Вера, Надежда, Виктория

Глава 7 Вичка и Бабуля 22 ноября 2010 года. Москва

Да уж, я точно человек слова. Поклялась год назад перед самой собой интервьюировать Бабулю постоянно – до тех пор, пока ее жизнь не станет и моей жизнью – и вот интервьюирую. Аж целых два раза. Причем сейчас – второй.

И то он еще не случился, так как Бабуля, тщательно причесавшись, теперь ищет свои «выходные» очки. В обычных она рассказывать про жизнь затрудняется.

А вот и наша Вера Ивановна.

Седенькая, негустые волосы тщательно промыты и уложены. Так же тщательно, по-хирургически, вымыты руки, с аккуратными, коротко подстриженными ногтями. Я знаю, что они – несмотря на Бабулину старомодность и экономность – обработаны в парикмахерской и покрыты лаком. Впрочем, бесцветным: у Бабули свои представления о приличиях.

В общем, Вера Ивановна у нас молодец. Спинку прямо держит, как и меня всегда учила. Туфельки – с намеком на каблучок. Хотя прихрамывает на правую ногу. Однако это уже не возраст, а последствия давней автомобильной аварии. Настолько давней, что меня тогда вообще не было, а мама еще в школу не ходила.

«А разве в то время уже были машины?» – в детстве сильно удивлялась я. Бабуля смеялась и объясняла, что если Всевышним запланирована автоавария, то она все равно произойдет. Даже если автомобили еще не изобретены.

Вот такая она фаталистка.

– Ну, что тебя на этот раз интересует? – спросила Бабуля, аккуратно присаживаясь напротив меня.

– Ты интересуешь, – ответила я. – Целиком.

– Очередной курсач? – продемонстрировала Вера Ивановна знание студенческого сленга.

– Можно подумать, я тобой только из-за курсача занимаюсь, – сделала я вид, что обиделась.

На самом деле я смутилась. Потому что хоть курсовая работа сейчас в планах не стояла, но некая необходимость в актуальном фактаже, как изъяснялся наш препод Береславский, у меня имелась: я собиралась попробовать написать сценарий для моего нового знакомого Игоря Игумнова. Похоже – будущего талантливого режиссера. Он нацелился снимать для какого-то обеспеченного парнишки дипломный фильм и нуждался в хорошей истории.

– Ну, давай, спрашивай. – Бабуля поудобнее расположилась в кресле напротив.

– После истории с тем мальчиком, с бешенством, ты еще долго в Казахстане работала? – начала я на том, на чем в свое время остановилась.

– Недолго, – вздохнула Бабуля. – У меня после уколов случился выкидыш. А вскоре мы с мужем разошлись. Оставаться там дальше было тяжело и незачем.

– А как удалось уехать? Ты же говорила, тогда только по разрешениям уезжали.

– Я и уехала по разрешению. Местного руководства. Оно, кстати, не сильно переживало. По-моему, радо было только. Еще в Казахстане, в Алма-Ате, я закончила курсы повышения квалификации, по отоларингологии. А потом меня взяли в московскую ординатуру. И я уехала домой.

– Твои обрадовались, наверное.

– Еще бы. И мама с папой. И братик мой. Все тогда были живы.

Стоп.

Братик Бабули был запретной темой. Она сразу теряла душевное равновесие, и я всегда старалась обходить этот сюжет. Знала только, что Илюшка, младший брат моей Бабули, погиб в армии, причем уже в мирное время.

Но сейчас Вера Ивановна вроде держалась хорошо.

– Я для Илюшки была самым любимым человеком. Он меня обожал. А я – его. И представь: он ведь на пять лет младше меня, а всегда казался мне старшим. Ну, не всегда, но к концу школы и дальше – точно. Я за ним как за каменной стеной была, хотя ему и двадцати не было… Я виновата перед ним, – вдруг после паузы тихо сказала Бабуля. И хотя она на этот раз удержалась от слез, я предпочла сменить предмет разговора.

– А почему отоларингология? – спросила я.

