Версальский утопленник

XII ПРЕСТУПЛЕНИЕ БЛИЗНЕЦОВ

Пятница, 14 августа 1778 года.

Всю ночь вокруг дома Бальбо царила тишина. Николя велел отвезти себя в Версаль, где наедине поговорил с Сартином. Потрясенный, министр заставил его подробно изложить, какие приняты меры, и предложил отправить курьера в Брест к адмиралу д’Арране. Он полагал, что нельзя держать в неведении отца Эме.

Бездействие угнетало Николя, и он отправился бродить по опустевшим аллеям парка. Усевшись на траву вблизи боскета Жирандоль, он упивался резким ароматом самшита. Мозаика улик по-прежнему не складывались в единую картину, и он попытался проанализировать их заново. Ему казалось, что причина первого убийства ясна. Подозрение, павшее на Ламора, несомненно, обеспокоило Ренара и неизвестного. Они поняли, что следствие вскоре доберется до них. То же самое можно сказать и о жестоком убийстве малыша д’Асси: его связь, деловая или иного характера, с инспектором Ренаром могла оказаться опасной, и его пришлось устранить. Но стоило задуматься об убийстве инспектора, как его интуиция заходила в тупик. Во всех возможных версиях оба оставшихся в живых заговорщика, причастные к краже универсального ключа, были не только полезны, но и необходимы друг другу. Неужели между ними произошла ссора, заставившая неизвестного избавиться от Ренара? Но почему они поссорились? А может, как робко шепчет ему интуиция, причиной явилась жена Ренара, кастелянша королевы? Со стороны принцев помощи ожидать нечего. Ренар, скорее всего, играл роль посредника между неизвестным, Шартром и Провансом, однако последний предусмотрительно вышел из игры.

Ничего не оставалось, как снова прибегнуть к рутинным полицейским мерам: дать поручения осведомителям и регулярно выслушивать их доклады, установить наблюдение за всеми одиноко стоящими домами вокруг королевской столицы, выяснить, откуда взялись жестяные бутыли и ремни, и расспросить тех немногих, кто в Париже торгует химическими приборами, необходимыми для превращения урины в фосфор. Если сегодня ничего не случится, завтра он уедет в Париж и начнет новую кропотливую работу. Он плохо переносит бездействие, а работа, без сомнения, заставит его забыть страшные картины, что всплывают у него в памяти, и ему никак не удается прогнать их. Но сейчас он чувствовал настоятельную потребность забыться и перестать думать о работе.

Суббота, 15 августа 1778 года.

Отдав последние указания Бурдо и организовав цепочку из агентов для быстрой передачи срочных новостей, он ранним утром выехал со двора дома д’Арране. На большой дороге Резвушка радостно забила копытом: в утренние часы воздух был еще относительно свеж. Задумавшись, Николя предоставил лошади самой выбирать, какой аллюр ей сейчас подходит.

В доме на улице Монмартр его встретили радостно, как всегда встречали после продолжительного отсутствия, державшего всех в тревожном напряжении. Но стоило ему сообщить о похищении Эме д’Арране, радости как не бывало. К всеобщей печали присоединился и приехавший в гости Семакгюс.

Войдя в гостиную Ноблекура и увидев спящего рядом с Сирюсом Плутона, на спине которого устроилась подремать Мушетта, Николя удивился и обрадовался. Словно крошечный Давид, восседающий на Голиафе, кошечка при виде Николя торжествующе замяукала, стараясь привлечь внимание хозяина, довольного воцарением мира. Впрочем, в доме, где властвовали доброта и взаимопонимание, иначе и быть не могло.

— Бедняжка Эме! — с жалостью воскликнул Ноблекур. — Как-то она перенесет это испытание!

Николя изложил свои соображения относительно двух братьев, похожих, судя по рисунку Сент-Обена, друг на друга как две капли воды, что позволяло одному добровольно или невольно делать алиби другому. Говоря об убийце, он вновь высказал опасения, как бы тот не оказался безумцем, ибо, судя по постоянным провокациям, его отличала неуемная гордыня и абсолютная уверенность в полной своей безнаказанности.

— Да, — задумчиво произнес Семакгюс, — это хуже всего.

— На что он надеется, совершив столь неожиданный поступок? Он сжигает за собой мосты. Что он задумал?

— Ноблекур, вы долгое время исполняли обязанности прокурора. Не припомните ли вы случаев, способных помочь нам разобраться в нынешних преступлениях?

Почтенный магистрат хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.

— Надо вам сказать, недавно я перечитывал «Близнецов» Плавта. Поразительный пример того, какие недоразумения может повлечь за собой полное сходства двух братьев! Что же касается ответа на ваш вопрос, то я вспоминаю служанку, обвиненную в убийстве пятерых грудных младенцев, которых ей, одного за другим, поручали нянчить. Расследование велось со всей строгостью, ибо в те времена полицию обвиняли в похищении детей. Возбужденный народ вспыхивал, словно сухой мох, вынуждая власти отвечать жесткими полицейскими мерами. Наконец эмоции отошли в сторону, и выяснилось, что когда этой женщине было двадцать лет, кормилица уронила ее первенца, и он умер. В повседневной жизни женщина осталась такой же неприметной, как и ее товарки, но при виде младенца становилась словно одержимая, и в ней пробуждалось желание убивать. На месте ее преступлений оставались следы, причем довольно броские, но, к сожалению, ваши предшественники их не замечали. И она решила, что если будет привлекать внимание правосудия к своим преступлениям, то сумеет избежать его карающей руки. Хотя мне кажется, что, сама того не понимая, она хотела, чтобы ее разоблачили. Можем ли мы сделать из этого выводы?

— Разумеется, и не один, — воскликнул Семакгюс. — Вы предложили нашему вниманию историю, поучительную во многих отношениях. Во-первых, причиной одержимости часто является некое событие. Во-вторых, преступления, совершенные в состоянии одержимости, часто похожи на месть ненавистному обществу, позволившему произойти трагическому для преступника событию, а также завуалированное желание понести наказание.

— Я понимаю ход вашей мысли, дорогой Гийом, но что вы можете сказать применительно к настоящему делу?

— Что вы на правильном пути! Все, что мы знаем о Винченцо Бальбо, прекрасно укладывается в канву наших рассуждений. Не станете же вы утверждать, что дикий обряд кастрации калечит только тело, не затрагивая душу? Вы имеете дело с изначально искалеченным человеком, болезненно переживающим свою неполноценность.

— Так вы считаете, что Винченцо Бальбо.

— Вспомните, что вам про него рассказывали. Он не достиг тех высот, на которые удалось подняться многим его знаменитым собратьям, пользующимся поддержкой короля. Стоит вам порыться в памяти, как вы тотчас вспомните их имена. Контральтист в Королевской капелле, разумеется, весьма почетная должность, но…

— Что «но»?

— Но для уязвленного самолюбия этого мало! Вы представили его как надменного, самоуверенного, почитающего себя великим творцом в своей области. Уверенный, что создал шедевр, он хочет увидеть свою оперу поставленной в невиданных доселе декорациях, и невзирая на приличия и естественную стыдливость, гордо заявляет о своей кастрации. От человека, чье безрассудство подогревается непомерными амбициями, можно ожидать чего угодно!

— Увы! Бедная моя Эме.

Время течет, думал Николя, ему нет дела до несчастий смертных. Почему на смену счастью непременно приходит беда, предусмотреть которую невозможно? Неужели это плата за столь редко выпадавшие ему минуты счастья? Антуанетта, в прошлом именовавшая себя Сатин, втянута в тайную и опасную игру в Лондоне, Жюли де Ластерье убита, Эме похищена.

— Хотите, я поеду с вами?

— Ваше присутствие поможет мне, — взволнованно отозвался Николя на предложение Семакгюса, — а ваш опыт и знания поистине могут оказаться бесценными.

