Весь из себя!

Была пристальная Луна. Готические тени резали город на черное и белое. Окна уже спали. Мареев зябко ежился, прячась в пиджак поглубже. Лето улетучилось. Просилась осень. Пора на куртку переходить. Свежо. Потому что поздно. Так поздно, что светофоры моргали желтым светом на пустых перекрестках. А радио если еще и говорило, то о погоде на завтра.

— И о погоде! — раздался голос ниоткуда в никуда. Где-то в городе зевнуло окно и выпустило в форточку: — Завтра с утра ожидается сильный туман. К середине дня с отдельными прояснениями. К вечеру давление возрастет. Возможны осадки.

— Ерунда! — громко сказал Мареев голосу, взбадривая себя твердостью тона.

Ежился он не только от ночной прохлады. Темно, пусто, малознакомо. То есть он ходил от института домой и этим путем. Но редко, но днем. Только тогда, когда выпадал полупустой день. Брусчатка, узкие щели переулков, пряничные домики. Прогулка. Выпадал такой день редко, потому Мареев предпочитал автобус. Тот шел кружно, огибая негабаритные для него улочки. И получалось быстрее.

Было поздно настолько, что неясно, будет ли еще автобус, или уже все. И Мареев шел домой пешком. Не по двум транспортным катетам, а по гипотенузе. Отнюдь не прогулка. Пряничные домики обернулись в ночи угрюмыми храминами. Каждый поворот мрачно обещал засевшего в засаде арбалетчика. Брусчатка горбилась мокрой панцирной шкурой чего-то такого из мезозоя. И гремела под каблуками так, что эхо рисовало за спиной толпу догоняющих, агрессивных, нехороших. Луна пялила набрякший глаз, заливая мертвенной бледностью… И прочая, и прочая.

— Ерунда! — повторил Мареев. Он снова поежился, но не оглянулся. Вдруг сзади не эхо, а реальная толпа этих… нехороших. Он крепче до судороги сжал за ручки сумку с Ящиком.

О, Ящик, о! Это вам не просто ящик, это вам — Ящик! Мареев не только его собрал, но собрал в срок, собрал так, что Таисии и не снилось. Удача, что институтского вахтера полусон сморил, и страж безразлично отжал педаль вертушки, безразлично-бдительно сказал:

— Пропуск!

— Вот!

— Хорошо! А что в сумке?

— Бомба!

— Хорошо… — и пропустил.

Нет, не бомба это! Ящик это! Для Таисии. Для ее ДЕМОСа, как окрестили, сократив, Дом Молодежного Средоточия. Для ДЕМОСа такой Ящик будет такой бомбой! Только бы донести до дома без приключений…

— Ерун-да! Да!

Хотя полнолуние все-таки действует на нервы.

«При полной Луне просыпаются злые духи». Мистика, не научно. Как предсказание погоды. Это просто биоритмы. Биоритмы — научно. Теперь научно. Мареев с утра посмотрел, что у него: из переплетенных дисплейных змеюк следовало — эмоциональный, физический, интеллектуальный минус. И ни при чем тут какая-то Луна. А минусы, если о них знать и не валить на злых духов, то можно перемочь.

Две смены подряд над схемами отколдовал — какой тут физический минус! Тренажер до рабочего ума довел и Ящик успел отладить — какой тут интеллектуальный минус! А завтра! Завт… сегодня! Он сядет к своему Тренажеру! К Своему Тренажеру, на который претендовали и Струнин, и Шумскис, и Кончушко, и друг-Гридасов… Вы все отличные ребята, и будем работать вместе — но к Тренажеру сядет он, Мареев. Наконец-то сбудется! А потом Таньку — из садика, и весь вечер вместе. А еще потом — Ящик лично в руки Таисии, и… должна же она оттаять! Какой тут эмоциональный минус!

Чихать хотел Мареев на минусовые биоритмы. И на луну тоже. Она, однако, тускло отблескивала на чешуе брусчатки, вселяла кисло-сладкую дребезжащую опаску. Мареев выселил из себя эту опаску волевым, но незаметным усилием.

— А вот и кафе! — экскурсировал вслух самому себе, минуя кафе. — А вот и «Сувениры»! — разгонял густую тишину, минуя магазинчик. — А вот еще кафе! Еще «Сувениры»! Снова кафе! Опять «Сувениры»! Кафе! «Сувениры»! Кафе!..

Все! Средневековье позади. Уже знакомая магистраль. По ней и автобус ходит. Днем, не сейчас. Асфальт под ногами. Почти бесшумный. Нормальные типовые дома. Привычные, без гнета веков. Новый район. Его, Мареева, район. Асфальт, коробки — и никаких арбалетчиков. Уф! И никаких кафе, никаких «Сувениров».

— Вот и гастроном! — сообщал Мареев облегченно. — Вот уже и «Мебель»! Аптека! Пра-аходим неизвестно что!

«Неизвестно что» было солидной о трех низких ступенях дверью с черно-зеркальной табличкой: ХРУЭМ ПРСТ. Ниже, прихватывая обе створки, лепилось опечатывающей «контролькой» объявление на печатном листке:

Мимо ХРУЭМ ПРСТ Мареев ездил на работу, каждый раз лениво прикидывая: что это? Взять что ли у Кириллова справку на совместительство? Сторож все требовался и требовался. Каждый раз гасил пустую затею. Откуда время выкроить, пусть и через три на пятый? И так по две смены отсиживать приходится, чтобы хоть что-то успеть. С другой стороны, ему бы не помешало: все остальное льготно, каждый четвертый — бесплатно. Ведь на Таньку прорва уходит, помимо четверти заработка. Но Кириллов все одно не даст справку: инженер не пенсионер, ему нельзя по совместительству. Даже в ХРУЭМ ПРСТ. Буде оно даже в двух шагах от дома. Да, всего ничего — пара кварталов.

Так что пришел. Почти пришел. Уже ХРУЭМ ПРСТ. Сейчас — на цыпочках мимо подъездной дежурной бабы Баси, или надменно — мимо баба-Басиной напарницы Липы, и — дома! Сейчас — ноги в тапки, кусок колбасы в зубы, чай в кружку и сорок минут чтива. Нет, двадцать! С утра нужна голова. А друг-Гридасов потерпит лишний день, не отберет же на середине. Сам подсунул, хотя знает, какая запарка с Тренажером. А теперь отбирает. Не отдаст ему Мареев, пока от корки до корки… Втягивающая вещица.

«МЕРТВЫЕ НЕ ПОТЕЮТ». На английском, на английском. Кто же у НАС будет ТАКОЕ переводить! Во-первых, фантастика. Во-вторых, действие происходит непонятно где и когда. В-третьих, герой то ли положительный, то ли отрицательный: мало говорит, много крушит инопланетные челюсти и куда угодно проберется, прикинувшись кем угодно. ТАКОЕ у НАС не переведут. Разве что лет через тридцать, когда книжка состарится и преобразуется в классический образчик чего-то там. Чтиво, мол, и есть чтиво! Вот Марееву и нужно чтиво после двусменного коловращения. И не через тридцать лет. Осилит Мареев, осилит! Какой же итээр, работающий на импортной технике и мучимый специальной аппаратурой, языка не знает! Заодно и практика. Потому, кстати, он предпочитает чтиво, а не зриво. («Что ты маешься со словарем! — теребил Гридасов. — Про этого Бэда уже фильм успели снять! По «видикам» вторую неделю кассета в городе бродит. Хочешь отведу? Есть к кому!»). Нет, любопытно, конечно, как такое можно снять. Но сначала чтиво, потом зриво. И то если время будет. Это ведь надо идти к кому-то, высиживать, хлебать леденящий душу чай десятой разбавки в ожидании того, кто еще должен подойти, и сразу начнем… Лучше уж дома, одному, в тапках, с куском колбасы.

Уже близко. Сейчас, сейчас. Пара кварталов. Уже ХРУЭМ ПРСТ. Добрался!

— Художественное Руководство Умственно-Эмоциональных Меньшинств! — предположил Мареев вслух. — Педагогический Реабилитационный Суггестивный Трест… Тамбур… Тупик… — Он и так и сяк пытался расшифровать ХРУЭМ ПРСТ. Каждый раз. И чем далее, тем идиотичней получалось. Он произнес очередную вариацию в полный голос, продолжая борьбу с полнолунием, биоритмами, минусами.

Дом действительно был рядом, опаска растворилась, и Мареев оглянулся: еще примут за сумасшедшего или за хулигана.

Далеко позади, у «Мебели» в переулок шарахнулась сухопарая тень, сверкнув лунным бликом на кожаном плаще. Дом был уже близко, а «Мебель» далеко. И Мареев храбро протрубил в сложенную трубочкой ладонь:

— Йо-хо-хо! И бутылку брома! — угрожающе помотал сумкой с увесистым Ящиком.

Зря он. Зря.

— Йо-хо-хо! — отозвалось многоголосо уже впереди. Не эхо. И шаркающий быстрый свербящий накатный звук. Навстречу.

Трое. На скейтах! Скользяще! С булавками в ушах. Пегие волосы дыбом. По куцей перчатке на брата. Лавировали-лавировали и вылавировали…

«При полной Луне просыпаются злые духи». Мистика! Просто минусы в биоритмах! Спокойно. Они просто тренируются. У них такое увлечение. Мы увлекались битлами, а они — скейтами. Брейком. Не знаем их, потому боимся. У нас хорошая молодежь! Просто мы ее не знаем. Лучше бы уж арбалетчик в Старом городе! От него хоть знаешь, чего ждать! И не курит Мареев, если сейчас спросят. Нету закурить! Что с него взять?! Ящик! Ведь раскурочат Ящик! Неделю собирал. Для ДЕМОСа же! Для вас же, волков! У нас самая лучшая молодежь! Ящик! Через проходную с риском для премии…

«Что в сумке? Бомба!» Жаль, что не бомба!..

Они выписывали кренделя, восьмерки, чуть не мертвые петли. Вокруг и около Мареева. Вроде и не глядя, игнорируя. Но уже чиркали его плечом по касательной.

Где прохожий?! Где хоть один прохожий?! Сам спугнул, дурак! Двоих бы не тронули! Ящик! И рубль последний! На работе утром надо занять. Если будет утро! Не убежать. Стыдно. И догонят! На скейтах-то!.. Спокойно! У них просто такое увлечение. Они тренируются. Они может быть даже в кружок ходят, в ДЕМОСе! Йо-хо-хо! Бутылка брома! Черт дернул Мареева!

«Мертвые не потеют»! Был бы Мареев как Бэд, он бы их всех троих…

Толчок в плечо был на скорости. Мареев еле удержался, балансируя сумкой с Ящиком.

Что делать?! Что?! Выход?! Достойный выход?!

«На тридцать третьем году жизни нелепо ушел от нас…» Нужен достойный выход! Нужен хоть какой-нибудь выход! Если он есть! Думать, думать! Интеллектуальный минус в биоритмах!..

— Ай'м сорри! — проорал Мареев, вложив в крик все имеющееся произношение. Иностранца не тронут. Не должны! Обычай! Традиция! У нас достойная смена. Не тронут. Мир-дружба! Турист! Взаимопонимание!

Скейты круто развернулись. Плавно подплыли вплотную. Закружили, сжимая шуршащим хороводом.

— Ай'м сорри! — повторил Мареев. Крепежная заклепка лопнула от еще одного толчка, сумка повисла на одной ручке, распахнув зев. Оттуда выставил клавишные зубы Ящик.

Не надо! Не должны! Мир-дружба!

Скейты осеклись, выстрелив искры из асфальта. Застыли. Все трое смотрели на сумку, на Ящик. Обменялись:

— Дека!

— Фирма!

— Аск!

Сверкнули глазки. Мареев понял. Вдруг и ясно понял, что «ай'м сорри» не остановит этих гребешковых. Наоборот, подстегнет. Иностранец? Турист? И пусть чувствует себя как дома! А каково у иностранцев дома, эти гребешковые знают — насмотрелись «видиков». И сейчас начнется! И плакал Ящик. И последний рубль. Вот сейчас! Вот уже вот!

— Убью-у!!! — гукнул Мареев отчаянно, роняя сумку. (Бряц!) Принял позу Бэда с обложки «Мертвые не потеют».

Кого он убьет?! Это не гопники старой формации — не только количеством, но и качеством берут. Не только с азами, но и с ятями карате знакомы. А Мареев? Только позу с обложки, дальше — ни бум-бум… Сейчас ему будет бум-бум! Вот они все трое уже поднимают глаза от сумки с Ящиком на Мареева.

— Чего-чего?!

— Убью-у!!! — всполошенно и безнадежно выдохнул Мареев. И было это паникующим «Сдаюсь». Неуклюже передернул суставами и… зажмурился. Лучше не видеть, как из тебя делают табака.

Была предвкушающая тишина. И круги в глазах, которые (он ждал: ну!) взорвутся. Ну?!

Мареев открыл глаза. Все три «гребешка» отхлынули метра на три. Как от кошмара. Им было страшно. Им было страшно! Мареев шевельнулся — свело руку от непривычного положения. Он шевельнулся, и всех троих прорвало:

— А-а! — дернулись на скейтах прочь от него, потеряли равновесие, рухнули вповалку. — Дяденька! Не надо! А-а!!! Не надо, дяденька!!!

Зеркало отражало то, что отражало. Мареев как Мареев. С торчащей изо рта зубной щеткой. Голый после прогревания в ванне. (Только так перед сном. А то пятки, сколь ни зарывай в спальник, сколь ни натягивай носки, мерзнут. И на душе всю ночь неуютно из-за холодных пяток). Хоть и выбралась она, душа из пяток, заняла свое место в организме — никто не знает где, но место это есть, вот туда и заползла… А то ведь как ушла в пятки, упала, обвалилась полчаса назад. Но Мареев-то! Эк он их! Троих! Пальцем не тронул, а они — фр-р-р! Вот что значит внушительная внешность! Он отодвинулся подальше, чтобы втиснуть в зеркало свое поясное отражение. Повел плечами, напрягая мышцы. Обнаружил какой ни есть, но рельеф. Мареев скорчил физиономию, развернулся и без доводки лягнул себя в зеркале. Как Бэд из «Мертвые не потеют». Как Бэд — не получилось. Влажный кафель под ногой коротко визгнул, и Мареев чудом не приложился головой о край ванны. Устоял, нервно хихикнул. Так недолго и щетку проглотить. И без бойцовых ляганий хорош! Марш спать! Ничего лишнего!

Ничего лишнего в комнате не было. Неровная книжная кладка вдоль стены — по колено. Линяющий клочьями чемодан — плашмя. Ледоруб и моток каната на стене. Еще выходной костюм на плечистой вешалке, цепляющейся за гвоздь. И газета между. То ли чтобы костюм не пачкал обоев, то ли наоборот. Ну и на кухне два табурета, стол. Так что ничего лишнего.

