожа на скулах, он это почувствовал. Коварный вопрос, подлый, как удар ножом. «Красивые слова о звездах заманили меня в твою ловко расставленную ловушку, Дие. Но ты поплатишься за это. Нет, не сию минуту. Потом, когда ты меньше всего будешь ожидать. Тебе хотелось, конечно, чтобы я взорвался и накричал на тебя; мне придется лишить тебя этого удовольствия, дорогая. Ты внимательный и кроткий наблюдатель, только и ждешь, не выдаст ли себя глупый Мат чем-нибудь, чтобы тут же использовать это против него. Но я опытный игрок, Дие. Один раз тебе удалось меня провести, больше это не повторится».

— Встань с кресла, Дие. Мне нужно работать.

Он наугад включил несколько контрольных кнопок. На стене опять затанцевал разноцветный хоровод электрических сигналов, зеленых зигзагов. Облитая отсветами мигающих красных, зеленых, желтых огоньков, Дие шла к лифту.

Эви сделал шаг, чтобы последовать за ней и о чем-то спросить, но взгляд Мата удержал его на месте. Двери лифта неслышно задвинулись, поглотив Дие.

— Садись на место, — сказал Мат. — Или ты хочешь топтаться до конца смены?

Эви послушно присел на краешек самого дальнего от Мата кресла, стоявшего перед экраном радиолокатора.

Это случилось в конце очередной смены. Арро работал последние шестнадцать часов перед «сонным отпуском». Скрыть случившееся стало уже невозможно. В первой половине смены не было никаких признаков, что Арро чувствует себя плохо. По своему обыкновению он сидел молча, глядя прямо перед собой. Уже давно, с одобрения Мата, Арро проводил контроль двигателей в одиночку. Кроме того, Опэ тоже еще не окончил смену, Арро мог бы позвать его. Вскоре время Опэ истекло, и он ушел вниз. Мат, как обычно, дожидался, пока Нуа поднимется и заступит на дежурство. Арро долгим взглядом встретил ее, выходящую из лифта, потом вдруг безмолвно протянул к ней руки. Нуа не видела его, она улыбалась Мату, который стоял возле своего командирского пульта. Из горла Арро вырвался булькающий, глухой стон, сам он поднялся во весь рост своего, когда-то сильного тела, затрясся в судороге и повалился на пол, лицом вниз. Пока Мат и Нуа пытались привести его в чувство, вернулся Опэ, видимо, обеспокоенный тем, что командир долго задерживается наверху. Увидев и поняв, в чем дело, он ринулся обратно в спальный отсек и, прежде чем Мат смог бы ему помешать, поднял с постелей всех членов экипажа.

Агония продолжалась долго. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы заспанные Грон, Дие и Эви, пошатываясь и сопя, поднявшиеся в салон, полностью пришли в себя. Еще до их появления Мат и Нуа подняли и посадили несчастного в кресло. Теперь все шестеро стояли вокруг, с тревогой и страхом прислушиваясь к хриплому, прерывистому дыханию Арро, оно становилось все реже. Нуа, обхватив его ноги, опустилась рядом и громко зарыдала, теряя всякий контроль над собой. Дие с большим трудом удержалась, чтобы на нее не прикрикнуть. Впрочем, рыдания неверной жены заглушат стоны умирающего, так даже лучше. Арро прощался с жизнью; Эви и Опэ стояли рядом, стиснув зубы, Грон тер глаза кулаками, то ли вытирая набегавшие слезы, то ли разгоняя остатки сна. Мат поднял безвольно повисшую руку Арро, чтобы пощупать пульс. «Безошибочно, как табло», — мелькнуло в голове у Дие. Какое табло? Почему? Неужели она мыслит категориями Гилла даже в эту минуту? Осознав значение слова, она рассердилась на себя больше, чем на Нуа. Гилл прав, они стали механизмами. Хорошо бы сейчас вцепиться всем в волосы, бросить в лицо правду.

Наконец настала та тягостная минута, когда после последнего вздоха окружающие напрасно ждут следующего. Арро сник, морщинистое лицо его разгладилось, голова медленно повернулась набок. Мат выпустил его руку, рыдания Нуа перешли в пронзительный вопль.

— Нет, нет. Я не хочу… Это неправда! Арро, вернись! Арро, не нужно!

Дие захотелось ударить ее ногой в живот, гнев и боль искали выхода. Неужто и это желание исходит от Гилла? О, нет, рассудочность Гилла пропала куда-то вместе с Матом, «Галатеей», со всем этим. Она увидела себя в своей деревне на берегу залива, на центральной площади, где собравшиеся старцы творили суд. Женщина принадлежит мужчине до тех пор, пока он в силах ее удержать. Так гласит закон. Но есть и другой, более сильный, более высший — убийце нет пощады, ибо он оскорбляет всю общину, и поэтому он убийца всех. Дие выбросила вперед руку:

— Это ты убил его, Мат!

— Замолчи, Дие, ты не ведаешь, что говоришь.

— Нет, ведаю! Ты убил Арро, и я это докажу! Этот человек, — она повернулась к остальным, не желая называть Мата по имени, совершив злодеяние, убийца теряет право на имя, — этот человек стал убийцей! Послушайте, как это было…

— Молчи!

— Нет, не заставишь! Слушайте: этот человек…

Дие получила поддержку, откуда меньше всего ее ожидала. Нуа поднялась с колен и пронзительно заголосила:

— Это он! Он убийца! Я тоже знаю! Еще раньше, чем Дие!

В горле у Дие от отвращения перехватило дыхание. И эта тварь еще смеет? Были заодно, она спала с ним, а теперь…

— Хватит! — заорал Мат во всю глотку, чтобы перекричать Нуа. Схватив за плечи, он начал ее трясти. — Умолкни! Умолкни, Нуа! Это ложь, и ты знаешь это лучше других! Только ты знаешь всю правду.

— Ты, ты убил его! — продолжала визжать Нуа.

— Нет и нет! Я не убивал! — Он повернулся лицом к мужчинам, молча стоявшим на своих местах. — Из-за того, что эти две женщины вдруг взбесились, я еще не убийца! Или вы мне не верите?

Грон тупо моргал глазами, вспоминая. «Опэ сказал: „Нуа все время скалит зубы“. А теперь она рыдает и обвиняет Мата. Правда, Мат в свое время избил Арро, но от побоев нельзя умереть, да еще столько времени спустя. И потом ведь, первой его обвинила Дие, а не Нуа. Почему? А теперь Дие смотрит на меня и ждет… Чего она от меня может ждать? Мат наш командир. Тогда в лодке старшим был Арро, но Мат доказал, что он…»

Нуа удалось вырвать плечо из железных рук Мата, она заколотила его по труди обоими кулаками.

— Убийца! Убийца! — кричала она в такт ударам, и крики, казалось, придавали ей сил. Мат не успел обхватить ее снова и начал отступать, пятясь к стене.

— Остановите ее! Горе отняло у нее разум, разве вы не видите?

Грон тронулся было с места, но кресло с телом Арро оказалось на пути. Зато Опэ двумя прыжками настиг Нуа, схватил за длинные волосы и рывком бросил наземь, а затем — все произошло так быстро, что Грон даже ничего не успел понять, — когда Мат наклонился над женщиной, двумя сцепленными руками изо всей силы ударил его по затылку.

— Убийца, — произнес он, распрямляясь и опуская руки. С безучастным выражением лица Опэ наблюдал, как барахтается на полу жена его старшего брата, стараясь выбраться из-под рухнувшего на нее тела.

— Не он увез нас от нашей лагуны, это правда, — продолжал Опэ. — Но он помешал вам вернуться туда. Это он отправил в путь «Галатею», и мы рано иди поздно погибнем вое до одного!

Начиная со старта «Галатеи». он произнес меньше слов, чем в этот раз.

— Однако… — заикнулся было Грон.

— Помолчи, Грон, — цыкнула на него Дие. Прежде чем дать открыть мужу рот, надо было выяснить намерения обоих братьев. Ей не хотелось, чтобы с Гроном расправились так же молниеносно, как с Матом. Грон сильнее любого из них, но ведь их двое.

— Что же вы думаете теперь делать? — Дие сделала паузу. — Как жить дальше?

Последние слова женщина нарочно сформулировала двусмысленно. Пусть выскажутся сначала Опэ и Эви. Куда клонит Дие, Эви понял на мгновение раньше младшего брата.

— Дальше — не будет. Мы возвратимся домой.

— И у вас хватит уменья?

— Иначе я бы не сказал об этом. Управлять кораблем гораздо легче, чем это старался представить Мат.

— Ты в этом уверен?

Грон опять собрался было вставить слово, но Дие жестом остановила его, и он послушался. «Бедный Мат, хотя я и боялся его, но нельзя же так…»

— Да, уверен, — отрезал Эви.

— И сколько на это потребуется времени?

— На полет домой? Этого я так сразу сказать не могу, необходимо посчитать.

— Хорошо, а на то, чтобы повернуть «Галатею»?

— Я сказал уже, нужно считать! Во всяком случае, немало. Только считать придется недели две-три, не меньше.

— А он? Что будет с ним, с убийцей? — Это сказала Нуа, полагавшая, что настало время вмешаться и ей. Она тяжко страдала, но нельзя же допускать, чтобы сопливые мальчишки решали их общую участь без нее. Тем более что и Дие моложе ее.

Эви бросил на нее выразительный взгляд, но Нуа не захотела понять того, что прочитала в его глазах.

— Он же убийца! Убийца Арро.

«Уж не начинает ли она весь спектакль сначала?» — подумала Дие. Пусть попробует, уж тогда-то она ей покажет.

— Потом! — Слово, уроненное Эви, щелкнуло, будто камень по борту лодки. — С ним потом. И с тобой тоже, — добавил он, чтобы у Нуа не оставалось никаких сомнений на этот счет. — Некоторое время он может нам еще понадобиться.

Для Дие этого было достаточно.

— А пока ты будешь делать расчеты, все останется по-прежнему?

— Да. Мы включим тормозную систему только после того, как целиком вычислим обратную траекторию.

— Почему?

