Весь мир театр

Смертельный бенефис

Генри Рэй, молодой актер театра «Глобус», прежде чем отправиться в душную гримерную, немного покрутился среди собравшейся публики. «Ромео и Джульетту» давали уже в восьмой раз, но зрителей меньше не становилось, это радовало не только Уильяма, совладельца театра, но и актеров. Роли уже были достаточно сыграны, игра не вызывала трудностей, нервный накал премьеры и первых спектаклей ослаб, что даже улучшило постановку.

Когда Рэй появился за сценой, его перехватил Уильям Шекспир.

— Ну, как там? — дыша в лицо Генри недавно выпитым элем, спросил он. — Что болтают?

— Все как всегда, мастер, одни ругают, другие хвалят, причем ругают те, кто еще не видел постановки.

— И что же говорят?

— Говорят, что есть в сюжете нестыковки, что слабы диалоги…

— Пустое, — Уильям отмахнулся, будто отогнал назойливую муху. — Болтуны, завистники! Ай, ну их… Народу много?

— Ложи все полны, а перед сценой… как их сосчитать? Но много, не меньше, чем вчера.

— Ладно, — довольно похлопал себя по выпирающему брюшку хозяин театра, — ступай, переодевайся.

Генри Рэй уже как третий год числился актером, но к хорошим, доходным ролям его пока не допускали. Сначала ему банально не хватало солидности, да и откуда ей взяться в его юном возрасте? Но зато роли молоденьких девчонок, разных фей и прочей подобной живности он исполнял вполне достоверно, мечтая, однако, о первых ролях. К семнадцати годам он возмужал достаточно и опыта набрался, чтобы быть готовым блистать на сцене в облике мужском. Но все места были заняты, и актерская братия, во всех других случаях бывшая ему семьей, при дележе ролей уподоблялась стае волков. Даже сам Уильям наш Шекспир не решался пока вмешиваться в этот процесс, пообещав для Генри роль в новой пьесе, которую он вот-вот напишет.

Матушка Генри умерла, когда ему было двенадцать, полгода он жил у тетки, которая держала мелкую лавчонку на рынке, и оправдывал свой кусок хлеба выполнением разнообразных теткиных поручений, а иногда и кражами у зевак. Рано или поздно жизнь такая довела бы его до виселицы, но ему повезло — его дед по отцовской линии, Роберт Рэй, служивший еще в театре «Роза», попал в компанию актеров, что с самого начала играли пьесы вдруг явившего миру свой талант Шекспира. Ну, а когда дед перешел в «Глобус», дела его пошли в гору, и он забрал мальчишку к себе.

Парень оказался живой умом и без дефектов тела, ловок как обезьяна и быстр как лань. Мельпомена была к нему благосклонна, и он пришелся по душе актерской братии. Дед, устроив его, посчитал свой акт сыгранным, поэтому воспитанием молодого Рэя и обучением актерскому искусству занимались все, кому не лень.

Гай Роджерс, который никому не рассказывал о своем прошлом, хотя все были уверены, что он — бывший наемник, обучил Генри фехтованию и французскому языку. Шпагой владел Гай изрядно и сумел передать Генри многое, и, хотя сравнивать его ученика с мастерами, живущими искусством поединка, было бы смешно, достаточный уровень владения клинком все же у Генри имелся. Огрехи обучения с лихвой компенсировались молодой гибкостью и реакцией. На сцене же все драки выглядели вполне прилично и не раз вызывали одобрительные возгласы зрителей, довольно неплохо разбирающихся в этих вопросах.

Французский язык был не так хорош, но объясняться, к примеру, с матросом из Марселя Генри мог, и этого было довольно.

Второго актера, ставшего для Рэя наставником и другом, звали Эрик Симс. Никто лучше него не разбирался в искусстве перевоплощения, грима, подражания людским повадкам — походке, характерным позам, ужимкам разным. Причем изображать женщин ему удавалось так же хорошо, как и мужчин. Это он открыл у Генри талант подражателя разным голосам и с удовольствием его развил. Генри мог, послушав речь практически любого человека, уже через минуту выдавать его голосом словечки, а тех, кого он близко знал, пародировал так идеально, что не раз искушенное актерское общество вводил в заблуждение, обещая голосом Шекспира повысить им жалование.

Остальные актеры по мере своих сил передавали свои знания и умения, и Генри все впитывал в себя, как иссохшая почва, он был ненасытен в обучении, а что так радует учителей, как не способный и прилежный ученик?

И вот к семнадцати годам Генри Рэй был уже изрядно подготовлен, чтобы пленять с подмостков толпу, но пока Шекспир берег его для особого случая.

В «Ромео и Джульетте» он был на вторых ролях, изображая то друга Тибальта, то подругу Джульетты в разных актах. То в качестве рабочего сцены приносил и уносил мебель или делал еще что-нибудь.

Заканчивалась третья сцена. Джульетту играл Джозеф Саттон, единственный недруг Генри, высокомерный и задиристый тип.

Смазливое лицо, пропорционально развитая фигура не делали его характер лучше. Тем более, что вокруг Джозефа все время крутились богачи и те, кого принято называть «сильными мира сего».

Многие из гостей Саттона бросали сальные взгляды и на Генри. Джозеф это подмечал, и его ревность не делала их отношения лучше.

Стоит добавить, что Саттон еще был соперником Генри и на сцене; роль Джульетты Генри выучил уже давно по настоянию мастера на тот случай, если возникнут проблемы с животом у Джозефа. Такое уже один раз случилось, но, к счастью, в конце спектакля.

