Вещие сны тихого психа

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

Утро как утро, но что-то не так. Едва раскрыв глаза, я увидел напротив, у кровати Франца, его родителей. Муттер с яростью внушала что-то своему чаду, а Фатер с невозмутимым видом вытягивал из брюк ремень. Я зажмурился, делая вид, что сплю. Но сквозь щелки век видел, как Муттер сдернула с Франца одеяло и Фатер короткими взмахами принялся хлестать Франца по заднице. Франц прикрывался руками и мычал что-то нечленораздельное. Экзекуция продолжалась несколько минут и была, естественно, символической. Муттер набросила на Франца одеяло, и супруги с красными от гнева лицами покинули палату. Франц продолжал всхлипывать, но явно лишь для вида, просто он лежал, отвернувшись к стене, и не слышал, как ушли родители. Потом он повернулся ко мне и неожиданно подмигнул с выражением хитрого прохиндея, столь удачно проведшего своих родителей. Я тоже подмигнул ему, и мы расхохотались. Впервые между нами проскочила какая-то человеческая искорка — взаимной симпатии. Но я не знал причин, по которым его родители решились на столь крайнюю меру воспитания. Обсуждать этот вопрос с Францем я, конечно, не стал — это их внутреннее дело.

Но Франц вдруг поднялся, сходил к умывальнику, прополоскал рот и, вернувшись на кровать, стал быстро-быстро что-то говорить мне. Я прервал его, попросил говорить медленно. Он кивнул, речь его стала понятна мне. Он жаловался на родителей: за что били, не знает, он не виноват, потому что ему часто, очень часто нужно делать вот так: левой рукой (оказывается, он левша). Родители отобрали деньги у Джильды, это неправильно, деньги они должны вернуть Джильде или тете Ильзе, но правильно — Джильде, а они взяли себе, это неправильно, доктор Матцке должен заставить их вернуть деньги Джильде, а они бьют, но это не страшно. Фатер вспыльчивый, но не злой, теперь будет мучиться и потом даст сто марок, так что Франц своей задницей заработал сто марок! Я показал большой палец, дескать, молодец! Он вскочил, подошел ко мне и протянул руку. Я протянул свою, и, когда он с жаром и благодарностью пожал ее, я почувствовал недюжинную силу. Он вернулся на свою кровать, лег, закинув руки за голову.

Как обычно, перед уходом домой, заглянул доктор Герштейн. Я поманил его.

— Ну как, передали мое письмо доктору Матцке? — поинтересовался я. Герштейн лишь махнул рукой — с таким видом, что сейчас не до письма. — А что происходит? — спросил я.

Герштейн присел на стул, якобы на минутку.

— Из-за вашего соседа — дым коромыслом, — посмеиваясь, сказал Герштейн.

— Так в чем дело? Если не секрет…

— Какие там секреты! Это у вас всё секреты, а тут сама жизнь, в натуральном виде. Хотите знать? Пожалуйста. Мы с доктором Матцке раскусили молодца. Догадались включить видеокамеры в туалете и в душе. И сразу всё тайное стало явным. У мальчика просто гипертрофированная сексуальность. Отсюда — отклонения психики. У нас в России таких называют сексуальными гигантами. Он способен удовлетворять женщин двадцать четыре часа в сутки. Разумеется, это не проходит без последствий: через три-четыре года такой интенсивной жизни импотенция ему гарантирована! Мы вызвали родителей, стали разбираться, откуда корни, есть ли наследственное. Выяснилась такая картина: когда ему было пять лет, девушка-прислуга, которой, кстати, было всего пятнадцать, придумала «игру» — ложилась на диван, раздвигала ножки, а его, малыша, со своих коленок, как с горки, роняла на себя. Играла она таким образом часами, до полного изнеможения, потому что ребенок еще не созрел для того, чтобы удовлетворить ее похоть. Их однажды застукали, ее немедленно выставили вон, но у него в организме что-то стронулось и слишком рано пошло в рост. Когда ему было девять, родители отобрали у него порнофильмы, которые он смотрел тайком по ночам. В двенадцать он впервые познал соседскую девушку, которая тоже была озабочена подобными проблемами. В пятнадцать попал в компьютер как постоянный посетитель секс-шопа с видеокабинками. В восемнадцать — первые нервные срывы, депрессии, нарушение работы слюнных желез, чрезмерная сексуальная возбудимость, с которой он уже не мог справляться. В девятнадцать — он уже у нас, сами видите, что это такое. Слава богу, мы не гиганты и уже никогда ими не будем!