– Не знаю, – по-моему, сама удивилась Бабуля. – Случайно. Мне все было одинаково интересно: и терапия, и хирургия, и кожные болезни. Пока работала в райбольнице, у нас особого деления не было, все проходило через мои руки. А место на курсах повышения было по отоларингологии. Вот так и сложилось.

– После ординатуры ты в больнице работала или в поликлинике?

– У нас, в Вешняках, было что-то среднее: трехэтажное здание, первый этаж – поликлиническое отделение, второй и третий – стационар. Так что я и первичных больных принимала, и палатным врачом была, и оперировала постоянно. Мне это все ужасно нравилось.

– Бабуль, ты извини, конечно, но как это может нравиться? Ковыряешься с гайморитом, делаешь прокол, оттуда – кровь, гной, вонь…

– Сразу радуешься, – кивает головой, непонятно с чем соглашаясь, Вера Ивановна. – Гной – значит, попала точно. И значит, в диагнозе не ошиблась. Запах, кстати, тоже очень информативен.

Мне не хочется про запах в таком аспекте, но раз взялась за гуж…

– Бабуль, я верю, что вонь бывает информативной. И цвет какашек, и что там еще. Я про другое спрашиваю: неужели все это может нравиться?

– Знаешь, – медленно отвечает Вера Ивановна. – Я сразу вспоминаю свой выпускной класс. У нас женская школа была. Одни девчонки. Апрель, наверное. Листики еще свежие-свежие, трава только что вылезла. Мы сидим около школы, на солнышке, и мечтаем о взрослой жизни. Все наперебой спорят, куда идти учится дальше. Сбиваются в пары и в тройки – как дружили вместе, так и в вузы. А я одна сидела, молчала.

Женька, староста наша, говорит: а куда, мол, Веруня пойдет? У нее же так всегда списывать удобно.

А мне даже смешно стало.

Куда Веруня пойдет, было ясно с первого класса.

В доктора. В медицину. И больше никуда.

Бабуля моя замолчала и о чем-то задумалась.

– Э-эй! На палубе! – тихонько позвала я. – Бабуля, ты где?

– Я-то здесь, – вздохнула она. – Только вдруг поняла, что из моего класса, кроме меня, живых нет никого. Ни девчонок, ни старушек.

– Вера Ивановна, – строго сказала я. – Это что еще за пессимизм?

– Нет, детка, – улыбнулась она. – Это не пессимизм. Это правда жизни.

– Бабуль, – похоже, мне пришла в голову хорошая идея. – А давай не про профессию, а про детство. Причем раннее. Еще до школы. Ты хоть что-нибудь помнишь?

– До школы? – задумалась Бабуля. – Помню. Отрывками. Но кому это будет интересно?

– Мне, – решительно сказала я. – Давай свои отрывки. Можно без хронологии.

Вера Ивановна помолчала минутку, однако, видя, что меня не переубедить, начала выдавать свои флешбэки.

– Помню, как мне было лет семь. Мы живем на Украине. Самое начало тридцатых, наверное. Если мне семь, то Илюшке – года два. Ходил уже хорошо, говорил только неразборчиво.

Мы ничего не понимали во взрослых делах, но там, на улицах городка, делалось что-то ужасное. Меня перестали выпускать со двора, хотя раньше я бегала к соседским девчонкам сама. Теперь в городке появились нищие, и такие страшные!

Я, когда меня еще отпускали одну, прошла однажды мимо такой. Не знаю, сколько ей было лет. Помню только, что была в пальто, несмотря на жару. И помню огромные синие глаза. Просто огромные, на исхудалом сером лице.

Я ее испугалась, быстрее пробежала мимо. А когда шла обратно, женщина уже лежала у скамейки на земле. Мертвая.

Голод.

И вот теперь нас не выпускали со двора, а вечерами, когда папа приходил с работы, они до хрипоты спорили с мамой – уезжать или оставаться.

Так вот. Я попросилась гулять. Мама мне сказала: на улицу не выходи. Только во дворик. И Илюшку от себя не отпускай ни на шаг.

Короче, вышли мы в наш дворик. Я сгребла братика в охапку – я всегда была послушной девочкой – и честно не отпускала его.

