Верховья

Г. И. Егоренкова. СТАНОВЛЕНИЕ

Девять лет назад известный советский прозаик Борис Бедный в предисловии к книге Валентина Николаева «Солнышко — всем» (М., Современник, 1976) представил его читателю как молодого автора. А было В. Николаеву в ту пору тридцать восемь лет. По-житейски — вроде бы уже и не молодость, зрелость, а по-писательски? Дело отнюдь не в количественно-возрастных признаках, однако не могу не вспомнить один примечательный факт литературной жизни прошлого столетия.

В 1862 году двадцатидвухлетний Писарев в статье «Базаров» обращался к сорокачетырехлетнему Тургеневу как к «старику», как к писателю, который принадлежит ушедшей эпохе. Не забывая об известной склонности критика к некоторым гиперболизациям, заметим все же, что к тому времени уже были написаны «Записки охотника», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети»... Впрочем, и новая эпоха заявила о себе в 60-е годы со всей суровой непреложностью.

ХХ век также дает основания говорить о том, что периоды глобальных общественных потрясений способствуют раннему возмужанию талантов. Маяковский, Шолохов, Фурманов, Фадеев — как молоды они были! — писатели, стоявшие у истоков новой русской литературы — литературы советской! Наше относительно стабильное время, видимо, объективно располагает к неторопливому взрослению души, к замедленному становлению творческой личности, которая не спешит заявить себя в печатном слове. Хорошо это или плохо? Скорее всего, вопрос неправомерен. Так есть, и с фактом этим, volens nolens, но приходится считаться.

Вписывается ли наш автор, Валентин Николаев, в общую картину нынешней литературной ситуации? Бесспорно, да. Но не только потому, что он — законное дитя своего времени, но и потому, что его индивидуальные качества оказались в согласии, в ладу с основным ритмом сегодняшней жизни. Спору нет, жизнь наша напряженна и драматична (только угроза ядерной войны чего стоит!), но все же, все же она оставляет время не только для действия, но и для предваряющего его раздумья, для рефлексии, для анализа, и анализа неторопливого, вдумчивого, глубинного...

По характеру своего творческого дарования, да и по своему бытовому характеру, Валентин Николаев — аналитик, причем аналитик не абстрактный, а, если так можно сказать, практического склада. Попробую объяснить свою мысль, для чего позволю себе углубиться в прошлое почти двадцатилетней давности. Именно на то время пришлось наше знакомство с Николаевым. Помню, как впервые увидела его в шумных коридорах Литературного института. Основательный, задумчивый, немногословный, он — среди веселой, молодой и зачастую легкомысленной литинститутской братии — производил впечатление едва ли не случайного гостя. И не по возрасту, а по той разнице во взгляде, в голосе, что выдавала в Николаеве человека пожившего и много повидавшего. Спустя некоторое время я, правда, поняла: в звонкоголосой студенческой толпе, что состояла в основном из поэтов, прятались в тени — до поры до времени — такие же основательные и серьезные, как и мой земляк, прозаики. Ныне их имена известны всем ценителям литературы: Иван Евсеенко, Анатолий Курчаткин, Анатолий Ким...

Впоследствии, когда мы познакомились поближе, я узнала, что В. Николаев действительно прошел суровую жизненную школу. Трудовая жизнь его началась в четырнадцать лет, после окончания семилетней школы, в колхозе «Красный рыбак» в Юрьевецком районе Ивановской области, что находился на берегу озера Черного в излучине реки Унжи. Там он рыбачил, познал нелегкую долю сплавщика и лесоруба. С 1955 года и по сей день судьба В. Николаева связана с городом Горьким и с Волгой. В Горьком он окончил речное училище им. И. П. Кулибина, после работал в Саратовском речном порту крановщиком, а затем инженером-механиком. Шестидесятые годы сам В. Николаев называет «временем поиска»: «Я искал землю и людей, — признается он в автобиографии, — о которых хотелось бы писать. Все это можно было найти только на родине. И я вернулся на Унжу.