И он изложил свои соображения, где и как искать Бальбо. Многие мелкие детали в его рассказе неожиданно наполнялись глубоким смыслом.

— Разрозненные частицы непременно собираются вместе и становятся единым целым, — вещим голосом проговорил Ноблекур. — Единство в множестве.

Корабельный хирург бросил понимающий взгляд на Николя.

— Наш сиамский жрец изрек очередную истину.

— Можете сколько угодно смеяться и шутить, но я настоятельно прошу обратить внимание на мои слова. Вы уже имели возможность убедиться в их точности! А вы, Николя, помните, что, как говаривала цветочница Бабет[58], добиться можно всего, надо только очень захотеть.

Пуатвен отвел Резвушку в конюшню. Николя намеревался купить ее, но все забывал сказать об этом Ленуару. Сейчас он сел в комфортабельный экипаж Семакгюса, и тот, взяв на себя руководство операцией, велел кучеру трогать, выбрав маршрут так, чтобы заехать в Королевский ботанический сад. Неугасимая страсть к ботанике побуждала бывшего корабельного хирурга часто посещать это место. Подъехав к саду, они ненадолго расстались; пока Семакгюс расспрашивал своих коллег, Николя, дабы не пугать ученых мужей своим полицейским мундиром, остался ждать в небольшом, необычайно живописном садике, именовавшимся Лабиринтом. Садик был разбит рядом с улицей Королевского сада, и в нем чудом сохранилось очарование сельской местности. Небольшой холм в центре венчала круглая скамья, откуда удобно было созерцать экзотические деревья, высаженные господином де Бюффоном, выращивавшим их из привезенных путешественниками саженцев. Вдалеке, в туманном мареве, расстилался Париж, город прекрасный и одновременно опасный. Любуясь открывшейся перед ним картиной, Николя на миг забыл о своих тревогах. Скоро вернулся Семакгюс; судя по его лицу, ему удалось узнать нечто важное.

— Я отправился по правильному адресу: поговорил с сотрудниками господина Кювье. Любителей химии у нас немного, потому и поставщик, снабжающий их приборами, всего один. Такого рода заказы выполняются только на фарфоровой мануфактуре в Севре.

— Что ж, едем по бульвару Миди, а дальше по берегу Сены. Каменный уголь, необходимый любому химику для нагревания своих колб и реторт, продается на набережной Четырех Наций или же возле ворот Сен-Бернар, прямо на песчаном берегу.

— Вперед!

По дороге Семакгюс пытался отвлечь Николя от печальных мыслей, рассказывая ему о чудесах королевского зоологического кабинета, где представлены останки животных, обитающих во всех четырех стихиях. Выехав из Ботанического сада, они, держась правой стороны, проследовали по бульвару Миди, бравшему начало на востоке города, прямо напротив Арсенала, и уходившему в сторону Дома инвалидов. Эта малолюдная улица позволяла быстро пересечь город с востока на запад.

— Не слышали, не хотят ли построить новый мост, чтобы соединить бульвары севера и юга? — спросил Семакгюс.

Он хотел разговорить Николя, дабы тот по привычке не предавался пережевыванию одних и тех же мрачных мыслей.

— Господин Ленуар не перестает проталкивать это предложение. Такой мост соединил бы предместья Сент-Оноре, Руль и Шайо с предместьем Сен-Жермен, с Пале-Бурбон и с Инвалидами. Растущий город настоятельно требует сооружения еще одного моста.

Исчерпав сей сюжет, корабельный хирург умолк, и воцарилась тишина. Тогда Семакгюс решил вернуться к Зоологическому кабинету Его Величества, рассказывать о котором он мог часами.

— Некая мадам де Монтрей изобрела неподражаемый способ не только сохранять чучела пернатых, но и придавать им на удивление естественное положение. До сих пор насекомые безжалостно портили хранящиеся в кабинете экземпляры. Чучела же, вышедшие из ее рук, не только сохраняют свое оперение и краски, но и пребывают в таких изящных позах, что кажется, будто их придала им сама природа.

— Не правда ли, — проглотив брошенную ему наживку, отозвался Николя, — что анатом Оноре Фрагонар проводил эксперименты на трупах, превращая их в мумии? Мне рассказывал об этом Сансон, который поставлял ему тела, необходимые для опытов.

— Совершенно верно; он довел подражание реальности до степени совершенства и стал выставлять результаты своих анатомических экзерсисов. Лет двадцать назад мне довелось попасть в Мэзон-Альфор и увидеть его «Всадника Апокалипсиса», где не только человек, но и лошадь являют собой анатомический препарат, или, проще говоря, мумифицированное тело без кожи.

Внезапно сообразив, что в нынешних обстоятельствах выбранная тема явно неуместна, Семакгюс закусил губу. К счастью, поднимавшиеся впереди густые клубы темного дыма известили их о том, что они подъехали к Севрской мануфактуре. Неприветливый консьерж направил их в отделение заказов, где продавали образцы фарфоровых изделий. Служитель с подозрительным взором и физиономией землеройки тотчас начал вилять и уходить от ответов на вопросы, задаваемые Николя. Наконец, долготерпение комиссара лопнуло, и он, к великому изумлению Семакгюса, схватил скользкого типа за шиворот и тоном, не терпящим возражений, приказал принести книги заказов за нынешний, 1778 год. Мгновенно утратив всю свою наглость, служитель побежал трусцой и вскоре вернулся с огромным, переплетенным в кожу фолиантом. Вырвав фолиант из рук служителя, Николя принялся лихорадочно листать его. Вскоре радостный возглас известил, что он нашел то, что искал. Водрузив на нос очки, Семакгюс принялся вслух читать строчки, на которые пальцем указал ему Николя:

— «Понедельник, 30 апреля 1778 года. Г-н Тома, четыре больших стеклянных шара, с отверстием. Срок поставки 3 месяца. Примерная стоимость: 450 ливров, половина стоимости оплачивается при заказе». О, здесь еще приписка, сделанная другой рукой: «в настоящее время вышеуказанных изделий нет в наличии, заказчик обещал вернуться завтра». А вот и последнее сообщение: «Так как заказчик не появился, работа к исполнению не принята». Однако, странно!

Стремясь загладить впечатление от дурного приема, оказанного им комиссару, служитель подошел и перегнулся через плечо Семакгюса.

— Если господам угодно меня послушать, я скажу, что продукция наша весьма высокого качества, а потому стоит дорого. Видимо, наши цены испугали клиента, и он отправился в иное место купить то, что у нас ему оказалось не по карману.

— Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался Николя. — Разве химические приборы изготовляют не только в Севре?

— Вижу, вы не в курсе тонкостей торговли химическими приборами. Сейчас многие увлекаются химией, и торговля сия быстро развивается.

Открывшись, шлюзы его красноречия закрываться явно не собирались.

— …благодаря любителям, которые толком не умеют ни разложить вещество на составляющие, ни извлечь квинтэссенцию из минералов и растений.

Сделав таинственное лицо, он понизил голос:

— Многие, особенно те, кто понаглее, почитают ее тайной наукой, и чем меньше они в ней разбираются, тем большими знатоками себя считают. Они занимаются ею без всякого метода и руководства, да еще и обводят вокруг пальца дураков, которые слушают их и открывают им кредит. Поэтому, сударь, я советую вам поискать в городе.

— А разве есть другие места?

— Разумеется — если, конечно, вам не нужны совершенные приборы в великолепном исполнении.

— Но как же так?

— Если вы хотите приобрести посредственный инструмент для химических опытов, вам надобно идти к печникам.

— Печникам?

— Да, сударь. По сути, это гончарные мастера, изготовляющие печи, тигли и перегонные кубы для химиков, обжигальщиков, плавильщиков, винокуров.

— И где же, черт побери, их искать?

— На площади Конти, улице Мазарен и в предместье Сен-Жак.