В эту минуту на сцене Саттон, со склянкою в руке, читал монолог:

Саттон слегка дрожал и дышал ртом часто и неглубоко, напоминая этим пса, долго бегавшего на жаре. Не хватало только вываленного языка.

Зрителям было незаметно, но Генри, который за кулисой находился в трех шагах, видел, что с Джозефом неладно. Отметил он также обильные капли пота, проступившие сквозь грим и грозящие вот-вот все испортить. Саттон, понимая это, старался держать руку так, чтобы манжетой платья в любой момент прикрыть лицо, если потечет грим.

Голос Джозефа сорвался, он с трудом справился с дрожащими губами. В зале раздались одиночные хлопки, публике нравилась игра актера.

Сам Джозеф беспомощно оглянулся, ища Генри. Их взгляды встретились, и Рэй с удивлением увидел в его глазах страх и мольбу. Это уже была не игра. Генри жестом показал, что понял, и изобразил на пальцах песочные часы, призывая продержаться еще немного, до конца сцены.

Джозеф собрался с силами и продолжил. Голос его зазвучал бодрее, казалось, что неожиданная дурнота прошла.

Он поднял склянку, в которой было, как обычно, разбавленное вино. С громким хлопком извлек притертую стеклянную пробку и сделал три глотка.

Флакон выпал из его рук. Джозеф вытаращил глаза и схватился обеими руками за горло. Несколько секунд стояла гробовая тишина.

Джульетта покачалась с носка на пятку, затем сделала два шага по направлению к зрителям; ноги ее подломились, и она рухнула на спину, изрядно приложившись затылком о доски.

Несмотря на раздавшийся стук, который не смягчил даже парик, никто не засмеялся, публика была поражена невероятно достоверной игрой актера. Некоторые зрительницы украдкой промокнули глаза.

Зал разразился овациями. Даже на галереях снисходительно зааплодировали.

На сцену выскочили Генри и Роберт Парк, билетер, но во время спектакля — рабочий сцены. Они схватили тело Джульетты, положили его на стоящее бутафорское ложе, и, не мешкая, скрылись вместе с ним за кулисами[1].

За кулисами вокруг Джозефа столпилась почти вся труппа, кроме тех, кто был занят расстановкой декораций для следующей сцены — интерьеров дома Капулетти.

К телу, энергично работая локтями, продрался Гай Роджерс. Бывалый рубака имел порядочный опыт латания различных ран и был в труппе кем-то вроде доктора.

— А ну, заткнулись все! — рыкнул он и склонился над Джозефом, пытаясь услышать и почуять его дыхание. Мешал гомон зала, но и так было видно, что грудь бедняги недвижима.

Тогда Роджерс оттянул веко и уставился на зрачки — они были расширены, радужка глаза почти исчезла.

— Однако, — хмыкнул самозваный доктор. — Клянусь здоровьем, что губы у него уже почернели. Под гримом не видать.

— Что с ним? — Уильям врезался в толпу, словно ядро, бесцеремонно расталкивая зевак. — А ну-ка, быстро разбежались и занялись делом! — рявкнул он, грозно вытаращив глаза. Было заметно, что мастер еще усугубил элем, как только отыграли второй акт. В таком состоянии он становился раздражительным, и актеры предпочли разойтись от греха подальше.

— Клянусь печенкой, это яд. Такое я уже видал при осаде Зютфена[2], проклятые паписты нам продали отравленное вино, и мы потеряли пятнадцать кирасиров.

— Что будем делать? Остановить спектакль?

— Я тебе остановлю! — Уильям с силой сжал подбородок, взгляд его обежал круг. — Так! Джозефа оставить так, как есть. Пока накройте тело одеялом и несите на сцену, там снимете… Пускай он умер, но следующий акт он отыграет до конца[3], ему за этот выход я заплатил вперед… Генри, мой мальчик! — Шекспир подманил Рэя скрюченным пальцем. — Хватай вот этот саван и переодевайся… Слова ты помнишь?

— Да, мастер, помню!

— Ты мой герой! Давай же, в последнем акте твой выход. — Шекспир потрепал Генри по щеке. — Блистай, малыш! Это твой шанс, не подведи!

Как раз наступило время выхода Джульетты, и труп Джозефа был отправлен на сцену, где блестяще отыграл спящую мертвым сном героиню.

Шекспир сунул в руки Генри Рэю скомканный саван, в котором Джульетта появляется в последнем акте, и хлопком ладони по пятой точке придал направление к гримерной.

— Шэр Уильям! — когда-то Паркер потерял в кабацкой драке передние зубы, и с тех пор сильно шепелявил. — Ваш шпрашивает какой-то офишер!

— О боги! — Шекспир наигранно воздел очи долу и схватился за голову. — Кому я нужен в столь тяжелый час? Где он?

Генри Рэй закончил играть последнюю сцену и сорвал овации, которые, как он подозревал, все же принадлежали не ему, а Джозефу, однако и он лицом в грязь не ударил — его подделка под голос и манеры трагично выбывшего актера никем не были распознаны, и он, откланявшись, исчез за кулисами, фальшиво улыбаясь. Улыбка тут же сползла, стоило ему скрыться от глаз двинувшейся на выход публики. Что ни говори, Джозеф не был его приятелем, но его внезапная смерть не сильно обрадовала Генри, несмотря на то, что мечта его наконец сбылась.

К тому же Генри уверил себя, что на него теперь будут кидать косые взгляды, ведь от смерти Саттона он получил явную выгоду. Он стал заранее готовить контраргументы, продумывая, что будет говорить в случае подобного навета. Но если бы он знал, что Саттон был отравлен, его страхи стали бы гораздо сильнее.