Тут я нашел все. Навигации 1965, 1966, 1967 годов были лучшими в моей жизни: я занимался любимой работой (был старшим механиком на плавучем дизель-электрическом кране, а затем линейным механиком), жил в родных местах среди близких людей, а главное — я снова попал в родную языковую стихию, знакомую и любимую с детства. Язык и характеры народа постигаются одновременно, а затем являются главным «материком», на котором строятся все произведения писателя».

В этом признании многое знаменательно. Сдержанность, простота и будничность тона рассказывания не должны обмануть нас, ибо за ними — жизнь повседневная, но напряженная, сложный физический труд и не менее сложный труд духовный. Обратите внимание на тот факт, что В. Николаев называет своей любимой работой вовсе не литературную (хотя он и начал пробовать свои силы на поприще искусства слова еще в пятидесятые годы, писал он, конечно, и во время навигаций на Унже — иначе как бы его приняли в Литературный институт?), но работу, связанную с материальной сферой жизни, непосредственно практичеcкую — службу механика по ремонту речных судов. Писательская же деятельность, по мысли В. Николаева, — лишь следствие обычной, скромной, трудовой жизни будущего литератора вместе с народом, в толще его бытия, «среди близких людей» и в родной языковой стихии». Разумеется, добавим мы, если человек талантлив. А у В. Николаева есть и талант, и трудолюбие, и душевная отзывчивость, и преданность родной земле — то есть те необходимые качества, без которых невозможно претендовать на звание русского литератора.

Вообще трудовая биография В. Николаева столь тесно переплеталась с историей его души, а значит, и с историей его духовно-творческого становления как прозаика, что подчас немыслимо (да, видимо, и не нужно) отрывать одно от другого. Впоследствии, обращаясь к анализу творчества В. Николаева, мы не раз убедимся в этом достаточно редком для нынешних «сорокалетних» писателей свойстве. Он, что называется, на собственном опыте познал тяжелый физический труд (и длилось это не месяц, не два, не год, а многие годы), изучал жизнь и людей не на расстоянии, не со стороны, а непосредственно участвуя в ней как ее рядовой, а уже потом как ее летописец. Мне кажется, как нельзя более точно характеризуют эту грань писательской личности В. Николаева слова Валентина Овечкина: «...Но жизнь надо не только изучать... в ней надо участвовать, растворяться в ней, вмешиваться в нее. И вот те писатели, для которых жизнь не только литературные сюжеты, а нечто большее, которые и сами в какой-то мере являются участниками этих «сюжетов», — те писатели и в произведениях своих несут дыхание подлинной, невыдуманной жизни, большой нашей партийной правды и человеческой борьбы за эту правду»[11].

Между прочим, одну из своих книг В. Николаев назвал «Дыхание берегов». В метафоре этой, среди совокупности других смыслов есть и тот, что имел в виду В. Овечкин. Да, для В. Николаева жизнь — это «не только литературные сюжеты»; он из той породы писателей, которые даже не в какой-то, а в полной мере сами участники, а нередко — и главные герои своих «сюжетов». Значит ли это, что творчество В. Николаева автобиографично? В том смысле, как это часто говорится о Л. Толстом (что он всю жизнь писал историю своих духовных исканий), — бесспорно, да. Впрочем, наш автор, в меру отпущенного ему природой таланта, вслед за своими великими предшественниками как в русской, так и в советской литературе, умеет и абстрагироваться от собственной личности, воссоздавая в своих произведениях характеры людей самых разнообразных.