Она, конечно, знала, что не поймет его объяснений, но ответ ее, собственно, не интересовал, служил только гарантией. Гарантией того, что она, Дие, с ним равноправна. Она спрашивает, и ей должны отвечать. Пусть привыкают.

— Новую траекторию можно вычислить только из элементов пройденной. Если начать торможение раньше, кривая траектории изменится, и расчеты окажутся ошибочными.

— Ну а горючее? — Грон был горд, что наконец и он вставил слово.

— Горючего хватит. Ты, инженер, должен знать это лучше нас всех.

Дие задохнулась от злости. Недаром она боялась, что Грон вступит в разговор. Такой ответ равносилен поражению. Получается, ей одной надо держать в руках этих юнцов.

— А что делать с этим? — она поторопилась с вопросом, чтобы не дать Грону и дальше подрывать свой авторитет.

— Внизу есть свободная камера, где температура ниже нуля, — быстро ответил Опэ, словно давно ожидал этого вопроса.

— Хорошо. Значит, вы его и отнесете. — Дие, стиснув зубы, набирала очки. Она даже не заметила, что подобное выражение мог бы употребить только Гилл. «Так, значит, я в состоянии им приказывать», — отметила она.

— А куда девать Мата?

— Запрем в его собственной спальне! — оживился Грон. Эви искоса взглянул на Нуа.

— Нет, это не годится.

— Что ты на меня так смотришь? — заголосила Нуа. — Неужели ты думаешь, я способна…

— Умолкни. Ничего я не думаю.

Дие продолжала развивать наступление.

— Так что же? Будет лучше, если мы поставим все точки над «и» сразу, не правда ли?

— Мата мы тоже отправим в нижний отсек.

— Что-о? — Грон выпучил глаза. — Живого человека запирать в холодильник?

— Вентиляция и кондиционеры подают воздух до самого низа, до четырнадцатого отсека. Мы заблокируем лифт, он будет ходить только до пятого.

— Вы хотите сказать, там, внизу, он сможет передвигаться как хочет? — Дие не на шутку струхнула.

— А почему бы и нет? Ты, Дие, там еще не бывала. Если мы перекроем люки на пятом и шестом уровнях, он не сможет подняться наверх. Говорить с ним можно будет по селектору. Предупредим: если он будет вести себя прилично, мы даже включим для него освещение.

«Все продумано до мелочей, — отметила про себя Дие. — Сколько же времени убил Эви на этот план? — Опять вступил в действие притаившийся в ней Гилл. — Значит, он сидел и наблюдал за Матом. Как он ходит взад и вперед, проводит свои проверки, измеряет, записывает, зевает, улыбается, спит с Нуа… Хорош мальчик!»

— А как быть с пищей?

Ужасно, насколько больше хлопот доставляют живые, чем мертвые. Но Мат действительно может еще пригодиться.

— Мы скажем ему, что он сможет получать пищу только в том случае, если спустится на седьмой уровень по нашему сигналу. Тогда мы откроем люк между пятым и шестым и оставим его порцию. Если же он вдруг не захочет уйти, то останется голодным. Впрочем, связь можно поддерживать и на лифте. Только мы будем брать с собой инфрапистолет.

Нуа решила, что настал подходящий момент для новой истерики.

— Что такое? Кормить убийцу? Человека, который убил…

— Умолкни, женщина. — Равнодушный тон Эви хлестнул Нуа больнее, чем удар бичом. — Умерься. Я думаю, ты тоже иногда бываешь голодна.

Весь первый день, после того как к нему вернулось сознание, Мат бушевал в полной темноте. Впрочем, не весь день — Эви каждый час вызывал его по селектору и сообщал точное время. После девятнадцатого вызова Мат пришел к выводу, что у Эви больше ума, чем можно было предположить, и утихомирился. Впоследствии он не раз краснел при мысли, что так бездарно потратил целых девятнадцать часов. Думать дальше не хватало сил, прежде надо было выспаться. Однако измотанные нервы не позволили сразу уснуть, и двадцатый вызов Эви застал его на ногах. С предельной вежливостью Мат попросил дать ему покой хотя бы на шесть часов, чтобы уснуть. Эви проявил большее великодушие, чем следовало ожидать.

— Я оставлю одностороннюю связь Мат. Проснешься, вызови меня сам.

— Благодарю.

Он проспал более десяти часов. Проснувшись, вызвал Эви и объявил, что голоден и хочет пить.

— Хорошо, Мат, режим безопасности мы обсудим потом, а пока предупреждаю, что мы будем спускаться только с ннфрапнстолетом.

— Если вам так спокойнее, валяйте, меня интересует одно: есть и пить.

— Выходим.

Зажегся свет. Мат ожидал в кольцевом коридоре седьмого отсека, отойдя как можно дальше от лифта. Из раздвинувшихся дверей сначала показалось дуло пистолета.

— Вы оскорбляете себя, а не меня. Зачем так трусить? Оставьте поднос на полу возле лифта.

— Нам надо поговорить Мат.

— Нельзя попозже? Я слишком голоден.

— Коротко и только суть. Чтобы ты смог поразмыслить. Согласен?

— Прошу.

— Мы разворачиваем «Галатею» назад, к дому.

— Решение принято единогласно?

— Когда командовал ты, такие вопросы нам не задавались.

— Правильно. Вопрос излишний.

— Тогда?

— Теперь тоже.

— Значит, ты принял к сведению?

— Именно так.

— Теперь думай. Можешь вызвать нас к микрофону в любое время.

Дуло пистолета исчезло, двери лифта закрылись. Несмотря на мучивший его голод, Мат внимательно осмотрел принесенную ему пищу. Порция оказалась вдвое больше обычной. Детали были еще не ясны, но в эту минуту Мат был уже уверен: победа останется за ним. Он съел все до крошки и проспал еще десять часов. Открыв глаза, Мат почувствовал, что вокруг что-то изменилось. Засыпая, он ежился от холода, а сейчас было тепло, как в спальне. Это означало, что противник продолжал демонстрировать склонность к переговорам. Мат криво усмехнулся. Если бы братья могли видеть эту улыбку на экране, Эви наверняка лишил бы его пищи. «Хорошо, мальчик, все идет прекрасно. Теперь мне нужно опасаться только одного: инфрапистолета, если вы раздражены. А это означает, что придется каким-то образом отучить вас от этой штуки. Или обойдемся?» Мат вызвал по селектору командный отсек.

Прежде всего они согласовали график связи, чтобы не дергать друг друга. Пока производились расчеты траектории, Эви и Опэ решили сменяться каждые двенадцать часов, а параллельно, но с разницей в шесть часов дежурили Дие и Грон.

— А Нуа? — спросил Мат.

— Нуа не идет в расчет. Пусть делает, что хочет. Пищу получать будет.

Мат кивнул. Значит, Нуа сброшена со счетов. Да, он любил ее такой бешеной страстью, что иного конца быть не могло. «Убил бы я ради нее Арро? Конечно. Только в этом не оказалось нужды. Его убила тоска по родине, а еще больше, пожалуй, то, что первым человеком на корабле оказался не он, а я. Изменить здесь что-нибудь, к сожалению, не в моей власти. Но ты поверила, что Арро убил я. Почему? Потому, Нуа, что ты сама об этом мечтала, а когда он умер, то ты почувствовала убийцей себя». Трезвый рассудок Гилла был недоволен, что эта причинная связь для Мата стала ясна только теперь. Если бы ты, Мат, жалкий идиот, догадался об этом раньше, то не сидел бы здесь взаперти. Но ведь и ты любил Нуа, Гилл? Во всяком случае, не протестовал. Правда, со стороны Гилла это совсем другое. Интересно начавшийся безмолвный разговор между Матом и Гиллом прервал голос Эви:

— Мат, ты слышишь меня?

— Разумеется.

— Я спросил лишь потому, что ты замолчал.

— Я размышлял.

— Ах, так. Значит, мы можем продолжить? — Эви кратко изложил суть производимых им расчетов.

— Вы на правильном пути, но продвигаетесь слишком медленно, сказал Мат. — Если дело пойдет так и дальше, вам потребуется не две-три недели, а по меньшей мере пять.

— Мы согласны с тобой. Мат. Но что мы можем поделать? Или ты хочешь дать нам совет?

На кончике языка Мата вертелся ответ: выпустите меня отсюда, дайте мне поработать с Большим Мозгом. Но он передумал и промолчал. Это могло показаться подозрительным. А если даже братья и согласились бы, он все время чувствовал бы наведенный в затылок пистолет.

— Ну что же, — словно в раздумье, он сделал паузу. — Если вы доставите мне сюда портативный компьютер, дело пойдет быстрее. Его ведь можно включить от региональной сети.

— Спасибо, Мат, сейчас принесем.

— Эви!

— Слушаю.

Мат ехидно ухмыльнулся.

— Не забудьте про пистолет.

— Перестань, Мат! — Эви явно смутился.

Но пистолет он все-таки захватил.

Всю неделю Мат работал по заданию братьев, а в промежутках донимал их указаниями о контроле всех систем корабля, точно так же, как если бы стоял за командирским пультом. Эви и Опэ повиновались без возражений, понимая, что «Галатея» при всех условиях должна находиться в отличном состоянии. Зато в виде компенсации они получили от Мата такое количество расчетов, что это и в самом деле приблизило их к цели. Эви поблагодарил Мата, но тот отверг благодарность.

— Пустяки. Уж если решение принято, нужно его поскорее выполнить. Я многое передумал с тех пор, пока сижу здесь.

— Рад это слышать. Мат.

— Ладно, парень. Только работайте исправно и не забывайте про контроль.

Спустя три дня точно в то время, когда Грон заменял в своей смене Дие, Мат неожиданно вызвал братьев по селектору.

— Мальчики, машинка отказала.

— Что ты сказал? Не понимаю, — промямлил Опэ.

— Я говорю, мой компьютер где-то замыкает. Когда пойдете ко мне, захватите инструменты. Может быть, я сумею исправить.

Мат продиктовал, какие именно инструменты ему нужны. Не прошло и четверти часа, как Опэ сообщил, что спускается.

— Хорошо, я жду. Пароль — инфрапистолет.

Опэ проворчал что-то по поводу неуместных шуток, но взять пистолет не позабыл.

