Вестминстерское аббатство

Глава III РЕНЕССАНС И ЭПОХА РЕФОРМАЦИИ

Самые лучшие плоды нередко созревают только к осени, в архитектуре часто происходит то же самое. Самая изысканная часть Хофбурга, дворцового комплекса императорской фамилии в Вене, была завершена в 1912 году — через дюжину лет империя Габсбургов пала. Обширная столица колониальной Индии Нью-Дели фактически родилась мертвой — британское правление доживало последние месяцы до упразднения. В Вестминстере в то время, пока под надзором Генриха VII на востоке аббатства возводилась его капелла, где были заказаны 10 000 месс о душе короля и где священники должны были молиться за монарха «до тех пор, пока стоит этот мир», аббат Ислип руководил строительством западной части, а также сооружением башен (которое, впрочем, остановилось: башни так и не успели обзавестись крышей). Аббат вдобавок осторожно планировал свою будущую жизнь, но оказался единственным в этом сане, кто успел обзавестись собственной хоровой капеллой в церкви. Его похороны в 1552 году описаны и проиллюстрированы в достаточно специфическом документе, известном как «Свиток Ислипа», где появляются первые изображения интерьера аббатства. На них — средневековая помпезность и набожность, несмотря на то, что Реформация уже давно закончилась. Когда аббат был при смерти, старый порядок уже сдавал позиции — в принадлежащем братии Вестминстере представители палаты общин вручили монахам аббатства Акт о подчинении и превосходстве, требовавший от священнослужителей признания главенства монарха над церковью. Тем временем Генрих VIII распускал монастыри, отменял религиозные общины и расстригал всех монахов и послушников своего королевства. Новый аббат Уильям Бостон происходил не из вестминстерских монахов, вопреки заведенной традиции, и прибыл, вероятно, для исполнения приказов короля и его министра Томаса Кромвеля. В 1536 году золотое смертное ложе сорвали с алтаря Эдуарда Праведника, хотя его королевский статус спас покореженную грабителями святыню от окончательного разрушения. Четыре года спустя аббат и монахи собрались в доме капитула, чтобы передать монастырь в руки короля. Так закончилось существование Вестминстерского аббатства.

Вскоре зданию нашлось новое применение: Генрих основал шесть епархий, отдав каждой из них в качестве собора одну из шести церквей аббатства. Среди епархий числилась и Вестминстерская — именно это объясняет тот факт, что и по сей день существуют в качестве отдельных диоцез Лондон и Вестминстер. Появилась и новая церковная иерархия — настоятель и собрание каноников для управления соборами, к ней были присоединены церковная школа и хор. Только через десять лет, во время правления короля Эдуарда VI, новая епархия была расформирована, хотя в течение некоторого времени капелла Генриха VII и собор Святого Павла имели статус собора. В 1556 году королева Мария I в ходе католической Реставрации отказалась от настоятеля и распустила собрание каноников, возвратив к жизни монастырь. Действовал этот указ, впрочем, недолго. Через два года Мария I умерла, и в 1559 году королева Елизавета вновь распустила все религиозные организации. В Вестминстере все вернулось в то же состояние, в каком находилось при отце королевы — был восстановлен институт церковной епархии и прикрепленная к нему школа, основательницей которой теперь стали считать Елизавету. История школы, вскоре получившей статус одной из престижнейших в стране, выходит за рамки нашей книги за исключением двух моментов. Прежде всего, даже в эпоху резких и порой жестоких перемен что-то все-таки оставалось нетронутым: Вестминстерское аббатство всегда было и по сей день является в том числе и учебно-научным заведением. Во-вторых, формирование крупной школы в этом месте привело к столкновению сокровенного и будничного, духовного и суетно-мирского — как это уже бывало в истории аббатства: с того времени буйство и даже порою варварство школяров одновременно и разрушали, и одухотворяли, очеловечивали самую суть этого места. Школа существует на территории Вестминстера с XIV века, и хотя ученики уже тогда не отличались тихим нравом, но все же они оказались на редкость дисциплинированными по сравнению с последующими поколениями. В XVIII веке именно питомцы аббатской школы обезобразили трон для коронации, отпугнули Горация Уолпола и подвергли гонениям Уильяма Блейка. Во времена королевы Виктории они сорвали обряд рукоположения четырех колониальных епископов, устроив потасовку в перистиле.

