Весь Кир Булычев в одном томе - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Кир Булычев (ЗОЯ ПЛАТОНОВНА ( цикл)) #15

ЗОЯ ПЛАТОНОВНА ^(цикл)

Цикл о «русской мисс Марпл». Три разноплановых рассказа объединяет образ Зои Платоновны — бабушки, которой не всё равно. Свою нерастраченную энергию и немалый житейский опыт она тратит на помощь абсолютно посторонним для себя людям, раз за разом разгадывая загадки…

Книга I. Петух кричит с опозданием

Петух Громобой закричал как положено. Шесть часов тридцать минут.

Баба Ксеня проснулась, прервав увлекательный сон про то, как она, молодая, бегает босиком по траве, свесила ноги с высокой кровати и поглядела на часы. Часы показывали семь часов двадцать одну минуту. Баба Ксения сказала часам: «Врешь». Потом пошла растапливать печку.

В окно она увидела, что проехал Степанов грузовик с бидонами молока. Это было странно, потому что Степанов грузовик проезжает позже.

Потом мимо забора прошла с корзинкой грибов Шура. Уже из леса. Быстро она сегодня управилась.

— Эй, — сказала баба Ксеня. — Вставай, Зоя, поднимайся, рабочий народ!

Жиличка Зоя не откликнулась.

Баба Ксеня отодвинула занавеску. Постель жилички была застелена. Ни Зои, ни фотоаппарата.

Баба Ксеня встревожилась и включила радио. Областная станция сказала, что время восемь часов одна минута, начинаем последние известия.

И даже тогда баба Ксеня не поверила. За три последних года петух Громобой ни разу не подвел старуху, ни разу не ошибся даже на пять минут. Может, ему, как и всякому живому созданию, хотелось иногда встать пораньше, особенно весной, огласить окрестности зычным криком, подпеть другим петухам в деревне. Но держал себя в руках, верная птица, ждал, пока время подойдет к половине седьмого, и только тогда открывал свой клюв и клокотал — можно сказать, ревел — на всю округу. Крик его перекрывал все прочие петушиные голоса, даже собаки замолкали. Он проносился над улицей, скатывался по пологому откосу к реке, несся над широкой полосой воды и, ослабев, но не иссякнув, тянулся над Заречьем, пока не угасал в густом лесу. Громобой был славным петухом, знаменитым на весь район.

Баба Ксеня стояла в растерянности и думала, что, наверное, Громобой захворал. Теперь, задним числом, она сообразила, что его крик был слабее, глуше прежнего и голос звучал надтреснуто. Где же он, болезный?

Баба Ксеня выглянула в окно, но перед домом, где Громобой любил прогуливаться у завалинки, баловаться с соседской собакой и красоваться перед курами, петуха не оказалось. Баба Ксеня так испугалась, что не смела пойти в сарай — ей представилось, что петух лежит там бездыханный.

На счастье, вернулась жиличка Зоя Платоновна.

Прошагала быстрыми молодыми шагами к крыльцу, хлопнула дверью, заглянула на кухню и спросила:

— Что случилось, Ксеня? На тебе лица нет.

— Зоя, — сказала Ксеня, открывая шкафчик над столом, чтобы достать валидол, что-то с Громобоем.

— Не может быть!.. А ведь, правда, он сегодня не кричал!

— Кричал, — сказала баба Ксеня. — Кричал, да не своим голосом, и на час опоздал. Ох, горе, горе…

— А ты смотрела?

— Боюсь.

— Не смотрела? Я схожу посмотрю.

— Погляди, Зоя. Погляди, умоляю.

Зоя Платоновна положила сумку с фотокамерой на диван и побежала в сарай. Ксеня секунду подождала, потом поспешила вслед. Вдвоем не страшно.

Петух сидел на жерди, поглядывал по сторонам, по виду — в добром здравии. И от того, что наступило такое облегчение, баба Ксеня разъярилась, подхватила с земли палку и начала ею махать, сгонять петуха с насеста и ругать его последними словами.

Петух слетел на землю и выскочил за дверь.

— Я же за него переживала, — сказала баба Ксеня.

— Понимаю, — сказала Зоя Платоновна.

Сарай был старый, с щелями, солнце прорезало его лучами, и в лучах суетились пылинки. Пахло пометом и старым сеном.

— Пошли, что ли, — сказала Ксения. — А я ему верю, да проспала из-за него, как пенсионерка. Стыд, страшно подумать.

Баба Ксеня была пенсионеркой давно уже, лет двадцать. Но считала это состояние позорным.

Они вышли во двор. Петух уже подошел к курам и разглядывал их с интересом.

Ксения постояла с минуту, чтобы полюбоваться своим Громобоем, потом сказала Зое Платоновне:

— Петух-то не наш.

— Не наш, — согласилась жиличка. — Это не Громобой.

— А где Громобой? — спросила баба Ксеня. Спокойно спросила. Событие было настолько неожиданным и даже невероятным, что баба Ксеня не рассердилась, не расстроилась — только удивилась.

Зоя Платоновна осторожно подошла к петуху, пригляделась — она очков не носила, и в шестьдесят лет глаза хорошие — и сказала:

— Он крашеный.

— Чего?

Зоя Платоновна нагнулась, ловко подхватила петуха, подняла на руки, прижимая к груди, чтобы не рвался, и поднесла к бабе Ксене.

Кто-то хотел, чтобы петух сошел за Громобоя. Громобой был удивительного цвета, темно-красного, с черным хвостом, таких петухов и не бывает. И вот этого, подставного, рыжего, обыкновенного, замаскировали. Хвост окунули в черное, а по крыльям прошлись красной краской.

— А мой где? — спросила баба Ксения.

— Не знаю, — ответила Зоя Платоновна.

— Господи, — сказала баба Ксеня. — И кому он мешал, кому он понадобился?.. — Помолчала, глядя, как Зоя задумчиво перебирает пальцами перья подставного петуха, и вдруг заплакала, запричитала, будто запела: — И куда тебя, сокровище мое, утащили, и какой злодей тебя на погибель похитил? И как же я теперь без тебя век свой коротать-горевать буду?.. — Потом замолчала вновь, словно отключилась, и через полминуты сказала трезвым, спокойным голосом: — Своими бы руками задушила!

Зоя отпустила подставного петуха, и тот, отойдя на шаг в сторону, принялся оправлять перья — он был тщеславен.

Никто из соседей не видел этой сцены — все были при делах. Ксения понурилась и пошла в дом. Зоя Платоновна смотрела ей вслед с горьким сочувствием. Ведь немного у бабы Ксени в жизни привязанностей. Муж помер, давно, сразу после войны. Сын есть, да почти не пишет, далеко живет. Иногда только летом пришлет на месяц внука, и то радость. Собака раньше была — волки задрали. Остался Громобой. Его баба Ксеня любила, как ребенка, баловала, кормила с рук, ругала его за петушьи шалости — и он Ксеню любил. Она чего на дворе делает — за ней ходит, словно оберегает. Или если сядут старухи на завалинку, выходит и стоит, ждет хозяйку. Ну не петух, а сознательное животное.

Ксеня хлопнула дверью. Тихо. И новый петух молчит, словно и ему неловко, что он соучастник в такой глупой шутке.

А ведь ясно, что все это не случайно. Исчез бы Громобой — погоревали бы, смирились. А здесь видно, что человек планировал, следы заметал, другого петуха по размеру подбирал, красил, подсовывал. Получилась не случайность, а преступление, хитроумие которого ну никак не вязалось с тишиной утренней деревни, негромкими разговорами кур, жужжанием пчел и теплым, душистым солнечным воздухом.

Что же теперь делать? — думала Зоя Платоновна. Созвать соседей? Посмеются и разойдутся восвояси. Петуха подменили! Ребята баловались. А ребят сейчас в деревне немного, да и в основном маленькие, которых родители бабкам из города на лето пристраивают. Деревня-то тихая, состарившаяся, одни старики и старухи. Ну допустим, кто-то из ребятишек придумал такую глупую шутку. Значит, этот ребятенок должен был ночью, в темноте, притащить к бабе Ксене в сарай уже подготовленного, крашеного петуха, оставить его там, поймать Громобоя, унести… а зачем? Вчера вечером она сама загоняла Громобоя в сарай — темнело уже, но то был точно Громобой. Даже заворчал на Зою, не желая, чтобы его торопили. Этот, новый, какой-то робкий, застенчивый.

Зоя Платоновна спохватилась, что стоит столбом посреди двора, вперив взгляд в пространство, и занимается дедуктивной работой, как знаменитые сыщики прошлого. Только перёд теми сыщиками лежал труп графини, а она размышляет над судьбой петуха. Что ж, каждому свое.

Зоя Платоновна вспомнила, что хотела сфотографировать Серафиму на свиноферме. Там опоросилась рекордистка, надежда совхоза. До фермы берегом минут пятнадцать. Серафима уж, наверное, халат погладила, завилась, накрасилась — трудно сделать естественный кадр, люди обижаются, если их поймали в повседневном обличье. Серафима ждет, надо идти.

Зоя Платоновна поднялась в дом, взяла с дивана сумку с камерой, захватила с этажерки две запасные катушки пленки. В горнице было тихо. Где же Ксеня?

Зоя Платоновна заглянула на кухню.

Бабка сидела у окна, подперевшись рукой, и тихо плакала. Горько, покорно, чтобы никому не мешать, никого своим горем не беспокоить. Только плечи вздрагивали. И Зоя поняла, как велико бабкино горе, и ощутила безнадежность этого горя.

Зоя Платоновна не стала подходить к бабке, утешать ее. Ну как утешишь?

Нет, разумеется, оставался и второй путь. Казалось бы, естественный. Милиция. Охрана порядка.

У Зои Платоновны было достаточно развито чувство юмора, чтобы представить себе, как она приезжает в село Кучаевское, находит там участкового Зорькина и сообщает ему, что у бабки Ксени подменили петуха. Ага, говорит толстый усатый участковый, на котором в этот момент висит нераскрытое дело о краже со склада запчастей, именно петух и именно у бабки

Ксени. Значит, совершено воровство? Нет, отвечает московская жиличка бабки Ксени, которая бегает по окрестностям с фотоаппаратом и, вполне возможно, собирает материал для разоблачительного фельетона или для сатирического киножурнала «Фитиль». Нет, говорит она, вместо петуха Громобоя бабке Ксене оставлен таких же статей петух, который для убедительности даже подкрашен. И тогда участковый Зорькин понимает, что его провоцируют, чтобы выставить в смешном виде в фельетоне. К примеру: «Чем занимается кучаевская милиция в тот момент, когда не раскрыто хищение со склада запчастей?» А милиция, оказывается, распутывает дело века. Подмену петуха у бабки Ксени,

Представляя себе эту сцену, Зоя Платоновна шагала по дорожке вдоль берега реки, мимо старого магазина, мимо перевоза в Заречье, возле которого дремал начальник лодки подросток Симоненко Николай.

Подросток Симоненко, который был в этот момент свободен, издали увидел московскую бабку с веселыми глазами, у которой был фотоаппарат, что может только сниться начинающему фотолюбителю. Желание еще разок взглянуть на это сокровище было так велико, что, презрев гордость, он крикнул:

— Зоя Платоновна, в Заречье не скатаем?

— Я на свиноферму иду, — сказала московская бабка.

— Чего там не видали?

— Там у Серафимы свиноматка опоросилась. Я обещала снять.

— Аппарат покажите, а? — попросил Николай. — Я, может, тоже такой куплю.

Зоя умела входить в положение других людей. Николаем двигала благородная страсть. Зоя пошла навстречу поднявшемуся в нетерпении начальнику перевоза и чуть не ступила в белое месиво — у перевозов и паромов всегда грязнее, чем просто на дороге. То мешок переваливают с телеги или машины, уронят, то банку с краской потеряют, то бутылку разобьют. Раньше, до Николая, перевозчиком был один старик, тот держал окрестности перевоза в идеальном порядке. Симоненко же был человеком эмоциональным, с большими жизненными планами, так что убирать он не успевал.

— Осторожнее! — крикнул он Зое Платоновне. — Здесь вчера с зареченского участка активисты мешок с мелом прямо в лужу уронили. Теперь, наверно, с самолета видно, правда?

Зоя обошла лужу, присела на лавочку, раскрыла сумку, вытащила «роллейфлекс» и дала подержать Симоненко. Сама глядела на реку, на Заречье, на дальний лес и печалилась. Представляла, как сидит дома баба Ксеня и не может понять, за что ее так обидели.

— Вы чего? — спросил Симоненко. — Грустная какая-то. У меня глаз острый. Быть мне корреспондентом. Чего случилось? Тревожные известия из дома? Или заболевание?

— Нет, не преувеличивай. Но я в самом деле расстроена. У бабы Ксени петуха Громобоя украли.

— Значит, лиса забралась, — сказал Симоненко. — В прошлом году лиса у нас трех кур утащила.

— Ага, лиса, — согласилась Зоя Платоновна. — И вместо Громобоя она другого петуха принесла, чтобы никто не заметил.

— Так не бывает, — серьезно сказал Симоненко. — У нас в деревне такого быть не может. Лживого принесла или дохлого?

— Живого, мой юный друг. И даже покрасила ему хвост, чтобы не угадали подмену.

— Вот это да! А не врете?

— Люди в моем возрасте уже не врут, — сказала Зоя Платоновна. — Хотя могут ошибаться.

— Не будем спорить, — согласился Симоненко Николай. — Но если не врете, то это настоящий детективный роман. Возможно, с убийством!

— Петуха? — спросила Зоя Платоновна.

Она бы ушла, но, разговаривая с ней, Симоненко не выпускал из рук камеры и лишь половина его существа поддержи вала беседу — вторая глазела в объективы «роллейфлекса».

— Думаю, что за этим скрывается куда больше, чем вам кажется, — сказал Симоненко. — Кто-то заметал следы.

— Не знаю, не знаю, — сказала Зоя Платоновна. — Кто за метал, что заметал, но больше это похоже на элементарное хулиганство. Бабка переживает, ты не представляешь как.

— Если и хулиганство, — сказал Симоненко, возвращая камеру, — то не элементарное. Хулиганы не думают. Думают только настоящие преступники. Возможно, в наших краях появилась банда.

— И что?..

— Заметают следы.

— Ага, петушиным хвостом, — сказала Зоя, поднимаясь со скамейки.

— Вижу, — сказал Симоненко Николай, — что эта истории вас задела. И вы уже начали свое расследование.

— Я? Расследование?

— Не скрывайтесь. От меня не скроешься, — сказал Симоненко. — Про вас уже известно, что собираете материалы, расследуете. Все ясно, даже участковый Зорькин уверен. Может, от газеты, а вернее, от прокуратуры.

— Неужели я похожа на следователя?

— В этом и сила, что не похожи, — сказал Симоненко. — В лужу не наступите.

Зоя Платоновна пошла дальше по берегу, размышляя о том, что нелепость подобного подозрения кажется нелепостью лишь ей самой. Ну посудите сами: в тихую деревню, куда даже туристы редко заглядывают, приезжает из самой Москвы пожилая тетка. С тремя фотоаппаратами. Говорит — отдыхает. Говорит, что на пенсии. Где вы видели такую пенсионерку, которая едет за Урал, чтобы носиться с фотоаппаратом по свинофермам или гаражам, всюду сует свой острый нос, всюду поспевает, за две недели уже всех в деревне по именам и биографиям знает? Не видели? Вот и мы такой еще не видели. Если бы отдыхала, то сидела бы на лужайке и вязала, или бы в лес ходила по грибы, парное молочко бы пила… В общем, темная личность.

Ну что же, думала Зоя Платоновна, я сама виновата, что устроена таким образом, что меня всегда принимают не за того, кто я есть на самом деле. Потому что всегда неправильно себя веду. Разве я виновата, что так быстро и разнообразно провела свою жизнь, что не заметила, как состарилась? Не заметила, и все тут. Из детдома убежала в Арктику, потом старалась попасть в летную школу — все тогда, в тридцатых годах, старались стать великими летчиками, — а стала шофером, и шофером прошла войну, а после войны метнулась вроде бы в другую сторону, кончила истфак, учила в школе, заодно успела вырастить своих двоих детей — и все мечтала; вот стану посвободнее или вот доживу до пенсии, возьму свой фотоаппарат и пойду по России, как Горький — с поправкой, правда, на время и специальность. Я всегда старалась хорошо делать то, что начинала делать. Я была хорошим шофером: повесить бы сейчас на себя мои сержантские медали и ордена — всех бы, наверное, в этой деревне перещеголяла. Я была хорошим историком и, наверное, ушла бы в науку, если бы не дети. Много вы знаете школьных учителей, у которых около сорока публикаций? Я стала хорошим фотографом. Вторая премия на биеннале в Лиссабоне что-то значит? Или репортаж об извержении на Камчатке в журнале «Советский Союз»? А ведь делала ту серию уже на пенсии. Я знаю, что это пустые слова: «шестьдесят — еще не возраст». Это возраст, и солидный. Просто я еще свою норму не пробежала. И бегу дальше. А люди, которые состарились рано, считают мои годы и придумывают черт знает что про нестандартную бабушку.

Но когда перевозчик Симоненко подозревал меня в тайном сотрудничестве с прокуратурой, он тоже не совсем ошибался. Всем людям свойственно упражнять ум в попытках решить ту или иную тайну. В зависимости от склонности натуры и энергии. Мне же свойственно — и не раз это в жизни случалось — воспринимать тайну как личный вызов. Наверное, это от любви к истории, которая, в сущности, сплошная тайна, потому что большинство людей, которые историю так или иначе делали, старались либо скрыть от окружающих истинные мотивы своих действий, либо таили сами поступки. Как только мы начинаем брать на веру тот слой истории, что лежит на поверхности, то почти наверняка обрекаем себя на неверное ее понимание. А к тому же что такое история? Все. И убийство в Сараеве, и восстание Уота Тайлера, и подмена петуха в маленькой деревне на зауральской реке. Просто некоторые исторические факты то по недоразумению, то по своей необычности, а то и потому, что много людей об этом знают, становятся достоянием широкой гласности. Другие — нет. И никто не узнает никогда, почему же понадобилось подменять петуха бабе Ксене, у которой в деревне наверняка нет ни одного врага, и эта страница истории останется такой же таинственной, как история Железной маски или пропажа Янтарной комнаты. И это неправильно. Настоящий историк не должен пренебрегать малыми проявлениями исторического процесса. Тем более что бывшей шоферше и бывшей учительнице Зое Платоновне Загорской уже приходилось в жизни несколько раз сталкиваться с тайнами, которые либо казались неразрешимыми, либо представлялись не стоящими внимания. Но все эти тайны имели общее свойство — разгадка их могла помочь душевному спокойствию или благу каких-то хороших людей. И тогда Зоя Платоновна принимала вызов, поднимала брошенную судьбой перчатку и, полагая себя именно историком, а не детективом, благополучно доводила до конца расследование. И в общем, если не изменяет память, провалов не случалось. Нет, не случалось…

На свиноферме все оказалось так, как Зоя предполагала. Серафима стояла при свиноматке в лучшем своем платье, сохраненном со школьного выпускного вечера, в самодельной прическе, напоминавшей шляпку гриба-сморчка, и на таких высоких каблуках, что переход в них от дома до свинофермы должен бы приравниваться к победе в марафонском беге на Олимпиаде. Вернее всего, туфли Серафима принесла в руке.

Серафима поглядела на Зою Платоновну прозрачными голубыми глазами, к сожалению, обведенными на два пальца тушью, и сказала:

— А я уж разнадеялась.

Свиноматка была так поражена видом любимой свинарки, что отказывалась кормить детей, а замерла у загородки, разинув рыло и часто моргая. Особенно завидовала каблукам, которые, видно, приняла за очень модные копыта.

Тут из-за стола вышел совхозный зоотехник Боренька в синем костюме и черной бабочке. Значит, Серафима, которая имела на Бореньку матримониальные планы, раскрыла ему секрет, и тот тоже подготовился к сеансу.

— Дети мои, — сказала Зоя Платоновна. — Не хотите ли вы меня убедить, что именно в таком виде ухаживают за животными?

— Когда как, — сказал осторожно Боренька.

— А что, некрасивое платье? — спросила испуганно Серафима. — Уже не модное?

— Слишком модное, — сказала Зоя Платоновна. — Твоя свиноматка просто обалдела.

— Кто? — Серафима поглядела на свинью. Поросята суетились вокруг на неокрепших ножках и жалко попискивали.

Ничего не оставалось, как смириться с необходимостью сделать несколько кадров, на которых Серафима элегантно тянула наманикюренные лапки к свинье, а рядом стоял не менее элегантный Боренька и краснел, потому что заслуженно чувствовал себя дураком. Попробуй показать эти кадры в солидном журнале. На тебя посмотрят сочувственно и спросят: «Сами им бальные одеяния привезли или напрокат в области брали?» И будут правы.

Работая, Зоя Платоновна думала, конечно, о случае с петухом.

Когда съемка завершилась, Боренька мгновенно убежал куда-то, наверное, не хотел, чтобы его кто-нибудь еще застиг в таком виде, а Серафима, с облегчением сняв туфли, пошла проводить Зою Платоновну до дороги, поддерживая подол платья, чтобы не замарать травой.

Зоя спросила ее:

— Вот ты, Сима, всю жизнь здесь живешь. Как ты думаешь, кто мог бабу Ксеню обидеть?

— Как обидеть?

— Петуха подменить. Не слыхала?

— Ничего не слыхала, — сказала Серафима. — Я здесь с утра.

— Громобой пропал. А вместо него другого петуха принесли.

— Кто?

— Это я тебя спрашиваю — кто?

— Никто не мог, — сказала Серафима. — Никто из наших не мог. Что же, дурачье, что ли?

— И мальчишки не могли?

— Зачем?

— Вот этот вопрос меня и мучает — зачем?

Они остановились у дороги. Солнце поднялось уже совсем высоко, стало жарко. Зоя Платоновна подумала, что чудесно бы сейчас искупаться, она неплохо плавала, но здесь, на людях стеснялась — здесь старухи не плавают. Поэтому, когда хотела купаться, уходила далеко, за березовую рощу.