На рев и крики брата выбежала мама. Увидела. Поняла. Улыбнулась.

А мне все равно не хотелось выпускать Илюшку из рук. Я уже слышала, как крали детей, чтобы съесть. И уже понимала, что рассказ этот был не про Бабу-ягу.

Слушай, Вичка, неужели это кому-нибудь будет интересно? – вдруг спросила Бабуля.

Не уверена за всех. Но мне слушать про Бабулину жизнь точно интересно. Хотя и страшно. Похоже, и эту тему следовало поменять.

– А еще что-нибудь запоминающееся было? – спросила я. – Типа драматическое. Может, кого спасла от верной смерти?

– Больше помнишь, кого не спасла, – вздохнула Вера Ивановна. – Я ведь тебе про мальчика с бешенством рассказывала?

– Рассказывала, – поежилась я. Этот рассказ захочешь не забудешь.

– Так вот, есть такой закон парных случаев. Если был в твоей практике случай – значит, повторится еще раз. Каким бы редким ни было заболевание. Я этот закон не раз на себе проверила.

– И повторился? – испугалась я. – С бешенством?

– Да. Правда, больной был не моим. Мне просто его показали. Он был уже без сознания.

Заметив мое уныние, Бабуля поспешила на помощь.

– Ну, к счастью, – улыбнулась Вера Ивановна, – в кабинет «ухо-горло-нос» по вопросам жизни и смерти заходят нечасто. Хотя опухоли злокачественные у первичных больных находила. Даже совсем маленькие. В этом если смысле – то да, жизнь спасала.

– А как она выглядит – маленькая злокачественная опухоль? – Мне теперь постоянно снился сон про попугая из пиратского фильма. Только кричал он не «Пиастры! Пиастры!», а – ехидным голосом профессора Береславского – «Детали! Детали!».

– Смотря какой локализации и смотря какого вида, – отвечала Бабуля. – Если на бронхах, то чаще как темное просяное зернышко. Два-три миллиметра. Хотя однажды, тоже у первичного больного, нашла огромную опухоль – правая связка сделалась совсем неподвижной, была сильно гиперемированной. Опухоль захватила и ее, и окружающие ткани.

Я сразу почувствовала: дело плохо. Он даже еще рот не раскрыл.

– Ты прямо как экстрасенс, Бабуль.

– Знаешь, когда поглядишь внимательно на десять тысяч гортаней – то становишься слегка экстрасенсом. В смысле начинаешь не столько думать, сколько чувствовать.

– И если нашла такое зернышко, то что? – продолжила я неприятную темку (но куда ж деться от деталей?).

– Отправляла к онкологу, для обследования. Иногда его в онкологической больнице лечили, иногда нам возвращали, уже зная морфологию новообразования. Я же и оперировала.

О, я вспомнила одну историю!

Бабуля начала рассказывать, а я – спешно заполнять блокнот.

– Этот дядечка был почти моим коллегой. Только работал не с людьми – ветеринаром. Откуда-то с Кавказа. Огромный, черный, веселый. Жаловался на дискомфорт в горле. Я нашла у него на левой связке папиллому. Отправила к онкологу, для проверки. Так положено. Мужчина пришел ко мне через неделю. Пришел с женой – вызвал ее из дому. Оказывается, онколог поставил ему очень тяжелый диагноз.

Еще раз смотрю. Конечно, я не патоморфолог. Но говорю же: опыт постепенно, с годами, переходит из области логики в область ощущений. Не было у меня страшных ощущений! Не было – и всё.

Я, наверное, неправильно сделала. Но настолько в себе была уверена, что сказала ему: «Если у вас рак – уйду с работы».

И знаешь, он мне поверил. Сделали повторные анализы, биопсию. Рака не было.

– А как же ему сначала диагноз поставили?

– Ошиблись. Никто не застрахован. Бывает, и «стекла» путали. Людям свойственно ошибаться.

– Что такое «стекла»?

– Препарат для морфологических исследований, из клеток новообразования.

– А что кавказец?