Николя приобрел для Эме очень дорогую чашку с блюдцем, украшенную цветочным декором. Держа в руке шляпу, служитель, низко кланяясь, проводил друзей до кареты; покупка Николя привела его в восторг, равно как и экю, которое щедрый и смущенный собственной резкостью Николя сунул ему в руку.

Карета покатила в Париж.

— Вы разоритесь, друг мой!

— Это бретонское поверье — когда надеешься на встречу.

— Не будем пока об этом. Что вы скажете о нашем визите?

— Гийом, я извлек из него массу полезных сведений. Через несколько дней после прибытия нашего незнакомца в Версаль некий господин Тома приезжает в Севр заказать химические приборы. Потом по неизвестной нам причине отказывается от заказа.

— Высокая стоимость?

— Вполне возможно.

— Есть еще одна любопытная вещь, — промолвил, просветлев лицом, Семакгюс: он явно хотел сообщить Николя нечто крайне интересное.

— Вы хотите дать мне подсказку?

— О! Не узнаю ученика иезуитов из Ванна. Неужели от вас ускользнула столь важная деталь? Почему Тома?

— Было бы слишком хорошо, если бы он назвался собственным именем. Здесь он поступил так же, как и у вдовы Менье: там чернильное пятно, а здесь выдуманное имя.

— Вы правы, но это еще не все. Когда пользуешься вымышленным именем, зачастую незаметно для себя выдаешь собственное имя.

— Что-то я перестал вас понимать. Уж не принялись ли и вы ноблекуризировать?

— Нисколько! Хотя, как вам известно, зрение у нашего друга гораздо острее, чем у многих. Вы только подумайте, почему бы этой фамилии не быть собственным именем незнакомца? Тома — имя древнее, оно восходит к еврейскому имени Theoma, а то, в свою очередь, к имени из еще более древнего языка. А так как большинство наших собственных имен обладает значениями, давайте посмотрим, куда приведет нас это имя. Например, Николя напоминает о победе и народе, Гийом — о воле и шлеме.

— Что ж, теперь мы полностью экипированы для войны. А имя Тома?

— А это имя означает «близнец».

— Разумеется, сей факт надо принять во внимание. Но ведь речь может идти и о простом совпадении.

— Никаких совпадений! Исходя из того, что нам известно, совпадения быть не может. Мог он предположить, что подвергает себя риску, назвавшись таким именем? Похоже, мои рассуждения оставили вас равнодушным и сейчас вы боретесь с самим собой.

— Вы не правы, — жалобно произнес Николя, — просто я не хочу предаваться несбыточным надеждам.

Хирург промолчал. Решив, что только действие может заставить Николя позабыть о своем горе, он приказал кучеру поторопиться, и тот, пустив коней в галоп, быстро, насколько позволяли уличные заторы, привез их к реке. Безуспешно обойдя несколько торговцев каменным углем, расположившихся на набережной Четырех Наций, они наконец наткнулись на субъекта, вспомнившего после долгих усилий о большом заказе, размещенном где-то в конце мая. Субъект сказал, что обычно не запоминает заказчиков, но заказ был уж очень велик, тем более что надвигалось лето, и угля покупали мало. А тут, чтобы перевезти мешки, заказчик даже прислал нанятую им подводу. И он указал на человека с трубкой в зубах, сидевшего на парапете. Человек с трубкой согласился порыться в памяти и довольно быстро вспомнил, что действительно сопровождал в Версаль подводу, а вместе с ней и какого-то типа высокого роста. Его еще поразил сочный фиолетовый цвет плаща этого типа. Припоминая, куда он доставил телегу, он сказал, что это был одиноко стоящий дом, точнее, амбар где-то в окрестностях Версаля. Длинный тип в плаще вел его таким извилистым путем, что он толком ничего не запомнил. Собирать дальнейшие сведения друзья отправились на улицу Мазарен, благо она располагалась в двух шагах от набережной. Расспросив печников, они нашли того, кто, на их счастье, вел книгу продаж. В этой книге 1 марта 1778 года была сделана запись о продаже сосудов, тиглей и перегонных кубов, необходимых для занятий химическим искусством. И еще одна важная деталь. Проданные приборы увезли на подводе, груженной каменным углем. Вернувшись на набережную Четырех Наций, они отыскали хозяина подводы, и тот признал, что не счел нужным уточнять, что по дороге они заезжали на улицу Мазарен, чтобы забрать груз.

Время шло, и Семакгюс, внимательно наблюдавший за состоянием друга, то впадавшего в глубокую меланхолию, то бессмысленно суетившегося, решил, что пора отдохнуть и подкрепить силы. Невзирая на сопротивление Николя, он повез его к их общей старой приятельнице, мамаше Морель, содержавшей таверну рядом с мясными рядами Сен-Жермен. Обстановка старого прокуренного трактира с изрезанными дубовыми столами благотворно подействовала на Николя. Трактирщица, нисколько не изменившаяся, несмотря на почтенный возраст, с искренней радостью обняла их, прижав к своей обширной груди. На столе немедленно появился кувшин с сидром, пара стаканчиков и длинные хрустящие полоски истекающего жиром жареного шпика.

— Хозяюшка, — выразительно подмигивая, начал Семакгюс, — постарайся взбодрить нашего друга Николя, ему сейчас это очень нужно. Что ты можешь нам предложить?

Уперев руки в бока, она подошла вплотную к их столу.

— В таком случае, мальчики, вам сначала надобно нечто мягкое, а потом нечто ободрительное. Что вы скажете о телячьей голяшке, вываренной в тройном бульоне? А к ней приложим парочку гарниров: шпинатное рагу а-ля Ширак, иначе говоря, шпинат в масляном соусе, и цветную капусту под соусом из каперсов.

— А чем вы нас взбодрите после этих нежностей?

— О! Непременно взбодрю! Полагаю, голубчики, вы ведь не откажетесь от свиных языков в рубашке? Ошпарив язычки и приправив, я плотненько укладываю их в глиняный горшок, затыкают пробкой, и они томятся там не меньше недели. Потом, дорогие мои, я сливаю жидкость и принимаюсь толочь ягоды можжевельника, лавровый лист, тмин, базилик, пряные травы, розмарин, шалфей и шнитт-лук. Добавляю соли и селитры, потом все хорошенько перемешиваю и отправляю в горшок к моим язычкам. Встряхнув как следует горшок, чтобы все языки покрылись моей смесью, я оставляю их еще на недельку. А потом запеленываю их в рубашку из свининки.

— … рубашку из свининки? — с интересом переспросил Николя.

— Да, в рубашку, в платьице, как тебе больше нравится! Ну, зачем прерывать такую песню? В довершение я подвешиваю их над очагом, и там они висят недели две, хотя в принципе могут висеть и год. Поданные с разными приправками, они радуют и сердце, и душу. А если к ним добавить горшочек красненькой водички…

И она заговорщически подмигнула Семакгюсу.

— Что она хочет сказать? — спросил Николя, от которого не ускользнули перемигивания Семакгюса с трактирщицей.

— То, что впервые со времени нашего знакомства она выставит тебе вино! Ты же знаешь, у нее нет разрешения на продажу спиртного. Но, узнав, как тебе сейчас плохо, наша достойная хозяйка ради тебя идет на риск.

Разговор быстро перешел на результаты сегодняшних поисков. К сожалению, они оказались не столь убедительны и не открывали новых перспектив в расследовании.

— Primo, — начал Николя, — который из братьев взял на себя покупку приборов? Если предположить, что один только что прибыл во Францию, мне кажется, вряд ли он бы смог свободно разъезжать по Парижу.

— Однако о вашем певчем тоже речи быть не может, тем более что коричневый плащ никак не может быть плащом сливового цвета, о котором упомянула вдова Менье.

— Еще один способ заметать следы. А что думает наш ученый о тиглях и ретортах?

