Весь Виктор Телегин. Переиздание

ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ — бездарный поэт, рожденный Октябрем.

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО — поэт и гражданин (гражданин больше, чем поэт).

ИОСИФ БРОДСКИЙ — поэт.

ИОП (ЁП) — Институт Обучения Поэзии.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА — поэтесса.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН — поэт.

"ТАМ, ВНУТРИ" ЭТКИНДА — литературоведческий труд о поэзии.

Жря — то же, что и "кушая".

Кролик

— Ничего, ничего, перемелется, — говорил Андреев, тряся лысеющей башкой. И мнилось ему, что происшедшее с ним несчастье поправимо. Вчера Андреев участвовал в попойке, он помнил ее начало, а середина и конец безнадежно потерялись. В комнате было на удивление чисто, а вот на столе торчали пивные и водочные бутылки, порожние и выпитые наполовину, в некоторых плавали окурки. Окурки были еще и в банках с килькой и даже внутри кролика, привезенного Андреевым из деревни. Да, да, вчера он приехал из деревни и мать дала ему фаршированного кролика и…блллядь! Где деньги?!?! Она же дала еще деньги! Синюю бумажку! Потерял?! Сссссука! Лось!!!!!!! Спиздил!!!!!!! Гад! ГАД! ГААААД!!!! О! СЛАВА БОГУ! Вот она, синяя бумажка, торчит в носке. Где же мать взяла ее в деревне? Конечно, пенсия! Она же старенькая, мама моя, она на пенсии. Таракан Љ 234 шустро взбежал на горку кролика и чуть не погиб в цепких лапах студента Андреева. Впрочем, таракан тоже был студент, пятый курс, заочное отделение ТарГУ, Андреев — младше, третий курс, дневное, ЁП — Институт Обучения Поэзии. Да, Андреев был поэт. Правда, писал Андреев хреново и мастер Цинциннатов не любил ленивого алкаша Андреева, того спасало лишь схожее с Есениным поведение. Впрочем, сам Цинциннатов писал еще хреновей, и его спасало некогда случившееся рукопожатие с Демьяном Бедным.

— Нисего, нисего, перемелется! — хрипел Андреев, красными глазами жря причину своих треволнений — талантливого Быдлова, автора напечатанной в "Некрополе" поэмы "Апрельская ностальгическая стихофилия". Быдлов лежал на кровати синий-синий и, похоже, совершенно дохлый. Кто-то трахнул Быдлова по голове бутылкой и от этого башка Быдлова залилась кровищей. Андреев не любил Быдлова, завидовал его таланту, однако сейчас он волновался за Быдлова.

Менты придут сюда, делая вид, что им жаль Быдлова, хотя им, конечно, насрать на него, и спросят Андреева: "А зачем ты, скотская морда, Быдлова убил? Зачем ты, сучий потрох, талант загубил? Как же ты, мразь, автора "Апрельской некрофилии" бутылкой по башке?" — и начнется! Отчислят, гады, из института. ОТЧИСЛЯТ!!!! Мама не переживет! ООО! Бедная моя милая мама! Мамочка, что мне делать, мамочка?!!!!НАДО СПРЯТАТЬСЯ! Тогда, может быть: — Я еще с деревни не приехал….Че случилось?…Быдлов?! Неужели?! АЙЯЙЯЙЯЙЯЙЯЙЯЙ!!!!!..УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ!

ДЕНЬГИ! Нужны деньги!..СИНЯЯ БУМАЖКА! Мама же дала кролика и синюю бумажку! ГДЕ ОНА?! Кролик здесь, где синяя бумажка?! Лось! Лось, он, сука, сибирская морда, музыкальная, бородатая, козлиная, он, сука, спиздил! НО! — вот же она, синяя бумажка, в носке торчит! А Лось?! Откуда Лось? Он что, здесь был? БЫЛ!!! Был, гад, был, спаситель! Это ж он, падла, трахнул Быдлова по умной башке! ОН, ОН, ОН!!! Надо идти к Лосю, сказать: " Что ж ты, Костя, натворил, падла ты разэтакая! Завистливый ты жук, мерзкая блоха! Конечно, твои дибильные песни никогда не пропечатают на священных страницах "Некрополя"!"…

— Перемелется..- бормотал Андреев.