— Положи вон туда, — Мат указал рукой в угол, не поднимаясь с переносной кровати, которая была поставлена в коридоре так, чтобы ее было видно из двери лифта. — Я возьму потом.

Он с усердием нажимал на клавиши выключенной машинки.

— Только бы определить, где замыкание. Может статься, это не в самой машинке, а где-нибудь в проводке или в контактах.

У Опэ шла уже вторая половина вахты, и для обмена мнениями он чувствовал себя слишком усталым.

— Желаю успеха. Мат. Надеюсь, тебе удастся скоро обнаружить дефект.

Мат, не поднимая головы, вздохнул и попрощался с Опэ взмахом руки. Подождав, пока смолкнет гудение лифта, он вскочил на ноги. Кусачками отделив от привода компьютера кусок кабеля длиной сантиметров двадцать, он старательно зачистил оба конца, потом вскарабкался на кровать. Надувное сооружение колебалось во все стороны, но ему все же удалось дотянуться до пластмассового щитка в углу под потолком. Мат торопился, вывернутые шурупы один за другим падали в подставленную ладонь. Наконец он вывернул последний, и щиток откинулся. Мат повертел его в руках, ища взглядом, куда бы поставить, затем поставил к стенке за поворотом коридора. Забравшись на кровать, он еще раз окинул взглядом коридор, чтобы запомнить, где щиток, потом занялся кабелем. Спустя четверть часа сигнал селектора отвлек Опэ, углубившегося было в расчеты.

— Опэ, я нашел дефект. Не сердись, во всем виновата проклятая проводка, я ни при чем.

— Что там случилось?

— Неужели не видишь? Взгляни на контрольную доску седьмого отсека, замыкание где-то в цепи. Правильно я предполагал, что виновата не машина, а проводка. Не понимаю только, почему не сработали предохранители? Сижу в темноте, а ток уходит куда-то в месте замыкания, могут загореться кабели. Выключи поскорее.

Опэ бросился к доске.

— Ну что, выключил? — с нетерпением спросил Мат. — Беда в том, что я чувствую запах гари. Где-то горит кабель!

— Я выключил.

— Хорошо, серьезной аварии теперь не случится.

— А мне что делать? — в голосе Опэ прозвучала растерянность.

— Лучше всего немедленно найти место замыкания. Пока мы не исправим дефект, у меня не будет ни света, ни тепла. Отопление может подождать, но сидеть в темноте сложа руки, когда столько работы, это уж слишком!

— Сейчас я спущусь.

— Не стоит, Опэ. Ты и так устал, тебя сменит Эви, пусть придет он. Я и так тебя загонял.

— Нет, нет. Иду! Какие инструменты тебе нужны?

— Только ручной фонарик, — Мат хихикнул. — Ну и, конечно, пистолет.

— Кретин! — заорал Опэ и со всех ног кинулся к лифту. Грон недоумевающе на него уставился.

— Что с тобой?

— Ничего! Ты тоже кретин!

На полпути он резко остановился и подскочил к командирскому пульту. Схватив инфрапистолет, висевший на подлокотнике кресла, он повесил его на шею и ринулся к двери.

— Ничего не понимаю. Опэ, куда ты? — начал было Грон, но Опэ уже исчез в дверях лифта.

Грон не терпел одиночества и очень обрадовался, когда услышал гудение возвращающегося лифта. Теперь-то он узнает, почему вдруг Опэ так взбесился.

В лучах подсветки, падающих сверху и сзади, он поначалу не узнал человека, вышедшего из лифта. Но когда тот произнес первые слова, Грона словно пригвоздило к креслу.

— Я знаю, Грон, ты не поверил, что я убил Арро. Но теперь я докажу, что ты ошибся. Да, я убийца и пришел убить вас всех.

Наступившая расплата приносит облегчение даже тем, кто готовился стать ее жертвой и ее страшился. Если по праву победителя лишить их жизни или подвергнуть наказанию, сами мятежники воспримут возмездие как должное. Но Мат не сделал ничего и тем самым вверг их в муки ада, имя которому неизвестность будущего. Все, что он делал, служило наказанием лишь косвенно, да и то помимо его прямого желания. Муки ожидания, пронизывавшие каждую минуту их существования, были, так сказать, лишь побочным продуктом нового порядка, установленного на «Галатее», поскольку сам новый порядок преследовал ту же цель, что и старый: обеспечить полет корабля к Земле.

Отдыхать и спать Мат ходил теперь в восьмой отсек, где хранились роботы. Здесь же в одной из камер он собрал и запер на ключ все оружие, имевшееся на борту, за исключением одного инфрапистолета, постоянно висевшего у него на шее. Посмеиваясь, он объяснил, что не расстается с ним не потому, что боится остальных, а из опасения, что ими вновь овладеет приступ ностальгии и призрачных видений. Сказал и о том, что его спальню и кабину, где сложено оружие, неусыпно охраняют два робота, получивших специальную программу с особым кодом.

— Задача у них тоже особая, — добавил он с улыбкой. — Если пожелаете, можете убедиться.

Ни один из членов экипажа не посмел спуститься не то что на восьмой, а даже на шестой уровень. Они несли вахту, ели, отдыхали, всячески избегая смотреть друг другу в глаза. После отмены возмездия вторым событием, повергшим их в изумление, был новый распорядок дежурств. Мат сохранил длительность смены двенадцать часов, но отменил шестичасовые ступеньки, так что двух братьев сменяли Грон и Дие, а одновременно с ними на вахту заступал Мат. Таким образом, в то время, когда Мат спал, в командирском салоне находились всегда только Опэ и Эви. Первый, кто решился сцепиться с Матом по этому поводу, была, разумеется, Дие.

— Ты недооцениваешь братьев, Мат! Пока ты спишь, они остаются вдвоем. Ведь они могут делать все, что захотят!

— Ошибаешься, Дие. Это не недооценка, а доверие. Только им я могу доверить корабль и командирский пульт. Не обижайся, но они знают дело лучше, чем вы с Гроном.

— А ты не боишься, что они из мести что-нибудь сделают не так?

— Из мести? — Мат покачал головой. — Дие, ты сегодня явно не в форме. Кто же станет приговаривать к смерти сам себя?

— Как это — к смерти?

— При расчетах братья чуть-чуть ошиблись. Не рассчитали потребность в горючем. Дело в том, что «Галатея» уже давно прошла критическую точку.

— Критическую?

— Ту, на которой корабль мог бы еще повернуть. — Мат пожевал губами. — Чтобы вернуться домой. Правильно я говорю, Эви?

— Правильно, Мат.

Эви, как и прежде, говорил мало, предпочитая смотреть в пол. Дие насмешливо хохотнула:

— Слава великому Гиллу и его коллективу дрессированных животных!

— Вот на эту тему я тебе не позволяю шутить, Дие.

— Это не мои слова.

— Не понимаю. Чьи же?

— Они принадлежат тому же автору: великому Гиллу. Откуда мне, девушке с берега лагуны, знать такие выражения?

— Все равно оскорблять коллег я тебе не позволю.

— Не мог бы ты сказать об этом ему, Гиллу? Тому, что сидит в нас и все время вмешивается. Поверь, мне самой это надоело.

— Ты не понимаешь, что играешь с огнем.

— Ну накажи меня, Мат. Я только того и жду.

— Я мог бы наказать тебя, Дие. Но боюсь, это будет слишком жестокое наказание для любого из вас.

— А ты не бойся, давай, Мат!

Величайшим наслаждением для Дие было бы увидеть, что она вывела Мата из равновесия. Чего бы это ни стоило, все равно.

— Ты хотела бы научиться забывать, Дие? — негромко спросил Мат.

— Конечно, Мат. Уметь забывать хорошо!

Высказав это в запальчивости, Дие спохватилась, почувствовав какой-то подвох.

— Но ты забудешь все, Дие, — Мат перешел на шепот. — Забудешь лагуну, берег и море, свою хижину и годы, проведенные с Гроном. Все, абсолютно все. Жизнь будет начинаться для тебя каждую новую минуту. Не останется ничего, только эти стены, «Галатея» и то, что там… За ее бортом. Ты согласна?

Он указал на место в потолке, где перед стартом висел колпак консоциатора.

— Если в тебе действительно сидит Гилл, он-то отлично поймет, о чем я говорю.

Грон напряженно вслушивался в слова Мата, но не понимал их смысла. В нем тоже сидела частичка Гилла, он чувствовал его присутствие. Но мысль о нем тотчас трансформировалась в мысль о сверхзадаче, крепло стремление достигнуть Земли во что бы то ни стало. Мат прав, а Дие лжет и притворяется. Дойдя до этой мысли, Грон струхнул, словно высказал ее вслух, но тут же взял себя в руки. Да, Дие лжет. Он был счастлив, что с помощью Гилла осмелился хотя бы думать об этом. Дие, конечно, бесподобна, но настало время ее одернуть, слишком уж задрала нос. Нельзя же допускать, чтобы женщина…

— Прекратите сейчас же!

Все обернулись в сторону двери. На пороге стоял Опэ. Из-под свежей повязки на лбу сверкали глаза, полные презрения. Мат, ударив его тогда только один раз, да и то легонько, тут же сделал перевязку. К сожалению, край массивного щитка оказался острее, чем он предполагал.

— Прекратите, спорить бессмысленно, — продолжал Опэ. — Мы выполним сверхзадачу, другого выхода у нас просто нет. После этого…

— Нет, не после, а до! — прервал его Эви.

— Я сказал, после, — упрямо повторил Опэ.

Дие с недоумением переводила взгляд с одного на другого.

— О чем вы? Извольте объясниться!

— О том же, что и ты, Дие, — пояснил Мат, все так же холодно и спокойно. — Они будут выполнять сверхзадачу до тех пор, пока не выполнят ее. А уж потом меня привлекут к ответственности.

— Прекрасно, но поговорить о наших делах не мешает заранее, парировала Дие.

— Замолчи, сорока! — Опэ взорвался не на шутку. — Зачем болтать без умолку? Благодарю тебя, Мат, что ты не назначил меня в одну смену с этой трещоткой. Мы готовы заступить. Ты не возражаешь?

— Справишься?

— Да. Вы можете идти.