Он невесело посмеялся над своей же шуткой, пожал мне руку и удалился. Обо мне так ничего и не сказал, хитрец! А я забыл попросить его, чтобы поговорил с родителями Франца: в том, что произошло с Францем, они сами виноваты, зачем же стегать ремнем?! Неразумно, не говоря уж о педагогической этике…

Но доктор вернулся сам. Опять со своим баллончиком и бумажкой.

— Только что говорил с доктором Матцке о ваших делах. Он настаивает на прежней договоренности. Бесполезно возражать, работает национальный менталитет. Итак, или вы соглашаетесь после возвращения вашей жены на чистку и мы продолжаем нашу дружбу, или — дружба врозь, и доктор Матцке, боюсь, навсегда вычеркивает вас из списка своих пациентов. Живите как хотите, обращайтесь к другим врачам, в другие клиники. Лично я его понимаю, здесь повышенное чувство профессионального престижа, имиджа. Коли вы обратились к нему, то должны подчиняться всем его предписаниям.

— А как же банка с пилюлями, которые вы сливаете в канализацию? — поддел я его.

— А это — наш, российский менталитет! Я ведь тоже врач. Не так ли?

— О да! Если бы клиника была вашей, я готов был бы тут остаться навечно!

Он покхекал, снял оттиск с ладони и собрался было улизнуть.

— Минуточку, доктор. Вы знаете, что родители выпороли Франца ремнем?

— Разумеется. Здесь в каждой палате видеокамеры, и оператор записывает всё существенное для процесса лечения.

Меня смутило это сообщение. Значит, они видели, как Джильда обхаживала нас с Францем?!

— Пусть вас не смущает то, о чем вы подумали, — сказал доктор, — здесь еще не то бывает… Но — врачебная тайна превыше всего. Ничто не просочится за стены этого дома!

Я позволил себе усомниться: кто запретит мне рассказать о порке Франца или невинных забавах Джильды?!

— О, вы недооцениваете наши возможности. Техника — на грани фантастики! И даже — выше! Прошу вас, не думайте о пустяках!

— Какие же это пустяки, доктор?! Судьба пациента, медсестры, наконец моя собственная!

— Насчет «пациента», вашего соседа, можете быть абсолютно спокойны. Армия, тем более Чечня или Босния, ему не грозит, всё остальное — блажь. Пройдет или не пройдет, не столь уж важно для вас. Джильда — тоже не проблема. Если даже доктор Матцке уволит ее за строптивость, она тотчас найдет себе другое место, опытные медсестры тут на вес золота. Скорее всего, он переведет ее на другой этаж, чтобы закрыть историю с Францем. Согласен с вами: Франца надо было пороть лет десять тому назад, сейчас поздно. Однако во всяком деле есть две стороны: плюс и минус. Выпороли — плюс для удовлетворения их родительского долга по отношению к своему ребенку, плюс для ребенка: получит денежное вознаграждение, минус — укрепят парня в своих наклонностях, еще минус разочаруются в отроке, могут вообще передать его под опеку тетушки. А тетушка, ярая коммунистка, прошедшая концлагеря нацистов, мягко говоря, совсем не годится в воспитатели. Кстати, о Джильде: вы интересовались ее судьбой, а она интересуется вами! У вас взаимная заинтересованность! Чем-то вы ей приглянулись… — Доктор с хитроватой улыбочкой разглядывал меня, а я отводил глаза, потому что лгать в принципе не умел. — Ну-ка, ну-ка, господин Марксэнгельс, признавайтесь, что у вас с фрау Джильдой? Романчик? Она вам нравится?

— Разумеется! Как может не нравиться такая роскошная женщина?! — не без сарказма сказал я.

— Так и быть, открою вам еще один наш маленький секрет: оператор на скрытых видеокамерах — ваш покорный слуга!