— Надо что сделать, — сказала Серафима, — надо узнать, чей это петух. Которого подложили.

— Правильно, — сказала Зоя Платоновна. — Как же я не догадалась.

— А вы, наверно, думаете, что петухов здесь тысяча. А их всего штук пять на деревню. Рыжий, говорите?

— Рыжий.

— Рыжий у Боренькиной мамаши есть. Но, сами понимаете…

— Боренька у нас выше подозрений.

— А мамаша с радикулитом.

— Я не подозреваю их ни в чем.

— И правильно, — сказала Серафима, она сама уже была не рада, что подсказала путь следствию. — Нет у нас таких петухов. Мне на работу пора.

И ушла, почти сердитая на Зою Платоновну.

Детективам не приходится рассчитывать на любовь всего человечества, подумала Зоя Платоновна и побрела домой — жарко было, лень спешить….

Любопытно, как порой передаются мысли. Когда Зоя Платоновна вернулась в деревню, то у дома бабы Ксени было оживленно. Все бабки с деревни собрались там, кто уселся на завалинку, кто стоял. В этом круге смущенно топтался подставной петух. Бабки рассуждали: чей он может быть?

Зоиного появления они даже не заметили. Решению их мешало то, что петух был крашеный, а как отмыть его, и отмывать ли вообще, было непонятно. Подозрения неизбежно сходились к Боренькиной матери. Ее самой на этом конклаве не было, она, как известно, болела радикулитом.

— Пошли к ней, — сказала наконец тетя Шура, женщина решительная, которая раньше гоняла своего мужика палкой на работу. Пять лет гоняла, потом мужик сбежал.

— Пошли, — сказали бабки, но никуда не двинулись, потому что явиться к Боренькиной мамаше значило оскорбить соседку подозрением. И неизвестно, как бы они вышли из этого морального тупика, если бы на улице не показалась, скособочившись, зареванная и злая Боренькина мамаша — как-то услышала или узнала о бабьих пересудах и вот ковыляла к обвинителям, подгоняя перед собой хворостиной ярко-рыжего петуха, вещественное доказательство своей невиновности. При виде этой драматической сцены бабки начали спешно расходиться, а когда Боренькина мамаша дошла до завалинки, там оставались только тетя Шура, которая ничего не боялась, да сама баба Ксеня, которая при виде соседки в гаком состоянии расплакались снова. И может, это к лучшему — Боренькина мамаша все поняла, обняла Ксеню, они сели рядом на завалинку и вместе поплакали. А тетя Шура достала папиросу, закурила и сказала:

— Так у вас, бабы, дело не пойдет.

И ушла. А два петуха стали ходить кругами, красоваться друг перед другом.

Таким образом, Зон Платоновна убедилась, что петух не местный. Значит, злоумышленник мог прийти из какой-то соседней деревни. К примеру, из Баскакова — выше по реке, или из Заречья. Но кто будет тащить петуха в такую даль, если для этого нет по-настоящему серьезной причины? Именно то, что смысла в этой истории не было, Зою Платоновну и беспокоило.

Положив камеру в комнате и умывшись, Зоя Платоновна вышла к сараю. Может, там с ночи остались следы? Наверное, смешно, если бабка из Москвы ищет следы у сарая, как комиссар Мегрэ, но кольты решил эту историческую тайну раскрыть, ничем нельзя пренебрегать.

Земля была сухая, утоптанная, никаких следов. Зоя Платоновна хотела было зайти в сарай и поглядеть как следует там, но тут ею внезапно завладела другая мысль, и она вернулась к бабкам на завалинке. И зря, потому что, загляни она в сарай, следствие бы продвинулось куда скорее, чем это случилось на самом деле. Но всем детективам, даже самым известным, свойственно делать ошибки. Иногда это случается потому, что автор повести сам не знает, куда дальше двинется его сюжет, порой это происходит от желания того же автора написать большую повесть, а не маленькую, так как за последнюю платят меньше, а бывает и то, что детективы и в самом деле ошибаются. Потому что им, как и всем людям, свойственно ошибаться.

— Баба Ксеня, — спросила Зоя, присаживаясь на завалинку и с удовлетворением замечая, что соседки уже отплакали и лица у них благостные, умиротворенные. — А художники у нас есть?

— Кто?

— Художники в деревне есть?

— Это в каком смысле? — подозрительно спросила Боренькина мамаша.

— В самом обыкновенном. Которые картины рисуют.

— Картин у нас не рисуют, — сказала баба Ксеня.

— Но кто-то красками петуха изрисовал, — сказала Зоя Платоновна. — Чтобы изрисовать, надо иметь краски. А вы поглядите.

Зоя Платоновна послюнила палец, протянула руку, дотронулась до хвоста гулявшего рядом подставного петуха и показала палец бабушкам. Палец был черным.

— Акварельные краски, — сказала Зоя Платоновна, — а может, и гуашь.

— Может, у кого из ребятишек? — спросила баба Ксеня. — Может, кто из города привез?

— Мой не рисует, — сказала Боренькина мамаша. — Стихи пишет для Симки, каждый вечер пишет. А рисовать не рисует.

— На твоего никто и не думает. Он у тебя сознательный, — поспешила баба Ксеня. — Ни на кого мы не думаем.

— Ты не думаешь, а она думает, — сказала Боренькина мамаша. — Для нее это интерес.

— Интереса в этом для меня нет, — сказала Зоя Платоновна. — Но зачем-то это сделали?

— Зачем-зачем? Сделали и ушли. Чего искать ветра в поле, — сказала Боренькина мамаша. — Своего оставили. Тоже неплохой петух. Научится петь, будет не хуже Громобоя.

— Ты так не говори, — возразила баба Ксеня, — Не научится он. Громобой мне как родной.

— Это правда, — сказала Боренькина мамаша. — Только нету у нас художников. Это в райцентре ищи. Там есть один алкоголик, стенгазету рисует и афишу в кино.

— А Симоненко, Глашин племянник, который из Заречья? — спросила вдруг баба Ксения.

— Колька-то? Колька все фотографировать собирается. Аппарат купит, настырный парень. Перевозчиком нанялся, слыхала?

— Я еще в том году слыхала, что он в школе лучше всех рожи рисовал, чуть не выгнали.

— За что же? — спросила Зоя Платоновна.

— Директорскую рожу нарисовал. Видно, похоже. — Нет, — сказала Зоя Платоновна. — Он совершенно не производит впечатления.

— Какого такого впечатления? — спросила Боренькина мамаша.

— Преступного, — сказала баба Ксеня.

— А что? — подумала вслух Боренькина мамаша. — Если кто рожи на своего директора может рисовать, он и петуха разрисует.

— Но зачем? — повторила свой главный вопрос Зоя Платоновна.

И надо же было так случиться, что именно в этот момент в конце улицы показался Симоненко, который сделал перерыв в переправе и решил навестить москвичку, чтобы задушевно поговорить с ней об объективах.

Бабки прямо подскочили.

— Он, — сказали они хором. И Зоя Платоновна вдруг подумала, как мало надо, чтобы изменить мнение о человеке, которого знаешь сызмальства и ни в чем дурном не подозреваешь. А вот сейчас у бабок зловеще пылают щеки, и они видят не мирного подростка, а злодея и похитителя.

И тогда, чтобы свидетельницы не испортили разговора, Зоя Платоновна быстро пошла навстречу Николаю.

Он несколько удивился, остановился, даже кинул взгляд назад, через плечо, полагая, видно, что Зоя Платоновна торопится к кому-то идущему сзади.

— Коля, — сказала Зоя Платоновна. — Ты мне можешь помочь.

— А, вот вы о чем, — сказал Коля. — Нет, не знаю. Не видел. Я же на вахту только утром заступил. Если кто И проносил вашего петуха, то в темноте.

Тут Зоя Платоновна поняла, что вся деревня о петухе уже знает, и даже знает, что Зоя Платоновна добровольно выступает в роли комиссара Мегрэ.

— Но все-таки ты, наверно, имеешь свое мнение, — сказала Зоя Платоновна.

— Дурак какой-то, — сказал Коля. — Если мешал петух, сверни ему шею, и дело с концом, а если в суп себе понес, зачем другого подсовывать?

— Я с тобой совершенно согласна, — сказала Зоя Платоновна. — Но мне очень бабу Ксеню жалко. Она такая одинокая.

— Это правда, — согласился Симоненко. — Я и говорю, что дурак сделал. А может, из зависти, а?

— Какая зависть? — удивилась Зоя Платоновна.

— Самая простая. Громобой на всю округу известен. Второго такого голоса нет. И может, тот человек захотел, чтобы Громобой у него дома пел. А бабке своего подсунул.

— Нет, — сказала Зоя Платоновна. — Твоя версия не годится.

— Почему же? — Симоненко понравилось слово «версия», оно звучало как в детективном фильме.

— Да потому что запоет завтра Громобой на чужом дворе, и все узнают его голос. Получится конфуз.

— Это точно, — согласился Симоненко. — Значит, Громобою уже свернули шею.

— Но почему же?

— Я же сказал — от зависти.

— Неубедительно. Разве ты такого завистника знаешь?

— Такого завистника, чтобы ночью в чужой курятник лазить, не знаю.

Но почему-то Зое показалось, что голос подростка звучит неуверенно.

— А зачем его покрасили?

— Завистника? — Мысли Николая были где-то далеко.

— Петуха.

— Громобоя?

— Нет, подставного петуха. Под Громобоя раскрасили. Этого Николай не знал. Или очень ловко притворялся. Что не вязалось с его простодушным удивлением.

— Не врете? — спросил Николай.

— Нет. Акварельной краской. Или гуашью.

— А где он взял акварельную краску? — спросил Симоненко.

— Это — вопрос.

— Я вам точно скажу — в этой деревне вообще ни у кого акварельных красок нет. Ни к чему они бабкам. А в Заречье только у меня есть. И то я год как оставил попытки стать художником. Фотография куда более прогрессивный вид искусства. Вы как думаете?

— Они друг другу не мешают, — сказала Зоя Платоновна. — И выполняют разные задачи.

— Все задачи, я вам фотографией выполню. Даю слово, — сказал Симоненко.

— И кроме тебя, никто не рисует? — спросила Зоя Платоновна.

Симоненко с такой легкостью и непосредственностью сознался, что у него есть краски, что не верить ему было очень трудно. Зоя Платоновна всей спиной ощущала напряженные взгляды бабок на завалинке, которые ждали того момента, когда Симоненко Николай под тяжестью улик рухнет на колени и во всем покается.

— Некому, — сказал Симоненко. — А может, это какие другие краски?

— А ты посмотри, — сказала Зоя Платоновна. — Только на бабок внимания не обращай, они нервничают, сам понимаешь.

Симоненко пожал плечами, он был невысокого мнения о бабках, подошел к завалинке, поздоровался, но бабки не откликнулись. Они его уже побаивались.

— Какой из них крашеный? — спросил Симоненко.

Оба петуха подняли головы, презрительно глядя на молодого человека, который не может отличить истинного петуха от замаскированного.

Не получив ответа, Симоненко неосторожно шагнул к петухам, и те как по команде отскочили.

— Понимаю, — сказал Симоненко. — С черным хвостом. Неожиданно он по-вратарски прыгнул вперед, схватил псевдо-Громобоя за хвост, бабки ахнули, второй петух взлетел до крыши, псевдо-Громобой вырвался и умчался за сарай. А Симоненко как ни в чем не бывало поднялся с земли и, не отряхнув колен, начал исследовать перо. Понюхал, потрогал, только что не лизнул. Потом сказал голосом эксперта:

— Акварель «Нева» из тюбиков. Однотипная с моей. В нашем селе не продается, приобретается в области. Рубль восемьдесят коробка.

Он отбросил перо, и оно плавно полетело в крапиву.

— Спасибо, Николай, — сказала Зоя Платоновна. — Ты мне очень помог.

— Помог, да не очень, — сказал Николай. — Потому что направил подозрения на самого себя. А я петухов не таскаю.

— Вот-вот, — сказала Боренькина мамаша таким тоном, словно никаких сомнений в преступных наклонностях начальника перевоза у нее не оставалось.

— Да не смотрите вы так! — Симоненко расстроился, забыл, что приходил поговорить о фотографии, и пошел прямо к реке, огородами, не оглядываясь.

— Вот и попался, — сказала Боренькина мамаша, но тут с ней не согласилась баба Ксеня.

— Чего на людей думать, — сказала она. — Только злобу под сердцем носить.

Зоя Платоновна была с ней согласна, но в то же время в ней росло нетерпение и даже раздражение — все близко, все просто, все наверняка имеет свое логическое и простое объяснение. Но ни одной улики, не считая краски, А всего-то двенадцать дворов в деревне.

Зоя Платоновна постояла, размышляя, что же предпринять дальше, и тут все вокруг внезапно потемнело. Из-за реки шла сизая туча, гоня перед собой волну ветра. Пришлось забыть о расследовании и бежать за сарай, снимать с веревки белье, которое Зоя Платоновна вчера постирала. Туча неслась так быстро, что Зое

Платоновне пришлось торопиться, прищепки не слушались, не отстегивались, простыня парусила, как будто хотела унестись в открытое море. Когда Зоя Платоновна собрала все-таки белье в охапку и побежала к дому, первые капли дождя, тяжелые, как пули, уже ударили по пыли и зазвенели по крыше.

Зое Платоновне показалось, что белый носовой платок упал на землю, она наклонилась. Нет, ошиблась, просто светлое пятно на земле.

Пока шел дождь, они с бабой Ксеней пообедали, потом Ксеня пошла мыть посуду и плакать, а Зоя Платоновна уселась на диван думать. Детектив обязательно должен думать, когда следствие заходит в тупик.

По всему судя, в нашей деревне делать больше нечего. Остается Заречье. Оно на том берегу, не так далеко. До прочих населенных пунктов надо добираться транспортом — двадцать километров ночью с петухом за пазухой не пройдешь. В Заречье Громобой известен. Его там знают. Следовательно, преступление могли подготовить за рекой, потом ночью перебраться через водную преграду и незаметно вернуться обратно. Тем более что в Заречье куда больше мужчин, чем здесь. Почему-то — называйте это интуицией — Зоя Платоновна была убеждена, что Громобоя украл мужчина, не мальчик, не женщина, не бабушка — мужчина. И задумал это преступление давно.

— Баба Ксеня! — позвала Зоя Платоновна. — У вас никто раньше Громобоя не просил?

— Зачем? — удивилась за перегородкой Ксеня. — На мясо, что ли?

— Значит, не предлагали купить?

— Да кроме Симоненко, никто не предлагал. Я ему тогда и говорю, на мясо, что ли? Он же жесткий! У тебя молодых курят полный двор. Так молчит, не отвечает. Червонец предлагал. Не скупился. И на что ему Громобой?., - Баба Ксеня помолчала немного, пока Зоя Платоновна с изумлением усваивала эту новость, потом добавила со вздохом: — Лучше бы согласилась, продала. Хоть деньги были бы…

Что же получается? Зоя Платоновна поднялась с дивана и подошла к окну. Краски у Симоненко. И вот, оказывается, он же и петуха хотел купить. И он же говорил о зависти…

Дождь постепенно стихал. Он прошел так бурно, что за десять минут наполнил лужи, а теперь выбивал по ним дробь.

Все это косвенные улики. Нет главного — нет повода к преступлению, и пока детектив не поймет этого, преступление не будет раскрыто.

— Ой! — сказала Зоя Платоновна. — Ну и дура же я!

— Чего? — послышалось из-за перегородки.

— Дура слепая!

— Ты куда? Дождь идет!

Но Зоя Платоновна уже выбежала на двор, побежала, не разбирая луж, к сараю, к веревке, с которой недавно сняла белье. Нагнулась. Но дождь уже смыл белое пятно, только по ручейку воды, бежавшему к улице, тянулась белая полоска, будто кто-то пролил туда молока. А если были следы, то их тоже смыло. Что ей мешало все осмотреть вокруг до дождя, нет, увлеклась версией с красками, забыла о главном: первое и обязательное условие следствия — осмотр места преступления. Вот так.

Зоя Платоновна открыла дверь в сарай. Зашевелились куры. Неуверенно гаркнул подставной петух. Зоя Платоновна огляделась. Фонарь бы сюда. Она зажмурилась, чтобы глаза привыкли к полумраку, а когда, сосчитав до ста, открыла их, оказалось, что в сарае совсем светло.

За эту минуту мир успел преобразиться — вышло солнце, и за дверью последние редкие капли дождя сверкали, как бриллианты. Куры засуетились, потянулись к выходу, осторожно обходя Зою Платоновну.

— И чего ж вы такие дуры, — сказала им Зоя Платоновна. — Ведь все видели, а помочь не хотите.

Подставной петух поглядел на нее укоризненно. Он, видно, полагал, что настоящий детектив не должен опускаться до пустых разговоров.

Но тут Зоя Платоновна поняла, что не зря пришла в сарай. На полу она увидела белые полоски — соломинки, примятые сапогом, на подошве которого была белая краска. Зоя Платоновна подобрала раздавленные соломинки, достала из кармана платья носовой платок и завернула в него улику. Потом прошла еще немного в глубь сарая, под насест. Здесь похититель наверняка останавливался, чтобы снять с насеста сонного петуха. А вернее всего, птицы волновались, шумели, и ему пришлось повозиться.

Следующие пять минут Зое Платоновне пришлось провести на корточках, осматривая каждый квадратный сантиметр пола. Но в конце концов ее терпение было вознаграждено. Похититель, как и положено, обронил улику. Она поднялась, держа в руке смятый билет на автобус. Билет был довольно новым, не успел еще пожелтеть.

Автобус останавливался на дороге, которая подходила к реке у свинофермы. Ходил он два раза в день. Вчера было воскресенье, и несколько человек из деревни и из Заречья ездили в район. В том числе ездила Серафима — Зоя Платоновна как раз просила ее привезти печенья.

Что ж, придется снова идти на ферму.

Когда Зоя Платоновна закрывала за собой дверь сарая, причем закрывала ее она тихо, погруженная в свои мысли, ее заставил вздрогнуть странный, режущий уши Звук. Зоя замерла, потому что этот звук уже слышала. Она потянула дверь на себя, дверь открылась с негромким скрипом. Потом она резко закрыла ее. Дверь тихонько взвизгнула и закрылась. Ну, теперь повторим эксперимент, сказала себе Зоя Платоновна. И стала закрывать дверь осторожно, медленно-дверь буквально взвыла. Она, оказывается, не терпела, когда с ней миндальничали. Теперь стало ясно до минуты, когда произошло преступление.

Зоя Платоновна вышла из сарая. Баба Ксеня стояла на дворе, ждала ее.

— Ты чего? — спросила жиличка.

— Бpocь ты это, — сказала баба Ксеня. — Лишние дела. Только время потеряешь.

— Добьюсь, — сказала Зоя Платоновна. — Мне на свиноферму сходить надо.

— Если на Борю думаешь, оставь, — сказала баба Ксеня.

— Не думаю я на Борю. С Серафимой поговорить хочу.

— Серафиму бригадир в правление увез, — сказала баба Ксеня. — Итоги подбивают.

— Какие еще итоги?

— Соревнование победили, вот и подбивают, кому премию, а кому спасибо.

— А когда она вернется?

— Вечером будет.

Пришлось отложить расследование до вечера.

Сима вернулась в сумерках. Зоя Платоновна, которая, чтобы убить время, читала прошлогодний номер журнала «Здоровье», издали услышала шум совхозного газика и еле утерпела подождать полчаса, чтобы не врываться к Серафиме сразу.

Стоял синий вечер, с высокого берега было видно, как за рекой в Заречье зажигаются желтые огоньки в домах, как по реке солидно топает буксир, волоча баржу с гравием, золотые шары в палисадниках казались лампочками.

Серафима стояла у калитки, беседовала с Боренькой. Молодые люди неловко отпрыгнули друг от дружки при виде московской бабки.

— Простите, — сказала Зоя Платоновна. — Я на минутку. Мне только хотелось задать Симе один Вопрос.

— У меня от него секретов нет, — сказала Сима, кивая в сторону Бореньки. Боренька послушно наклонил молодую лысеющую голову. Если Симочка считает, что секретов нет, то разумеется.

— Петуха не нашли? — спросил Боренька.

— Найдется, — ответила Зоя Платоновна, стараясь, чтобы ее голос звучал по крайней мере так же твердо, как Симочкин. — Сима, у вас не осталось случайно билета от вчерашней поездки на автобусе?

— Зачем он мне? — удивилась Симочка.

Зоя Платоновна понимала, что таиться здесь нет смысла, только обижать людей.

— Я нашла в сарае автобусный билет, — сказала она тихо, звуки в вечернем воздухе разносятся далеко, и деревня кажется одним большим любопытным ухом. — Его вернее всего уронил тот, кто подменил Громобоя.

— А мой билет зачем? — спросила Симочка настороженно. — Я не роняла.

— Она не роняла, — поспешил на защиту Боренька. — Она вообще в сарай не холила.

— Честное слово! — воскликнула Симочка. — Как вы могли!

— Ты ничего не поняла, — сказала Зоя Платоновна.

— Ты ничего не поняла, — сказал Боренька. — Зоя Платоновна не тебя ищет.

— Мне хотелось посмотреть на номер твоего билета. Если ты его не выкинула. Ведь он должен быть близким к билету похитителя. Тогда мы вспомним, кто, кроме тебя, ездил в район, и сразу сузим число…

— Подозреваемых, — сказал Боренька. — Я тоже отпадаю. Хоть и ездил.

Он полез в карман пиджака и достал оттуда два билета, вместе оторванных.

— Здесь мой, — сказал Боренька. — И Симин. Они неразорванные.

— Спасибо, — сказала Зоя Платоновна.

Она вытащила билет, найденный в сарае, и Боренька с Зимой склонились к ее руке, чтобы в полутьме разглядеть номера. Номера были близкими.