Никто не считал, сколько дней и ночей прошло с тех пор, как умер Арро. Время тянулось незаметно, сопровождая их незримо на вахте в командном салоне и так же незримо обрываясь в никуда, когда после смены они измученные валились на свои надувные матрацы в спальнях. Казалось, «Галатея» все так же висела в сетке лучей одних и тех же далеких звезд; не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, недвижное и застылое. Бесконечность словно просачивалась сквозь двойную обшивку корабля, сидела на корточках в углах коридоров, обволакивала мозг. Ею, бесконечностью, поселившейся в их сердцах, измеряли и думали они теперь, отдавая себе отчет в том, что уже не воля Мата, а она одна, загадочная и непостижимая, управляет кораблем и диктует распорядок дня. Только одна-единственная звезда менялась на экране наружного обозрения, висевшем над их головами. Ее желтоватый свет становился все ярче, а поскольку они знали, что так оно и должно быть, каждому из них при заступлении на вахту казалось, что яркости чуть-чуть прибавилось. Других мер времени уже не существовало, они потеряли смысл. Звезда была требовательной и настойчивой, ибо несла в своих лучах таинственный и вместе с тем понятный для всех привет из еще незнакомого, но их собственного дома. Слова, определяющие время, тоже потеряли смысл. До, после, прежде, потом — все это поглотилось ожиданием, повисшим в бесконечности, Незыблемым осталось только одно понятие — сверхзадача и единственный способ превратить это понятие в реальность: служба. Двенадцать часов пристального наблюдения за приборами командирского и других пультов, а потом спуск вниз, в полутемный ящик спальни, и погружение в сон, тяжелый, беспросветный, когда одна только бесконечность, молчаливо сидящая в углу, остается на страже.

В один из таких моментов их существования вне времени Эви при очередной смене вахты остановился перед Матом и, подняв на него глаза, спросил:

— Когда ты снимешь с шеи эту игрушку?

В усталом, осунувшемся лице Мата что-то дрогнуло. Он через голову снял ремень и протянул Эви инфрапистолет.

— Прошу. Можешь взять его себе. Или отдай Опэ, когда он поднимется из реакторного отсека. Если это доставит ему большее удовольствие, чем тебе…

— Мне он не нужен, Опэ тоже. Спрячь его куда-нибудь сам.

Мат покачал аппарат на руке, словно раздумывая, куда его девать, потом повесил на подлокотник кресла.

— Он не нужен уже никому, — повторил Эви и указал на желтую звезду. — У нас теперь только один командир, вон она. Скажи, Мат, не будет преждевременным, если мы назовем ее Солнцем?

— Она носила это имя и тогда, когда еще ничем не отличалась от мириадов других. Я имею в виду, для нас.

Эви кивнул.

— Ты прав. Жаль, что я не подумал об этом раньше. Но ты помнишь, Мат, та, другая, была точно такой же. Мы выросли под ее лучами. Которое же из двух солнц настоящее? Я тоже имею в виду — для нас.

Мат промолчал.

— Настоящее, ненастоящее, — продолжал бормотать себе под нос Эви. Кажется, на этот вопрос нет ответа. И то, прежнее, от которого мы улетели, всегда было и будет настоящим. И это второе, новое, тоже! Ответь мне, Мат, лишь на один вопрос: стоило ли затевать все это?

У Мата дрогнули веки, но он продолжал молчать.

— Стоило ли? Отвечай же, Мат! Сначала умерли четыре человека; это были люди, пусть даже не столь развитые, как мы. Двоих убил ты, других двоих, еще раньше, их же соплеменник, который был пятым, а потом исчез. Как-то ты рассказывал нам об этом, помнишь? Нас было семеро. Теперь Арро мертв, а Нуа хоть и жива, но чего стоит ее жизнь? Мы остались впятером, но и наши стоят не больше. Нашими именами назовут улицы и площади, зачем это нам? Нашу лагуну, наш берег, наше море никто не сможет вернуть нам обратно. Возможно, люди Земли будут нам благодарны, но что смысла в их благодарности?

— Тогда я не очень понимаю, что ты имеешь в виду, Эви.

— Ты знаешь все, только делаешь вид, что не понимаешь. Не хочешь понимать. Стоит ли ценой двенадцати жизней доставлять на Землю те данные, которые мы везем? Чтобы там узнали, что существует еще одна планета, где поверхность, климат, атмосфера и прочие условия пригодны для человеческой жизни? Мы, наследники разума Гилла, полагаем, что обо всем этом ученые Земли, по всей вероятности, догадывались еще задолго до посылки экспедиции. Да, именно поэтому «Галатея» и прилетела к нам. Пусть Гилла и его коллег постигла неудача, лет этак через сто прилетел бы другой корабль и доставил бы на Землю все эти данные.

— Но он не прилетел.

Эви замялся, размышляя.

— Правильно. Он должен был бы прилететь раньше, еще до нашего рождения. Но тогда мы узнали бы об этом! Ведь пришельцы непременно нашли бы «Галатею», и мы сейчас… Но почему они не прилетели? Ты мог бы это объяснить, Мат?

— Возможно, на Земле изменили программу исследований. Если какой-то звездолет не возвращается, это всегда веский аргумент для тех, кто хотел бы переправить исследования в другую часть Галактики. Но вместе с тем это аргумент и для меня. В том смысле, что нашу сверхзадачу необходимо решить, довести до конца!

— Мы решим ее, Мат, в этом ты можешь не сомневаться. Но не на этот вопрос я жду от тебя ответа. Гибель двенадцати людей соизмерима ли с результатом? Реальным, осязаемым результатом!

— Реальным? Здесь, на «Галатее», мы не можем о том судить.

— Извини, но это отговорка. Чепуха, Мат! Сопоставь цель и средства, жертвы, принесенные ради ее достижения, не добровольные, ты знаешь это, и результат. К сожалению, я опять применяю это слово, другого нет. Не думаешь ли ты, что именно здесь допущена ошибка, какое-то роковое несоответствие?.. Как мог Гилл взвалить на себя такую ответственность? Ты должен разбираться в этом лучше, чем я. Ты наш лидер, ты его наиболее совершенная копия! Отвечай же, Гилл!

Мат молча смотрел перед собой.

— Но скажи же хоть слово!

— Он не отвечает.

— Что такое? Кто он?

— Не отвечает Гилл. Ты, Эви, тоже ведь получил его репрограмму, только немного измененную. Если вся затея и стоила чего-нибудь, так это того, что я нашел правильный метод трансплантации личности, то есть пересадки репрограмм. Не скрою, это произошло почти случайно. Там, на Земле, мы многие годы напрасно бились над этой проблемой, и вот такой успех. Но и он всего лишь, так сказать, побочный продукт. Метод родился от задачи, но отнюдь не ради достижения главной цели экспедиции. Он не имеет ни малейшего отношения к данным об образцах пород или биосфере новой планеты. Об этом, Эви, я должен сказать прямо и честно. Если бы не воля случая, я не имел бы и таких результатов. Ты сказал, Эви, что я наиболее совершенная модель Гилла. Это не так. В тебе Гилл способен сомневаться, терзаться угрызениями совести. Что это за качество, трудно определить, во всяком случае, мне оно не свойственно. Я во всем и всегда буду видеть только одно: сверхзадачу. Вот мое единственное преимущество, если можно его так назвать. Не знаю, может ли служить это достаточным основанием, чтобы избавить меня от ответственности? Мне кажется, нет. Но решать будут они, люди.

— Люди Земли?

— А кто же еще? Все, что я сделал, сделано только ради вас, ради науки, вот что я им скажу.

— И какого ответа ты ожидаешь?

— Не знаю. Ты ясно сказал: я убил двенадцать человек. Верно и то, что в каждом из них я, Гилл, воскресал и умирал либо еще умру. Поэтому, уничтожая друг друга, мы убиваем самих себя.

— Я давно знаю, что вовсе не ты убил Арро.

— Разумеется. Но речь не только о нем, а о всех нас. Например, твои сомнения… Весь ход твоих мыслей был мне известен заранее. Видно, поэтому мне так трудно отвечать. Окажись удар Опэ тогда немного потяжелее, было бы лучше, честное слово.

Эви решительно покачал головой.

— Лучше только для тебя. Нам пришлось бы размышлять в два раза больше, а пришли бы мы к тому же.

Мат поднялся с кресла, тяжело оперся руками о командирский пульт.

— Что-то я устал сегодня. Примешь смену?

— Конечно.

Эви занял его место, привычно оглядел показатели приборов, затем приступил к очередному контролю работающих систем. Пальцы, словно играя на клавиатуре кнопок, скользили по пульту легко и уверенно. Мат наблюдал за ним с грустной улыбкой.

— Из тебя получился бы превосходный штурман, Эви.

Молодой человек вскинул голову. В уголках глаз у него тоже мелькнула усмешка, и тоже с оттенком грусти.

— Почему ты так думаешь? Разве сейчас я уже не таков? Знаешь, Грон по-прежнему бубнит про свою лагуну. Только теперь не про прежнюю, а про ту, что ему отведут на Земле. Дескать, он начнет там все сначала. Я уже привык. — Он легонько погладил край пульта. — Скажи, может случиться так, что я действительно стану штурманом на другом корабле?

— Конечно, Эви! Я непременно замолвлю за тебя словечко, будь покоен. У меня есть там кое-какие знакомства среди начальства.

Оба рассмеялись.

— Приятных сновидений, Мат!

— Благодарю. Ну а ты гляди в оба.

— Как всегда.

— Если будет время, вместе с Опэ осмотрите лишний раз все системы, управляющие реакторами. Сигнализацию, подачу энергии, модераторы, всю кухню. И расставьте роботов по своим местам…

— Хорошо. Но это означает…

— Ты угадал. Посплю немного, потом устроим генеральную репетицию, а в следующую смену начнем торможение. Пора…

Торможение, состоявшее из нескольких циклов, внесло немало нового в жизнь «Галатеи». Пространство потеряло свой незыблемый и неизменный характер; бесконечность тоже потерпела поражение и отступила куда-то, не давила пудовой тяжестью на тревожный сон астронавтов. Причиной всех перемен было не мизерное увеличение гравитации, связанное с замедлением скорости корабля, а совсем другое: Солнце, которое уже нельзя было назвать звездой. Оно пламенело, сияло, искрилось, и в зияющей черноте вокруг него вспыхивали прочие звезды.