— Ученый полагает, что для получения фосфора с равным успехом можно использовать как стеклянные сосуды, так и глиняные.

— Мы теряем время, — вновь охваченный тревогой, произнес Николя. — Почему мы еще не в Версале, почему не ищем по всем дорогам?

Мамаша Морель принесла дымящуюся голяшку в окружении гарнира и глиняный горшок, который поставила на стол, многозначительно кивнув Семакгюсу. Друзья молча принялись за мясо в собственном соку; хорошо проваренное, оно оказалось настолько нежным, что его можно было есть ложкой.

— Отвечая на ваш вопрос, напомню, что ваши люди и Бурдо, который один стоит десяти, находятся в Версале. К сожалению, собранные нами сведения не могут привести нас к дому неизвестного, ну да привозили химические сосуды и каменный уголь. Но если что-то понадобится или что-то случится, вас отыщут в любую минуту! Вы же сами все организовали. А как же иначе? Ведь у нас лучшая полиция в Европе!

Последнюю фразу он произнес, подражая интонации Сартина; Николя улыбнулся.

— Вы правы. Заметьте, как ловко наш неизвестный ввел в заблуждение возчика, проведя его такой запутанной дорогой, что тот более не в состоянии найти дом, куда отвозил груз!

— Его действия можно истолковать двояко: или он действительно превосходно знал дорогу и запутывал следы, или, наоборот, знал ее плохо, а потому постоянно ошибался и сворачивал не туда. В первом случае речь идет о вашем Бальбо, а во втором… Словом, если это не он, значит, это его брат!

— Готов держать пари, что верным окажется первое предположение: проще притвориться, что не знаешь дороги, нежели плутать, потому что в самом деле ее не знаешь.

Принесли свиные языки в сопровождении горчицы, корнишонов, маринованного лука и вишен в уксусе. Тут же лежали розовые, с прожилочками, ломтики убоины в окружении тонких хрустящих шкварок. Несмотря на жаркую погоду, благодаря своей простоте это блюдо оказалось не только вкусным, но и изрядно подкрепляющим. Семакгюс заметил, что еда влияет на состояние духа; эту же мысль по-своему им изложила мамаша Морель. Отвлекая Николя от мрачных мыслей, корабельный хирург отпускал шуточки и делал любопытные замечания. Николя ценил усилия друга и изо всех сил старался скрыть свое настроение.

— Во времена, когда развлечения занимали мой ум чаще, нежели серьезные занятия, во время приступов раскаяния мне казалось, что жизнь моя являет собой непрерывное падение в бездну. Однако нет таких состояний тела и ума, кои бы не поддавались воздействию пищи. Моим любимым блюдом тогда была свежая скумбрия, приправленная ломтиками лимона и померанца; нежное мясо этой рыбы, полагаемое исключительно легким для пищеварения, смягчало мои терзания и вселяло надежду. Хотя, как мне кажется, дело тут не в рыбе, а в маринаде, обладавшем особыми вкусовыми ощущениями. То же мы можем сказать и об этих свиных языках, что кажутся нам столь вкусными благодаря приправам.

Поддержав предложенную Семакгюсом тему, Николя заметил, что в детстве ничто его так не утешало, как сухое печенье, намазанное соленым маслом. Когда он особенно остро ощущал свое сиротство, оно помогало ему сохранять бодрость духа.

Понимая, что друг его по-прежнему поглощен печальными мыслями, Семакгюс не стал продолжать разговор и расплатился по счету.

Николя решил отправиться в Шатле и допросить госпожу Ренар. Он надеялся, что одиночество и мрачная тюремная обстановка сделали ее более сговорчивой. А чтобы добиться истины, он, не питая иллюзий относительно сей женщины, решил выдать ложь за правду. По дороге он рассказал другу, как повела себя госпожа Ренар при виде закрытого простыней тела, выставленного в Мертвецкой. Она явно боялась увидеть кого-то другого, а когда обнаружила тело супруга, нежданная радость со всей силой вырвалась на волю. Сейчас он хотел убедить ее, что тот, кого она так боялась потерять, во всем признался; возможно, тогда она сама решит все рассказать. О, разумеется, он понимал, что подобный метод нельзя назвать честным, но когда на весы брошена жизнь Эме, он готов на все. Семакгюс посоветовал ему в случае удачи сказать правду, ибо Николя не хуже его знает, что отчаяние — плохой советчик, и узница может наложить не себя руки. Весьма чувствительный к подобным вопросам, Николя пообещал непременно последовать его совету.

Прибыв в Шатле и убедившись, что из Версаля никаких известий не поступало, они спустились в камеру госпожи Ренар. Та сидела на соломе, сжимая руками концы повязанной на груди косынки; при виде посетителей она, поджав губы, уставилась на них недобрым взглядом. Окинув узницу внимательным взором, Николя оценил изменения, произошедшие с ней за время заточения. Хорошенькая в прошлом женщина, чья красота поддерживалась за счет пудры, притираний и прочих уловок, сейчас выглядела старой и жалкой, иначе говоря, такой же, как все те женщины, которых ему приходилось помещать в камеру на время расследования.

— Сударыня, надеюсь, вынужденное пребывание в сем пристанище побудит вас чистосердечно во всем признаться. В противном случае вы знаете, что вас ожидает.

— Рано радуетесь, сударь, воскресенье еще не настало, и вам меня не запугать. Когда королева…

— Не стоит уповать на Ее Величество. Королеве неизвестно, где вы находитесь. А если она и узнает, вряд ли ваша участь ее заинтересует. Впрочем, двор еще не вернулся в Версаль. А воскресенье завтра.

— На что вы надеетесь, сударь?

— Что ваш разум возобладает над вашим упрямством. У вас есть выбор: обвинение в краже и незаконной торговле королевским платьем или же соучастие в трех убийствах, незамедлительно приведущее вас на эшафот. Не говоря о допросах, коим вас непременно подвергнут. Так как же, сударыня?

— Вы полагаете, что я — флюгер, и поворачиваюсь туда, куда ветер дует? С чего это я сегодня признаюсь в том, в чем отказалась признаться вчера? Если я сказала «нет», значит, мне вам больше нечего сказать.

— Как вам угодно. Однако должен заметить, положение изменилось, и у нас появились основания подозревать вас в еще более тяжких преступлениях.

Николя не любил роль, которую ему приходилось играть сейчас перед этой падшей женщиной. Он физически ощущал жестокость произносимой им лжи, однако представшее перед ним лицо Эме д’Арране, чья судьба, возможно, зависела от признаний госпожи Ренар, заставило его отбросить щепетильность. Приблизившись к Николя, Семакгюс незаметно взял его за руку и тихо кашлянул. Тепло дружеской руки приободрило Николя, и он продолжил:

— Сударыня, придется вам сказать, что нам все известно.

— Все? — усмехнулась она.

— Вам смешно? Вы полагаете, что успели натворить столько, что мы никогда не распутаем ваш клубок?

— Ах, понимайте, как хотите. Продолжайте ломать комедию, но вряд ли ваши дырявые сети способны выловить хоть какую-нибудь рыбу.

— Значит, все же есть, что ловить?

Она не ответила, однако лицо ее побледнело, и на нем отразилась тревога.

— Некто, кто хорошо вас знает, многое рассказал о вас.

Опустив голову, она продолжала хранить молчание.

— Он ничего не скрыл, пожелав в торжественную минуту очистить совесть.

— О какой минуте вы говорите?

Похоже, ее начинала охватывать паника.

— О той, когда мы предстанем пред высшим судией.

— Высшим… судией, — пробормотала она. — Что это значит?

— Увы, сударыня! Такой прекрасный голос… Но черт побери, какой мошенник!

Она встрепенулась, рот ее открылся, однако с губ не сорвалось ни звука.