Жила-была у него жена с характером и соответствующим именем — Ада. Семь лет длилось адское сосуществование, и вот теперь она по прежнему жила, но как жена уже была. Как так получилось, что получилось так? Много тому аналогий, версий, газетно-моральных сетований — стоит ли из общей тенденции выдергивать частный случай. И нечего въедничать: «Куда вы смотрели семь лет назад, когда сочетались?» За семь лет, известно, все клетки у человека целиком и полностью меняются. Так что совсем другой, новый человек получается. И хватит о том! Просто в результате Мареев оказался в однокомнатной квартире, а бывшая жена Ада с пятилетней Танькой — в другой однокомнатной квартире, но кооперативной. Такой размен. А захочет он повидаться с ребенком, мать ребенка сама решит — нужно это или нет.

Но вот завтра Мареев Таньку точно из садика заберет, и хотел бы он посмотреть, кто ему воспрепятствует! Хоть на один вечер, хоть не надолго.

Да! Надо ведь и Ящик вручить Таисии. То-то будет! Если только Ящик не ушиб себе внутренности. Включил. Моргает, не фонит. Ажур! Это вам не просто ящик! Это вам Ящик! Не зря ДЕМОС приставал. Знал, к кому.

Дом Молодежного Средоточия приставал медоточиво и методично. К институту.

«Сделайте! Ну, сде-елайте! Вы ведь шефы. Мы и договор заключим, и все оформим». Слали бумаги, звонили по телефону.

«У вас такие возможности! У вас весь цвет инженерной мысли! А подрастающее поколение просит, хочет, нуждается, требует!»

Нет, никак… У института такие насыщенные программы, разработки, задачи…

«А какие? А можно нашим методистам к вам? Просто ознакомиться. Зато потом мы со знанием дела сможем профориентировать подростков, поднимать престиж инженерии. Они же, подростки, все у нас в ДЕМОСе днюют-ночуют».

Святое дело! Пустили. В огород.

И пришли. И Таисия пришла. В группу Мареева. Давным-давно Мареев свалял дурака, втрескавшись а Аду. Теперь же сменил клетки, стал другим человеком — тут пришла Таисия. У нее были колодезные глаза — и Мареев утоп. А когда тонешь, начинаешь судорожно болтать руками-ногами, чтобы только воздуха глотнуть. И! Как раз поэтому обычно тонешь. Мареев так и сделал. Суматошно болтал языком, показывал, рассказывал: дисплей, терминал, кривая, десять миллионов операций в секунду, комп четвертого поколения… Шумскис вдумчиво вглядывался в экран отключенного терминала. Кончушко и Струнин напряженно грызли кончики карандашей, поворотившись к прошлогоднему графику дежурства ДНД. Тонет человек, а помочь нечем. Друг-Гридасов протянул соломинку:

— Костя! Мареев! Тут с импульсом не того…

— Здорово!.. Так вот, Таисия… простите?.. Михайловна! Там у нас еще Тренажер… — не ко времени соломинка. Утоп. Зенки выпученные, пена у рта. — Он еще не налажен. Но уже скоро наша группа… Позволит в миниатюре смоделировать все цепи, каждое звено. Весь аппарат управления. Любого предприятия. От деловых качеств до психологической совместимости. Тренажер! Чтобы надежно. Как альпинисты в связке. Когда я был на Бештау… Вы тоже увлекаетесь? Верно! Горы — это… это… Вы отпуск где проводите?

И обошлось без всяких бумаг и звонков. Просто Таисия сказала: «Синтезатор». Сказала: «Я в этом ничего не понимаю, но очень нужен. Для нашего Дома Молодежного Средоточия. Для ДЕМОСа. У нас же подростки. И каждый требует…» Сказала: «Знаете, такая штука. Еще на клавишу нажимаешь, а она — любым голосом и любым инструментом играет».

Подумаешь, голосом! Подумаешь, любым инструментом! И затонувший Мареев взялся за Ящик. И сделал. Для ДЕМОСа, для Таисии. На то он и цвет инженерной мысли!

Не то что гопники, у которых хватает фантазии только на «Дека! Фирма! Аск!» Еще как не аск!

Не то что Гридасов, у которого хватает фантазии только на «видик». Удивил, подумаешь!

Потому и за тренажер сядет Мареев, а не Гридасов. Так в конце концов Кириллов и решил. И правильно! Гридасов тоже цвет инженерной мысли. Даже Шумскис — цвет. И Кончушко, и Струнин. Но кто из них способен на Ящик? Ага! То-то.

Мареев огладил модно-шершавую панель, легонько провел пальцем по клавишам. Эх, на сон грядущий послушать разве неизвестную никому классику?! Нет, усилитель нужен, акустическая система. Завтра у Таисии в ДЕМОСе и подключит.

Спать надо. Сил надо набираться. Как там с силами? Мареев проследил по бумажной ленте с биоритмами, прикнопленной к двери. На завтра был физический плюс и два минуса — интеллектуальный и эмоциональный. Так что сил хватит, благодаря плюсу, а минусы он пересилит. Не впервой. И вообще, все врут календари!

— Не так ли? — обратился он к одинокой картинке на стене.

Маски скупой гравюры кривились в радости и грусти.

«Театр» Красаускаса. Или нет! Мареев сморгнул — ОБЕ маски горевали. Так не бывает. Мистика! А если не бывает, значит и нет. Мареев еще раз сморгнул и отвернулся от эстампа. Не бывает!

Он достал из линяющего чемодана постельную принадлежность в лице надувного матраса. Вдохнул в него жизнь. Достал вторую постельную принадлежность в лице спальника, который с ним и на Памире побывал, и на Кавказе, и на Тянь-Шане. Улегся. Пристроил переноску на чемодане-тумбочке. Не утерпел, направил свет из своего угла в стену, в гравюру. Ну вот! Он правильно решил, что не бывает. Показалось. На самом деле все как положено: одна улыбается, другая скорбит.

Раскрыл чтиво.

«Мертвые не потеют». Двадцать минут…

Во чтиво, во бред-то! Сшиб… Сшиб… Вроде, головы сшиб, если так перевести. Или не головы? Ну, ясно. В общем сшиб. А! Конечно, головы! Роллин — катиться. Что еще может покатиться, если сшибить? Головы! Или что там у шкрабов?

…И тут рявкнул телефон. Ничего себе! Кому это припекло в ночи?! Мареев дотянулся до трубки, сдернул:

— Да!

— Командор вызывает Бэда! — размеренно заговорила трубка.

— Командор вызыва…

— Гридасов! — предположил Мареев, накаляясь. — Иного времени ты не нашел?! Шутник долбаный!

— Командор вызывает Беда! — продолжила трубка через паузу.

Голос был не гридасовский, жесткий, армейский, пожилой. Мало ли каким голосом вздумается шутить другу-Гридасову! Конечно, Гридасов! Больше некому. Это в его духе.

Трубка все долдонила.

— А пошел ты! — Мареев отмерил тоном равные пропорции понимания, мистификации и возмущения неуместностью оной.

Потом снилось что-то бестолковое.

Он надавил на кнопку лифта. Кабина застонала где-то далеко внизу, кряхтя пошла на подъем. Долго! Махнул рукой, запрыгал по лестничным маршам — быстрее будет.

Проспал! Почти проспал. В такой день! А какой день? Открыл глаза с ощущением: хорошо! Ах, да, Тренажер, Танька, Таисия. А на часах-то!!! Бегом-м-м!

Просвистал мимо бабы-Баси, привычно ткнул пальцем в дырку почтового ящика. Пусто.

— Вы из какой квартиры, гражданин?

— Из своей, из своей!

— Погодь, очки надену! Я женщина слабая и боюсь. Что-то я тебя не знаю! Ку-уда! Стой, бандюга! Милицию сейчас! Милиц!.. — баба-Басин шум отрезало хлопнувшей тяжелой дверью.

Мареев мчал к остановке автобуса, хмыкая по поводу старческой глазной немощи. Еще хорошо, что не Липа. Липа в десять утра заступит. Вот она бы вцепилась. Откуда у нее, у Липы, злость? Впрочем, как раз Марееву известно — откуда и почему именно к нему. Бог ей судья. Автобус!

Впихнулся, втесался, вмялся. Последним. Некуда уже, некуда! Все-таки сзади очень мягко, почти бестелесно вместился еще пассажир. Мареев нащупал заготовленный пятак, выпростал руку, протянул было ее туда, вперед, в автобусный кашеворот. Задержался на миг и, чуть откинув голову, спросил за спину:

— Будете передавать?

— Проездной, — сказал бестелесный.

Марееву очень захотелось обернуться и посмотреть. Характерный голос! Чуть квакающее «р», баритон с трещинкой. Неужто? Повернутъся бы. Вроде случайно. Да тут и не пошевелиться. Ничего! Вот на остановке все равно пропускать сходящих. Тут-то…

Не успел. Ведь надо «вроде случайно», а не сразу — зырк! И когда он все же оглянулся, то увидел только спину — тонкокожий черный плащ, крепкий кирпичный затылок, подобранный под «бокс». Та-ак! К чему бы? Да какое Марееву дело, в конце концов! Креститься надо, если кажется.

Основная масса вывалилась. Стало просторно. Проехали ХРУЭМ ПРСТ. Холодильно-Рефрижераторная Усыпальница Экспериментальной Медицины. Перспективно-Ретроспективный Стационар Транквилизаторов… А, ну его! Через две — институт. Лучше Мареев пока за чтиво…

Мареев резко вскинул голову от книги. Он почувствовал на себе взгляд и на сей раз не стал церемониться. Но никакого плаща, никакого затылка. Просто две соплюхи пялились громадными глазищами. Да нет, глаза как глаза. Просто обведены сразу и зеленым, и бордовым, и черным. Вот мода! То ли у проституток волна пошла: работать под малолеток. То ли у малолеток: работать под проституток. И реакция на его взгляд… Раньше хихикнули бы о чем-то своем и спрятались. А эти ухмыльнулись о чем-то своем и продолжают глазеть.

А с другой стороны! Почему нет? Есть на что посмотреть. Молодой блестящий инженер, интеллектуал — «Мертвые не потеют» в оригинале читает, вчера толпу хулиганов победил. Во цвете лет, в расцвете сил. Самое время таким соплюхам почтительно шептаться о нем и поедать глазами. Что они и делали. Сквозь шепоток проступало: «тусовка», «по видику», «я сразу зависла» и почему-то: «но скажу, потому что не могу молчать и выдерживать»…

Мареев сделал вид, что продолжает читать, а сам непроизвольно прямил спину, слегка выпячивал челюсть, скупым жестом перекидывал страницу за страницей: во как я быстро читаю! Сам же иронизировал внутрь: пижонство в человеке неискоренимо. Тебе это надо? Нет. Так… Настроение! Тренажер, Танька, Таисия. Кстати, Тренажер! Пора. Так и проехать недолго.

Соплюхи, нашушукавшись, догнали его уже на автобусной ступеньке:

— Вы не распишетесь? — одна протягивала фломастер, другая пальцами натянула собственную майку (а больше не на чем).

Мареев по-взрослому снисходительно подмигнул и шагнул на тротуар. Двери схлопнулись, автобус увел малолеток дальше. Обойдутся. Пижонство пижонством, но автограф — перебор. Или они теперь так шутят?

Громкая связь на входе в институт занудно оповещала:

— Всех, кто не прошел ежегодный медицинский осмотр, настоятельно просим закончить его в кратчайший срок. Напоминаем: завтра последний день. Все непрошедшие не будут допущены…

Подождут, никуда не денутся. Не сегодня. Завтра. А сегодня — и-иэх!

— Тренажер! Завтра, завтра, не сегодня — так… м-м… говорят труженики, жертвуя даже здоровьем ради новых успехов в труде, да!

Мареев миновал вестибюль, обогнул четырехметровую фантазию «Мирная НТР» — эбонитовые шары, никелированная путаница металла, оргстеклянное разноцветье. Вперед!

Назад! В проходной инженерного корпуса он налетел на заклиненную «вертушку». Перехватило в груди. Больно, черт!

— Стой! Куда?

— На работу! — еще спасаясь утренним настроением, через силу сказал Мареев.

— Пропуск!

— Да вот же пропуск!

— Чей!

— Мой, мой! Чей же еще!

Настроение растаяло, воспарило раздражение. Вышел, паразит, на пенсию и куражится. А до пенсии, интересно, над кем измывался? Тараканище! Мареев, как дебилу — букварь, сунул книжку в усы вахтеру.

Тот ловко цапнул пропуск. Долгим взглядом изучил фотографию. Долгим взглядом изучил Мареева. Потом — опять фотографию. Потом опять… Как дебилу демонстрируя: кого решил обмануть, ишь нашелся!

— Пропуск я передам куда следует! — объявил вахтер и, опустив плексигласовый щит, наглухо закуклился в своей будке. Стал набирать номер по местному телефону.

Мареев проследил: 34–03. Начальнику первого отдела. Вот гад! Первый отдел-то тут при чем! Да и вообще что за дела! Тренажер ждет! Пропуск отобрал! Власть вкушает!

Мареев треснул кулаком по будке. Вахтер, шевеля ответственными губами, докладывался. Мареев треснул еще раз. И еще. Вахтер солдатски кивал в трубку. Выпорхнул обрывок: «который обманной внешностью». Закончил разговор, осмыслил глаза, обнаружил Мареева на прежнем месте. Приподнял щит на сантиметр, чтобы только звук проходил. Звук прошел:

— Иди-иди отсюда! Я по начальству доложил!

Мареев пошел. Он пошел к местному телефону тут же на стене. Сейчас он этому вахтеру! Он ему!.. Так они в своей охране и делают план в борьбе за дисциплину. Промурыжат у «вертушки», бдительность проявят, а потом: «Гражданин опоздал!»

Вчера хоть бомбу проноси, а сегодня… И так чуть не проспал, в последнюю минуту успел! Его Тренажер ждет, его работа ждет, парни ждут, а тут!.. Он сейчас непосредственно Кириллову позвонит, он ему скажет!

Мареев, суча ногами от ярости и нетерпения, слушал длинные гудки. Где они все?! А, отозвались! Люська, секретарь.

— Люсь! Ну-ка, дай Кириллова!

— А кто это? — непробиваемый тон охранницы начальника. Люська есть Люська.

— Я это, я! Мареев!

— С-сейчас… — голос у Люськи стал перепуганным. Странно перепуганным.

— Слушаю. Кириллов… — и этот какой-то контуженный!

— Матвей! — распаленно задышал Мареев. — Ты начальник кабэ или кто?! Тут меня этот кретин не пропускает!

— Ку-куда?

Что же такое с железным Матвеем? Чем его с утра пришибли?

— В корпус, в корпус! Куда же еще?

— Да? Э-э… почему? — судя по голосу, его не интересовал ответ. Просто говорил, чтобы что-то сказать.

— А я знаю?! На часы посмотри — я вовремя! Пропуск в порядке! А он отнял и «вертушку» закрыл! И по 34–03 еще звонит! Какую-то обманную внешность приплел!.. Ну?!

Сейчас Матвей проснется-отряхнется и заревет возмущенной белугой. Наверно, с утра пораньше взгрели из головного института. Тем более полезно эмоцию перебить.

— Ну?!

— У них такая служба… Наверное, какие-то причины… Позвонил, говоришь? По 34–03?.. Ничего не поделаешь. Что-нибудь надо придумать. Попозже. Завтра… Или послезавтра…

Околесица! И это Матвей?!

— Ты что?! Свихнулся? Тренажер ждет! — явно с Кирилловым что-то стряслось. — Что с тобой стряслось?!