«Галатея» описывала угол около шестидесяти градусов и пересекла Солнечную систему не в радиусе орбит Земли и Марса, как это предусматривалось прежней лоцией, а где-то в поясе астероидов. Такой незначительностью ошибки Мат мог быть вполне доволен. Во время внесения коррекций Солнце неизменно танцевало на верхнем экране, а к вечеру послушно склонялось к боковому. Выводя «Галатею» на кругосолнечную орбиту. Мат отдавал себе отчет, что она будет отстоять от Солнца дальше, чем орбита Марса, но, порывшись в каталогах, установил, что и в этой зоне они встретят автоматические орбитальные станции, запущенные с Земли. Но которая из них откликнется на позывные «Галатеи»? Предугадать было невозможно, поэтому он решил включить сигнальную систему на общекосмических частотах, используемых землянами. Истекли первые три часа, но отзывов не было, и Мат отправился спать.

— За сто семьдесят лет мог измениться десятки раз не только код, но и длина волн. Помню, Сид последними словами ругал всевозможные комитеты, благодаря активной деятельности которых астронавты один раз в пять лет должны были заново переучивать таблицы позывных. Пройдись до конца вот по этому диапазону, — он указал Эви на шкалу радиопередатчика; тот сидел как на иголках. — Пусть автомат даст общий сигнал прибытия с шестиминутным интервалом. Незачем надрывать себе горло на голосовой связи. Если какая-то из станций отзовется, автомат зафиксирует волну, так что мы ее уже не потеряем.

…Опустив голову, он стоял перед столом комиссии. Защищаться было нечем. «Но ведь я выполнял задачу! Я выполнял сверхзадачу», — твердил он в отчаянии, когда огласили приговор. Смертная казнь. Среди людей, сидевших за столом, был и Бенс, сумрачно разглядывавший потолок. Тезисы о поэтапной трансплантации психики он выслушал до конца, но с явным нетерпением кивал головой. «Уважаемые члены комиссии, — сказал Бенс в своем заключении, — все, что изложил здесь Неизвестный оппонент, для нас давно пройденный этап. Эксперименты не дали результата. В результате трансплантации мы получали тех же обезьян, только с человеческой совестью». — «Как ты смеешь произносить слово „обезьяна“! — вскричал Мат. — Всю жизнь ты называл их: человекообразные млекопитающие! Или, думаешь, если ты мертв, тебе все дозволено?!» — «Вы не требуете психиатрической экспертизы для обвиняемого?» — вежливо осведомился у Бенса председатель комиссии. «Нет, я давно его знаю, он был когда-то моим сотрудником. Талантлив, но ненадежен, а главное, гм… великий путаник». — «Я настаиваю на своем праве, — сказал обвиняемый, твердо глядя в глаза председателю. Покойник пристрастен. Каждый мертвец таков, но Бенс стал покойником еще при жизни». — «Вы имеете, то есть имели только одно право, — с улыбкой поправился председатель. — Право выполнять свою задачу». Председатель сделал знак роботам: «Увести». Когда ближайший из них прикоснулся к нему своей стальной клешней, обвиняемый закричал и бросился на конвоира…

— Мат, очнись! Мат, что с тобой? — Эви в отчаянии тряс спящего за плечо. — Я уже три раза будил тебя по громкоговорящей, но ты не просыпаешься. Пришлось спуститься, а ты мечешься на кровати и орешь что-то непонятное.

Мат остановившимся, еще мутным от сна взором смотрел в потолок.

— Приговор вынесен…

— Что ты мелешь? Проснись же, Мат, пора!

Мат провел рукой по лицу.

— Ты прав, до этого мы еще не дожили. — Он рывком сел на кровати. Что, отозвались? Впрочем, это ясно, потому ты и здесь.

— Отозвались, но я ничего не понял. Твердят одно и то же, а что, не пойму.

Мат рассмеялся.

— Так ведь это автомат! Чудак ты, Эви, право.

— Допустим. Но почему он все время повторяет: «На Деймосе и Фобосе посадка запрещена». И дальше: «Принимает только Луна, центр, южная сторона, Клавиус». Чушь какая-то.

— Что же здесь непонятного? Оба спутника Марса нам не нужны, эта планета сейчас на четверть орбиты опережает Землю. Слишком далеко. А вот Клавиус, это важно. Ты говоришь, Клавиус принимает?

— «Принимает только Клавиус». Так я записал.

— Очень хорошо. Надеюсь, нас занесли в реестр?

Эви старался не отстать от Мата, со всех ног бросившегося к лифту.

— Куда нас занесли, ты сказал?

— Как, и этого ты не знаешь? Межпланетная бюрократия. Будущему штурману-астронавту ее нужно знать, это крайне необходимо. Ты прибыл из бездн вселенной — изволь доложить свои данные. Тогда соответствующий чиновник направит запрос в память Главного Компьютера: существовал ли твой корабль на самом деле? Пока не придет подтверждения, мы не существуем, ясно? Ты передал данные?

— Я не успел, Мат. Как только услышал отзыв на наш сигнал, я начал будить тебя.

— Ну, невелика беда. Сейчас мы поправим дело. — Он бросился в кресло напротив радиопередатчика. — Хорошо еще, что не отменили вербальную связь. Отстукивать сигналы я толком так и не научился.

Зазвучал мягкий женский голос, чуть-чуть торжественный. «И слишком медленный. Спят они там, что ли?» — с досадой подумал Мат.

— На Фобосе и Деймосе посадка запрещена. Все объекты, прибывающие из космоса, принимает только южная сторона Луны, порт Клавиус. Высокий, прерывистый свист прервал голос диктора. — «Ага, это уже для Большого Мозга передают координаты Клавиуса», — сообразил Мат. Снова зазвучал женский голос. — Повторяю: принимает южная сторона Луны, порт Клавиус. — Далее последовал тот же свист и слова: — До свидания. Конец.

— Рано свистишь, голубка! — проворчал Мат. — Откуда тебе известно, где я нахожусь, и вообще удобен ли порт Клавиус мне для посадки? — Он едва успел сделать вдох для следующего вопроса, как динамик неожиданно ожил. Тот же голос автомата продолжал:

— Передаем координаты порта Клавиус, — короткий свист, — по отношению к траектории космического объекта. Повторяю: координаты порта Клавиус…

Далее последовало несколько свистков с разными интервалами. Мат, потрясенный, благоговейно шепнул:

— Ну и ну! Кое-что они сделали за полтора столетия! Какой комфорт! Бедный Сид, если бы он дожил до сегодняшнего дня. Этак, пожалуй, и я пошел бы в навигаторы. Во всяком случае, на межпланетных рейсах.

— Центр межпланетных рейсов на связи! — прозвучал голос из динамика.

Мат в изумлении от чувствительности автомата приема-наведения осекся и замолчал.

— Центр межпланетных рейсов. Посадка только на южной стороне Луны. Говорит порт Клавиус. — Последовал характерный свист. — Прошу код вашего разрешения на посадку. Повторяю…

Мат дослушал до конца, потом, нагнувшись к микрофону, извиняющимся тоном произнес:

— У нас нет формального разрешения. Кода тоже нет. Берем курс на порт Клавиус. Поворачиваем на Клавиус. Прошу согласия.

— Понял. Согласие дано. Порт Клавиус принимает все управляемые космические объекты. Повторяю: все управляемые космические объекты…

Мат сделал небольшую паузу, затем сказал:

— Хочу доложить о прибытии.

Автомат молчал.

— Повторяю: я хочу доложить о прибытии.

— Вас не понял. Прошу повторить.

— Доложить о прибытии! — повторил Мат еще раз.

Затем вдруг выключил микрофон и обернулся.

— Очевидно, существует какая-то особая формула для доклада о прибытии. Но я ее не помню, — с огорчением сказал он, обращаясь к Эви. — Спустись в библиотеку, поищи там. Знаешь, где искать?

Эви кивнул головой.

Не дожидаясь возвращения Эви, Мат решил все же попробовать объясниться:

— Докладываю о прибытии. Повторяю! Докладываю о прибытии. Прошу занести в реестр. В список. В ведомость о прибытии… О прибытии.

На связи возник тот же приятный женский голос.

— Ваше прибытие отмечено в момент установления с вами связи. Ваши координаты держатся на контроле, — короткий свисток передал Мозгу измененные координаты. — Ваши координаты приняты портом Клавиус. Свисток, еще что-то для компьютера управления «Галатеей».

Удивительно! Значит, процедура приема кораблей из космоса тоже изменилась? Мат догадывался, что второй свисток, в самом начале, значил подтверждение регистрации «Галатеи» в пределах солнечной системы. Но Эви не успел передать даже название корабля! Получается, что для землян важны только физические параметры и координаты объекта, а не его начинка? Странное безразличие.

Мат хотел быть узнанным и продолжал упорствовать.

— Сообщаю дополнительно наименование корабля: «Галатея». Прошу передать Луне для порта Клавиус.

После небольшой паузы Мат еще раз повторил название. Кажется, и тут новые правила. Пришельца просто замеряют со всех сторон и тут же регистрируют. В этом что-то есть. Каждый капитан в первой же фразе в адрес начальника порта сообщает наименование своего судна. Других таких идиотов, как Эви, на свете не бывает. Правда, для него это впервые; кроме того, он побежал за командиром. Но почему тогда космическая дама не поинтересовалась этим сама? Странное противоречие. Впрочем, это все мелочи. Важно другое — то, что ему привиделось во сне. Подумав об этом, Мат невольно вздрогнул.

Вскоре появился Эви; он застал Мата сидящим перед рацией с опущенной головой.

— Я нашел. Вот формула вербального доклада о прибытии корабля…

— Спасибо, не требуется. Нас уже взяли на учет. Скажи, ты не назвал даме-автомату имя «Галатеи»?

— Конечно, нет. Это было ошибкой?

— Нет. Только я не все здесь понимаю. Ну да ладно, пустяки. Не имеет значения.

— Чего ты хочешь, Гилл? Чтобы весь межпланетарный аппарат в полном составе, во главе с Клавиусом бросился тебе на шею? Не скромничай, именно этого ты ожидал.