В богатой психологической палитре представлены (например, в одной из последних книг писателя «Не убежит река», 1981) люди доселе, пожалуй, почти неизвестной литературе профессии — шкипера. Но уже и первая повесть В. Николаева «Закон навигации» (1972) продемонстрировала умение молодого прозаика создавать яркие и жизненные образы наших современников. Впрочем, параллельно с этой повестью шла работа над произведениями автобиографического плана, где господствовала уже не эпическая, а лирическая интонация. Любопытно, что сам автор, первоначально было решительно назвавший эти небольшие по объему вещи ‹очерками», впоследствии усомнился в точности этого жанрового определения. Так, «Утро» называется им в разных изданиях то очерком, то рассказом; та же судьба постигла «очерк» «Деду и внуку», а «Весновка» удостоена им даже трех жанровых характеристик: «очерк», «рассказ», «речной дневник».

Сегодня, когда В. Николаев уже почти приблизился к своему пятидесятилетнему рубежу, можно сказать, что написано им немного: две повести, чуть больше десятка рассказов и очерков и четырнадцать «повествований о шкиперах». Немного? Да. Но — при том при всем — ничего лишнего, ничего необязательного, случайного. Художественный мир прозы В. Николаева целен, един, последователен и гармоничен. Вот и последняя повесть «Шумит Шилекша» — не случайность, а закономерное, органичное следствие духовного развития писателя. Даже более того — зримо ощущаешь, как повесть зарождалась в недрах этого художественного мира, как она зрела там и набирала силы и — наконец — воплотилась в найденном, выстраданном слове.

Читала я в первый раз «Шилекшу» и не раз ловила себя на странном чувстве: будто бы что-то такое было, а вроде бы и не было. Ну, разумеется, кинулась перечитывать очерки и рассказы В. Николаева. И, конечно, нашла, нашла те мысли, чувства, картины даже, которые в ранних своих вещах писатель как бы «опробовал», чтобы потом в полной мере «развернуть» их в «Шилекше». И в «Весновке» (1973 — 1974), скажем, в мотивах единства реки, леса и человека, работающего в лесу и на сплаве: «Испокон веку жили на Унже лесорубы да сплавщики. Древние это профессии и людей, и реки». И еще ранее, в очерке «Деду и внуку» (1972), где автор вспоминает о своей первой весновке в семнадцать лет (кстати, «весновка» — это весенний сплав леса), смысл и значение ее он понял много лет спустя, и даже не в 1972 году, а позже, в начале восьмидесятых, когда сумел осмыслить неясные томления души своего, можно уверенно сказать, автобиографического героя, что и принял облик шестнадцатилетнего паренька Мишки Хлебушкина в повести «Шумит Шилекша». А мощное лирическое начало будущей повести пусть еще робким, но уже чистым самостоятельным ручейком пробивалось и в рассказе «Голубышки», и особенно в рассказе «Утро» (1970).

Но вот прошли годы, и писатель вновь обратился к своим истокам. Тридцать лет понадобилось ему для того, чтобы осознать свою раннюю юность (ну, и конечно, не только свою). Прозаик создал, можно сказать, художественную биографию своего поколения, и если не всего, то значительной части этого поколения, чья юность пришлась на конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.

Основной круг вопросов, над которыми задумывается в этой повести В. Николаев, можно очертить (полностью их вряд ли исчерпаешь в одной статье) следующим образом: какую духовно-эмоциональную школу должен пройти юноша, чтобы в зрелом возрасте быть подлинным гражданином, то есть человеком, в своей профессиональной и социальной деятельности свободным от пустословия, фразерства, равнодушия, демагогии, ловкачества, от коварного умения подменять сущее внешним? Одним словом, что же все-таки нужно нашим мальчикам, чтобы из них из всех вырастали настоящие защитники жизни.