— Теперь вспомним, — сказала Зоя Платоновна. — Кто, кроме вас, ездил в район.

— Шура, — сказала Серафима. — Потом хромой дед…

— Золотаре, — добавил Боренька, — Симоненко ездил.

— Правильно, — сказал Боренька. — И мы о тобой…

— Спасибо, — сказала Зоя Платоновна, — все ясно. Спокойной ночи.

— А кто? — спросил Боренька. — Симоненко, да?

Но Зоя Платоновна не ответила. Сначала надо встретиться с преступником лицом к лицу. Мало ли как объясняются фантастические обстоятельства.

На обратном пути Зоя Платоновна спустилась к реке. Лодки у перевоза не было. Симоненко Николай отогнал ее уже на тот берег, к дому. Река была широкой, спокойной, черной, и в ней отражались облака, подсвеченные луной.

— До завтра, — сказала Зоя Платоновна.

Утром она проспала. За две недели в деревне она тоже привыкла доверяться зычному голосу Громобоя. Когда вскочила, было без двадцати семь. Баба Ксеня спала, во сне надеясь, что Громобой вернется.

Зоя Платоновна наскоро ополоснулась и поспешила к реке.

Над водой плыл густой туман. На том берегу замычала корова — гнали стадо.

Зоя Платоновна подошла к луже, в которую, по словам Николая, уронили мешок с мелом. Она вынула завернутые в платок раздавленные соломинки и, подцепив пальцем краски с земли, мазнула по соломинке. Краска была той же самой. Не надо химического анализа.

Зоя Платоновна так увлеклась исследованием, что не расслышала, как поскрипывают уключины. Лодка тихо ткнулась в берег, Николай выскочил из нее и потащил за нос, повыше. Он сразу увидел москвичку и, видно, догадался, в чем дело.

— Доброе утро, — сказал он робко. — Что, в сарае следы остались?

— Доброе утро, — ответила Зоя Платоновна. — Следы остались. Что же ты?

— Сами понимаете, — покорно сказал Симоненко. — Поехали, что ли?

— Поехали, — сказала Зоя Платоновна и пошла к лодке. У нее мелькнула глупая мысль, что Симоненко может ее столкнуть в воду посреди реки, но она сразу отогнала ее — такие преступления совершаются только в романах.

Всю дорогу они молчали.

Так же безмолвно они поднялись к дому Симоненко. Зоя Платоновна пожалела, что не взяла с собой камеры — туман красиво лежал в низине, и ели поднимались из него, как из глубокого снега.

— Принимайте гостя, — сказал мрачно Симоненко, открывая дверь в дом.

Пожилая полная заплаканная женщина сидела за длинным столом, на котором стояла неубранная после завтрака посуда. Женщина высморкалась, поднялась и протянула Зое Платоновне руку.

— Она все знает, — сказал Симоненко Николай. — Она вычислила. Ты, мам, не расстраивайся.

— Куда уж не расстраиваться, — сказала мать. — Садитесь.

— Я хотела понять, — сказала Зоя Платоновна, — зачем старой женщине нанесли такую обиду? Для меня в этом загадка.

— Я понимаю, — сказала мать Николая. — Как же не понять. Теперь все на нас будут пальцами указывать.

Николай молчал.

— Отца позови, — сказала мать.

— Не надо меня звать, — отозвался высокий быстрый голос. В комнату почти вбежал средних лет встрепанный мужчина в майке и мятых брюках. Он остановился в дверях, поигрывая нервно пальцами по ремню. — И не в обиде дело! Что вас привело?

— Отец! — печально воскликнула его жена. — Человек из Москвы ехал, старался, а ты…

— Из Москвы не ездят в поисках петухов! — крикнул отец Николая. — Я на своем веку немало поездил по свету, добирался и до Огарки, вот именно! Но не понимаю! И вообще говорите быстрее, у меня времени нет! Что вас привело?

Николай Симоненко отвернулся к окну. Его мать опустилась на стул и снова заплакала.

Зоя Платоновна никак не ожидала такой оппозиции, думала, приедет и все на этом кончится.

— Я приехала за петухом бабы Ксени, — сказала она по мере сил спокойно. — Который находится в вашем доме.

— Почему? — Отец Николая и сам был похож на петуха, только сильно ободранного после драки. Может, его в Огарке так ободрали?

— Вчера утром, — сказала Зоя Платоновна в лучших традициях классического детектива, — я узнала, что петух бабы Ксени Громобой пропал. Кто-то украл его и вместо него подсунул похожего петуха, предварительно его подкрасив.

— Ай-ай-ай! — сказал саркастически отец Николая.

— Вот именно нелогичность этого происшествия, а также и то, что баба Ксеня очень переживала, заставила меня задуматься — как найти похитителя?

Господи, как я говорю! — подумала Зоя Платоновна. Как канцелярская крыса. Что со мной?

— Продолжайте, — сказал с ухмылкой отец Николая.

— Дальше все было довольно просто, — сказала Зоя Платоновна. — Во-первых, от вашего сына я узнала, что акварельных красок ни у кого, кроме него, нет.

— Краски «Нева», — сказал Николай. — Я сам в городе покупал.

— И что?

— Кроме того, — Зоя Платоновна старалась игнорировать сарказм в голосе ободранного петуха, — в сарае я нашла следы белой краски, точно такой же, как на перевозе. Значит, человек, который украл Громобоя, живет в Заречье, он перебирался на наш берег в лодке и, кроме того, он имеет доступ к краскам Николая.

— А еще что? — спросил Симоненко-старший.

— Наконец, автобусный билет, — сказала Зоя Платоновна. — Он был потерян в сарае, когда ловили петуха.

— И что с билетом?

— А то, что номер его почти идентичен номеру других билетов позавчерашнего рейса. А в район ездили Борис с Мисочкой, хромой дед, Шура и Симоненко.

— Мой сын? — спросил Симоненко-старший. Николай вздохнул, но от окна не обернулся.

— Ваш сын в это время был на переправе. Я сама его видела. Ездили в район вы. И краски у сына взяли вы. И лодку могли взять ночью только вы — ключ от цепи у вас дома хранится. Больше того, — Зоя Платоновна решительным жестом остановила готового к возражениям Симоненко-старшего, — я точно знаю время, когда вы вышли из сарая. Это было в двадцать три часа десять минут. И знаете почему? Дверь в сарае, если ее медленно закрывать, отчаянно скрипит. Так я вспомнила, что услышала этот шум в тот момент, когда выключила телевизор. И посмотрела на часы.

— Вы в этом уверены? — спросил. Симоненко-отец.

— Абсолютно. И меня сейчас интересует не столько судьба петуха, как то, почему вы это сделали…

— Скажи ей, Геннадий! — взмолилась мать Николая.

— Ад-ну минуту! Давайте за мной! Быстро!

Геннадий Симоненко побежал из комнаты на улицу, и Зоя Платоновна бросилась за ним. Она почему-то решила, что он ведет ее к петуху.

Ничего подобного.

Симоненко пробежал мимо дома, дальше, миновал еще один дом, обернулся, поджидая, когда Зоя Платоновна догонит его, взбежал на крыльцо следующего дома и со всего размаха треснул в дверь кулаком.

Дверь сразу отворилась, словно их ждали. Оттуда выглянул незнакомый Зое Платоновне заспанный мужчина с добрым бабьим лицом. Из-под его ног тут же выскочили два мальчика с такими же добрыми бабьими лицами.

— Здравствуйте, — сказал мужчина. — Чего пожаловали?

— Это бригадир наш! — закричал Симоненко. — Он врать не будет! Бригадир, скажи, когда я к тебе позавчера вечером пришел?

— В половине одиннадцатого, — сказал без паузы бригадир.

— А почему пришел?

— Потому что у тебя было сумрачное настроение духа, — сказал бригадир и при том улыбнулся.

— А ты не улыбайся, — взъярился Симоненко, — дело жизни и смерти. А когда я ушел от тебя?

— Просидел ты у меня час с небольшим, — сказал бригадир.

— Правильно! — сказал один из мальчиков с бабьим лицом. — Я не спал, я слушал.

— И я слушал, — сказал второй мальчик.

— В двадцать три десять? Да? — В голосе Симоненко клокотало торжество. — Здесь я был в двадцать три десять!

— Был, — сказал бригадир. — Я все время на часы смотрел. Вставать рано, а он сидит.

Вот видишь! И на часы даже смотрел. Ну все! Привет! Прощайте!

С этими словами Симоненко повернулся и убежал обратно к своему дому. Бригадир сказал:

— Извините, мне собираться надо. И тоже исчез.

А Зоя Платоновна оказалась на улице — одна, наедине с сокрушенной теорией. В алиби Симоненко-старшего сомневаться не приходилось. Ясно было, что бригадир говорит правду.

Но и в себе Зоя Платоновна была уверена. Она услышала, как преступник выходил из сарая именно в двадцать три часа десять минут. Этот звук скопировать или спутать нельзя. Но билет на автобус? Но краска? Что же теперь, подозревать тетю Шуру?

Зоя Платоновна медленно спускалась к реке, там она решила подождать Николая. И вдруг остановилась. Она не задала еще одного вопроса. И важного вопроса: есть ли петух у Симоненко?

Она не решилась возвращаться во враждебный дом. Стояла и ждала Николая.

И тот появился через минуту.

— Зоя Платона! — крикнул он. — Вы куда?

— Обратно, — сказала она.

— Но ведь это он!

— В это время он был здесь. Мне только что подтвердил это ваш бригадир.

— Чего подтверждать. Пошли обратно. Я вам такое покажу, что вы просто умрете от смеха. Пошли, не бойтесь.

Зоя Платоновна была в каком-то трансе. Наверное, это случается и с профессиональными детективами в момент провала версии. Она послушно пошла обратно, послушно вошла в дом. Там в той же позе сидела у стола мать Николая, которая вроде бы и не заметила их возвращения.

— Сюда! — громким шепотом позвал Николай. Большой тяжелый люк в подпол был распахнут. Там внизу горела лампочка. Николай осторожно заглянул вниз, потом поманил Зою Платоновну.

Зоя Платоновна наклонилась над люком.

Внизу, на табуретке, сидел нахохленный Геннадий Симоненко.

Рядом стоял еще один табурет. На нем грубо сколоченная деревянная клетка. В клетке петух Громобой с черным хвостом и красными крыльями. Понурый и сердитый. Клюв его был завязан тряпицей. Там же нашлось место и для третьего табурета, на котором стоял будильник. Будильник показывал шесть часов тридцать минут.

Будильник звякнул, Геннадий Симоненко прикрыл его ладонью. Будильник замолк. Симоненко сорвал с клюва Громобоя тряпицу и сказал:

— Пой!

Петух помотал головой, не понял, чего от него хотят.

— Пой! — закричал снова Симоненко. — Пой, тебе говорят! Время!

Петух встряхнулся, покосился на своего тюремщика и вдруг закричал в полную силу. Зоя Платоновна даже отшатнулась.

Когда петух замолчал и переступил с ноги на ногу, гордясь собой, Симоненко сказал, указывая на будильник:

— Чтобы всегда так. По звонку. Понял? Приучишься как миленький!

Затем Симоненко поднялся с табурета и потянулся, как человек, свернувший большую и важную работу. Потом начал подниматься по лестнице вверх. И только когда его голова показалась над полом кухни, он увидел, что он не один.

Симоненко поднялся наверх, захлопнул крышку подпола. Поглядел на сына и спросил:

— Твоя работа, предатель?

— Так чего же врать? Все равно узнают.

— Никто бы не узнал, — сказал Симоненко. — У меня все было рассчитано. Если бы не ты… эх, и зачем я тебя рожал?

Потом он обернулся к Зое Платоновне и спросил: — Сейчас птицу будешь брать или выпьем сначала по маленькой?

— Я бы взяла, — сказала Зоя Платоновна. Симоненко-старший молча прошел в комнату. Слышно было, как хлопнула дверца буфета. Забулькало. Звякнул стакан.

Николай нес мешок с Громобоем до лодки, потом сел на весла и всю дорогу говорил:

— Это же все от нервов. Нервный он, а так человек-то неплохой. Смирный. Он этого Громобоя второй год ненавидит. Но что пойдет на такое, я, конечно, не догадался.

— Ну зачем, зачем?

— А я вчера еще понял, что вы, Зоя Платона, нашей специфики не поняли. Вот и попались. Все правильно распутали, все улики собрали, как в кино, а все равно не поняли.

— Чего же? Я себя чувствую полной идиоткой. Тут подменяют петухов, приказывают им кричать по часам. Один и тот же человек одновременно оказывается в двух местах…

— Вот и не одновременно. Сколько времени на будильнике было?

— Шесть тридцать, — вспомнила Зоя Платоновна.

— Точно. А теперь на свои часы поглядите.

Зоя Платоновна поглядела. На ее часах было без десяти восемь.

— Это что значит?

— Это и есть разгадка. Все знали, а вы — нет. Наша река между двух областей течет. Ваша деревня — в одной, наша — в другой.

— Ну и что?

— А то, что по реке граница часового пояса проходит. У нас в Заречье одиннадцать, а у вас уже полночь. Страна-то большая, вот и поделили.

— Господи, теперь я понимаю, как он одновременно и петуха воровал, и у бригадира сидел.

Лодка подвалила к берегу. Николай подхватил мешок и сказал:

— Я нашего петуха у вас возьму, ладно? Чего ему теперь у вас ошиваться? Возьмем его, а то стыдно — как клоун.

— Конечно, бери.

Зоя Платоновна обошла белое пятно на земле и пошла вверх по дорожке. Она была огорчена. Если бы знать с самого начала…

— Только мой отец петуха не воровал, — догнал ее голос Николая. — Он его на обучение брал.

— Это еще зачем?

— Да затем, что у Громобоя голос дикий. Он как закричит, мой отец всегда просыпается. А ему еще на работу рано. Он учетчиком на лесоповале. Рано ему, а просыпается. Он давно грозился шею Громобою свернуть. Но не такой он человек, чтобы на это пойти. Он к твоей бабке ходил, деньги предлагал. А она ни в какую. И он тогда решил петуха этого перевоспитать, чтобы пел на час позже. Как бы по нашему расписанию. А пока, чтобы баба Ксеня не скучала, он думал, что и наш сойдет, понимаете?

— Наивно.

— Еще как наивно. Сколько петуха надо перевоспитывать? Может, целый год.

— Может быть. Не знаю.

— Вы возьмите мешок, я тут подожду. А моего вынесите. Не хочу я с бабой Ксеней встречаться. Может, скажете ей, что в лесу Громобоя нашли, а? Отца жалко.

— Ладно, — согласилась Зоя Платоновна.

— Да вы не переживайте, вы правильно угадали. А всю географию все равно не выучишь. Громадное государство. У нас ночь, а на Камчатке уже утро.

Книга II. Гибель поэта

Глава 1

Было десять часов вечера, собирался дождь, в сотый раз за день. Желтые и бурые листья плавали в лужах на неровном асфальте, мокрыми грудами жались к заборам. Улица была пустынной, куклы грустно глядели на осеннюю слякоть из теплой и сухой витрины «Детского мира». Все магазины были закрыты. В гостиничном ресторане шел учет. Зоя Платоновна решила дойти до вокзала, может, там открыт буфет.

Она оказалась жертвой командировочного легкомыслия. Узнала, что едет в город, не куда-нибудь в глушь. Не рассчитала, думала, что успеет устроиться в гостинице и потом спокойно поужинать в ресторане. Она любила ужинать в провинциальных ресторанах, с непритязательным оркестром из трех квелых молодых людей и громогласной певицей, еще не потерявшей надежды прославиться, или, наоборот, скучной певицей, которая уже потеряла надежду прославиться и спешит домой. Зоя Платоновна любила придумывать сентиментальные истории про людей, которых встречала в таких местах. Ты приезжаешь в городок на три дня и больше никогда уже сюда не попадешь. Ты всматриваешься в жизнь этих людей, как капитан Кук в жизнь полинезийцев, хотя при этом понимаешь, что по своему поведению, уму, надеждам эти люди ничем не отличаются от твоих московских знакомых. Вот сидит человек, играет на баяне, взор его устремлен вдаль. А вдруг он сейчас придумывает удивительную симфонию, которая через два года вознесет его на вершину музыкального Олимпа?

Зоя Платоновна гордилась своей зрительной памятью. Поэтому она мысленно представила себе, как лучше пройти к вокзалу, и поняла, что, если свернет направо в переулок, то как раз окажется на той улице, которая приведет ее к цели.

Переулок был узким, яблони выглядывали из-за высоких заборов, домики в три-четыре окна казались в темноте одинаковыми, за стеклами на подоконниках стояли горшки с пышными, яркими, будто бумажными цветами. Надо вернуться сюда днем, подумала Зоя Платоновна. «Мещанский уют», сказала как-то об этих цветах Таня, ее дочка, это было лет десять назад, они вместе поехали из Ленинграда в Москву пароходом. В Вознесенье, на южном берегу Онежского озера, стояла светлая ночь, деревянные тротуары уютно скрипели под ногами, и цветы показались Зое Платоновне сказочными своей яркой пышностью, подчеркивающей покой этого пастельного мира. Без таких цветов трудно оценить нежность серебряных домов, кремовой полоски зари, оловянной озерной глади. А вот Татьяна ни черта не поняла. Она не смогла оторваться от стереотипа — «мещанский уют» — надо же так сказать! Мещанство не знает уюта. Оно накапливает вещи. Уют — вещь наследственная, естественная. Тогда Татьяне было двадцать лет, еще простительно. А интересно, чтобы она сказала сейчас? С тех пор они никуда вместе не ездили, некогда было. Выйдя на пенсию, Зоя Платоновна оказалась очень занятым человеком. Старое увлечение — фотография — превратилось, оставаясь удовольствием, в источник заработка. Газетам и журналам всегда нужны скромные фоторепортеры, которые согласны слетать или съездить на три дня в Тмутаракань, чтобы снять сюжет о передовой доярке или новой школе, сюжет, от которого воротит нос их штатный мэтр.

Переулок оказался длинным, давно должна была появиться улица, но впереди была та же темнота, так же изредка возникали неяркие театральные фонари. В самом же деле переулок был освещен не ими, а светом из окон.

Из-за забора, будто из черной бездонной ямы, несмело тявкнула собака, другие — сколько их тут таилось под заборами — словно ждали сигнала, принялись перекликаться, недобро отзываться о Зое Платоновне, что было нечестно, потому что они ее никогда раньше не видели и не представляли, хороший она человек или никуда не годный.

Перекрывая собачий хор, впереди хлопнула калитка, кто-то выбежал на улицу. Застучали шаги. Калитка тут же хлопнула снова, и раздался крик:

— Стой! Убью!

Первые шаги, мелкие, дробные, прервались, замерли- видно, убегавший затаился у забора. Вторые шаги, тяжелее, злее, упорнее, простучав по тротуару, затоптались на месте.

— Ты где? — спросил преследователь.

Тишина в ответ. Тишина полная, потому что собаки так же одновременно как начали, так и замолчали, прислушиваясь к ночной драме. И Зоя Платоновна непроизвольно замерла — в темноте при опасности все живое старается замереть, исчезнуть. Это закон леса, и Зоя Платоновна подчинилась ему инстинктивно.

Ты не прячься, не прячься! — раздался вновь угрожающий голос. — Я тебя из-под земли достану. Угляжу. Убью. Знаю, что ты здесь скрываешься — куда ты убежишь, да никуда ты не убежишь! Я тебе срок до какого давал? До сегодня. Ты вернула? Ты не вернула. Нет тебе прощения? Нет тебе прощения.

Голос перешел на разговорные, обыденные интонации. Можно было подумать, что человек разучивает диалог за двух персон.

— Ну где ты? Сколько ждать?

Зое Платоновне показалось, что совсем рядом кто-то испуганно всхлипнул. Она опомнилась. Нелепо стоять так, у забора. Надо идти дальше. Если преследователь начнет искать и найдет ее… ведь совершенно неизвестно, что у него за намерения.

Зоя Платоновна заставила себя сделать шаг, второй, скользнула на мокром листе и еле удержала равновесие. Даже ахнула.

И тут же тяжелые шаги застучали вновь, дыхание, свирепое, частое, звериное, приблизилось и жестокая рука схватила Зою Платоновну за плечо.

— Попалась!

— Уберите руку! — сказала Зоя Платоновна. — Я здесь совершенно ни при чем!

— Нет, не отпущу, — ответил голос и потянул Зою Платоновниу к свету, к фонарю. Хорошо еще, что решил не убивать на месте.

Но до фонаря нападающий ее не довел. Как только стало светло настолько, что можно было разглядеть гладкие седые волосы и четкий профиль Зои Платоновны, пожилой мужчина в пижамных штанах и в майке отпустил ее и спросил:

— Это не ты?

— Я даже не знаю, кого вы имеете в виду, — сказала Зоя Платоновна.

То, что нападающий был в пижамных брюках, ее почему-то успокоило. И перевело таинственное ночное событие на уровень семейной драмы.

— Тогда простите, — сказал мужчина. — И идите дальше.

— Это я и собиралась делать, — сказала Зоя Платоновна. — Не за вами же я бегаю по улицам.

— И я не за вами, — сказал мужчина. — Понимать надо. Но она все равно никуда не денется.

— Денусь, — ответил из темноты высокий голос. — Нормально денусь. Я у мамы жить теперь буду.

— Попробуй только, — ответил мужчина, медленно продвигаясь по направлению к голосу.

— Только не догоняй, — сказал высокий голос. — Я шибче бегаю. Говори оттуда, где бабка стоит.

Мужчина вздохнул и остановился. Гнев его иссяк.

— Вы, конечно, не курящая, — сказал мужчина Зое, которая сама не смогла бы ответить, почему она не уходит.

— «Беломор» у меня, — сказала Зоя Платоновна.

— То, что надо, — сказал мужчина. — Вообще-то я сигареты курю, «Яву», но сейчас как раз настроение под махорку.

Зоя Платоновна тоже закурила. В кустах у забора что-то шевельнулось.

— Чего шуршишь? — спросил мужчина. — Надоело?

