Вересковый рай

20

Несколько дней прошли спокойно, а затем письма от Иэна посыпались вновь. Роберт Солсбери вступился за Хьюберта де Бурга или скорее за привилегии церкви. Сначала он отправился к кастеляну Дивайзеса и велел ему отправить Хьюберта обратно в церковь. Кастелян принялся оправдывать действия своих людей, а когда все его аргументы были отвергнуты, без обиняков заявил, что предпочитает, чтобы повесили Хьюберта, а не его. Роберт Солсбери, которого это оправдание устроило не более всех остальных, тут же отлучил от церкви всех исполнителей насилия над беспомощным стариком и направился в Оксфорд, где имел почти столь же горячий разговор с королем.

Вскоре Генрих, предоставив епископу Винчестерскому разбираться со своим собратом, отбыл в Вестминстер. Саймон и Рианнон были предупреждены об этом; им дали знать также и об идее Джеффри, что со стороны Рианнон стало бы очень удачным ходом представиться королю по собственной инициативе и предложить спеть, пока при дворе нет Винчестера. К радости Саймона – прежняя реакция Рианнон на восхищение со стороны короля несколько ущемляла его самолюбие – она не проявила охоты, хотя и признала, что это было бы действительно разумным поступком. Она чувствовала себя более уязвимой в Лондоне, где дикая природа, которая всегда была ее защитой, совершенно исчезла, отдавая Рианнон на милость короля. Саймон тоже согласился, что это было бы наилучшим решением, он не подгонял ее, ограничившись лишь простой констатацией. В конце концов чувство долга в Рианнон преодолело страх, и она согласилась.

Она надеялась, что Генрих будет слишком занят или слишком сердит, чтобы принять предложение Саймона. Однако король, кроме любви к музыке, имел еще одну схожую с Рианнон черту – он тоже пытался бежать от своих проблем. Он обрадовался этому предложению и сразу же ухватился за него, попросив передать Рианнон свои глубочайшие уверения в том, что он чрезвычайно рад ее готовности посетить его. Король приветствовал ее с величайшим радушием и даже обронил шутливую фразу о необходимости свободы для певчих птиц.

Тем не менее Рианнон чувствовала себя далеко не весело и спела о печалях той Рианнон, чье имя она носила, о том, как ревнивые женщины при дворе ее мужа обвинили ее в убийстве своего младенца, вымазав ее собачьей кровью, о горестях и незаслуженном наказании, которые ей пришлось пережить, пока вера, которую испытывал к ней ее муж, не восторжествовала, когда правда вышла наружу.

Песня в точности соответствовала настроению Генриха, и он впервые заинтересовался не только красотой исполнения, но и содержанием сюжета.

– Если Пуилл верил ей, – сказал он после надлежащих комплиментов мастерству певицы, – с его стороны было глупо уступать требованиям его баронов.

– Он и не уступил, – ответила Рианнон. – Они просили его отречься от нее, но он не послушался их. Только ради мира на своей земле и спокойствия в душах его вассалов он согласился наказать Рианнон, и, заметьте, она тоже согласилась с ним и приняла кару если и не с радостью, то с готовностью ради мира.

– Мир – это еще не все, – сказал Генрих, и взгляд его потемнел.

– Я женщина, – пробормотала Рианнон. – Для меня мир – все.

Лицо Генриха тут же просветлело.

– Так и должно быть. Ведь это и есть задача женщины – хранить мир.

Рианнон присела в реверансе, словно благодаря короля за милостивую оценку ее слов, но это был сигнал Саймону, который сразу же подошел к ней и с беспокойством спросил, не устала ли она. Это было заранее договорено между ними и сработало удачно – Генрих мгновенно понял намек и любезно разрешил им уйти. Когда Рианнон снова присела в прощальном реверансе, он взял ее за руку.

– Вы не сбежите снова, если я только выскажу надежду услышать вас в скором времени еще раз, леди Рианнон?

– От вас, милорд, я не сбегу, – уверила она его. – Однако дело не только в моих желаниях. Моя мать одна. Я должна отправляться домой, чтобы помочь подготовиться к зиме. Это очень суровое время в горах, где мы живем. Снега порой бывает так много, что охотники не в состоянии выезжать, и мы вынуждены сидеть взаперти в своих жилищах. Еще очень много нужно сделать, пополнить запасы, чтобы пережить самые тяжелые месяцы. Но я обещаю вам, что приеду снова, как только смогу, и с большой радостью.

