Весна в краю родников

ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!

В школу я пошел еще при жизни отца. А было мне всего пять лет. Вы спросите, в какой же это класс могли принять в таком возрасте?

Назывался наш класс «нулевым». Тут не учили, а готовили к учебе. Нам так и объяснили в первый же день: дети дошкольного возраста должны в «нулевом» классе привыкать к школьным порядкам и дисциплине.

Учитель у нас был очень молодой. Он читал нам книги, но о буквах не рассказывал. Мы не всегда понимали то, что он нам читал, и начинали скучать, вертеться на партах. Веселее бывало, если учитель рассказывал разные разности.

А лучше всего, конечно, когда нас построят в колонну и водят по улицам.

Мы быстро усвоили разницу между словами «урок» и «перемена». На уроке нельзя делать все, что хочешь. А вот когда прозвенит звонок на переменку… Наш класс прямо-таки с ума сходил от радости! Хочешь, бегай по школьному двору сломя голову или затевай любую игру с мальчишками из своего класса, а хочешь — стой себе в сторонке и наблюдай за старшеклассниками. Они на переменке всегда что-нибудь интересное делают.

Впрочем, у более старших я учился не только играм. Первоклассники давали заглянуть в свои книги, где много таких занятных картинок. А спросишь, объясняли, где какая буква. Я даже пробовал складывать буковки и очень удивлялся, если из них вдруг получалось понятное слово.

…Среди зимы умер отец. Наш дом превратился в обитель траура. Никому не было дела, хожу я в школу или нет. И я перестал ходить. Так и прервались мои занятия, хотя прошла лишь половина учебного года.

Новый учебный год я встретил уже в другой школе, в первом классе. Взяли меня в первый класс потому, что мне исполнилось шесть лет. Были с нами и великовозрастные — мальчишки лет двенадцати-тринадцати. Эти с трудом втискивались в маленькие парты.

Пожалуй, только здесь я и узнал, что такое школьная дисциплина. Учителем у нас был белотелый, с полным строгим лицом мужчина средних лет. Он никому не позволял баловаться и отвлекаться во время уроков. Если кто вел себя очень плохо, учитель вызывал родителей проказника.

Только вот с прогульщиками он не мог ничего поделать. Многие, особенно старшие ребята, опаздывали на уроки, порой не показывались в школе по два-три дня. Несколько учеников вообще оставили школу. Чуть не остался за ее порогом и я, но не по своей вине, а по вине… учителя! Так посчитала бабушка и пошла воевать за меня в школу.

Дело было в том, что мы мерзли в классе. Во время урока приходилось беспрерывно ерзать, притопывать ногами, согревать пальцы дыханием. Иначе не усидишь в таком холоде. Не мучились лишь те, у кого теплое пальто, ичиги с галошами или сапоги.

Я ходил в галошах поверх носков и ватном халатике. Учитель заметил, каково мне на уроках. Однажды во время перемены он подозвал меня и объявил: «Мне очень жаль, но придется тебе пока оставить школу. Продолжишь учебу на будущий год…»

Я пришел домой в слезах. Меня душила обида. Ух как взвилась бабушка! Она тотчас же поднялась от сандала[21], накинула паранджу и помчалась в школу, подгоняя меня впереди себя, словно гусенка.

Шел урок, но бабушка решительно постучала в дверь и вошла в класс. Прямо с порога она спросила учителя:

— Вы почему выпроводили из школы вот этого мальчика — моего внука?

Я поразился ее смелости. Сетку — чимбет она откинула и разговаривала с мужчиной словно женщина, давно порвавшая с паранджой. Весь класс смотрел на нее с удивлением. Учитель растерянно молчал.

— Отец этого мальчика, — продолжала бабушка, — честно служил нашей власти, партийным был, старшим по кварталу. Сапожником он был, рабочим человеком! И вот его сына-сироту не будут учить? Тогда кого же собирается учить школа, а?!

Моя бабушка грозно оглядела весь класс, будто проверяя, кого это тут учат?