— Муравей укусил, — мрачно ответил высокий голос.

— Еще не один укусит, — сказал мужчина. — Зачем слово давала?

— Я ходила к нему, честное слово, ходила, деньги предлагала. А он говорит — все уже сдал на центральный пункт.

— Врет, — сказал мужчина убежденно.

— А может, не врет…

— А на центральный пункт ходила?

— Закрыт он.

— А почему раньше не послушалась?

— Не хватало, сам понимаешь, не хватало.

— А теперь хватает?

— Теперь хватает.

— Вот видишь, бабка, — сказал мужчина Зое Платоновне, — никогда не женись на молодой.

— А что случилось? — спросила Зоя Платоновна.

— А то случилось… стыда не оберешься… Влюбился я. Это еще полбеды.

— Это не беда, а счастье, — заметил голос из кустов. Теперь Зоя Платоновна уже понимала, что голос женский, молодой. — Любовь — это счастье.

— Счастье и стыд, — сказал мужчина, — потому что между нами двадцатилетняя разница.

— Любви все возрасты покорны, — послышался ответ из темноты.

— Если бы ты меня любила.

— Любовь выражается не во вздохах на скамейке и не в прогулках при луне, — сказал женский голос.

— Она в школе отличницей была, — сказал мужчина. — Я сначала даже радовался в беседах с Риммой за ее образованность и начитанность, но она оказалась поверхностной и даже, можно сказать, пустой. Лучше пускай человек всю жизнь читает одну книжку, скажем, «Анну Каренину», вы меня понимаете, читает и переживает и внутренне растет. А это что за фрукт? «Три мушкетера», это шедевр, да? Майор Пронин, это шедевр, да?

— Это все классика, — сказала Римма.

— За эту, простите, классику она всю литературу из дома на макулатуру променяла.

— Только что старое и скучное.

— Собрание сочинений Леонида Андреева — это скучное?

— Читать невозможно. И без переплетов.

— Видите? А журнал «Русский архив» — это что, скучное?

— Умереть можно.

— А первый номер альманаха «Северные цветы», это что?

— И сам не читал! И сам не читал!

— Мои предки это все своими руками собирали, а тебе скучно?

— И «Северные цветы» в макулатуру? — спросила Зоя Платоновна.

— Вот видишь, человек посторонний, пожилой, а ты ее тоже буквально в сердце поразила.

— Мне на три тома надо было вес набрать, — сказала из кустов Римма. — Ив том числе «Граф Монте-Кристо». А если не успеешь, в магазине кончатся.

— Леонид Андреев в магазине сто лет назад кончился! — взревел мужчина. — Дай, бабка, еще папироску, а то у меня инфаркт случится.

— Что, сердце болит? — Голос в темноте изменился, дрогнул.

— Не надейся, не заболит. Твои таблетки не понадобятся.

— Но у меня веса не хватало, — пискнула из темноты молодая жена.

— И тогда она переписку моей прапрабабки из дореволюционного времени ему отнесла. Отнесла? Альбом прапрабабки отнесла?

— Альбом я с самого начала отнесла, — сказала молодая жена. — Давно еще. И письма. Они в сундуке лежали, в чулане. Кому это нужно?

— Вот! — сказал мужчина, бросил папиросу на землю и, сгорбившись, пошел прочь. Было тихо. Потом хлопнула калитка.

Рядом с Зоей Платоновной возникла темная фигурка.

Девочка как девочка, наверное, была отличницей. Гладкая кожа, пухленькая, чистенькая, карие глазки, патлы по плечам. Дитя НТР и массовой культуры.

— Вы в самом деле собрание сочинений и письма…

— Ну я же думала, что ему не нужно, в чулане, в сундуке! А знаете, сколько килограмм макулатуры на полного Дюма надо?

Вы не представляете. Я себе все руки оторвала. Ну, я пойду, простате. А то у Мити опять сердце заболит, он у меня такой нервный…

— С тобой будешь нервный, — сказала себе под нос Зоя Платоновна. А из-за забора голос Мити произнес:

— Иди домой, не хочу я больше с тобой разговаривать. Отличница!.. И чему вас в школе учили?

Помирятся, подумала Зоя Платоновна, но ей было жалко Леонида Андреева. Наверное, это были голубые томики, приложение к «Ниве», в мягких невзрачных обложках… Редкое издание. И старые письма из чулана, и альбом прапрабабушки со стихами ее подружек середины прошлого века… Сейчас бы развернуть такой альбом, можно было бы наслаждаться весь вечер. История очевиднее всего в обыкновенных вещах из прошлого, которые и не предназначались для того, чтобы удивлять потомков. Они правдивы, как справка об обследовании жилплощади, куда правдивее воспоминаний современника об атмосфере кабинета великого человека.

Буфет на станции был закрыт, поэтому Зоя Платоновна легла спать голодной и расстроенной. Ночью проснулась — никак не могла понять, почему не проходит это расстройство. Потом вспомнила. Из-за Леонида Андреева и альманаха «Северные цветы», которые, возможно, уже пошли под равнодушный нож на бумажной фабрике.

Глава 2

Надо же было так случиться, что на следующий день Зоя Платоновна увидела собрание сочинений Леонида Андреева в голубых бумажных обложках приложений к «Ниве» в руках у Сонечки Курловой.

Было это в редакции местной газеты «Знамя пролетариата», на втором этаже, где Зоя Платоновна сидела в комнате сельхозотдела и ждала, когда придет шофер, чтобы отвезти их с Сонечкой в колхоз, где Сонечка намеревалась взять интервью у ветеринара по поводу борьбы с бруцеллезом, а Зоя Платоновна должна была сфотографировать знатную доярку Клавдию Нечипоренко.

От нечего делать Зоя Платоновна листала подшивку газеты за последние месяцы. Вот статья местного ондатровода, конкурс на лучшего кролика, неполадки с техникой в артели «Восход», даже стандартно-барабанные стихи С.С. Крымского-Москвича:

Московские ливни по крышам стучат,

Куда-то шагает отряд октябрят.

Они, как один, на лицо на подбор,

И головы, стриженные на пробор.

— Послушайте, Сонечка, — сказала Зоя Платоновна, — это же тихий ужас. Как можно такое печатать?

Этим Зоя Платоновна нарушила правила гостя: не критиковать хозяев-для этого всегда найдутся желающие и без нее.

— Ах, Крымский, — сказала Сонечка. — Это особый случай. И он в последнее время куда лучше пишет. Я сейчас вернусь.

Сонечка зацокала каблучками, умчалась из комнаты, а Зоя Платоновна продолжала листать газету. Ага, вот снова Крымский-Москвич. Даже любопытно, что он еще накатал. Может, под этим псевдонимом скрывается главный редактор или городской голова? Бывает же так, уважаемый человек, умница, а вот жжет его графоманский зуд…

Стихотворение было совсем иным. Ни барабанщиков, ни октябрят.

…Прекрасный день, счастливый день,

И солнце, и любовь.

С полей колхозных сходит тень,

Светлеет сердце вновь.

Проснитесь, рощи и поля,

Пусть жизнью все кипит:

Идет вперед страна моя,

Мне сердце говорит.

По крайней мере эти строки не вызывали раздражения своей беспомощностью. Зоя Платоновна заинтересовалась творческим развитием Крымского-Москвича и дальше листала газету уже специально в поисках его творений. И нашла:

…Из страны, страны далекой,

С Волги-матушки широкой,

Ради гордого труда,

Цели светлой и высокой

Собрались мы все сюда…

Стихотворение посвящалось «строителям БАМа».

Стихотворение что-то Зое Платоновне напомнило. Но она никак не могла вспомнить что. Тем более что тут ворвалась в комнату Сонечка, прижимая к груди пачку книг в голубых обложках.

— Зоя Платоновна, — сказала она, — мне сказочно повезло!

— Каким образом? — спросила Зоя Платоновна.

— Смотрите, что я достала!

Она положила на стол перед Зоей Платоновной стопку книг. Это было собрание сочинений Леонида Андреева в голубых обложках из приложения к «Ниве».

И Зоя Платоновна вдруг поняла, что это именно те книги, что попали в макулатуру. В обмен на Дюма.

— Редкая вещь, правда? — спросила Сонечка. — Даже у вас в Москве не на каждом шагу лежит, а?

— А здесь в пункте макулатуры ее принимают за талоны, — сказала Зоя Платоновна.

— В какой макулатуре? Неужели вы думаете, что у нас живет такой темный народ, что он будет это сдавать? Нет, у нашего города славные традиции! — оскорбилась Сонечка,

— А если не в макулатуре, то позвольте спросить, — сказала Зоя Платоновна, — кто же вам так удружил?

— Один знакомый, — сказала Сонечка. — Прямо не знаю, куда бы спрятать, пока мы будем в колхоз ездить.

Сонечка стала прятать книги к себе в стол, тут и пришел шофер. По дороге в колхоз Зоя Платоновна, у которой не выходила из памяти ночная сцена в переулке и которая не верила в случайность совпадений, все-таки спросила Сонечку:

— А у этого вашего знакомого другие книги бывают?

— Он очень интересуется литературой, — сдержанно сказала Сонечка.

— А скажите, может, он и мне что-нибудь продаст? — спросила Зоя Платоновна. — Если это, конечно, удобно.

— Я его спрошу, — простодушно ответила Сонечка. — Придет в редакцию и спрошу. А вы с ним заочно знакомы. Стихи про октябрят помните? Это он написал.

— Поэт Крымский-Москвич?

— Он самый. И все время прогрессирует. Вы заметили, как он написал о строителях? «Ради гордого труда собрались мы все сюда».

— Такое впечатление… — начала было Зоя Платоновна, но замолчала. Мысль крутилась в голове и не давалась. Поэтому неожиданно для себя самой она вдруг задала нетактичный вопрос: — Он ваш начальник?

Сонечка вспыхнула малиновым светом, от корней черных волос до узенького острого подбородка.

— Как вы могли!

— Значит, он только книжки приносит?

— Я же совсем в другом отделе, — сказала Сонечка. — Я только читатель. А решаю не я…

— Простите, Сонечка, — сказала Зоя Платоновна. — Я просто устроена. Не сложнее формальной логики на уровне средней школы. Вчера вечером я захотела есть…

И, раз уж ехать было еще далеко, Зоя Платоновна рассказала Сонечке о вчерашней ночной встрече.

— Согласитесь, Сонечка, — сказала она, закончив рассказ. — Очень мало шансов зато, что в этом сравнительно небольшом городе есть два бесхозных комплекта собрания сочинений Леонида Андреева.

— Конечно, мало шансов! Но ведь все знают, что Сидор Сергеевич Грянулло…

— Он не Крымский-Москвич?

— Это поэтический псевдоним. Сидор Сергеевич заведует киоском по сбору макулатуры.

— Ясно, — сказала Зоя Платоновна. — И в периоды, когда макулатуры перебор, он строчит поэмы.

— Он давно пишет, — сказала Сонечка. — Сколько я себя помню. И носит. Он и в область посылал, и в Москву, но с нами он особенно настойчивый. Ну, держимся, держимся… а потом сдаемся. Тема правильная, а стихи печатать положено — это же творчество.

— Все-таки свой, доморощенный, — не удержалась Зоя Платоновна. И тут же подумала, ну зачем она лезет в чужие дела? Если тому пожилому Мите в пижаме хочется истины, пускай сам пойдет в киоск вторсырья, побеседует по-мужски с Крымским-Москвичом. Преступления не совершено, никакого преступления… ну и хорошо. А спекуляция? Андреев продан Сонечке дороже, чем стоит бумага, на которой он напечатан.

Газик съехал с шоссе на проселочную дорогу и, почти не снижая скорости, помчался к колхозу. Стало трясти. Сонечка грустила. Зою Платоновну подкинуло посильнее, она ударилась головой о брезент, и тут же вспомнила: эти строки записаны неправильно. «…Ради сладкого труда, ради вольности высокой собралися мы сюда…» Вот так должно быть. Но почему?

— А кто у вас ведает литературой?

— Специально никто, сами понимаете, — сказала Сонечка. — Но вся культура на Мухоморине. Культура и молодежь. Он буквально разрывается. Народу у нас мало… Поэзия в газете не на первом месте.

— Мухоморин сам стихи пишет?

— Он по образованию техник.

— Ага, — сказала Зоя Платоновна. — Ради вольности высокой…

Глава 3

Когда они вернулись из колхоза, Зоя Платоновна, наскоро перекусив в буфете, отправилась в школу № 2, гимназическое здание с колоннами, которое стояло на той же площади, что и гостиница.

Она поднялась в учительскую. Зоя Платоновна двадцать лет проработала в школе, преподавала историю, во многих школах побывала и не могла никогда отделаться от ощущения, входя в учительскую, что она здесь уже была. Наверное, так случается с пилотом, попавшим на незнакомый аэродром. То же дело, те же проблемы, те же люди и столы… или бензовозы.

Ей повезло. Преподавательница литературы старших классов, очень толстая смешливая курчавая брюнетка, еще была на месте и даже никуда не спешила. Зоя Платоновна отрекомендовалась ей, потом они поговорили о всяких пустяках, о Москве, где Ирина Федоровна не была двенадцать лет, но собиралась поехать будущим летом, о смерти актера Высоцкого, подробности которой интересовали всех в этом городке, но о чем ничего сенсационного Зоя Платоновна рассказать не могла. Потом Зоя Платоновна перешла к делу.

— Вы городскую газету читаете? — Спросила она.

— Разумеется. — Ирина показала на растрепанную подшивку, лежавшую в углу на столе.

— Вам не встречалось там имя Крымского-Москвича?

Молоденькая учительница биологии, которая из любопытства не уходила домой, делала вид, что листает журнал, а в самом деле старалась не пропустить ни слова из разговора знатных дам учительского мира, хихикнула.

— Про октябрят, — улыбнулась Ирина. — Мы об этом даже хотели письмо в газету написать. Нельзя же так обращаться с поэзией. У нас город старинный, с традициями…

— У нас Батюшков дважды останавливался, — быстро сказала биологичка, — и Тургенев проезжал. У нас школьный музей будет. Обязательно сделаем, когда директор помещение выделит.

— Я была буквально возмущена, — сказала Ирина Федоровна, — а потом как стала смеяться… так и смеялась до утра. Не поверите. А вас почему это интересует?

В самом деле, подумала Зоя Платоновна, почему это меня интересует? Неужели я с возрастом становлюсь этакой занудной бабусей, которая всюду сует свой нос и пишет письма в газеты, чтобы в соседнем доме перестали играть на тромбоне? Что меня дернуло отправиться в школу? Неправильность в словах стихотворения местного старьевщика? И какое мне дело до местного старьевщика? Что это, врожденное чувство справедливости? Зачем тогда тратить силы по пустякам? Ну, знакомые строчки. В поэзии теперь уже почти все знакомое. Один известный поэт написал очередное стихотворение о любви и заявил во всеуслышанье, что «тема любви наконец закрыта». Никто не послушался этого революционера. И продолжают писать о любви, пользуясь несколькими рифмами и того меньшим числом стихотворных размеров.

Наверное, дело в том, что она — азартный человек, авантюрист. В облике скромной пенсионерки. И когда ей судьба показывает уголок тайны, в странно устроенной душе Зои Платоновны вспыхивает испепеляющий огонь желания эту тайну разрешить. Даже если эта тайна остальному человечеству кажется совершенным пустяком.

— Я прочла последние произведения Крымского-Москвича, — сказала Зоя Платоновна. — Вы их видели?

— Мы после того стихотворения на его фамилии глаза зажмуриваем, — сказала Ирина Федоровна.

— И псевдоним у него дикий, — заметила биологичка.

— А я вот не зажмурилась, — сказала Зоя Платоновна. — Можно, я вам покажу?

Она раскрыла подшивку, стала листать. Учительницы поднялись, склонились над подшивкой. Вот и стихотворение.

— Скажите, вам оно ничего не напоминает? Биологичка первой пробежала его глазами и сказала:

— Значительно лучше. Он что, курсы кончил?

— Курсы… — сказала задумчиво Ирина Федоровна. — Нет, не курсы. Кто же это… кто же это…

— А если труд будет сладким, а вольность высокой? — спросила Зоя Платоновна.

— Ах! — обрадовалась Ирина Федоровна. — «Песня» Николая Михайловича, он ее в двадцать седьмом году написал. Дура я, дура старая…

— В двадцать седьмом БАМ еще не строили, — сказала биологичка.

— «Благодетельною силой / С нами немцев подружило / Откровенное вино», — сказала Ирина Федоровна. — Вы, голубушка, ошиблись в своих расчетах на сто лет. Речь идет о поэте Николае Михайловиче Языкове, современнике Пушкина.

— А как же БАМ? — Биологичка никак не могла смириться с мыслью о литературном воровстве.

— Ну а это? — спросила Зоя Платоновна о предыдущем стихотворении.

— Это? Дай бог памяти… колхозные поля… а если без них? Это не Дельвиг, а? Очень похоже, что это Дельвиг.

— Ой! — сказала биологичка — Такой скандал в нашем городе… Самый настоящий плагиатор. А я думала, они бывают только в больших центрах…

Глава 4

К четырем часам Зоя Платоновна вернулась в редакцию и увидела наконец самого Крымского-Москвича, он же Грянулло. Поэт не почувствовал опасности, когда Зоя Платоновна вошла в комнату, где Мухоморин выслушивал его монолог. Он кинул равнодушный взгляд на незнакомую бабку. Зоя Платоновна села за свободный стол и сделала вид, что пишет.

Крымский-Москвич, согбенный мужчинка неизвестного возраста, подчеркнуто и даже принципиально серый, будто покрытый пылью, медленно и солидно водил в воздухе перед лицом юного Мухоморина пачкой исписанных листов бумаги и ровным, занудным, всепроникающим голосом повторял:

— Моему новому циклу нужно место по праву. Я разные темы охватил, можно сказать, в комплексе, понимаешь?

— Нет места, Сидор Сергеевич, — отбивался Мухоморин. — Нету, откуда у нас место — всего две полосы, и выходим три раза в неделю. Сами понимаете.

— Вопрос об важности, — говорил поэт. — Вопрос об качестве. Я же не с улицы пришел, я сюда каждый день, можно сказать, прихожу. Если печатать не будешь, я напишу, знаешь, не стихами, железной прозой напишу, какие зажимы здесь у вас происходят. А сам в Москву поеду, печататься там начну, тогда заплачете горючими слезами, что мой талант губили…

— Но мы же обещали, Сидор Сергеевич, — сказал юный Мухоморин. — Мы ваше стихотворение берем. При первой возможности…

— Все ясно — сказал поэт. — Сначала печатали, а потом преграды пошли. Это знак, да? Знак, да?

Мухоморин пожал плечами, глядя в стол. Он предпочитал отмалчиваться.

— А можно мне посмотреть ваши стихи? — спросила вежливо Зоя Платоновна.

— А вы кто такая будете?

— Я из Москвы приехала, в командировку. Фотокорреспондент, — сказала правду Зоя Платоновна.

— Конечно, — обрадовался Мухоморин. — И вам мнение нового человека интересно послушать.

Серый человечек уперся в глаза Зое Платоновне своими черными точками, самым ярким пятном на лице, пронзил ее насквозь, рассмотрел изнутри — бывает же такой въедливый взгляд, — решил, что достойна, и щедрым жестом положил перед ней стопку листов, исписанных ровным с завитушками канцелярским почерком. Теперь Зоя была готова к тому, что увидит, она быстро проглядывала строки, не обращая внимания на модернизированные заголовки типа «Песня борцов за гражданские права коренных представителей населения США», под которым скрывалось известное стихотворение Полежаева «Песнь пленного ирокезца». Некоторые стихотворения были безнадежны, и их Зоя Платоновна полностью отнесла на совесть Крымского-Москвича, происхождение других угадывалось. Были и не угадываемые, но относящиеся к определенному времени — к первой половине прошлого века. Безусловно, к первой половине…

— Ну и как вам? — спросил поэт. — Впечатление оказывает, а?

— Оказывает, — осторожно сказала Зоя Платоновна, возвращая листы. — Много написали.

— И я говорю, что много, выпуску меня большой, надо как-то утилизацию проводить. А они мне не хотят газетной страницы пожертвовать.

— Вы уходите? — спросила Зоя Платоновна.

— Нет еще… — Но тут поэт увидел, что, пользуясь моментом, юный Мухоморин сбежал из комнаты. И даже прихватил с собой портфель.

— Не вернется он, — сказала Зоя Платоновна. — Я знаю таких молодых людей, у которых не хватает духа сказать человеку «нет».

— А он хотел сказать мне «нет»? — Серый поэт вышел вслед за Зоей Платоновной в коридор.

— Именно так. Но мне нужное вами поговорить. Вы не возражаете?

— Про мое творчество? — спросил поэт.

— Про жизнь вообще. Пять минут, не больше.

— Только чтобы не больше, — предупредил поэт.

На улице было прохладно, но дождя с утра не было, поэтому скамейки в сквере просохли, а свежим холодным ветром сдуло влагу с желтых листьев.

— Ну, излагайте, — сказал серый человек. — Только коротко. У меня дела.

— Знаю, — сказала Зоя Платоновна, — палатку надо открывать. Вдруг снова Леонида Андреева за бесценок принесут…

Крымский-Москвич приоткрыл в изумлении рот. Такого от московской старухи он не ожидал. Ну, может, стихотворной критики ждал или даже предложения взять стихи и напечатать в Москве, в центральном журнале, а почему нет? Стихи хорошие.

— Это какого Леонида Андреева?..

Но Зоя не намеревалась терять инициативу.

— А стихи откуда переписывали? Из альбома, да?

— Из какого альбома?

— А из того, который вам юная дурочка на макулатуру притащила вместе с бабушкиными письмами и Леонидом Андреевым, да еще с альманахом «Северные цветы».

— Откуда ты знаешь? — Поэт сделал попытку подняться со скамейки и бежать, но Зоя Платоновна была к этому готова и сжала его кисть твердыми пальцами бывшего шофера.