— С-со мной? Со мной к-как раз ничего. Извини, тут дела.

— Погоди, — взбесился Мареев. — Погоди, я сейчас к тебе подойду!

— Не-ет! — вдруг заверещала трубка совершенно непотребной панической нотой.

Мареев сильным вихрем пронесся по коридорной кишке от проходной инженерного в административный корпус. Вечные курящие безработники жались к стенкам: па-аберегись!

Люська разбирала почту. Груда конвертов, пакетов — очень важно. Головы не подняла, а наоборот еще ниже склонилась над столом. Путь в кабинет она перекрывала, как только она и умела. А умела. Граница на замке! Только непреклонности не было в Люське, ее всегдашней непреклонности: через мой труп! А была в ней обреченность. Как если бы напирали превосходящие силы, и надежды удержаться никакой, но надо до последнего, а там — пусть через труп, у которого, главное, совесть осталась чиста. Пугающие Люськины серьги, свисающие до ключиц розовыми гроздями, мелко дрожали.

Мареева, что ли, здесь опасаются?! Мареев, что ли, превосходящие силы?! Свихнулись, точно! Это же он, Мареев! Он и Кириллову на дню минимум трижды звонит и минимум однажды заявляется приватно поскандальничать. Люська!

— А его нет! — Люська с усилием подняла голову, будто в каждой серьге у нее по пуду. И, держа вес, натужно выдавила: — Он уехал. Срочно. Ему в головном по наряду получать аппаратуру. И ревизировать.

На рогатой вешалке висели замшевый Люськин пыльник и понурый плащ-ветеран Кириллова. Чтоб Марееву не был знаком этот плащ! Еще со студенческой скамьи.

— Вот же его плащ!

— А он на машине. За ним приехали.

— Я две минуты назад звонил!

— А он минуту назад уехал. За ним приехали, и он уехал. Он же вам сказал, что — дела…

Вам? Кому — вам! Ему, Марееву? С каких-таких пор Люська с ним на вы?

Она делала вид, что целиком и полностью поглощена вскрытием корреспонденции. Ножницы, хрустя, лязгая, чавкая, расстригали широкоформатные конверты в один мах. Большие ножницы, впору газон ими ровнять. Два конца, два кольца. Оба кольца были схвачены судорожно-белыми пальцами, а концы — опасные, пронзительные — упреждали возможный рывок Мареева к двери кабинета. Целили в живот, в грудь, в лицо. Ничего себе!

Пусть! Мареев сел и раскрыл чтиво.

«Мертвые не потеют». Он дождется, пока этот балаган кончится. Должен ведь этот балаган кончиться! И он будет тут сидеть, пока… Все равно некуда деваться.

Читать не получилось. Атмосфера сгущалась. Как в транспорте: сидя и уткнувшись в книгу, ощущаешь присутствие и уже не читаешь, а ждешь, когда же взрыв: «Расселись тут, молодежь! А их так воспитали!» Вот и Мареев не мог сосредоточиться на тексте, ждал. И взорвалось:

— Что вы тут сидите! — Люська была на грани истерики, выкрикнулась умоляюще-умиротворяюще. — Матвей Сергеевич все равно сегодня не примет! У него дела, понимаете?! Де-ла! Он же предупредил! Он с утра как белка в колесе! Его нет! И не будет! Он устал! Взмок! Пот градом катит!

Может, у Люськи обычный женский бзик? Беспричинная раздражительность и вообще…

— Мертвые не потеют! — погасил Мареев и скорчил зверскую гримасу. Благо, книжка вот она.

— Ой-ей!

Вот это пошутил! Люська выскочила из-за стола и спиной прижалась к дермантиновой двери квадратно-гнездовой обивки. Ножницы растопырились рачьей клешней.

А за дверью, там внутри, в кабинете… некий шорох.

«Его нет! И не будет!» Не похоже. А на что это вообще похоже! Дурдом! Марееву работать надо, а тут…

— Так, — сказал Мареев. — У меня впечатление, что мне морочат голову. — Он достал пачку и стал намеренно-нервно выбивать оттуда сигарету.

Болгарские канули в один день по всему городу, а у него еще блок. Потому что не курит толком, а так, под настроение. Как раз и настроение. Сейчас вечный стрелок Люська загорится при виде «Родоп», и они мирно, как бывало…

— Здесь не курят!

Люська ли это вообще?! Ведет себя неадекватно. Говорит… говорит тоже неадекватно. И по сути, и по тону, и по… выговору. Вот именно. С самого начала. Будто… Будто… А, вот! Станции метро так объявляли в Олимпиаду. По-русски, но не по-русски. Секретарь Кириллова — Люська. Для Кириллова не просто секретарь. Уж Мареев-то знает. Она же два раза в месяц — кассир.

«Ты не кассир! Кассира убили, а сами сели!» Ножницами расчленили, зажарили в бельевом тазу и съели. А сами сели, да!.. Бредятина!

— Ладно, — с достоинством смирился Мареев. — Я его в коридоре подожду.

Вышел, прижег, затянулся. Дрова и дрова. А еще «Родопы»!

Что? Там, у Люськи, где «его нет! и не будет!» невнятный пробормот. Кто-то с кем-то. Не сама же с собой! Вслушался. Люська:

«…застукала его за сеансом связи…»

Мареев раздавил «дрова и дрова», предупреждающе кашлянул (я предупредил, а вы как хотите!) и резко дернул ручку.

Люська рухнула обратно в кресло. Квадратно-гнездовой вход в кабинет Кириллова был закрыт. Но только что. Голову на отсечение — только что! Взрезанная корреспонденция порхнула со стола вверх и в стороны, как поднятая свистом голубятня. Свиста не было, а вот волна воздуха была. От двери. Но не входной, а дермантиново-кабинетной. И ее не только захлопнули миг назад, но еще навалились всем телом с той стороны — не пуская, если будут ломиться. Очень ясное впечатление возникло.

Люська, не выпуская ножниц, подметала пол ладонью, сбивая бумажки в стаю. Хрупко звякали серьги, волосы упали вперед, занавесили лицо, обнажив затылок. Затылок прямо-таки провоцировал, чтобы по нему треснуть в сердцах.

Мареев мысленно так и сделал, а наяву насупил голос и официально осведомился:

— Сегодня будет считаться, что я на работе? (Кивок). Тогда я пройду медкомиссию. (Кивок). Ну, я пошел. (Кивок). А то еще надо успеть подорвать всю эту контору к псам собачьим!

Он готовил себя к уговорам очереди: мужики, мне ребенка из садика еще забирать, мне надо… Но, оказалось, готовил зря… Обычно неколебимые мужики (у нас тоже ребенок! у нас — на смену заступать! у нас тоже срочно!) специфически расступились, как перед «звездой» экрана ли, футбола ли, эстрады ли — впереди-позади-вокруг толпа, но не препятствует движению, смыкаясь за, размыкаясь перед. А толпа — ого-го! Сказано же: «Все непрошедшие не будут допущены…» Мареев мимолетно удивился, отметил нестройное шу-шу-шу. Вошел.

— Мареев Константин Андреевич.

— А на самом деле? — врач был со смоктуновщинкой. Оскал: то ли «рад видеть», то ли «щас горло перегрызу!» Общение с пациентами определенного толка накладывает все-таки свой отпечаток. Кто придумал психиатра в ежегодной медкомиссии?! Хотя, судя по сегодняшнему дню, не дурак придумал.

«Мареев Константин Андреевич». И ведь смотрит, псих в халате, в его, мареевскую, карточку, но: «А на самом деле?»

— Наполеон Бонапарт! — вызвал на неприязнь Мареев. — И уточнил: Первый. Который император.

— Вот это уже ближе к истине! — профессионально-баюкающе пропел псих…х-хиатр.

— Что?!

— Ничего, ничего. Все у нас хорошо. У вас ведь все хорошо?

— На Корсике? — передразнил Мареев врачебный оскал.

— На Корсике, — подтвердил врач и сообщнически сощурился. Мол, мы-то с вами зна-аем, что ни на какой не на Корсике, а… сами знаете где.

— Трудно! — напоказ вздохнул Мареев.

— Понимаю. Понима-аю. Поможем! Непременно поможем!.. Что вы здесь видите?! — врач внезапно сунул под нос пеструю мозаичную картинку, где сквозь мешанину и наслоение красок явственно проступала большая толстая «М».

Мареев не первый раз проходил медкомиссию и был знаком с этим, так сказать, тестом. Но его подмывало сдерзить под спудом всех нынешних ненормальностей с психом-психиатром в придачу. Подмывало и подмыло:

— Небо в алмазах!

— Правильно! — оскал у врача заполз аж за уши. — Ностальгия… — поделился он раздумчивым соображением с мареевской карточкой, что-то туда корябая. — Жевать не лень?

— Лень! — понесло Мареева.

— Неврастения умеренная, — сообщил врач карточке. — Как у вас с ганглием?

Мареев расплошно бросил на себя взгляд, спохватился:

— А что, собственно, вас интересует? С ганглием?

— Не беспокоит? Не перенапрягается?

— Не должен! — наугад заявил Мареев, придав категоричной твердости голосу.

— Правильно! Пра-авильно! Пациент пребывает в уверенности. В то время как… А мне вот сдается, — сказал врач уже не карточке, а непосредственно Марееву, — сдается мне, что ганглий-то у вас расша-атан. Утомился ваш ганглий.

«Беспокоит, перенапрягся, расшатан, утомился». Махровый букет! Мареев не стал уточнять. И так уже этот… в халате что-то накропал в карточку. Дошутился!

Потом врач крутил Мареева на спецстуле. Потом бил молотком по колену. Потом… словом, весь комплекс. И лабиринт Роже Ламбера, за который сел напарником сам псих…хиатр. Тут-то Мареев ему показал! Подумаешь, Роже Ламбер, когда он, Мареев, целый тренажер разработал! Сейчас этот халат убедится и перестанет скалиться!

Халат убедился и сел за стол переговоров с мареевской карточкой. Переговаривался с ней по-латыни. Звучало это… Звучало это… Короче, это звучало! Одновременно врач держал запястье Мареева свободной рукой, слушал пульс.

Мареев чуть не подпрыгивал от нетерпения. Как боксер перед объявлением результата, когда рефери еще не приподнял вверх его кулак в перчатке, но «мы-то с вами зна-аем!». Сейчас формальности закончатся и свободен. И прямо к Кириллову: «Я-то нормален! Вот справка — н-на, н-на! А ты?! А ну пусти к тренажеру! Зря что ли я…»

— Все! — умиротворенно сказал врач, закрывая карточку. — Свободны! Следующий!

— А… заключение? — не понял Мареев.

— С моим заключением вам сегодня лучше отдохнуть. И завтра… — предварил псих…х-хиатр мареевский задохнувшийся вопрос. Вот тебе и рефери! — И послезавтра. И потом. Оч-чень интересный случай! — оскал зашкалило. — Вы не хотели бы к нам в клинику? На недельку? На две? Оч-чень интересный!.. — уже совсем маловнятно, уже кому-то невидимому, неприсутствующему, не Марееву.

— Доктор!!! Вы же сами видели! Я же лабиринт Ламбера! Я же Роже!.. У меня ведь работа! — безнадежно воззвал Мареев.

— Лабиринт. Ламберинт. Жероже! — вкусно повторил врач. — И у меня работа. Так что — насчет клиники? С вашим ганглием! Подумайте, подумайте.

— И не подумаю! Вы что, серьезно?! А куда мне теперь…

— Н-не знаю, не знаю. Медицина тут… — вскинулся: — Жевать, говорите, лень?

— Не лень! — отказался от прежнего показания Мареев. Вдруг это что-то решит.

— Ну и сходите пообедайте!

«Вы что, серьезно?!» Это уже было совсем серьезно. Все-таки врач. Или он в отместку за «Бонапарта»? Сходите пообедайте! А и пообедаю! На какие шиши, между прочим? У парней занять, у Гридасова? Так не пропускают в инженерный корпус!

О, Люська! Может, кончилось ее помешательство? Процедура, правда, не из приятных — занимать у Люськи. Одолжить все равно одолжит, как всегда и как всем. Но сначала долгие сетования: у нее оклад девяносто, а у вас всех под триста! и все к ней! она не госбанк! ладно уж, но учтите — из казенных! А больше не у кого. И что ему, спрашивается, еще остается?

…В приемной был какой-то фон. Мареев не сразу, но сообразил селектор включен. Вот и фонит. Но если включен, значит в кабинете есть Кириллов.

— Не был еще? — для проформы спросил Мареев, даже не ожидая ответа. Был. Есть. Ясно, что есть. Кто селектор-то включил из кабинета?

— Нет! — ринулась наперерез Люська. Кудреватая болонка, защищающая хозяина от своры громил, дрожащая от ужаса, но исполняющая долг. Последний. — И не будет. Уже не будет!

Из селектора донеслось: короткая пробежка на приглушенных цыпочках и хрипловатое, сдерживаемое дыхание. Слушает! Кто слушает? Сбрендили, чесслово!

— А плащ?! — уличил Мареев.

— Он позвонил из головного! — отбивалась кудреватая болонка. — Сказал, тепло. Сказал, погода.

«Завтра с утра ожидается сильный туман. К середине дня с отдельными прояснениями…» Был Марееву такой прогноз, был. Туман действительно гуще некуда. Где они, обещанные прояснения?

— Ладно! — громко сказал Мареев, чтобы селектору было слышно. — Я его дома поймаю! Я его из-под земли достану! — и, не успев перестроиться, рявкнул тем же тоном, обернувшись к Люське: — Деньги есть?!

Мареев застыл столбом. И взгляд у него застыл. Такого эффекта он не ожидал.

Люська, страшно торопясь, жуткими рвущими движениями выворачивала сумочку, вытряхивая содержимое на стол. Глянула жертвой, как-то по-своему истолковала мареевский столбняк, кинулась к сейфу. На стол зашлепали пачечки, опоясанные бандеролькой:

— Вот! Все! Профсоюзные! Больше нет! Хоть убивайте, нет!

Мареев внушительно и внушающе повертел пальцем у виска.

Люська отреагировала — она, повторяя жест, поднесла руку к своему уху, коснулась серьги. Замерла. Всхлипнула и спешно стала выдирать перламутрово-розовые грозди.

Всему должен быть предел. Мареев оставил надежду побороть необоримое. Уж лучше посох и сума. Он подчеркнутым хватом выудил из кучки на стол десятку, подчеркнуто посмотрел ее на свет, подчеркнуто положил ее в нагрудный карман, похлопал по нему и подчеркнуто произнес:

— До получки. Сразу отдам.

— Что вы, что вы! Не надо!

У Люськи на тумбочке забебекал телефон. Означать это могло только одно — кто-то осторожненько набирал номер. Будучи внутри, в кабинете.

Да ну вас всех совсем! У Мареева вдруг зашевелились и забегали мурашки. Не снаружи, а внутри. Как перед дракой с очевидным неблагоприятным исходом.

— Чтобы проникнуть в институт, втереться в доверие, а потом захватить… Тс-с! Об этом — вслух!.. Да брось, все свои! — чего только краем уха не поймаешь в оголодавшей толпе.