— Успокойтесь, уважаемая… — заговорил наконец учитель. — Свои обязанности мы знаем, учить будем всех — и детей бедняков, и даже детей бывших баев. Ни один ребенок в стране не останется безграмотным…

Учитель объяснил, почему он поступил со мной так. Он положил мне на голову руку и сказал бабушке:

— Жалко мне его стало. Ведь мерзнет. И я подумал: мал он еще, но смышлен, поэтому не отстанет от других, даже если придет на будущий год. Но раз уж вы, почтенная, пришли к нам сами, пусть мальчик снова садится за парту. Только хорошо бы придумать ему одежонку потеплее…

— Вот так бы давно и сказали! — обрадовалась бабушка.

Вечером она достала из чулана старый отцовский чекмень, распорола и сшила мне из него длинные шерстяные носки (в нашем краю их называют пайпо́к). Получились и варежки. Правда, галоши едва налезали на мои ноги в толстых носках. В неуклюжих огромных варежках руки у меня были словно связанные. Зато я уже мог не страшиться мороза.

Книги, карандаши, чернильницу, ручку нам дали в школе. Носить я все мог во вместительной котомочке из белого полотна: сшила мама.

Хорошо, что бабушка не позволила прервать мою учебу. Я ведь как раз уже вошел во вкус, меня не надо было подталкивать к букварю — «Алифбо́», — который мне очень нравился. С большим увлечением упражнялся я в чтении отдельных слов, предложений, целых стишков и рассказиков. Эта небольшая книжица открыла мне удивительный мир. Было чудом, что замысловатые значки, став рядышком с другими, могли сказать мне о знакомом и незнакомом предмете, вещи, явлении, человеке. Мы читали по складам слова: «об, нон, бо-бо́, о-на́» (вода, хлеб, дедушка, мама) и радовались чуду букв. Конца чуду не было, потому что если из сочетания букв рождалось только слово, то из сочетания слов — рассказ о целом событии! «Ма-ма да-ла хле-ба», — выводил я по букварю и представлял себе всю картину: мать подает сыну круглую, как солнышко, лепешку, сдобную и горячую, только что испеченную в тану́ре.

Учебник арифметики — «Хисо́б» — было также интересно разглядывать. Он ведь тоже пестрел картинками, на некоторых страницах по десять — двенадцать. Нарисовано все такое знакомое, как в жизни: ученики беседуют о чем-то на перемене, сад, трактор в борозде, цыплята вокруг курицы, караван в пустыне, яблоки на подносе, люди собирают хлопок, пионерский отряд на линейке…

В отличие от букваря «Хисоб» имел хитрость: он требовал не просто узнать, что нарисовано и как это называется, но и сосчитать, сколько на картинке предметов, людей или животных.

Когда я видел на картинках что-то незнакомое, невиданное, меня охватывало волнение. Многоэтажные здания, огромные пароходы, заводы с высоченными трубами, аэродром с самолетами… Где все это? Будет ли такое когда-нибудь в нашем Ура-Тюбе? Поднимутся ли и на его улицах дома, подпирающие облако?

Я так полюбил книги и тетрадки, что уроки и выполнение домашних заданий не были мне в тягость. Отвечать в классе мне тоже нравилось. Словом, я учился охотно. Может быть, поэтому-то и получилось так, что я за полгода перегнал многих своих одноклассников и был… досрочно переведен во второй класс!

Это было для меня неожиданностью. Я даже огорчился, что меня разлучают с мальчишками, к которым так уже привык. Когда в конце первого полугодия к нам в класс вошел с нашим учителем какой-то незнакомый коренастый мужчина и назвал в числе нескольких других фамилий мою, я сначала подумал, что мне опять скажут: «Посиди дома до следующего года». Нет, мне и еще двум мальчишкам старше меня на четыре года разрешалось уже сейчас, после каникул, перейти во второй класс. А оттуда четверо перейдут к нам, потому что они неуспевающие. Им еще рано учиться во втором классе.

— Трое, которых мы от вас переводим, — сказал коренастый мужчина, — уже хорошо знают «Алифбо», умеют дружить с арифметикой. Я думаю, мы должны их поздравить!

Он захлопал в ладоши, еще громче — наш учитель, а за ними и весь класс. Я тоже захлопал, чтобы не отставать от других, но меня одернул сосед по парте.

Сказать честно, я особенного значения своим успехам не придавал, но однажды наш сосед, дядя Мирджамал, вдруг обнаружил, что я ученый человек. И тогда мое сердце наполнилось гордостью.