Доктор расхохотался, вскинул два пальца в виде знака V, дескать, победил, и торопливо вышел. Несмотря на годы, он иной раз бывал таким моторным, что я просто поражался его энергии и стремительной реакции…

Сначала показалось, будто это весеннее солнце ослепило меня. Я даже зажмурился, до того нестерпимо ярко сверкало что-то прямо над моим лицом. Легкий щелчок по кончику носа вернул меня в реальность — надо мной, только что пробудившимся, наклонясь, стояла Галя! Боже мой! Галка! Сияющая в лучах весеннего солнца! Она ли это? Или сконденсированный солнечный луч? От нее исходило чудесное сияние, будто яркий ореол светился вокруг нее. Снова щелчок по кончику носа и — тихий, такой родной переливчатый смех. Я протянул к ней руки, как младенец, наконец-то дождавшийся своей мамы, которая возьмет его отсюда и — спасет!

— Господи, Марик, как ты похудел! — воскликнула она, гладя мое лицо, заросшее, как у Робинзона Крузо. — Ну, погоди, я за тебя возьмусь!

Я буквально вцепился в ее руки, как, наверное, вцепляются тонущие в тех, кто приходит им на помощь. Я не мог произнести ни слова, лишь глотал что-то горько-соленое. И Галя тихо приткнулась ко мне, лицом в грудь, шевелила мою бороду, гладила «сократовский» лоб, «русофильский» нос, «еврейские» губы. Мы молчали, но души наши слышали друг друга — напрямую, без звуковых ударов…

Оказывается, она уже успела переговорить с доктором Матцке, естественно, с помощью доктора Герштейна. Договорились, что чистку проведет доктор Герштейн у себя дома — в ближайшие дни. Меня выписывают как «полностью реабилитированного»! И Галя, как ответственное лицо, уже расписалась в соответствующем документе. Доктор Матцке был в восторге! Доктор Герштейн был в восторге оттого, что в восторге был доктор Матцке. Мы с Галей были в восторге оттого, что в восторге были доктора. Короче, собираемся и — домой!

Первым делом Галя отправила меня под душ. И когда я, вымытый, чистый, благоухающий, появился на кухне, стол уже был накрыт — для долгого и праздничного пиршества! Вот только у меня аппетита почему-то не было совсем…

Сияние, которым Галя ослепила меня в первый момент в больнице, было при ней, но в праздничном этом сиянии была и некая горчинка, которую я ощутил не сразу. Сияние и ореол были, но была и новая прическа, и крашеные волосы, создававшие эффект ореола, были морщинки под усталыми глазами, горькие складки возле губ, какая-то пока непонятная напряженность во взгляде…

Галя рассказала о последних днях Папы. Нет, никакого инфаркта, вообще дело не в болезнях, которых у него накопилось за прожитую жизнь порядочно. Дело в ДУШЕ, в усталости, даже в отвращении ко всему тому, чем занимался всю жизнь.

— Понимаешь, Марик, прелесть детства — тебя любят просто так, потому что ты есть. Потом наступает другая прелесть: ты красивый, умница, хорошо себя ведешь, хорошо учишься. Дальше следующая прелесть: ты, оказывается, похож, как две капли воды, на своих родителей, причем во всем — внешне, внутренне и своими, то есть их, интересами. И — так далее. Но беда в том, что «так далее» не получается. Ты — иной! Живешь в иное время, у тебя уже иные взгляды, иные понятия, иные отношения с людьми…

— Ну, это естественно, разные поколения, — брякнул я.

— Ну прямо по марксизму-ленинизму! Я тебе душу открываю, а ты «поколения»!

Галя схватила сигарету, нервно прикурила от золотой Папиной зажигалки.

— Скажи, Марик, ты был счастлив со мной?

Я опешил от ее вопроса.

— Почему «был»? Я что, уже умер? Или…

— Никаких «или»! Ты понял вопрос? Ты счастлив со мной? — повторила она.

— Я — да! А ты — со мной?

— Значит, жизнь прожита не напрасно, — задумчиво, не обратив внимания на мой встречный вопрос, сказала она. — Значит, не напрасно…

— Ты говоришь так, будто подводишь итоги. Не рано ли?