Струнин, Кончушко, Шумскис уже впали в русло ленивой, ползучей очереди — слева раздача, справа никелированный трубчатый ограничитель. Обеденный перерыв. И все уже здесь. Ушли далеко вперед. Но Мареев сейчас нагонит их — и он сейчас все-о выяснит!

Он взял липкий поднос, помахал им, обращая внимание коллег на себя: на мою долю тоже возьмите! Обратил.

Они смотрели чужо. Вот те на! Да разве он виноват?! Он сам готов рвать и метать, что не допустили до Тренажера, а они… Чужо и мимо: подвел, не пришел — и не будем сейчас выяснять, кто виноват, кто не виноват; мы же интеллигентные люди, что нам объясняться! Та самая пауза в отношениях, которая длится определенное время. А потом, наказав общим молчанием, полным игнорированием, парламентски официально сделают одолжение:

«Ну, хорошо! Слушаем!..» Вот гуаноюки! Да ему, Марееву, самому без Тренажера много хуже, чем Тренажеру без него! Эх, он бы им сейчас разъяснил! Но обиженная пауза вызывает ответное чувство.

«Мы же интеллигентные люди». Не хотите, — как хотите, дело ваше!

Гридасов! Гридасов флажковал ему подносом. Он припоздал к обеду и только вливался в горловину упорядоченной очереди. Мареев бросился на сигнал.

«Стоял он тут, стоял! Говорю, стоял!» Друг есть друг. И пока вынужденно неспешно шествовали, подпираемые задними и подпирающие передних, пока набирали на поднос, перекинулись:

— Как там у вас?

— Нормально. А ты?

— Ненормально! Погоди, сейчас рядом сядем… Нет, сметану я не буду брать. Какая-то жидкая…

— Зажрались у себя там! — околпаченная, в фартуке с оборками, раздатчица лихо-базарно самоутверждалась обычным для себя методом. — Еще выбирают! Усилиновых тюбиков вам не хо-хо?!

— Хо-хо! — отфутболил ей Мареев. — Два! — увлекаемый общим потоком, достиг кассы, расслышал вдогонку язвящее: «А сверху кусок мыла!», не удержался и доконфликтовал: — Семейного!

М-да, нервишки. И на свару готов. Уподобился!

— Да что с тобой? — очень участливо спросил Гридасов, когда они уже вышли на оперативный простор и озирались в поисках свободного столика.

— А что со мной? — пригласил нервозностью Мареев на дальнейшие расспросы.

Струнин, Кончушко, Шумскис отрешенно ели, горбясь над тарелками. Спины негостеприимны. Да и не хотелось к ним после такого… Все равно их с Гридасовым двое. Впятером не поместятся. А! Вон свободно! Всего один сидит.

Мареев мгновенно прикипел взглядом. Затылок!

«У него глаза на затылке». Как раз оно и было. Кирпичный, под бокс, внимательный, следящий затылок! Тот самый. Пусть и не плащ, а влитой, мускулистый пиджак.

— Сто-олик!!! — заорал Гридасов сродни «Земля-а!!!» колумбовского матроса.

Мареев отвлекся на гридасовский указующий крик куда-то в сторону.

«Погоди ты!» Вперился в знакомый заты… Никого там не было. Кажется, теперь говорят: глюки… Но ведь был!

Столик пустовал. К нему Мареев и направился якобы небрежным шагом. Только шаг чуть шире, чуть быстрей. А то ведь займут. Да, только поэтому!

Сел. Никаких следов. Подоспел Гридасов:

— Я тебя зову, зову!.. Ну, давай здесь, если хочешь… — беспричинно осекся, уставившись на Мареева. Смигнул, сглотнул и «погрузился» в суп, приподнято комментируя: — Ну, супец! Ну, отрава! Что они сюда кладут?! Военно-полевой суп!

— Гридасов! — Аппетит у Мареева если и был, то канул. — Что произошло?!

— Все в норме, старик! Кстати, «Мертвых…» дочитал? Пора, старик, требуют. Слушай, Тренажер па-ашет!.. Тебя нет и нет. Кириллов мне звякнул с утра. Садитесь, говорит, за Тренажер! Я ему: так ведь Мареев… А он молчит, как зарезанный. Потом снова: садитесь! Старик, я понимаю… Ты не заболел?

Вот именно! Именно говорил с ним Гридасов как деликатный, сочувствующий человек обращается с безнадежным больным. Обращается, стараясь ни намеком не навести его на мысль о безнадежности. А чтобы придать бодрости, впрямую ляпает: «Ты не заболел?» Подразумевается: я же не дурак — такое спрашивать, будь ты действительно того?.. Значит, здоров! Не переживай — всех не переживешь! Логическая одноходовка для детского сада.

— Я склоняюсь к мысли, что все кругом заболели! Гридасов, как я выгляжу вообще, а? Только честно!

— В норме! — Гридасов опять сморгнул. Что-то ему мешало. Щадил?.. Да в норме же! — перевел тему: — Старик, но Тренажер, я тебе скажу-у! Парни с утра вокруг него, как вокруг елки. И я! Я только сел, только включился — там такие варианты, старик! Мы там по второй цепи, если еще синхронность нейродинамических процессов…

— Меня отстранили, как я понял, — ранено сообщил очевидность Мареев. — И врач сказал… Какой-то ганглий… Нормальный у меня ганглий!

Гридасов тактично смолк и разделил скорбь. Друг есть друг. Вместе работали Тренажер, и сесть за него должен был Мареев. Ведь на всех уровнях утвердили! Сам Кириллов — за! И вот… Отвлек, называется! Сморо-озил…

— Какие планы на сегодня? — подсевшим голосом спросил Гридасов. Непринужденно спросил, но голосом подсевшим, который всегда такой, если ждешь момента нарушить молчание, а не просто нарушаешь его по естественности.

— Таньку заберу. Прямо из садика. Нет худа без добра — пораньше заберу, времени теперь…

— А не завозникает? — Гридасов общепринято сложил ладонь рассерженной коброй.

— Еще как! — храбро пожал плечами Мареев.

— И правильно! — проявил мужскую солидарность Гридасов. — Я тебе так скажу: Адку вообще давно прищемить пора. Если ты соберешься и напишешь непосредственно на имя…

— Вот только не надо, ладно? — прервал Мареев, поднимаясь. — Хватит, я тебе сколько раз говорил… — невольно проскочила искра жалости к себе, и он потушил ее приятельски-угрожающим: — Но если ты еще раз среди ночи надумаешь шутковать, то — у-у-у!

— В смысле?

— В прямом? По телефону. Как вчера, Ах, не помнишь?! И не делай глазки домиком!

— Я… я тебе не звонил. Кроме шуток. Да не звонил я!!!

— Ротики закрыли на замочки, ключики спрятали в карманчик! — зычно распоряжалась воспитательница из беседки. Этим ее воспитательное действо ограничивалось.

Ребятня верещала, резвилась, рябила.

Таньку он нашел сразу. Банты! Тут Ада была специалистом.

«Мой ребенок самый лучший!» В этом Мареев был полностью согласен с бывшей женой. А больше ни в чем.

Самый лучший ребенок сидел в песочнице и строил замок. На песке. На сыром!

Волну понятного и обычного умиления сразу накрыла нагонная волна праведной свирепости. Ребенок сидит на сыром песке практически голой попой, а эта в беседке хоть бы бровью повела! Ишь, «ротики закрыли на замочки, ключики спрятали в карманчик!» Мареев подкрался сзади, «достал ключик из карманчика и отомкнул ротик»:

— Вы что, не видите! Ребенок сидит на сыром песке практически голой попой!!!

Ревнительница замочного молчания встала и скомандовала, устремившись взором в песочницу:

— Мареева! Ну-ка, встань, дрянь такая! Отвечай потом за тебя! И отряхнись как следует!

Только после этого обернулась и повела бровью:

— Ваше какое дело?! Здесь территория детсада! Посторонним запрещено! Вот так дети исчезают, и вся милиция найти не может! Днем с огнем!

— Я — отец Тани Мареевой! — звеняще сказал он. Придушил бы! Как говорится, проделана большая работа. Бывшей женой Адой. Ведьмы всегда найдут общий язык. Нашли. Примиренчество тут не пройдет. Надо стоять на своем — жестко, занудно, громогласно. «Имею право — я отец! Не имеете права — мой ребенок!» — Сегодня Я ее забираю! — поверх воспитательской головы прокричал маняще-весело: — Танька-встанька! Бегом за «сменкой»!

Попробуй только кто-либо воспрепятствовать! Особенно сейчас, когда Танька навстречу помчит со своим: «И-и-а-аи-и!!!»

Танька продолжала стоять в песочнице: недоумение и любопытство. Никаких восторженных визгов.

— Гражданин! Мы детей раньше шести не выдаем! Тем более неизвестно кому! У них сейчас прогулка! Не травмируйте детскую психику! Посторонним запрещено!

Мареев посторонний?! Да он с этим мочалом и разговаривать не будет! Присел на корточки и поманил пальцем:

— Та-анька! А кто прише-ол!

— Мареева!!! — голос воспитательницы вдруг стал диким, из ночного кошмара. — Мареева!!! Беги за дядей Витей! Он там… там лестницу чинит!!! Дети! Дети, все — в садик!!!

Кольнула досада — не может бабье без скандала напоказ. Но тут же резануло и вспороло насквозь, Танька секунду наблюдала за его призывными пальцами и — стрекача, раздавив замок на песке, с криком:

— Дядя Витя-а-а!!! Дядя Витя-а-а!!!

Гурьба ринулась за ней ревмя ревя. Сразу и вдруг.

Мареев так и остался на корточках. Пружины в ногах ослабели. Невозможно встать.

Танька. Та-анька… Это уже сволочизм. Этого он Аде никогда… Прав Гридасов! Он напишет, он добьется! Это уже сволочизм! Чтобы ТАК настроить дочь! Чтобы так!.. Та-анька!

Он свалился с корточек от толчка. С размаху плюхнулся на собственную сумку (Сырки! В глазури!). Воспитательница хватко держала его за плечо, трясла и голосила:

— Люди-и!!! Кто-нибудь! На по-омощь!!! Витя-а!!! Ребенка хотел украсть! Люди-и! Меня, сказал, убить!!! Витя-а!!!

Мареев тяжело поднялся, тяжело отлепил впившиеся в плечо пальцы («Витя-а!!! Убегает!!!»). Тяжело увернулся неуклюжим финтом. И — побежал. Шок от страха в Танькиных глазах был оглушающим. Чтоб еще объясняться с Витей, который вот-вот вывернет из-за угла с молотком наизготовку. Чтоб еще объясняться с милиционером в толпе зевак… И что объяснишь?! И зачем, если бывшая жена Ада сделала с Танькой то, что она сделала. И с ним, с Мареевым, тоже — сделала.

Бежал. Где тут у вас, чтобы поглубже? И камень потяжелей. Бежал. Руки вели себя отдельно от головы — горстями выскребывали из сумки коричнево-белую смятку (Глазурованные сырки! Таньке!) Стряхивал на асфальт. Мальчик-с-пальчик! По сырковым меткам тебя дядя Витя и нагонит. И ка-ак ахнет молотком по бестолковке. И пусть. Бежал…

Выгребая, наткнулся — не сразу осознал. И как только понял, облился нервной дрожью. Вынул двумя пальцами — «Мертвые не потеют» в глазури. То-то будет от Гридасова. Остановился. Куда он, собственно, бежит-торопится? Мертвые не потеют. Значит, он жив. Запарился. И побрел вполне бесцельно, слизывая сырковые следы с обложки. Хорошо — глянцевая. Может, и следа не останется? Хоть это хорошо…

Гастроном.

«Мебель». Аптека. ХРУЭМ ПРСТ…

Возьмет Мареев и устроится через три на пятый, все остальное льготно. И справки на совместительство не надо. Не с чем совмещать. При его ганглии — лучше от института отдохнуть и завтра, и послезавтра, и потом. Рекомендовано. А по поводу ХРУЭМ ПРСТ — никаких противопоказаний. Вот и пойдет. Неважно, что за ХРУЭМ ПРСТ. По ходу дела сориентируется. Он голову мучает, а это окажется просто такой призыв, к примеру. Мол, давайте всем миром хруэм этот прст! Мареев готов присоединиться. Он сейчас готов не только какой-то там прст, а что угодно и кого угодно того самого… хруэм. Кто бы ни попался!

Кто бы!.. Липа! Он заранее ощерился — улыбка по протоколу, а под мышкой нота протеста. Липа ему на глаза и должна попасться. В подъезде. Он ей сейчас свой пропуск ткнет в… Ах да, пропуск у тараканища, на вахте. Тем лучше! Чем хуже, тем лучше. Пусть Липа только квакнет!

Хочешь — не хочешь, станешь женоненавистником. Лимитчица-Липа. Охота на мужей с пропиской. Чутье — лисье. Внешность тоже.

«Что я, рыжая?» Рыжая. И злая. И чутье. Мареева она унюхала с первого дня, как он вселился. Разведенный, перспективный, отдельная. Тут у Мареева разрыв с женой-Адой не зарубцевался, а тут — обволакивающее приставание. От: «я вашу почту уже достала, вот возьмите!», до: «у вас бодяги не будет? такой синяк! скользко, я как шлепнулась!» В час ночи она в квартиру звонит! В час ночи она шлепнулась, дежуря в своем закутке, лениво сжигая спичку за спичкой! На седьмой этаж она взобралась за помощью! «Вы только гляньте, какой синяк!» Надо ли уточнять, на каком месте изящно демонстрируемый ушиб?.. По-своему логично, даже беспроигрышно. Разведенный мужик подсознательно может забыться, а Липа… Все так. Но Липа была рыжей. А бывшая жена-Ада — тоже. Липа коротала дежурство, изничтожая по три коробка спичек — просто так, глядя на огонь. Угольки в глазах и запах серы. Любимое развлечение и бывшей жены-Ады… Не забыться! И Мареев с порога, как был в одних плавочках, отрубил:

— Мы с вами незнакомы! Запомните раз и навсегда!

Запомнила. Взыграло ретивое самолюбие. Ах, незнакомы?! Раз и навсегда?! Ладненько! И начался период приставания ненавидящего. Приставания служебного. Она на службе, она дежурит и — будьте добры какое-нибудь удостоверение личности, вдруг вы тут не проживаете, не проживающим нельзя, только по приглашению, для того она и сидит здесь!

Ритуал оба соблюдали неукоснительно. Ибо стоило Марееву однажды уклониться, забыв какой ни есть документ, и Липа закатила гам столь же бессмысленный, сколь и похожий на недавнюю истерику воспитательницы в детском саду.

А пропуск вохровец передал! «Куда следует». По 34–03 позвонил… Чем хуже, тем лучше. Пусть только Липа его тормознет! Он ее… он ей!.. Критическая масса накопилась — сейчас ка-ак рванет!

Не рванул! Липа нарушила ритуал и не ощерилась ответно, а… Взгляд, как тогда, при демонстрации синяка. Сменила тактику? По-новой решила попробовать? Напра-асно. Не выйдет!

Мареев ждал лифта и чувствовал облучение взглядом. Ни за что! Створки раздвинулись.

— Если вам на пятый, давите сильней. Кнопка западает.

Судя по тону, не кнопка, а сама Липа западает.

