Весенняя лихорадка

8

Для всех живших на свете в то время прошла среда и наступил четверг. Например, для Джеймса Мэллоя, жившего с понедельника на одолженные доллары, это был день получки. Для Глории Уэндрес четверг неожиданно оказался днем, в который она оставит Лиггетта. Ночью Глория спала хорошо. Вечер среды она провела в лоне семьи после безуспешной попытки поговорить с Эдди по телефону. Дома она поужинала тем, что ей нравилось: приготовленным матерью томатным супом-пюре с крохотной добавкой шерри; ростбифом, печеным картофелем, саккоташем[41], салатом-латуком с майонезом (домашним), мороженым с клубникой, кофе и чуточкой ликера Кюрасао. Дяде после ужина нужно было ехать на окраину, и Глория осталась с матерью. Мать была сносной. Они говорили о вещах, которые Глория купила днем, и миссис Уэндрес, понимавшая толк в женской одежде, вновь подтвердила свое доверие к вкусу дочери. Сказала, что у Глории есть чувство одежды: «Этому тебя не приходилось учить даже в раннем детстве. У тебя всегда было хорошее чувство одежды. Сейчас оно есть лишь у немногих девушек. В позапрошлое воскресенье, когда я поехала на прогулку с миссис Лэкленд, мы проезжали мимо „Вассара“[42]. Казалось бы, эти девушки должны уметь одеваться, во всяком случае, у них хватит сообразительности надеть что-то приличное в воскресенье. Ничего подобного. Свитер и юбка, свитер и юбка, на всем протяжении улицы от собственно Покипси до колледжа. Все тот же свитер, все та же юбка. Я сказала миссис Лэкленд, что если бы этим девушкам велели носить форму, как в подготовительных школах, они бы подняли крик, устроили бы забастовки и все такое. Но вот, однако, же ходят в форме. И когда едут в Нью-Йорк, одеваются не лучше. Думаю, они лишены вкуса. Ты нет. У тебя есть вкус. Я обратила внимание на те вещи, которые ты купила сегодня. Я было испугалась, когда ты попросила примерить то платье в магазине Альтмана. Знала, что оно тебе не годится, но не хотела ничего говорить, пока ты его не примеришь».

— О, я бы его не купила.

— Знаю.

— Я просто хотела примерить. Они удобные.

— Глория, я так не думаю. Когда мне хочется купить платье, потому что оно кажется удобным, я долго думаю. Ни одно из этих так называемых удобных не доставит женщине такого удовольствия, как фривольное. Я имею в виду — за то время, пока их носят. Взять твое черное атласное…

Одежда, стряпня и, как ни странно, манера обращаться с мужчинами были предметами, где Глория уважительно относилась к мнениям матери. Упаковка, уборка дома, обращение со слугами, удаление угрей с лица, кухонные химикаты, отличительные свойства различных тканей — миссис Уэндрес хорошо разбиралась во всем этом. Глории пришло на ум, что ее мать была превосходной женой. То, что ее муж умер, ни в коей мере ничего не меняло. Собственно говоря, было частью этого. И если кто-то сомневался относительно того, как успешно ее мать ведет дом, достаточно было сосчитать, сколько раз дядя Глории выражал недовольство. Нет, ее мать была отличной домохозяйкой и знала, как обращаться с мужчинами. Глория часто слышала от матери, что такая-то была бы более счастлива с мужем, если бы делала то-то и то-то. Глория считала, что мать, имея дело с тем мужчиной, который ей нравился, в той жизни, какая ей нравилась, была столь же толковой, как с содой на кухне. Миссис Уэндрес знала, что делать с содой, и знала, чего ждать от мужчины (вызывавшего у Глории смертную скуку), с которым, возможно, придется иметь дело. Глория решила, что это почти хорошая жизнь. Без сожаления сознавала невозможность для себя такой жизни; но это была довольно хорошая жизнь для такой женщины, как ее мать.

Вечером той среды, улегшись в постель, Глория пыталась, не особенно усердно, читать и думала о своей матери. Эта женщина знала лишь одного мужчину (Глория была в этом уверена) за всю жизнь. Знала — имелось в виду спала с ним. И длилось это не особенно долго. Однако двадцать лет спустя мать могла припомнить все подробности соития с мужчиной так хорошо, словно оно происходило прошлой ночью. Глория не обсуждала этого с матерью подробно, но время от времени говорилось что-то такое, из чего становилось ясно, как хорошо мать это помнит. Подумать только, что за жизнь! Ложиться спать по ночам, сколько ночей было за столько лет; иногда сразу засыпать, но иногда лежать в тоске по тому, что пышные груди теряют форму, по возбуждению от того, что рядом мужчина, и возбуждению от его возбуждения. И остается только лежать, чуть ли не боясь коснуться одной из грудей или чего-то еще; вспоминать единственного мужчину, которого давно нет. Существовало лишь одно возможное объяснение способности жить такими воспоминаниями, и при мысли о любви матери и отца у Глории на глазах наворачивались слезы.

Об этом не только говорилось, это было и видно. Видно в лице матери. И Глория с легким беспокойством возвращалась к своему давнему мнению, что женщине нужно иметь одного мужчину до самой смерти. Это делает жизнь полной, какой бы краткий срок она ни длилась. Глория решила исправиться и после долгого, но приятного времени уснула, предпочитая собственное лицо, но хорошо думая о материнском.