– Из самого Уэльса, только ради того, чтобы спеть для меня?

– Да, – подтвердила Рианнон, – из самого Уэльса, чтобы спеть для вас, милорд, потому что очень немногие умеют слушать так, как вы. Вы понимаете и цените мое искусство. Если вы захотите принять меня, несмотря на то, как события могут повернуться в будущем, я приеду.

– Я приму вас в любое время. Между нами – во имя искусства – всегда будет мир, – уверил ее Генрих, и было совершенно ясно, что он понял намек на возможную в будущем вражду между ним и ее отцом. Он почти открыто пообещал, что не поставит ей это в вину, так как у нее нет власти как-либо влиять на события.

После этого Рианнон и Саймон ушли, но ее рука продолжала крепко сжимать его запястье, пока они не покинули зал. Ожидая снаружи лошадей, Саймон обнял ее за талию, и она не отстранилась.

– Я не рождена для таких дел, – вздохнула она. – Джиллиан была права. Король – точно как дикий кот. Он может прийти на зов и даже вести себя очень мило, но с него нельзя сводить глаз или доверять ему. Такого человека нужно держать в очень крепких оковах, потому что он не хозяин даже собственной воли.

– Твой отец утверждает: это от того, что король слишком молод, – отозвался Саймон, но в этот момент он готов был благословлять Генриха за непредсказуемый характер, благодаря которому Рианнон теперь оказалась в его объятиях.

– Я хочу домой, – жалобно произнесла Рианнон.

– Тогда поехали, eneit, – тут же согласился Саймон. – Вечером я напишу отцу, и мы завтра же отправимся.

– Нет, – снова вздохнула она. – Так не годится. Это будет выглядеть, словно я солгала. Мы должны по меньшей мере дождаться приезда епископа Винчестерского. Саймон, ты не должен с такой готовностью соглашаться на все, что я попрошу.

– Я люблю тебя.

Что бы ответила на это Рианнон и ответила ли бы вообще, осталось неизвестным. В этот момент подали лошадей, и она, отстранившись от Саймона, бросилась к своей кобыле. Саймон был в ярости, но обрушить гнев на конюхов значило бы оскорбить Рианнон. Лучше упустить эту возможность, чем вспышкой дурного настроения уничтожить достигнутое.

Рианнон не нужно было опасаться очередного вызова к королю, так как очень скоро Генриху от развлечений пришлось вернуться к серьезным и неприятным делам. Епископ Солсбери, который оказался хитрее, чем надеялся Генрих, не остался ругаться с Питером де Рошем. Предупрежденный о том, что король выехал из Оксфорда, он не стал даже обращаться к своему собрату по церкви, который не побрезговал бы заточить и его, а последовал за Генрихом в Лондон, где был тепло встречен Роджером Лондонским. Приободренный поддержкой и решимостью святого человека, он снова вступил в спор с королем.

Генрих, испытывая ужасную неловкость, возражал, что все было сделано по праву. Едва сдерживая гнев, Роберт Солсбери мягко, но непреклонно гнул свое: Хьюберт де Бург должен быть возвращен в церковь, откуда его вытащили силой. Убежище неприкосновенно для всех. Даже самый отъявленный преступник, самый кровавый убийца обладает неприкосновенностью под защитой церкви и не может быть возвращен в тюрьму или казнен, пока находится в святом храме.

Это «даже», намекавшее, что де Бург не такой уж преступник, произвело впечатление на Генриха. Потеряв осмотрительность, он взорвался, заявив, что оскорбление короля является преступлением еще худшим, чем убийство. Роберт Солсбери в ответ выпрямился и откровенно, слишком откровенно, возразил, что душа человеческая принадлежит Господу, в то время как гордыня короля принадлежит самому королю и является грехом и оскорблением Богу, и ее надлежит смирять. Когда Генрих от гнева почти потерял рассудок, епископ ретировался, но ненадолго. Его поведение ясно говорило, что это был только первый бой, и он его выиграл.

Генрих был бы рад сбежать снова в надежде, что хрупкого старикашку утомит вечная погоня, но он не мог поступить так. До совета, на котором Винчестер собирался сделать свой очередной ход, оставалось два дня. Питеру де Рошу была отправлена срочная депеша, но тот находился уже в пути. Элинор, Иэн, Джеффри и Джоанна прибыли почти по пятам за Винчестером. Адам и Джиллиан забрали всех детей, за исключением Сибелль, и отправились по многочисленным замкам семейства – проверить, как они снабжены провизией и надежна ли их оборона.