Завязался мой разговор с дядей Мирджамалом так. Я пошел с бабушкой к ним в дом, они ведь наши соседи. Бабушка заговорила там с хозяйкой, я играл в кремешки с девочкой Пулодой. В это время из школы для взрослых вернулся дядюшка. Он аккуратно уложил на полочку в нише свои книжки и тетради, умылся, сел ужинать. Мне захотелось посмотреть, чему могут учить взрослых, что это такое — ликбез? Взял с полочки книгу, на обложке которой стояло: «О. Исмати, Я. Калантаров. Азбука ударника». Пониже картинка. Изображен мускулистый человек в рабочей спецовке, он читает книгу. Виднеются заводские корпуса, дымят трубы, похожие на высокие тонкие минареты.

На первой странице книги были картинки и про завод, и про деревню. На одной картинке трактор с боронами на прицепе, на другой пара быков и жалкий плуг. Если у тракториста гордая осанка, то погоняльщик быков выглядит уныло, он понуро плелся за упряжкой. Из двух этих картинок даже без подписей было понятно, что работать на тракторе гораздо приятнее.

Дальше в книжке, как и в моем букваре, все картинки были с подписями. Можно было разобраться в нарисованном и без слов, но как тогда дядя Мирджамал научится читать? Нарисован кетме́нь[22]. Ясно, что это не обеденная ложка, а все-таки под картинкой написано большими печатными буквами «Кетмень». Неужели дядя Мирджамал еще только должен научиться читать такие слова? Впрочем, я ведь сам тоже лишь недавно научился читать свою азбуку, похожую на эту. Значит, получается, что безграмотные люди одинаковы, какова бы ни была разница в их возрасте? А я, мальчик, обогнал нашего взрослого соседа!

Под изображением навьюченных верблюдов, шатавших по степи, я без затруднений прочел по складам: «Колхоз работал ударно. Сдал государству тысячу мешков хлопка. Этот хлопок был отправлен красным караваном. Да здравствует красный караван!» Целый рассказ! А я сумел прочесть и понял каждое слово.

Но много было таких картинок и рассказов, которые показались мне не очень понятными. «Машинно-тракторный парк»… «Байский гнет»…. «Кооператив в кишлаке»… «О чем повествует камень»… «Школа политического образования»… Да, все-таки взрослые есть взрослые, они знают про все на свете, им остается лишь научиться читать об этом и писать. Поэтому у них и буквари не такие, как у нас.

Девочке Пулодой уже надоело рассматривать картинки, она уселась слушать разговор женщин. И тут-то ко мне подошел дядя Мирджамал:

— Что, картинки разглядываешь?

— Да. И слова читаю.

— Читаешь? — рассмеялся он так, будто услышал шутку. — Это как же — захотел и прочел? Ну-ка, что вот тут написано. На этом листочке.

Толстый человек в чалме стоял с плетью в руке, полунагие истощенные люди обрабатывали поле кетменями.

— «Байский гнет», — прочел я громко и продолжал по складам: — «В прежние времена были баи. Они угнетали батраков, заставляли их работать по 10–12 часов в день. Великий Октябрь дал дехканам свободу. Да здравствует Октябрьская революция!»

Читал я не скоро, иногда запинался, но все же дядя Мирджамал сказал, обняв меня за плечи:

— Молодчина! Эх, не дожил твой отец до такого часа… Да ведь и года нет, как ты в школу ходишь, а?

Я подтвердил. Дядюшка сокрушенно покачал головой:

— Полгода поучился и уже знаешь грамоту… А я пять лет потратил когда-то в мусульманской школе, но что толку? Ни читать, ни писать не умею. Теперь вот в школу ликбеза записался. Может, что и получится…

Он стал задумчиво листать книгу, словно видел ее впервые. Вглядывался в каждый рисунок.

На странице с портретом Ленина дядя Мирджамал встрепенулся и попросил меня:

— Ну-ка, сыночек, прочтите мне вот это!

Не ослышался ли я? Дядюшка Мирджамал заговорил со мной на «вы»!

— «Владимир Ильич Ленин (Ульянов) родился в 1870 году в городе Симбирске (ныне Ульяновск)…» — читал я громко биографию, занявшую целых две страницы. Читал я долго, но дядюшка ни разу не перебил меня.

Когда я закончил, он показал пальцем на слова в красивой светлой рамочке:

— А это тут что? Это тоже мне прочти.

— «Ленин умер, но дело Ленина живет!» — прочел я.