Завтракала Глория у себя в комнате. День был слишком жарким, чтобы завтракать в постели. Завтрак в постели должен быть удовольствием, а не неприятностью, лежать же с укрытыми ногами в такой день было неприятно. Выпила двойную порцию апельсинового сока и захотела еще, но Элси, служанка, ушла на кухню, и ее было не дозваться. Выпила кофе, съела гренок и налила еще чашку кофе. Потом закурила сигарету. Завтракая, она не давала покоя рукам. Когда ее никто не видел, размахивала ножом для намазывания масла, будто дирижер палочкой, не мурлыкала, не пела, лишь время от времени издавала какую-то ноту. Настроение у нее было хорошим.

Что ж, ее решение, принятое вчера ночью, не изменилось с наступлением утра после хорошего сна, главным образом потому, что она не сосредоточилась на новом образе жизни. Глория понимала, что не испытывает обычного утреннего отчаяния главным образом благодаря хорошему сну, но и счастливой себя тоже не чувствовала. У нее появилось ощущение, что сегодня она готова ко всему, несмотря на принятое накануне решение, что впредь будет ангелом, что у нее теперь будет веселье особого рода — неразрывное с отчаянием, — все это было ерундой. Нет, настроение у нее сегодня хорошее. Большая проблема с Лиггеттом, так или иначе, решится, не без отвратительной сцены и, возможно, не сразу, но, может, оно и к лучшему — и эта уступка представляет собой шаг в нужном направлении, решила Глория. Настроение у нее было хорошим, она чувствовала себя сильной.

Выкуривая вторую сигарету, Глория просматривала газетные рекламы. Отношение к рекламам у нее было пренебрежительным, высокомерным: она купила почти все вещи, какие хотела, и определенно все, какие понадобятся. Быстро сходила в туалет, потом приняла чуть теплую ванну и, когда одевалась, мать крикнула ей, что звонит Анна Пол, хочет поговорить с ней, и, может быть, спросить у нее, что передать. «Да, спроси», — ответила Глория матери. Анна попросила передать, что хочет повидаться с ней за обедом. Глория сказала, что подойдет к телефону. Обедать с Анной ей не хотелось, но она знала Анну по школе, хотела повидаться с ней, поэтому попросила ее приехать в центр, если сможет, и Анна сказала, что приедет.

Анна жила в Гринвиче, занималась спортом: плавала на своей яхте звездного класса, охотилась, участвовала в конноспортивных празднествах младшей лиги и таким образом расходовала энергию, которой, казалось, не мог воспользоваться ни один мужчина. В школе Анну, слишком высокую для девушки, подозревали в лесбиянстве, но Глория так не думала, и Анна, должно быть, знала, что Глория так не думает. Она звонила Глории всякий раз, приезжая в Нью-Йорк, обычно это бывало дважды в месяц, и в последние два приезда не заставала Глорию дома.

Анна приехала в центр, поставила свой «форд» напротив дома Глории и поднялась по лестнице в ее комнату. Она значилась в светском календаре, и это настолько впечатляло миссис Уэндрес, насколько Глорию оставляло равнодушной. В гостях у Глории Анна всегда чувствовала себя как дома.

— Мне нужно было повидаться с тобой, — сказала Анна. — У меня важная новость.

— Угу.

— Что?

— Продолжай.

— Почему ты сказала «угу», словно уже знаешь? Это заметно?

— Нет. Я поняла, что у тебя что-то произошло. Ты никогда так хорошо не выглядела.

— Смотри, — сказала Анна и вытянула левую руку.

— О, девочка! Анна! Кто он? Когда? Знаю я его или нет?

— Все расскажу. Его зовут Билл Гендерсон, ты его не знаешь, он учится на предпоследнем курсе медицинского факультета, до этого учился в Дартмуте, он даже выше меня, и я не имею ни малейшего представления, когда мы поженимся.

— Давно ты знакома с ним? Какой он?

— С Рождества. Он из Сиэтла, проводил Рождество с моими друзьями в Гринвиче, так я и познакомилась с ним. Сидела с ним рядом за ужином на другой вечер после Рождества и подумала, что он сдержанный. Он производил впечатление сдержанного. Я узнала, чем он занимается, и завела речь о желудке и прочем, а он сидел молча, и я подумала: «Что он за человек?» Он сидел и кивал, пока я говорила. О том, что в позапрошлом году собиралась стать медсестрой. Наконец я спросила его, слушает ли он, что я говорю, скучно ему, или что? «Нет, не скучно, — ответил он. — Просто я пьяный». Так оно и было. Кажется, это случилось очень давно, и трудно поверить, что мы были до тех пор незнакомы, но вот так я познакомилась с ним, впервые заговорила с ним. Знаешь, он очень щедрый. У его семьи лесопромышленный бизнес, приносящий кучу денег, и я никогда не видела, чтобы кто-то так швырялся деньгами. Но только когда это не в ущерб учебе. У него есть «паккард», он держит его в Гринвиче, но почти не ездит на нем, кроме тех случаев, когда приезжает повидаться со мной. В Дартмуте он был превосходным баскетболистом, а две недели назад, когда был у нас дома, вышел на площадку для гольфа, хотя не держал в руках клюшки с прошлого лета, и заработал восемьдесят семь очков. Очень скромный, но у него сухое чувство юмора, и поначалу непонятно, слушает он тебя или себя. Иногда я думаю — нет, это не всерьез, но незнакомец, послушав Билла, может предложить отправить его к психиатру.

— Похоже, он замечательный! Дорогая, я так рада. Когда вы обручились?

— Ну… на встрече Нового года он сделал мне предложение. Если это можно так назвать. Подчас даже теперь я не могу понять, когда он пьян. На Новый год он танцевал со мной, остановился посреди комнаты, отодвинулся назад и сказал: «Напомни, чтобы я женился на тебе этим летом».