Королю никакой пользы не принесла бы кровь мужчин и женщин Роузлинда. Они не помышляли о мятеже, но даже Иэн чувствовал, что гарантии, данные Джеффри Пемброку, были петлей на шее у них всех. Если даже Ричард не призовет Джеффри помогать ему, им придется всячески уклоняться от помощи его врагам. Казалось маловероятным, чтобы король, уже связанный одной войной, осмелился атаковать столь могущественный клан, но другие могли бы воспользоваться пассивным сопротивлением этой семьи как оправданием желания потрепать их богатые владения.

С приездом семьи возникла еще одна проблема – личная. Иэн и Элинор ожидали, что Саймон и Рианнон будут спать вместе, как они это делали в Оксфорде. Однако ни Саймон, ни Рианнон не проявляли такого желания и не желали объяснить причину. Вскоре из-за постоянного взаимного раздражения, не находившего выхода, из ничего вспыхнула ссора, во время которой Саймон горько посетовал, что Рианнон только назло ему переменила свое мнение по всем вопросам. Тут вмешался Иэн, обругавший своего сына за бестактность и заявивший, что никогда прежде не замечал за Саймоном такой грубости в обращении с женщиной. После чего Саймон, бросив в сторону Рианнон пылающий взгляд, заставивший Элинор, которая одна только и заметила его, онеметь от удивления, попросил разрешения поселиться в доме Джеффри, располагавшемся примерно в полумиле дальше по дороге.

Саймон мог бы сильно пострадать от язычка своей сводной сестры, если бы мать не заставила свою дочь помолчать. Элинор не понимала всего происходившего, но видела достаточно, чтобы дать понять Джоанне, что это не вина Саймона. Что-то нехорошее происходило между ними обоими – Рианнон была явно подавлена и взвинчена, но впервые в жизни ее эгоистичный сынок приносил себя в жертву ради другого человека. Возраст немного усилил терпеливость Элинор, и она на этот раз решила не вмешиваться, предоставив природе идти своим путем.

Этот путь, однако, оказался невероятно болезненным для Рианнон. Она сказала, что не выйдет замуж за Саймона, но только в его семье нашлись женщины, если не считать ее матери, которые с такой готовностью приняли ее и стали ее друзьями. Они не боялись ее стремления к независимости, и, если даже и находили ее странной, это с их точки зрения лишь делало ее привлекательной. Она любила их всех – мужчин и женщин, и чем больше она любила их, тем сильнее охватывал ее ужас, которому она не могла подыскать названия.

В Оксфорде Рианнон проводила большую часть времени со старшими женщинами, но Элинор понимала, что Рианнон не находила удовольствия в визитах и болтовне. К тому же она знала, что более обширный и богатый ревнивыми женщинами лондонский свет снабдил бы Рианнон избытком сплетен о Саймоне. Поэтому в Лондоне компанию Рианнон составляла в основном Сибелль. Они очень быстро нашли общие интересы в лекарском искусстве, проводили часы в тщательно ухоженном саду, обсуждая достоинства разных трав и обмениваясь рецептами жаропонижающих и укрепляющих микстур, средств для борьбы с вредителями и ядов. Сибелль больше разбиралась в науке о культурных травах, а Рианнон – в дикой лесной флоре. Она учила Сибелль, как собирать мандрагору, чтобы ее крик, когда ее отрываешь от земли, не сводил с ума, знала и о тех хитрых растениях, которые прячутся только на мшистых берегах медлительных, погруженных в густую тень ручьев.

С несколько меньшей, но все возраставшей уверенностью они обсуждали и свои взгляды на мужчин и брак. Сибелль, будучи моложе Рианнон, благодаря полученному воспитанию оказалась гораздо опытнее и проницательнее в таких вещах. Как потенциальная хозяйка огромных земель Роузлинда, она должна была обладать способностью отстоять свою собственность против любого мужчины. Хотя она, безусловно, будет защищена несокрушимым брачным контрактом, а также братьями и иными родственниками-мужчинами, которые возьмутся за оружие, если только ей потребуется защита, это было бы, конечно, чрезвычайно нежелательным способом решения разногласий с мужем.