«Ой, я западаю!» — ее лексикон, ее охота на мужей. Любой обернется. Мареев — не любой. А если бы и до того, то уж не Липа. Лучше бы она документ затребовала — он бы душу отвел. Ишь, «если вам на пятый…» На седьмой ему, на седьмой! Прекрасно она знает, что ему на седьмой! А то, ишь, тактику сменила! Ишь, будто первый раз ви…

Мареев оглянулся, но створки уже закрылись. Поехали! Мареева царапнуло. Не то и не так.

«Мы с вами незнакомы! Запомните раз и навсегда!» Липа сейчас так и… Но не ритуально, а искренне. То есть фальшиво — «ой, я западаю!», но искренне охотясь. После всего, что у них было, вернее — не было?! Рассуждая здраво — глупо. А Липа всегда рассуждает здраво. Глупо, но здраво. По-своему. И подобный выверт не в ее… Приехали.

Мареев раскопал в кармане ключ, вставил в замок, повернул, открыл и раздался звонок.

Вдруг — с работы? Все выяснилось, вахтеру нахлобучка — и звонят! Он задергал ключ. Телефон звонил. Плюнул, оставил дверь распахнутой, впал в комнату. Телефон звонил. Пробежался в грязных туфлях по линолеуму. Телефон звонил.

— Да! Алло! Да!

— Товарищ Мареев?

— Да-да…

Не с работы. Голос спокойный, теплого тембра, но холодной уверенности. Специфический голос.

— Мы бы хотели с вами побеседовать, если не возражаете.

Краем сознания Мареев отметил: в чем, в чем, а тут кино не врет. И верно — не спрашивает абонент, кто звонит, о чем побеседовать, а если возражаю? Голос говорит сам за себя. Точнее, сам за того, кто говорит таким голосом. Значит, надо. На-до!

— Где вам было бы удобней встретиться? Можно и у вас дома, можно у нас…

Что же он такого сделал? Что он мог такого натворить? Мареев перетряхнул память, хватаясь и тут же отбрасывая всякие пустяки и ерундовины. Но ведь звонят! И не в кино!

— Тогда давайте так договоримся. К вам подойдут наши товарищи, и вы им уделите некоторое время. Договорились?

— Конечно-конечно! — преувеличенно обрадовался Мареев в трубку. Короткие гудки.

— Добрый день! Вы позволите? — раздался тот же голос, но из прихожей.

Все-таки, наверное, не тот же, а такой же. Мареев положил трубку и на полусогнутых пошел на голос.

— Конечно-конечно!

Никаких шагов на лестнице он не слышал, никаких кряхтений лифта, вообще никаких шумов — это при распахнутой двери.

У порога стояли двое. Корректные, внимательные, понимающеглазые, дружелюбные. Блондин и брюнет. Профессионально осторожно пожали ему руку. Ну и ладо-ошки!

— Проходите-проходите! — гостеприимно засуетился Мареев. — Только извините, на кухне придется. Там табуретки. Или можно их в комнату перенести. Я сейчас чай…

— Не надо, не беспокойтесь, — сказал блондин.

— Да. Не стоит. Не беспокойтесь, — сказал брюнет.

Попробуй не беспокоиться! Они прошли в кухню, а Мареев, закрывая дверь на лестницу, шпионски выглянул. Никого!

— Вот! — радушно сказал Мареев на кухне, пробуя не беспокоиться. Вот!

От блондина и брюнета исходило нечто. Сразу возникала острая нужда от всего отпереться и ни в чем не признаваться, если грешен. И такая же острая нужда полностью раскрыться и признаться во всем, во всем, если безгрешен. Какие за ним грехи? Разве что… Вот Ящик вчера пронес мимо вахты. Уникальный Ящик, но он сам его сделал. В порядке шефской помощи. Имеет право. То есть, конечно, не имеет, но не потому же они здесь!

Они молчали и смотрели. Поощряюще.

— У нас на работе, — начал Мареев неожиданно. И его повело. Про Тренажер, про отличных ребят, про перспективы разработок, про подшефных, вскользь про Ящик… Чего он им рассказывает?! Но остановиться не мог. Пусть сами спросят. Ведь должны спросить. А то если он: «Представляете, какой странный случай сегодня произошел!», то не очень натурально прозвучит. Вроде оправдывается. А в чем?

Они молчали и смотрели.

Тараканище-вахтер позвонил им по 34–03. На то он и тараканище! Не могли же они из-за какого-то пропуска!.. Да что там такого в пропуске!!! И Мареев подробно стал говорить на тему: как я провел день. Пусть сами спросят.

Как пришел на работу, вот только на вахте не пропустили. Сделал паузу. Пусть сами спросят. Не спросили.

Как он — к Кириллову… это его начальник. А того нет, но вот что забавно!.. Сделал паузу. Не спросили. Ну и не надо!

Как потом… Впрочем, неважно. Короче, дальше — на медкомиссию. И там…

Так он расставлял по пути вешки-паузы. И не дождался, что хоть одну подберут. А Мареев оживленно и вроде бы непринужденно излагал. Он изложил обычный день обычного инженера с обычными заморочками, оставив в зоне умолчания всю бредятину. Пусть сами спросят. Они же знают… Что-то. Иначе почему им быть здесь?

Мареев добрался в монологе до телефонного звонка и иссяк. Что дальше рассказывать? «И вот, значит, вы позвонили и сразу пришли, а я вам говорю, что вот у нас на работе… А вы, значит, сидите у меня на кухне и слушаете».

— Вы ничего странного не замечали? — вступил блондин.

— Что-то непривычное, неожиданное для вас? — вступил брюнет.

— Нет! — озлился Мареев. Они еще спрашивают! Не замечал бы — не спрашивали! Сидят, понимаешь, все знают и спрашивают! Что знают? Не знаю! Пусть и отвечают, а не спрашивают.

— Нет! — повторил Мареев с напором. Ничего не замечал. Ничего странного. Странный вахтер, странная Люська, странный Кириллов, сбрендивший психиатр, ревущая Танька, Липа, в конце концов! Мало вам?! Какой вопрос вас больше интересует?

Вопрос застал врасплох. Откуда не ждали.

— Телефон у вас исправный? Не бывает так, чтобы кто-то номером ошибся?

— Бывает! — свирепея от бессилия, брякнул Мареев. — Сначала ошиблись номером. Потом адресом. И вот вы здесь! — он схамил в сердцах и тут же спохватился.

Но ни блондин, ни брюнет не отреагировали.

— А кроме нашего звонка, никаких? — спросил блондин.

— Вчера, например? — спросил брюнет.

— Нет! — уперся Мареев.

«Командор вызывает Бэда! Командор вызывает Бэда!» Гридасовские штучки. Да, но потом: «Проездной!» — в автобусе за спиной. Очень похоже. Чернокожий плащ, кирпичный затылок в столовке. И клятвенное уверение Гридасова, что он не звонил.

— Нет!

С какой стати?! «Ротики закрыли на замочки». Увязывать чепуху с чепухой — получится одна большая чепуха!

«Ключики спрятали в карманчики». Увяжешь и станешь идиотом. С манией преследования. Или еще с какой манией, памятуя все нынешние странности. Нет. У Мареева, конечно, богатое воображение, но не настолько, чтобы пасть его жертвой. А признать — значит, овеществить. Он только и делал со вчерашней ночи, что отмахивался: мистика, не бывает, бред!

Ах, для блондина и брюнета во всем этом есть какой-то смысл? Пусть. Пусть выстраивают. Такая у них работа. А у Мареева другая работа. И он не собирается подтверждать очевидную нелепицу, даже если она и происходит.

— Спасибо! — сказал блондин и встал.

— Вы нам очень помогли! — сказал брюнет и встал.

От них все-таки исходило нечто. И Мареев понял, что они впитали все, что им нужно. Не из его слов, а из интонаций, из жестов, из… бог знает из чего. Но впитали. И придя, зная все, теперь уходили, зная еще больше. Все, что им нужно знать. И чего Марееву знать не нужно…

Мареев закрыл за ними дверь. Да, но все-таки! Минуточку! Он открыл дверь. На площадке никого не было. Лифт молчал. Шагов по лестнице вниз не слышно.

«Звезда-Трех-Миров ожгла его взглядом, волосы рассыпались серебряным дождем, обнажив…» Где он читает?! «— Мы были братья, — сказал Бэд, поднимая Гарпун. — Но ты предал. Ты умрешь! — Голубой луч пронзил…» Да нет же, не здесь!

Мареев бестолково листал «Мертвых…», убеждая себя, что надо отвлечься. Убедить себя не удавалось. Сидел на кухне один и пытался объяснить хотя бы визит блондина и брюнета.

Не получалось и не могло получиться. Не владел информацией. А они владели, но не делились. Значит, так надо. Пришли спросили, выслушали, поблагодарили. Вероятно, это справедливо.

Вот ХРУЭМ ПРСТ тот же. Существует себе и решает свои задачи. Пробуешь расшифровать — никакого толка. А существует. И решает. Не твои это задачи, не твои. И у блондина с брюнетом — не твои задачи. И сиди. И читай. Возвращать пора.

Никак не читается! И не найти, где остановился. И вообще есть хочется. Ему бы сейчас тюбик этого самого усилителя. Стоп, стоп! Усилитель — будет «имплифайер». Или «эмплифайер», если радио. Что-что, а в англотехнических текстах через строчку — «имплифайер». А тут «стрэнгсер». Как бы его перевести? Стрэнг — сила, да. Но стрэнгсер? Усилин?..

Усилин, усилин. Где-то Мареев его уже… Ах, да! «А усилиновых тюбиков вам не хо-хо?» В столовке на раздаче.

«Зажрались у себя там!». С ума все посходили, нет слов!

Мареев шваркнул чтиво об пол. Начхать, что чужая! Чтиво упало плашмя, на инерции заползло под стол.

Хватит! Он хочет есть! Зажрались, как же! После институтского обеда уже через час в желудке — пещерная пустота. Или голод от нервов? Все! Он берет Ящик. Где Ящик? Вот! Хорошо, что он блондина с брюнетом на кухню спровадил, а то увидели бы, спросили. По глазам видать, что и так знают, но — не увидели. А он… Он идет в Дом Молодежного Средоточия. Он идет в ДЕМОС. Где сорочка? Вот! А пуговица? На соплях. Ничего, под выходным костюмом не видно. И под галстуком. Все! Он находит Таисию. Ужин на двоих. Потом прогулка по Старому городу. Луна, арбалетчики. Он через это уже прошел и не даст Таисию в обиду. Пусть она ощутит. А потом… посмотрим. А вдруг пиджак надо будет снимать? И галстук? Тогда пуговица… Ну-ну, размечтался! Почему бы и нет? В биоритмах — физический плюс. Так что улыбка, улыбка. Как у маски на эстампе. Как там у Красаускаса? Вчера мерещилось черт-те что, а сегодня… Впрочем, некогда. Темнеет уже. Вперед! И все нипочем!

Блондин и брюнет оказали неожиданное благотворное воздействие. Мареев чувствовал некоторую приподнятость. Вроде, не самим Мареевым интересовались, а он сообща с блондином и брюнетом интересовался некими неопознанными явлениями.

«Мы тут с товарищами занимаемся одной проблемой…» Росла уверенность. Быстро, как боб из сказки. И действительно! Себя надо уважать. Есть за что. Он — не хухры-мухры! Он инженер с большой буквы. Им даже заинтересовались. Он Ящик изваял. Ящик, который может все. Вполне вероятно, в Ящике-то и дело. Спросили бы, ответил. Итак, Ящик. Таисии нужен синтезатор? Пожалуйста! Но не просто-ой… Если машина синтезирует голос, то можно в принципе синтезировать любой голос, не так ли? Если машина сочиняет музыку, то заложив в нее программу, исходные параметры, вариационные данные, можно получить музыку, которую так и не сочинили и тем более не спели… ну, кто? Битлы, например. И они сочинят и споют, не так ли? В принципе, возможно, но на практике… Вот на то он и инженер с большой буквы, чтобы из принципа воплотить Ящик. Не для кого-нибудь, для Таисии! Вот и сделал! И хоть битлы, хоть… Да что там битлы! Понятно, что такой Ящик оч-чень может пригодиться… мало ли где. Вот и заинтересовались. Он им объяснит. Если спросят. А пока «ротики закрыли на замочки, ключики спрятали в карманчик», и Мареев имеет полное право идти на свидание в ДЕМОС. При всем при том еще и ощущать на затылке покровительственную руку. Идти, что называется, в одном строю.

Он шел в одном строю, неся Ящик в подарок Таисии. С воображаемой, но ощутимой покровительственной рукой на затылке… Перед ДЕМОСом кишмя кишело. Стоял островком фургон ТВ. Шел очередной модный прямой эфир. У молодежи спрашивали, чего она хочет. Молодежь не хотела ничего, кроме как сказать об этом в прямой эфир. Еще молодежь хотела внутрь, в ДЕМОС. Но туда пускали по билетам. Сегодня — по билетам. Сегодня внутри играло «Око». «Око»-рок.

У Мареева не было билета. И «Око»-рок его не волновал. Его волновала Таисия. Но попробуй докажи это плотной стене и кордону у широко запахнутых дверей!

Он не стал доказывать.

«Рука на затылке» провела его сквозь толпу по стремительной прямой. Парни с повязками сдерживали напор. Они не спрашивали: «Ваш билетик? А ваш?» Они глядели поверх, но без билета мимо них никто просто не совался. Отчетливо-плавные жесты, набитые мозольки на костяшках пальцев. И абсолютный покой. Понимание того, что если их вынудят, то… Понимание, что их не станут вынуждать.

Мареев нажал на стеклянную створку, желудочным басом сказав как своим:

— Добрый вечер!

Парни с повязками кивнули как своему. Пропуская, один из них хлопнул сверху по его ладони, еще преодолевающей сопротивление двери:

— Сетокан? — В голосе был вопрос и ответ. И уважительность.

Мареев неопределенно мотнул головой. Все! Он внутри.

Деловито прошел через зимний сад, наводненный жаждущими начала «Ока». Декоративный булыжник, декоративные пальмы и кактусы. И еще более декоративное скопище. Бляшки, бусы, булавки, нашейные кошельки и кошелки. Впрочем, и «тройки» со значком на лацкане. А интересно, есть ли среди всех этих те… которые вчера на скейтах?

Мареев прямо-таки воспрял. Газировка уверенности вскипела и ударила в голову. Не нужен ему никакой «Око»-рок! Ему Таисия нужна. Вы все сюда в гости пришли, а она тут работает. Она тут как дома. И он пришел к ней. Как к себе домой. И — на задний план все неприятности: с работой, с Адой, с Танькой. Потом, потом. Еще успеет намаяться. А пока…

Он поднялся на второй этаж. Здесь было малолюдней. То есть просто никого. Коридор, методкабинеты. Он толкнул ладонью знакомую дверь. Мельком посмотрел на руку. Какой еще се-то-кан? Нормальная рука! Чем таким вызвала уважительность?!