— Верно пишут! — сказал дядюшка Мирджамал. — Знаешь, я думаю, что нам в ликбезе дали умную книгу.

Он бережно закрыл свою «Азбуку ударника» и поставил ее на полку.

С тех пор сосед часто приглашал меня к себе по вечерам. Вместе со мной он сидел, занимался чтением по складам, выводил буквы. И не переставал удивляться вслух:

— Вот так времена: семилетний мальчонка учит уму-разуму тридцатилетнего детину! Что поделаешь: ученый человек! А я пока — темнота…

Вся моя ученость сказалась в том, что я успешно перешел в третий класс. Конечно, я радовался тому, что поднялся еще на одну ступеньку в учебе, но полагал, что так и должно быть. Ведь все переходят, за малым исключением, из класса в класс.

Необычайным же событием в моей жизни стало то, что меня приняли в пионеры. Произошло это на общегородском слете пионеров. Причем меня и еще двух мальчиков вызвали из зала на сцену и попросили напомнить всем, в чем заключаются обязанности пионера. Я готовился к такому вопросу старательно, выпалил без запинки:

— Пионер верен делу рабочего класса и заветам Ленина!

Я называл одну за другой заповеди юного ленинца, но меня остановили, чтобы и двое других мальчиков могли ответить. По-моему, втроем мы сказали обо всем, что обязан знать и делать пионер: он должен хорошо учиться, бороться против хулиганства и религиозного дурмана, шефствовать над машинами, чтобы пятилетка была выполнена в четыре года, должен быть быстрым и точным во всех делах, дорожить своим и чужим временем… Словом, пионер — всем ребятам пример. Он объединяет всех школьников под знаменем Ильича!

Наверное, мы не забыли сказать ни об одной обязанности, потому что никто ни на сцене, ни из зала ничего не добавил.

Нам выдали удостоверения. Я держал в руках плотный листок белой бумаги, сложенный пополам. Рядом со словом «Пионер» стояло мое имя, стояла моя фамилия, образованная от имени моего отца: «Раджа́б Амо́нов». Потом мне, как и другим принятым в пионеры, повязали алый галстук.

Надо сказать, моя одежда — халат и рубашка без ворота — не очень подходила для галстука. Но я с этим символом своего пионерского звания не расставался: пусть все на улице и в школе видят, кто я такой!

Шел трудный для страны 1933 год. Дороговизна и нехватка продовольствия дали знать о себе и в нашем краю. Во многих домах опустели лари для зерна.

— Что-то надо делать, — сказала бабушка. — У моих внуков должен быть кусок хлеба.

Она отставила шитье и занялась выпечкой лепешек для продажи на базаре. Выгода была. Бабушка покупала муку, просеивала ее. В сите оседали отруби с крупиночками муки. Они и были нашим «доходом»: бабушка пекла из отрубей хлеб для нашей семьи.

Семья — это были бабушка и я, но часто жил с нами и мой братишка Шакир. А мама… У нее своя семья, но когда начались трудные времена, она стала все чаще появляться у нас в доме, помогать бабушке.

Как ни поддерживали люди друг друга, всем приходилось тяжело. Дома я видел, как постоянно плачет Шакир, ждет не дождется, пока бабушка испечет лепешку из отрубей. А на улице шага не пройдешь, чтобы не попался нищий с протянутой рукой. Попадались среди побирающихся и женщины, дети. Говорили, что нуждающиеся нахлынули в наш город со стороны Коканда.

В такое время я почувствовал добрую руку родной школы. Однажды учитель объявил нам:

— Завтра пусть каждый придет с миской и ложкой.

На другой день после уроков он построил класс и повел нас во двор. В углу высились над затухающим огнем два черных котла, над ними клубился аппетитный пар. Ну прямо как бывает во дворах горожан в день свадьбы! Только музыки не хватает.

Конечно, не плов был в котлах, а незатейливая рисовая похлебка, густая, как каша. Мужчины, хлопотавшие у котлов, ловко управлялись большими половниками. Мою глиняную миску наполнили почти до краев. Присев в стороне на корточки, я ел, обжигаясь. До чего же вкусно!..