Воняло… Андреев не мог определить, от кого воняет — от кролика, либо от Быдлова. Но кролика дала Андрееву мама, потому Андреев решил, что воняет все-таки Быдлов. Цинциннатов называл Быдлова вторым Евтушенко и теперь вот этот "второй Евтушенко" лежит на кровати и воняет, несмотря на талант. Какое, в сущности, скотство!

Андреев отхлебнул из бутылки. В ней оказался таракан Љ 564. Андреев блеванул прямо на кролика. Кролик слегка позеленел. — "Какой странный кролик, на вкус словно крыса,"- вспомнил Андреев. Кто сказал эти обидные слова? КАТЮХА! Конечно, Катюха, блядь питерская! Она, видите ли, культурная, и не может есть всякую дрянь. Только водку жрет, по-питерски, культурно — из горла, бутылками. А матерится! Никто в этой стране лучше не матерится! Богиня! У нее и в стихах сплошной мат! Цветаева! СТОП! Чё, и Катюха здесь была?! Конечно, она попойки не пропустит! Так это ж она, истеричка хренова, сосалка позорная, размозжила Быдлову башку! Надо идти к ней и сказать: " Катюх, послушай…." ЧЧЧЕРТ! Как представишь ее — язык немеет! Блядь питерская! Обаяние культуры.

— Тук-тук-тук!

Кто-то стучит в дверь! Сердце Андреева оторвалось и повисло на дактилической рифме.

— Одиссей, открывай! Я знаю, ты там! Что с тобой? Заболел?

Ректор! Глазунов! Сука! Сука! Сука! Зовет Быдлова Одиссея, а Быдлов Одиссей лежит на кровати синий и во рту у него копошатся тараканы. А рядом на стуле сидит Андреев, после бухалова, он же, падла, и трахнул ректорова любимца по золотой голове. МАМАОЧКА!

— Тук-тук-тук! Одиссей, что с тобой? Андреев, ты там? Открывай, а не то!.. Ну постой же!

Каблуки ректора зашлепали по коридору. И как Андреев раньше их не услышал? ЧТО ДЕЛАТЬ?! Этот гад за ключом к кастелянше пошел! Притащился в общагу, пппадла! Все из-за Быдлова, гада!

Андреев словно развалился на миллион маленьких паникующих Андреевых.

— Что делать?! — вопили Андреевы. Может, выкинуть Быдлова из окна? СКОРЕЕ! Быдлов же все время грозил суицидом!

Каблуки Глазунова снова зазвучали в начале коридора, и миллион Андреевых вновь стал одним — взлохмаченным, страшным Андреевым. Этот Андреев кинулся к телу и принялся поднимать Быдлова. Без души Быдлов оказался невероятно тяжелым.

— Плекс-плекс-плекс! — пели по паркету каблуки и Андреев понял, что пропал — он не успеет дотащить до окна Быдлова и, тем более, пустить его в полет!

— Падла! — заплакал Андреев, заталкивая под кровать непослушного Быдлова. Заскрежетал ключ и открылась дверь.

— Андреев! — рыбьи глаза Глазунова гневно жрали Андреева — Ты почему не открывал?

Ректор бросил взгляд на стол и, взяв бутылку, отхлебнул.

— Где Одиссей?

— Андрей Андреич, я не знаю. Он не ночевал в общежитии.

— Не ночевал? Может, к родственникам уехал? Ты не в курсе, есть у Быдлова здесь родственники?

— Кажется, тетка в Реутове, — соврал Андреев, подобострастно глядя на Глазунова. "Не отчисляй меня!" — вопил организм Андреева, даже истерзанная желтая печень.

— Реутов? — Глазунов задумался. — Хорошо, когда он вернется, ты скажи, чтобы зашел ко мне.

— Непременно, Андрей Андреич.