Сибелль в основном беспокоили ее собственные сомнения насчет того, стоит ли стремиться к браку с Уолтером де Клером. Он казался ей весьма привлекательным, более привлекательным, чем любой другой мужчина, каких она знала, и ее отец благоволил к нему из-за удобного расположения его поместий. Однако Сибелль опасалась, что страстность и сила натуры Уолтера, которые так влекли ее, могли стать причиной трений между ними.

Пока она говорила об Уолтере, постоянно в качестве примера для сравнения возникало имя Саймона. Сибелль знала Саймона, как свои пять пальцев, но глубина ее любви ни в коей мере не ослепляла ее. Ее невинное предположение, что Рианнон знала Саймона так же хорошо, как и она сама, позволяло ей разговаривать с большей свободой, чем это было бы при иных обстоятельствах. Эта непринужденность убедила Рианнон, что Сибелль отнюдь не пыталась умышленно обелять Саймона, подыгрывая его интересам. Однако за все время разговора Сибелль ни разу не упомянула об опасениях, что муж не будет верен ей. В конце концов Рианнон подняла этот вопрос сама, и ее слова были встречены удивленно поднятыми бровями Сибелль.

– Наши мужчины себе такого не позволяют, – сказала она, скривив рот, а затем, увидев ошеломленное лицо Рианнон, рассмеялась. – О, пожалуйста, не думай, что ляпнула зря, открыв невинной девушке глаза на ужасную правду. Я знаю, что Саймон побывал между каждой парой женских ног, которые раздвигались перед ним, да и Уолтер, думаю, не далеко отстал от него в этом деле. Иэн, я слышала, в свое время был ничуть не лучше, а Адам – даже хуже, так как он если уж кого желал, то добивался хотя бы даже и силой. Но все это заканчивалось, как только они женились.

– Я не могу поверить в это, – сказала Рианнон. – С чего бы леопарду избавляться от своих пятен?

– Я не думаю, что они избавились от пятен. Они просто сменили младенческий пушок и игривые повадки на истинную шкуру. Одной из причин этого, конечно, является то, что члены нашего семейства никогда не вступали в брак иначе, чем по взаимной искренней любви, – тут Сибелль с участием взглянула на Рианнон. – Ты ведь знаешь, что со стороны Саймона это совершенно свободный выбор, никак не связанный с пожеланиями твоего отца.

– Да, я знаю об этом, но… Ты говоришь, что мужчины никогда не меняют свои привязанности. Это кажется очень странным…

– Вовсе нет, – перебила ее Сибелль. – Естественно, задача женщины – сделать брак приятным и интересным. Если женщина перестает быть интересной для своего мужа, он вскоре начинает смотреть по сторонам. Но мужчины, как правило, в любовных делах – очень неприхотливые создания. Не так уж трудно поддерживать в них беспокойство за семью и желание.

Эта высокомерная снисходительность развеселила Рианнон.

– Я не считаю Саймона слишком неприхотливым, – призналась она.

– Это потому, что ты вкладываешь в его голову свои мысли и чувства, – заметила Сибелль с проницательностью ясновидящей. – Он говорит тебе чистую правду, а ты не хочешь слушать его. Рианнон, он рассказывал мне о своих женщинах, когда я еще была ребенком, и никогда ни разу он не говорил о любви, пока речь не зашла о тебе. Для Саймона теперь перестанут существовать другие женщины. Его честь привязана к тебе так же, как и сердце.

– Мне не нужна верность против желания, только из чувства долга! – с жаром воскликнула Рианнон.

Сибелль раздраженно вздохнула в ответ на тупость своей подруги.

– Это будет не против желания, если только ты не добьешься этого сама своей глупостью и жестокостью. Почему ты так плохо о себе думаешь? Ты же такая красивая. В тебе есть такое… необычное, которое должно покорять любого мужчину. А Саймон уже перепробовал в женщинах все, что можно попробовать. Он выбрал тебя осознанно, а не по неведению.

Рианнон молчала, горько сожалея, что вообще позволила втянуть себя в этот разговор. Она знала, что Сибелль говорила правду – Саймон говорил то же самое, и в этом была обычная логика, которая делает маловероятное невозможным. Но это не приносило Рианнон счастья. Это лишь добавляло к ее желанию чувство вины, разрывая фальшивое прикрытие от страхов, в которых она не хотела сознаться сама себе. И чем сильнее вина и желание влекли ее к Саймону, тем больший ужас она испытывала. Она понимала только одно – чем сильнее она любит, тем больше будет страдать. И от мысли об этом ей становилось не по себе.