Середина XVI века оказалась самым бурным периодом в истории аббатства и, как следствие, не слишком плодотворным с точки зрения архитектуры. Коллегиатская церковь, основанная королевой Елизаветой, смогла спасти здание, однако оно было спасено только как огромное, но рядовое сооружение на окраине города, не имеющее особенных достоинств, оправдывающих ее размеры. По мере упадка культа святых приделы восточного Вестминстера утрачивали популярность как места поклонения, но им вскоре нашлось новое применение — хранилища надгробий. Захоронения конца елизаветинской эпохи отличаются друг от друга по качеству исполнения, но даже лучшие из них не могут сравниться с творениями мастеров прошлого, и единственное, что они могут предъявить, — это внушительный размер. Ни одному королю не был поставлен такой же высокий и нелепый памятник, как Анне, герцогине Сомерсетской, хотя все-таки надгробие на могиле вельможи и государственного мужа лорда Хэнсдона выглядит апофеозом гигантомании, единственным в своем роде и высочайшим в аббатстве. Такое беззастенчивое восхищение бытовой стороной лишено образности и какого-либо духовного или религиозного содержания, что нельзя списать только на грубость или бездарность. Эта зрелищная демонстрация гербов знатных фамилий, позолоты, многоцветного мрамора по-своему добротна и даже качественна, но, несмотря на частокол классических колонн, трофеев и обелисков, выглядит все это совершенно провинциально. Таков плод культуры, далекой от общеевропейской.

Существует поразительное различие между изобразительным искусством и художественной литературой елизаветинской эпохи: насколько странно и неуклюже первое, настолько же прекрасна вторая. Но в епископате Святой Елены в Лондоне можно увидеть могилу, оформленную куда искуснее, чем любое другое надгробие этого времени в аббатстве. Речь идет о памятнике сэру Томасу Грешэму, купцу и дипломату, жившему в континентальной Европе. Надгробию недостает образности, что компенсируется впечатляющим сочетанием античной сдержанности и свободы Ренессанса. Оно напоминает о том, что в конце XVI века аббатство было одной из множества лондонских церквей, а не центром городской жизни, и одно из его преимуществ в отношении площади для памятников — безусловно, значительное на тот момент свободное пространство. Веками надгробия Вестминстера по искусности исполнения были на равных, если не превосходили лучшие в Англии усыпальницы, но сейчас нет поводов утверждать подобное. Особый случай — гробницы царственных особ, но с XVII века традиция погребать членов королевской фамилии в Вестминстерском аббатстве не возобновлялась. В течение нескольких последующих поколений история Вестминстера будет историей восстановления, историей поиска старых связей с сердцем Европы — тех связей, которые были очевидны во времена правления Генриха III и Генриха VII.

Британских скульпторов начала XVII века недооценивали у себя на родине. Э. Ившем носил спорный титул лучшего из английских скульпторов — этакий лучший британец на кортах Уимблдона. Некоторые приписывают Ившему изящное изображение Джулианы Крю, увековеченной на смертном одре в кругу родственников, но эта нежная семейная сцена не имеет ни силы, ни индивидуальности, действительно характерных для его резца. Николас Стоун, младший современник Ившема, также украсил аббатство несколькими произведениями, самым примечательным из которых оказалась сидячая статуя Фрэнсиса Холлса. Подражая одной из фигур на стенах флорентийской капеллы Медичи, где творил Микеланджело, скульптор вернул в стены аббатства атмосферу итальянского Ренессанса. Вестминстерские творения Стоуна оценивались по-разному (видимо, случайно Николаус Певзнер оказался слишком многословен в похвалах ему), но, в любом случае, лучшие его работы находятся вне стен аббатства. Лучшие заказы как правило отдавали иностранцам: Кольту и Кюре из Бельгии, Лесюэру из Франции и итальянцу Фанелли.