За сценой Генри сам уже оказался зрителем другого спектакля:

— Разойдись! — послышался властный окрик. Лязгая металлом, к телу Джозефа, все еще пребывающему на ложе, приблизилась пара солдат городской стражи и вычурно одетый офицер, отдающий команды.

Он оглядел труп и окружавших его актеров, натянул на лицо официально-брезгливую гримасу и задал вопрос, обращаясь к сразу ко всем, но преимущественно — к Шекспиру:

— Так эта падаль и есть Джозеф Саттон?

— Да, сэр, — ответил мастер, разведя руки и всем видом показывая свое огорчение. — Саттон был, конечно, не подарок, но вряд ли заслужил такие эпитеты…

— Не раздражай меня, фигляр… — оборвал слова Шекспира офицер.

Он наклонился к трупу и выругался:

— Вот черт!

Затем он надавил пальцами на щеки бездыханного тела, разжимая тем самым челюсти, и принюхался.

— Врача позвали? — не разгибаясь, спросил он.

— Да, сэр. Он уже здесь, — от напряжения Шекспир дал петуха и закашлялся.

Действительно, в толпе уже появилась сгорбленная фигура медикуса, имевшего свою практику прямо напротив театра. Его благосостояние практически напрямую зависело от этого центра развлечения и окружавших его кабаков, и на призыв о помощи актерам он откликался, не задавая вопросов о деньгах. И в этот раз он тоже поспешил явиться, прихватив свою кожаную сумку. Но пациенту теперь нужна была помощь только священника и могильщика.

Офицер отыскал взглядом врача и повелительным жестом указал на покойного:

— Назови причину смерти, быстро.

Ослушаться было невозможно, а потому врач склонился над покойным и начал осматривать его, не ведая, что повторяет те же действия, что ранее проделал Роджерс. Наконец, врач поднялся с колен и, вытирая руки платком, произнес:

— Если вам понадобится узнать, что за яд был применен, то мне нужно будет провести аутопсию, сиречь — вскрытие трупа. Цвет органов поможет установить истину. Как говорил великий Парацельс: «In color erit indicant verum». Но то, что это отравление — несомненно, сэр. Все симптомы в наличии.

— Дьявол! — выругался офицер. — Где бумаги мерзавца?

— К-какие бу-бумаги?! — опешил Шекспир. До него стало доходить, что офицер заявился в театр не по поводу безвременной кончины покойного, а как раз наоборот — желая того застать в добром здравии.

— Где его сундук? — гаркнул офицер. — Быстро!

Шекспир, мелко семеня впереди офицера, бросился к гримерке. На лице его читалось сожаление человека, из-под носа которого увели оброненный шиллинг.

Один солдат остался с трупом. Второй же им попался по пути, он тащил деда Генри, Роберта Рэя, который, не успев еще расстаться с одеянием монаха, недоуменно крутил головой по сторонам, ища сочувствия.

— Сэр, вот этот человек дал склянку с ядом дохлому засранцу! — толкнув «монаха», доложил стражник.

— Я не при чем! Я не виновен! — взвился тот, когда предстал перед офицером. Но тут же осекся от тычка стражника в спину.

— Невиновен? Вот как? У меня тысяча свидетелей.

— Но… Это же… я играл роль! — монах побледнел и покрылся испариной.

— Вот и замечательно, — холодно заметил офицер. — У тебя еще будет возможность показать свое искусство в узком кругу ценителей таких талантов.

Он обернулся к страже:

— Увести этого честного джентльмена.

Мастера заплечных дел в какой-то мере артисты тоже, думал Роберт Рэй, сидя на жестком, грубо, но прочно сделанном дубовом кресле. Оно могло бы быть пародией на трон, если бы не торчащие тут и там железные детали различного вида. Непонятность их назначения вызывала ужас. Но Роберт уже догадался, что вот то кольцо служит для фиксации головы, а вот эти обручи — браслеты, в которые помещают руки испытуемого, что, впрочем, и произошло вскоре. Зафиксированными оказались также и ноги.

Камера пыток — сцена, палач — артист, а жертва — зритель. В этом они похожи. И у артиста театра, и у палача одна задача — чтобы зритель верил и полностью раскрыл всю душу. Вот только на это представление Роберт никогда бы не купил билет.

Роберт оказался раздет — монашеское одеяние, в котором он так и прибыл, полетело на сырой и грязный пол. Затем он оказался прикован в одном исподнем к подлокотникам и ножкам кресла и оставлен в одиночестве. Чтобы ему было чем скоротать время, палач любезно пододвинул поближе столик, на котором были разложены по порядку страшные инструменты — крючки, клещи, ржавая пила, какие-то сверла и зажимы вроде плотницких, молоток.

Дальше, у стены, стояла жаровня, рядом с ней — кузнечные меха. В жаровне красным цветком тлел уголь, и в самый жар его были воткнуты несколько прутов, по которым медленно поднималось бордовое свечение. Вся пыточная освещалась несколькими масляными лампами. Если и были окна где-то, то Роберт их не замечал, да и к тому же на улице уже стало темно.

Неизвестность и неопределенность пугали едва ли не больше, чем ржавое железо на столике. В довершение ко всему, от неподвижного сидения кровь застоялась в членах, и холод подземелья стал неудержимо проникать в тело. Старого актера начало трясти.

Наконец в коридоре послышались шаги, цоканье подковок на подошвах и случайный звон шпоры о камень. Значит, решил узник, палач возвращается не один.