Итак, на Клавиусе сейчас идет поиск. Если «Галатею» не обнаружат в числе звездолетов, отправившихся в космос за последние пятьдесят лет, последует запрос в архив. Но может случиться, не найдут и там. Ведь за полтора с лишним десятка лет имя «Галатея» могли присвоить и другому кораблю. Хотя это маловероятно. В его время обычно избегали давать новым кораблям наименования погибших или пропавших без вести, это считалось дурной приметой. А мифология достаточно богата именами богов и героев. Мат понимал, что бессмысленно донимать даму-автомат вопросами о том, через сколько времени можно ожидать ответа из лунного центра Клавиус. Но до тех пор пусть эта почтенная матрона соединит его с какой-нибудь другой базой, просто поговорить. Тем более, это не запрещено, ведь если включится Клавиус, космическая телефонистка немедленно отключит прочих абонентов.

— Прошу соединить с центром на Фобосе. — Он не знал точного названия абонента, но надеялся, что автомат поймет запрос по ключевым словам.

— На Фобос и Деймос посадка запрещена. Все межпланетные объекты…

Мат уже знал эту формулу и прервал диктора, недослушав.

— Я хочу говорить с центром Фобоса. Понимаете? Говорить, а не совершать посадку. Повторяю: говорить!

— На Фобос и Деймос посадка запрещена…

Мат едва не заорал.

Спокойствие, старина! Ты был невежлив, перебил даму. Пусть доскажет свою сказочку до конца, бедняжка. Подождем. Терпеливость всегда приносит плоды.

— Все контакты только через Клавиус, центр на южной стороне Луны… — Свист Мата уже не интересовал.

— Благодарю. Значит, вербальная связь тоже? — Гм… Не так уж глупа дама-автомат, но все-таки надо пробиться сквозь этот секретарский заслон в космосе. Мат лихорадочно соображал.

— Срочно, внеочередное сообщение! Имею срочное сообщение! — На мгновение он замешкался. Нет, все правильно, какое ему дело до Фобоса? Важно лишь услышать голос живого человека. — Повторяю: имею срочное сообщение! Прошу вне очереди! Сообщение для центра Клавиус.

— Опасность для жизни? — поинтересовалась дама.

На Мата словно вылили ушат холодной воды. Он мог предугадать этот вопрос. Не начинать же со лжи!

— Нет, опасности нет. Повторяю: имею внеочередное сообщение. Прошу срочный разговор с лунным центром Клавиус. — Это против всяких правил, но черт с ним. — Вы передали?

— Передала. — Раздался свист, потом наступила пауза. — Я имею с лунным центром Клавиус только одностороннюю связь.

— Идиотка! — Мат не смог сдержать расходившиеся нервы. — Могла бы сказать об этом раньше!

— Не понимаю. Прошу повторить!

Он выключил микрофон. Эви с тревогой смотрел на Мата.

— Однако я понял не слишком много, — признался он.

— Я тоже. Но попробуем разобраться. Когда сталкиваешься только с одним пунктом незнакомой системы, всегда непонятно. Попытаемся применить логику.

Мат снова включил микрофон.

— Прошу сообщить, когда и на какой волне я должен ждать приема управления кораблем на посадку?

— Управление вашим космическим объектом с момента установления места его нахождения в пространстве принял на себя центр Клавиус!

Мат мгновенно развернулся на шарнирном кресле и уставился на приборную доску навигаторов. На главном осциллоскопе зеленым светом мерцали позывные межпланетного центра Клавиус. Мат повернулся на кресле к микрофону.

— Благодарю вас, сударыня. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи! — Голос звучал все так же приятно и немного нараспев.

Мат выключил радиопередатчик и потянулся.

— Что ты делаешь? А если Клавиус нас вызовет? Ты же заказал срочный разговор! — В глазах Эви светилось неподдельное беспокойство.

— Не волнуйся, старина. Мы теперь как у Христа за пазухой. Уж если они сумели без нашего ведома взять на себя управление «Галатеей», то, поверь мне, найдут способ нас разбудить. В любое Время, когда им будет угодно!

Мат был упрям; в течение четырех дней напролет он пытался самостоятельно выйти на связь с Клавиусом, но потом сдался. Кроме первой космической дамы-автомата с приятным певучим голосом, появилось еще несколько, но они не дали никакой дополнительной информации, скорее, наоборот, знали меньше первой. Запрещение посадки на спутники Марса не упоминалось, видимо, по той простой причине, что забираться в такую даль для «Галатеи» уже не имело смысла. «Абсолютно автоматизированная, великолепно организованная система движения, думал про себя Мат. — Исключает возможность каких-либо ошибок». Передатчик Клавиуса вел «Галатею» гораздо быстрее, чем сам Мат, даже если бы он вызубрил наизусть все тонкости космической навигации, хранящиеся в памяти компьютеров в библиотеке. Впрочем, ему и в голову бы не пришло отделаться от опеки Клавиуса и самому вести «Галатею» к Луне. Даже искусник Сид не сделал бы этого на его месте. Кто знает, сколько звездных кораблей бороздят сейчас окололунное пространство, какие коммуникации ты пересекаешь? А Клавиус, разумеется, это знал. Траектория получалась почти прямой, коррекции крайне незначительные.

Экраны внешнего наблюдения с левого борта включить было уже невозможно, солнце сияло ослепительно. На верхнем экране, прямо над головой командира корабля, блестела теперь большая голубоватая звезда, а рядом с ней другая, золотистая, совсем крошечная. Шло время, и голубая звезда постепенно превратилась в правильный полушар, а звездочка рядом — в тоненький серп с острыми концами. Потом на голубоватой поверхности половинки шара проступили какие-то полосы, а желтый серп начал быстро расти. Сначала он перерос голубой полушар, а потом начал жадно захватывать пространство, словно стремясь поглотить весь горизонт. Когда концы желтого полумесяца уже не вмещались на крайних экранах, выходя из поля зрения лобовой камеры «Галатеи», заговорил Клавиус, южный центр Луны. Как Мат и предполагал, самому включать динамики не потребовалось. Когда в командном салоне вдруг зазвучал уверенный, низкий баритон, у Мата мелькнула надежда, что это живой человеческий голос.

— Говорит Клавиус, южный центр Луны. Просим приготовиться к посадке. Ожидаемая перегрузка при последнем торможении составит два и двадцать пять сотых земной Гравитации. Продолжительность торможения шестьдесят секунд. — Наступила пауза. Мат посчитал эту информацию слишком краткой, а данные недостаточными, но спорить с автоматом не стал. Он хотел слышать живого человека. Говорить только с живым! Попытки убедить в этом автомат к успеху не привели. Клавиус не обращал на него внимания. — За тридцать шесть минут до прилунения вы услышите меня снова. Будет включен обратный отсчет. Спасибо. Конец.

Мат созвал всех в командный салон. На экранах внешнего наблюдения видна была уже только поверхность Луны; глаза путешественников решительно протестовали против ослепительно яркого света, отраженного ее поверхностью. Она приближалась с головокружительной скоростью, уже различимы стали глубокие темные впадины кратеров, острозубые скалы, нагромождения каменных глыб вокруг воронок; все они надвигались, ближе и ближе. Зрелище было устрашающее, но притягивало, как волшебный магнит, оторваться от мониторов не было сил.

— Занять места! Застегнуть пристяжные ремни! — повелительно прозвучал другой голос.

Команда повторилась еще два раза, с интервалом ровно в две минуты.

«Опять чертов автомат! — с горечью подумал Мат. — Никто нас и в грош не ставит, даже сейчас. А ведь перед тем, как начать обратный отсчет, астронавтов прежде обязательно приветствовал дежурный по межпланетной станции лично. Так бывало прежде, а теперь? Мы для них всего лишь космический объект, совершающий посадку. Об этом сказал еще первый баритон-автомат, можно было сразу сделать вывод!»

После третьего предупреждения погасли сигнальные лампочки искусственных гравитаторов, тела сразу стали невесомыми. По корпусу корабля поползла легкая дрожь; скорее по догадке, чем слухом, они ощутили вой включенных тормозных ракет.

Гигантская рука обхватила «Галатею» и медленно, без толчков, со спокойствием исполина стала ее поворачивать. Щербатая поверхность Луны чуть покачнулась и поплыла куда-то назад, за спину; на экраны надвинулась бездонная чернота лунного неба с ослепительными точками звезд. Справа все выше и выше поднималось огненное Солнце. Потом экраны вдруг погасли, в слабом свете внутреннего освещения сомкнулись над головами сводчатые стены салона. Баритон начал обратный счет.

Мат минуты две молча слушал, затем, не стерпев, выключил динамик. Он знал, что позже сделать это будет труднее. Зеленые цифирки продолжали танцевать перед глазами. Голова была пуста, он лежал в кресле без единой мысли и слушал дыхание соседей. Пока все переносят хорошо. Будем надеяться, так пойдет и дальше. Если перегрузка действительно только два и две десятых и длится всего минуту… Он повернул голову и оглядел своих спутников по очереди, одного за другим.

Нуа лежала, закрыв глаза, с тем странно ожесточенным выражением лица, которое не покидало ее со времени смерти Арро. Кто и когда размягчит эти черты, словно окаменевшие в судороге ненависти? Только она сама. Мат тяжело вздохнул. Может быть, уже перегрузка? Нет, пока не ощущается. Дие дрожала от страха, прилипнув взглядом к бледной полоске света на одном из потухших экранов. И все-таки именно она первая из всех придет в себя и найдет удобную для себя позицию! Оглядится наивными круглыми глазами и заставит своими очаровательно глупыми вопросами танцевать вокруг себя всех мужчин на Клавиусе. Обе эти женщины красивы, это бесспорно, даже с земной точки зрения. А Грон в нарушение всех правил вытянул свою ручищу и поглаживает впившиеся в подлокотник пальчики Дие. Будет тебе лагуна, старина Грон! Только смотри, чтоб и Дие отправилась туда с тобой вместе, не проворонь. Оба брата лежали рядом; по положению тел и напряжению мышц можно было догадаться об их предельном внимании к происходящему. Эви станет неплохим навигатором, и не только сам, а увлечет за собой и Опэ. Невидимая сила вдавила Мата в сиденье. Надо их предупредить.