В 1603 году Яков I сменил на престоле королеву Елизавету, приказавшую обезглавить его мать, Марию Стюарт, королеву Шотландскую. Обе — и убившая и казненная — были подобающим образом увековечены. Елизавета покоится в северном нефе капеллы Генриха VII. Лежащая фигура Елизаветы I работы Максимилиана Кольта создает отчетливое представление о сильном характере покойной королевы. В южном нефе строго напротив Елизаветы — усыпальница Марии Шотландской. Начатая Корнелиусом Кюре, прекрасная статуя королевы была завершена его сыном Уильямом, появившимся на свет уже в Англии. Латинские стихи на саркофаге выражают протест против постигшей королеву печальной судьбы. Выразительна и симметрия двух надгробий: Вашингтон Ирвинг с удовлетворением отметил (правда, не очень точно), что «от стен саркофага Елизаветы постоянно отражается эхо вздохов сочувствия ее жертве и сопернице». В этой симметрии определенно видна насмешка судьбы — две женщины, никогда не встречавшиеся в жизни, оказались едины и равны в смерти. Другого рода союз связывает католичку Марию Тюдор и ее сводную сестру, протестантку Елизавету; современная надпись на полу призывает помянуть всех, погибших за веру во время Реформации, — какова бы ни была эта вера. Елизавета и королева Шотландии, Елизавета и Мария Кровавая — аббатство становилось, повторяя слова Т. Маколея, «храмом примирения».

Яков I также привнес в капеллу Генриха VII «дух семейности», поместив в ней памятники двум дочерям, умершим во младенчестве. Это не первые царственные инфанты, покоящиеся в аббатстве, — несколько детских могил находятся рядом с саркофагом Эдуарда Исповедника. Но никогда раньше на детских надгробиях не запечатлевали лиц. Лежачая статуя принцессы Марии примитивна и подходит, скорее, для церкви какого-нибудь торгового городка в любой части Англии, но куда нежнее вспоминает отец свою вторую дочь, принцессу Софию, умершую через несколько дней после рождения. Надгробие гласит:

Rosula — маленькая розочка или бутон розы — уменьшительная латинская форма, свойственная разговорному слогу и придающая теплую домашнюю интонацию эпитафии. Обаяние надгробной надписи скрывается в том, как «бутон розы» неожиданно сменяется звучным перечислением официальных королевских титулов (включая упоминание о власти над Францией, которое сохранилось в титулах английских королей на несколько веков даже после того, как утратило всякий смысл) и вновь возвращается к начальным интонациям, связывающим земное детство и небесную жизнь.

Однако выразительность надгробия заключена и в единстве восприятия текста и внешнего вида памятника. Эта могила — одна из самых запоминающихся во всем аббатстве: она представляет собой алебастровую колыбель, вырезанную и покрашенную для полного сходства с настоящей («Дурацкая причуда», — желчно бурчал Певзнер), с младенческой головкой в чепчике, выглядывающей из-за бортика, — ребенок как ребенок, не считая богато украшенной одежды и королевской гербовой доски у ног. Эпитафия и скульптура выражают единство человека и вселенной, царственного и обыденного.

Известно, что Генрих VII хотел создать храм с усыпальницей святого, как сделал Генрих III. Этого не произошло. Однако Яков I успешно превратил капеллу Генриха VII во вторую королевскую усыпальницу, сходную с той, в которой покоится Эдуард Исповедник (поразительно, но, начиная с Якова I, ни один из королей, здесь похороненных, не имел надгробного памятника). Капелла Генриха VII стала исключительно королевской. Могилу Джорджа Вилльерса, герцога Бэкингема (1592–1628), тоже нельзя считать исключением: это дань уважения убитому королевскому фавориту. Герцог и герцогиня, исполненные в бронзе Лесюэром, величественно возлежат в окружении детей, в смиренной молитве преклонивших колени и высеченных в камне другим скульптором. Такой контраст стилей и материалов соединяет в одном памятнике частное и общее. Только вначале XVIII века другой Бэкингем, не родственник уже покоившемуся там Вилльерсу, Джон Шеффилд, первый герцог Бэкингем из «новой знати», решительно нарушил королевскую монополию на право быть похороненным в капелле; и втиснув свой памятник в стену; разгромив три старинные статуи и повредив лепнину и барельефы на стенах, он начертал свой девиз: «Pro rege saepe, pro Republica semper» («За короля — многократно, за страну — всегда»). Но у него было исключительное положение: тот факт, что вдова герцога была незаконнорожденной дочерью короля Якова II, мог повлиять на его статус. Естественно, что громоздкие и вычурные надгробия других вельмож, не связанных с королем какими-либо родственными узами, находились вне королевской капеллы. Остальная же территория аббатства не обладала особенным статусом (в том смысле, что там могли быть похоронены и увековечены обычные люди, в том числе не имевшие привилегий за особые заслуги или знатное происхождение). Род герцогов Нортумберлендских до сих пор сохраняет за собой право быть похороненными в стенах аббатства — конечно, они не совсем подходят под определение «простых людей», но дело, скорее, не в особом статусе этого семейства, а в пережитке той эпохи, когда Вестминстерское аббатство было лишь одной из множества лондонских церквей, где могли упокоиться останки любого жителя города.