— Спасибо. Да, Андреев, что это за вонь? Тебе пора уже избавляться от своих дикарских замашек! Наведи в комнате порядок, ты живешь со вторым Евтушенко, не забывай!

Андреев не стал спорить, что это Быдлов засрал комнату.

— Да! — воскликнул вдруг Глазунов. — Почему ты не открывал?

Андреев замялся.

— Я, Андрей Андреич, это….

— Не продолжай! До свиданья, Андреев! Наведи порядок!

— Непременно, Андрей Андреич! Всего хорошего, Андрей Андреич!

Глазунов пошел к двери, но задержался, падла, около стола:

— Курица?

— Кролик, Андрей Андреич. Из деревни привез.

Аристократические пальцы ректора отщипнули от кролика кусочек. Кролик вскрикнул.

— Не дурно! — похвалил ректор. Кролик радостно засмеялся.

Дверь за Глазуновым захлопнулась.

Андреев остался один с Быдловым, кроликом и тараканами. Теперь он любил всех, все были клевыми. Разве только Быдлов пока еще никуда не делся. Надо распилить его на куски и по куску снести на помойку. Но где взять пилу? Попросить у охранника? Не даст, жадный нацмен! Придется ножиком. Ножиком, которым резали кролика.

Быдлов лежал в темноте под кроватью, Быдлову было страшно и одиноко. Андреев с ножом в руке наклонился к нему — синяя, трупная рожа и, громко вскрикнув, отпрянул и упал на спину: труп Быдлова вылезал из-под кровати.

— Здравствуй, — пробормотал Быдлов, икая. — Жратва есть?

— Кролик, — жалобно просипел Андреев.

Быдлов накинулся на завизжавшего кролика.

— Оклематься не могу после вчерашнего, — признался Быдлов, — долго я был в отключке?

— Дооолго! — простонал Андреев.

Что-то стукнулось об пол.

— Нож уронил, — сказал Быдлов, жря кролика.

Андреев вдруг зарыдал.

Быдлов встал из-за стола и обнял Андреева.

— Ну-ну, — сказал Быдлов. — С кем не бывает!

Андреев рыдал.

Обойма

Студент Ядов не любил препода Животного. Животный считался лучшим знатоком языка хпиё, а Ядов считал его дураком и пидаром. Потому что Ядов не хотел учить мертвый язык хпиё, на котором миллионы лет назад говорили какие-то голожопые пидары. За это Животный завалил его на экзамене и на пересдаче завалил, как нехер делать. Предстояла Ядову последняя пересдача, с комиссией, и если он не сдаст, то пойдет в армию сосать хуи солдафонов. Ядов не хотел сосать хуи солдафонов. Он сел учить хпиё и выучил от сих до сих. Пришел на пересдачу спокойно, стрема не чувствовал, не то что пересдающая с ним девка, та вся извелась, шевеля в трусах шпаргалками.

— Заходите, — поросячья морда Животного показалась из аудитории.

Вошли — Ядов и красивая девка. Ядов только сейчас заметил, что из под короткой юбки у девки торчит розовая жопа. "Комиссия" состояла из одного Животного. Это был облом. Ядов надеялся, что ректор или декан помогут ему.

— Кончинова! — взвизгнул Животный, поправляя очочки. Баба поднялась и, виляя мясом жопы, прошлепала к столу. Животный обрызгал мясо Кончиновой слюнявым взглядом.

— Ну-с. Начнем со спряжения. Проспрягайте глагол "шловдо".

— Шловдо, шловди, шловду, шлов…

— Ну…

— Дя!

— Нет, не шловдя, а шловдю! Не знаете!.. А как с отрывком?

— Придто титя лыкоармус…лыкоармус….

— Не знаете, — Животный удавом глядел на Кончинову.

— Игорь Ярославич, я учила, учила! — захныкала девка.

— Ну ладно, посиди, может, вспомнишь, — смилостивился Животный. — Ядов, прошу…

Ядов проследовал на эшафот.

— Спрягайте "ераджомо"!

Самый сложный глагол выбрал, сука!

— Ераджомо, ераджоми, ераджому, ераджомис, ераджомус, ераджоми.