– Ой, он такой счастливый был! Узнал в поликлинике мой адрес, пришел ко мне с женой – я тогда уже тоже замужем была. Приволок ящик коньяка, пакет бастурмы. А мужу бурку подарил настоящую, ты ее помнишь, наверное?

Конечно, помню. Полдетства под ней проспала. Почему-то спать под буркой мне казалось куда романтичнее, чем под одеялом.

– А подарки разрешалось брать?

– Конечно, нет. Хотя брали все. Я тоже, если речь шла о цветах, конфетах или коньяке. Здесь же подарок был явно дорогим. Я пыталась отказаться – куда там! Человек – метеор. А такой был подавленный, когда вернулся с Каширки!

Вот в такие моменты чувствуешь полное профессиональное счастье.

Насчет Бабулиного чутья даже я наслышана. Точнее, на себе испытала.

Мамуля у меня – безумная трусиха, если речь идет о моем здоровье. Бабуля вечно ее успокаивала. Не так давно, я уже в институте училась, заболело у меня горло. И не то чтобы сильно. Мама на всякий случай отвезла меня к Бабуле, посмотреть – та уже на пенсии была. Обычно после такого осмотра Вера Ивановна в доступных выражениях объясняла Надежде Владимировне, как тяжело живется на свете трусам и паникерам.

Но в этот раз все было иначе.

Бабуля медленно сняла со лба свое зеркальце, которое так нравилось мне в далеком детстве. Сложила инструменты и использованные салфетки. А после этого тихо и спокойно сказала моей маме: «Надюша, мы сейчас едем в больницу и будем смотреть, что там такое».

– А что там может быть? – чуть не померла со страху мамочка. Да и мне, честно говоря, стало как-то не по себе.

– Не знаю, – коротко сказала Бабуля. – Не фатально, но мне не нравится.

В итоге оказалась такая дрянь!

Правда, с очень красивым названием: мононуклеоз. Врачи сказали, что у меня очень тяжелая форма: буквально через несколько часов после госпитализации горло мое забилось какими-то гнусными пленками так, что стало трудно дышать. В общем, если б не Бабуля, все могло кончиться гораздо хуже.

Хотя я и так отлежала в инфекционном отделении три недели, а на исколотую медсестрами задницу сесть не могла и того дольше.

Некстати вспомнилось: в инфекционном отделении, где я так долго мононуклеозила, самым неприятным было одиночество. Туда тупо никого не пускали: приемные часы короткие, да еще постоянные карантины. Если б не Борька, сдохла бы со скуки. Но этот человек проникал ко мне невзирая ни на какие карантины и часы приема. Даже удивительно: как можно быть таким смешным, таким неуклюжим и одновременно таким настырным?

– Бабуль, а ты бы хотела что-нибудь изменить в своей жизни? – задала я заранее подготовленный вопрос. – Что бы ты, случись это во второй раз, сделала не так, по-другому?

На мой вопрос Бабуля ответила подумав, что для нее обычно. И – ответила положительно, чем очень меня удивила. Мне почему-то казалось, что моей Бабуле просто нечего менять в ее стерильной и четко спрограммированной жизни. Каждую свою секунду она прожила с профессиональным кайфом, недаром старые пациенты до сих пор пытаются привезти к ней своих детей и внуков.

Кстати, и наша идея с переквалификацией Бабули в фониатра тоже оказалась плодотворной. Желающих выявилось столько, что пришлось волюнтаристски ограничивать круг счастливчиков.

– Да, в одном случае я бы точно сделала по-другому, – сказала она.

Я попросила рассказать. И, наверное, опять напрасно. Потому что теперь эти образы вряд ли меня оставят. Не зря Береславский говорит, что все сказанное – материально.

История, как я поняла, произошла уже в Москве, сразу после Бабулиного возвращения. В огромном городе с лучшей на тот момент медициной в стране.

И пациент – точнее, отец пациента – был вовсе не простой человек и мог бы в этой стране рассчитывать на максимальное внимание.

Но случилось то, что случилось.

В изложении Бабули это звучало примерно так.

Она дежурила по поликлинике. Дежурство с правом сна. Благо диван в кабинете большой, а Вера Ивановна маленькая. Спалось хорошо. Днем очень устала. А тут – ночь, все тихо. Никто не вызывает.