Съев половину порции, я вспомнил о братике, и мне стало стыдно. Сегодня получилось дома так, что мы остались без хлеба. Я-то терплю, не показываю бабушке, что голоден. А Шакир удивительно глуп, он усаживается на порог, пускает слезу и начинает свою нудную музыку — плачет. Что, если я понесу ему школьную еду? Нет. Как бы не сказал кто из мальчишек: сам ешь, да еще и домой носишь! Правда, это моя доля, но все же лучше спросить у учителя. Однако его рядом не оказалось, он ушел в учительскую.

Мои одноклассники, расправившись со своими порциями, вылизывали миски. Опорожнил свою и я. Пришел я домой сытым, но угрюмым.

Бабушки дома не было, у очага возилась мать. Шакир нетерпеливо поглядывал на котел, который уже попыхивал паром. Я поднял крышку. Варилась настоящая мучная похлебка! Я тотчас посмотрел на руки матери и спросил:

— Продала перстень?!

Она утвердительно кивнула головой.

— Сколько же тебе дали муки?

— Три килограмма.

— Обманул тебя приемщик в магазине! — рассердился я на мать.

— Что ж, — кротко промолвила мама, — пусть не пойдет ему впрок, если он и в самом деле обобрал сироток…

Я знал этот магазин, скупавший золотые и серебряные вещи. Там в последнее время стали давать за них муку. Стоял красивый магазин на берегу ручья. Торговали в магазине гладколицые, нарядные люди, о них в городе рассказывали чудеса; говорили, что у них в домах полно золота и прочих драгоценностей, стены и полы покрыты редчайшими коврами.

Как-то мы с мальчишками ходили в магазин подивиться на этих сказочных людей. Мне очень понравился поначалу приемщик, около которого я оказался. Красивый, изящный мужчина в костюме из такой ткани, какую я у нас в квартале и не видел. Костюм европейский, поверх него надет шелковый стеганый халат. На голове легкая, искусно расшитая тюбетейка. Хоть возраста он далеко уже не жениховского, выглядит так, словно сейчас его будут женить.

Зря говорили, что у приемщиков пальцы унизаны золотыми украшениями. У этого и золота-то всего — два верхних сверкающих зуба, которые можно было заметить, когда он улыбался. А улыбался он часто, говорил мягким, вежливым голосом. Я загляделся на него — до того приятный это был человек.

Но вот к прилавку подошла женщина. Мелькнула из-под паранджи белая нежная рука, протянула золотозубому простенький браслет из серебра. Ювелир проверил каким-то прибором качество металла, кинул браслет на чашечку маленьких, словно игрушечных, весов, побренчал бронзой крошечных гирек, объявил женщине вес украшения и вкрадчивым голос спросил:

— Вам деньгами или мукой? Если мукой — два килограмма.

Женщина помедлила, опустила голову и прошептала:

— Лучше мукой…

И знаете, я заметил, что при этом разговоре золотозубый незаметно перемигнулся с другим приемщиком, хитро сверкнул маслянистым черным глазом. «Чего он радуется? — подумал я. — У этой женщины в голосе слезы, а „жениху“ весело». Мне стало противно в магазине, я выскочил и стал ждать мальчишек на берегу ручья.

Помню, мать как раз в те дни начала поговаривать с бабушкой о том, чтобы отдать за муку свой перстень. Я ей тогда сказал: «Не делай этого из-за нас». Она вроде бы согласилась — и все-таки сделала по-своему! Ее, конечно, обманули. Может быть, тот же золотозубый. За такой перстень, как у мамы, должны были дать больше трех килограммов муки, если за тот простенький браслет дали два. Уж в чем, в чем, а в изделиях из металла я, как и любой ура-тюбинский мальчишка, немножко разбирался. Недаром же мы любили околачиваться в кварталах ремесленников, возле ювелирных мастерских.

— Кто на сиротское посягнет, тому ничто впрок не пойдет, сынок, — повторила мать и подбросила в огонь охапку хвороста. — Сейчас будем обедать.

— Я уже сыт, мама. Нас теперь в школе кормят.

Увы, не каждый день появлялись на школьном дворе большие котлы. Но хоть что-нибудь нам старались дать: то по одной лепешке, то по целому куску колотого сахара, который почему-то принято было называть «машинным».

Люди не роптали, верили в Советскую власть, знали, что лучшие времена настанут. Нам, ребятишкам, приходилось, правда, слышать и такие голоса взрослых: «Это аллах наказывает рабов своих за вероотступничество, за отказ от религии и паранджи!»