Начнем хотя бы с такого вопроса: почему шестнадцатилетний парнишка из глухих унженских лесов Мишка Хлебушкин решил стать (и стал) не лесорубом и сплавщиком (как отец, дед, прадед), а военным, офицером Советской Армии? Почему он, выросший в деревне Веселый Мыс, что стоит при впадении Унжи в Волгу, изменил труду своих предков? И — изменил ли? Что это — случайность? Как мы знаем, случайностей в литературе не бывает. Значит, в этой судьбе есть своя цель, свой смысл. Какие? Ответ на этот вопрос — вся повесть «Шумит Шилекша». И ответ В. Николаев не прячет от читателя, а, напротив, ненавязчиво, но настойчиво прямо-таки указует на него.

Уже первые страницы написаны так, что погружают нас в плотную, зримую, вещную атмосферу труда — в художественной микровселенной повести трудятся все: лес, река, лесные птицы и звери, вековая сосна, старый тетерев, одноглазая утка, работает человек, и неустанно, неостановимо трудится душа человека. И все связано в этом мире, необходимо одно другому, взаимообусловлено. И Мишке Хлебушкину, два месяца назад потерявшему отца (он погиб в лесу, на лесоразработках), так же необходима встреча со старой сосной, как она необходима сосне, но не менее нужно ему и испытание себя в тяжелой работе, что не мешает Мишке пережить поэтический, чуть ли не языческий восторг постижения тайн пробуждающегося к жизни весеннего леса. А разве можно в этой «цепи» чем-нибудь заменить встречу Мишки с Пеледовым? или с беззащитной одноглазой уткой? И разве можно изъять из повести сомнения и раздумья героя? А все это вместе и есть исповедь и проповедь самого писателя.

«Работа» в художественном мире повести «Шумит Шилекша» — это действительно не только непосредственное дело, занятие, трудовой процесс и т.д., но еще и образ, чуть ли не символ связи человека с бессмертием природы.

Если мы внимательно вчитаемся в повесть, то непременно увидим «тяжелую и опасную работу» сплавщиков в контексте природно-философском, в окружении таких многозначных образов: «праздник», «весна — великий поворот жизни на земле», «древнее родовое пристанище», «торжество леса»... Саму же работу Мишка сначала переживает как «детскую игру», потом как «настоящую каторгу» и наконец как «чудовищное издевательство над человеком». Но В. Николаев не был бы самим собой, если бы не остановился на последнем определении — ведь для него самого, работавшего на сплаве леса в те же шестнадцать лет, что и его герой, работа, пусть самая мучительная, — нечто большее. Работа, как и весенний лес, пьянит всех: «Будто не было для них большего праздника на земле, чем эта работа. Будто проснулся в них какой-то древний инстинкт этой вольной лесной жизни и пьянил их слаще вина, женщин, сна... Мишка видел, что не все сразу втянулись в это, втягивались, как и он, болезненно, с надрывом, но, втянувшись, веселели и отдавались сполна, безоглядно. Это было какое-то весеннее сумасшествие, какой-то безрассудный побег от себя. А может, и к себе...».

И вот всего за одну неделю Мишка «стал как бы другим человеком». «Он физически ощутил какое-то смещение времени, какой-то не то провал, не то вырост собственной жизни». Автор не спешит подсказать однозначный ответ ни читателю, ни герою. Впрочем, он и не может быть однозначным. Так что же такое работа сплавщиков: «чудовищное издевательство над человеком»? «весеннее сумасшествие»? «побег от себя»? или «к себе»? «провал» или «вырост собственной жизни»?

Легче всего, наверное, было бы отделаться штампом, общим местом: всякая работа, мол, способствует становлению человека. Ничего, конечно, нового здесь не было бы сказано, но вроде и возразить нечего. И, конечно, писатель в принципе разделяет эту мысль. Но мало ему этого, мало, о другом он думает. Иначе бы откуда, например, появилась в его повести такая фраза о весновщиках: «Они будто хотели повернуть время вспять, пожить жизнью отцев, видимо, навсегда уходящей». А по какой причине у Мишки Хлебушкина, в шестнадцать лет уже вкусившего городской жизни (он поступил в техникум, не прижился там и сбежал в родную деревню), появляется чувство, что он и здесь, в родных лесах, все же чужой и недолгий гость.