— Этим летом. Отлично.

— Нет, пожалуй, не этим. Но не знаю. Я только и надеюсь, что этим.

— Думаю, так и будет. Ну, и что собираешься делать этим летом? Где сейчас — как его? Билл?

— Билл Гендерсон. Ну, он хочет ненадолго съездить домой, повидать родителей и вернуться. Я… я слегка беспокоюсь, Глория. Право, не знаю. Когда готов сказать мне что-то, он говорит, я сама никогда его не спрашиваю. Но я хотела узнать, сможешь ли приехать завтра на выходные? Билл приезжает, и я не помню, готовится ли он к экзаменам или сдает их. Понимаешь? Я ничего не знаю. Просто сижу и жду.

— Хорошая подготовка для жены врача.

— Так мне все говорят. Ну что, сможешь приехать?

— Мне бы очень хотелось, — сказала Глория. Потом вспомнила о Лиггетте. — На эти выходные у меня назначена встреча, но, думаю, сумею отказаться. На всякий случай — можно будет приехать в другое время, если на этой неделе не смогу?

— Конечно. Не отказывайся от своей встречи. Этот человек что… хочешь, приглашу для тебя кого-нибудь? То есть если не хочешь видеться с ним, могу пригласить для тебя другого.

— Нет. Это большая вечеринка, много людей, никого в частности.

— Тогда не буду приглашать никого, пока у тебя не будет все ясно. Позвонишь мне? Позвони мне завтра домой или сегодня во второй половине дня и оставь сообщение. Просто скажи, что приедешь. И само собой, если решишь, что не сможешь приехать, а в последнюю минуту передумаешь, приезжай.

— Ладно. Скорее всего позвоню сегодня вечером. — Глория заметила, что подруга как будто хочет еще что-то сказать. — Анна, что такое? О чем думаешь?

— Тебе я могу сказать, Глория, — ответила Анна. — Дорогая, у меня была любовная связь. С Биллом. Мы вступили с ним в связь. Почти с самого начала. Ты не стала думать обо мне хуже?

— Конечно, нет, дорогая. Я?

— Насчет тебя я не знала. Думала, что да, но не могла быть уверенной. И только в последние полгода поняла, почему нельзя быть уверенной. Понимаешь? Думаешь, что на другой день станешь запятнанной женщиной и все на улице это поймут. Но люди не понимают. А мужчины такие странные. Матери постоянно говорили нам, что ребята теряют уважение к тем девушкам, с которыми дошли до крайности. Но они, видимо, значительно изменились с тех пор, как моя мать была в нашем возрасте. Сперва я очень боялась, потом поняла, что по-настоящему испуган Билл, а не я. Дело не только в детях. Но они совершенно беспомощны. Когда мы на людях, я сижу тихо, как мышь, слушаю его, или когда танцуем, я думаю, какой он остроумный, какое у него чувство юмора. Но когда мы совсем одни, все меняется. Он становится совершенно другим. Сперва я думала, что он мягкий, слишком уж мягкий, и меня это восхищало. Но потом поняла кое-что — и это не умаляет его в моих глазах. Он мягкий, но те его поступки, что мне казались мягкими, не были такими. По-настоящему мягкие поступки не те, которые мне казались мягкими. То, что я принимала за мягкость, представляло собой беспомощность или почти беспомощность. Он студент-медик и знает все, думаю, я у него не первая, но… Господи! Не знаю, как это объяснить. Ты хоть понимаешь, о чем я?

— Думаю, да. И еще думаю, что вам нужно немедленно пожениться. Не упускайте никаких удовольствий. Немедленно, Анна. У него есть свои деньги, знаю, что и у тебя тоже есть. Вам нет причины что-то упускать. Вступайте в брак.

— Я этого хочу, и он очень хочет, только я боюсь помешать его занятиям.

— Его занятиям это не помешает. Возможно, ему придется слегка пренебрегать тобой, но он сможет заниматься гораздо лучше, чем если будет находиться в Нью-Йорке и мечтать о том, чтобы ты была здесь или он в Гринвиче. Нет, непременно вступайте в брак. Только посмотри на все юные семейные пары. Люди вступают в брак, как только ребята оканчивают колледж. Черт с ней, с депрессией. Конечно, она какой-то фактор при женитьбе, но взгляни на все эти юные пары, почитай светскую хронику, должно быть, среди них много бедных и безработных. Если поженитесь сейчас и в будущем году он вернется к занятиям, у вас будет удовольствие жить вместе, а потом, возможно, он захочет поехать за границу, в Вену или куда-нибудь еще, чтобы продолжить учебу, и это будет как медовый месяц. Твои родители не будут настаивать на большой свадьбе, так ведь?

— Видишь ли, отец считает необходимым производить впечатление. Матери эта идея нравится не так, как раньше. Она бы предпочла истратить эти деньги на благотворительность, но отец говорит, что тратит на благотворительные цели больше, чем прежде, хотя доходы у него снизились. Относится к этому он очень серьезно. Кстати, он знает мистера Кулиджа и, думаю, считает, что если пригласит его на свадьбу, мистер Кулидж приедет, и это в значительной мере отвлечет людей от депрессии.

— Я не согласна с твоим отцом.

— Я тоже. Сказать, конечно, этого не посмею, но, думаю, Кулидж вверг нас в депрессию, и незачем упоминать о нем в газетах.

— Я тоже так считаю.

— Знаешь, ты дала мне пищу для размышлений. Я и сама об этом думала, но всякий раз, когда затрагиваю эту тему, люди говорят — о, времени впереди еще много. Но ты единственная, кто знает, что мы практически уже состоим в браке.