— А сколько смертей — и все ради безделушки, которую в конце концов вернули владелице! Ее Величество очень рада, что подарок короля снова у нее. Кстати, сударыня, Винченцо Бальбо признался, что это вы рассказали ему о драгоценности и о том, что королева надевает ее при каждом удобном случае. Так что…

Звеня цепями, она вскочила и издала вой, напомнивший Николя волков, часто рыскавших вокруг аббатства Сен-Жильда. Где-то вдалеке под сводами старинной тюрьмы эхом отозвались чьи-то крики.

— Сударыня, я понимаю, смерть вашего возлюбленного причинила вам боль. Но теперь вам нечего терять. Благоразумие подсказывает, что лучше честно рассказать все, что вам известно.

Неожиданно она пошатнулась и стала падать. Подскочивший Семакгюс подхватил ее на руки, осторожно уложил на солому и, взяв кувшин с водой, вылил его содержимое ей на лицо. Никола громко приказал позвать папашу Мари с его настойкой. Привратник прибыл настолько быстро, насколько ему позволяли старые ноги. Корабельный хирург разжал узнице зубы, влил в рот несколько капель укрепительного и легонько похлопал ее по щекам. Придя в себя, узница громко зарыдала; среди ее причитаний чаще всего звучало имя Винченцо.

Испытывая вполне понятное чувство сострадания к сильному горю, Николя тем не менее продолжал допрос:

— Сударыня, установлено, что Винченцо Бальбо был вашим любовником, и вы просто обязаны помочь нам в поисках его убийцы.

Поняв двойной смысл его слов, она горько улыбнулась.

— Как и где вы его встретили?

Сопротивление госпожи Ренар было сломлено.

— В первый раз в часовне, а потом на концертах во дворце.

— Это вы рассказали ему об универсальном ключе королевы?

— Он расспрашивал меня, как королева проводит время, и я рассказала ему о ее любимой безделушке… и ему пришла в голову мысль украсть ее. Он убедил меня, что это проще простого. Алмазы можно вынуть и продать по одному. Тогда мы будем богаты и сможем уехать в Вену. Он надеялся поставить там свою оперу. Имея доступ к шкатулке с драгоценностями Ее Величества, я в день поездки на бал ослабила застежку украшения, чтобы Винченцо смог легко им завладеть.

— Где вы встречались?

— В Доме для прислуги. Он объяснил мне цель своих ночных вылазок. Он приходил собирать вещество, необходимое для его будущей великой постановки.

Она говорила монотонно, глядя в одну точку.

— Великой постановки?

— Его оперы. Он хотел, чтобы в ней появлялись призраки в светящихся масках.

— А водонос?

— Он служил мне прикрытием. Винченцо прятался в моей комнате. А малыш Жак — ничтожество, он верил каждому моему слову.

— Но вы же были его любовницей? Что по этому поводу говорил Винченцо Бальбо?

— О, у него была великая душа! Он не обращал внимания на такие мелочи. Временные сложности…

И она снова зарыдала.

— Сударыня, вы знаете человека по имени Ламор?

— Нет.

— Вы причастны к убийству вашего мужа, инспектора Ренара?

— Я всегда помогала ему в делах, но я не любила его, хотя и не настолько, чтобы желать его смерти. Впрочем, сударь, вы сами сообщили мне, что он убит.

Обернувшись к Семакгюсу, Николя увидел, как тот знаком просит у него разрешения поговорить с узницей.

— Сударыня, — с задумчивым видом начал он тихо, — меня смущает одна мелочь. Вы утверждаете, что были любовницей Винченцо Бальбо, и нашему удивлению нет границ. Ведь речь идет о кастрате, человеке, которого суетная молва издавна осыпает насмешками.

Оскорбленная, она гордо вскинула голову.

— Он любил меня, сударь, и та мелочь, о коей вы столь бесцеремонно мне напоминаете, нисколько не мешала ему доставлять женщине удовольствие, на которое она вправе рассчитывать, и которого она никогда не получала от собственного супруга. О, мой Винченцо! Такой нежный, такой внимательный, такой пылкий.

И она застонала, раскачивая головой в разные стороны.

— Боюсь, — прошептал Семакгюс, — мы больше от нее ничего не добьемся.

— Должен ли я сказать, что обманул ее? — еще тише спросил Николя.

— Нет, теперь я так не думаю. Не нужно. Только прикажите глаз с нее не спускать. Преступника рано или поздно возьмут, живым или мертвым. Но даже если его возьмут живым, его все равно отправят на виселицу.

Обдумывая показания госпожи Ренар, они покинул Шатле. Садясь в карету, Николя почувствовал, как кто-то тянет его за рукав. Это был Сортирнос, устроившийся возле крепостной стены со своими ведрами и павильоном уединения.

— Николя, меня не хотели впускать, — печальным тоном произнес он. — У меня для тебя записка: ее передали по цепочке и еще сказали, что тебе надо срочно возвращаться в Версаль.

— Спасибо! — произнес Николя, давая Сортирносу монету. — Вот видите, Гийом, я предчувствовал — что-то непременно случится, и весьма серьезное. Хотя я не вижу ничего, сулящего утешение.

Напрасно Семакгюс старался отвлечь друга от мрачных мыслей. Перед взором Николя проходили картины одна мрачней другой. У ворот Конферанс образовался затор. Николя был настолько возбужден, что, выпрыгнув из кареты, выхватил у оторопевшего кучера кнут и, несмотря на громкие протесты, принялся расчищать путь, хлеща лошадей в стоящих впереди упряжках. Впервые видя его в таком исступлении, Семакгюс не стал ничего говорить, понимая, что слова вряд ли помогут другу. Николя не мог себе простить, что не взял Резвушку, которая, помчавшись галопом, в два счета доставила бы его в Версаль. Внезапно сообразив, что его поведение является исключительно невежливым по отношению к Семакгюсу, он подскочил к нему и сжал его руку; ответным рукопожатием тот дал ему понять, что он на него не в обиде. Вскоре показался лес Шавий, за ним лес Фос-Репоз и — посреди парка — особняк д’Арране. Сердце Николя забилось так часто, что ему стало трудно дышать. На ходу спрыгнув на землю, он побежал к дому. Когда он подбежал к двери, та внезапно распахнулась, и в проеме возник хрупкий силуэт его возлюбленной. От волнения ноги его подкосились, и когда Эме подбежала к нему, он, не вставая с колен, прижал ее к себе и зарылся лицом в ее длинные волосы, заструившиеся по его плечам. Страстно сжимая в объятиях любимую женщину, которую он уже не надеялся увидеть, он зарыдал, и стоявший рядом Семакгюс смущенно отвернулся. Наконец, выпустив Эме из рук, он оглядел ее: несмотря на грязное платье и заострившиеся черты лица, Эме улыбалась. Внезапно он увидел, как к ним приближается знакомая фигура. Не веря своим глазам, он резким движением отодвинул Эме за спину и, выхватив шпагу, двинулся вперед. Холодная ярость затопляла его, выплескивалась через край. В последнюю минуту разум, остатки коего еще не успела поглотить жажда мести, напомнил ему, что не пристало нападать на безоружного. Остановившись, он с удивлением услышал крик Эме:

— Николя! Что вы делаете! Этот человек спас меня!

— Спас?! Каким образом? Этот человек? Ничего не понимаю.

Смущенно улыбаясь, незнакомец приветствовал Николя.

— Что вы здесь делаете, Винченцо Бальбо? — в новом порыве ярости закричал Николя.

— Тише, Николя, успокойтесь! — дружески произнес голос в глубине коридора. — Не станете же вы убивать безоружного под моей крышей, особенно когда этот безоружный является спасителем нашей Эме?

На пороге в сопровождении сияющего Триборта появился адмирал д’Арране.