Животный сморщился: Ядов попал в цель.

— Отрывок! — бросил Животный, багровея.

Ядов отбарабанил, как на духу.

Животный закрутил в жирных пальцах ручку. Зачетка Ядова лежала перед ним.

— Переведите!

— Вы не задавали, Игорь Ярославович.

— Я задавал!

— Нет…

— Ты со мной спорить будешь? — взвизгнул Животный. Ядов вдруг ясно увидел красные хуи сержантов, лейтенантов и прапорщиков, они лезли ему прямо в рожу. Ядов оттолкнул хуи и крикнул:

— Я пойду к ректору!

— Иди, — Животный самодовольно откинулся на спинку стула. О, как же захотелось Ядову стукнуть его по морде!

— И пойду.

— Желаю удачи, — сказал Животный и накарябал в зачетке Ядова "неуд". Это означало, что Ядов как никогда приблизился к веселому армейскому товариществу.

Ядов взял зачетку и пошел к ректору. Глазунова, конечно, не было. Что делать?! Попросить Животного? Объяснить, может, все-таки сжалится?!

Ядов кинулся обратно и открыл дверь кабинета. Животный, спустив штаны, дрочил в лицо Кончиновой, свободной рукой он ковырялся в ее пизде. Взвизгнув, Животный разрядил свою обойму в лицо девки и поставил ей в зачетку "удовл".

— Чего тебе? — удивленно спросил он у Ядова. Ядов захлопнул дверь и убежал.

Дома Ядова ждали отец с матерью:

— Как же так? — сказали они. — Умный преподаватель хочет, чтобы ты все знал, заботится о тебе, а ты — лентяй. Иди теперь в армию, там из тебя сделают человека.

Ядов от роду не плакал, а теперь разрыдался.

У Ядова было немного денег — он копил на том китайской поэзии. Но теперь он послал в жопу поэзию и пошел в оружейный магазин.

— Че, достало? — сочувственно спросил продавец, глядя на перекошенное лицо Ядова.

Продавец достал из-под прилавка пистолет.

— Стреляй в висок, чтоб долго не мучиться, — посоветовал он. — Одного патрона тебе хватит?

— Давай целую обойму, — твердо сказал Ядов.

— Эка тебя расквасило, — присвистнул продавец и дал обойму — двенадцать зарядов — апостолов.

Ядов бродил по улицам пока не зажглись фонари, но и потом он не пошел домой, а уснул на лавочке на бульваре. В восемь утра Ядов приплелся в переулок, где висело в воздухе красное здание Ёпа. Пистолет приятно холодил низ живота. Ядов был силен, как никогда.

Ему повезло: раскачивающейся походкой Животный плыл прямо на него из тумана коридора.

Увидев Ядова, он вздрогнул. Ядов разрядил свою обойму в лицо Животного. Двенадцать апостолов проникли в мясо и кости, мозги брызнули на стены. Ядов любил Тарантино, ему очень понравилось, как голова Животного разлетелась на куски. Но — он забыл оставить патрон для себя, и теперь предстояло нудное объяснение с родителями.

Таракан Иван Лябов

….Вот я, например, таракан Иван Лябов….Работы нет, вместо квартиры — грязная дыра. Голодаю. Да, братцы, хреново! Хреново, братцы, да! Бабы нормальной и той нету! Так, шалава одна прицепилась, старая и страшенная. Да и то, подозреваю, спала она со мною из-за прописки… Прописал, братцы, сдуру ее — попробуй теперь отвяжись! Штоб она сдохла, сука! Штоб ее рейдом протравили! Штоб Быдлов ее тапком размазал! А зовут-то как — Ка-пи-то-ли-на! Тьфу! Беженка проклятая! Из катюхиной комнаты сюда от рейда перебежала. Сначала ласковой, доброй была! Тут мне и крошка от пирога, и борщ- с мясом непременно! — и рыбка, и котлетка, и водочки нальет! А в постели — огонь, Кармен! А счас? Макаронины сухой не допросишься! Спим отдельно, причем она на моей постели, а я на коврике, бллядь! Ик… Простите, братцы, накипело! Ох, не надо было ее прописывать, ох, не надо!