Таисия сидела одна в кабинете. Спиной к нему, лицом к окну. Чашки берушей глушили шумы. Немудрено, что она — в берушах. Слева за стенкой истошно имитировали семейный скандал мим-клоуны из «Лицеедов». Справа детский хор звеняще уверял: «Лучше хором! Лучше хором!» Сверху батутно прогибался потолок. Туп-тутуп-туп! Группа «Стройность» аэробировала весомо, грубо, хоть и незримо. Снизу били упругие басовые — «Око»-рок настраивался на новую волну перед выходом на сцену.

Вокруг Таисии громоздились ящики, плелись провода, пунктирно мигали индикаторы. Как же, как же: «У нас подростки, и каждый требует…» А она сиди тут среди музыкальных шкатулок и дежурь от сих до сих. Методист, работа. Уже вечер, уже скоро ночь, а она тоскуй в берушах и смотри своими колодезными глазами в пустое окно. Бе-едненькая.

Это Мареев от газированной уверенности и от «руки на затылке»: «Бе-едненькая». До сего дня он ее боялся. Не ее, а Липы, Люськи, Ады. Всех и каждую. Обжегшись на молоке. И вел себя с Таисией как с памятником — снизу вверх. Принося к постаменту знаки преклонения — вот Ящик принес… И все ждал безнадежно, когда оттает? Разве она может оттаять, если она памятник? А тут что-то повернулось в Марееве — она сидела одна среди кубического, тяжелого, многомощного железа. Она сидела, обхватив себя за плечи, то ли прячась, то ли защищаясь. И беруши торчали чебурашьи. И Мареев смотрел на нее уже сверху вниз. Как на Таньку.

Танька. Таня. Тая. Символично! Никакая она не Таисия. В Таисии есть нечто мраморное, отчуждающее. Она — Тая! Та-ая. Бе-едненькая.

Мареев мягко поставил сумку с Ящиком на пол. Подкрался. И (никогда раньше не смог бы, не посмел — разве можно так с памятником?!) накрыл ее глаза — угадай.

Она вздрогнула и рывком сбросила его пальцы. Мгновенно, по-птичьи, оглянулась.

Мареев улыбнулся, стараясь, чтобы получилось не виновато, а утешающе. У него получилось. Судя по Таисии. Да, когда она только повернулась, это была Таисия. Мраморно-отчужденная. Потом — удивление на дне «колодцев». Потом — Тая. Он все улыбался. Не только утешающе, но и покровительственно.

Она сняла чашки берушей, волосы рассыпались серебряным дождем… Откуда это? Ах, да! «Мертвые не потеют». Фу, какая штамповка!

«Звезда-Трех-Миров»… И никаким не серебряным! И, храни нас бог от ассоциаций, не рыжим! Русым. Но рассыпались. Красиво. Интимно. Будто не беруши, а заколку сняла. Та-ая…

— Есть предложение послушать хорошую музыку! — подчеркнул Мареев «хорошую», не меняя улыбки.

— Где? — скованно спросила она.

— У… меня, — Мареев мысленно схватился за голову. Что же такое он говорит?! Он-то имеет ввиду: у меня — мол, Ящик тут у меня. Но Тая может истолковать, как… А как еще можно истолковать?! И не говорил он ей раньше ничего подобного. Скажешь такое памятнику — тот не поленится, сойдет с постамента и приложит каменной десницей по наглой роже.

Тая моментально превратилась в Таисию. В «колодцах» заплескалось едкое.

Мареев застыл. Будь что будет. Наглая рожа, так наглая рожа. Сказал и сказал. Отступать поздно, смешно и некуда.

— Вот так сразу? — с защитной усмешкой спросила она.

— Ну, нет! Сначала поужинаем! — нахально перешел он в наступление. Пропадать, так с музыкой и на сытый желудок.

— У нас бар закрыт. И кафе тоже. Весь первый этаж… — менее скованно сказала Тая. Да, снова стала Таей. И как бы извиняясь: — «Око»-рок. Давка будет. Вот и перекрыли…

Она нагнулась, выдвинула из-под стола холщовую сумку:

— Нам сегодня набор дали. Тут банка кофе. Растворимый. Правда, наш… Томаты, консервы… В городе тоже все уже закрыто… Только вот где бы хлеба?.. — переложила пакеты покомпактней и подняла голову. Сама готовность!

Мареева залихорадило. Вот так и все?! Так просто?! Она с ним никогда подобным образом не говорила. И не смотрела… Да, но ведь и он, в свою очередь, не… Он никогда не позволял себе столь утешающе-покровительственно говорить и смотреть. Опять плохо?! Опять не устраивает?! Да нет же устраивает! Но чтобы вот так, просто… А если трезво рассудить, оба они давно вышли из школьного возраста и школьных представлений о… Хотя сейчас у школьников представления весьма… хм! Вот и радуйся. И веселись!

Мареев и радовался. До лихорадки в конечностях. Хлеб — ладно! Остальное — у таксиста! Это Мареев берет на себя. И куцую квартирную обстановку — тоже. И тесный спальник — тоже. Разве это главное?! Главное, что Таисия стала Таей. Главное — уверенность! Буря и натиск. И плевать, что пуговица на соплях.

— Пошли! — сказал Мареев. Получилось властно. Так и надо.

— Пошли, — отозвалась Тая тоном птенца под крылом.

Они пошли. Мареев легко закинул холщовую сумку с продуктами на плечо и, шалея от собственной смелости, приобнял Таю. Так и пошли. Сквозь пустынный зимний сад (юношество утекло в зал, «Око»-рок начинался), сквозь парней с повязками, сквозь толпу неудачников-безбилетников.

Сейчас — в такси, на заднее сиденье. А Ящик, чтобы не мешал… в багажн…

А где?! Черт! Совсем обалдел на радостях. Там оставил, в методкабинете. И пусть! Не возвращаться же. Примета плохая. В конце концов, Ящику место среди ящиков. Все равно без усилителя, без, хо-хо, имплифайера — толку от него никакого. А место Таи — рядом с Мареевым. И никакого усилителя, никакого, хо-хо, стрэнгсера ему не надо! Завтра, завтра она музыку послушает. Завтра он такую программу в Ящик заложит! Музыка сфер! А нынче они как-нибудь обойдутся.

— Только давай обойдемся без музыки? — просяще сказала Тая. — У меня от нее весь день… — и зажала уши с наигранным ужасом. Подтанцовывала в ожидании такси. Совсем-совсем Тая, а не Таисия!

— Давай! — согласился Мареев, внутренне возликовав: знала бы она, что ее ждет завтра! Какой подарок!

Знал бы он, что его ждет сегодня! Какой подарок!

— Ты совсем другой…

«Еще бы! Сам себя не узнаю!» — промолчал Мареев, внимая музыке сфер.

— …Не то что некоторые…

«Куда уж некоторым!» — промолчал Мареев, отметив: и банальности могут ласкать слух.

— …Настоящий! Пришел — и сразу никаких! А то есть такие… ходят кругами, ходят. Тьфу! Вот есть один — месяц как надоел. Все Ящик какой-то уникальный делает. Думает, что осчастливит! Да я на дух не выношу всю эту аппаратуру! А он на ней чокнулся и мне все обещает. Да если бы не мои охламоны из ДЕМОСа, я бы давно послала его знаешь куда?!

«Я-азва!» — промолчал Мареев, добродушно оценивая намек.

— …Ты не думай только. Он для меня никто, и звать никак!.. Кстати, а тебя как звать? Меня — Тая… — И она, дурачась, церемонно протянула ему руку.

— Константин! Мареев! — включился он в игру и приложился к ручке.

Однако!

Однако… это мрамор Таисии, а не пальцы Таи.

Все кончилось. Таисия отпрянула.

«Колодцы» заволокло броневым льдом.

— Я не терплю подобных шуток! — так она сказала.

— Шуток?

— Вы знакомы?! Он тебя подослал?!

— Кто?!!

— А я-то, дура, решила… Не подходите ко мне!!! Я вас ненавижу! — она чуть не попала под колеса такси, отпрыгнув на мостовую.

Такси свиражировало и встало. Из машины полез шофер:

— Жизнь надоела, да?!

Таисия отчеканила каблучками навстречу шоферу, дернула дверцу, бросилась на сиденье:

— Поехали, шеф! Поехали, сказала!.. Стой! — поманила Мареева негнущимся пальцем: — Сумку!

Он протянул ей сумку с продуктами.

Рванула и зашвырнула ее назад, в кабину:

— И передай своему дружку, что п-п… п-п… Поехали, шеф! У тебя ничего нет?

Такси умчало. Мареев остался с протянутой рукой.

«Жизнь надоела, да?!» Жизнь надоела. Да!

— У-у-у! Транквилизатор!!! — взревело за спиной. Из ДЕМОСа, прошибая все звуковые барьеры, грянул «Око»-рок.

Я — Мареев Константин Андреевич, находясь в трезвом уме и добром здравии, признаю, что я — не Мареев Константин Андреевич. Или я нахожусь в нетрезвом уме и недобром здравии.

Сильный туман, отдельные прояснения, к вечеру давление будет расти… Выросло.

Кафе.

«Сувениры». Кафе.

«Сувениры». Пряничные храмины. Луна. Никаких арбалетчиков, коварных теней, злых духов. Реальность кошмарней. Реальность, которую до поры до времени можно объяснить… Кафе.

«Сувениры». Кафе…

Приходит пора, приходит время. И Таисия кричит:

«Я вас ненавижу!» Кричит не Марееву, а тому, кого он подослал. Он, Мареев, ему голову оторвет!!! Кому — ему?! Оу-уоу! Бывает в мозгах острый приступ зубной боли? Он, Мареев, подсунул Таисии вместо себя… кого? И она стала Таей! Не для Мареева, а для… Голову ему отвинтит Мареев! В два витка! Оу-уоу! Тая с первым, кто ей властно приказал: «Пошли!», идет! И свойски жалуется на зануду-ухажера. На него, на Мареева. Одним махом Мареев снесет башку… Кому?! А кто бы ни попался!

Он внезапно для чернокожего плаща обернулся. Конечно! Никакого плаща, никакой слежки по пятам. Когда надо, так — никого! Ночь. Готика. Старый город. Луна. Пусто. Везде пусто.

И внутри пусто. И все, и никаких разгулов для воображения. Иди домой. И там спи. Один. Если сможешь.

Оу-уоу! Но Тая! Тая! Вот ведь, вот ведь, вот ведь…

Он снесет башку тому, кто… Но Тая! Она не моргнув глазом пошла за… неважно за кем! Пошла! И не за Мареевым! Она… Оу-уоу!

«Я вас ненавижу!» А я ВАС! Всех! Липа. Люська, Ада, Тая… Вы все… вы… А он?! Он кто?!

— Я — Мареев Константин Андреевич. Ты — не Мареев Константин Андреевич. Мир сошел с ума. Нормальная логика ненормального.

«Оч-чень интересный случай! Вы не хотели бы к нам в клинику?» Пора, мой друг, пора! Я — инженер. Что за мания такая?!

Всмотрелся в глубинную витрину очередных «Сувениров». Мареев как Мареев! Но ведь никто не верит! И Тая… она — сама готовность. Но не с Мареевым, а с… Оу-уоу!!! И все разлетается к черту на куски. И пробовать застрелиться — без толку. С оружием сложно.

— Вот ведь, вот ведь, вотведьвотведьвотведь…

Что еще вслух произнесешь, бредя, бередя, бредя. Один. И сам не свой. Буквально. Мир сошел с ума. Или он, Мареев, сошел с ума. И сейчас он, Мареев, придет домой, а там — Мареев: «Вы, собственно, кто?» Идиотическое хихиканье. Вотведь!

«Сувениры». Кафе.

«Сувениры». Вотведьвотведь. Асфальт. Гастроном.

«Мебель». Вотведьвотведьвотведь. Аптека. ХРУЭМ ПРСТ. Хрено… К бесу!

Вотведьвотведьвотведь…

Липа спала. На двух сдвинутых стульях. Чихать ей на хлопки дверей. Вот если бы именно Мареев вернулся, она бы стерегла, и — ни в одном глазу. Так что не Мареев ты, не Мареев. Она спала. Он еще раз шарахнул дверью подъезда. Липа шмыгнула носом, промямлила во сне: «Маманя, уймись!», плотней поджала ноги к подбородку. Сапожки под головой. Чулок на пятке поехал. У ножки стула — пепелище спичек.

Лифт не работал. Второй, третий… вотведьво… пятый… тведьвот… шестой. Седьмой.

Провернул ключ в замке, пнул дверь ногой, отшагнул назад. Ожидая… Да ну, несерьезно! Детский рудимент казаков-разбойников! Конечно, никого! Что же он, действительно двойника предвкушал? Потихоньку сдвиг по фазе. Вотведьвот…

Темно и глухо в комнате. Он бы сейчас пришел с Таей… Хватит! Мало ему Ады?! А он-то, он! Выходной костюм, выходной костюм! Н-на, пиджак, н-на! Пусть валяется! И галстук, з-змеюка удавная!

Пуговица сорвалась с соплей, защелкала по линолеуму. Да пропади ты пропадом! Еще ползать за тобой на карачках!

Темно! Только ледоруб на стенке чуть отсвечивал. Сложно с оружием. Поди заруби себя! А зачем? Есть хороший, надежный канат — рядышком висит. Крепкий, выдержит. На Кавказе, на Тянь-Шане, на Памире выдерживал — капронка! — и теперь не подведет. Вот только потолки низковаты…

Сардонические хихоньки-хахоньки, само-собой. Но чего не сделаешь с такой жизни! Когда маски на эстампе и те — обе в хандре. Стоп! Не проверять! Обойдемся без ответа. Мистика — мистикой, но если Мареев еще при свете убедится, что ему не показалось, то тогда — прямая дорога в больничный покой. Доктор, я скажу вам по секрету — я Мареев Константин Андреевич, но, тс-с-с, об этом знаю только я и, тс-с-с, компетентные лица!

Правильно!!! Компетентные лица! Если он свихнулся, то они — как?! Блондин и брюнет. Они с ним говорили, как с Мареевым!

«Днем — отдельные прояснения». Тебе, дундук, были отдельные прояснения, а ты проморгал!

«К вечеру давление будет расти» — кто теперь Марееву может хоть что-то объяснить, хоть как помочь?

«Звоните по этому номеру, если сочтете…» Мареев ничего еще не счел, но рука сама потянулась к телефону, сняла трубку.

— Положите на место! — ударил голос сзади.

Голос был жесткий, армейский, пожилой, с трещинкой. Мареев послушно уронил трубку обратно. Нет, не рудимент казаков-разбойников, нет. Оно! Ведь спрашивали, спрашивали!

«Не бывает так, чтобы кто-то номером ошибся?» Смешно и страшно. Как на аттракционных горках. Все можно объяснить, если не рехнулся.

Схема спаялась моментально. Он сделал Ящик. Ящиком заинтересовались. Не только наши, но ихние тоже. Ихние звонят, чтобы убедится, дома ли он.

«Командор вызывает Бэда». Друг звонил, разыгрывал. Ихние знают, что подобный розыгрыш в манере Гридасова. Ихние все про Мареева знают — и его друзей, и привычки его и друзей. У ихних тоже дело поставлено! А «извините, ошиблись номером» глубокой ночью — более подозрительно, чем розыгрыш… Но у наших дело тоже поставлено. Ведь пришли, ведь спросили. А Мареев?