— Ну, как сказать… — загадочно сказала она. — Позади огромная жизнь, сейчас мы с тобой где? В Федеративной Республике Германии. Такова была воля Папы. И мы ее выполнили.

Она тычком загасила сигарету, налила себе коньяку и одна, не приглашая меня, выпила залпом. О, как она была похожа сейчас на своего Папу!

— Знаешь, я ни о чем не жалею! Я люблю тебя!

Она рассказала во всех подробностях о том, что с ней происходило в Москве, пока я проходил курс лечения у доктора Матцке. Да, призналась она, в психушку запихнула меня она, по собственной инициативе, а если честно, из страха за мою жизнь. Дело в том, что те два гаврика, «фотографы», действительно оказались гэбэшниками. И дело, как ни печально об этом говорить, было довольно серьезно. А точнее — опасно! Оставлять меня одного в пустой квартире, когда они рыщут день и ночь, она не решилась, отсюда — вся эта тяжелая история с психушкой. Почему именно за мной охотились, выяснилось в Москве. Снова отчетливо проявился след Валентина. С ним целая история. Когда перестали выплачивать зарплату даже у Папы, Валентин заметался, ринулся в политику, Папе донесли, что он вступил в ЛДПР. Папа вызвал его на ковер, потребовал: или работа, или к такой-то матери! Валентин, имевший в то время шансы ввинтиться в Думу, выбрал второй вариант. Папа просто выгнал его из кабинета. На это Валентин ответил примитивным шантажом: прислал копии документов, которыми я его самого пытался припереть к стенке. Как ухитрился он раздобыть эти копии, уму непостижимо. Короче, он обвинил Папу в умышленном забывании зажигалки в кармане пиджака, чтобы таким образом устранить свою жену. Документы, грозился он, будут переданы в прокуратуру.

Галя отыскала в думских коридорах Валентина и поговорила с ним с глазу на глаз, но тщетно. Он был агрессивен, развязен, самоуверен. Без пяти минут депутат! Однако в депутаты не пролез, слишком густо лезло туда всякое дерьмо. Тогда он предложил свои услуги ФСБ. И там приняли его как родного! Еще бы, этакая биография, этакие заслуги, этакая готовность служить, служить и еще раз служить! Все это разворачивалось после нашего отъезда. И когда мы получили немецкую прописку, появились странные люди с одинаково серыми мордами, нагловато-уверенные в своей безнаказанности.

— Я не говорила тебе, берегла твои нервы, — призналась Галя. — «Фотографы» — это уже последняя капля. Они выследили нас давно, но почему-то медлили, возможно, медлил Валентин, продумывая какой-нибудь совсем уж дьявольский вариант. Когда позвонила Ольга Викторовна и передала просьбу Папы срочно приехать, я была просто вынуждена спрятать тебя от них. Валентин мог использовать и Ольгу Викторовну, я не исключаю, что между ними что-то было… Папа к тому времени был уже в глубокой депрессии. Раз-два в день звонил по телефону, все остальное время лежал, не читал газет, не смотрел телевизор, выключился. Мне обрадовался, как-то по-стариковски засуетился, достал коньяк, шоколадки, яблоки. Мы выпили, но разговора не получилось. Он то и дело сморкался, не мог сдержать слез, потом махнул рукой и ушел к себе в кабинет. Почему он вдруг срочно вызвал меня, я узнала, увы, уже на следующий день. Папа рано утром взял машину, перед отъездом зашел ко мне в спальню, обнял, поцеловал и быстро вышел. Через час позвонили, сказали, что Папа погиб внутри «Контура». Как это случилось, рассказали охранники. У него был пропуск-вездеход, и его пропустили в зону. В аппаратуре он разбирался прекрасно, к тому же при нем нашли зажигалку, которой он и включил поле. Убеждена, это было его собственное решение. Никакая душа не сможет выдержать того, что выпало на долю Папы. Это был тупик. Не мог не заниматься наукой, но и уже не мог больше видеть результаты своей работы. Он сам вынес себе приговор и сам же привел его в исполнение! Страшные слова, но — такова наша жизнь. Вся жизнь!