Начал я пить по-черному… С вами вот, ребятки. Люблю я вас, милые мои! Даром что дылды, а не то, что нашей породы жмоты! Андреев, Быдлов, ууу- золотки!

Вот ты Быдлов, спрашиваешь: "Что, животное, похмелиться охота?". Ой, паря! Наливай, наливай скорей, загрызла совсем собака-жизнь!

Ой, ребя! Кто я такой? Я же простой труженик, всю жизнь провъебывал, три завода сменил, все на государство, на президента нашего — Подплиткина! Нет, хрен я теперь за него проголосую! Ободрал, как липку коза! Раньше в магазине крошка сыра — рупь песят! А счас? Сколько думаешь? А? Сорок тыщ! Демократы довели, сссссуки! Развалили страну, гады! Дааааа!..Ну да чего я все о политике, да о политике! Как стишатки, ребятки? Пишите? Нет? Ээээ, братцы, так нельзя! Быдлов, Андреев, вы уж как-нибудь творите, ладно? Хорошо?…Ну и добре! Добре!.. Спаю я!

По диким степям тараканьим. Кха-кха-кха-кха!!!

Ык, не могу! Голос пропил! А ведь в деревне первым певцом был, покеда в город по лимиту не перебрался. Здесь, ясно дело, стал сто первым! Здесь вона какие тузы! Комнату в общаге токо и дали, квартиры хрен дождался! Одно радует — стихов здесь наслушался, всю поэзию, понимаете, изучил! Чего улыбаешься, Быдлов? Не веришь? Да я хоть сейчас статейку литературоведческую подмахну! Давай бумагу!..

А, ну то-то! Мне и Ёпс ваш ни к чему!.. А то, помню, годика этак два назад учился здесь поэт. Вот это поэт был!..Вот, прочту!..

Вууух!..Запыхался!..Андреев? Что с тобой? Плачешь? Ну-ну, не надо, дуся! Дай я тебя поцалую!

Андреев и таракан звонко поцеловались. Иван Лябов был счастлив: стишок сочинил он сам.

Попойка

Быдлов не дурак выжрать, Андреев — тоже. Бухают и Катюха, и Лось, и Манштейн с Троегубской. Все шесть этажей общаги Ёпа, включая охранника — молдована Жору, кастеляншу Тому, полчище тараканов любят вмазать. А как иначе? Ведь Пушкин-то бухал! Такая в Ёпе за много лет сложилась традиция — хорошим поэтом могли признать только конченого алкаша.

— Толя, дуй за водкой, — сказал Быдлов, протягивая Лосю бабки. Быдлов — он богатый, его папа — шишак в Екатеринбурге.

Лось оживился, а до того трупом лежал на кровати Андреева в вонючих носках. Андреев уехал за деньгами в свою деревню. Лось — заплетенная в косички бородка — он поэт из города Пермь, свой парень, только вот носки никогда не стирает. И не снимает.

Быдлов относился к Лосю пренебрежительно — бездарь. Впрочем, так же пренебрежительно он относился и к Андрееву и ко всем остальным, включая мэтра Цинциннатова и ректора Глазунова. Уважал Быдлов лишь Манштейна за то, что он еврей, словно Бродский.

Лось вернулся с пойлом и Троегубской — поэтессой из Саратова. Троегубская — старуха, ей двадцать три, считала себя второй Цветаевой и вместо буквы "е" почему-то говорила "э": "Цвэтаева".

— Здравствуй, Одик, — сказала она.

Быдлов не ответил: он вскрывал пойло.

Пили из пластиковых стаканов, закусывая газированной водой. Здорово пучит и бьет по темени.

— Что пишэшь, Одик? — спросила Троегубская, косея.

— Ни хрена, — соврал Быдлов, не любящий выдавать секреты творческой кухни.

— А я закончила поэму. Хотитэ послушать? "Ты и твой".

Я отдалась тэбэ напрасно,

Напрасно — значит, зря.

Но — это так ужасно!