Середина XVII века принесла Вестминстерскому аббатству потрясения, сравнимые лишь с теми, что постигли его за сотню лет до этого. Раскол англиканской церкви сказался и на обстановке в Вестминстере, вызвав разногласия между протестантом Джоном Уильямсом, настоятелем аббатства с 1620 по 1624 год, и одним из его каноников, преподобным Уильямом Лодом. Лод должен был стать архиепископом Кентерберийским, а Уильямс соответственно епископом Линкольнским и архиепископом Йоркским, сохраняя за собой пост настоятеля в течение почти всего этого срока. Оба, и Лод, и Уильямс, принимали участие в развивающихся событиях, празднуя победы и познавая горечь поражений своего времени; но в какой-то момент враждующих архиепископов бросили в Тауэр. Гражданская война принесла аббатству больше бед, нежели Реформация: алтари, витражи, орган и драгоценности Короны были повреждены или вовсе уничтожены. На смену англиканской церкви, которая вновь была распущена, пришли пресвитерианцы. Однако некоторые традиции не исчезли: Кромвель занял место лорда-протектора в соответствии со всеми правилами на Коронационном кресле и перед Скунским камнем (впрочем, это происходило в Вестминстер-холле, а не в самом аббатстве, как того требовали церемонии) и был впоследствии похоронен в капелле Генриха VII. В период Реставрации, в 1660 году, англиканскую церковь вновь признали официальной, и о «междуцарствии» сохранилось лишь одно напоминание. В течение пяти лет (1641–1646) пресвитерианская ассамблея священнослужителей заседала в аббатстве, в капелле Генриха VII, под самой красивой крышей в доме капитула, под взглядами сотни католических святых, взиравших на них сверху, а в Иерусалимских покоях (помещение, примыкающее к западному нефу церкви, сейчас — часть покоев настоятеля) создавались Полный и Краткий катехизисы и провозглашалась Вестминстерская конфессия веры. И по странной прихоти судьбы имя аббатства стали получать многие из пресвитерианских поселений, например Вестминстер-Колледж, штат Миссури — именно здесь Уинстон Черчилль произнес свою легендарную речь о «железном занавесе».

Аббатство выдержало все превратности судьбы, но к началу викторианской эпохи состояние здания никого не интересовало. Тем не менее, необходимость ремонта становилась все более и более очевидной, и настоятель предложил сэру Кристоферу Рену провести осмотр аббатства. Рен со своим преемником Уильямом Дикинсоном осуществил первую серьезную реставрацию внешних конструкций. Это спасло церковь от обрушения, но помещения (или, по крайней мере, их восточная часть) были фактически заброшены и обречены на медленное растаскивание и разрушение. Странно, что реликвии, хранящие историю королевской семьи и всего государства, пребывали в таком небрежении. Школьники дрались в боковом нефе челюстью Ричарда II, пока один из них не украл ее. Однако поразительнее всего сложилась судьба супруги Генриха V, Екатерины Валуа. Ее похоронили в капелле Генриха VII (при этом для нее не нашлось места рядом с мужем), эксгумировали во время реставрации капеллы, но повторное захоронение так и не состоялось. За известную плату ее тело показывали любопытным, а Сэмюел Пипс, считавший аббатство подходящим местом для свиданий, отважился на более экстравагантное развлечение: «…и здесь мы, по особому разрешению, смогли увидеть королеву Екатерину Валуа, и я взял ее бренное тело в руки. Я поцеловал ее в губы, понимая, что поцеловал королеву, и день, когда я сделал это, был моим тридцать шестым днем рождения». Школьники XVIII века вырезали свои имена на могилах и на Коронационном троне, шокируя других посетителей. Мальчик, написавший, что проспал на троне всю ночь, занимал его, получается, дольше, чем любой король. Вашингтон Ирвинг был возмущен «шокирующим легкомыслием отдельных натур» и видом «подвергнутых надругательствам и оскорблениям» королевских памятников. В то же время в глубине души он чувствовал некое удовлетворение: это надругательство, как и сонет «Озимандия» Шелли, напоминала писателю о бренности людской славы. Несколько более ироничен был Готорн, заявивший, что его соотечественники сумели бы лучше распорядиться троном, «старательно покрыв его инициалами, вырезанными перочинными ножами, как принято у янки; будь судьба трона в наших руках, этой идеей не стоило бы пренебрегать».