Я спросил, что значат ее письма — какие-то предложения о работе, квартире, помощь Валентина. Галя печально усмехнулась:

— Помощь! Ребята в нашем управлении предупредили по старой дружбе: будьте осторожны, все международные переговоры прослушиваются, письма перлюстрируются, всё как «в старые добрые времена», только еще круче! Так что мои письма — примитивная «деза», попытка запутать их. А работа и квартира просто фантазия. После смерти Папы совершенно неожиданно для меня возникли проблемы с Папиным наследством, ну, это громко сказано, просто мне хотелось взять кое-какие вещи на память о маме и папе. Этому воспротивилась Ольга Викторовна. Вот эта золотая зажигалка — единственное, что она вернула. Я посоветовалась с юристом. Он возмутился, заверил меня, что мое дело беспроигрышное, и не только в отношении личных вещей родителей, но и по законному разделу жилой площади, машины, гаража, дачи. Беспроигрышное потому, что Папа не оставил завещания, вообще ни строчки! Я его понимаю, в том состоянии ему было не до таких пустяков. Мы с юристом сделали опись, пригласили нотариуса, заверили, потом пригласили оценщиков — ведь дом забит картинами, антиквариатом, книгами. Я не собираюсь дарить ей то, что нажили родители своим горбом, с какой стати, это же не копейки! Как бегло прикинул юрист, получалось очень-очень прилично. Есть за что побороться. Но закончу с Валентином. Все-таки я его достала! Через своих ребят узнала, где его служебный кабинет, мне заказали пропуск, и я явилась прямо к нему, как говорится, без приглашения. Он чуть не выпал в осадок, но я-то знаю его волчью силу, взял себя в руки, даже этак галантно: «Прошу вас, присаживайтесь, здесь вам будет удобно?» Я вынула вот эту зажигалку, наставила на него, прямо к самой роже! Если, говорю, сволочь ты такая-растакая, не уберешь людей из нашего города и не перестанешь донимать нас, приеду, найду и… дам тебе прикурить! Он, белый, выструнился, как перед начальством. Клянись, говорю, подлец! Иначе нажму! Думаю, наделал от страха полные штаны. Поклялся: «Да, да. Галочка, не волнуйся, больше не побеспокою». Слова-то какие, рабские! И добавляет: «Тем более что я женюсь». Ну, это, говорю, твое свинячье дело, а к нам не лезь! У меня тут много Папиных друзей, они уже в курсе твоих «оперативных» дел. Имей в виду, сотрут тебя в пыль! Вот так мы расстались. Что еще? Те животные, которые были на испытаниях, еще живы, в летаргическом сне. Папа договорился с Баржуковым, и генерал пообещал мне на похоронах Папы, что дивизия позаботится о животных, будут кормить, поить, вести медицинские наблюдения. Почему-то я верю ему, хотя в нынешние времена… может, уже давно слопали солдаты.

Что-то недоговоренное, случайно или намеренно, не знаю, было в ее исповеди. Какая-то путаница. Главное перемешано со второстепенным, слишком холодно, рассудочно. А где горечь по любимому человеку? Не слышно и не видно.

— Расскажи про отца, — попросил я. — Хотя жили под одной крышей, но я знал его весьма поверхностно, видел редко.

— Про папу, — задумчиво повторила Галя. — Папа был, конечно, очень сложным человеком. Думаю, хотя грешно так говорить об отце, но его и Валентина объединяли не только научные интересы…

— А что так объединяло отца с Валентином? Кроме работы.

— Что… Бабы! Вот что! Примитивно? Но это так. Увы.

Мы обсудили наши дальнейшие планы. Собственно, никакого «обсуждения» не было, просто Галя четко изложила главное: так как опасность снята, я — дома, она же через день летит снова в Москву, предстоит суд, надо тщательно подготовиться, потом вернется и сразу — в Париж! Она уже подобрала подходящий вариант… Я вспомнил про обещание доктору Герштейну произвести чистку. Галя тут же позвонила ему и договорилась на три часа дня — у него дома. Потому что завтра утром она должна выехать в аэропорт.