Как и каждой весной, над городом пролетали журавли. Поверье гласило, что если птицы летят низко, все будет доступно, дешево, а если высоко, то быть дороговизне и лишениям. Мы, ребятишки, с надеждой задирали головы, любовались строгим строем птиц, плывших в небесной синеве, радостно распевали:

— Низко летят, низко! — бежал я домой поздравлять бабушку.

— Слава богу! — вскрикивала бабушка и недоуменно добавляла: — А хлеб все равно дорожает и дорожает. Вот ведь времена какие настали, одно не вяжется с другим…

Журавли, наверное, все же сделали свое дело. Цены пошли на убыль. Правда, началось это лишь в разгар лета, после жатвы, когда созрели фрукты и всякая огородная зелень.

Хорошо, что у нас свой сад! Не свой, конечно, а арендованный. Это нам с бабушкой услужил ее названый брат Набиджо́н. Он попросил своих дальних родственников разрешить нам пожить летом у них в саду, дать нам часть участка. Заплатить пришлось не очень много.

Хозяева оказались добрыми людьми. Они даже соорудили на нашем участке легкий домик, где мы могли спать. Стояла лачужка посреди абрикосовых деревьев.

Бабушка занялась здесь снова шитьем халатов для продажи. А мама, когда приходила к нам сюда, шила тюбетейки, чтобы мы могли продать и их. Иногда мы все трое шли на расположенное неподалеку колхозное поле. Это было уже после косовицы хлебов. На жнивье попадались в стерне колоски. Удавалось набрать столько, что можно было сварить из пшеничных зерен котелок каши — «о́ши кочи́» (ура-тюбинцы почему-то переиначили название на «оши куча́», что означало «каша улицы»).

Есть в котле еда или нет, а летом от голода уже не умрешь! Что ни дерево — то «столовая», фруктов полно. Скоро поспел и виноград «чиллаги́». Так что мы, мальчишки, жили в дни каникул почти сытно. Времени для беззаботных игр взрослые оставляли нам, правда, мало, заставляли помогать то на молотьбе, то на сборке и сушке плодов, то на сборе колючек для топки. Но и это можно было делать весело, если в животе не пусто.

Мне скорей хотелось в школу, я скучал по ней. В последние дни августа мое нетерпение было уже таким, что я заглядывал в школу каждый раз, как попадал из сада в город. Обновилось наше школьное здание и двор. В классах, где прежде были земляные полы, настелили деревянные. Установили большие круглые печи. Появились новые парты, они были просторнее и красивее прежних.

Первое, самое первое… Когда же и рождается что-то новое, как не весной? Первая травинка… Первый цветок…

Те годы, о которых я рассказываю, были весной новой жизни. Нам впервые открылось чудо электрической лампочки. Мы увидели первый в своей жизни кинофильм. Толпы горожан смотрели, как шагает пионерский отряд. Первые шаги пионерии…

Словом, каждый день случалось что-то, о чем люди говорили: «впервые».

Так сказали и о нескольких девочках; о девочке с красивым, непривычным для наших мест именем Мусаввада́ — тоже. Они стали учиться с нами. И это стало событием — девочки в школе!

Мусаввада была аккуратненькая черноглазая школьница, одетая точно так, как одевались русские дети: кофточка, юбка, туфли. Нам сказали, что она дочь писателя Бахридди́на Азизи́, который до переезда к нам жил в Самарканде.

Вы сейчас поймете, каким важным событием мы посчитали поступление в нашу школу еще одной девочки: на первое же занятие мы привели Мусавваду в школу из ее дома всем пионерским отрядом! Шли строем, шагали под звуки горна и дробь барабана. И во главе колонны — Мусаввада!

Прохожие останавливались, удивленно смотрели на наш отряд, переспрашивали друг у друга, почему с мальчишками шагает девочка. Марширующие пионеры — это уже стало в Ура-Тюбе привычным, но чтобы с ними девочка, да еще во главе колонны… Такое впервые!

Театр тоже был новым для города делом. Впрочем, что я говорю. Никакой не театр, а просто первая постановка силами художественной самодеятельности нашей школы.

«Залом» был наш обширный школьный двор. Народу собралось столько, что многим пришлось взбираться на забор или устраиваться на подоконниках школьного здания.