В камере появились двое — палач и офицер, что был в театре и приказал схватить артиста.

К этому времени Роберт был полностью готов сотрудничать с властями искренне и истово и, может быть, сознаться кое в каких грешках — как два месяца назад метнул глиняный кувшин в голову пьяного кирасира из Соммерсета, мочившегося под окном. В те дни был устроен военный смотр, и город заполняли солдаты. Кувшин разбился о шлем, а кирасир, на потеху всем, свалился в свою же лужу мочи.

Удивительно, но палач называл офицера «мастером», так же, как в театре величали они Шекспира. Да, здесь точно был мрачный театр, и сейчас начнется первый акт…

— Мастер, давайте я его пощекочу немного, чтобы был поразговорчивей? — спросил палач, перекладывая инструменты, нежно беря то один, то другой и внимательно осматривая.

— Приступай, немного бодрости этому славному джентльмену не помешает.

Истязатель воодушевленно осмотрел трясущегося Роберта, словно это была витрина кондитера и ему предложили выбрать из множества видов пирожных одно-единственное.

— Начнем с парочки передних зубов, — сделал свой нелегкий выбор палач и, взяв клещи, приблизился к лицу актера.

— Нет! Пожалуйста, только не зубы! Я тогда не смогу играть на сцене! Сжальтесь, сэр! — Роберт закричал и замотал головой.

Палач досадно крякнул, бросил на стол клещи и, схватив за волосы старика, воткнул ему в рот мерзкого вкуса кляп. Затем зафиксировал череп железным обручем, что торчал из-за спинки кресла. У обруча с обеих сторон были винты с барашками. Заплечных дел мастер принялся вращать их, пока голова Роберта не оказалась крепко зажата сталью. Роберт мычал и дергался, но поделать ничего не мог. Ему показалось, что еще немного — и череп треснет, как скорлупа яйца. По щекам потекли слезы бессилия и жалости к себе. Но тут палач остановился.

— Вот так, сударь, — удовлетворенно произнес он, довольно оглядывая результаты своей работы. — Теперь займемся зубками…

Заплечный мастер выдернул кляп, и Роберт тут же закричал:

— Я все вам расскажу, не надо лишнего труда! Не надо зубы… Я все-все вам расскажу, милорд, все расскажу, как на исповеди! Только ради всего святого, оставьте мои зубы при мне!

— Постой-ка, приятель… — офицер остановил палача и подошел ближе. В руке он держал кружевной платок, время от времени подносил его к носу и вдыхал запах пропитывающих платок духов: воздух в пыточной был тяжелый. — Ну, говори.

— Про кирасира?

— Про какого кирасира?! Ты издеваться вздумал? — офицер поднял платок, на который собачьим взглядом смотрел палач, готовый по отмашке продолжить свое дело.

— Нет, что вы! — застучал зубами Роберт. — Спрашивайте тогда вы, милорд. Я все скажу, что знаю.

— Про отравление расскажи. Кто тебе дал яд, кто надоумил?

— Э… вы про… спектакль, что ли? Так по пьесе сие не яд, а средство усыпить, ввергнуть в долгий сон, похожий на смерть…

— Кто дал тебе яд?! Отвечай!

Артист поежился, насколько позволяло скованное тело.

— Это вино, милорд. Его мне дал Шекспир, я при нем налил в склянку и разбавил водой — для сцены и того достаточно… Но вино было обычным, клянусь! Мы с мастером потом по глоточку употребили, мастер Уильям даже больше, и ничего с нами не произошло…

— Значит, яд разводил ты?

— Это не яд, милорд! На сцене для игры вино разбавленное мы наливаем. Флакон побольше — чтобы зрители из дальнего ряда видели, что происходит. А потом, когда Джульетта глотает снадобье, тоже видно, как склянка пустеет…

— Вот эта склянка? — в руках офицера появился фиал, который был на сцене.

— Милорд, прикажите руку освободить одну, у меня зрение уже не остро, а тут темновато, простите. Я вам точно скажу.

Палач по знаку офицера выдернул штырь и откинул одну манжету, что удерживала правую руку Роберта.

Тот взял склянку и внимательно осмотрел:

— Да, милорд, эта самая. Мастер выбрал ее из-за формы, из нее не проливается ничего, если бутылка лежит на боку. Это важно, потому что, когда ее уронят…

— Заткнись, мерзавец. Может, в нее добавил яду кто-то другой?

— Исключено, милорд. Я ее не оставлял ни на мгновение.

— Почему? Боялся, что отравят?

— Нет, милорд… Мне, право, рассказывать вам не стыдно…

— Выкладывай!

— Все дело в Парке, нашем билетере. Он раньше играл на сцене королей, осанка у него была и голос. Но, весной дело было, в кабаке подрался. Да как подрался… Отдубасили нашего Парка славно! Все зубы передние повыбивали, вот так. Теперь он иногда на сцене изображает тех, кому слова не положены…

— Краткость есть добродетель и у меня нет ни времени, ни желания в подробности вашей мерзкой профессии вдаваться! — поторопил офицер.

— Да-да, милорд! В общем, у нашего Парка заболели десны, он пошел к лекарю, а тот дал ему полоскание в кувшине. А Саттон, шкодливый был малый, приехал ночью пьян и в кувшин тот помочился. Не знаю, кто сказал Парку об этом, но тот клялся всеми святыми, что напоит Джозефа своей мочой, простите. Саттон очень боялся, что Парк ему в эту склянку надует, так что мне приходилось ее таскать с собой, как только в нее мастер наливал вино. Да и кто же, мой лорд, оставит без присмотра вино, хотя бы и разбавленное?