Я отдалась — любя…

— Бухаете, бля? Не зовете?

Звездою северной Пальмиры явилась Катюха. Повеяло культурой. Катюха выжрала стакан и принялась рассказывать, как в журнале "Ноябрь" ее хотел поиметь какой-то старый козел. С приходом Катюхи Троегубская умолкла, потом вдруг стала хохотать.

— Спой! — приказала Катюха Лосю.

Лось достал гитару, но Троегубская так хохотала…

— Заткнись! — рявкнул Быдлов

Троегубская хохотала пуще прежнего.

— Ах ты приблядовина пиздохуева!

Катюха влепила Троегубской мощную затрещину и та завизжала, что было немногим лучше.

Лось запел. Песня была грустной. Катюха заплакала. Пришел Манштейн.

— Прочел "Там, внутри" Эткинда — стоящая вещь, — сказал он.

— Бери стакан, Манштейн, — приказал Быдлов. Манштейн выжрал и побледнел. От пойла он всегда бледнел.

— К — как поживаете, м-мистер Бродский? — проикала Катюха.

— Не жалуюсь.

Тонкие пальцы Манштейна нервно мяли сиську визжащей Троегубской.

— Ахтлданегкштвтснаокгелрыбнашлб, — сказал Лось. Лось давно отложил гитару и не пел, а пил.

— А я тебе о чем говорю? — радостно взревел Быдлов, — Нахуй, наливай! Манштейн — пить!

— Пью, пью, — промямлил Манштейн, суя тощий член в намалеванный рот Троегубской.

— Скажи, Гагарин, — пристала к Быдлову Катюха, — есть в космосе жизнь или нет?

Быдлов — Гагарин не отвечал.

— Не, Гагарин, ты не молчи! Отвечай, падла, есть или нет?

— Нету, нету.

Быдлов обнял Лося, пытаясь спустить с него штаны.

— Как же нету, Гагарин, еп твою ракету!

— Бкрагдлынкуг, — запел Лось тенором. Быдлов поцеловал его взасос.

Троегубская снова принялась хохотать. Манштейн сверлил ей жопу, беспрестанно блюя белым лимонадом. Катюха приподняла подол халата и всверлила себе в пизду пустую бутылку.

Дверь открылась — приехал Андреев. Привез синюю бумажку и кролика.

— Гагарин, — простонала Катюха и ударила Быдлова по башке бутылкой. Бутылка разбилась.

— Здорово, — сказал Андреев, радостно улыбаясь. Он был рад окунуться в культурную атмосферу. Деревенская жизнь колючим комом стояла в горле Андреева. Он поспешил залить ком пойлом. Стало легче.

— Кролика привез, — сообщил Андреев таракану на столе, — Мамуля передала.

— Га-га-рин, — ласково шептала Катюха.

Андреев выжрал еще и еще, и стены комнаты раздвинулись: комната стала дворцом. Золотые люстры полили мягкий свет, а со стен глянули умные, красивые рожи предков. Катюха, пронзительно визжа, превратилась вдруг в белого пуделя с розовым бантом на шее, Манштейн стал ослом и заорал: " Иа! Иа!", фаллос его торчал, как знак вопроса. Троегубская обернулась черной красножопой обезьяной, Быдлов неподвижно лежал на полу в виде черного медведя, Лось, конечно, остался лосем.

" А кем же стал я?" — думал Андреев, жря.

Андреев поглядел в блестящую крышку от консервной банки. Там была штука, разделенная на две части, розовая и слегка пушистая.

"Что это?" — в ужасе отпрянул Андреев и тут же догадался — он стал жопой. Пудель накинулся на жопу и принялся кусать ее, обезьяна в ярости била жопу лапами, осел примеривался вздыбленным хером, лось бодался. Лишь медведь безучастно лежал на полу.

— Оставьте меня! — в отчаянии перднула жопа и дворец исчез.

— Гагарин! — звала Катюха.

— Джвншалгногрвнуого, — отзывался Лось.