Возникает вопрос: можно ли списать такое безразличие к памятникам древности на меняющиеся вкусы? Не стало ли причиной этого безразличия презрение к средневековому искусству? Не все так просто.

Безусловно, Джон Ивлин, один из главных авторитетов в области архитектуры своего времени, не кривил душой. Объяснив, что готическая архитектура была заимствована у варваров — готов и вандалов Севера и арабских племен Юга, — Ивлин заявил, что его точку зрения поддержит «любой здравомыслящий человек, имеющий хоть малейшее представление о порядке и величественности». Никто, подходящий под это определение, не стал бы спорить с мэтром:

В завершение Ивлин перечисляет крупнейшие церкви Англии, и список самых несуразных возглавляет Вестминстерское аббатство: «Взгляните на соборы Вестминстера, Кентербери, Солсбери… (список достаточно велик. — Р. Дж.) и сравните все это бесчисленное множество с одним-единственным собором Святого Петра в Риме».

Что касается самого Рена, то в отчете об осмотре аббатства он, будучи инспектором, выразил схожее мнение: «Готы и вандалы, уничтожив памятники греческой и римской архитектуры, принесли свою традицию, весьма фантастичную и распущенную, которую мы теперь называем современной, или готической, — умелая и выразительная резьба, изобилующая сложными, но тоскливыми картинами, не жалеющая ни средств, ни стараний человеческих». «Сложными, но тоскливыми картинами» — очень точная и красивая характеристика, принадлежащая человеку, понимавшему барочную двусмысленность форм. «Сложный», прежде всего, означает запутанный, прихотливо нелогичный узор, а также сложность для понимания. Слово «тоскливый» нередко употребляется в переносном значении — «убогий, низкокачественный», но здесь значение прямое. Вспомним, что аббатство действительно изобилует тоскливыми и печальными изображениями траурной тематики. «Старания человеческие» тоже поддерживают эту барочную игру слов.

Несомненно, статус готической архитектуры значительно снизился в эпоху раннего модерна, но относительно Англии это не совсем верно. Англичане так никогда и не утратили свое уважение к готике и строили здания в этом стиле с XII по XX век. Примером может служить Ливерпульский собор, превосходящий по размерам любую средневековую церковь в Северной Европе, строительство которого началось только в 1904 году, когда британская диаспора по обе стороны океана убедилась, что городом с наибольшим количеством готических соборов является Нью-Йорк, а не Париж, Руан или Лондон. Сам Рен тоже работал над проектами в готическом стиле, если готика гармонировала с существующими зданиями, примером тому могут служить Крайст-Черч в Оксфорде или так и не реализованный план завершения башен Вестминстерского аббатства. Интересно было бы проследить, насколько отличается подход к обновлению готики архитекторов XVII века от идей их последователей в XX веке.

Как бы то ни было, но можно точно утверждать: капелла Генриха VII никогда не испытывала недостатка в похвалах. Томас Платтер, немец, оказавшийся в Англии в конце XVI века, в своем сочинении особенно отмечал этот придел и его своды. Ф. Бэкон заявил, что Генрих VII погребен в «самом величественном и изящном среди европейских памятников, как приделов, так и гробниц». Джеймс Хоуэлл в своем «Лондинополисе» (1657) говорит, что эта «капелла восхитительного, неправдоподобного изящества; можно сказать, что самые изысканные и совершенные творения слиты здесь воедино». Неприятие аббатства Ивлином было нетипичным; даже Рен отмечал, что придел «великолепно украшен». Выдуманный современник Ивлина и Рена, от лица которого ведется рассказ в журнале Нэда Уорда «Лондонский шпион» (1700), — сельский житель, приехавший осмотреть Лондон, — восторженно пишет, что это «придел, который может лишь вызывать восхищение целой вселенной, и неповторимые его совершенства, видимые в каждой части всего здания, кажутся настолько поражающими воображение, что, должно быть, сотканы пальцами ангелов в соответствии с указаниями Провидения». Это самая яркая из оценок, помимо оценки Вашингтона Ирвинга.