— Я совершенно разбит: чтобы добраться до Версаля, я, как какой-нибудь мальчишка-лейтенант, мчался верхом от подставы до подставы! И, черт побери, не поручусь, что я ни разу не задремал в седле! Но мне повезло: лошади прекрасно знали дорогу! Я прибыл едва живой, но тотчас воскрес, ибо сей господин привел нам Эме. А чтобы рассеять всяческие недоразумения, знайте, Николя, что спаситель наш — не Винченцо Бальбо, о дурных делах которого мне успели поведать, а его брат-близнец Томмазо Бальбо.

Стремительно забросив шпагу в ножны, Николя устремился к незнакомцу и сжал его в объятиях.

Затем, отступив, он с изумлением уставился на абсолютного двойника певчего, встреченного им у Барбекано. Братья отличались только выражением глаз: Винченцо глядел на мир горделиво, Томмазо — кротко и доброжелательно. Впрочем, и сам он выглядел робким и застенчивым, особенно по сравнению со своим взрывным братом. Высокого роста, он отличался полнотой, которую Винченцо начал приобретать лишь несколько месяцев назад.

Взглянув на часы, адмирал пригласил всех пройти в гостиную.

— Время торопит. Сейчас быстро расскажем, как все произошло, и едем в Версаль… Господин де Сартин ждет подробного отчета…

— Сударь, я не хотел бы прерывать вас, однако в деле, которое я расследую, насчитывается три убийства и одна попытка похищения. Я знаю виновного, так что пора действовать.

— Увы, сударь, — подал голос Томмазо Бальбо, — мой брат мертв.

— Полагаю, сударь, надо начать рассказ с похищения мадемуазель д’Арране.

— Я собиралась вернуться домой, — бесцветным голосом начала Эме, — как вдруг меня кто-то схватил и потащил через кустарник к лесной тропинке. Мне заткнули рот, связали и, перекинув через седло, повезли; по дороге я потеряла сознание. Очнулась я в темном погребе, наполненном едким дымом. Когда я начала задыхаться, появился этот господин, развязал меня и вывел наружу. Мы долго блуждали по лесу, но наконец группа людей, посланная Бурдо, вышла на нас возле крошечной деревеньки…

— Роканкур, — уточнил Бурдо; никто не заметил, когда он вошел в комнату. — Мы уже отчаялись и собирались возвращаться назад, но тут на помощь пришел счастливый случай. Потом я приказал нашим людям отыскать дом, где держали мадемуазель.

— Мы вам очень благодарны, сударь! — произнес Николя, обращаясь к Томмазо Бальбо. — Но у нас, разумеется, есть к вам вопросы. Итак…

— Итак, Николя, — пророкотал глухой голос адмирала, — экипажи готовы, а терпение, как известно, не принадлежит к числу добродетелей нашего министра.

Все встали и отправились рассаживаться по каретам: адмирал, Эме и Томмазо сели в одну, Семакгюс, Бурдо и Николя — в другую. Прежде чем закрыть дверцу, Николя отыскал взглядом Рабуина, обладавшего способностью возникать именно тогда, когда в нем особенно нуждались. Под заинтригованными взорами Семакгюса и инспектора Николя довольно долго давал осведомителю какие-то указания, и тот — в знак согласия — молчаливо кивал головой. Наконец кучеры щелкнули кнутами, и кортеж двинулся во дворец. К удивлению обоих друзей, Николя всю дорогу молчал. Семакгюс даже шепнул на ухо Бурдо, что их друг, видимо, еще не пришел в себя от радости. Когда они все вместе вошли в кабинет министра, хозяин его суетился вокруг сундучка из ценных пород дерева, где в нескольких обитых бархатом отделениях лежали обернутые в шелковую бумагу парики. Преклонив колена перед этими сокровищами, Сартин один за другим разворачивал парики, сделанные из льна, конского волоса и натуральных волос, сопровождая появление каждого парикмахерского шедевра радостным возгласом. Увидев явившееся к нему сообщество, он с видимым сожалением оторвался от своего занятия. Приказав слуге принести для посетителей кресла, он с видом судьи сел за рабочий стол.

— Вот видите, Николя, вместо того чтобы тащить мне трупы, как это делают некоторые… адмирал д’Арране, явив недюжинный вкус, отправил мне сундук с поистине бесценными париками, найденный нашими благородными корсарами на одном из судов Его Величества короля Англии. И да будет ему за это моя великая благодарность! Итак, господа, где ключ королевы?

— У нас его нет. Но мы уверены, что этот господин прольет свет на интересующий нас вопрос.

И Николя указал на Томмазо Бальбо.

— Сколь ни велика наша признательность за спасение мадемуазель д’Арране, полагаю, сударь, вы понимаете, что мы с нетерпением ждем вашего рассказа.

Итальянец встал и, согнувшись в три погибели, отвесил всем почтительный поклон.

— Благодарю вашу светлость за то, что вы предоставили мне возможность изложить мою печальную историю. Я родом из Норчии, что в провинции Умбрия. Мой отец был аптекарем и обладал обширными познаниями во многих областях науки. Однако тамошние врачи оклеветали его, и он разорился. В семья было много детей, и мальчиков, и девочек. Ради общего блага отец с тяжелым сердцем решил посвятить одного из сыновей искусству бельканто. Мы были близнецами. Выбор пал на меня; я не возражал.

— И что же произошло?

— О! Так как мы были очень похожи, нас одевали по-разному. Но у нас вошло в привычку переодеваться в платье друг друга, и никто, даже наши родители, этого не замечали. В то роковое утро мой брат Винченцо надел мою одежду…

«Интересно, не сам ли он его к этому подтолкнул», — подумал Николя, когда Томмазо не стал ничего уточнять.

— И его подвергли бесчеловечной операции, позволяющей предупредить ломку и сохранить голос во всей его чистоте, мой голос, считавшийся лучшим в певческой школе нашего прихода. Когда несчастье вышло наружу, было уже поздно. У брата оказались весьма посредственные способности, и карьера его сложилась не слишком удачно…

— Но, — заметил Николя, — я слышал его исполнение а капелла и…

— Он упорно работал и на сегодня достиг значительных успехов, хотя их и не сравнить с успехами тех, кто обладал музыкальными способностями с детства. С тех пор он меня возненавидел, причем со временем ненависть его только возрастала. В начале этого года я, к своему изумлению, получил от него письмо, где он уверял, что простил меня, что слава вот-вот ему улыбнется и что он хочет, чтобы я разделил с ним его удачу. Я в то время находился на грани отчаяния. Гонимый теми же докторами, что разорили моего отца, мне тоже пришлось бросить свою торговлю.

— А чем вы торговали? — спросил Николя; внимательно слушая рассказ итальянца, он время от времени что-то помечал в своей записной книжке.

— Я продавал лекарственные травы и составлял простые снадобья, лечил болячки и простуды. После долгих размышлений я решил ответить на приглашение брата. Я хотел наконец примириться с ним; к тому же для меня это был отличный выход из создавшегося положения. Прибыв во Францию, я убедился, что его братский порыв совершенно искренний. Он посвятил меня в свои замыслы, скрыв, однако, темную их сторону. Каждый шаг, который мне приходилось совершать, имел свою мрачную изнанку, но я не знал о ней.

— А когда ваш брат попросил вас приготовить яд?

Томмазо Бальбо заколебался.

— Честно говоря, он пожаловался мне, что его дом наводнили крысы, а средство, которое он применяет, на них не действует. Он стал клянчить у меня верное средство против крыс, и я, воспользовавшись найденными у него в саду колючими коробочками дурмана вонючего, приготовил ему то, что он просил.

— Нет ли у этого опасного растения иного названия?

— Я знаю только это. Также…

— И еще, — не обращая внимания на нетерпеливый жест Сартина, прервал итальянца Николя. — Когда вы изготовили состав и передали его брату?