— Ничего подобного, — сказала Глория. — Куда вы отправляетесь?

— Обычно в квартиру одного из друзей Билла.

— Ну, в таком случае… вы когда-нибудь проводили вместе всю ночь?

— Один раз.

— Этого мало. Вы практически не состоите в браке.

— Откуда ты столько знаешь? Глория, не говори, что ты замужем.

— Нет, но я знаю, что такое просыпаться с мужчиной, которого любишь, завтракать вместе и все такое прочее. Требуется какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу. Кто первым пойдет в туалет и тому подобное. Интимности. Анна, я могу рассказать тебе многое.

— Я была бы рада.

— Расскажу непременно. Господи! Я знаю все!

— Ну что ты, Глория.

— Да, все. Знаю, каким хорошим может быть брак и каким ужасным, и тебе повезло. Немедленно выходи замуж за Билла и держись за него.

— Я ни разу не видела тебя такой. Почему для тебя это так много значит? Мужчина, которого ты любишь, женат.

— Ты правильно догадалась.

— И жена не дает ему развода?

— Да, — ответила Глория. — Именно так.

— А не могли бы вы пойти к ней вдвоем и сказать, что любите друг друга? Она хорошая женщина? Сколько ей лет?

— О, мы объяснились по этому поводу. Не с ней, а с Джеком.

— Джек. Я его знаю?

— Нет. — Глорию подмывало сказать, что его имя не Джек, но она не хотела сообщать Анне слишком много.

— Послушай, дорогая, я непременно позвоню тебе сегодня вечером, и если тебя не будет дома, я оставлю сообщение, приеду или нет.

— Ладно, лапочка, — сказала Анна, поднимаясь. Поцеловала Глорию в щеку. — Желаю удачи, и увидимся если не на этой неделе, то через неделю.

— Большое спасибо.

— О, это я должна тебя благодарить, — сказала Анна и ушла.

Глория долго думала о том, как незаразна любовь. По правилам она должна была испытывать желание позвонить Лиггетту, и в какой-то мере такое желание у нее было, но разговор с Анной, неопытной Анной с ее единственным мужчиной, счастьем, наивностью и неловкой любовной связью (она была уверена, что Билл Гендерсон носит очки, что ему приходится снимать их и класть в металлический футляр перед тем, как обнять Анну) — все это вызвало у нее гнев против любви, которая настигает в самых неожиданных местах. В любовном опыте Глории ничего подобного не было, и это приводило ее в уныние. Какие проблемы могут возникнуть у Анны с Биллом? Мужчина приезжает с Тихоокеанского побережья и здесь, на востоке, находит идеальную для себя девушку. Какие у них могут быть проблемы? Почему они не решаются вступать с брак? Ей хотелось подтолкнуть их к этому, подтолкнуть грубо, раздраженно. Они поженятся, через пару лет Билл заведет роман с медсестрой или еще кем-нибудь, возбуждение у него уляжется. К тому времени у Анны будут дети, хорошенькие дети с загорелыми телами, в крохотных плавках. Анна будет сидеть с ними на пляже, время от времени поднимать взгляд от журнала, окликать их по именам, отвечать на их глупые вопросы и учить их плавать. У нее будут громадные груди, но она особенно не располнеет. Руки ее станут толстыми, загорелыми и будут отлично смотреться в вечернем платье. И Глория знала, у Анны постепенно станет появляться к ней неприязнь. Нет, на Анну это не похоже. Но Глория будет единственной женщиной, кого Анна будет выносить. Очевидно, у каждой Анны есть одна Глория, которой она предана. А девочки, с которыми они учились в школе, которые острили по поводу того, что Анна лесбиянка, превратятся в ее подруг, она будет ездить с ними верхом, играть в бридж и ходить на клубные танцы. Они будут иногда встречаться во второй половине дня, ставить на стоянку свои микроавтобусы, ждать мужей, их мужья будут сходить с поезда, одетые в синие или серые фланелевые костюмы, с одинаковыми лентами студенческих организаций на жестких соломенных шляпах, с одинаково сложенными газетами. И она, Глория, поначалу будет навещать Анну с Биллом каждое лето, мужчины со шляпными лентами станут назначать ей свидания в Нью-Йорке. О, она все это знала.

Глория попыталась отделаться смехом от сценария, который придумала для будущего Анны, но это было непросто, и попытка оказалась безуспешной. Тщетной, так как эта картина была точной, и она это знала. Ну что ж, у каждой Глории, напомнила она себе, тоже есть Анна, которую она терпит и которой предана. Вести тот образ жизни, что и Анна, она не хотела, но для Анны он был в самый раз. Единственно возможным для Анны, или скорее единственно хорошим. Черт возьми, у нее дурное настроение, притом без явной причины. Нельзя же назвать причиной счастье Анны.

В задней части второго этажа того дома, где жила Глория, была комната, которую миссис Уэндрес и остальные домашние называли «швейной». Она была тесной, обстановка не вызывала желания оставаться там долго. Миссис Уэндрес держала в ней иголки, катушки ниток, принадлежности для штопки, корзинки для шитья, но шила где угодно, только не там. Глория изредка заходила в эту комнату с единственной целью — посмотреть из окна.