К доктору мы заявились, как пара молодоженов со своими проблемами. Он велел мне лечь на диван. Затем на мою голову был водружен блестящий металлический каркас с проводами, к ним доктор подсоединил какой-то прибор с ручками настройки. Прибор включил в сеть. Галя села в кресло, которое к нашему приходу доктор освободил от книг и придвинул поближе к дивану. Доктор взял мои тетради, передал Гале, а мне в руки сунул пультик с кнопками, показал, на какую нажимать, если я решу что-то стереть из моей памяти. Галя стала бегло читать, пропуская философию, останавливаясь лишь на конкретных эпизодах. Я лежал с закрытыми глазами. Прибор на голове никак себя не проявлял, никаких неудобств или неприятных ощущений. Эпизод за эпизодом, по мере чтения, оживали в памяти как картинки какого-то приключенческого фильма. Вот Байкал, пещера, муравьи, Валентин, Папа с Толиком, огненный столб над утесом, пьяные солдатики, чудная песня, перелет из Иркутска в Москву, смерть Толика… Как можно всё это вычеркнуть из памяти?! Я пропускаю, кнопка остается нетронутой… Обезьянки, трогательная пара обреченных детей, наши с Галей хлопоты, борьба за их жизнь — оставляю! «Контур» — Папа, Валентин, поседевшая Галя, в один миг «заснувшие» коровы, моя белая лошадка, овцы, куры… Оставляю! «Досочка» в милицейском участке — начало всех начал, спасение меня Галей — да разве имею я право вычеркивать это из памяти — оставляю! «Фотографы», их нежданный «визит» — вот тут я нажимаю кнопку: ко всем чертям! Франц и Джильда — туда же! Доктор поглядывает с недоумением, дескать, стираешь несущественное, а главное оставляешь. Галя монотонно читает, не обращая на меня вообще никакого внимания. Кажется, ей важен не процесс, а результат, поставить точку в ее напряженной программе.

Итак, чистка завершена, все довольны, доктор приглашает к столу — на пятачке среди книг и бумаг расставлены закуски, рюмочки, в центре синяя ракетообразная бутылка «Горбачевской». Мы выпиваем за успех «операции». От денег доктор Герштейн отказался наотрез. Мы ему симпатичны как люди, как друзья, а с друзей он не берет! Единственное, о чем просит, — сделать ксерокопию моих записей и оставить ему на всякий пожарный случай, мало ли что…

Рано утром я проводил Галю в аэропорт, по ее совету тетради захватил с собой в полиэтиленовом пакете. Галя оставила мне денег, достаточно для жизни. И еще добавила на тот случай, если и мне потребуется прилететь в Москву. Жить, как она сказала, будет у Маришки Геллер, ее школьной подружки, и дала номер телефона. Маришка сейчас в Израиле, у родителей, квартира всё равно пустует…

И перед самым прощанием, когда уже объявили о начале регистрации, я, к своему величайшему удивлению, стал уговаривать Галю вернуться в Россию, но не в Москву, там всё выжжено, а на Байкал, в Баргузин, где жили братья Кюхельбекеры. Галя странно посмотрела на меня и неожиданно легко согласилась: хорошо, она обдумает этот вариант, а пока… Пока мы расстались. У меня остался горький, тревожный осадок от ее стремительного приезда и отъезда. Сомнения грызли меня с прежней силой, но страха — не было. Я — человек, победивший все страхи! Именно это я сказал на следующий день доктору Герштейну. Он напомнил про ксерокопии и добавил, что лучше бы назвать тетради именно так, как я сказал: «ЧЕЛОВЕК, ПОБЕДИВШИЙ СТРАХ». Доктор Матцке был бы в восторге! Но мне это казалось выспренным, с большой претензией, к тому же, помнится, такое название уже где-то мелькало. Я убежден, что человеку никогда не суждено победить страх. Тем не менее я поблагодарил доктора за ценный совет.