К счастью, вскоре навалилось столько дел, что личные переживания пришлось отложить в сторону. В день открытия совещания епископ Солсбери возобновил свою атаку при поддержке епископа Лондонского. Король также собрал подмогу, но под пронзительным взглядом Роджера Лондонского все помощники короля присмирели. У епископа было лицо настоящего мученика, носящее следы аскетизма и самоотречения, и все знали, что его роскошный наряд, подчеркивавший величие и значение святой церкви, прикрывал власяницу, которая терзала немытую, измученную самобичеванием, плоть, напоминая прелату могущественной церкви о свершенных грехах.

Только Винчестер не терялся, но его тщательно продуманные объяснения и урезонивания терялись перед прямодушным огнем веры епископа Лондонского. Кесарю, конечно, должно отдавать кесарево, но Богово принадлежит церкви.

– Неприкосновенность убежища нарушена, – твердо произнес Роджер. – Этого не отрицает никто. Хьюберт де Бург должен быть возвращен туда, где он был захвачен, и в том же состоянии.

Солсбери несколько раз едва не углубился в дискуссию, которая могла привести, конечно, только к победе Винчестера, куда более искушенного в юридических тонкостях. Каждый раз епископ Лондонский останавливал его прикосновением руки и повторял свое заявление. В Роджере Лондонском было нечто такое, что брало за душу. Даже в самой кипучей ярости и раздражении Генрих был слаб. Он уже имел когда-то спор с Роджером Лондонским и потерпел крах. Он помнил об этом и уже начинал думать, не напрасны ли эти пререкания. Почувствовав это, Винчестер принудил его сказать, что он подумает об этом деле, тем самым давая понять, что аудиенция закончена. Солсбери вроде бы собирался что-то возразить, но Роджер Лондонский снова остановил его.

– Да, – сказал он своим тонким, но достигавшим куда надо голосом, – подумайте об этом. Подумайте, стоит ли подвергать опасности вашу бессмертную душу назло старому, беззащитному, сломленному человеку.

Поскольку Генрих был искренне, хотя едва ли сознательно, религиозным человеком, эти слова могли выиграть все дело, если бы его сразу же не отвлекли, не дав задуматься над ужасом последних слов святого отца. Не успели умолкнуть епископы, как начали шуметь бароны. Слухи об исходе перемирия с Пемброком дошли уже до всех. Если Генрих и питал какие-либо иллюзии насчет безразличия знати к неприятностям Ричарда Маршала, то ему очень скоро пришлось вернуться на грешную землю.

Нарушение такого соглашения – формальной уступки замка с его последующим возвратом – задело в каждом чуткую личную струну. Каждый понимал, что подобное могло случиться и с ним. Было довольно распространенным обычаем, когда барон передает свой замок королю на определенное время с определенной целью, например, в качестве гаранта своего поведения, или возврата долга, или в связи с особой военной необходимостью. Теперь каждый увидел, как жестоко может быть обманут по прихоти короля. Естественно, все сразу вспомнили, с чего начался спор, – с того, что Генрих без суда или каких-либо разумных обоснований лишил собственности Гилберта Бассетта из Апэйвона.

Совет начался так бурно, что пришлось вмешаться епископам. Даже Винчестер умолял хотя бы немного охладить тон. Затем, когда стало очевидно, что страсти накалены настолько, что спокойствие восстановить не удастся, совет был распущен, чтобы возобновить заседание на следующий день.

Все случившееся во всех подробностях обсуждалось женщинами в гостиной Элинор. Рианнон с изумлением заметила, что Элинор, Джоанна и Джиллиан были возбуждены даже больше мужчин и еще более непреклонны в том, что право собственности на земли должно быть неприкосновенным, превалируя над всеми остальными интересами, над всеми вопросами добра и зла. Только Рианнон и Саймон держались относительно спокойно.

Они оба любили свои дома: Саймон – свои четыре замка, а Рианнон – свой Ангарад-Холл. Оба без колебаний вступили бы в борьбу, чтобы сохранить их за собой. Но фанатичная преданность каждому колышку, каждому сараю, мешку пшеницы, пяди земли не была им свойственна. Саймон охотился в лесах вокруг своих замков, но, встретив там других охотников, лишь весело интересовался их успехами и, если была пора отдохнуть, с удовольствием делил с ними еду и вино. Скот Киквы пасся на лугах, которые по праву принадлежали Ангарад-Холлу, но, если травы было вдоволь, она не возражала, чтобы стадо соседа паслось рядом с ее стадом.