Сценой служил помост, сооруженный из досок. Из синей ткани сделали на сцене подобие стен. Расстелили кошму, расставили табуретки, стол, сундук и прочую домашнюю утварь. Получилась настоящая комната, как в любом доме города. Прямо хоть живи в ней.

И спектакль изображал подлинную жизнь. Каждый из зрителей мог бы сказать, глядя на происходящее на сцене: «Так оно и бывает, во многих семьях сейчас такие споры-раздоры случаются! Верно подметили артисты…»

Тема спектакля была для того времени одна из самых острых и актуальных: раскрепощение женщин. На сцену вышла встревоженная хозяйка дома. Она в волнении заговорила сама с собой о том, что по тогдашним понятиям считалось бедой и несчастьем семьи: дочь Офтобо́й с утра вышла из дому и вот уже который час ее все нет. Это ли не позор — девица на выданье ходит одна где-то по улицам! Начнутся пересуды, пойдет о девушке плохая молва. «Что скажет отец, когда вернется домой? — волнуется женщина. — Как я ему объясню, где его дочь? Ведь он меня прибьет…»

И правда, бородатый мужчина в чалме появился на сцене с воплем: «Где моя дочь? Отвечай, негодная!»

Когда всмотрелся в бородатого, меня начал разбирать смех. Да ведь это же наш учитель, который никогда чалму не носит, бороды у него и в помине нет!

Однако постепенно спектакль захватил меня, и я даже забыл, что на сцене наш учитель. Бородач лез к жене с кулаками. Зрителям было жалко ее. Все ждали, что же будет, когда появится дочь, виновница скандала.

Сначала появился сын. В юноше с богатой шевелюрой и в европейском костюме я сразу же узнал нашего пионервожатого Маджида. Неужели он тоже окажется злым человеком? Мне это было бы неприятно.

Нет, он вступился за мать! Он смело взялся втолковывать отцу, что сестра учится в техникуме, она не может сидеть взаперти. Что тут сделалось с бородачом! Он с бранью набросился на сына, позволившего сестре пойти учиться без разрешения отца. Бородатый заявил, что он немедленно выдаст свою дочь, такую срамницу, замуж за сына ишана.

Показали нам, зрителям, отца этого жениха. Важный и пузатый ишан не вызвал у нас симпатии. Не понравилось никому и то, как заискивает отец девушки перед ним.

Пожалуй, весь зал был на стороне брата девушки. Этот парень, которого играл наш пионервожатый, восстал против сватовства. Он дерзко вмешался в разговор своего отца с гостем и заклеймил ишана как паразита, врага трудового декханства, недруга школ и образования, а также женского раскрепощения. Парень призвал всех зрителей не доверять ишанам и муллам, потому что они всегда заботятся лишь о своем благе и бесстыдно вытягивают из народа соки. Школьный двор одобрительно зашумел. А были тут не только ученики и учителя, но и множество жителей кварталов Вогат и Мулчар, приглашенных школой на спектакль.

Новая волна интереса к спектаклю поднялась, когда на сцену вышла Офтобой, стройная и загорелая, в шелковом платье, бархатном камзоле-безрукавке поверх него. Она сказала, обращаясь к ишану, что время баев и мулл прошло, настало время свободы, равноправия, науки, знаний. «Убирайтесь с этим вашим сватовством, — звонко заявила она ишану, — я никогда не выйду за вашего сына-лежебоку!»

Затем Офтобой обернулась к зрителям:

— Товарищи, помните, что женщины и девушки тоже люди! Они тоже должны учиться, стать грамотными. Да здравствует свобода женщин! Долой паранджу!

Под конец девушка запела так, что было слышно в самых дальних уголках двора:

Удивительно горячо воспринимали зрители наивный, но искренний спектакль. Одни бурно аплодировали, другие в задумчивости сидели притихшие.

Я тоже задумался. У меня не было сестры, за которую требовалось воевать с самодурами, я думал о судьбе девочек нашего квартала. Почему не принято отдавать их в школу? Ведь даже женщины стали учиться, ходят в ликбез. Между тем в нашей школе, где шесть классов, учатся всего три девочки: две малышки в первом классе и Мусаввада с нами, в третьем.

Но ничего. Щедрое лето ведь начинается с весенней травинки. Все-таки первые три девочки — уже с нами. И я вспомнил поговорку, которую любит повторять мой дядя Устокурбан: «Благодатный год по весне виден!»