— Все, заткнись, мерзавец… — поморщился офицер.

Маленькие подробности из актерской жизни не позабавили Фелтона.

Он, устало провел ладонью по глазам и погрузился в мысли, сделав несколько шагов и поигрывая перевязью.

Версия Фелтона, что флакон был подменен, только что рассыпалась прахом.

Конечно, ему было важно знать, кто конкретно свел в могилу актеришку, кто еще работает против его начальства. Но «сверху» такой команды ему не отдавали, удовлетворившись получением бумаг покойника.

Фелтону требовалось по-быстрому завершить дело и забыть про него. Он продолжил допрос.

— Стало быть, у Парка был мотив отравить Саттона?

— Мотив, может быть, и был, но — травить?! — округлились глаза у старика. — Роберту решиться на такое — кишка тонка, да и мозгов не хватит додуматься. Но главное — возможности не было, милорд.

— А мог бы он подменить бутылочку на такую же?

— Милорд… Когда мы с мастером разбавили вино, я склянку сунул в рясу и уже не расставался с ней. В ней не может быть яда! Клянусь всем, что мне дорого! Хотите, докажу?

Не дожидаясь разрешения, Роберт вытащил зубами пробку, выплюнул ее, и тут же присосался к флакону. Остатки жидкости, что составляли еще половину объема, мгновенно исчезли у него во рту. Всего вышло три глотка.

— Ах ты мразь! — подскочил палач и выхватил склянку. — Мастер?!

— Ладно, оставь, — махнул рукой офицер. — Похоже, яда в склянке нет, значит, отравлен был Джозеф раньше… И я догадываюсь — кем, — не заметив, что размышляет вслух, пробормотал он. — Так, к черту! На сегодня хватит. Устал я что-то. Этого в камеру, в «крысятник». Завтра продолжим.

— Да, сэр!

И офицер широкими шагами покинул пыточную. Дождавшись, пока закроется за ним дверь, палач улыбнулся, показывая редкие пеньки зубов, и сказал:

— Ну, похоже, ты у нас везунчик… Наверняка отпустят. Но если хочешь выйти отсюда целым, то сообщи своим, чтобы приготовили два шиллинга. Иначе… Сам понимаешь. Мои зубы будут по сравнению с твоими — что чаща Шервудского леса.

— Да как я же я сообщу?

— Вот тебе бумага и перо. — Письменные принадлежности действительно нашлись на конторке, что стояла в самом углу. — Скажи, кому передать и где его найти. А я уж постараюсь.

Роберт, не мешкая, написал записку и объяснил палачу, где найти Генри, внука. Ему оставалось уповать на то, что тот достаточно его любит и сможет собрать требуемую сумму.

— Ну вот и чудно, — сказал палач, пряча письмо. — Я даже тебе верну твою хламиду, я сегодня добрый.

И он бросил на колени актера его монашеское одеяние.

Генри уже погрузился в крепкий сон, поэтому Роберту Парку пришлось его изрядно потрясти.

— Там тебя патшан какой-то шпрашивает, — сказал он и вручил Рэю фонарь. — Шляютша по нощам, дьявол их жабери, — неизвестно кому пожаловался Парк, затем рухнул на топчан. До Генри донесся кислый запах дешевого эля. Он встал, сделал несколько разогревающих движений и двинулся к выходу.

Подросток, который действительно ожидал у дверей, имел такое рябое лицо, что можно было подумать о его родстве с курами-пеструшками. Множество крупных пятен не мог скрыть даже неверный свет фонаря.

— Чего надо? — вместо приветствия буркнул Рэй, почесывая засвербившую вдруг ляшку. Он хотел было отпустить шутку по поводу рожи ночного гостя, но, представив себе, сколько подобного тот выслушивает каждый день, оставил затею как неоригинальную.

— Ты Генри Рэй, внук Роберта Рэя, что был схвачен сегодня? — держа себя довольно независимо, спросил рябой.

— Ну, я. Откуда деда знаешь? — угрюмые нотки в голосе Рэя словно выдуло ветром. За весь день это была первая весточка. Даже хозяин терялся в догадках, куда могли увезти старика, в Лондоне достаточно околотков.

— Откуда-откуда, не твово ума дело, — видя неподдельную заинтересованность Генри, криво ухмыльнулся рябой и сплюнул на мостовую. — Тебе письмо от него… — он достал из-за пазухи свернутую в трубочку бумагу. — На, читай, если умеешь.

Генри умел, и это была заслуга старого друга деда, букиниста по фамилии Флетчер. Старик души не чаял в смышленом мальчишке и взялся обучить его письму и даже немного — латыни. Поэтому Рэй без колебаний пристроил фонарь, освободив руки, развернул письмо и принялся его изучать: «Генри! Произошла досадная ошибка, которая скоро разрешится. Я сейчас нахожусь в Тауэре, но уверен, что скоро меня отпустят, ибо я ни в чем не виновен. Здесь служит один джентльмен, его фамилия — Хопкинс. Передай ему два шиллинга лично в руки, и тогда я скоро вернусь в добром здравии. Утром, как взойдет солнце, найдешь сего достойного мужа у пристани, от которой ходят лодки к крепости. Узнаешь его по малиновому камзолу, расшитому золотом. С надеждой и верой в провидение Господне». Далее стояла подпись деда, и еще была сделана приписка:

«Принеси что-нибудь из старой одежды, здесь ночами довольно прохладно». Без сомнения, и почерк, и подпись были деда.