Постепенно замысел писателя проясняется. Через героя повести он показывает, как совершается одно из важнейших событий ХХ века: его можно было бы охарактеризовать как распад связей между человеком и природой, их разъединение, расхождение, так и как попытку обретения единства и гармонии на качественно новом уровне взаимоотношений (именно «взаимо», ибо природа, по мысли В. Николаева, не индифферентна к человеку). Мишка уже не может «не отделять свою жизнь от жизни деревьев, зверей, птиц...» и, видимо, по замыслу писателя, не только и не столько в силу своей индивидуальности, сколько в силу характера времени, времени исторического. Та естественная жизнь кончилась, время ее безвозвратно кануло в прошлое, человек, как мы знаем, нарушил экологическое равновесие, значительно пошатнул его и теперь рискует остаться на планете наедине с собой, без природы, этой «основы», — как говорил К. Маркс, собственно человеческого бытия».

Впрямую взявшись за решение одной из драматичнейших проблем ХХ века — «человек и природа», В. Николаев не ограничивается абстрактным рассуждением на сей счет и не впадает в идиллическое умиление, как это свойственно ряду современных писателей, а проводит эту общую проблему через душу своего героя, возлагая на его еще не окрепшие плечи это тяжелое бремя. Признаться, я сначала подумала: не слишком ли сокрушительную ношу возложил писатель на героя-подростка? А потом поняла: нет, ноша и должна быть тяжела. Если в свои шестнадцать лет человек не поймет, как противоречива и драматична жизнь, как много в ней нерешенных проблем, то вряд ли и в зрелые годы он сможет стать достойным творцом жизни. Здесь тоже, видимо, скрыта одна из сокровенных и важных для В. Николаева мыслей — мысль о том, что человек только через свой опыт, физический и духовный, только через труд, тяжелый, изнурительный труд тела и души, может приобщиться к своему народу, к своей Родине, к человечеству, наконец. Недаром возникает в повести и образ Ивана Пеледова — человека, тяжело раненного в Великую Отечественную войну, физически искалеченного, но сохранившего незаурядную духовную силу. Именно он становится духовным наставником и своего рода первым учителем Мишки Хлебушкина.

Да, человеку не дано «чистой жизни», он не может, не должен, не имеет права уподобиться природе, ее величавой, могучей, но созерцательно-бездумной жизни. А если бездумной — значит, беззащитной. Настало время, когда человек достиг таких научно-технических высот, что наконец понял: с природой надо не воевать, а спасать, защищать ее. Видимо, можно сформулировать мысль писателя и так: чтобы сохранить саму устойчивость вечного движения (и равновесия) природных сил, человек должен быть вечно не спокоен, должен максимально активизировать свой разум (отсюда это слово-рефрен в повести — «учиться»!) и свою совесть (отсюда — неотвязные «думы», «смятение» и непроходящая «боль» сердца главных героев «Шилекши»). Потому-то, отрекаясь от дела отцов и дедов, уходя из леса, выбирая «работу» воина, Мишка Хлебушкин, если всмотреться в суть его судьбы, не отрекается от своих истоков, а, напротив, остается верен им, ибо сегодня, сейчас, в данную историческую минуту, продолжить дело отцов можно только не по старинке, а по-новому, не буквально исполняя это дело, а защищая, охраняя, оберегая его.

Последняя повесть В. Николаева, с масштабностью ее проблематики (неразрывность связи конкретного труда с трудом духовным, поиски нерасторжимого союза разума человека и его совести, судьба человека и судьба планеты) — свидетельство творческой зрелости прозаика. И, конечно, повесть вселяет надежду на то, что завтрашний день писательской биографии В. Николаева будет ярче, значительней, чем день сегодняшний. Иначе и быть не может — ведь жизнь неистребима...

Г. Егоренкова