— Сидите, — сказала она. — И слушайте.

— Ничего не знаю. Альбома не видал.

— Молчать, жулик, — сказала громким шепотом Зоя Платоновна. — Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что было на самом деле. Вы — безнадежный графоман. Вирши ваши, я имею в виду вирши вашего собственного изготовления, — безнадежны, за несколько лет планомерной осады газеты и снабжения кое-кого книжками по сходной цене вам удалось пробить только один опус… — Два!

— Второго я не углядела. Не важно. И вдруг совсем недавно вы, по словам той же Сонечки, начали писать лучше. Значит, или в вас прибавилось таланта…

— А если прибавилось?

— А вот не прибавилось! Вы не такой уж идиот, чтобы переписывать стихи из книг. Значит, вам в руки попал источник, вернее всего рукописный, такой, что вам показало» безопасным, чтобы из него черпать. Если бы мне вчера случайно не пришлось узнать, как вы купили у той молодой жен шины бабушкин альбом, я бы, наверное, еще долго ломала голову. А теперь ясно. Вы взяли альбом…

— Ничего подобного!

— Ваши глаза вас выдали!

Эта банальная фраза из следовательской литера туры неожиданно оказала эффект: поэт зажмурился и ответил, не размежая век:

— Все равно не сознаюсь.

— Уже сознались. И должна вам сказать, что вы совершили ошибку, которую всегда совершают начинающие преступники. В силу недостаточною знания русской поэзии первой половины девятнадцатого века вы решили, что, если написано от руки, значит, напечатано не было. А в те времена в провинциальные альбомы часто переписывали напечатанные стихотворения. Печатных изданий не хватало. Понимаете, как вы жестоко ошиблись? Ваши творения уже сто пятьдесят лет как включены в хрестоматии!

Поэт все еще сидел с закрытыми глазами. Он кивнул, сдаваясь на милость победителя.

— Были напечатаны… — прошептал он. — Как попался!

— Странно вы устроены, — сказала Зоя Платоновна. Если печатный текст украли, то это преступление или, скажем…

— Ошибка, — быстро подсказал поэт.

— А если бы ненапечатанные, то тогда можно?

— Можно, — сказал поэт.

— У меня к вам предложение, — сказала Зоя Платоновна. — В газету вы больше не ходите. И без меня там не сегодня-завтра догадаются. Альбом же вернете хозяевам, вместе с письмами их бабушки.

— Нет, — сказал поэт. — Я за него по весу заплатил.

— Не сопротивляйтесь, — сказала Зоя Платоновна, поднимаясь со скамейки. — Вы далеко живете?

Ковать железо надо, пока горячо, поэт мог опомниться.

— Рядом…

— Пошли. Идите, идите, не стесняйтесь. Деньги, заплаченные за макулатуру, вы уже с лихвой возместили. Гонорар за стихи получили?

— Разве это гонорар? — удивился поэт. — Это все равно что на общественных началах.

— Не притворяйтесь, — сказала Зоя Платоновна, подталкивая свою жертву. — Все равно эта сумма значительно превышает расходы на покупку. Учтите, я сейчас не спрашиваю, сколько вы взяли с Сонечки за Андреева и кому продали «Северные цветы»! И не заставляйте меня интересоваться этим всерьез.

Некоторое время они шли молча. Потом Крымский-Москвич немного опомнился и спросил:

— Значит, я вам альбом, а вы его себе возьмете?

— Ничего подобного, — отрезала Зоя Платоновна. — Мы вместе пойдем к его хозяевам. Вместе и отдадим, С извинениями.

Придумать ответа поэт не успел, потому что они подошли к его дому, двухэтажному сооружению, построенному в тридцатых годах.

— Подожди здесь, — сказал поэт.

— И не подумаю, — ответила Зоя Платоновна. — Не знаю, каким черным ходом вы убежите.

Преступник вздохнул — возможно, Зоя Платоновна угадала его тайные мысли.

Они поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, остановились перед дверью с большим навесным замком. Поэт сунул руку в карман и сказал:

— Я ключи забыл.

— Вас обыскать? — вежливо спросила Зоя Платоновна. На площадку выходило еще три двери, за ними были слышны голоса.

— Тишше, — прошипел старьевщик, вытаскивая из кармана связку ключей. Замок открылся. Поэт вошел первым, Зоя на шаг сзади. Ни на секунду не ослаблять давления!

Большая грязная — видно, никогда не ремонтировалась — комната была завалена старыми вещами и книгами так, что продавленный диван, на котором лежала неубранная постель жителя этого поэтического логова, с трудом угадывался в месиве вещей. От каждого шага поднималась пыль… Альбом в потертом сафьяновом переплете с позолоченными застежками лежал на столе, под сковородой с недоеденной яичницей.

— Альбом вижу, — сказала Зоя Платоновна, снимая сковородку. — А где письма бабушки?

— А кто их знает? — ответил поэт. — Может, и выкинул.

— Ищите! Быстро. Это как операция. Чем скорее сделать, тем скорее выздоровеете. Может, даже что-нибудь дельное напишете. Сами.

Почему-то эта мысль приободрила поэта, он пошел к приоткрытому шкафу, в котором не помещались старые костюмы, и нагнулся, чтобы достать пачку писем.

Зоя Платоновна открыла альбом. Настоящий. Тридцатых годов девятнадцатого века…

Поэт положил пачку писем без марок, с замысловатыми росписями фамилий, и замер у стола, словно ждал приказаний.

— Ну, пошли? — сказала Зоя Платоновна.

— Ладно уж, — сказал поэт почти миролюбиво. — Твоя взяла. Бери, неси, делай что хочешь.

— Правильно, — сказала Зоя Платоновна. — Раскаяние — шаг к исправлению.

Интересно было пролистать плотные, с золотым обрезом страницы альбома. Голоса тех времен… Почерки разные. Видно, друзей у владелицы альбома было немало. Альбом надо отвезти в Москву. Мало ли что там может быть? Например, варианты, разночтения. Знакомый почерк. Чей почерк? Почерк Пушкина. Могло быть и такое? Господи, что я делаю? Я гляжу на страницу с автографом Пушкина!

— Ты чего? — спросил подозрительно поэт. — Сто рублей между страницами нашла?

— Нет, — сказала Зоя Платоновна, медленно закрывая альбом. Только не выдать себя… Если он узнает, он не остановится ни перед чем, он не остановится перед убийством…

— Пошли, — сказала Зоя Платоновна.

И сразу повернулась к двери. И шмыгнула в нее, не глядя, идет он следом или нет. Сзади стучали его мелкие шаги. Зоя Платоновна сбежала по лестнице, а он закричал вслед:

— Ты куда! Все равно догоню.

Но Зоя Платоновна уже стояла на улице. В безопасности. Вокруг ходили люди, можно было в случае чего закричать. Под мышкой у нее был альбом с автографом Пушкина и неизвестно еще чьими автографами. Открытие мирового значения, которое следовало вырвать из лап поэта-самозванца.

— Никуда я не бежала, — сказала Зоя. — Письма не забыли?

— Здесь они.

Глава 5

Труднее оказалось найти хозяев альбома. Дома в том переулке оказались такими похожими, что никак не поймешь, из какого же вчера вечером выскакивал возмущенный Митя.

Зоя прошла переулок из конца в конец, вглядываясь в одинаковые фасады, в одинаковые цветы на подоконниках, а когда повернула обратно, старьевщик взбунтовался.

— Отдавай альбом, — сказал он.

— Не отдам, — в отчаянье ответила Зоя Платоновна.

— Тогда гони за него полсотни, — сказал старьевщик.

— Почему полсотни? — спросила Зоя Платоновна. — А то отниму, — сказал старьевщик.

— Я буду кричать, — сказала Зоя Платоновна.

— Кричи, а я скажу, что ты меня обокрала. Меня знают, а ты приезжая. Придумала ты про хозяев.

— Они здесь живут!

— Никто здесь не живет. Давай полсотни, и молчим. Ты молчишь, я молчу — все молчат.

Полсотни. Это все, что она взяла с собой из Москвы. Но промедление смерти подобно — старьевщик уже вышел из-под контроля.

— Сорок, — сказала Зоя Платоновна. — Мне надо на обратную дорогу оставить.

— Пятьдесят, — сказал старьевщик и протянул руку к альбому.

— Держите, — сказала Зоя Платоновна, стараясь достать деньги из сумки и при том не выпустить альбома.

Старьевщик принял две лиловые бумажки и сказал:

— Надо было сотню просить, что-то ты легко согласилась. Он тихо засмеялся, а Зоя Платоновна увидела, как по переулку бредет Митя, уже не в пижаме, а в джинсовом костюме.

— Здравствуйте! — закричала Зоя Платоновна, поднимая альбом, как знамя. — Узнаете?

Не может быть! — закричал владелец альбома и бросился к ней.

— Ах да, — вспомнила тут Зоя Платоновна. — А где письма? Письма лежали на мостовой, аккуратной пачкой. Но старьевщика рядом уже не было.

Глава 6

Уже начало смеркаться. Они положили альбом на стол у открытого окна на улицу и не спеша листали его.

— Грех какой, — повторял Митя, — не будь этих событий, он мог бы до скончания века в чулане пролежать. Стыд, понимаете?

— Я же тебе говорила, — радовалась обретению молодая жена Римма. — А ты ругался.

— А вот эта подпись? Как вы думаете, это может быть Лев Толстой? — спрашивал Митя. Ему очень хотелось, чтобы в прапрабабушкином альбоме отметилась вся русская литература.

Они проглядели альбом начерно. Автографов Пушкина там было два и даже один рисунок — женская головка. А вдруг Пушкин чувствовал к прапрабабке сердечное влечение?

Римма собрала на стол, они выпили по маленькой за литературное счастье. Время от времени они кидали взгляды на альбом, как на живого друга, зашедшего в гости. Они обсуждали, Как повезут его в Москву и какое там будет удивление. Приятный час провели за разговором.

— Все-таки хорошо, что у вас с собой полсотни было, — сказал потом Митя. — Вы не думайте, мы вернем, мы же понимаем.

— Конечно, Митенька, — сказала Римма. — Я из своих отдам, которые мне мама на холодильник дала. Ведь я во всем виновата…

— Ну что вы, — сказала Зоя Платоновна. — Как можно. Ей показалось, что от окна послышалось какое-то шуршание. Она обернулась и не поверила глазам. Альбома на столе не

было.

— Митя! — закричала она.

— Митя!.- закричала молодая жена.

— Это он, подлец! — закричал Митя. — Он подслушивал! Он все понял!

Митя бросился к окну, но наткнулся на край стола, свалил его и этим помешал вскочить Зое Платоновне. И пока они разбирались в ногах, руках и битой посуде, похитителя и след простыл.

Глава 7

Когда они добежали до дома, в котором жил поэт Крымский-Москвич, уже почти стемнело. Они будто на крыльях мести взлетели на второй этаж. Митя грохнул кулаком в дверь.

— Сейчас я ему! — прорычал он.

— Нет его, — сказала Зоя Платоновна. Она показала на запертый висячий замок. — Ничего, — сказал Митя. — Он от нас не скроется.

Они спустились вниз. Они молчали. Молодую жену била нервная дрожь. Неподалеку гуляли ребята с транзистором и гремела веселая музыка. Мигая огоньками, пролетел самолет.

Под уличным фонарем возникла фигура старьевщика. Руки его были пусты. Он смело подошел к ожидавшим его мстителям.

— Еще чего? — спросил он скучным голосом.

— Отдавай альбом, — сказал Митя. — Хватит.

— Какой альбом? — удивился старьевщик.

— Мой альбом, пушкинский.

— Я как расстался с этой бабкой, — сказал старьевщик, — альбома в глаза не видал. Истинный крест. Не мешайте мне домой вернуться..

— Я его из тебя вытрясу, — сказал Митя.

— Тряси, — предложил старьевщик, чуть расставляя руки, чтобы Мите было его удобней трясти. — Но я альбом вот этой москвичке отдал. Так что лучше ты ее потряси.

Митя ринулся было уничтожить старьевщика, но Зоя с Риммой его удержали. Ясно было, что альбома у старьевщика нет.

— Пропустите его, — сказала Зоя Платоновна.

— То-то, — сказал поэт и прошел между ними к дверям, как броненосец сквозь вражескую эскадру.

Стало тихо. Даже музыка замолкла. Было влажно и холодно. Подуло от леса.

— Чего тут стоять, — сказала Зоя Платоновна. — Пошли домой.

— Нет, я не уйду, — сказал Митя.

— И до утра будешь стоять, да? — спросила жена. — Я замерзла.

Зоя Платоновна ущипнула Митю за руку, и тот вдруг понял.

— Ладно, — сказал он. — Придется уйти. Денег жалко. Не надо было вам полсотни отдавать.

— Пошли, чего уж, — сказала Зоя Платоновна, и ей показалось, что из-за двери послышался сдавленный смешок.

Отойдя шагов на сто, они остановились в черной тени деревьев.

— Ясно, что альбом он оставил где-то по дороге, — сказала Зоя Платоновна. — Но где? Может, у кого из друзей?

— Будем подстерегать, — сказал Митя.

— Времени у него было мало, — сказала Зоя Платоновна. — Вряд ли он к знакомым забегал. И никому он не доверяет, не такой человек. Значит, он спрятал альбом в безопасном месте.

— Чтобы ночью взять, когда мы уйдем, — сказал Митя.

— Как он сюда бежал? — подумала вслух Зоя Платоновна.

— По нашему переулку, — сказал Митя, — потом мимо Троицкой церкви, через парк. Самый короткий путь.

— Церковь… парк… — сказала Зоя Платоновна. — Как в фильме ужасов. Что же, придется нам повторить его путь. В обратном порядке. Но оставлять его без присмотра тоже опасно.

— Я останусь, — сказал Митя, — хоть до утра простою.

— Ты простудишься, — сказала Римма. — Я с тобой побуду.

— Нет, — возразила Зоя Платоновна, — вы пойдете со мной. Покажете самый короткий путь.

— Правильно, — сказал Митя. — Веди ее, Риммуля.

И Зоя Платоновна с молодой женой поспешили обратно. На перекрестке они остановились.

— Здесь две дороги, — сказала Римма. — Одна через парк, другая по улице.

— По улице мы сами сюда бежали.

— Ага.

— Тогда пошли через парк.

— Поздно уже, — сказала Римма. — Может, не пойдем?

— Долой сомнения, девочка, — сказала Зоя Платоновна. Римма вздохнула, и они вошли в парк.

Днем он был светлым, веселым, там играли дети. Сейчас, в осеннюю пустоту, под начавшимся снова дождем, парк был безнадежно пуст, темен и тревожен.

Они шли быстро, Зоя Платоновна иногда останавливалась, заглядывала под кусты — Римме непонятно было, что она там надеялась высмотреть.

— Нет, — сказала Зоя Платоновна, — в кусты он не стал бы прятать, кто-нибудь случайно может заглянуть — чего только не бывает. Поэт Крымский — человек, не склонный к авантюрам.

— Ой! — крикнула Римма, бросаясь к Зое Платоновне.

Из кустов на дорожку с треском выбрался молодой человек в большом подпитии.

— Гуляем? — спросил он.

— Гуляем, — сказала Зоя Платоновна. — Спасибо за внимание.

— Вот именно, — сказал молодой человек и пошел к выходу.

— Видишь, — сказала Зоя Платоновна, которая сама перепугалась, — а ты боялась. В этом лесу водятся только мирные дикари.

Через несколько шагаов она первой замерла от ужаса: перед ней возникла высокая белая фигура — такого высокого привидения Зое Платоновне видеть еще не приходилось, честно говоря, ей вообще еще не приходилось видеть привидений.

— Не бойтесь, — сказала Римма, прижимаясь к Зое Платоновне. — Это статуя. Для красоты, понимаете?

— Понимаю, — прошептала Зоя Платоновна. — Статуя командора.

Хотя, конечно, это была статуя не командора, а девушки с веслом.

Следующую статую, читающего юношу, они миновали уже почти без страха, от дискобола, правда, метнулись в сторону, но вот когда проходили мимо колхозницы со снопом, то даже засмеялись.

За парком, на небольшой площади, стояла церковь. В ней было светло.

— Ага, — тихо сказала Зоя Платоновна. — Это вариант.

— Пошли в церковь?

— Пошли.

В церкви шла поздняя служба. Несколько бабушек толпились у алтаря, сонная женщина торговала на входе свечами. Было тепло, сухо и пахло свечным дымом и ладаном.

При появлении в этом уютном и благостном мире двух растрепанных, промокших воительниц, внесших под своды храма суетность бренного мира, в церкви возникла тревога, бабушки испуганно обернулись, а когда одна из воительниц, та, что постарше, метнулась к книге, лежавшей на подставке перед батюшкой, тот от неожиданности даже замолк.

— Простите, — сказала батюшке Римма, — мы альбом ищем. Нам вашего не надо.

— Пожалуйста, — ответил батюшка.

Нет, подумала, смущенно ретируясь, Зоя Платоновна. Здесь бы он не оставлял. Ему нужно место, которое не закроют до утра.

Из церкви они пошли уличкой, дождь усилился. Калитка в одном из домов была приоткрыта. Римма сунулась зачем-то туда — навстречу ей выскочил пес, хорошо еще, что он испугался не меньше Риммы, и они отскочили друг от друга. По знакомому переулку они шли совсем медленно, заглядывая под деревья и в кусты, будто искали особые ночные грибы. Потом остановились перед открытым окном — протяни руку, возьмешь альбом. Так просто…

— Ну что ж, — сказала Зоя, — неудача.

— Погодите, я Мите свитер возьму, — сказала Римма, — и плащ. И вам тоже.

Поджидая Римму, Зоя Платоновна еще раз мысленно повторила их путь. Нет, альбом спрятать негде. Значит, поэт успел забежать к кому-то из знакомых. Или прошел таким путем, о котором Римма не знает.

Обратно они шли медленно, печально, по сторонам почти не глядели. Если их старьевщик перехитрил, то альбом пропал совсем. Зоя Платоновна подумала, что плохо оставаться совсем без денег, в командировке, в чужом городе, придется домой посылать телеграмму. Нелепо.

Они шли парком, церковь осталась сзади.

Римма сказала:

— Вы не беспокойтесь. Мы вам деньги все равно отдадим. Мы же понимаем, что вы для нас старались.

Вышла луна. Неожиданно стало светло, словно высоко в небе включили холодный фонарь. На аллее показалась компания ребят и девушек, которые нестройно, но громко пели о любви и дальних дорогах.

Женщины миновали статую колхозницы, потом дискобола.

Зоя Платоновна вдруг остановилась.

— Чего? — спросила Римма.

— Это не просто читающий юноша, — сказала Зоя Платоновна, — это юный Пушкин в Детском селе. Читающий Пушкин, понимаешь?

— Может быть, — сказала Римма, — никогда не приглядывалась. Они тут всегда стоят. С моего детства.

— Вот именно.

Зоя Платоновна показала ей на высокий побеленный постамент статуи. На белой краске подсветом луны был виден след грязной подошвы.

— А ну-ка, подсади меня, — сказала Зоя Платоновна.

— Вы что?

— Не возражай, — сказала Зоя Платоновна.

Римма подчинилась. Зоя Платоновна оказалась совсем не тяжелой. Она подтянулась, ухватившись за колени юного гипсового поэта.

Компания молодых людей поравнялась с ними и остановилась в изумлении.

— Бабушка, упадешь! — крикнул, кто-то из них. Остальные засмеялись.

Не обращая внимания на шутки, Зоя Платоновна добралась до большой гипсовой книги в руках поэта. Взяла то, что лежало поверх нее.

— Прыгаю! — сообщила она затем.

— Ловим! — закричали ребята.

Они сбежались к постаменту и подхватили бабушку. Зоя Платоновна одной рукой отряхнула юбку, в другой она держала альбом.

— Зачем у Пушкина книжку отняла? — спросил кто-то из ребят.

… — Книга на месте, — сообщила Зоя Платоновна. — Это, так сказать, второе издание.

Альбом был мокрый, она спрятала его под плащ.

— Как вы догадались? — поразилась Римма.

— Самое надежное место, — сказала Зоя Платоновна. — Снизу не увидишь, что там читает Пушкин. А он, оказывается, читает свой собственный автограф. А теперь побежали, Митя, наверное, совсем замерз.

И они бежали, мокрые, продрогшие, но не чувствовали ни дождя, ни холодного ветра.

Книга III. Выстрел купидона

Глава 1

Вдруг его охватило нетерпение, суматошная нервная спешка. Надо было скорее, скорее все сделать, пока никто не заметил, никто не пришел. Хотя кто мог прийти сюда, в дачный поселок, в ноябре на рассвете… Пусто, последние бурые листья, пропитанные водой, собираются кучками в углублениях земли и чавкают под ногой. Грязь, земля тяжелая, небо свинцовое, из всех птиц осталась одна ворона, уселась на горизонтальной ветке сосны, ей бы спать, чего неймется? Ворона раза два каркнула, склонив голову. Сейчас бы выстрелить в нее, пристрелить — и дело с концом. И хоть у него отродясь не было пистолета или ружья, он вдруг испугался собственного желания, как будто уже был готов к выстрелу — представил, какой гулкий получился бы шум, как покатилось бы эхо выстрела над дачным поселком, до самой станции. И вот кто-то уже спешит сюда, посмотреть, на какой даче остались люди, кто стрелял, кого убили.

Он очень спешил, главное было — успеть, пока не рассвело совсем, пока по дороге кто-нибудь не прошел или не проехал, ведь кусты облетели, и теперь с дороги весь участок просматривается как на ладони. Он взял коробку для шитья — там нитки, иголки, какие-то тряпочки, потом у зеркала увидел начатую бутылочку духов «Красная Москва», схватил и ее, еще попалась чашка с розочками — почему надо было брать и чашку, он не смог себе объяснить, но чашка имела отношение к жене, чашка могла быть связана с ее исчезновением. Предметы, которые раньше были незаметны, растворялись в комнате и на кухне, сейчас прямо лезли в глаза, отовсюду, из каждого угла кричали о его жене. И для того чтобы она исчезла окончательно, навсегда, для всех, для любого любопытного глаза, надо было соскрести все ее следы, до последнего.