Закончив читать, Генри оторвал взгляд от бумаги, но рябой паренек уже испарился, точно лондонский туман на восходе. Два шиллинга — это немалая сумма, но Генри был уверен, что он соберет ее к назначенному сроку. В крайнем случае, можно занять у Шекспира, вот только тот потом все жилы вытянет, заставив отработать вдвое за оказанную услугу.

Генри аккуратно свернул письмо и сунул под рубашку. Главное, что дед нашелся, и с ним все в относительном порядке. Однако Генри был озадачен — стать узником Тауэра слишком большая честь для таких людей, как они, артисты. В английской неформальной табели о рангах они занимали одну из самых низких позиций, ими восхищались на сцене, но презирали на улице. Для таких, как они, Тауэр — это роскошь, есть темницы и попроще. То, что дед оказался в подвалах Белой башни, случилось явно не из-за смерти смазливого фигляра. Вот если только… Покойный Джозеф вел бурную жизнь и неоднократно был замечен в обществе лиц влиятельных и состоятельных. Возможно, он сунул не туда, куда следовало, свой симпатичный носик или то, что болтается у джентльмена между ног. Да, именно так! Наверняка за это и поплатился. Рогатый муж? Нет, он бы проколол наглеца шпагой. Яд — это оружие слабых и коварных… Женское оружие. Возможно, Джозеф захотел чего-то большего от своей пассии, например, замыслил шантаж.

Генри понравился ход мыслей, и он решил обдумать все на свежую голову, потом поделиться с Роджерсом — его практическими знаниями он искренне восхищался и считал его своим другом.

То, что дед имеет какое-либо отношение к смерти Саттона, Генри отмел сразу с горячей уверенностью юношеского максимализма. Что же касалось судьбы старого Рэя и чем ему можно было помочь, надо было выяснить у упомянутого Хопкинса, а сейчас — спать, ведь завтра уже ему одному предстояло играть Джульетту от начала и до конца пьесы. Ожидался наплыв зрителей, пьеса «Ромео и Джульетта» становилась весьма популярной.

Когда часы на Вестминстере показывали без четверти восемь, Генри появился на указанной в письме деда пристани, наряженный в свой лучший костюм, в котором его можно было принять за сына богатого горожанина.

Когда-то наряд принадлежал сыну лекаря, жившего на южном берегу, вблизи доков, — парень умер от гнилой горячки[4], поэтому дед сторговал одежду весьма недорого, хотя наряд был хорош: темного, почти черного сукна камзол, мышино-серые штаны и довольно крепкие башмаки с медными пряжками. Дополнил его Генри черным бархатным беретом — его он стянул у мастера, все равно тот его давно не носил.

На пристани никого не было, от Тауэра отошла одна лодка, но даже издалека было видно, что в ней кроме лодочника в ней находится только монах в черной рясе.

Генри запустил руку за пазуху и проверил, на месте ли деньги. Пока он шел к месту встречи мимо него пробежала ватага мальчиков-воришек, он почувствовал несколько прикосновений ловких пальцев, и ожидать можно было чего угодно. Но деньги остались при нем, два шиллинга; половина суммы он собрал у актеров, еще шиллинг добавил мастер, причем Генри показалось, что лицо Уильяма в это мгновение было виноватым.

Тучи, что собирались ночью и грозили выплакаться дождем, к утру разошлись. Солнце уже поднялось над горизонтом, бросая на каменные здания и мост золотисто-розовый свет. Генри невольно залюбовался отражением в бегущей речной воде уже исчезающим лиловым оттенком неба, рваных остатков облаков, ранеными солдатами ползущими вслед ушедшей облачной армии. Птицы принялись метаться у самой воды, охотясь на мошек. Ветер стих.

Лодка тем временем, приблизилась Это была широкоскулая старая, но еще крепкая посудина. На ее носу был укреплен фонарь, который уже был потушен. На дне лодки лежало несколько больших мешков, по видимому с одеждой для прачек, и один продолговатый, из серой дерюги сверток, напоминающий формой и размерами человека. Монах сидел на корме, капюшон его рясы полностью скрывал лицо, в правой руке висели четки. Судя по мерным кивкам головы, монах молился.

Лодочник, крепкий мужик с суровым, обветренным лицом ловко развернул посудину и ткнулся бортом в бревенчатые сваи.

— Дик! Дик, черт тебя побери, где ты? — заорал он так громко, что от натуги по лицу его расплылись бордовые пятна. Монах вздрогнул и перекрестился.

Лодочник накинул петлю веревки, идущей с носа посудины, на специальный выступ на пристани. Вода недавно в реке упала, и лодка оказалась ниже причала почти на два фута.

— Эй, малый, — позвал он Генри. — Ты не видал тут поблизости такого долговязого, с гнедой старой клячей и телегой?

— Нет, мистер. Никого здесь не было.

— Ах, зараза, опять опаздывает этот дуралей… А ты что тут околачиваешься?

— Жду одного господина, что должен прибыть сюда из крепости.

— Хочешь пенни заработать? Мне нужна твоя помощь.

— Что надо делать?

— Помоги разгрузить лодку, мне одному не справиться, особенно с трупом, — и лодочник указал на сверток. — Это вчера ночью один преставился.

Святой отец, тем временем, кряхтя и стеная с трудом выбрался из лодки. Он оказался глубоким стариком, и Генри понял, почему лодочник не обратился за помощью к своему пассажиру.