«Нет! Нет!» Вот тебе и нет! Но хоть бы намекнули!.. А то не намекали? Сам виноват. И теперь ихние уже тут, а наши?

«Позвоните, если сочтете…» Надо было еще из ДЕМОСа позвонить! Но кто же знал тогда, что так… Или из автомата, пока шел! Но ничто не говорило о… Плаща за спиной не было! Верно! Он уже здесь Мареева дожидался. И сейчас… Хорошо, что Ящик в ДЕМОСе. Они его не получат! Но что же такое он умудрился сотворить, если даже ихние — по пятам. А наши… Звонить надо было, звонить!

Схема спаялась вмиг. И Мареев увидел ее всю разом. Задеревенел. Смешно и страшно. Хоть кричи: «Не Мареев я, не Мареев! У любого спросите!» Хоть у начальника-Кириллова, хоть у психиатра, хоть у Таи… сии! Башку, значит, собирался сносить? Кто бы, значит ни попался? Если не рехнулся, то можно все объяснить. Но объяснить так, что рехнуться можно. Например, долбануть ихнего агента. Еще «спасибо» скажут. Наши.

Слева — ледоруб. Жаль, он — не левша. И потом — эти, ихние, они обучены. Опередят… Окно разбить! Чем? Томиком из книжной кладки. Долго нагнуться, выпрямиться, кинуть. Опередят. Время. Надо тянуть время. Наши должны быть где-то рядом. Ихние обречены. Надо тянуть. Иначе обречен Мареев. Вотведьвотведьвот… Сплю и снюсь! Смешно и страшно. Но вести себя надо спокойно и с достоинством. Чтобы стыдно не было. Во сне ли, наяву ли, по ту сторону сознания ли.

Он не стал делать резких движений, сказал в пространство сколь мог спокойно и с достоинством:

— Я всегда рад гостям, но в такой поздний час я…

— Не валяйте дурака! — сказал баритон, квакнув на «р».

И Мареев обернулся. Нутром учуяв, что ему не грозит получить между глаз пулю или что другое. В «не валяйте дурака» была эмоция. В отличие от приказного «Положите на место». Раздраженность, но не угроза. Тем не менее, голос командный, выработанный годами. И Мареев обернулся. Всякий шпион еще командовать будет! Смешно и страшно. И уже не так страшно. Ведь сон. Или бред. Чего уж пугаться, досмотрим до конца!

Так и есть! Чернокожий плащ, кирпич лица, седой бокс, рубленые морщины, глаза — не видать, темновато. Но точно, что эти самые… льдистые, прозрачные, холодные. Типичный шпиёнский шеф! Пусть шпиёнами своими и командует, а не Мареевым! Возник из-под земли… Не было никого, не было! Пятнадцать квадратных метров! Захочешь — не спрячешься! Ишь, «не валяйте дурака!» А сам-то?!

Мареев расхрабрился и, отстаивая себя, натужно сыронизировал:

— Есть, не валять дурака!

— Командор, — подправил гость.

— Что? — не понял Мареев.

— Командор! — нажал гость.

— А! — понял Мареев. Н-ну, поиграем в эти игры. Время работает на нас. Сплошное кино! — Есть, не валять дурака, командор! — щелкнул каблуками.

Вдруг блеснуло: а ведь похож! «Мертвые не потеют». Командор. Стандарт, масс-культура, штамповка. Книжные герои слизаны с настоящих, настоящие — с книжных.

Однако этот — не книжный, а живой. И вполне опасный. Даже во сне. Или в бреду. Теперь, когда Мареев повернулся, ледоруб был под правой рукой. Так что надо выждать миг и… Если мираж, то одной дыркой в полу будет больше. Если явь, то Мареев выполнит свой гражданский долг.

— Бэд! — отечески сказал Командор. — Почему ты не отвечал на вызов, Бэд? Я тебя нашел, а ты не отвечаешь, Бэд!

Мареев ничего не мог с собой поделать — дебильная улыбка ширилась и ширилась. Значит, Бэд! Начита-ался! То-то скейт-шпана прыснула от него! То-то Кириллов с Люськой перепугались! То-то психиатр финтил! И Липа «запала»! И… Таисия. Бредить — так уж до конца-края. Где он, край-конец, у бреда? Сейчас Командор еще и прикажет доложить — как, мол, там с Ящиком? Готов? Не готов? А то пора уходить, есть данные — нам сели на хвост. Нам? Ну, да! Командору и Бэду. Одна шайка-лейка.

— Смешного мало, Бэд! — пружинно упрекнул Командор. — Ты сделал все что мог. Но пора уходить. Есть данные — нам сели на хвост. Они здесь настороже. Эта планета пока не для нас. Все. Минута на сборы, Бэд!

Не-ет, еще не все! Он, Мареев, еще не вызвал машину, такую беленькую, с крестиком. И какой русский не любит быстрой езды! А ежели ты не русский и не любишь, то все равно прокатим! Командоры всякие… Планета его не устраивает!

Мареев внешне целеустремленно, но внутренне бесцельно шагнул по диагонали — навстречу и мимо Командора, в кухню. Коснулся плечом — не мираж, осязаемый.

Что ему, Марееву, понадобилось на кухне? А он знает?! Включил свет, встал посреди и сосредоточил вид.

— Надо уходить, Бэд. Канал-два, — треснувший голос не приказал, а проконстатировал.

— Да. Конечно. Так-так. Момент! — Мареев имитировал работу мысли, деловито оглядывая кухонные стенки. — Момент, Командор! — Он открыл духовку, засунул туда руку по локоть, прогремел ищущими хлопками по противню. — Нет… так-так! — закрыл духовку. Включил конфорку. Зашипел газ. Выключил. Дотянулся, с глубокомыслием постучал по вентиляционной решетке. — Та-ак…

Что должно быть результатом процесса? Сам не знал. Просто предпринимал бессмысленные действия с осмысленным лицом. Командор ждал в проеме двери. Стол, плита, табурет, еще табурет. Что бы еще такого осмысленного предпринять? Вотведьвот… На этом табурете сидел блондин. А на том — брюнет. Всего несколько часов назад. А сейчас… К телефону Командор не подпустит. Мареев присел на корточки, саперно щупая пространство взглядом. Нащупал. Под столом лоснился бестселлер. Зашвырнутое чтиво.

— Ага! — удовлетворенно воскликнул Мареев. Взял, выпрямился и вручил чернокожей фигуре. Ставя перед фактом.

Командор щелчком ногтя пролистал книгу, как отменный шулер колоду:

— И что?

Если бы Мареев сам знал: и что? Вручил и вручил! С трудом сохранил значительность: я знаю то, чего не знаете вы, и, скрывая рецидив кретинической ухмылки, решительно двинулся назад, в комнату. Мол, это еще не все, это еще первая часть, а там — вторая. И если их соединить…

Командор впритирку разминулся с ним в коридорчике (нездешний одеколон, нездешний табак), снова занял ждущую позицию за спиной. Неторопливо квакнул:

— Пора, Бэд!

— Сейчас! Та-так! — Мареев со знанием конечной цели искал. Действительно, пора. Хватит с него! — Ага! Вот!

Он обыденно, не экстремально снял со стены ледоруб. Усыпил? Не усыпил? Все равно пора! Коротко замахнулся. Рука стала ватной, отказываясь бить по живому. И не ударила, не успела.

Мареев ощутил плотный хват в предплечье, ярую боль выворачиваемого сустава. Комната перевернулась. Чиркнул ногой по потолку. Екнула внутри внезапная невесомость. Карусель. Искры! Грохот! Чей? Собственный, да.

И последнее, что поймал: оглушающе лопнули обои по всей высоте, порхнул сбитый эстамп. Из стены в прыжке ринулись люди.

Мареев открыл глаза. Глянец. И бритвенная боль в щеке. Горел свет. Мареев как мог приподнял голову. Шею свело. Но ему хватило понять — лежит в собственной квартире, на полу, физиономией в чтиво; глянец — это обложка; острая полоса по щеке — тоже обложка, сломалась. Да уж начита-ался! Гридасов взгреет за книжку. Все остальное пригрезилось. Пригрезилось. Пригре…. Звон в ушах, это телефон… зилось. Заснул над книжкой. Спал, спал. Вдруг телефон его и разбудил. Сейчас он снимет трубку и…

Трубку сняли. Он затаился. Не пригрезилось. Кто-то есть. Здесь. В его квартире.

— Да! — было сказано в трубку.

— Успешно. Сейчас доставят. Группа уже выезжает… Байконур?.. Резонно! Или все же Плесецк?.. Есть!

Где-то далеко внизу, на улице чмокнула дверца машины. Глухо заурчало. Уехало.

— Нет, не пострадал. Почти. Да, мы проследим…

Мареев обмяк. Опознал голос.

«Мы проследим». Они проследят! Мнимая рука бодряще легла ему на затылок. Он грузно перевернулся на спину. Лампа ослепила. Два черных, вырезанных силуэта над ним. Его подняли. Поставили. Поддержали под мышки. Силуэты обрели полутона. Блондин. И брюнет. Наши! Успели! И он, Мареев, не пострадал. Почти. Помраченно осмотрелся. В стене от пола до потолка зияла обойная прореха. Клочья старых газет. И — серый бетон.

Он повел смущенными плечами, давая понять, что может передвигаться самостоятельно. Его отпустили. Он придвинулся самостоятельно — рыхлым шагом к вспоротой стенке. Ладонями сомкнул края — обои совпали по рисунку, как были. Отнял — обои с шелестом разошлись. Дыра. В которую ввалились наши. Дыра в обоях, но не в стене. Стена — бетон. Там, за ней — соседи… Мареев потер по стене пальцем, постучал. Бетон! Снова сомкнул края. Снова отнял. Осознал, что его движения — сосредоточенность идиота. Но не мог остановиться. Сомкнул. Разомкнул. Сомкнул. Разомкнул.

На плечо легла уже не воображаемая, а вполне натуральная, весомая рука:

— Пойдемте в кухню, Константин Андреевич. Присядете… — подсказал блондин.

Мареев послушно заковылял. Сел. Необязательно спросил:

— Может, чайку? Тридцать шестой, почти индийский.

— Спасибо, — сказал блондин в смысле «нет». Взгляд у него был и сочувствующим, и досадливым.

Мареев вслушался — там в комнате шуршали обои. Потом стихло. Пришел брюнет, утвердительно опустил веки на молчаливый вопрос блондина. И оба они теперь смотрели на него, на Мареева.

— Как же так, Константин Андреевич? — не спросил, не обвинил, а вроде посоветовался блондин.

— И не позвонили… — посетовал брюнет.

— Что это было?

— Что бы это ни было, больше этого не будет, — утешил брюнет.

— Могло и вовсе не быть, если бы вы не…

— Ничего-ничего! — блондин послал брюнету утешающий знак.

— Теперь расскажите, если вас не затруднит, все с самого начала. И… без пауз.

Мареев рассказал все с самого начала. Без пауз, без всяких зон умолчания. Как он сконструировал Ящик. Но кто же мог предположить, что Ящик в такой мере может заинтересовать… (Продолжайте, продолжайте!) И как он спас Ящик от трех шакалят. Трудно ведь и представить, что стало бы, попади Ящик в руки этих… (Дальше, дальше!) И как позвонил Гридасов. То есть теперь-то Мареев понимает, что не Гридасов, а этот… ну, этот… который тоже Ящиком заинтересовался… (А потом? Потом?)

Потом! Черный плащ за спиной. Вахтер. Паника Люськи. Прятки Кириллова. Медкомиссия. Детсад, Танька. Тая… И вот… Командор.

Блондин и брюнет слушали, впитывали.

Мареев смолк, нервно захрустел пальцами.

— Спасибо! — сказал блондин. — Вы нам очень помогли.

— Правда, если бы вы сразу позвонили… — сказал брюнет.

— Ничего! — оборвал блондин. — Все обошлось. Наилучшим образом. Обошлось.

— Что обошлось!!! — напал Мареев, защищаясь. — Что «наилучшим образом»?!! Я тут, можно сказать!!! Я тут!!! — и сполз обратно на табурет. Буря в стакане.

— Тише, тише, — доброжелательно сказал блондин.

— Не переживайте так. Вы — Мареев Константин Андреевич. Вы — инженер Мареев. И никаких… э-э… Бэдов… — брюнет подвигал челюстью, стирая послевкусие от непривычного склонения.

— И никаких Командоров, — подхватил блондин.

— Можете о нем забыть. Если сможете. Словом, это уже наша компетенция.

«Сейчас доставят. Группа уже выезжает. Байконур. Плесецк». Мареев понял, что Командора он действительно может забыть. Если сможет. Но все остальное?!

— Но все остальное?!

— Это не наша компетенция, — сожалея, сказал блондин.

— Но я — Мареев?

— Вы — Мареев.

— А почему вам это известно… то есть вы не сомневаетесь, а остальным кажется, что…

Он осекся. В глазах блондина и брюнета было что-то от качественной, точной оптики. Той, которой никогда ничего не кажется. Той, которая фиксирует и приближает явь, позволяя рассмотреть и понять. И они понимали. А Мареев — нет.

— Можно ведь как-то объяснить! — взмолился он. — Вы меня поймите! Есть же какие-то предположения!

— …Нет фактов, — продолжил блондин, намекая: предположения-то есть. — А вы подумайте. Сами.

— С вашим аналитическим складом ума! — подтолкнул брюнет. — Несложно. Вон вы какой Ящик смастерили. А уж тут…

Они опять впитали все, что им было нужно. Более того! Они пытались напитать Мареева всем, что нужно ему. А он, хоть тресни, пасовал. В голове ворочалась собственная ущербность. Память детства: выклянчивание у доски наводящей реплики учителя.

Реплики не последовало.

— Мы у вас засиделись, — прощально сказал блондин.

— Извините за вторжение, — сказал брюнет.

Внизу, в ночи завелась машина. Блондин и брюнет направились к выходу Мареев заспешил, заспешил:

— А вот Ящик! Ящик! Я в ДЕМОСе Ящик оставил. Если это важно… Так что если надо, то завтра можно его оттуда…

— Да-да, — вежливо сказал блондин.

— Как же, как же, Ящик. Замечательный Ящик! Слушайте на здоровье.

Брюнет подал ладонь. Мареев машинально сдавил ее. Попытался сдавить — дрова можно колоть такой ладонью! Мареев заспешил, заспешил:

— А вот еще! Я все хотел спросить. Сетокан это что?

— Сетокан это… се-то-кан, — поучающе сказал брюнет. Переступил порог. Блондин уже ждал на площадке.

Мареев пролопотал:

— До свиданья… — медленно закрыл дверь и тут же дернул ее на себя.

Исчезли. Их уже не было.

Мареев на цыпочках прокрался к окну на кухне. Силился рассмотреть сквозь стекло машину там, внизу. Но ничего не увидел. Только услышал: отъехала, набрала скорость, канула.

Вернулся в комнату. Брюнет не зря шумел обоями. Никаких следов, ни склейки, ни зазубринки — цельный кусок. Будто и не было ничего. А было ли?!

Ледоруб косо торчал в полу. Эстамп валялся «мордой» вниз. Было!

«А вы подумайте. Сами». Легко сказать!

Мареев подумал. Сам.