Руки были полны, но он догадался, разложил на полу ее старый халат, тот, который с лиловыми розами, и начал сваливать вещи на него. Почему-то принес из кухни любимую кастрюлю жены — обыкновенную кастрюлю. С минуту стоял, разглядывая ее, потом поставил обратно на полку — таких кастрюль в мире миллион. Затем вспомнил — полез под кровать. Так и есть, там забыт старый чемодан с барахлом и туфлями жены, которые вышли из моды, с кофтой непонятно каких времен. Из чемодана несло нафталином, и сквозь этот запах пробивался запах жены — ее волос, ее духов, такой знакомый, что он отпрянул от чемодана и оглянулся. Ему показалось, что он слышит вздох жены, как бывало, когда она ночью вдруг вздыхала, говорила что-то неразборчиво и переворачивалась на другой бок. Он вскочил, обернулся — от ветра медленно закрывалась дверь.

— Нет тебя, нет тебя совсем, — сказал он тихо, а получилось громко, гулко.

Он уложил барахло в халат, завязал сверток рукавами, потащил к двери. На пороге остановился, посмотрел, нет ли кого на дороге. Холодный туман подбирался к штакетнику, хорошему, ровному, прямому, сам еще летом врывал новые столбы, а она сидела на веранде, перебирала клубнику, у нее были очень белые руки, никогда не загорала, темно-рыжие волосы и веснушки на переносице. Она была не толстой, но со временем обязательно бы располнела. И странно — к ней как-то приезжала сестра из деревни, маленькая, смуглая, будто из другого племени. Но сестра.

Дорога была пуста. Собирался дождь, и, наверное, от этого никак не светлело. Он поволок сверток по тропинке к сараю. Стало очень жарко, словно взбирался на гору.

У старого заброшенного колодца, из которого давным-давно ушла вода и который он все собирался расчистить, да не было денег, чтобы нанять мастера, а сам не мог, он остановился. Потом поднял узел на сруб — только два бревна над травой — и Толкнул. Узел послушно скользнул вниз, упал на мягкое, недалёко, метрах в двух, что-то в нем звякнуло, наверное, вилки. Он вытер о пиджак потные ладони.

Надо спешить, спешить… еще столько работы осталось. А в любой момент кто-то может появиться. Ну хотя бы на соседней даче. Они, правда, не приезжали уже недели две, но чем черт не шутит… Он побежал в сарай, отыскал там в куче хлама лом, а топора не было. И лопаты не было. Вспомнил, что лопата стоит у дома. Бросил лом у колодца, поспешил к дому, лопата стояла, прислоненная к стене. А топор? Топор в комнате. Он вернулся в дом, часто дыша и не имея времени перевести дух, у дверей поднял с пола топор, еще раз огляделся — увидел на столе шкатулку с ее письмами и всякими бумажками, подхватил ее, побежал обратно, от двери кинул взгляд в комнату, будто уже не смог бы вернуться сюда вновь, — на стуле лежала ее шляпа, круглая, без полей, она носила ее набекрень, вернулся, взял и шляпу.

Он расшатывал, разваливал ломом бревна, бревна сруба были старыми, кое-где подгнили, но держались крепко, скрип стоял на весь поселок, наконец одно бревно поддалось, отвалилось в сторону, он выпрямился, и тут его кто-то спросил, совсем рядом:

— Помочь, может, хозяин?

— Что? — И сразу наступило спокойствие. Все погибло. Он ждал этого голоса. Лучше было поджечь дачу и бежать — бежать без оглядки.

Он заставил себя обернуться.

У забора, облокотившись на низкий штакетник, стоял молодой мужчина в ватнике поверх гимнастерки, на гимнастерке видны две полоски за ранения. А на дороге — удивительно, неужели он мог этого не услышать, — «студебеккер».

Он с трудом заставил себя заговорить.

— Не надо, — сказал он. — Я сам…

— А чего трудишься?

— Колодец, — сказал он. — Видите, колодец совсем старый. Воды нет. Я здесь огород сделаю.

— Огород?

Место для огорода неподходящее, с первого взгляда видно.

— Я выкорчую, — сказал он, — выкорчую, понимаете?

— Дело твое, а то бы я за червонец тебе это все быстро организовал, — сказал демобилизованный. — Не хочешь?

— Спасибо, не надо, спасибо.

— Ну как знаешь. А ты мне тогда скажи, как мне на Пушкино выехать?

— На Пушкино?

Он положил на землю лом и пошел к забору, стараясь закрыть собой колодец, хотя в колодец заглянуть от забора было нельзя — все-таки метров пятнадцать.

— Через, километр, — сказал он и откашлялся, — будет поворот направо…

Шофер слушал его, кивал, а сам смотрел почему-то ему через плечо, на колодец. «Что я там забыл? Что он там видит?»

— Смотри, — сказал шофер, — твоя баба шляпу и шкатулку забыла. Дождем промочит.

— Это старые, ненужные, я выброшу, — сказал он быстро, не оборачиваясь.

— Может, мне тогда дашь, а?

— Нет, — сказал он быстро. — Нельзя.

— Я заплачу. — Нет!

— Даты не психуй, — сказал шофер. — Не хочешь — не надо. Подавись своим добром.

И пошел к «студебеккеру», забрался в кабину, дал газ: «студебеккер», покачиваясь, как корабль, поплыл с ревом по проселочной дороге. Как же он мог не услышать, что подъехала машина?..

Он побежал к колодцу и первым делом кинул туда шляпу и шкатулку с бумагами. Тут же испугался, не остался ли в шкатулке паспорт жены. Поэтому, прежде чем продолжить разрушение колодца, он сбегал домой, убедился, что паспорт там, спрятан, только потом вернулся к колодцу, разрушил его, скинул бревна вниз и начал рыть яму неподалеку, чтобы засыпать колодец. Сровнять с землей.

Глава 2

В дверь позвонили.

Зоя Платоновна в этот момент сидела на полу, разложив перед собой фотоальбомы — и с черно-белыми, еще фэдовскими фотографиями, и с цветными, кодаковскими, новыми. Все же черно-белые были милей сердцу и неким парадоксальным образом многозначнее и ярче воскрешали время. Рядом на полу лежали журналы — кое-где в них поблескивали те же фотографии, что и в альбомах, некогда совершившие нехитрое путешествие в издательскую типографию.

Было девять вечера, середина сентября, дома никого — дочь с зятем в Турции. Зоя Платоновна крикнула:

— Сейчас.

Хотя знала, что за дверью не услышат.

Коротко вздохнув, все же захлопнула альбомы и, быстро метнув их в ящик шкафа, пошла открывать.

За дверью оказалась маленького роста смуглая бабушка в черном с красными цветами платке, с большой голубой сумкой «Reebok» через плечо и с чемоданом в руке.

— Долго не открываешь, — сказала бабушка сердито. — Что ж, я всю ночь на лестнице стоять буду?

— Вам кого? — спросила Зоя Платоновна, приглядываясь к гостье в тусклом свете лестничной площадки.

— Погодите, — сказала бабка. — Проверим. Ты только меня на лестнице не держи, в дом пригласи, окажи уважение пожилому человеку. Я тебя не съем, не обворую, у меня паспорт есть…

Зое Платоновне ничего не оставалось, как послушно отступить в коридор.

Бабушка не спеша развязала платок, сбросила его на плечи и сказала:

— Жарко у тебя, топют, что ли?

— Затопили. — Зоя Платоновна вдруг почувствовала себя виноватой за то, что затопили раньше времени.

— А фортку чего не открываешь? — спросила бабушка. — У тебя микробы размножаются.

Пока Зоя послушно открывала форточку, бабка поставила па стул сумку, прислонила к стулу чемодан, прошла в комнату, уселась за стол, вытащила из складок плаща бумажник из кожи под крокодила, а из него — листок. Долго искала очки, а Зоя Платоновна стояла над ней и думала, что, если надо будет поить бабушку чаем, а все идет к этому, то печенья почти не осталось, и надо открывать последнюю банку малинового варенья. Сейчас бабушка зачитает листок, И из него обнаружится, что она — отдаленная, но некогда любимая родственница бывшего мужа Зои Платоновны. И решила навеки здесь поселиться.

— Точно, — изрекла наконец бабушка. — Я своей памяти уже не доверяю, все записываю, хотя в этой квартире бывала.

— А я вас не помню, — посмела начать сопротивление Зоя Платоновна.

— Куда тебе, — согласилась бабушка. — Это улица Песочная?

— А что?

— Ты отвечай, отвечай, не задумывайся.

— Песочная.

— Дом сорок два, квартира двадцать?

— Правильно. — Надежда на то, что бабушка ошиблась квартирой, испарилась.

— Тогда ты мне скажи, — бабушка вперила взгляд уменьшенных сильными линзами выцветших глаз в лицо Зое, — ты мне скажи, что Вера?

— Кто?

— Моя младшая сестра Вера. Тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения.

— Никогда не слышала! — Зоя Платоновна испытывала облегчение, потому что бабушка наверняка не была родственницей и по крайней мере не претендовала на угол.

— Вот именно, — сказала бабушка. — Так мне все говорят.

— Может, вам чаю сделать?

— Сделай, сделай, — согласилась бабушка. — Ты меня не бойся, я как тебя расспрошу, отдохну у тебя, а потом обратно поеду. Где у тебя удобства, покажи.

С каждой минутой бабушка Зое нравилась все больше. Она сохраняла чувство собственного достоинства, была естественна и дружелюбна. Видно, если бы к ней пришли с вопросами или просьбой, она бы тоже предложила чайку попить и помогла бы. Значит, и другие должны к ней так же относиться.

Бабушка с удовольствием пила чай, не скрывала своего намерения переночевать. Оказалось, что зовут ее Любовью Семеновной и разыскивает она свою младшую сестренку Верочку, пятью годами ее моложе. Верочка, как выяснилось, жила когда-то, сразу после войны, в этой квартире со своим мужем, Купидоном. Именно Купидоном. Это было отрицательное прозвище, данное ему за малый рост, пухлость щек и общую подвижность. Так поняла Зоя Платоновна. Сестры расстались в войну, Вера пошла на фронт медсестрой, там познакомилась с Купидоном, он же Иван Макарыч Спесивцев, который был кем-то по хозяйственной части в том же госпитале, и вышла за него замуж — не по любви, а чтобы не быть «боевой подругой». Как война кончилась, Купидон начал служить в Москве, они поселились 6 этой квартире, которая в то время была коммуналкой, даже вроде бы купили маленькую дачу, неплохо жили. Любовь Семеновна приезжала к ним в сорок шестом; дорога неблизкая, а потом сестры поссорились, даже трудно вспомнить почему. Вера была несчастлива с Купидоном, все грозилась бросить его, но не решалась, а он страшно ревновал и даже как-то чуть не убил ее из ревности. Еще бы, ему уже было за сорок, а Верочке, красавице, что твоя березка молодая, чуть за двадцать. А после ссоры сестры и переписываться перестали. Но году в семидесятом написала-таки Любовь Семеновна своей сестре письмо, потом второе, третье — ни ответа, ни привета. Решила, что та все сердится, хоть пора и забыть, чего не бывает между родными! А потом и беспокоиться начала. Хоть не были сестры близки, к старости человек начинает собирать людей, искать родные души. Наконец, пусть и не время нынче для разъездов, приехала Любовь Семеновна в Москву поискать сестру. А где она — одному Богу известно.

Утром старуха разбудила Зою Платоновну на рассвете, уже гремела на кухне посудой, готовила поесть.

— Вставай, Зоя, — крикнула она из кухни, — проспишь! Тебе на улицу иттить!

— Зачем? — спросила Зоя, не раскрывая глаз.

— Как так зачем? Кошек-то из аппарата для журналу щелкать — я, что ли, за тебя за ими ползать буду по грязи?

— Не пойду, — сказала Зоя. — Черт с ними, с кошками, дождик на улице.

— Ну, как знаешь… Тогда звони, как собиралась.

— Рано еще, все спят, семь часов.

— Спят, спят… когда же они дело делают?

Бабка все знала, все понимала, но была актрисой, хитрила, переигрывала свою роль деревенской старушонки, ей эта роль нравилась.

До половины девятого Зоя Платоновна сопротивлялась бабушкиному напору, потом все-таки взяла телефон и позвонила на свою старую квартиру. Они с мужем переехали сюда шесть лет назад, тогда еще думали, что будут вечно и дружно существовать вместе. Ничего из этого не вышло. Впрочем, сейчас нас интересует не это, сейчас мы должны выяснить, где живет сестра Верочка, которой теперь семьдесят лет.

— Слушаю, — сказал сонный голос.

— Простите, я вас не разбудила? — спросила Зоя Платоновна.

— Все равно теперь не лягу, — сообщил сонный голос.

— Вы меня, конечно, не помните, — сказала Зоя Платоновна, — но лет шесть Назад мы с вами поменялись квартирами. Вы жили на Песочной?

— Калерия! — закричал сонный голос в сторону от трубки. — Тебя обменщики требуют.

В трубке щелкнуло. Стало тихо.

— Не хотят признаваться? — спросила бабушка Люба.

— В чем?

— Куда Верку задевали.

— Сейчас узнаем.

В трубке возник другой, женский, знакомый голос — оказывается, за шесть лет память о нем не совсем выветрилась.

— Меня зовут Зоя Платоновна… — начала Зоя, но тут же голос в трубке ее перебил.

— Как же, как же… неужели не помним? Мы вас помним. К вам еще в прошлом году письмо приходило, мы его переслать хотели, но закрутились. Борис, где письмо?.. Ну вот, не знает. Да, я вас все спросить хотела, ванна у вас всегда засоряется, или вы чего-нибудь туда положили? Знаете, мы совершенно измучились…

— Простите, — сказала Зоя Платоновна. — Вы не знали такую Веру Семеновну Спесивцеву…

— Это она по мужу Спесивцева, — подсказала бабушка Люба. — А мы-то Тяжные.

— Боря! — раздалось в трубке. — Ты знал Спесивцеву? Она жена режиссера, да?

— Нет, наверное, она жила в нашей квартире после войны.

— Боря, откуда ты помнишь, кто жил у нас после войны? Вообще-то он не может знать, потому что сначала я сюда прописалась, а потом он. Он три года никак не решался оставить свою Милочку… Ну ладно, два, это уже теперь не важно. Я ту комнату в семьдесят третьем получила и буквально три года жила одна, не зная, что со мной случится завтра, вы представляете…

— Значит, Веру Семеновну вы не помните?

Потом Зоя Платоновна дозвонилась и до второй половины сменщиков, до тех, кто занимал до обмена большую комнату. Они тоже не смогли припомнить ни Веру, ни ее мужа.

— Значит, неживая, — уверенно, даже с каким-то облегчением сказала бабушка Люба. — Иначе бы весточку подала. Ну как можно родной сестре весточку не подать?.. Я уж и на телевидение, в передачу «Ищу тебя» записалась. Да там, поди, у них очередища — жуть!

— Хорошо, — сказала Зоя Платоновна, которая не любила оставлять дела недоделанными. — Пошли в домоуправление.

В домоуправлении, хоть там Зою Платоновну знали, добыть какие-нибудь сведения оказалось нелегко. Старые домовые книги уже ушли в архив, а в тех, что велись с шестидесятых годов, никаких следов Спесивцевых не было.

Бабушка Люба робела в домоуправлении перед накрашенными девочками, дергала Зою за рукав и говорила: «Ну пошли, что ли? Бог дал, Бог взял, понятное дело».

— Давайте думать, — сказала Зоя Платоновна учительским голосом юной паспортистке Шурочке. — Бесследно человек исчезнуть не мог. Прежде чем поднимать дела в архиве, поглядим, нет ли другого пути, более простого.

— Угу, — сказала Шурочка, разворачивая бутерброд. — Я тут сама новенькая… А вдруг их… того? — замерла она вдруг, не донеся бутерброда до рта. — Тогда ведь еще Сталин жил. Я думаю, пропасть тогда было легко. Раз, два — и вы пропали.

— А ты не думай, если дура, — не выдержала бабушка Люба. — Я и без тебя уж думала про это. Но тогда бы и меня за компанию сгребли. Хотя бы на допрос какой свозили. А так — и я, и прочая родня спокойно проживали — без твоих гулагов…

— К тете Соне сходите, — сказала другая паспортистка. — Если она не знает, никто не знает. Сколько лет прошло, можно сказать, два поколения.

Тетя Соня, которая проработала в домоуправлении всю жизнь, нашлась на лавочке у третьего подъезда. Делать тете Соне было нечего, а память у нее была уникальная, если бы не жизненные обстоятельства, быть бы ей математическим академиком.

Зоя Платоновна подсела к ней, знаком велела сделать то же бабе Любе и тут же напустила приезжую бабушку на местную. Сама только слушала. Со стороны, наверное, выглядело это идиллически: две бабушки и женщина средних лет сидят на лавочке, поглядывают на детишек, которые резвятся неподалеку. В самом же деле шло расследование давнишней тайны — исчезновения семьи Спесивцевых, в первую очередь гражданки Спесивцевой (предположительно, в пятидесятые годы).

И, разумеется, тетя Соня все вспомнила.

— Знаю, — сказала она. — Уехали.

— Вы уверены в этом? — спросила Зоя Платоновна.

— Как в твоем, Зоя, существовании, — сказала тетя Соня. — Мне надо только глаза закрыть, как книжку перелистать, и я вижу картинку.

— Ну и как? — спросила баба Люба. — Как тебе моя сестра?

— Сейчас-то она, наверное, женщина пожилая, — сказала Соня. — Преклонных лет. А тогда была видная баба.

— Настоящая красавица, — сказала бабушка Люба. — Я на нее совсем не похожа.

— Нет, ты непохожая, — согласилась тетя Соня. — Ты мелкая будешь и смуглая кожей. Нет, совсем непохожая. Та лучше была.

— Значит, уехали? — спросила Зоя Платоновна. — Но куда, когда?..

— Знаю! Как же не знать. Он ко мне с паспортами пришел. Я как раз закрываться хотела, домой спешила, осенью это было, дай бог памяти, думаю, что в сорок восьмом. Как раз реформа где-то рядом была. Вот, говорит, уезжаем на юг, в теплые края, надо, говорит, для моей Верочки теплый воздух, а то у нее легкие слабые. Как сейчас помню — странно это было.

— Что странно? — спросила Зоя Платоновна.

— Я бы и не запомнила. Даже с моей памятью. Мало ли кто уезжает и приезжает — у нас десять домов, а сейчас и еще больше. И прожили они не то чтобы долго. Года два-три, не больше. Я ее замечала за красоту, а его и не замечала, а когда с паспортами пришел выписываться, я вгляделась, потому что странно мне стало, чего такой колобок такую кралю охмурил.

— Вот я ей и говорила, — вставила бабушка Люба, — чего ты в нем нашла? А она мне: убежала бы, да не пускает. Он меня живой не выпустит.

— А впечатления не производил, — ответила тетя Соня. — Впечатление производил мирное, бухгалтерское, у нас такой бухгалтер раньше был, Иван Иванович, не помнишь, Зоя? Да нет, куда тебе — ты у нас только шестой год живешь. Но я тогда к нему пригляделась — думаю, вот бывает любовь, воистину, что козла полюбишь. И вроде он не так чтобы богатый или жулик. Не производил впечатления.

— Нет, не производил, — сказала бабушка Люба. — Но по сравнению с нашей жизнью очень даже не бедный. Я когда рассказывала, некоторые Верке очень завидовали.

— Я бы не завидовала…

— Так что же вам странным показалось? — спросила снова Зоя Платоновна.

— Еще бы не странное — кто же из Москвы добровольно в сорок восьмом уезжал — квартиру отдавал, все бросал и уезжал?

— Так он не поменялся?

— Нет, сказал мне, что уезжает климат искать для своей супруги. Там, говорит, найдет, что купить. Дачу, говорит, продал. Дача у него была, понимаешь? Под Москвой. Продал он ее, а квартиру просто отдал. Выписался и пошел куда глаза глядят.

— А ее вы не видали? — спросила Зоя Платоновна.

— Ее не видала. Может, она раньше уехала. Он — как вещи на машину загрузил, ночью грузился, немного вещей было, я что-то у окна стояла, воздухом дышала, вот и увидала.

Зоя Платоновна подумала, что стояла тетя Соня у окна не случайно. Ее и тогда грызло любопытство.

— Он один уезжал?

— Говорю же, наверное, она раньше его уехала. А может, он мне сам так сказал, что она раньше уехала, не помню я…

— И не сказал, в какой город? Ведь если вещи вывозил в машине, вернее всего уже знал, куда едет.

— Может, и сказал… может, и сказал.

Но тетя Соня не вспомнила, в какой город уехали Спесивцевы.

Когда они с бабушкой Любой вернулись домой, Зоя Платоновна хотела было продолжать поиски — она любила сам процесс поисков, будь то забытая цитата или старинное преступление, вычитанное у историка Соловьева, она любила ясность, а ясность подразумевает результат поисков.

Но бабушка Люба вдруг скисла.

— Нет ее, — сказала она твердо. — Сердце мое уверено, что нету. Умерла. Или он ее загубил, или сама умерла. Только никогда у нее не было такого со здоровьем, чтобы на юг уехать. Неужели за год, как я ее не видела… бывает?

— Бывает, — возразила Зоя Платоновна. — Все-таки мы можем обратиться в милицию, там же есть бюро по розыску.

— Нет, — сказала бабушка Люба твердо. — Если она живая, то должна мне написать — я-то свой адрес не меняла. Не написала, значит, нет ее. Или не хочет. Так что я домой поехала. Спасибо за все, Зоя, буду ждать. Приедешь? У нас молочко хорошее, как сливки. Грибочки, земляника… Хотя в остальном, после всяких поганых реформ, у нас уже нет прежней сытости.