Пенни лишним не бывает, да и время можно скоротать, решил молодой Рэй и прыгнул в лодку. Они быстро вдвоем покидали на пристань все мешки, беря их с двух сторон, а затем взялись за мертвеца.

— Эй, ты только не порви дерюгу, — предупредил лодочник. — Мне ее возвращать.

Они подняли тело, которое уже заметно окоченело, и кряхтя водрузили его на дощатую палубу пристани.

— А кто это? — поинтересовался Генри.

— Говорят, из театра, актеришка какой-то…

Генри похолодел. Он забрался на пристань и принялся дрожащими руками развязывать веревочку, что скрепляла ткань там, где находилось лицо покойника.

— Эй, ты что это вытворяешь? — воскликнул, увидав это лодочник.

— Я сам из театра, мне надо посмотреть, кто это… — ответил ему Генри. Дурное предчувствие охватило его, и голос предательски дрогнул.

— А… Ну смотри, смотри. Пенни тогда я оставлю себе.

Дерюга, наконец, поддалась, и в неярком утреннем свете Генри увидел лицо своего деда. Оно было спокойным, если не сказать — безмятежным. Но губы были черны, словно вымазаны соком ягод. Генри хотел отвести веко и посмотреть в глаза, но не решился. Горло его сдавил спазм, и он с трудом сдержал рыдание.

— Ну, ваш это? — спросил лодочник.

— Угу… — смог только сказать Генри, вдруг оставшийся теперь один на всем свете, и шмыгнул носом. — Кто его так? За что?

— Не знаю, спроси у монаха.

Генри не мешкая отправился к монаху, который уселся на потемневшие бревна, что давно лежали в ожидании доставки в крепость.

— Куда тело отвезете, святой отец? — спросил он задремавшего было монаха.

— В часовню у Спиталфилдского монастыря, сын мой. Там, за оградой кладбища, и будут хоронить. Завтра приходи, если хочешь проститься, конечно.

Генри машинально кивнул, но мыслями его завладели слова монаха о том, что деда будут хоронить «за оградой».

— Этот человек — убийца, — категорично заявил старик-монах, выслушав вопросы Генри. — Но больший грех он совершил, убив себя, мучимый пред Господом раскаянием и угрызениями совести.

— Он никого не убивал! — вспылил Генри.

— Все факты говорят об обратном, к тому же доподлинно известно, что он виновен в собственной смерти, — холодно парировал монах. — Участь его лежать в неосвященной земле за забором кладбища, там, где лежат все самоубийцы и еретики.

— Послушайте, святой отец! Мой дед никого не убивал и уж сам добровольно бы ни за что не расстался с жизнью! Дайте мне время, и я докажу вам это!

Но монах был неприступен, как бы Генри его ни уговаривал, пока тот не достал деньги. Глаза святого отца при виде горсти монет оживились. Это была половина того, что собрали артисты. Второй шиллинг Генри предусмотрительно не показал.

— Что ж, сын мой, если ты пожертвуешь на храм, то я, пожалуй, пойду тебе навстречу. Покойный может полежать в нашем подвале, там достаточно прохладно, чтобы он сохранился… дня три. Если же через три дня ты не предоставишь мне доказательства, что он отошел в мир иной не своей волей, то будет так, как я сказал.

Раздраженный спором с монахом, Генри вернулся к лодочнику.

— Святой отец толком мне ничего не сказал, при каких обстоятельствах умер мой… друг.

Лодочник ткнул пальцем в сторону Тауэра.

— Вон, видишь, лодка идет? В ней сидит такой нарядный господин? Это лейтенант дворцовой стражи, Фелтон. Спроси у него, он точно должен знать. Он тебе или ответит, или проткнет шпагой, тут уж как повезет, — ухмыльнулся лодочник. — Так что ты поосторожней.

Забыв про оставленный сверток с одеждой для деда, Генри бросил хмурый взгляд на лодку и побрел с пристани. Он решил затаиться где-нибудь рядом, посмотреть на офицера и уже придумать, как к нему подойти.

Когда тот оказался на берегу, Генри узнал в нем того человека, что приходил с солдатами в театр и увел Роберта Рэя.

Тяжелая дверь, что выходила на пристань у Тауэра, заскрипела, и к ожидающим пассажиров лодкам вышел, слегка прищурившись на свет, лейтенант Фелтон.

— Эй, бездельник, поди сюда, — подозвал он владельца лодки, которая использовалась для перевозки знатных пассажиров. — Доставь-ка меня на тот берег!

Лодочник шляпой поймал брошенную монету и принялся скрипеть уключинами.

Фелтон сел на пассажирское сиденье и принялся любоваться видами Лондона.

Настроение у него было прекрасное. Только что прибывший в Тауэр секретарь лорда-казначея выдал ему жалованье. Кошель был чуть более тяжелым, чем обычно — в сундучке, который забрал Фелтон у покойного актера, были не только бумаги, но и несколько десятков золотых в двойном дне.

Несмотря на досадный провал с этим актеришкой Саттоном, другая рыбка оказалась поистине золотой. Драматург Томас Кид под пытками признался, что найденные при обыске в его квартире бумаги, возводящие хулу на Спасителя и Отца Небесного, принадлежат Марлоу[5].

Секретарь лорда-казначея ознакомился с этими бумагами и приказал Фелтону немедленно отправляться с ними в Хемптон-Корт, а значит, его ждали несколько не лишенных приятности дней в королевском дворце и одна из фрейлин с серьезными намерениями на его счет.