Разумеется, в скудные времена поведение было не столь дружелюбным. В такое время Саймон вполне мог отдать приказ убивать браконьеров, а Киква – резать чужой скот. Это все правильно понимали, как понимали и то, что просьба о помощи в трудное время должна быть по возможности уважена.

Рианнон удивилась: эти женщины, которые с такой страстью и преданностью любили своих мужей, готовы были отправить их сражаться за почти бесполезный клочок бесплодной пустоши, если эта земля была их собственностью! Элинор могла вздрагивать всякий раз, если у ее мужа начиналась одышка или он кашлял, но, когда Рианнон задала этот мучивший ее вопрос, она лишь твердо сжала челюсти. Ответила за нее Сибелль.

– Это связано с тем, что земля – основа всего, – сказала Сибелль. – На земле живут крепостные, от земли идет все богатство. С крепостными и богатством человек имеет власть. Без власти ты лишь беспомощная жертва, отданная на чью-то милость. Я стану хозяйкой Роузлинда. Потом я умру. Но Роузлинд останется, и сыновья и дочери моих детей будут свободными и сильными благодаря своей земле.

Это был очень четкий ответ, но Рианнон он мало что объяснял, и Саймон, ухмыльнувшись, отвел ее в сторонку.

– Теперь ты понимаешь, почему я благодарю Господа за то, что земли моей матери перейдут моей сестре, а потом Сибелль? О, я не против того, чтобы сражаться за землю, но если бы этим все ограничивалось. Если какое-то одно поле дает в один год меньше урожая, чем в предыдущий, моя мать уже тут как тут: задает вопросы, осматривает почву, изучает оставленные на посев зерна. Пусть лучше Сибелль этим занимается, чем я. Я предпочитаю есть зимой у камина каштаны, чем белый хлеб, если из-за этого хлеба я должен трудиться круглый год хуже крепостных.

– Я понимаю ценность власти, – ответила Рианнон, – но мне это кажется слишком дорогой ценой за нее.

Саймон пожал плечами.

– Им так не кажется. Ты можешь не поверить, но Сибелль получает удовольствие, пересчитывая мешки с ячменем и овсом и сравнивая результат с предыдущим годом. Просто мы с тобой другие.

Это было справедливо и делало Саймона для нее еще более драгоценным. Рианнон чувствовала, как все ее существо превращается в сплошное оголенное сердце; ей казалось, что любой, даже булавочный, укол в Саймона пронзит ее насквозь и она умрет от кровотечения. В ужасе она попыталась уйти в себя, построить вокруг себя панцирь безразличия, но Саймон не давал ей такой возможности. Он, казалось, принял в качестве предупреждения сказанные ею в Оксфорде слова насчет того, что его поведение постоянно напоминает ей о любви, и теперь от чистого сердца стремился стать для нее другом, смеяться вместе, связанный с нею одинаково свойственным обоим недостатком собственнических инстинктов.

Саймон был оптимистом по натуре. На ближайшие дни он предвидел события, которые станут кульминацией всего, чего он только мог желать как в личном, так и в политическом плане: вассалы Генриха отвернутся от него, король атакует Пемброка силами наемников, Ллевелин присоединится к Пемброку, и их объединенные войска одержат триумфальную победу. В любом случае он ожидал, что совет долго не продлится, и, значит, он скоро освободится, чтобы отвезти Рианнон домой. Он уверял себя, что либо по дороге в Уэльс, либо уже на месте одержит над ней верх.

Сначала казалось, что события потекли точно по предсказанному Саймоном руслу. Генрих воспользовался настоятельной потребностью договориться со своими баронами как предлогом для того, чтобы избежать обсуждения вопроса о нарушении неприкосновенности убежища. Это не избавило его от епископов, но раскрыло тонкое понимание Роджером Лондонским ограниченности прав и могущества церкви. Если в деле с вторжением в убежище он спорил с горящими от гнева глазами, то теперь он вел себя намного скромнее, тихим голосом прося короля выслушать и по возможности удовлетворить справедливые требования баронов.