Жиды

Андреев терпеть не мог жидов. Жиды представлялись ему вшами и клопами, которых надо нещадно давить и травить дустом. Почему жиды такие умные, сволочи? — размышлял Андреев долгими осенними ночами, глядя в потолок. Он думал об умном жиде Эйнштейне, придумавшем всего-навсего какую-то теорию, несчастную теорийку, за которую до сих пор ему поют оды. Он вспоминал умного жида Бродского, умно писавшего необычайно забубенные, длинные стихи. Андреев не понимал стихов Бродского и не верил, что их понимает Быдлов, но он знал наверняка: стихи умного жида Бродского понимает умный жид Манштейн, из комнаты 123. Андреев видел Манштейна рыдающим над книжкой стихов Бродского. Жиды понимают друг друга, это факт.

Андреев знал, что нельзя говорить, что он не любит жидов и молчал. Кто-то запретил ненавидеть умных жидов, и Андреев диссидентствовал внутри себя долгими осенними ночами. Огромная рожа умного жида, обрамленная кольцами курчавых черных волос, с припухлыми, красными до черноты, губами, с наглыми, вылезающими из орбит, глазами, склонялась над ним и Андреев не мог, не имел права съездить по ней кулаком. Рожа смеялась над ним, обзывала "Иванушкой — дураком", и грозилась продать деревушку Андреева американцам. Андреев плакал от злобы, но не мог разбить эти черные губы кулаком. Что мешало Андрееву? Уж, конечно, не общественное порицание, — в собственных фантазмах Андреев был свободен. Мешала бабушка Андреева по материнской линии, по имени Эмма, урожденная Липицкая-Зингер. Андреев любил бабушку Эмму, несмотря на то, что она была умной жидовкой. О, если б не бабушка Эмма!

Падение Глиста

В комнате аккурат над Быдловым и Андреевым жил Глист. Глист жил в одной комнате с Крамовым, и соседство такое было не по нутру Глисту. Крамов не бухал и не шмолял, а был вегетарьянец и йог. Каждый день Крамов отжимался от пола и скручивался в бараний рог. А Глист, напротив, бухал, шмолял и никогда не ел. Поговаривали, что Глист питается дерьмом в сортире, но достоверно известно не было. Крамов писал этнографические стихи, Глист писал мат. Глист ненавидел Крамова за запрет курить в комнате и бухать там с компанией. Но что он мог поделать против сильного кавказца Крамова? Рази во сне полоснуть бритвой по горлу? А вдруг это животное — Крамов, не спит, и воткнет в Глиста длинный кинжал? И нерешительный Глист лазил по другим комнатам, где были попойки. Приходя на рассвете в пьяном виде в комнату, Глист ссал и срал на стол, прямо на белоснежные рукописи Крамова. Кроме того, Крамов часто трахался, и Глист мешал ему своим присутствием.

Крамов бил Глиста по-горски страшно. Он словно мстил Глисту за все горести своего маленького гордого народа. Но Глист выживал, и Крамов начал закрывать комнату. Глисту пришлось спать на подоконнике в коридоре.

Однажды Глист бухал в комнате 245 с аспирантом Бейс и накушался до того, что Бейс представилась ему огромной красивой бабочкой. Глист любил бабочек и пошел в свою комнату за сачком. Было три часа ночи, внизу тоже бухали: кто-то звал Гагарина и какую-то жопу. Комната была закрыта. Крамов храпел за дверью после бурной ебли. Глист постучал. Храп даже не притих.

— Падла черная, — пробормотал Глист сквозь зубы. Ему вдруг захотелось спать, он забыл о бабочке.

А тетя Алена, моющая полы в коридоре, не знала, нахрен, что Глист спит на подоконнике и открыла настежь окно.