Окна швейной комнаты выходили на двор дома Глории, а за этим двором и за смежным находилась задняя часть старого, разделенного на меблированные квартиры дома. У женщины в этом доме был рояль с хорошим тоном, но ее музыкальный слух полностью совпадал со вкусом Рокси, музыканта. Собственно говоря, Глория считала, что эта женщина строго следует программе Рокси, не считая тех случаев, когда для программы нужны были «Болеро» Равеля, произведения Сезара Франка[43] и еще одного-двух композиторов, которые нравились Глории и Рокси. Кроме того, эта женщина пела. Она была ужасной. И эта женщина была единственной, кто в сознании Глории сливался с этим домом. В жаркие дни она видела эту женщину от плеч и до колен. В жару эта женщина не закрывала окно полностью. Глория ни разу не видела лица этой женщины, только ее торс. Видела в одежде и без одежды, зрелище было не особенно привлекательным. И эта женщина была единственной из соседей, о ком Глория что-то знала.

Но в двух ярдах от дома был не отделенный забором сад. С травой, деревом, несколькими розовыми кустами; там стояло четыре железных стула и железный стол с подставкой для зонтов посередине. В этом саду жили овчарка и в настоящее время четыре щенка.

Когда Глория в последний раз выглядывала из окон швейной, щенки были чуть-чуть больше кусочков мяса, совершенно беспомощными, и сосчитать их было нелегко.

Теперь щенкам было около полутора месяцев, и Глория, глядя на них, совершенно забыла об игравшей на рояле женщине, потому что через несколько минут сделала открытие, касавшееся семейства овчарок: у суки был любимец.

Соски суки утратили наполненность и втянулись в тело, но щенки не забыли, что недавно сосали оттуда молоко. Мать убегала от их настойчивых попыток тревожить ее, но один рыжевато-коричневый щенок был настойчивее других, и когда они с матерью отходили достаточно далеко, мать останавливалась и позволяла ему сосать себя. Потом сильно била его, однако, заметила Глория, не настолько сильно, чтобы он неправильно понял, обиделся и разозлился на нее. Мать раскрывала удивительно большую пасть, поднимала щенка за шиворот, отбрасывала в сторону, потом делала большой прыжок и гонялась по саду за воробьями. Тем временем другие щенки ждали ее, и когда она подходила к ним, снова пытались добиться от нее молока. Может быть, они похожи на мужчин, подумала Глория; может быть, они знают, что молока там нет. И у Глории было сильное подозрение, что матери нравится их заигрывание с ней. Она догадывалась, что природа снабдила мать инстинктом отгонять щенков. Они стали уже достаточно большими, чтобы есть твердую пищу, и долгом матери было заставить их заботиться о себе.

Эта мать замечательная особа. Глория поймала себя на этой мысли и, поскольку была одна и не рассуждала вслух, продолжала об этом думать. Эта мать замечательная особа. Должно быть, она обладает превосходными качествами, судя по тому, как держит голову, как стоят торчком ее уши, как она играет со щенками, но при этом не позволяет им быть слишком наглыми и своевольными. Как лежит, положив голову на вытянутые лапы, и наблюдает обманчиво сонными глазами затем, как щенки пытаются есть траву или найти в траве что-то съедобное. Это поистине замечательно. Один черный щенок пытался заняться самоудовлетворением, и мать всякий раз поднималась, била его лапой или поднимала зубами за шиворот и делала вид, что наказывает. Через несколько секунд опускала щенка, но тот уже забывал о сексе. Но рыжевато-коричневый все это время был ее любимцем, и тут Глория увидела то, чему не могла поверить. Увидела собственными глазами. Она ничего не знала о собаках, может быть, у них это обычное дело, но решила спросить у ветеринара, всегда ли собаки так делают. То, что она увидела и во что не могла поверить, было происшествием между матерью и щенком.

Мать лежала на траве, наблюдая за детьми (как будет наблюдать Анна на пляже, когда у нее появятся дети). Рыжевато-коричневый собрался присесть, чтобы помочиться. Мать тут же подскочила, схватила зубами и отнесла в кусты. Опустила, взяла в зубы его заднюю ногу и задрала ее. Для щенка это было внове, он вырывался, собираясь присесть, и слегка мочился, но мать держала его и трясла, пока он не перестал мочиться. Вот и все. Наверное, мать делала это недавно, но зрелище было замечательное. Оно навело Глорию на мысль о том, где отец щенков.

Отец. Этот сукин сын, видимо, где-нибудь на Лонг-Айленде, в Коннектикуте или Уэстчестере, где красиво и прохладно, а здесь мать учит своего щенка справлять нужду стоя, как мужчина, а не сидя, как размазня. Но мать как будто не тосковала по отцу. Она была самостоятельной, для женщин это большое достоинство. То, что женщины должны плакать, ждать или что там еще, — ерунда. Дайте женщине ее дитя или детей, и пошли все мужчины к черту. То, что Глория считала чепухой относительно материнства, на ее глазах продемонстрировали овчарка и ее щенок. Настроение у нее улучшилось. В ее глазах Билл Гендерсон занял место просто-напросто отца детей Анны, и пусть себе укладывает свою медсестру на операционный стол или делает что угодно. Сыграв свою роль в зачатии детей Анны, он утратит значительность. Если любишь мужчину, тем лучше, но его не обязательно любить, не обязательно даже знать. Эту идею привезли из Франции и Англии, кобылы в этих странах стали жеребиться, эту идею успешно применяли к людям в Нью-Йорке, в тех случаях, когда муж был бесплоден, а оба супруга хотели ребенка. Лиггетт. У него есть дети. Глория задумалась о себе. Три аборта и все прочее, чем она предохранялась от беременности, возможно, оказали очень скверное воздействие. Ей впервые захотелось ребенка, а она…

— Глория! Тебе звонит Эдди Браннер, — позвала мать.

— Сейчас подойду, — ответила Глория.

Эдди мог бы это сделать. Но ей не хотелось Эдди. Ей хотелось Лиггетта. И все-таки Эдди сделал бы это. Очень даже охотно.