Другие вели себя далеко не так умеренно, не придавая слишком большого значения тому факту, что нарушение права на убежище – дело церкви, а взаимоотношения короля с баронами – нет. Они указывали на то, что были нарушены обычаи страны, что король объявил вне закона и лишил собственности людей, которые не были приговорены судом пэров. При этих словах с презрительной усмешкой вскочил на ноги Винчестер. В Англии нет пэров, заявил он. Бароны этой страны слишком мелки и не ровня великой независимой знати Франции. Следовательно, король Англии имеет право высылать или наказывать иным образом любого и через тех судебных чиновников, которых он сам назначает.

Это настолько оскорбило всех присутствующих, что епископы начали угрожать отлучением от церкви всем, кто дает королю подобные дьявольские советы. По правде говоря, Генрих и сам был оскорблен. Он был не против идеи стать всемогущим самодержцем, но подобное унижающее сравнение его людей со старыми врагами – французами, ему совсем не понравилось. Генрих был раздражен настолько, что выходка Винчестера могла бы окончательно отдать победу баронам, если бы в тот же вечер не поступило сообщение о том, что Пемброк захватил Аск.

Король был близок к истерике. То, чего он не смог добиться с огромной армией и полным осадным снаряжением, Ричард сделал за несколько дней с третью своих людей. Самолюбию Генриха был нанесен болезненный удар. Он не хотел слушать никаких «за» и «против», и на следующий день ураганом ворвался в зал заседаний, в ярости потребовав, чтобы епископы отлучили Ричарда Маршала от церкви за его преступление. Епископы не проявили желания сделать это, и от их имени выступил Роджер Лондонский.

Своим тонким голосом, который пронзал, как нож, и был тверд, как сталь, Роджер отмел претензии Генриха. Нет никакого греха, заявил он, в том, что человек вернул себе принадлежащую ему по праву собственность, которой он был несправедливо и бесчестно лишен королем, поправшим свою клятву и слово чести. Церковь скорее благословит Пемброка, нежели осудит его, поскольку он остался верен духу и букве клятвы на мощах святых.

Овация, последовавшая за этими словами, была такой продолжительной и громогласной, что гнев короля сменился страхом, по крайней мере на время. Он решил пока воздержаться от вопроса о мобилизации. Впрочем, он и не ожидал, и даже не желал положительного ответа. Теперь он был совершенно согласен с Винчестером в том, что невозможно нормально управлять страной, где каждый мелкий хозяйчик считает себя вровень с королем. Когда он поставит на колени Пемброка, самого сильного из баронов, они перестанут потешаться при оскорблении монарха. Тогда все разговоры у него за спиной затихнут. Тогда он сможет быть милым и милостивым, и все начнут восхищаться им и любить его.

Нелегко было придерживаться этой убежденности, слыша одобрительные выкрики в адрес Роджера Лондонского, чье выступление, по мнению Генриха, прозвучало жестоким и несправедливым упреком. Никто не станет слушать его объяснений, думал Генрих. Унижение укрепило в нем решимость подчинить их своей воле силой, но ему хватило ума не поднимать в такую минуту вопрос о рыцарской повинности. Один Бог знает, чем они ответят. Они могут даже пригрозить ему арестом. К тому же, аплодировали и самые верные в прошлом его вассалы: Феррарс, Иэн де Випон и даже его собственный кузен Джеффри. Генрих встал и ушел.

Но неприятности на этом не закончились. Как только стало очевидно, что этот совет зашел в непреодолимый тупик, короля снова обложили епископы все с тем же вопросом о попрании неприкосновенности убежища. Генрих еще пару дней отбивался, но сердце его было не на месте, и, когда тонкий голос Роджера Лондонского зазвучал колокольным звоном, грозившим анафемой, король начал обдумывать способы добиться своей цели, не подвергая опасности свою душу. Переломный момент наступил, когда явился призрак мученика Томаса Бекета.

– Если Хьюберт де Бург умрет в тюрьме, – предупредил Роджер Лондонский, – вы будете виновны в убийстве человека, находившегося под покровительством церкви. Вы помните, что все могущество вашего деда не помогло ему. Вы помните, как, пытаясь спасти свою душу, он ходил нагой и босой на глазах у всех и становился на колени для бичевания розгами, крича mеа culpa, за свою вину и грех.[12]

Генриха передернуло. Он иногда и сам не прочь был походить босиком в одной рубашке, чтобы принять епитимью за тот или иной свой грех. Это давало приятное ощущение покаяния и духовного подъема. Но это совершалось по собственному выбору, и все, кто приглашался на подобную церемонию, сочувствовали ему и также одухотворялись непорочностью и смиренностью их короля. Но то, чем грозил ему епископ Лондонский, – дело совершенно иное. Генрих понял, что станет предметом насмешек и позора. Он знал, что придется подчиниться церкви, потому что это было Божье дело, чреватое самым жестоким наказанием. Должен существовать какой-то выход. Чтобы сохранить лицо, король еще раз отправил епископов, но на этот раз с твердым уверением, что даст ответ на следующий день.