Несомненно, капелла Генриха VII является особым случаем, но есть множество свидетельств того, что всеобщая привязанность к готике сохранилась надолго. Сын Рена заметил, что проект собора Святого Павла, созданный его отцом, «не был столь хорошо понят и оценен; полагали, что этот проект слишком отошел от готических форм, которые часто можно было увидеть и которые так любимы в этой стране». И именно та церковь, которую построил Рен, была ближе к средневековым соборам по плану, чем его первоначальный проект. Он отказался от идеи централизованного пространства; вместо этого у собора Святого Павла крестообразная форма с длинным нефом и хорами, высокий центральный неф с боковыми нефами и даже с аркбутанами, хотя они и спрятаны в ложной стене и видны лишь изнутри. На протяжении всего периода мирового увлечения классицизмом в Англии господствовала идея, что готическая мрачность — единственно подходящее вместилище святости. Поэтому у Мильтона в поэме «Il Penseroso» говорится:

Лондонца Мильтона, возможно, вдохновили на написание этих строк старый собор Святого Павла, Вестминстерское аббатство и немного Кембридж.

У готического стиля были и другие причины поддерживать ауру особой святости. Реформация в Англии сопровождалась двумя явлениями в искусстве: исчезновением религиозной или общественной скульптуры, за исключением погребальной, и практически полным прекращением строительства церквей. Надгробия, разумеется, находились в церкви, но люди превратили их в еще один артефакт мирской культуры. «Блюдем ли мы приличия в могиле?» — спрашивает в пьесе Джона Уэбстера герцогиня Мальфи, а Боссола отвечает: «Изображения на могилах принцесс не лгут, как это обычно бывает, когда кажется, будто они молят небеса: нет, принцессы положили руки под щеки, словно скончались от зубной боли, и их глаза не устремлены к звездам, а поскольку мысли умерших были по привычке целиком устремлены к мирскому, так они и изображены».

Эту жалобу часто и громко повторяли в XIX веке, однако интересно, что впервые она прозвучала значительно раньше. Даже в то время, когда в церквях появились классические формы, было ощущение, что они, скорее, состязаются со священными функциями здания, нежели их усиливают.

Нехватка религиозных скульптур стала прямым следствием Реформации: культ святых был провозглашен суеверием, их изображения допускались, но, разумеется, их больше не заказывали. Вероятно, для одной капеллы Генриха VII было создано больше религиозных скульптур, чем для всего королевства во второй половине XVI века. Дефицит новых церковных зданий был, вероятно, случайным. В 1666 году Великий лондонский пожар уничтожил церкви в лондонском Сити, большая часть которых была спроектирована Реном. На всем протяжении XVIII века в Лондоне было построено много церквей на окраинах, но церковь, созданная между 1550 и 1650 годами, — редкость. В этот период стиль Возрождения утвердился прежде всего в светской жизни, с его помощью сильные мира сего могли продемонстрировать свои богатство и могущество. И, таким образом, английское сознание сохранило идею, чуждую Италии или Северной Европе, что стрельчатая арка — исключительно церковная деталь. Даже когда знатоки искусства объявили готику неполноценной с художественной точки зрения, люди все еще почитали этот стиль за атмосферу и ассоциации, с ним связанные. Хоуэлл, писавший в середине XVII века, во времена протектората Кромвеля, говорил, что Вестминстерское аббатство «всегда считалось величайшей святыней и тем местом, перед которым благоговел весь остров», местом, которое «сталкивает священную почтительность и сладость нежного благочестия в сердцах посетителей». Выдуманный рассказчик из журнала Нэда Уорда «Лондонский шпион» и через столетие «не мог зреть этой ужасающей громады без благоговения и восхищения», с «равной долей удивления и удовлетворения» и во время исполнения литургии наслаждался «вкусом бессмертного цветения на земле». В середине XVIII века Эдмунд Берк устремился в аббатство: «…И в то мгновение, когда я входил, я почувствовал наполняющий мое сознание благоговейный страх, который не могу описать, а невероятная тишина казалась священной». А теперь иной род благоговейного страха, наполовину священный, наполовину мирской, сосредоточен в этой церкви, поскольку она стала пантеоном прославленных умерших.