«С вашим аналитическим складом ума». Он подобрал эстамп. Маски Красаускаса — обе… улыбались! Ничего себе, поворот, все — вдруг! Он разглаживающе смахнул наваждение. Правильно! Просто порвалось, когда слетело со стены. Но символично.

Он подобрал и раздавленное чтиво. С долей брезгливости, за крылышко. Последняя страница: «Я достал его, Командор! Хранителя нет! Мозг — у меня!» Ну, надоел! Ну, достал!

Думай, Мареев, думай. Итак, сегодня все началось с того, что… Уже не сегодня, а вчера. Он проскользил по извилинам биоритмов — вот и еще один плюс на данный момент, интеллектуальный. Дан тебе плюс — соображай.

«Я достал его, Командор!» Кого можно достать из тех, кто в упор не видел Мареева, а видел Бэда?

«Мозг — у меня!» И у Мареева мозг, и он этим мозгом еще как раскинет. Даром что ли — плюс?!

Мареев взвинченно накрутил диск телефона.

— А-ал-ле-о!!! — вьюжно провыл он, когда длинные гудки оборвались слушающей тишиной.

— Вы не туда попали! — отбарабанилась Люська на одном дыхании.

Да, красивая женщина должна быть глупой, но нельзя же быть столь бесконечно прекрасной! Мареев же еще ничего не сказал. А ему: «не туда попали»!

Туда! Туда!

— Я тебе сейчас покажу «не туда»! — напустил ярости Мареев и затребовал:

— Где там…

— Улетел! — выпалила бесконечно прекрасная Люська. — Срочная командировка. Улетел! Самолетом!

Мареев раздельно сказал: «Ха! Ха! Ха!» — и дал отбой.

А вот попробуем ему в кабинет!.. И с оттяжкой завертел диск. Улетел, значит?! Раз — Бэд, два — Бэд, три — Бэд… семь — Бэд, один ответ. По этому новому номеру ответа не было. Тянулись гудки. А вот Мареев сейчас проверит!

Еще раз набрал кабинетный номер Кириллова, выдержал два длинных сигнала, придавил рычаг. И снова набрал. Через прозвон, что называется. Уж Марееву ли эту систему не знать! Не первый год знакомы!

Трубка тут же отозвалась:

— Что?! Как у нас там?!

Боится, зайчик! Хранитель хренов!

— А-ал-ле-о! — вожделенно повторил вьюгу Мареев.

Линия тут же отрубилась. В ухо жалобно, обреченно запищало:

«Ма-ма-ма-ма-ма».

Сиди-ит! Пря-ачется! Ку-уда ты денешься!

Мареев заскакал по комнате, хватая нужное и ненужное.

Спокойно, спокойно!

Что ему нужно? Там же на ночь все закрыто-перекрыто. Вот что ему нужно! Мареев вырвал ледоруб из пола, накинул на плечо канатную связку. Памир, Тянь-Шань, Кавказ. А тут всего-то второй этаж! Йо-хо-хо! И бутылку брома! Бэд так Бэд!

«Я достал его, Командор!» …Липа дрыхла. Мареев, сбегая по ступенькам, иерихонски проревел: «Па-а-адъе-о-ом!!!» — и долбанул дверью, выскочив на улицу. В подъезде расслышалось приглушенное, падающее: «Ду-дум!»

Он готов был покрыть все расстояние пешком — вкрадчивыми, мощными прыжками. Настроился. Бэд так Бэд! Пропрыгал сотню метров — до ХРУЭМ ПРСТ. Сторож все «требовался».

Учреждение безмолвствовало. Но! В этой же стене чуть поодаль масляно разъехались ворота, высунулся грузовик — кузов под брезентом, тусклые подфарники.

Мареев махнул. Силы надо поберечь.

Грузовик выполз целиком, ворота сдвинулись. Шофер бибикнул — залезай. Мареев залез.

— В горы собрался? — шофер раздирающе зевнул, ощерив зубы грызуна.

— В горы! — подтвердил Мареев. Ответ был необязательным, как и вопрос. Просто для поддержки контакта. — А ты из этой конторы? — свойски и тоже для поддержки спросил он.

— Чего? — шофер никак не мог окончательно проснуться, промаргивая красные глаза грызуна.

— Из ХРУЭМ? Из ПРСТ? — уточнил Мареев И снова закипели легкие газированные пузырьки. Сейчас он узнает! Дежурная переброска фразами и на тебе! Успех! Крошечный, неважный, но рождает веру в успех большой. Все получится. Все у него должно получиться! И чтоб каждой загадке — своя разгадка. В малом и в большом.

Шофер загодя стал кивать головой, вперив сонный взгляд перед собой, на дорогу:

— Из нее, из гадюки! Все возят, возят! А чего возят?! Среди ночи подняли! — он совершил еще один рапидный зевок и передразнил кого-то с презирающим пиететом: — Хозрасчетный! Участок! Эксплуатации! Механизмов!.. Производственный! Ремонтно! Строительный! Трест!

Понятно. И ничего не понятно. Вот и расшифровали Марееву. Толку-то! Прозаично, буднично, но не менее загадочно. Газировка внутри пробулькала. Стало безвкусно, и язык не пощипывало. Мареев оперся на ледоруб, свесив кисти. Калика перехожий. Взморозило: сейчас он приедет, всю подноготную выяснит и… ничего не выяснит. Просто станет прозаично и буднично. ХРУЭМ ПРСТ.

Грузовик трясло.

Шофер покосился на сложенные руки Мареева, понимающе спросил, показав на них убывающим подбородком грызуна:

— Занимаешься?

Мареев включился: и этот туда же! Тоном тех парней с повязками у ДЕМОСа. Ой, ладошки, вы мои ладошки! Не чета мозольным секачам всепобеждающего Бэда. Значит, чета.

— Сетокан, — как бы нехотя бросил Мареев. И сжался. До каких же пор!!!

Он — Мареев. Ему официально заявили компетентные лица: он — Мареев. Компетентным лицам никогда ничего не кажется! А кому кажется, тому Мареев еще покажет. Бэд так Бэд! Пусть ему станет прозаично и буднично, но кое-кому он праздник устроит! С фейерверком!

— Тормозни! Я приехал!

— До гор еще далековато, — сыро предупредил шофер.

— Бывай!

Все окна института были незрячи.

Мареев на всякий случай качнул толстенные пластиковые створки, еще качнул. Заперто. По вестибюлю заметались лунные зайчики, пущенные колебанием.

«Мирная НТР» в полумраке просто-таки устрашала. Ниче! Мареев сейчас кое-кого устрашит почище какой-то там «Мирной НТР»!

Он отступил от фасада, высчитывая нужное окно. Да, вот оно! Сейчас будет известная картина «Не ждали»… Между прочим, очень даже и скорее всего «ждали». И могут, как только он взберется, распахнуть окно и столкнуть вниз — шмяк!

Нет, не смогут. Внутрь открывается.

Мареев отмотал канат, взялся за ледоруб…

Он шел вверх, не скрываясь. Хакая, хекая, громко скребя подошвами. Не спеша, нагнетая. Психологическая атака.

Наконец встал во весь рост на узком карнизе, прилип сплюснутым лицом к стеклу. Плотоядно, кровожадно, людоедно впился в кабинетные сумерки.

Из кабинета, из самого дальнего угла, вжавшись в шкаф, стиснув телефонную трубку, на Мареева смотрел лунно-зеленый Матвей. Сокурсник, однокашник, начальник. Матвей Кириллов. Он был постыдно — до визга устрашен.

Мареев показал ему на шпингалет. Кириллов обморочно замотал головой: нет! Мареев показал, что сейчас как ахнет ледорубом по окну, хуже будет. Кириллов полумертво кивнул и побрел отпирать. Спиральный телефонный шнур поволокся за ним, потом натянулся, натянулся. Шпингалет звякнул.

Мареев впрыгнул в кабинет. Кириллова упруго отбросило назад, в угол и шнур сработал, и… флюиды.

— Положите на место! — сладострастно отомстил судьбе Мареев.

Кириллова стала колотить икота, трубку он выронил.

— Вы знаете, кто я?! — еще отомстил Мареев.

Матвей старался запихнуть икоту вглубь, меленько и часто затрясся. Повисла дрожащая слюна.

— Вы знаете, для чего я здесь?!

Глаза у Матвея — сплошные зрачки. У страха есть порог. За ним — уже сумасшествие. Кириллов был на этом пороге.

Мареев сбавил. Азарт растворился. Стало неловко, неуютно, негоже. Он повернулся спиной. Дедом-Морозом был Мареев! Дедом-Морозом, залетевшим поздравлять двенадцатилетнего верзилу и плетущим про Северный полюс, Снегурочку. А верзиле — уже десять и диплом победителя викторины «Звери, птицы, люди». Неловко, неуютно, негоже. Но вдвойне, втройне, ВТЫСЯЧЕРНЕ — если верзила лупает восхищенными ресницами и… верит!

И все же фальшрадость от Деда-Мороза ВМИЛЛИОННЕ переносимей, чем фальшужас от Бэда. Ужас, когда железный Матвей бросает Люську одну дома («Улетел! Самолетом!» — Марееву ли не знать Люськин голос и уровень ее внеслужебных отношений с Кирилловым). Ужас, когда железный Матвей сидит при потушенных огнях в своем рабочем кабинете, надеясь, что здесь не достанут, и покорно дожидаясь, когда достанут. Ужас, когда ни рубаху нет сил рвануть, если уж пропадать, ни… тюкнуть по темечку, если уж к тебе повернулись спиной.

Тюкни! Тюкни же!

Мареев ждал этого избавления. Лучше получить по темечку от сокурсника, однокашника, начальника, чем наблюдать, как сокурсник, однокашник, начальник, растекается в слюни и сопли.

Сзади ворохнулось. Мареев не выдержал, обернулся, чтобы упредить удар. Кириллов сидел на полу, ноги не выдержали. И на удар Матвея не хватило.

— Откуда?! — безадресно ярясь, заорал Мареев. Вцепился в ворот рубашки, приподнял Кириллова. — Откуда ты знаешь, кто я?!!! Откуда ты знаешь, для чего я здесь?!!

— Глблг… Блгб… — Матвей захлебнулся, проплевывая сквозь икоту, тыкал пальцем куда-то в сторону.

Мареев отпустил его, шагнул в указанном направлении.

Стол. Рабочий стол начальника. Верхний ящик.

— Здесь?!

— ЛГБГЛГ…

Он гремяще выдвинул ящик. Листок бумаги внутри. И взрезанный конверт. Больше ничего…

У Мареева случился общий спазм — в горле, в животе, в руке. Схватило. Бумажка захрустела в судорожном кулаке, теряя вид документа и обретая совсем иной вид. Схватило.

А он-то, Мареев, с Ящиком возился, мудрил. Решал техническую задачку по созданию иной сущности. А никакого Ящика и не надо. Чирк-чирк — и готова иная сущность!

Мареев насекомо шевелил пальцами, вбирая в кулак бумажку. Потом разжал. Комок вдохнул воздуха, бесшумно распустил лепестки. Мареев снова придушил «ананимку». Мыслей не было, так, только… прострелами: Ада! Липа! У-у, б-б… бабье!

— Костик. Ко-о-остик! — протяжно капнул голос Кириллова в пещерной тишине.

Мареев сидел с чучельным блеском в глазах, в чучельной неподвижности, и восприимчивость к внешнему раздражителю тоже чучельная.

Внешний раздражитель, Кириллов, что-то говорил, то ли оправдывался, то ли обвинял. Лил пыльную воду из графина в стакан, подносил Марееву, выхлебывал сам, не допросившись реакции. Опять оправдывался. Обвинял. Убеждал. Разубеждал.

Пусть Мареев не выходит из себя, а войдет в его положение. Все-таки, документ. Ну, дурацкий! И Люська сразу заявила: тут какой-то дурацкий документ. Но ведь документ!

Надо было его сразу — в корзину. Но ведь документ! И зарегистрировать положено, тем более, в документе женщина жалуется. А Мареев сейчас без жены, один. Мало ли каких глупостей сгоряча мог наделать. Вдруг женщина и права? Нет-нет, только в той части, где про сожительство. Кириллов, конечно, ни в какого космического субъекта ни на секунду не поверил! Тем более не поверил, что Мареев может его убить… хм! Ни на секунду! Но ведь документ! И про «захватить Тринажер» — ни на секунду!

Но пусть Мареев сам вспомнит. Вот пусть вспомнит, пусть вспомнит! Ведь пропуск у него отняли? Отняли! И по 34–03 доложили? Доложили!.. А Мареев свой тон слышал, когда утром с вахты Кириллову звонил?! А-а, не слышал! То-то и оно! А он бы, Мареев, прислушался к себе. Прямо бандит с большой дороги! Как Кириллову прикажешь поступить?! И потом, что это за заявления?! «Я его дома поймаю! Я его из-под земли достану!», «Надо успеть подорвать всю эту контору, к псам собачьим!» Пусть Мареев думает, когда говорит! Тем более, что обстоятельства совсем не в его пользу. Надо вести себя как человек, а не как субъект какой-нибудь… космический. Надо все-таки себя контролировать. Тем более контролировать, что документ пришел. Надо же учитывать такие документы. А Мареев вместо того, чтобы учитывать, только усугубил: пришел весь из себя… Один к одному — Бэд! Кириллов все в щелку видел: на Люську напал, грозил, деньги отнял! Как после всего этого Кириллову относиться к Марееву! Как он может его за Тренажер пустить?! Тем более и пропуск изъяли. Ведь не без причины же! Есть над чем задуматься! Ответственный-то кто? Кириллов! Он прекрасно отдает себе отчет, что анонимка и есть анонимка. Да еще такая дурацкая! И вообще можно было ее не регистрировать, даже нужно! Но Люська — что, Мареев не знает ее?! — сначала все подряд регистрирует и только потом читает. Оперативности ради. А когда прочла, то… Но ведь Мареев всем своим поведением, всем своим видом только и делал, что подтверждал. Да и вот сейчас хотя бы, только что! Какой нормальный человек полезет в окно? Между прочим, это требует отдельного разбора! Ночью в институте совершенно нечего делать, тем более по канату, как заправский взломщик! А тут документация, между прочим! И еще хорошо, что Кириллов в кабинете оказался, что вовремя пресек, а то последствия трудно было бы предсказать!

Пусть Мареев его правильно поймет, но ведь так, ведь так же?! Костик, сам посуди, ведь так? Не молчи! Ко-остик!

Чучело Мареева молчало.

Ада! Липа! Бабьи штучки: «Я напишу, он у меня еще попляшет!» Вот и поплясал…

Но Кириллов! Сокурсник, однокашник… Как он мог?!

— А как я еще мог?! — подгадал в мысль Кириллов. — Как еще, Костик?!

Да, теперь он — Костик.

«Ананимка» скорчилась в кулаке и перестала быть документом. И он Костик. И Кириллов взывает к здравому смыслу. К здравому смыслу Мареева Константина Андреевича. И удовлетворенно отмечает, что вовремя пресек… А если бы с самого начала! Если бы тогда, когда Люська только вскрыла почту — лязг ножниц, хруп-хруп! — если бы Кириллов смял документ в подтирку… Здравый смысл!