— Эви, Опэ! Расслабьте мышцы! После посадки вы не вылезете из «Галатеи». Даже на четвереньках.

— Сколько еще осталось? — с трудом выдавила из себя Дие.

— Половина, около тридцати секунд. Но предупреждаю — будет тяжелее. — Он бросил взгляд на гравитометр. Стрелка переползла за цифру «два» и двигалась к третьему делению. — Ничего, выдержим. Только расслабить тело, полностью, до конца. И дышите, слышите? Дышите поглубже.

Наступило головокружение, легкое, даже приятное, убаюкивающее. Поток зеленых цифр на табло замелькал быстрее. Вместо десятки вдруг выскочил нуль, девятка почти мгновенно сменилась восьмеркой. При цифре «семь» навалившаяся на тело тяжесть стала невыносимой, вдавливала ребра в захлебывающиеся легкие.

— Дышать! — хрипел Мат. — Дышать глубже…

Стрелка достигла уже 2,7, а давление продолжает повышаться. Что они все, посходили с ума? Так сажать корабль!..

И вдруг все кончилось. Мат почувствовал, словно его подкинули в кресле, стрелка гравитометра упала до единицы и поползла дальше, на десятые. Да, да, это ведь Луна.

«Галатея» чуть-чуть покачивалась из стороны в сторону. Неизвестно откуда, из какой глубины, зазвучал вдруг голос Сида. Это он, штурман Сид, доводил «Галатею» до мертвой точки, как выражались астронавты-навигаторы. За Сидом, один за другим воскресая в памяти, появились и другие члены экипажа. Норман с его окаменевшими, твердыми, как алмаз, чертами лица; добрая улыбка Максима, голубые глаза Эдди; благодушное, по-мальчишески узкое лицо Ярви. Почему именно сейчас они явились из прошлого? Как свидетели обвинения? Но ведь он, Гилл, не виновен в аварии нейтронных реакторов.

Тяжкая усталость свинцом налила тело. Вот и конец. За это мгновение он и боролся. Две минуты спустя оно наступит, промчится тенью и уступит место следующему.

Килевая качка прекратилась; дрогнув еще раз или два, корабль застыл в неподвижности. Последние десять секунд пролетели, как одна, словно боясь отстать друг от друга. «Окончание посадки. Ноль часов, ноль минут, ноль секунд». Точность абсолютная, иначе весь персонал порта получает штрафное очко. Мат вновь почувствовал тяжесть своего тела, хотя лампочки гравитаторов «Галатеи» не вспыхнули. Тяжесть была почти нормальной, земной. Позвольте, но мы же на Луне. Это означает, что весь Клавиус?.. Он отер со лба выступивший пот. Если мои потомки оказались не слишком вежливы, то в области техники они превзошли все ожидания… Мои потомки? Гм. Что касается генеалогии, пожалуй, не стоит обольщаться, дело не из простых.

— Мат, ты здесь? Скажи, мы уже?.. — Эви закашлялся, прочищая горло.

— Да, Эви. Уже.

Сказать больше он был не в силах. Теперь надо уснуть, нет, исчезнуть. Исчезнуть физически. Что может произойти дальше? Он выполнил сверхзадачу. Все, что произойдет дальше, будет происходить уже не с ним.

— Что же теперь? — Эви моргал глазами.

На вопрос Эви ответил бархатный баритон из порта Клавиус.

— Выход через коридор, подведенный к нижнему выходному люку. Перепад — две десятых атмосферы.

Мат отстегнул и откинул ремни.

— Вставайте все! Нас зовут, идемте.

— Как? Вот так просто, встали и пошли? — поинтересовался Грон.

— Да, просто! — Сам не зная почему, Мат обозлился. — Или ты хочешь подготовить приветственную речь? Нас ждут. Поторопитесь!

— Но как же так? — опять прогудел Грон. — А вещи…

— Закрой рот и поспеши! Все, кроме той одежды, что сейчас на тебе, теперь собственность приемочной комиссии. Забыл порядок?

— Забыл, — подтвердил Грон.

Мату захотелось добавить еще кое-что, но он сдержался. В лифт он вошел последним…

В нижнем круговом коридоре уже чувствовался другой, не корабельный воздух, струившийся через открытый люк. Он был теплее, чем воздух «Галатеи», в нем носился чуть слышный аромат дезинфекционного препарата. Гилл был горд, что узнал его. На пороге раздвинутых до отказа дверей стояли два робота. Они были ниже ростом и стройнее Шарика, но, к немалому удовольствию Гилла, инженеры нового поколения тоже не слишком увлекались созданием роботов по человеческому подобию. Их большие выпуклые глаза внимательно ощупали пришельцев с ног до головы. Он не мог избавиться от ощущения, что их осматривают не только эти электронные искусственные глаза, но через них и еще чьи-то живые, человеческие. Так прошло две-три минуты, затем роботы вежливо отодвинулись, освобождая проход, а когда все шестеро пришельцев прошли мимо, то спокойно и неторопливо пристроились сзади, замыкая шествие. Пол соединительного коридора почти не имел наклона, и Гилл заключил, что приемная станция Луна-юг встроена намного глубже в недра горы Клавиус, чем любой из подобных же центров, созданных в его время в других местах спутника Земли. Стенки коридора были слишком тонки и упруги для того, чтобы непосредственно соприкасаться с безвоздушным пространством. Это означало, что «Галатея» находилась под каким-то огромным куполом, в котором поддерживалось необходимое атмосферное давление. Полтораста лет назад подобные сооружения только еще проектировались. «Стоп, довольно сравнений!» — решил Гилл. Это мешало думать.

Они вошли в небольшой квадратный зал. Один из роботов, двигавшихся за их спиной, проговорил:

— Направо! — Во избежание недоразумений тотчас раздвинулась невысокая дверь.

Снова коридор, потом еще и еще. Перед каждым поворотом робот заблаговременно сообщал направление… Мат покусывал губы. Весьма вероятно, что роботы установлены на двустороннюю вербальную связь. Но после стольких безуспешных попыток он твердо решил, что раскроет рот только в том случае, если увидит живого человека.

Вошли в более просторный зал, вдоль боковых стен которого тянулись красиво сервированные длинные столы, приятно подсвеченные разноцветными огоньками.

— Вы, наверное, проголодались, — прозвучал приветливый женский голос откуда-то сверху, из-за барьера для ламп скрытого освещения под потолком. — Слева вы найдете холодные закуски. Фирменные блюда кухни порта Клавиус. Напитки на столе справа. Приятного аппетита.

У Гилла возникло неодолимое желание выпить сразу целую бутылку водки или виски. Даже если Мату это придется не по нутру! Каждый астронавт, вернувшийся из космоса, имеет на это право, черт возьми, но нет, от роботов он ничего не возьмет.

Остальные нерешительно смотрели на командира. Мат упрямо тряхнул головой.

— Идем дальше.

Сопровождающий их робот подождал с минуту, потом сказал:

— Направо.

Неслышно раздвинулась еще одна дверь. Первое, что им бросилось в глаза в просторном зале, — удобные мягкие кресла, поставленные полукругом. Затем они увидели группу роботов, выстроившихся в ряд вдоль боковой стены и обращенных в ту же сторону, что и кресла. Туда, где, отделенный от остальной части зала стеклянной стеной, за большим письменным столом сидел человек. Он был невысок, с опущенными плечами, худощавым лицом; чуть наклонившись вперед, он рассматривал перфокарту, лежавшую перед ним на пустом столе. Коротко остриженные седые волосы покрывали круглый череп словно мягким серым ковриком. Черты лица трудно было рассмотреть сквозь отсвечивающее стекло, голос, искаженный динамиком, звучал хрипловато.

— Садитесь!

Говорил он медленно, без выражения, словно мудрость многих сотен лет стерла острые углы эмоций. Так говорят люди, очень многое знающие и смертельно усталые. По интонации голос почти не отличался от уже слышанных ими автоматов. Но это был человек, живой человек с острым взглядом, уколовшим даже сквозь стеклянную стенку, когда он наконец поднял голову.

— Мы затратили много труда, чтобы установить, кто вы такие. Но множество вопросов осталось невыясненными.

— Ну что же… — начал было Мат. Старик знаком поднятой руки остановил его.

— Спрашиваю я, отвечаете вы. Слишком многое предстоит…

Он умолк, словно опасаясь, что невольно поддался чувствам, и это отразилось в голосе.

— Значит, спрашиваю я, — повторил старик. Он опять перевел взгляд на перфокарту. — Вот последние достоверные данные: звездолет первого класса наименованием «Галатея» под командованием Ребранда Нормана стартовал отсюда сто восемьдесят три года назад. Точнее, не отсюда, а из восточного лунного порта Гримальди. Теперь говорите вы, молодой человек. Но только о своем пути, о себе и о ваших спутниках. Прежде всего: кто вы такой?

Мат начал рассказывать, поначалу с трудом. Потом дело пошло легче. О Бенсе и об опытах в области трансплантации личности старик ничего не слышал. Мат, воодушевившись, начал было объяснять подробности, но старик опять прервал его.

— Таким образом, получается, что ни вы, ни ваши спутники не являетесь кровными родственниками членов экипажа «Галатеи»?

— Да, не являемся… Но здесь, пожалуй, более важно то, что при помощи данного метода… Что созданный с помощью репрограммы наиболее совершенный образец сейчас перед вами…

— Что важно и что не важно, решаю я. Сколько вам лет?

— На этот вопрос ответить не так легко, поскольку весь путь…

— Меня интересует, сколько вам лет было в момент старта «Галатеи»?

— Двадцать два года.

— А остальным?

— Грону — двадцать три, Эви — девятнадцать…

— Указывайте, пожалуйста, на тех, кого называете. Я не могу знать вас в лицо.

Мат повиновался, затем продолжал.

— Опэ — восемнадцать лет, Нуа — двадцать один год, Дие — двадцать.

— Могли бы вы сказать, какова была средняя продолжительность жизни людей вашего племени?

— Примерно сорок пять — пятьдесят лет.

— Каково различие в периоде обращения вашей планеты и планеты Земля? Если не знаете, не беда, этими данными наверняка располагает Большой Мозг.