Дождь на улице так хлестал по окнам, что его шум мешал второму дежуранту, медсестре, слушать радио. Телевизоров тогда еще не было, по крайней мере в широком распространении.

Бабуле не мешало ничего. Наоборот, шум дождя только больше убаюкивал.

И вдруг – звонок с первого этажа. Ребенок с затруднением дыхания.

Вера Ивановна мгновенно сунула ноги в туфли и бросилась вниз.

Там, в длинном сером плаще и шляпе, стоял мужчина. С него на кафельный пол стекали струйки воды.

На руках у него лежал ребенок. Мальчик. Лет трех-четырех.

Мужчина развернул одеяло, и Вера Ивановна – во второй раз в жизни – пожалела о том, что выбрала эту профессию.

Ребенок агонизировал.

Трудности с дыханием начались, видимо, давно. Сейчас это наверняка было полное перекрытие гортани. Лицо посинело, он еще беспорядочно шевелился, но медики понимали, что это конец.

Теоретически можно было попробовать трахеотомию.

Всем студентам на лекциях рассказывают счастливые истории про то, как хирург чуть ли не подручным инструментом вскрывает отекшую гортань, пускает в легкие воздух и спасает человека.

Только не в этом случае. Потому что девяносто девять процентов из ста: этому малышу не помогло бы уже ничего. Фактически он уже умер.

Что и пришлось диагностировать Бабуле и тут же подъехавшему военврачу с большими звездами на погонах – его вызвал водитель несчастного отца.

Оказалось, что мужчина – академик из оборонки. Занятый по горло работой, женился поздно. Зато по любви. На совсем молодой женщине.

А дальше – неизвестно за какую вину – при родах умерла жена. А теперь вот – единственный сын.

Бабуля стояла перед академиком и не знала, куда себя деть.

Тот ее не винил. Он уже внешне справился, убрав неизбывную беду в глубь себя.

А вот Бабуля, как теперь выясняется, себя винила.

– Ты что, всерьез считаешь, что мальчика можно было спасти? – спросила я, чтобы разом разрубить гордиев узел.

– Вряд ли, – покачала головой Бабуля. И вдруг, неожиданно: – Но я обязана была попробовать.

– Почему же не попробовала?

– Испугалась. Ребенок почти наверняка бы умер. Прямо под скальпелем. А меня почти наверняка бы посадили. И времечко как раз было подходящее. Слышала про врачей-вредителей? А тут – сын академика-оборонщика. К тому же за мной уже числился неприятный эпизод.

…Господи, сколько ж умных людей советовали не рыться в старых шкафах! Ведь в них всегда спрятаны старые скелеты. Но теперь следовало идти до конца.

– Какой такой на тебе мог быть эпизод? – спросила я. – Ты же самая фанатичная фанатичка медицины!

– Моя медсестра перепутала концентрацию инсулина – тогда им лечили и воспалительные процессы. Ввела больному восьмикратную дозу. Когда я прибежала, больной был близок к коме. Бледный весь, профузный пот по всему телу. Дрожь. Гипогликемия, вызванная инъекцией. Я едва спасла человека. А в моем личном деле появилась соответствующая запись.

– А почему ты должна отвечать за ошибку сестры?

– В то время все отвечали за всё, – криво усмехнулась Вера Ивановна.

Мы некоторое время помолчали.

– Бабуль, – сказала я наконец. – Если б ты хоть чуть-чуть верила в спасение ребенка, ты бы прооперировала его, невзирая ни на какую тюрьму. Что, я тебя не знаю, что ли?

– Ты меня спросила – я тебе ответила, – глухо сказала моя железная Вера Ивановна. Точнее, как я думала раньше – железная Вера Ивановна.

Писать дальше мне что-то расхотелось, да и Бабуля уже устала.

Весьма кстати прозвучал звонок в нашу дверь.

Я побежала открывать. О чудо! – передо мной стоял Ефим Аркадьевич Береславский. Собственной персоной.

– Надежда Владимировна дома? – осведомился он.