— Точно не помню… В начале июня. Но я заметил, что воспользовался он им не сразу. Также он иногда просил меня ради забавы подменять его. У меня это плохо получалось, и чтобы меня не разоблачили, мне приходилось молчать, а чтобы молчание мое не выглядело странным, приходилось изображать неумеренность в питье.

— Прошу вас, давайте поговорим про изготовление фосфора, служившего вашему брату для недобрых дел.

— Я был уверен, что все его поступки продиктованы страстным желанием увидеть на сцене написанную им оперу, для которой он постоянно придумывал необыкновенные сценические эффекты. Он хотел, чтобы к зрителю в полной темноте вылетала стая призраков, а за сценой звучало торжественное пение — разумеется, в его исполнении. Он так верил в реальность воображаемых им картин, в восторги публики, что иногда казалось, что он уже побывал на своем спектакле!

— Вы говорите об этом с таким волнением…

— Его страсть оказалась заразительной. Тем более что он не терпел никакой критики.

— Обосновавшись в окрестностях Версаля, вы ездили в Париж?

— Однажды по моей настойчивой просьбе брат отвез меня туда. Я хотел посмотреть город. Мы побывали в Нотр-Дам, в галереях Лувра, в Тюильри.

— Мы еще вернемся к вашему подпольному существованию. Как вы узнали, что ваш брат похитил мадемуазель д’Арране?

— Позавчера он прискакал на ферму, где я живу и где он устроил лабораторию для получения фосфора, и привез с собой безжизненное тело мадемуазель, кою тотчас отнес в подвал и запер на два оборота ключа. Я попросил его объяснить, в чем дело. Он отказался, сказав, что речь идет об интересах, превосходящих мое разумение, а потому мне лучше не вмешиваться. Я ответил, что мне надоели его тайны, и попытался заставить его говорить. Тогда он впал в ярость, как некогда в детстве, когда его припадки приводили в ужас наших родителей. Он кричал, что я ничтожество, посредственность, и если я думаю, что он простил меня, то я ошибаюсь: он просто воспользовался мною как инструментом. Потом он стал…

— Что стал?

— Он стал мне угрожать. Мы подрались. Он начал меня душить, и мне с трудом удалось оттолкнуть его. Он отлетел назад и ударился об угол стола. Увы! Он скончался на месте. Стол пошатнулся, задел реторты, те от удара раскололись, осколки покатились, задев тигель с горящими угольями. Огонь вспыхнул мгновенно. Я безумно испугался. Нельзя было терять ни секунды. Схватив ключ, я бросился в подвал и вывел оттуда мадемуазель.

— И где же этот ключ? — поинтересовался Николя.

— В спешке я потерял его.

Вошел слуга и что-то шепнул на ухо Сартину.

— Пусть войдет и будет краток, — изрек министр.

Рабуин вошел и низко поклонился собравшимся. Поискав взглядом Николя, он подошел к нему, и они долго шепотом совещались, вызвав раздражение министра. После чего Рабуин вновь поклонился и вышел.

— Превосходно! — воскликнул Сартин. — Надеюсь, теперь нам объяснят, что происходит?

— Сударь, должен вам сообщить, что ферма, которую мы столь долго искали, обнаружена благодаря дыму, поднимавшемуся над горящим домом. Когда огонь стих, из-под пепла извлекли изуродованный до неузнаваемости труп. И никаких следов вышеозначенного предмета.

— Продолжайте поиски. Вновь полученные сведения подтверждают показания свидетеля. Мне кажется, что свет разума все же позволит нам завершить это изрядно затянувшееся расследование.

— …которое, в сущности, длится всего несколько дней… Могу ли я продолжать, сударь?

— Я просто вспоминаю, с чего все началось… Давайте, господин комиссар, завершайте, и желательно побыстрее.

Николя хлопнул в ладоши, и к всеобщему удивлению в кабинет вкатилась низенькая тучная особа, одетая как простая горожанка; в руках она держала плеть какого-то растения. Испуганно озираясь, она останавливала взор на каждом, пока не дошла до комиссара; улыбнувшись ему, она понимающе кивнула.

— Господин Бальбо, прежде чем эта женщина уйдет, скажите, вы знаете ее? Смотрите внимательно.

— Нет, не знаю, сударь. Впервые вижу…

— Хорошо, не будем настаивать…

— О, как всегда! Не будем настаивать! Похоже, нам снова хотят продемонстрировать эксперименты, которые ни к чему не приводят.

— Иногда верный путь видится не сразу. Еще один вопрос.

Подойдя к незнакомке, он взял у нее из рук растение и помахал им перед носом Томмазо Бальбо.

— Вам знакомо это растение?

— Разумеется. Это плющ.

— Знаете ли вы латинское название плюща?

— Увы, нет!

— Сейчас мы вам его предъявим.

Он протянул Бальбо листок бумаги, тот взял его и прочел.

— Латинское название плюща — hedera. Теперь, сударь, я стал более образованным, и благодарен вам за это, хотя и не понимаю смысла того, что здесь происходит.

— Полагаю, сударь, мы тоже стали умней, и сейчас я вам это докажу.

Впоследствии, вспоминая этот час, свидетели признавались, что ничего толком не поняли, ибо события разворачивались с поистине головокружительной скоростью. Подбежав к стене, украшенной всевозможным оружием, Николя схватил кинжал и, бросившись к Бальбо, схватил его за шиворот, вытащил из кресла и вонзил кинжал прямо ему в живот. Зрители вскрикнули от ужаса, Сартин, побледнев, вскочил и замахал руками. Дальше стало еще интереснее. Вместо крови из живота Бальбо заструился песок, и вскоре на паркете образовалась небольшая песчаная горка. А следом за песком из отверстого чрева, сверкая в лучах заходящего солнца и горящих факелов, выпал универсальный ключ королевы.

Итальянец отскочил в сторону и, словно загнанный зверь, завертел головой в поисках выхода.

— Схватить Томмазо Бальбо! — крикнул Сартин. — Взять под стражу!

Словно предугадав приказ министра, Бурдо вместе с подбежавшим Рабуином набросились на преступника. Бальбо яростно отбивался, но удар по ногам заставил его рухнуть на колени; в этом положении его удалось связать.

— Итак, — начал сияющий Сартин, подбирая драгоценность и сдувая с нее песчинки, — значит, истинный виновник кражи — брат, прибывший из Италии?

— Нет, сударь, вы ошибаетесь. Перед вами Винченцо Бальбо, контральтист из Королевской капеллы. Я обвиняю его в убийстве Ламора, слуги герцога Шартрского, проститута Санома по прозванию д’Асси и инспектора Ренара. Также я считаю его виновным в гибели его брата-близнеца Томмазо Бальбо, чьи останки, определить принадлежность которых уже практически невозможно, найдены на сгоревшей ферме неподалеку от Роканкура.

— Что?! Сударь, объясните нам, как вы пришли к таким… м-м-м… непонятным выводам?

— Господа, я требую правосудия! Я Томмазо Бальбо, и мое единственное преступление состоит в попытке увезти с собой эту безделушку, чтобы, продав ее, начать новую жизнь. Я не знал, кому она принадлежит.

Он говорил столь убедительно, что Сартин заколебался.

— Господин комиссар, а вы уверены, что не ошибаетесь?

— Будет ли мне позволено объяснить все по порядку?

— Мы вас слушаем. Но прежде вам следует обосновать ошеломивший нас поступок; вы ведь, полагаю, сознавали, что идете на риск?

— Я был уверен в своей правоте, и по многим причинам. Прибыв в дом к д’Арране и обрадованный благополучной развязкой, я, обуреваемый признательностью к человеку, спасшему мадемуазель д’Арране, бросился обнимать его и благодарить. Заметьте, из-за жары мы все сейчас носим легкую одежду. Так вот, обняв его, я почувствовал, что уперся в нечто твердое, похожее на мешок с песком, и тотчас вспомнил про ведро с мелким песочком, удивившее меня в доме Винченцо Бальбо. Еще я вспомнил, как в ту ночь, когда в Доме для прислуги мы едва не поймали человека с сосудами, полными урины, у меня под ногами также хрустел песок. Думаю, когда Плутон вцепился в Бальбо, мешок его прорвался.