Выход был найден. Де Бург уже когда-то искал убежища в церкви. В тот раз он выполз сам, умоляя Генриха о пощаде, так как церковь была окружена плотным кольцом стражи, и он не получал никакой пищи. Чтобы избегнуть голодной смерти, де Бург сам отказался от убежища. То, что случилось когда-то, вполне можно повторить еще раз.

На следующий день, как и было обещано, Генрих вынес свой вердикт. Он согласился, чтобы де Бург был возвращен в церковь близ Дивайзеса. Роджер Лондонский увидел блеск в глазах короля и опустился на колени, моля тихим голосом о милости, чтобы де Бургу было позволено мирно дожить свои дни в церкви. Там он ни для кого не будет представлять опасности, говорил епископ, ведь это просто несчастный дряхлый старик. Король ответил на это лишь легкой улыбкой. Епископ вздохнул. Он понимал, что Генрих прикажет окружить церковь, чтобы уморить де Бурга голодом, но это было уже вне компетенции церкви. Роджер мог молить о пощаде как простой человек, но не мог требовать ее как священник.

Выступление епископа Лондонского и последовавший взрыв эмоций на совете, случившиеся за два дня до того, как король согласился вернуть де Бурга церкви, послужили для Рианнон и Саймона сигналом, что они могут быть свободны. Однако особой необходимости срочно уезжать не было. Новость оказалась, конечно, важной, но свои плоды она принесет не раньше чем через несколько дней. У них еще есть достаточно времени, чтобы сообщить о случившемся принцу Ллевелину. Поэтому они неторопливо проводили время за прощальными визитами и упаковкой вещей. Рианнон обнаружила, что ее походные корзины оказались куда полнее, чем по приезде в Лондон. Кроме того, что она купила сама, Элинор и Джоанна нагрузили ее подарками, среди которых было даже несколько вещей, пересланных Джиллиан из Тарринга.

Напрасно Рианнон пыталась убедить их, что она не собирается замуж за Саймона. Все только усмехались и целовали ее, уверяя, что подарки сделаны ей лично, на память, а не как жене Саймона. Они все желали этого брака и молились бы за него, но они любили Рианнон саму по себе, независимо от того, выйдет она за Саймона или нет. Рианнон делала все, что могла, чтобы вознаградить в ответ каждую из женщин, которых она хотела бы видеть своими сестрами, но только сестрами. Элинор она подарила отрез ткани, которую Киква соткала для нее, потому что Элинор как-то назвала ее чудом, и Рианнон чувствовала, что это единственная действительно ценная для нее вещь из тех, что у нее были, которая по-настоящему могла понравиться матери Саймона. Она опасалась, что Элинор откажется от этого подарка, но случилось иначе. Элинор только улыбнулась и прижала к себе Рианнон – это был очень необычный жест, так как Элинор приберегала объятия только для детей и своего мужа.

– Я знаю, что сделать с этим, любовь моя, – сказала Элинор. – Ты будешь рада, очень рада, когда увидишь это, и, уверена, твоя мать тоже одобрит.

– Моя мать? – отозвалась Рианнон.

– Да, любовь моя, – усмехнулась Элинор. – Не забудь рассказать Кикве, что ты отдала ткань с птицами мне, а что я сказала, когда взяла его, что найду ему именно то применение, которого она ожидала.

– Но… откуда вы знаете, какое применение? Я сама не уверена, что мама имела в виду что-то особенное.

– Ну и не забивай себе этим голову. Может быть, мать тебе объяснит. Сейчас это не важно.

Рианнон осталась недовольна. Она не была ребенком, которого взрослые обсуждают поверх его головы, словно его здесь нет или он ничего не понимает. Однако, никогда не побывав на ее родине, никогда не встречавшись с ее матерью, Элинор действовала так, словно они с Киквой все уже обсудили и поняли друг друга. Рианнон не могла осквернить подарок резкими словами, но твердо сказала себе, что выведает у Киквы ее намерения в отношении этой ткани и докажет Элинор, что ее догадки были ошибочными.