– Да вроде, – сказала я.

Ну, мамуля! А меня предупредить о визите такого специального гостя нельзя было?

А вот и Надежда Владимировна.

– Заходите, Ефим Аркадьевич.

Собственно, чего я удивляюсь, сама же их и познакомила.

Они устроились в мамином кабинете, даже не пригласив меня.

Мне это не понравилось: дела Надежды Владимировны интересовали меня не меньше, чем мои собственные. Точнее, это и были мои собственные дела.

А потому следовало попытаться войти в число действующих лиц. Даже если меня не приглашали.

Я решила коварно использовать с этой целью Бабулю. Приготовив четыре чашки чаю, я поставила их на поднос и, сопровождаемая верной Верой Ивановной, без стука вошла в кабинет. Не выгонят же они пожилого человека!

Мама с Береславским сидели в креслах вокруг журнального столика. Я поставила на столик поднос, подтащила к нему два пуфика, и мы с Бабулей нагло уселись рядом.

– Вот такие у меня родственнички, – усмехнулась Надежда Владимировна. – Никакого интима.

Впрочем, Ефим Аркадьевич от отсутствия интима в данный момент не страдал. Страдал он от соплей. Причем от такого их количества, что у него кончался уже четвертый бумажный платок. И меня искренне интересовало, что он будет делать, когда кончится вся пачка.

– Надюша, – вдруг сказала Бабуля. – Я в твой бизнес никогда не лезла, но сейчас мне бы хотелось знать, что там происходит.

– И мне, – пискнула я. Один на один с Надеждой Владимировной я бы по такому вопросу встречаться не решилась.

Береславский, кстати, был у нас уже трижды: они, по понятным причинам, не хотели общаться на маминой или его работе. Но с Бабулей он сегодня встретился впервые.

– Меня зовут Ефим Аркадьевич, – представился мой препод Вере Ивановне.

– А меня – Вера Ивановна.

– Я думаю, ваши близкие вправе знать суть происходящего, – сказал Береславский, обращаясь к моей маме.

– Наверное, – неохотно согласилась она.

Да, похоже, действительно что-то назревает.

Профессор напыжился и сделал краткий доклад, сколь академичный, столь и всеобъемлющий. Про властную вертикаль, «откаты» и бандитов рассказал так, что впору диссер защищать.

– Мы можем чем-то помочь? – не выдержала я. Мамуля по-прежнему держала меня за бесполезную в драке девчонку. А это было вовсе не так. К тому же разве не я ее познакомила с Ефимом Аркадьевичем?

– Можете, – любезно ответил за мамулю Береславский. – Предстоит серьезная работа. С той стороны – ребята с дурными манерами. А вы – наше слабое звено.

Очень любезно, ничего не скажешь. И что он предложит, наше сильное звено?

– Поэтому, – спокойно, как лекцию читал, продолжил Ефим Аркадьевич, – вы должны быть готовы к тому, чтобы на время – но очень быстро – эвакуироваться. После исхода тендера можно будет выдохнуть.

– Поняла, голубчик, – Вера Ивановна не захотела-таки называть профессора Ефимом Аркадьевичем. – А теперь послушайте меня. Я всегда говорила Надюше, чтобы та вышла из своих опасных игр. Я всегда была против ее возвращения в бизнес. По крайней мере в России. Но дети никогда не слушают своих родителей. Что в принципе нормально.

Я заметила, что мама как-то облегченно вздохнула. Ай да Вера Ивановна!

– Однако и дети не должны требовать от родителей того, что не смогли бы сделать сами, – спокойно закончила Бабуля.

– Что ты имеешь в виду? – спросила мама.

– Что я не зря околачивалась здесь три часа. Я слышала, как ты договаривалась о встрече с этим юношей.

Береславский смущенно закрутил лысиной – похоже, давненько его не именовали юношей.

– И я хочу участвовать в ваших делах. Или, по крайней мере, знать, что они собой представляют и чего нам от них ждать, – завершила свое выступление Бабуля.

В ответ Ефим Аркадьевич произнес еще одну речь. Гораздо более краткую, но гораздо более конкретную.