Я сделал ксерокопии, отнес доктору. Он снял оттиск с моей ладони, мельком глянул на него, сунул в одну из папок. Как бы между прочим передал привет от доктора Матцке и сказал, что они готовы принять меня при первой же необходимости. Меня, честно говоря, это озадачило. «Доктор, — сказал я, — а разве мы не закрыли дело пациента по фамилии Бродь-ягин?!» Он засмеялся, потрепал меня по плечу, что, конечно, не могло успокоить меня. «Почему вы уклоняетесь от прямого разговора? — спросил я с раздражением. — Могу я, наконец, знать точно, псих я или уже не псих?!» — «Голубчик, сейчас я тщательно изучаю ваши записи, вы не нашли в себе силы отказаться от прежних страхов, оставили всё в прежнем виде, поэтому гарантий вам я дать никаких не могу. Всё будет зависеть от вас и вашей энергичной супруги…» Он протянул руку, показывая, что разговор окончен, но он остается моим другом и… лечащим врачом! На прощание он попросил меня приносить ему копии новых записей, я, естественно, обещал. По его просьбе я дал ему московский телефон Гали — на всякий случай…

Вечером, после десяти по местному времени, чтобы сэкономить на телефонных разговорах, я позвонил Гале по номеру ее школьной подруги Маришки. Мне ответил мужской голос — по начальственному тембру, по четкости я тотчас узнал голос Валентина. От растерянности чуть было не выронил трубку, но голос там встряхнул меня: «Кто говорит? Что вам угодно?» Я сказал, что хотел бы поговорить с Галей… И тут услышал, как где-то там, недалеко от Валентина, она спросила: «Кто это?» И ответ — ей и мне в трубку: «Какой-то псих…» Они, там, засмеялись, связь оборвалась. Я отошел от телефона, свалился на кровать. Но тотчас вскочил и принялся снова и снова набирать тот же номер — телефон там молчал, трубку не снимали… Мне вспомнилось видение: Байкал, пещера, палатка, внутри, распластавшись на земле, Валентин, на нем верхом — Галя. Оба — голые, влажные от пота, в последних судорогах страсти… Еще один ВЕЩИЙ СОН…

Глубоко за полночь, измученный тщетными попытками дозвониться, я, не раздеваясь, прилег на тахту. Нет, не о Гале думал я — о своей исковерканной жизни. «Физики и лирики» — когда-то модная игривая формула теперь оборачивалась своей жестокой стороной. Романтика молодости, по закону «равной реакции» сэра Исаака Ньютона, превратилась в идиотизм «зрелого реализма» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Машина или барабан СТРАХА затащили меня на свою орбиту. Возможно, БОЯЗНЬ ЖИЗНИ вообще, без занудного анализа. БОЯЗНЬ новых, непредсказуемых поворотов, взрывов, этих чудовищных ЧЕРНЫХ ДЫР… Но ведь именно КОСМОС, ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ, ВИХРИ создали всё СУЩЕЕ и нас в том числе! Создали, подняли из ТЬМЫ и двигают дальше, по СПИРАЛИ ЭВОЛЮЦИИ. Мы что, слепые орудия СТРАХА?! Изобретатели копий, стрел, мечей, арбалетов, катапульт, пороха, динамита, атомных и водородных бомб… Если это так, то почему столь живуч в нас пещерный страх?! Если мы — дети чудовищных амбивалентных процессов. Чего бояться, коли ДУША всё равно, рано или поздно, очутится в точке ОМЕГА, где вольется в ЦЕНТР ПСИХИЧЕСКОЙ ЭНЕРГИИ для будущей новой жизни! Жизни СВЕРХЧЕЛОВЕКОВ!

Странно, но мысли эти успокоили меня, и я уснул. Утром принял душ, позавтракал, отобрал книги — это было самое трудное дело. Хотелось взять целый шкаф, но выбрал лишь те, что, как мне казалось, пригодятся до конца дней моих: Вернадский, Спиноза, Швейцер, Эйнштейн, Чижевский, Мечников, Ницше, Эккерман («Разговоры с Гете»), Сахаров («Воспоминания»), Библия, Тейяр де Шарден, Бунин, Фрэзер («Золотая ветвь»), Фрейд, Винер, В. Кюхельбекер, Иосиф Флавий («Иудейские древности»), Геродот, «Фараон» Пруса, томики Толстого, Чехова, Пушкина, Т. Манна («Иосиф и его братья»)…Чемодан мой на колесиках стал почти неподъемным. Сходил снять копии с последних страниц — вот этих самых. Далее дописываю на ксерокопии: несу доктору, суну в почтовый ящик, чтобы не беспокоить лишний раз хорошего человека. Вернусь домой, пересчитаю деньги должно хватить. До Москвы, а «далее — везде»…