— Алло.

— Привет, подружка. Это Эдди.

— Я знаю.

— Малышка, у меня приятная новость. Я нашел работу.

— Работу! Эдди, это замечательно. Где? Что нужно делать?

— Ну, деньги небольшие, всего двадцать пять долларов в неделю, но это уже кое-что. Рисовать для кинореклам.

— О, превосходно. Когда начинаешь?

— Уже начал. Работаю дома. Меня снабдят бристольским картоном и всем прочим, но работать можно дома. Сегодня утром мне позвонили. Вчера я был почти уверен, что получу работу, но точно не знал. Я сделал для них несколько рисунков, они, казалось, были почти уверены, что я смогу рисовать то, что им нужно, но сегодня утром позвонили и сказали насчет работы определенно. Собственно говоря, будет больше двадцати пяти в неделю. Эту сумму предложили изначально, на основе неполного рабочего дня, но теперь сказали, что смогут использовать кое-какие мои рисунки во всех фильмах. Они делают паспарту и продают их. Знаешь, что такое паспарту? Не важно. Расскажу за обедом. Пообедаешь со мной?

— Конечно. Только я не хочу, чтобы ты тратился на меня. Устроим складчину.

— Ничего подобного. За этот обед плачу я. Когда за тобой приехать?

— Выезжай прямо сейчас. Я поднялась больше часа назад.

— Еду, — сказал Эдди и повесил трубку.

Эдди был полон планов, некоторые из них имели смысл в том, что касалось дохода. Глории оставалось только слушать.

— Маленькую машину, «остин» или маленький «джордан». Знаешь эти маленькие «джорданы»? Их больше не выпускают, но это были хорошие машины. Или буду искать в газетных рекламах малолитражный «пежо». Мне очень хочется иметь маленькую машину.

— Конечно.

— Почему конечно?

— Чтобы никого больше в нее не сажать. Тебе нужна машина, чтобы думать в ней, так ведь, малыш?

— Совершенно верно, — ответил Эдди. — Машина, в которой можно думать.

— А мы с Нормой будем просто сидеть дома за шитьем в жаркие воскресные дни. Ты поедешь за город — на Северном Берегу красиво и прохладно. Уедешь и будешь думать, а мы с Нормой будем сидеть, ждать тебя, потом ты приедешь и расскажешь нам, о чем думал. Имей в виду, если не захочешь рассказывать или будешь слишком усталым, это подождет. Что еще собираешься делать со своими деньгами?

— Знаешь… — Они стояли перед светофором на пересечении Пятой авеню и Восьмой улицы. — Видишь эти фигурки на светофорах?

В то время столбы светофоров были украшены наверху статуэтками полуголых мужчин в касках.

— Угу.

— Так вот, я хочу что-нибудь сделать с ними. Правда, пока не решил, что именно.

— Кому-то надо.

— Возможно, просто скуплю их отсюда до Сто десятой улицы, если они доходят туда, и отправлю их моему выжившему из ума дяде, который любит играть в солдатики.

— Нет.

— Нет. Ты права. У меня есть идея получше, но я знаю тебя не настолько хорошо, чтобы сказать тебе.

— Конечно.

— Идея заключается в том, как контролировать неосторожных пешеходов-женщин. Чтобы вместо включения красного света все эти солдатики принимали стойку «смирно».

— «Смирно».

— И все женщины будут останавливаться, понимаешь? Будут наблюдать этот феномен, а машины тем временем будут проезжать. Только тут есть одна загвоздка. Когда женщинам надоест на это смотреть, снова появятся неосторожные пешеходы.

— Хо-хо. Женщинам…

— Понимаю. Женщинам никогда не надоест наблюдать этот феномен. Это приятно слышать.

— А что неосторожные пешеходы-мужчины?

— Мы выберем такого в мэры.

— Оставь. Это даже не оригинально.

— Нет, уж по крайней мере оригинально. Может, не остроумно, но оригинально. Во всяком случае, я ни от кого этого не слышал. Когда шучу, это моя вечная беда.

— Что еще собираешься делать с деньгами?

— Угощу тебя обедом. Куплю тебе подарок. Куплю подарок Норме…

— И пострижешься.