Деревянная пристань южного берега приблизилась, и, не дожидаясь, пока лодочник привяжет лодку, Фелтон ловко запрыгнул на скрипнувшие доски. По обыкновению он сразу зашагал быстрым и широким шагом, хотя торопиться было некуда. Но зато он сразу заприметил, что вслед за ним кто-то быстро двинулся следом.

На такой службе, какой был предан Фелтон, можно было ожидать чего угодно, и поэтому его левая рука незаметно поправила ножны кинжала, переместив их поближе для удобного хвата.

Его преследователь не отставал, но лейтенант осторожно убедился, что тот был один. Фелтон решил, что пора с этим хвостом заканчивать, и специально свернул в тихий и пустой проулок, такой кривой, что не просматривался насквозь. Хорошее место для засады или для драки.

Как и следовало ожидать, преследователь юркнул вслед за ним. Пройдя достаточное количество шагов, лейтенант резко развернулся и демонстративно положил правую руку на эфес шпаги.

— Полагаю, у вас есть добрый повод к преследованию, — холодно сказал он, оглядывая остановившегося перед ним юношу внимательным, цепким взглядом серых, оттенка толедской стали, глаз.

Пред ним стоял молодой человек, одетый как сын или ученик какого-нибудь книжника или зажиточного ремесленника, однако было заметно, что одежда его все же не досталась ему из рук портного.

Опытным глазом лейтенант определил, что у преследователя нет заметного оружия — ни кинжала, ни ножа, а тем более — шпаги. Руки юноша держал на виду, однако рукава его рубашки были достаточно просторны, чтобы скрыть в них что-то вроде стилета.

— Сэр… — стушевался преследователь, — я должен вас кое о чем расспросить.

Брови Фелтона слегка приподнялись — можно даже сказать, что его позабавила некая комичность ситуации. Его — расспросить? Лицо парня показалось ему знакомым… Фелтон чуть не сморщился с досады — неужели память стала подводить? Нет, вспомнил. Это лицо он видел в театре, вчера. Оно принадлежит одному из актеров, что играли спектакль о какой-то Джузи… Джуди… Джульетте! Да, точно. И лицо тогда было все замазано белилами и разрисовано тушью.

Губы лейтенанта поджались, взгляд стал жестким.

— С каких это пор я должен давать объяснения наглым фиглярам?

На самом деле он не гневался, хороший настрой еще не улетучился, просто не следовало давать повод черни вести себя дерзко.

— Простите, сэр… — юноша снял шляпу и не без изящества поклонился. — Вы забрали вчера из театра Рэя Роберта, он был в одежде священника.

— А тебе что за дело? — нахмурился Фелтон. Косвенно он чувствовал вину за смерть старика, хотя тот и был презренным актеришкой, но умер невинно.

— Роберт Рэй был моим дедом.

— Сочувствую, — буркнул Фелтон. — Чего ты от меня хочешь?

— Сэр! — голос юноши вдруг стал звонок и тверд. — Мой отец погиб во время боя с испанцами, он был моряком, мать умерла от моровой язвы[6]. Дед Роберт заменил мне и отца и мать… Я имею право знать, за что вы его казнили!

Лейтенант уже был готов заткнуть дерзкого, зарвавшегося актеришку, но остановился. Парень, сам того не зная, попал в больное место — родители Фелтона тоже погибли, корабль, на котором они плыли, разбился во время шторма, но ходили слухи, что он был захвачен пиратами; мальчика воспитал дед, Ричард Фелтон.

— Я сочувствую тебе, юноша, — сдержав раздражение, повторил он. — Послушай, даю тебе слово офицера — ни я, ни кто другой из моих людей не виноваты в смерти твоего деда. Он выпил из той склянки, что была с ним на сцене, мы захватили ее с собой. Старик хотел доказать, что в ней нет яда и выпил, а ночью он умер. Так что убийца где-то среди вас.

Парень побледнел. Фелтон безошибочно прочел в его глазах, что тот поверил; когда было надо, лейтенант умел быть убедительным.

— Сэр… Вы не будете искать убийцу? — тихим голосом спросил юноша.

— Конечно, нет, — не сдержал улыбки лейтенант. — Если твой дед даже имел бы титул, то вряд ли я стал бы заниматься этим делом. Потерпевшие или их родственники сами должны притащить виновного в суд. Мы такими делами не занимается[7].

— Значит, убийца легко может остаться безнаказанным?!

— Мир жесток и несправедлив, даже странно, что я говорю это тебе, — пожал плечами Фелтон.

— А если… Если я найду того, кто добавил яд? — юноша открыто взглянул лейтенанту в глаза. — Сэр, если я найду доказательства?

— Тогда можешь на меня рассчитывать, — хмыкнул Фелтон. — Не считай меня зверем, юноша. Кстати, как твое имя?

— Генри, сэр.

— Генри, если ты что-то раскопаешь, то разыщи меня. Меня зовут Сэмюэль Фелтон, я лейтенант дворцовой стражи.

— Как мне вас найти, сэр?

— У главного входа в Тауэр скажешь любому стражнику, что ищешь меня по делу.

— Я сделаю все, чтобы найти убийцу, сэр! — глаза Генри выдавали его решимость. Лейтенант на мгновение даже залюбовался — ему был по нраву эта целеустремленность. Таких бы помощников с десяток, он бы горы свернул… Жаль, что парнишка из артистов.

— Что ж, успеха, — сказал он, поправил шляпу и двинулся в сторону улицы. — Не надо идти следом, — бросил он через плечо. — У меня много врагов, и тебе может дорого обойтись, если они примут тебя за моего человека.