— Мне это известно. Наша… то есть, та, вторая, планета совершает полный оборот за тринадцать земных месяцев и четыре дня.

— Хорошо.

Старик помолчал.

— Ваши женщины уже имели детей?

— Простите?

— Я спрашиваю достаточно ясно. Имели ли детей прилетевшие с вами женщины? Или они еще не были замужем?

— Нет, они замужние женщины. Вернее, Нуа… — он замялся, подыскивая слово. — Нуа вдова. Ее муж Арро скончался во время путешествия.

Нуа глотнула воздух, собираясь что-то сказать.

— Дие — супруга Грона, — поторопился продолжить Мат.

— Почему они не имели детей?

— На «Галатее» оборудована станция для выращивания биоорганизмов… Противозачаточные средства…

— Значит, вы еще и биолог?

— Да. Отчасти.

— Хорошо. Значит, вы способны ответить на вопрос, могут ли они иметь детей?

— Так, сразу, едва ли. Но после необходимых анализов и обследования…

— Вы могли бы их осуществить?

— Надеюсь.

Старик опять помолчал.

— Разумеется, здесь играет роль не только обследование, пробормотал он, на этот раз не обращаясь к собеседнику. Поднял перфокарту, подержал ее в воздухе, затем отложил на край стола.

— Как вы летели?

— Не понимаю вопроса.

— Я спрашиваю о способе усыпления. Гипнотическая летаргия или электричество?

Мат дал подробное объяснение.

— Значит, вы сами не пользовались длительным сном?

— Нет.

— Это было неразумно.

— Я не мог поступить иначе.

— Возможно. Теперь это уже не имеет значения. Но все равно неразумно.

Под ногами у Мата едва заметно дрогнул пол. Он вспомнил, что это означает. Испытавший однажды, не забывает этого дрожания до конца своих дней: стартует либо приземляется межзвездный корабль. Старик за стеклом тоже весь обратился во внимание, затем быстро взглянул на боковую стену, где заплясали какие-то световые сигналы. Потом он нагнулся вперед, нажал какую-то кнопку и начал говорить. Голоса его не было слышно из-за стеклянной перегородки, Мат постарался уловить смысл слов по движению губ, но напрасно. Но вот старик откинулся в кресле и, опять щелкнув переключателем, глубоко вздохнул. Это они уже слышали.

Старик сидел неподвижно, прикрыв глаза. Так продолжалось довольно долго. Казалось, он забыл о своих посетителях.

Молчание тянулось бесконечно.

— Значит, так, — произнес он наконец, но глаза его остались закрытыми. — Хорошо.

На стене слева опять появились быстро меняющиеся знаки, до слуха Мата донеслась скороговорка человеческой речи. Старик сказал в ответ всего два слова, подтвердив их кивком головы; затем наконец опять устремил взгляд на Мата и остальных.

С минуту он разглядывал их, словно в раздумье. Если бы не обманчивое стекло, Мат готов был биться об заклад, что в глазах его промелькнуло участливое выражение.

— Увы, я могу уделить вам меньше времени, чем предполагал. Сейчас я должен уйти, но скоро вернусь. До тех пор вы обдумаете все то, что я вам сейчас скажу. Постараюсь говорить просто и понятно. Мне нужно спешить, времени мало.

Несмотря на такое предисловие, старик опять сделал продолжительную паузу, разглядывая свои руки на столе.

— Пятьдесят два года назад некие очень умные люди там, на Земле, он махнул рукой куда-то за спину, — в споре между собой искали аргументы. Один из них решил, что несколько водородных бомб повысят убедительность его аргументации. Результат подтвердил правильность решения. То, что осталось после взрывов бомб, доконала радиация. Затем настал период мутации, появился отличный нейротропный вирус. Оставшихся в живых беглецов с Земли оказалось достаточно, чтобы разнести этот вирус во все уголки Солнечной системы, где еще сохранились и жили люди. Двадцать лет тому назад, когда для этого появилось время, мне выпала высокая миссия проанализировать информацию в памяти компьютеров на лунных межпланетных станциях. Проделав это, я пришел к выводу, что упомянутый вирус оказался злее, чем бомбы. Но это сейчас не имеет значения. Моя экспедиция вернулась на Луну последней. Те, что летали в системы Проксима, Альфа-Центавра и Эридан, возвратились раньше нас и к тому времени уже умерли. Нет, не от вируса. Вирус исчез еще раньше, вместе со смертью последнего человека в зоне Солнца. Они умерли от старости. Жили они, как и мы, здесь, на Клавиусе. Эта база самая совершенная, оборудована лучше других. Пока позволяли силы, они почти ежегодно летали на Землю, чтобы замерять уровень радиации. Она убывала медленнее, чем их жизнь. Но об этом они знали с самого начала. Последней перед нами возвратилась экспедиция из системы Эридана; прежде чем умереть, они оставили нам свои соображения. Предполагали, что не успеем и мы… Они ошиблись, но и это мало что изменило по существу…

Старик замолчал, отдохнул немного.

— Но наши предшественники уже знали, им удалось выудить это из массы информации, скопившейся на четырех лунных базах, что мы со своим кораблем находимся на пути к Земле. И что еще более важно — за два года до катастрофы отбыли еще две экспедиции. Первая — к системе Фомалхаут, вторая — в созвездие Муфрид. Они улетели на огромных кораблях, именно для них и были построены эти куполы-ангары.

Мат непроизвольно кивнул с одобрением, но старик этого не заметил.

— В составе тех двух экспедиций находились и женщины, чтобы их дети или внуки привели корабли домой. В этом главный смысл. Разумеется, их возвращения придется ждать еще долго. Наша экспедиция вернулась тридцать лет назад, но это меньшая половина. Нас осталось четверо.

Старик опять стал рассматривать свою ладонь.

— Теперь я уже не выдерживаю перегрузок ускорения; пять лет, как я не был на Земле. Но трое моих товарищей и сейчас находятся там. То есть находились. Сейчас они возвратились, и поэтому я должен спешить. Они меня ждут. На «Галатею» мы не рассчитывали. Думаю, вам ясно почему. Когда система оповещения передала сигнал о вашем появлении, я был здесь один. Я не мог принять решения в одиночку, поэтому и не вступал с вами в разговор. Но, пожалуй, оно и лучше, чтобы вы узнали обо всем только теперь.

Из доброго десятка вопросов, вертевшихся у него в голове, Мат смог выбрать только один.

— А что сейчас там… на Земле?

— На месте городов — крысы и тараканы. Попадаются великолепные экземпляры! — Складки вокруг губ старика на миг разгладились. — Пока мне не пришлось заняться другими делами, я был зоологом и ботаником, разбираюсь в этом. Что касается растительности, то изменившиеся условия благоприятствовали распространению боярышника, во всяком случае, в средней полосе. Почему именно, не знаю. Весной, в период цветения, вся Европа становится бледно-розовой, можно заметить даже без телескопа.

В комнате за стеклянной стеной вновь зазвучал нетерпеливый голос, с пулеметной скоростью тараторя что-то непонятное. Старик не стал выключать свой микрофон.

— Да, Герард, я уже заканчиваю. Хотя я обещал, что приду сразу, но не могу же я оборвать беседу на полуслове! Подождите еще немного, сейчас иду.

Он поднялся, но остался стоять возле стола.

— Радиация на Земле вот уже семь лет, как упала ниже опасного уровня. Но мы не перебрались на Землю. Четверо — это слишком мало для истребления крыс и боярышника. Кроме того, оставаясь здесь, мы поможем возвращающимся экспедициям. Клавиус и три других лунных центра находятся в режиме полного самообеспечения. Здесь может жить много людей в течение нескольких столетий. До тех пор, пока…

Не закончив фразы, он не спеша направился к двери, видневшейся в глубине комнаты, но на пороге обернулся.

— Я скоро вернусь. Но мне хотелось бы знать, уяснили ли вы себе суть того, что я вам рассказал? Достаточно, чтобы поразмыслить. Прошу вместо ответа наклонять голову.

Он начал называть их по именам. Мат смотрел на старика с изумлением.

— Не удивляйтесь, Мат! — Горло старика издало нечто, отдаленно напоминающее звуки смеха, короткого и искреннего. — Имена и слова легко удержать в памяти. Гораздо труднее понять их смысл. Я спешу. Вернусь, тогда продолжим.

За его сгорбленной спиной беззвучно закрылась дверь.

— Это означает, что здесь остаемся и мы? — Грон впервые обрел дар речи, и голос его звучал твердо.

«Да, но где же лагуна?» — подумалось Мату. Он был благодарен Грону, что тот не сказал это вслух.

— Не знаю, Грон. Спросим, когда вернется.

— Но он пожелал, чтобы мы поразмыслили над тем, что он рассказал. Я попробовал… Поразмыслить и представить…

Мат смотрел на Грона с возрастающим уважением. Подобных слов он не слышал от него еще никогда.

— Мат!

Это прозвучал уже голос Дие.

— Пожалуйста?

— Не правда ли, он спросил, могут ли у нас быть дети, потому, что хочет, чтобы мы, то есть они, дождались возвращения других людей?

— Да.

— И у нас могут быть дети?

— Я надеюсь, Дие.

— Добрый старик. Он мне понравился.

— Так и должно быть, Дие. Но почему это пришло тебе в голову именно сейчас?

— Потому что он хочет того же, что и я. Чтобы у нас были дети.

Нуа пристально рассматривала голубой ковер на полу. Носком ботинка она чертила какие-то знаки на мягком пушистом ворсе, послушно уступавшем легкому нажиму.

— Я не хочу ребенка.

— Что? Тогда чего же ты хочешь? — взорвалась Дие.

— Тихо! — Голос Грона прозвучал непривычно жестко. — Оставь ее в покое, Дие!

Затем, немного смутившись, он обратился к Мату.

— Я понял то, что он сказал. Во всяком случае, мне кажется, что понял. Кроме одного. Скажи, Мат, как все это… могло произойти?

Мат задумался над ответом, но его неожиданно опередил Эви.

— Почему же, Грон? А как могло произойти все, что случилось с нами?

Тот, кто когда-то был Гиллом, приказал Мату наклонить голову. И Мат повиновался.