И бабушка Люба уехала, оставив Зою Платоновну в неприятном ощущении недоделанного дела, повисшей тайны, которая, может, и не тайна вовсе.

А дня через два встретилась на улице тетя Соня и сказала:

— В Ялту они уехали. Так он и сказал, в Ялту. Только, может, соврал.

— Спасибо, — сказала Зоя Платоновна. — А та бабушка уже уехала.

— Ты ей напиши.

Зоя Платоновна написала, но ответа не получила.

Глава 3

В Ялте Зоя Платоновна оказалась следующей весной, в конце апреля. Не хотела ехать, была занята, да и какое ей дело до того, что редактору понадобились позарез фотографии с новыми крымскими видами — землянками аборигенов, сдавших на лето квартиры приезжим, а заодно и с видами коттеджей новых вельмож «Незалежной»? Нет, уговорили, воспользовались добротой и податливостью. И ее собственным желанием еще разок поглядеть, как цветут глицинии на крутых улочках, как утренние прохладные облака сползают с Ай-Петри, ее воспоминанием молодости о горячем шепоте, который доносится со скамеек под платанами.

В Ялте было свежо, спокойно, относительно малолюдно, море еще раскачивалось, успокаиваясь после зимних непогод. Зоя Платоновна, вместо того чтобы выполнять «командировочное» задание, с утра пошла к морю, а после наверх, в горы, снимала цветущие вишни и тучи над корявыми театральными соснами. На третий день она поняла, что отдохнуть ей бы необходимо, что она здесь оживает, отходит, пропитывается весенним солнцем и морским воздухом.

Возвращаясь из Никитского сада, сошла на автостанции, где скучно сияли иномарки «мафии» посредников между приезжими и владельцами ялтинских коек. Из симферопольского троллейбуса выходили немногочисленные ещё гости города-курорта. «Агенты» потянулись к ним, обступая тех, кто посолиднее, желательно бездетные парочки. Так что на маленькую смуглую бабушку с чемоданчиком никто не обратил внимания. А Зоя прямо замерла от удивления. Это была бабушка Люба. Надо же, встретить ее здесь, под этим ласковым солнцем. А впрочем, почему бабушке Любе не приехать в Ялту? Нет, это невероятно. Если бы бабушка и приехала, то в дом отдыха, организованно, с путевкой за пазухой… Что могло быть лишь лет семь назад. Зоя подошла к бабушке и сказала:

— Любовь Семеновна, какими судьбами?

Бабушка оглянулась, и Зоя сразу поняла, что обозналась. Просто похожая бабушка. Даже странно, что спутала. Может, где-то в глубине сознания все еще сидит эта смешная деловитая старушка, которая через сорок лет решила разыскать сестру, да махнула рукой и смирилась с тем, что сестры давно уж нет на свете. И почему именно здесь это сходство так встревожило? Господи, конечно же, Спесивцевы в сорок восьмом уехали в Ялту лечить Веру от болезней, которых, как уверяла Любовь Семеновна, у Веры отродясь не было.

В Ялту… В Ялту.

А справочное бюро было тут же, на автостанции. Все это совершенно не касалось Зои Платоновны, но она понимала — потом всю жизнь будет корить себя, что не подошла к этой будке, оклеенной объявлениями, и не задала простого вопроса — где проживают Спесивцевы? Иван Макарович и Вера Семеновна, приблизительно 1907 и 1925 года рождения.

Зоя Платоновна подошла к справочному бюро.

Никакой надежды на то, что Спесивцев сказал тете Соне правду, никакой надежды на то, что эти люди, даже приехав в Ялту, остались здесь жить, конечно, не было.

И все-таки…

Полчаса Зоя Платоновна просидела на скамейке над узкой речкой, за ларьком-стекляшкой, а потом ей выдали ответ на бланке. Ответ совершенно удивительный:

«Спесивцев Иван Макарович проживает в Ялте с 1948 года, по улице Харьковской, в доме четыре. Спесивцевой Веры Семеновны в Ялте нет».

Теперь уж не оставалось ничего, как добраться до Спесивцева и узнать у него, где Вера. В конце концов, ее любопытство оправдано просьбой Любови Семеновны, ничего в этом нет особенного. Одна бабка попросила другую бабку, а та исполнила ее просьбу.

«Удивительно, — поймала себя Зоя Платоновна, — что я ищу оправдания своему визиту к Спесивцеву, к купидону прошлых лет. Еще полчаса, назад я и не думала об этих людях, а сейчас уже строю пустые теории…»

Харьковская улица причудливо вилась, следуя изгибам горы, веранды выглядывали из деревьев, с заборов свисала сиреневая глициния, одинокий кипарис устроился посреди улицы, и асфальт обтекал его с двух сторон. Зоя Платоновна запыхалась, пока добралась до этого уголка Ялты, не указанного в путеводителях, но наверняка памятного многим тысячам отдыхающих, которые снимали здесь койки.

…В доме четыре шел грандиозный скандал.

Его раскаты Зоя Платоновна услышала за квартал. Толстый, чернявый, голый по пояс мужчина с гаечным ключом в руке требовал у не менее толстой зареванной женщины денег за починку насоса и грозил, если мзды не получит, лишить весь дом питьевой воды досрочно. (Мол, в Ялте сейчас с этим просто. В том смысле, что с пресной водой и так большие сложности, так что начальство даже не заметит маленькой пакости сантехника.) Дом был двухэтажным, каменным, старым, обнесенным верандами и всяческими пристройками так, что первоначальный архитектурный замысел угадать было совершенно невозможно.

Зоя Платоновна остановилась на краю скандала и некоторое время пребывала в роли мирного свидетеля — тем более что была в этой роли не одинока: все жилицы дома свесились со своих веранд, а соседи прижались к заборам, разделившись на партии в зависимости от личных отношений с водопроводчиком и потерпевшей. Скандал тянулся, видно, давно и не намеревался прекращаться. Зоя Платоновна оглядывала лица соседей в надежде увидеть Спесивцева, но вроде бы никто под это описание не подходил. Наконец она выждала паузу в споре, когда стороны переводили дух, и спросила:

— Скажите, Спесивцев Иван Макарович здесь живет?

И туг тишина сразу усугубилась, напряглась и стала пещерной, подземной — слышно было, как разрезает воду километрах в пяти от берега пароход «Адмирал Макаров»,

— Вот, — сказал наконец водопроводчик, — я предупреждал. Толстая женщина вздохнула и ничего не сказала. Первой заговорила девочка с белой челкой, которая выглядывала с веранды второго этажа:

— А деда Ваню они в дом сдали.

— Молчи, — раздался другой голос, и какая-то неведомая сила утянула девочку от края веранды.

— Вы, значит, откуда будете? — уже спокойнее спросил водопроводчик, вдруг обретя своеобразную интеллигентность. — Если из газеты, то я вам прямо скажу — это гнездо пиратства и порока. Я с ней договорился по-человечески, двадцать пять и бутылка, понимаете? Договоренность соблюдают или нет?

— Работы на пятерку, — сказала твердо женщина.

— Я не ставлю под сомнение слова уважаемой Берты Богородской, — сказал водопроводчик, сочетая в этой фразе южную учтивость с южным же презрением, — я ставлю под сомнение ее моральные устои.

— Моральные устои? Это кто мне говорит, простите, о моральных устоях? Твои моральные устои лежат под забором в алкогольном бреду!

— Мои, мадам?

— Простите, — сказала Зоя Платоновна, — мне не ответили, где Спесивцев.

— Вам уже ответили, — сказал водопроводчик. — Они его сдали в дом для престарелых, чтобы завладеть его небольшой комнатой. Теперь они поставили в ней восемнадцать коек и сдают их по четыре бакса с носа, что не мешает экономить на водопроводчике…

Глава 4

Зоя Платоновна сидела на скамеечке в саду дома престарелых и любовалась цветущей олеандрой. Ей сказали, что Спесивцев будет на прогулке, как кончится завтрак, так и выйдет. Так что его можно здесь подождать. Он, правда, сильно болел, даже лежал в больнице, сказала, словно извиняясь, медсестра, но теперь лучше, хотя чего можно ждать, когда человеку уже за восемьдесят, а также расшатанные нервы? А вы ему родственница? К нему ни разу никто не приходил. Мы думали, что у него никого не осталось. Вы не обращайте внимания, что он такой нервный, это старческое, это уже неизбежно.

— А у него нет жены? — спросила Зоя Платоновна.

— Он холостяк, у него жена сразу после войны умерла, он рассказывал. Он ее очень любил. И больше не женился. Это удивительно, какая верность. Но правда, для него это плохо — представьте себе, каково кончать жизнь здесь, у нас… нет, у нас хорошо, питание нормальное и медицинский уход — даже сейчас, вы не думайте. Многие хотят к нам попасть, но все равно — не дом. Правда, я бы не хотела. У вас есть дети?

— Есть, — улыбнулась Зоя Платоновна. — Есть дети. Сестра вывела Спесивцева под руку.

Зоя Платоновна его сразу узнала. Хоть никогда не видела.

Иногда старики становятся похожи на младенцев, таким, наверно, Иван Макарыч был в детстве — красные надутые щечки, гладкая кожа, светлые волосики пушком над розовым черепом, пухлые ручки и ножки. Даже в старости он не похудел.

Только когда он подошел ближе и Зоя Платоновна встала, чтобы его встретить, она поняла, что сравнение с младенцем не совсем верно. Щечки были изборождены малиновыми сосудиками, глаза помутнели и выцвели, пушок был седым, в желтизну, руки морщинисты и чуть дрожали.

Старик был предупрежден, что к нему гостья, и издали уже приглядывался, щурился, старался понять, кто это мог быть, и вдруг Зое Платоновне стало стыдно, что она не купила ему никакого гостинца.

Сестра помогла старику сесть и сказала:

— Я потом забегу, если что надо.

— Не знаю, — оказал старик, — не признаю.

— Здравствуйте. Вы меня в самом деле не знаете… — И Зоя Платоновна замолчала, потому что совершенно не представляла, что говорить дальше, как сказать — сразу, или сначала надо поговорить о других, посторонних вещах?

— Я заходила к вам на Харьковскую, — сказала она после паузы. — Там мне сказали, где вас найти.

— Я туда не поеду, — сказал старик высоким дребезжащим голосом. — Мне тут хорошо. Зачем я туда поеду?

— Вы меня неправильно поняли, — сказала Зоя Платоновна. — Я знакомая Любови Семеновны, вашей… забыла, как называется, в общем, сестры вашей жены. Вы ее помните?

— Нет, — сказал старик быстро. — Я вас не помню. И никого не помню. Я пойду, ладно?

— Ну, конечно, конечно, — сказала Зоя Платоновна. — Я вас не задерживаю.

— Я пошел, — повторил старик. Голова его тряслась. — Я себя плохо чувствую.

— Хорошо. Но все-таки, может, вы мне скажете, что стало с вашей женой?

— Ой, хитрая! — Старик вдруг засмеялся. Он смеялся долго, притворно, ему было совсем не смешно, на глазах выступили слезы, он закашлялся. А потом вдруг сказал: — Не было у меня жены. Никогда не было у меня жены.

— А куда она уехала? — спросила Зоя Платоновна.

— Не было, не было, а я сейчас уйду — и тебя не будет, — сказал старик. — Я пойду. Я себе палку из дерева вырезаю. С узорами.

Но никуда он не уходил. Думал, искоса смотрел на Зою Платоновну, и ей казалось, что он притворяется, как притворялся, смеясь. А в самом деле все помнит, все знает, но не хочет говорить.

— В сорок восьмом году, в ноябре, вы выписались с женой из квартиры на Песочной и уехали сюда.

— Я один уехал, — сказал старик. — Я холостой. У меня жены не было.

— Вы жили на Песочной улице в Москве? — спросила Зоя Платоновна, вдруг ей показалось, что произошла ошибка, странное совпадение.

— Я жил в Москве на Песочной улице и никогда этого не скрывал, — сказал старик.

— С женой?

— Не помню, — сказал старик, на этот раз серьезно. — Она уехала. Взяла и уехала. С дачи. Мы на даче жили, правда! Уехала, и никаких следов, как птицы в небе, пролетая над закатом, они не помнили о розовых мечтах, вы меня понимаете? Уехала, и никаких следов…

Старик стал говорить все быстрее, сбивчивее, Зоя Платоновна оглянулась в поисках медсестры, но той не было поблизости.

— И в землю закопал, — сказал старик, — и надпись написал, вы читали эту поэму? Собака уехала, и тот самый закопал ее в землю, чтобы не лаяла, нет собаки, потому что священнослужителю собака не нужна, но любить я ее продолжал безмерно и бесконечно, как соловей розу… — Старик обернулся к Зое Платоновне и приблизил к ней младенческое пухлое лицо. И заговорил громким заговорщицким, театральным шепотом: — Я подхожу к колодцу, а из-за забора на меня смотрит солдат. Я этого солдата каждую ночь во сне видел, он на меня смотрит и говорит, ты забыл ее шляпу в колодец положить, понимаете? И нет никакой гарантии, что он не стоял там раньше. А у меня еще масса работы, потому что прощание с любимой — это значит, чтобы от нее не осталось никаких следов на земле, кому нужны следы, если нет человека, вы меня понимаете?

В нем была такая настойчивость, такое смятенное и нелепое стремление донести до Зои Платоновны свои давние переживания, свою память, что стало страшно, будто его губами говорил совсем другой человек, тот, что остался в нем с прошлых лет, и тот, который видел во сне какого-то солдата.

— Вы знаете, как я любил Веру, этого никто не может представить. И пускай она для меня навсегда останется молодой, это можно понять, а?

— Вы хотите сказать, что Вера умерла? — перебила его Зоя Платоновна.

— Умерла? Исчезла? Нет её, не может быть. А может, и не было. Конечно, ее не было… Покажите ваш паспорт, гражданка! — Сестра шла по дорожке. Зоя Платоновна увидела ее и помахала рукой. Та поняла. Подбежала.

— Ну что вы, Иван Макарыч, — сказала она, наклоняясь над стариком. — Вам же нельзя волноваться. Что вам доктор говорил — нельзя волноваться…

— Пускай она уйдет! — вдруг закричал старик. — Пускай ее не будет! Она копает могилы. Она хочет закопать, закопать колодец, закопать меня…

— Вы лучше уходите, женщина, — сказала сестра с осуждением. — Зря вы его так разволновали. Он заговариваться стал. Он, если волнуется, то заговаривается. Восемьдесят четыре года человеку, не надо его волновать.

— Вот именно, — сказал старик. — У меня нервы совершенно расшатаны. Я всю войну прошел.

Зоя Платоновна извинилась и ушла. От поворота оглянулась. Медсестра сидела на скамейке рядом со стариком, и оба смотрели ей вслед.

Глава 5

Зоя Платоновна написала бабушке Любе, что видела Спесивцева, и у нее создалось впечатление, что Вера Семеновна умерла. По крайней мере в доме по Харьковской, где Спесивцев прожил все эти годы, никто ее не видел, никто о ней не слыхал.

И конечно, Зоя Платоновна на этом не успокоилась. Она вновь и вновь мысленно повторяла бессмысленный и сбивчивый монолог старика и старалась найти в нем какой-то смысл. В монологе были какие-то конкретные опорные точки. Был солдат у забора. Был колодец, и была шляпа жены. Это были предметы из его воспоминаний. Все остальное — и его любовь к жене, и уверение, что ее нет, что она уехала, пропала и так далее, — эти слова Зоя Платоновна пока выкинула из головы.

Она не забыла этого монолога, этого странного истеричного разговора на скамейке в саду дома престарелых и трясущихся младенческих щек. Она не поверила старику. Получалось, что никто, ни один человек, не видел Веру Семеновну после осени сорок восьмого года. Ни. тетя Соня, когда Спесивцев уезжал с Песочной, ни соседи по Ялте, ни Любовь Семеновна.

Зое Платоновне захотелось пойти в милицию и поговорить там. Хотя она понимала, что ее выслушают, но вряд ли чем-нибудь смогут помочь. Представьте себе, вы — следователь. К вам приходит женщина и сообщает, что сорок лет назад некий гражданин Спесивцев уехал из дома на Песочной и переехал в Ялту. А вот его жены при этом не было. И я, Зоя Платоновна, подозреваю, что он ее убил… и что? И в землю закопал? А где сейчас этот Спесивцев? — спросит следователь. Этот Спесивцев, ответит Зоя Платоновна в возрасте восьмидесяти четырех лет и в состоянии полного маразма находится в доме престарелых. И ничего объяснить не может или не хочет… Нет, если идти в милицию, то надо идти с каким-нибудь более конкретным делом. Например, с сообщением о том, что вчера (а не сорок лет назад) обокрали твою квартиру. В конце концов, дело об исчезновении жены Спесивцева такое же древнее, как дело о смерти жены Ивана Грозного. И общественной опасности не представляет.

Именно размышляя таким образом, Зоя Платоновна поняла, что могла бы сделать больше, чем сделала. Могла бы, например, попросить паспорт Спесивцева и узнать, записана ли в нем его жена. Или они развелись? Или, например, пойти в ЗАГС Ялты и узнать, не умирала ли там некая Вера Семеновна… Теперь было поздно. Не возвращаться же в Ялту.

Правда, оставался еще один путь. И он более других отвечал характеру Зои Платоновны. И она позвонила своему приятелю в Гордуме и попросила его об одном одолжении. Как узнать, какие дачи были проданы в окрестностях Москвы осенью сорок восьмого года и кто был их владельцами?

— Зоя, ты сошла с ума, — сказал ее знакомый.

— Алик, — сказала Зоя Платоновна, которая имела несчастье (или счастье) двадцать пять лет назад целоваться с этим крупным ныне чиновником, — я никогда не прошу тебя ни о чем по пустякам. Дело идет о жизни и смерти.

— Когда ты повзрослеешь? — спросил Алик.

Глава 6

На бывшей даче Спесивцева жил Коля. Коле было сорок два года, он играл в дачу, как мальчик в железную дорогу, нисколько не завидуя выросшим, как опара, по дороге на дачу дворцам новых русских (и нерусских) — со встроенными гаражами и евробалясинами под бордовой черепицей… И поэтому, когда они туда приехали, Зое Платоновне волей-неволей пришлось помогать ему тащить по заляпанной грязью асфальтовой дорожке, а потом по тропинке через перелесок, саженцы вишни какого-то невероятно редкого и плодовитого сорта, а сам Коля волочил банки с химикалиями, краску, набор садовых инструментов и еще что-то в рюкзаке — что вылезало оттуда острыми углами и норовило этот рюкзак проткнуть. Коля уже знал об истории с Верой Семеновной Спесивцевой, но относился к опасениям Зои Платоновны скептически. Мысли об убийстве, тем более таком древнем, казалось, даже чем-то обижали его дачу, полученную вместе с молодой женой и старой тещей.

— Вы только подумайте, — говорил он, сгибаясь под рюкзаком, — какие у него основания — ну, если недоволен, то разведись. Вот у меня были неоднократные скандалы с Галей, доходило до страшных слов, и я не удивлюсь, если она желала моей смерти. Ну и что? Разошлись. Оба счастливы. Вы бы посмотрели, какой у нее муж — мы с ним в воскресенье ходили на футбол — если бы я знал, сам бы на нем женился. Умница, физик-теоретик.

— А известный случай из жизни Отелло? — спросила Зоя Платоновна.

— Литература.

— Вы хотите сказать, что люди вообще друг друга не убивают?

— Конечно, теперь убивают, — шутя разглагольствовал Коля. — И по телевизору, и в Москве, и на Кавказе… Но — тогда?!

Дача была и в самом деле маленькая, одноэтажная, с чердачным окошком под двускатной крышей. Коля, как только они свернули на улицу поселка, стал рассказывать Зое Платоновне, как он ее перестроит и превратит в виллу Ротшильда, и вообще у Коли все было просто — надо только чего-нибудь подтащить, немного потерпеть, чуть-чуть недоспать, а люди хорошие, кто-нибудь заметит, как Коля старается, и дадут ему всего — и денег, и шиферу, и московский телефон, а когда-нибудь даже машину.

Видно, до Колиного появления в том семействе, что купило дачу у Спесивцева, дачей там заниматься было некому. Ею пользовались, на ней жили, ее ругали, туда таскали продукты и подставляли тазы, когда снова начинала подтекать заштопанная крыша, но коренных перемен никто там не предпринимал. Даже мебель туда отправлялась, как бывает чаще всего на русских дачах, — в ссылку, доживать свой век. Может, почему-то подумала Зоя Платоновна, это происходит от генетической памяти наших предков-кочевников, считается, что на даче следует жить в неудобстве, житейской скудости и излишней простоте, а может, это происходит для того, чтобы лучше можно было оценить осенью городской уют.

— А колодец здесь есть? — спросила Зоя Платоновна. Спросить это надо было раньше, но как-то не поворачивался язык. Все расследование Зои Платоновны зиждилось на том, что здесь когда-то был колодец. Колодец, который фигурировал в бреду старика Спесивцева.

— К сожалению, — ответил Коля, наклоняясь, чтобы подобрать брошенные Зоей Платоновной саженцы, обнимая их, прижимая нежно к груди, чтобы занести на веранду, — колодец за три участка. Воду носить неудобно. Надеюсь, если все будет в порядке, провести сюда водопровод от колонки. Многие уже сделали. Только расход большой. Трубы дорогие.

— Трубы дорогие. А раньше колодца не было?

Доски пола веранды заскрипели под коренастой, склонной к полноте фигурой Коли, пролетел холодный ветер и пошевелил листьями на березе. Береза была старой, она помнила и Спесивцева, и Веру Семеновну. Может быть, Вера сидела под ней и вышивала. В солнечный день. Вынесет стул и вышивает…

— Вам обязательно нужен колодец, — сказал Коля. — Иначе вашему преступнику некуда было кидать холодный труп.

Зоя Платоновна вздохнула. В устах Коли все звучало крайне дурацки. В самом деле — приехала старуха, подавай ей колодец, в который спрятали труп. С ума можно сойти. Неужели она такая дура?

Коля гремел на веранде, разбирая банки и бутылки.