— Что за Плутон? Почему я раньше не слышал этого имени? — уязвленным тоном спросил Сартин; стоило ему заподозрить, что от него что-то скрывают, как он тут же приходил в дурное расположение духа.

— Речь идет, скорее, о цербере, собаке, караулящей врата ада. Плутон — молосс из королевской псарни.

Сартин возвел очи горе.

— Второй довод — женщина, кою я попросил предстать перед вами. Вдова Менье, содержащая тихую и уютную гостиницу. В конце апреля, а точнее 21 апреля 1778 года, у нее останавливался иностранец, негоциант, прекрасно, хотя и с легким акцентом, говоривший по-французски. Только вот…

— Что вот?

— …он поставил чернильное пятно на свое имя, точнее, заменил имя кляксой. Сей негоциант прекрасно разбирался в ботанике: например, он называл плющ, увивающий дом вдовы Менье, его латинским названием hedera. Полагаю, вы заметили, как этот человек без труда прочел слова, написанные на бумажке очень мелким почерком, в то время как Томмазо Бальбо при чтении надевал очки.

— Откуда вам это известно?

— Помог поистине невероятный случай. Когда во время своей единственной прогулки по городу братья, стоя в аллее сада Тюильри, что-то читали, их зарисовал художник Сент-Обен! Кстати, сразу скажу, что так называемый Томмазо Бальбо признал, что приготовил яд для крыс; сей яд, однако, подсыпали несчастному Ламору, а затем разыграли спектакль с целью внушить нам, что Ламор утонул в Большом канале. Вскрытие…

— Ради всего святого, избавьте нас от подробностей вскрытия!

— Хорошо. Итак, Томмазо, будучи ученым ботаником, почему-то не называет растение, из которого приготовил яд, его латинским именем datura. Вдова Менье — она готова подтвердить свои показания — узнала в этом Бальбо своего апрельского постояльца. Но он сказал, что никогда ее не видел. И это правильно! Если бы это был Томмазо, он бы тотчас ее узнал; но признавать лицо, которое видишь впервые, значит идти на риск, ибо не знаешь, что с этим лицом связано. Вышеизложенные доводы, собранные вместе, побудили меня совершить неожиданный для вас поступок.

— И все же я еще раз спрашиваю вас: вы знаете, почему убили Ламора?

— Надеюсь. Доказательством служат как улики, так и наши предположения. Ламор поехал к Бальбо в Версаль. Ренар, озабоченный подозрениями, павшими на лакея герцога Шартрского, по нашим предположениям, опередил его. Посовещавшись, сообщники решают убрать Ламора, ибо он стал опасен для их содружества. И придумывают способ устранения приятеля. Приходит Ламор, все трое садятся пить кофе с сухариками. Во время вскрытия остатки…

— …хорошо, хорошо, продолжайте!

— Подмешанный к кофе и проглоченный Ламором дурман, или datura, делает свое дело. На двух лошадях Бальбо и Ренар отправляются на берег Большого канала и там инсценируют смерть от утопления. Потом Ренар играет роль перед караульным Морских ворот, что возле Маленькой Венеции.

— Я Томмазо Бальбо, — стоя на коленях, молил итальянец. — Если бы это был не я, зачем бы я стал спасать мадемуазель д’Арране?

Николя повернулся к нему.

— Действительно, любопытный вопрос. Зачем, говорите вы? Да за тем, что Винченцо ее бы не пощадил. О, разумеется, слава Господу, что вы ее пожалели, но сделали вы это потому, что она являлась для вас своего рода гарантией, пропуском, правом на нашу признательность, благодаря которой вы хотели избежать лишних вопросов. Короче говоря, вы были уверены, что ее спасение поможет вам незаметно исчезнуть и начать переговоры, ибо…

— …ибо, дражайший Николя, на переговоры сии мы накинем покров мрака, — прервал его Сартин.

— …ценная вещь лежала у вас в животе. Вы утверждаете, что вы не Винченцо Бальбо? Хорошо. Пусть доктор Семакгюс пройдет вместе с вами в заднюю комнату, осмотрит вас, а потом скажет, кто вы такой.

Итальянец завыл, забился, пытаясь избавиться от веревок. Сартин приказал увести его. Зрители долго молчали, а потом заговорили все разом. На глазах у взволнованного адмирала Эме с рыданиями бросилась в объятия Николя. Сартин, не дожидаясь продолжения сцены, повлек комиссара к окну.

— Друг мой, время не ждет. Мы с вами отправимся в Шуази успокоить короля и передать драгоценность королеве. Похоже, вы выиграли все сражения… Без вас… Но объясните мне, я до сих пор не все понял. Мне ясны причины убийства Ламора, но чем им помешал юный д’Асси?

— Наши друзья Семакгюс и Ноблекур имеют на этот счет особое мнение: они оба задаются вопросом о вменяемости преступника. Совершая жестокое убийство, на кого обрушивал преступник свой гнев — на жертву или на себя самого?

— Как это?

— Уверенный в собственной безнаказанности, он убивал и истреблял, теша свою гордыню… хотя, быть может, на самом деле он хотел быть пойманным. Повсюду на своем пути он, словно вызов, оставлял цитаты из «Королевских игр». И зверским образом изуродовал тело несчастного проститута, желая устранить то, что делало юнца мужчиной, дабы тот стал таким же, как он.

— Боже, ну и фантасмагория! Боюсь, наши друзья слегка заговариваются, не идите за ними по этому пути. И скажите: почему Ренара убили в Доме для прислуги?

— Без сомнения, Бальбо вызвал его туда запиской. Но мы не смогли ее найти. Я слишком поздно прибыл на улицу Пан. Выдав себя за полицейского, Бальбо побывал там раньше и уничтожил ее. Остатки ее я обнаружил среди золы в камине. Он также забрал рукописи памфлетов, предложенных Ренаром Ленуару и Мадам Аделаиде; в руках загнанного в угол человека эти листки могли стать козырной картой. Со смертью инспектора Ренара и арестом Бальбо опасность уменьшилась, но вы же знаете, клеветнические памфлеты возникают постоянно, словно феникс из пепла!

— Но зачем он убил своего сообщника?

— В вопросе содержится ответ. Его голова не является царством разума. Все жаждущие заполучить универсальный ключ вдруг куда-то подевались, и оказалось, что ценность украшения измеряется исключительно стоимостью бриллиантов. Произошла ссора из-за ключа или взыграла ревность обманутого мужа? Я не могу достоверно определить причины этой трагедии. Словом, исчезнуть должны были все. Кража на балу в Опере стала началом роковой цепочки событий, где переплелись и месть, и любовь, и гордыня, и безумие.

Наклонившись к уху Николя, Сартин прошептал:

— А… принцы?

— Беременность королевы пробудила в них желание половить рыбку в мутной воде. Они предприняли кое-какие шаги, на их кухнях сочинили мерзкие памфлеты, но вам прекрасно известно, что заговорщики такого высокого полета сами никогда не марают рук и при первых же подозрениях отходят в сторону, дабы ничем не рисковать. Один отправился на море, другой остался караулить на суше…

— Ах, сколько совпадений! — проговорил Сартин, обращаясь, скорее, к самому себе. — Королевский дом… Шартр… Прованс! Кругом измены… Человеческое честолюбие жаждет почестей, не думая о сопряженном с ними риске. А ведь только почести, заслуженные честным путем, могут обеспечить нам спокойствие. Легко получить должность, гораздо труднее удержаться на ней… Везде тебя подстерегают ловушки, каждый шаг может завести тебя в пропасть.