Эдди шутил на протяжении всего обеда, хотя Глория давно устала от его шуток. Она понимала, что его хорошее настроение объясняется не только перспективой работы. Другой причиной наверняка была Норма Дэй. Раньше его веселость не длилась долго без ободрения Глории; теперь он продолжал шутить на манер, который у любого другого она назвала бы глупым. У Эдди он глупым не был. Эдди не делал ничего глупого. И видит Бог, у него были основания шутить. Но выносить одно и то же дважды в день — слишком. Первой была Анна Пол со своим мистером Флетчером, то есть Гендерсоном. Анна собралась и уходила из жизни Глории. А теперь Эдди. Она легко могла сказать — черт с ней, с Анной, так как все равно недолюбливала женщин. Женщины бесхребетны. Глория считала, что они умнее мужчин, но не пользуются умом так, как мужчины. Разве что нужда заставит. Теперь, когда Анна была благополучна и счастлива, Глория призналась себе, что подозрения их школьных подруг вполне могли быть справедливы. Это не было осуждением Анны. Глория подумала, что это есть понемногу почти у всех женщин; только напои их достаточно в соответствующем окружении. А многим и напиваться не нужно. С ней заигрывали портнихи, танцовщицы, женщины-врачи, и — и тут она отказалась от этой мысли. Потому что на каждую женщину, которая заигрывала с ней, приходилось десять, пятнадцать, сто, тысяча таких, кто этого не делал и, видимо, не имел к этому ни малейшей склонности. Но признание, что была не права, не изменило ее настроения. Она снова стала желать Анне добра и обнаружила, что хочет покинуть Эдди. Она устала от него. Ей хотелось быть только с Лиггеттом. Или дома, или с Лиггеттом. Либо то, либо другое. Отстраниться от всего, что было ее обычной жизнью: от Эдди, подруг, фешенебельных или веселых мест, от языка, которым говорили она и окружающие, от всего в этой жизни. Но если из этого хоть что-то остается, то пусть оно полностью принадлежит ей. Здесь, под ярким солнцем на Пятой авеню, Глория думала, что единственное, чего ей хочется, это быть с Лиггеттом, лежать с ним в кровати, или на полу, или где угодно, совершенно пьяной, принимать наркотик, делать все, что ему хочется, не думая о том, который час, какой день недели, не думая, кончится это или нет. А если не с Лиггеттом, то ни с кем. Потом ей захотелось оказаться дома, где слышен голос матери, в окружении мебели, на которую она не наткнется даже впотьмах. Ей захотелось быть нравственной. Она бросит курить. Будет одеваться просто, обходиться без косметики. Носить скромный бюстгальтер, не делать маникюра. Она найдет работу, будет находиться там положенные часы. Она знала, что сможет это сделать, так как знала, что Лиггетт вернется к семье. Может быть.

Эдди предложил еще кофе, но она сказала, что ей нужно ехать домой и ждать звонка. Эдди ее понял. Его веселость исчезла, он стал внимательным, вспомнил, что она не разделяла его веселья.

— Поезжай, — сказал он. — Я еду к окраине, сяду здесь на автобус.

— Извини, Эдди.

— Извинить? Это я должен извиняться.

— Просто сегодня такой день…

— Понимаю. Поезжай. Поцелуй меня на прощание.

— Нет, — ответила Глория.

— Ладно, не надо, — сказал он. Но она поцеловала его и по крайней мере доставила удовольствие официанту.

Глория поехала домой, поначалу ей хотелось плакать, потом на полпути стала радоваться тому, что едет домой и это первые шаги к добродетели или к чему-то такому.

Когда Глория вошла в дом, пробило три часа. Элси, служанка, вытирала пыль на лестнице и вполне могла бы открыть дверь, но от Элси этого не дождешься. Иногда Глория подозревала, что эта негритянка знает кое-что о ее кутежах в Гарлеме. Возможно, так оно и было, а возможно, просто на эту мысль наводил контраст между почтительной, чуть ли не рабски послушной Элси, как отзывалась о ней миссис Уэндрес, и небрежным, замкнутым отношением служанки к Глории.

— Пришли свертки из магазинов, — сказала Элси.

— Мне? — спросила Глория.

— Да, — ответила Элси. Резко, словно говоря: «Ну еще бы. Кто еще в этом доме будет получать их?»

— Тогда что же не скажешь сразу?.. Ладно, не отвечай. — Превосходное начало новой жизни, но эта черномазая раздражала ее. — Чем сейчас занят твой муж? Работает?

— А что?

— Не переспрашивай. Отвечай на вопрос.

— Дела у него хорошо. Время от времени что-то зарабатывает. Теперь можно спросить «что»?

— Нет. — Глория была готова упомянуть Лабби Джо, негритянского заправилу, упоминания имени которого было достаточно, чтобы вызвать почтение у большинства чернокожих. Но было бы трудно объяснить, откуда она знает Лабби Джо, а оставлять это без объяснений было нельзя. Ее разозлила невозможность начать то, чего не могла докончить, особенно то, что доставило бы ей удовольствие, — нагнать страху на Элси. — Куда ты девала свертки?

— Отнесла наверх, в вашу комнату.

— Подлиза! — невольно вырвалось у Глории.

Она поднялась наверх и принялась примерять новую одежду, но тут вошла Элси с тряпкой для вытирания пыли в руке.

— Вам звонил какой-то мужчина. Оставил вот этот номер.

— Дьявол тебя побери, черная дрянь! Почему не сказала сразу, когда я вошла?

— Забыла.

— Пошла вон!

Глория позвонила на частный коммутатор и назвала оставленный Элси добавочный номер. Ответа не последовало. Коммутатор находился в отеле «Билтмор». Оттуда могли звонить многие, но этот звонок мог быть только от Лиггетта. Она сидела полуодетая, слишком взбешенная, чтобы бранить Элси, ненавидя всю негритянскую расу, ненавидя себя и свое невезение. Через пять минут позвонила снова. Вполне возможно, что абонент в первый раз был в туалете. На сей раз она попросила передать, что звонила. «Просто скажите, что звонила Глория. Этот человек поймет». Сидя в своей комнате, она услышала, как парадная дверь закрылась плотно, но почти бесшумно, как закрывала ее мать. Глория позвала ее наверх.

— Определенно становится жарче. Когда ты вернулась? Эдди в самом деле работает?

— Мама, я больше не могу терпеть. Уволь Элси. Сегодня же.

— Почему, что она сделала?

— Мне оставили очень важное сообщение, а она забыла о нем и передала мне только сейчас, и, конечно же, когда я позвонила, этот человек уже ушел.

— Нуты же знаешь, что у Элси много дел. Ей приходится…

— Ты можешь найти сколько угодно черномазых, которые будут работать вдвое больше и не забывать таких простых вещей. Меня от нее воротит. Ленивая…

— Ну нет. Она не ленивая. Элси хорошая работница. Признаю, у нее есть недостатки, но, Глория, она не ленивая, нет.