— Сейчас мы с вами сообразим чего-нибудь поесть, — крикнул он. — Разберусь — и сообразим, хорошо?

— Спасибо, я не хочу,

— Я тоже не хочу, но на свежем воздухе при простом труде такой аппетит разыгрывается, вы себе просто не представляете.

«Неужели он заставит меня копать грядки или убирать листву?» — испугалась Зоя Платоновна. С него станется.

— Заходите в дом! — крикнул Коля. — Правда, от них никаких вещей, наверное, не осталось. Хоть мои дачей буквально не занимались, но, кроме старого шкафа и дивана, этот Спесивцев ничего нам в наследство не оставил.

За верандой была кухонька и прихожая. Потом большая комната. Вот и все. Шкаф и в самом деле был основным предметом в комнате. Было ему сто лет, даже удивительно, как его смогли затащить в эту дачу. На столе лежали кипой старые журналы, пахло летней пылью и старыми тряпками. Нет, здесь ничего не могло остаться.

— И на чердаке нет? — спросила Зоя Платоновна. Коля расхохотался.

— Вы меня поражаете, Зоя! — сказал он. — Я туда лазил раз сто, ни одного скелета.

«Что здесь произошло?»-думала Зоя Платоновна. Она подошла к маленькому окну. На нижней раме валялись дохлые мухи. Ветка яблони билась о стекло снаружи. И хоть окружали ее чужие для Спесивцева вещи, хоть на веранде гремел, шумел, возился медведем Коля, она все равно не могла отделаться от ощущения, что именно здесь скрывается тайна исчезновения Веры Семеновны…

Зоя Платоновна вышла в сад.

Трава пожелтела, пожухла, хотя листва с малины и низкорослой смородины еще не облетела. Участок был невелик, но зарос так, что угадать, был ли там когда-нибудь колодец, невозможно. Участок был узким, как бы сжатым между соседями. Забор, выходивший на улицу, был коротким, метров пятнадцать. Сама дача стояла в глубине участка, а там, ближе к забору, к боковой стороне участка притулился старый сарай, крыша его провалилась посредине, дверь была полуоткрыта. Если тот солдат подходил к забору, то, вернее всего, Спесивцев разговаривал с ним не от дома, а ближе, от сарая, например.

Зоя Платоновна подошла к сараю. Какие-то палки, гнилые сучья мешали ей, торчали из травы — видно, сюда редко кто заходил. Удивительно, но даже в самых маленьких пространствах, даже в квартире, всегда найдутся кусочки территории, куда не ходят. Зоя Платоновна заглянула в полуоткрытую дверь. Сарай тоже не участвовал в жизни дачи. Сюда только кидали вещи громоздкие, ненужные или те, что, казалось, когда-нибудь пригодятся.

— Зоя! — крикнул Коля с веранды. — Если хочешь туда заглянуть, интересуйся! Только в сарае угрожающая обстановка. Я все жду, когда он упадет, чтобы сжечь его спокойно.

И Коля засмеялся на весь участок хорошим, громким смехом здорового работящего человека.

— И колодца там нет! И скелетов…

Зоя Платоновна ступила в сарай. Да, здесь сам черт ногу сломит. Правда, светло — щели в стенах и крыше такие, что может пролететь самолет. Чего здесь только нет. Вон старый рукомойник с треснутой мраморной стенкой, стопкой, одно в другом ведра, кастрюли, грабли, лопаты, топор без топорища, ржавый велосипед, толстая цепь с ведром, рваные сапоги, листы фанеры, пошедшие от сырости, доски, бревно…

— Зоя! Обедать!

Коля уже расставил на столе на веранде дачную посуду, нарезал колбасу и открыл четвертинку — Зоя Платоновна поняла, что выступает в роли доброго предлога выпить рюмочку до трудов праведных.

Где же этот чертов колодец? Она была уверена, что он на участке. А если он где-нибудь у соседей?

Не может же быть, чтобы ни хозяева дачи, ни она не обратили внимания на такую крупную деталь пейзажа, как колодезный сруб…

— Ну, за знакомство, — сказал Коля. — Или, как говорил американский детектив Перри Мейсон, — за убийство! Ты по-английски читаешь?

— Я читаю по-английски, — сказала Зоя Платоновна. Что-то мучило ее. Что-то, что она увидела здесь, и это было упущено памятью, а не должно было быть упущено.

— Чего же не пьешь? — спросил Коля. — Нам с тобой надо всю бутылочку прикончить. Не оставлять же воронам?

Он с ней подружился, ему и в голову не приходило, хочет ли Зоя ответить взаимностью.

Глава 7

Следователь Миронов, в кабинете которого Зоя Платоновна завершила свое путешествие по уголовному розыску, был молод, краснощек, в глазах его застыла оскорбленность отличника при виде не имеющей решения простой задачки, тем более что, судя по всему, был он человеком удивительной аккуратности и последовательности. Он умудрялся все вокруг себя держать новым, блестящим и правильным. И лейтенантские погоны у него блестели так, что, казалось, все еще лежат на складе, а не на плечах, на столе был удивительный, фантастический порядок, при котором страшно было дотронуться, допустим, до ручки или до блокнота, сдвинуть его и этим нарушить стройную и строгую гармонию.

Трудно парню должно быть сейчас, поняла его вдруг Зоя Платоновна. Вокруг — то есть в первую очередь в их ведомстве — хаос. Вот и приводит в сверхъестественный порядок хоть то, до чего достает рука.

Разговор они начали в кабинете его начальника, так что он уже знал, кто такая Зоя Платоновна, почему пришла и что за нелепая у нее теория. Тем не менее он все записал как положено, по форме. Глядя на лейтенанта через стол, Зоя Платоновна, человек неробкий, робела, боясь нарушить дыханием организованность воздуха в кабинете и любовалась удивительной завершенностью каллиграфического почерка товарища Миронова.

— Продолжайте, Зоя Платоновна, — сказал Миронов. — С той точки, на которой мы остановились.

Зоя Платоновна понимала, что Миронов и устную речь делит на фразы, и никогда, даже разговаривая в очереди или дома, не забывает ставить в нужных местах точки и запятые.

— И тогда я вспомнила, — сказала Зоя Платоновна. — Я вспомнила, что видела в сарае цепь с ведром. Старую, толстую цепь. С ведром. Вы понимаете?

Миронов начал писать, снова склонив голову ровно настолько, чтобы ни один волосок не сдвинулся с места.

— Продолжайте, — сказал он.

— Цепь с ведром могла относиться только к колодцу. Но так как колодца не было, то я не сразу сообразила. И хозяева дачи никогда не догадывались, что цепь с ведром указывает на существование колодца. Но колодца не было. И следов от него не осталось. И это было странно.

— Вы правы, — сказал Миронов. — Но это не значит, что колодец был ликвидирован с преступными намерениями.

— Но с какими-то намерениями он был ликвидирован?

— Допустим, — Миронов задумчиво посмотрел на нее небесного цвета глазами, — во избежание падания в него детей.

— Колодец всегда нужен. Лучше его углубить и расчистить, чем ликвидировать. Тем более что хозяйка дачи живет там с сорок восьмого года и колодца не помнит. Зато она вспомнила, когда мы вернулись в Москву, что, когда они купили дачу, недалеко от сарая был участок голой земли, и Спесивцев никакого объяснения им не дал. И больше того, поблизости было две небольших ямы.

— Откуда брали землю, чтобы засыпать колодец, — сказал Миронов.

— Вот видите, — сказала Зоя Платоновна, — вы со мной согласны.

— Я следую ходу вашей логики, — любезно улыбнулся лейтенант Миронов. — Это не означает, что я согласен в интересах правосудия тратить время на поиски колодца, якобы засыпанного сорок лет назад.

Теперь Зое Платоновне показалось, что этот лейтенант был создан здесь для исчерпывающих и выверенных отповедей праздным лицам, являющимся со своими странными проблемами в это суровое время сотен нераскрытых преступлений и черт знает еще чего.

— Даже если в нем может оказаться труп женщины?

— Возможность этого незначительна, — сказал лейтенант Миронов. — Тем не менее мы примем все меры, чтобы проверить ваш сигнал.

Господи, подумала Зоя Платоновна, как он вежлив, как он меня терпит. Ну ничего, ты найдешь этот злополучный колодец и, когда узнаешь, что я права, заговоришь иначе.

— Ни одно преступление… — начала Зоя Платоновна.

— Как бы давно оно ни было совершено, — развил ее мысль лейтенант Миронов, — не должно остаться нерасследованным. Кстати, дайте мне координаты этого старика. Может быть, придется мне с ним встретиться.

— Но сначала…

— Сначала мы, разумеется, выясним, был ли на том участке колодец, — сказал лейтенант Миронов, — я уже затребовал планы участков поселка «Работница».

По крайней мере он не умеет халтурить, подумала Зоя Платоновна.

Глава 8

Они стояли группой вокруг небольшого углубления в траве.

Зоя Платоновна, Миронов, два землекопа и Коля. Шел мелкий занудный дождик. Зоя Платоновна, которую лейтенант Миронов совсем не хотел брать с собой на дачу, раскрыла зонтик, и Миронов, у которого зонтика не было, развернул под ним, почти прижавшись к Зое, ветхую карту участка, где был указан колодец. Землекопы заинтересованно разглядывали схему, а Коля, обращаясь к лейтенанту, повторял:

— Этого физически не могло быть. Наша семья живет здесь уже много лет. Удивительно, правда?

— Ничего удивительного нет, — возразил вежливо лейтенант Миронов. Зое Платоновне вдруг показалось, что капли дождя не решаются падать на его выглаженный плащ, а если падают, то деликатно и ровно, чтобы не смять и не промочить.

— В свое время, — продолжал лейтенант, сворачивая карту и давая знак землекопам, чтобы они приступили к работе, — в Карнаке, это такой населенный пункт в Египте, был обнаружен засыпанный колодец, в котором хранилось более сорока ценных скульптур и обелисков.

— Да, конечно, помню, — растерялся Коля.

Шофер милицейской машины тоже подошел поближе. И ему было любопытно.

Дерн, взрезанный лопатами, аккуратно вывернулся. Лейтенант Миронов стоял за спинами землекопов и точным движением брови отмечал каждое их движение. Коля сбегал на веранду, проверил, не кипит ли чай. Почти сразу под дерном обнаружился край стоявшего торчком бревна. Рядом — второго. Их обкопали и вытащили наружу. Операция оказалась сложной и нелегкой. Лейтенант Миронов помогал землекопам. Они уже давно были измазаны мокрой землей, зеленью и древесной трухой — к Миронову не пристало ни крошки.

Бревна оказались короткими, обтесанными с краев, и Зоя Платоновна сразу догадалась, что это остатки колодезного сруба, сваленные Спесивцевым внутрь. Лейтенант Миронов вытащил фотокамеру, он периодически останавливал землекопов и фотографировал колодец. Потом вытащили еще одно бревно. Потом землекопы сказали, что выпили бы чаю, если нет чего покрепче. Коля потащил всех на веранду. Лейтенант Миронов был недоволен, он хотел сначала закончить дело, Зоя Платоновна была с ним согласна, она почувствовала в лейтенанте родственную душу-в нем жил подлинный детективный дух. И все-таки все пошли на веранду, а Зоя Платоновна задержалась у неглубокой ямы. Заглянула внутрь. По краям ее были видны грязные от земли бревна сруба. Внутри земля была мокрой, черной, с пятнами рыжей глины. Зое Платоновне показалось, что из земли торчит край черной тряпки. Она села на корточки, протянула руку вниз, но не дотянулась. И в тот же момент услышала вежливый голос Миронова:

— Разве вы не понимаете, Зоя Платоновна, что делать это совершенно недопустимо. Мы ведем расследование.

— Простите, лейтенант, — спохватилась Зоя Платоновна. — Вы правы. А дождь не повредит?

— Дождь уже ничему не повредит, — сказал лейтенант и, взяв у Зои Платоновны зонтик, проводил ее до веранды. Все-таки оставлять ее одну у колодца он не хотел.

Землекопы не спеша пили чай и рассказывали о страшных преступлениях, которым были запоздалыми свидетелями. Миронов записывал что-то в книжечку, а Коля виновато суетился, будто кто-то подозревал его в том, что колодец засыпал он сам

Только через полчаса, когда Зоя Платоновна уже совершенно извелась от нетерпения, землекопы встали из-за стола и вернулись к работе. Но первым в колодец спрыгнул лейтенант Миронов. Осторожно достал черную тряпочку. Передал своему шоферу. Тот разложил лист белой бумаги на заднем сиденье «жигуленка», и тогда Зоя Платоновна поняла, что это не тряпка, а бывшая женская круглая шляпа, такие носили сразу после войны. А пока она разглядывала шляпу, лейтенант принес серебряную вилку и прогнившую шкатулку с бумагами, превратившимися от влажности в мягкий серый ком…

Затем находки стали следовать одна за другой. Нашлось два женских платья, туфли, один валенок, россыпью — хрустальные бусы, золотое колечко с аметистом, женская комбинация.

Теперь копали осторожно, ножами, лейтенант Миронов сидел в колодце и основную часть работы взял на себя — и это было понятно, Зое Платоновне лишь неясно было, как он умудрился даже в этой обстановке остаться хрустально чистым и выглаженным, как в кабинете.

Коля стоял на дожде, промок, он был печален и больше не суетился.

— Странно, — сказал он Зое Платоновне тихо, тут все говорили тихо, даже землекопы перестали шутить, — странно, что я все эти годы ходил по этой дорожке, прямо по колодцу, понимаете, я вам не поверил, думал — блажь. Простите, конечно. Но я даже не знаю, как мы теперь здесь жить будем. Даже шкаф в комнате — он, наверное, все видел.

— Ничего, я думаю, переживете, только не рассказывайте подробностей своей жене.

— Ни в коем случае. Она же в положении. Ей мертвецы будут сниться. Потом, вы же знаете, какие женщины в положении нервные. Она может решить, что и я способен… понимаете, какая глупость?

— Ну уж о вас она не подумает.

— Кто знает, — загадочно ответил Коля, и. Зоя Платоновна поглядела на него с опаской. Устоявшийся мир представлений Коли об отношениях людей — что бывает в жизни, а что только в кино и новостях, — рухнул. Теперь ему надо было строить вокруг себя новый мир. Или забыть обо всем… Пока же он был напуган. Даже самим собой.

— Все, — сказал землекоп, выскакивая из колодца, держась за руки товарища. — Материк.

Он наклонился, чтобы помочь Миронову выбраться из колодца.

Тот выбрался наружу, смахнул с брючины черное пятнышко и наклонил голову.

— Как так материк? — спросила Зоя Платоновна.

— Слежавшийся ил, — сказал сдержанно Миронов. — На глубину еще двух метров. Прослойки песка. Мы проведем дополнительную проверку. Однако полагаю, что трупа там нет.

— А где же он? — спросила Зоя Платоновна. — Где же его теперь искать?

Коля в ужасе посмотрел на свою дачу. Он представил, что ее будут сносить.

На заднем сиденье машины лежали сгнившие, с трудом узнаваемые вещи — все, что осталось от молодой и красивой женщины.

— Но где же она? — настаивала Зоя Платоновна, словно Миронов хотел скрыть от нее правду.

— Будем продолжать проверку, — сказал Миронов сдержанно.

— Тут магазин далеко? — спросил один из землекопов. — Согреться бы не мешало.

Лейтенант Миронов отвернулся, он не слушал. Он думал.

— Как вы понимаете, — сказал лейтенант Миронов, осторожно подвигая к Зое Платоновне серую папку, с таким расчетом, чтобы направление ее движения находилось под прямым углом к остальным предметам на столе, — я не имею никаких оснований знакомить вас с материалами предварительного следствия. Однако, посоветовавшись с Сергеем Максимовичем, я решил, что так как следствие проводилось по вашему сигналу, и, можно сказать, вы в нем принимали активное участие как лицо, заинтересованное в торжестве правосудия… — тут Зое

Платоновне показалось, что в глазах Миронова появилась ехидная усмешка, хотя при том они продолжал взирать на нее невинно и крайне серьезно, — мы не поступимся духом закона, предоставив вам возможность прочесть находящиеся здесь дополнительные материалы. Я сделал закладки, для того чтобы вам удобнее было читать, и подчеркнул красным карандашом те строки из документов, которые могут вас заинтересовать. Пожалуйста. А теперь, если вы меня извините, я вас покину на двадцать минут и выпью чаю в буфете. Вы не возражаете?

— Спасибо, — сказала Зоя Платоновна и искренне посочувствовала жене молодого лейтенанта, если таковая еще от него не сбежала. Она подозревала, что в самом деле лейтенант уходит из комнаты, чтобы не видеть, как посетительница держит папку под совершенно недопустимым углом.

Закладки были прямыми, маленькими, очень белыми и совершенно одинаковыми — чудо закладочного искусства. Строки были подчеркнуты по полям так прямо и аккуратно, словно Миронов собирался сдавать черчение в архитектурный институт.

Закладок было всего три.

За первой оказалась фотокопия письма, строчки которого были настолько бледными и неразборчивыми, что Зое Платоновне пришлось надеть очки, чего она делать не любила. Можно было подумать, что письмо это долго пролежало в воде. Вскоре Зоя Платоновна поняла, что не ошиблась. Письмо было извлечено из колодца.

Письмо было коротким.

3 ноября 1948 года. Иван!

Я уезжаю от тебя. Не пытайся меня искать. Я знаю, что причиняю тебе боль, но я больше не могу с тобой жить. Еще раз повторяю, чтобы ты меня не искал и забыл. Я поняла, что без любви жить нельзя. Прощай и прости.

Вера

Вторая закладка тоже Хранила под собой письмо. Письмо было отправлено из Томска всего десять дней назад.

Уважаемый товарищ следователь Миронов!

Вам пишет дочь Веры Семеновны Куракиной, которая раньше была замужем за Спесивцевым. Меня вызвали в милицию и попросили рассказать о моей матери. И они согласились, чтобы я вам прямо написала, потому что это давнее дело, и мне не хотелось бы тревожить мамину память. Моя мама умерла два года назад. Мой отец погиб давно, в автомобильной катастрофе. Моя мама и папа жили очень счастливо, и я до сих пор не могу пережить их смерть. Я не знаю, как вы нашли наш адрес, но вы затронули ту часть маминой биографии, о которой она никогда никому, кроме меня, не рассказывала. Моя мама познакомилась со Спесивцевым во время войны и тогда же вышла за него замуж. Она была значительно моложе его и совсем его не любила. Спесивцев был неуравновешенным человеком, он ревновал маму ко всем на свете, грозился ее убить, и мама его очень боялась. Жизнь у нее была невыносимая. Он держал ее на даче и не разрешал работать. Он был психически неуравновешенным. В конце концов мама поняла, что больше она такую жизнь не выдержит, и в один прекрасный день сбежала от него, не взяв с собой ничего — даже своих вещей. Она не хотела ничего, что бы связывало ее с этим человеком. Вы не поверите, но он маму бил и спрятал ее паспорт, чтобы она от него не убежала. Мама просто села в поезд и поехала куда глаза глядят.

Она устроилась на работу в Казахстане и сказала, что потеряла все документы. Потом она встретила моего отца и полюбила его. Спесивцева она совсем не вспоминала, он был для нее как кошмар. Вот и все, что я могу ответить вам на ваш запрос.

С уважением,

Надежда Константиновна Куракина.

И еще там была третья закладка. Она была на последней страничке перед постановлением о закрытии дела. Это был официальный доклад из Ялты, писал его тамошний следователь. Он писал, как по просьбе Московского уголовного розыска он пришел в дом престарелых, как встретился со Спесивцевым, состояние здоровья которого было угрожающим, и пришлось ждать три дня, прежде чем врач разрешил говорить со стариком. Далее следовали строки, отчеркнутые Мироновым.

…В начале нашей беседы гр. Спесивцев проявлял трезвость и говорил связно. Сначала он отказывался от того, что когда бы то ни было был женат, однако после ряда дополнительных вопросов с моей стороны признал, что был женат на гр. Спесивцевой Вере Семеновне, 1925 г. рождения, к которой находился в состоянии глубокого чувства, которое она оскорбила, покинув его с другим мужчиной. В состоянии оскорбленного самолюбия гр. Спесивцев И. М. решил уничтожить все следы своего брака с гр. Спесивцевой В. С, для чего выкинул из дома в поселке «Работница» Московской области, где временно проживал, все вещи, принадлежавшие его прежней жене в колодец на территории его садового участка, после чего колодец засыпал землей, утверждая, что находился в состоянии нервного потрясения, вызванного оскорблением, нанесенным ему его супругой. Цель гр. Спесивцева заключалась в том, чтобы не осталось никакого воспоминания о гр. Спесивцевой, как. будто ее не существовало на свете. С целью же забыть свою жену гр. Спесивцев после этого продал дачу, покинул Москву и переселился на постоянное жительство в г. Ялту. Более никакой информации получить у гр. Спесивцева мне не удалось ввиду того, что он начал заговариваться и утверждать, что убил свою жену гр. Спесивцеву В. С. и бросил ее в колодец. Состояние здоровья и умственное состояние гр. Спесивцева не позволили мне сделать заключение, какая из версий, предложенных им, правильна. В настоящее время, по словам лечащего врача, состояние здоровья гр. Спесивцева И. М. безнадежно, и современная медицина не позволяет надеяться на его выздоровление…

Зоя Платоновна закрыла папку и постаралась положить ее на стол лейтенанта Миронова так, чтобы ее края находились под абсолютно прямым углом к остальным предметам. Ей хотелось доставить следователю такую небольшую радость. Все-таки он сделал все, что мог. И не его вина, что трупа в колодце не оказалось, а все действующие лица этой драмы сошли со сцены естественным путем.

Она поднялась с неудобного жесткого стула и подошла к окну. Там шел дождь. И было холодно. Приду домой, подумала она, напишу сразу Любови Семеновне. Может, соберется в Томск, все-таки там живет племянница, никого у нее не осталось родных, кроме Нади Куракиной.