— Да! Она отвратительная, и я хочу, чтобы ты ее уволила. Я настаиваю!

— Ну, не выходи из себя так из-за какого-то телефонного сообщения. Если оно важное, тот человек, кто бы он ни был, позвонит снова. Кто звонил, и почему это так важно?

— Слишком долго объяснять. Я хочу, чтобы ты уволила Элси, и все. Не уволишь, пожалуюсь дяде Биллу. Не буду здесь жить.

— Ну, знаешь, если Элси делает что-то плохо, это не причина грубить мне. Кажется, ты слишком часто заходишь слишком далеко. Так не годится. Разъезжаешь повсюду, делаешь что вздумается, не ночуешь дома, ведешь Бог весть какую жизнь, а мы разрешаем тебе, потому что… знаешь, я иногда удивляюсь, почему мы это разрешаем. Но нельзя приходить и поднимать шум на весь дом из-за какой-то мелочи. Если ты не способна оценить все, что мы для тебя делаем…

— Не хочу слушать.

Глория ушла в ванную и заперлась. Там был туалетный столик с трехстворчатым зеркалом и много света. Даже на передней части выдвижного ящика было зеркало, и всякий раз, замечая его, она думала о неизвестном человеке, который прикрепил его там, что у него или у нее было на уме: какой цели могло служить зеркало на выдвижном ящике, на такой высоте? То есть какой еще цели? Зеркало отражало тело как раз там, где начинаются ноги. Другие женщины смотрели на себя так же много, как она, или что? Да, видимо, смотрели, и это была не такая уж неприятная мысль. Теперь Глории хотелось быть такой, как другие женщины. Ей не хотелось быть не похожей ни на кого на свете. Не хотелось быть бросающейся в глаза девушкой, неспособной ладить со всем остальным миром. День начался хорошо, потом приехала Анна, и ее радость за Анну не продержалась и часа; ей стало скучно с Эдди, поистине ее лучшим другом; она нагрубила Элси и поссорилась с матерью. Почему дням нужно начинаться хорошо, если они заканчиваются так грустно? Для того чтобы вызвать у тебя ложное чувство уверенности, какой-то гневный жестокий Бог дарит надежду, что день будет хорошим, а потом — на тебе! Она четыре раза получила это «на тебе!». Так что же значит начало дня с ощущением, что он будет хорошим? Или, может, это делает какой-то милосердный Бог? Навевает тебе хороший сон ночью и тем самым создает хорошее настроение в начале дня, так как знает, что день будет тяжелым и тебе потребуется весь твой оптимизм. А как, собственно говоря, быть с Богом? Она давно не думала о Боге. С понедельника начнет думать снова, так как заметила у верующих одну особенность: они сердечнее тех, кто не верит в Бога. У них бывают скверные времена, но бывают и хорошие. Католики. Католики больше веселятся на вечеринках, чем все остальные. Бродвейская публика в основном католики и евреи, и, кажется, у них веселая жизнь. Во всяком случае, у католиков. Евреи — те как будто никогда по-настоящему не веселятся. Они рисуются, когда им положено веселиться. Как итальянцы. Тут Глория сменила в своей классификации католиков на ирландцев. Людьми, которые как будто лучше всех проводили время, насколько она могла заметить, были ирландские католики, которые не ходили в церковь. Некоторые из них исповедовались раз в год, а потом начинали все снова. Глории это казалось неправильным, если собираешься иметь подлинную веру, но исповедь определенно облегчала душу этим католикам. Она решила, что хочет пойти в католическую церковь и исповедаться. Какая это будет история, если она расскажет священнику все, что может. Вечеринка, на которую она отправилась, полагая, что ее устраивает актриса, оказалась гангстерской, все девицы там были танцовщицами из варьете, гангстеры привязали к рукам одной девицы простыни и вывесили ее, совершенно голую, в окно двадцать первого этажа, а когда втянули обратно, приняли за мертвую. Все танцовщицы спешили напиться, они боялись оставаться трезвыми и боялись заикнуться об уходе. Две девственницы. Карлик. Совсем юные и самые жестокие из шайки, никогда не улыбавшиеся, если не мучили кого-то. Глория вспомнила, как испугалась, потому что тот молодой человек не сводил с нее глаз, но адвокат, пришедший с ней на вечеринку, сказал главарю, что она с Парк-авеню, и главарь получал удовольствие от мысли, что вечеринка ее шокирует. Так оно и было. Она бывала на разгульных вечеринках, но эта была даже не разгульной: эта запомнилась жестокостью. Глория оглядела ванную, и это навело ее на мысль о Риме. Рим не видел таких вечеринок. В Риме не было электрического света, шампанского, телефона, тридцатиэтажных жилых домов и вида ночного Нью-Йорка, саксофонов и пианино. Вот она, обычная городская девушка, но, пожалуй, не видела только львов и христиан, и, видимо, побудь в этой компании подольше, увидела бы и это. Глория с трудом заставила себя отбросить эти мысли. Они были для нее такими реальными, что мать должна была слышать их. Открыла дверь ванной. Мать ушла.

Глория решила уехать. Одна. Обдумать все. Открыла ящик стола, где держала деньги, насчитала больше тридцати долларов. Куда ехать с тридцатью долларами, не прося ни у кого больше денег? Это место, то место, нет, нет, нет. Потом да: в половине шестого она могла сесть на пароход до Массачусетса. «Сити оф Эссекс» отходил в пять тридцать. Денег ей хватит на поездку туда и обратно, еду, чаевые, журналы. Она возьмет с собой самые необходимые вещи.

— Мисс Глория, телефон.

Это Элси снизу.