Поздние прохожие, наблюдавшие падение Глиста, должно быть, задумались о том, как, в сущности, интересно устроен мир: вот — тощее тело, отчаянно матерясь, летит из окна на восьмом этаже. Это — куколка, зародыш. Но — тело хрустко ударяется об асфальт, мат замолкает, и из куколки, оставив грязное тряпье, поднимается в ночное небо прозрачная бабочка. И кто поверит, что когда-то прекрасная бабочка эта была студентом Ёпа Глистом? Да рази тока пустой и пошлый человек…

Дерьмо

Глазунов пристально рассматривал свои ногти. Ногти были красивые: желтоватые, коротко остриженные, с одинаковыми белыми полукружьями, словно десять белых солнц всходило над десятью пустынями. Пленки над солнцами были розовыми, как у младенца, без заусениц и старческих трещин. Ноготок на мизинце правой руки был особенно дорог Глазунову, с ним было связано милое воспоминание юности. Глазунов понюхал мизинец. Пахнет одеколоном — жаль…

В дверь постучали.

— Кто? — недовольно спросил Глазунов.

Вошел Андреев.

— Андреев?

"Мерзкая деревенская рожа!"

— Чего тебе?

— Андрей Андреич, у меня просьба… — Андреев был помят и выглядел по-скотски. Под глазом у него торчал фингал, а из штанов несло дерьмом. Обосрался Андреев.

— Говорите, не тяните, — сказал Глазунов. "Вы" больно резануло Андреева.

— Андрей Андреич, я болен. У меня, похоже, гепатит.

— Сочувствую! Сочувствую, брат, — воскликнул Глазунов. Глаза его по-доброму засветились. Андреев никогда прежде не видал таких добрых глаз. В них он узрел звездный блеск взаимопонимания, любви ко всему живому на земле и христианскую великую добродетельность.

— Болеть — это ужасно, ужасно, — тихо говорил Глазунов, ласково глядя на Андреева, — Я тебя понимаю, мальчик мой.

Андреев улыбался во все желтое свое лицо — он прямо на глазах становился китайцем — и досадовал на себя, что обосрался. Разве можно бояться человека с такими добрыми, лучистыми глазами?

Глазунов говорил, говорил, говорил. Он вспомнил Иисуса Христа и Марию Магдалену, святого Франциска и протопопа Аввакума, Деву Марию и леди Ди.

— Андрей Андреич, я слышал о субсидиях больным студентам. Могу я рассчитывать? — сказал Андреев, улыбаясь: он заранее знал ответ.

— Нет, — сказал Глазунов.

Андреев вышел из кабинета Глазунова. Он был уже почти китаец.

Воняло дерьмом.

Груз 200

Помер Андреев. Андреев помер. Ну и хер с ним, — кому он на хер нужен. Я-то жив, и ты жив, и Москва наша жива, огромный город, город never sleeps, столица и крыша мира, где сходятся все пути-дорожки, куда бабло течет рекой, только успевай подставлять ладошки. Зафиксировал смерть Андреева врач из поликлиники района Бескудниково с сонными злыми глазами, и дюжие санитары выволокли его из комнаты за руки — ноги и потащили по темному коридору общаги. Студенты, истомленные сессией, спали. Лось спал, Катюха спала; даже Крамов спал, а не совал свой член в рот розоволосой первокурсницы. Все спали. Быдлов только не спал. Смерть Андреева потрясла Быдлова. Он ходил из угла в угол, хватая себя за уши, шептал что-то, даже зубами скрипел. Под утро бросился к компьютеру. Чирикнув, загрузилась Винда, и Быдлов застучал по клавишам — быстро-быстро, точно гнались за ним всадники Апокалипсиса.

Андреев же лежал в морге, накрытый простынкой, среди новых своих безмолвных сокурсников, и насрать ему было на то, что наутро, упаковав в целлофан, его отправят как груз 200 в родную деревню, и даже на то, что, зарыдав, припадет к его ввалившимся губам преждевременно поседевшая мать.

2001–2007 гг

В пещере

Костер догорел.

В полутьме сверкали угли, напоминающие глаза лесного кус-куса.

А-ла дала затрещину подбирающемуся к кострищу завороженному детенышу. Тот заревел, тря затылок.

— Тиор бука бдян, — сказала А-ла, взяла сына на руки, сунула в ротик сосок сморщенной груди. Детеныш умолк и довольно зачмокал.

Круг входа осветился, затем в нем появилась луна. Шумел лес.

А-ла протянула руку, пошарила в темноте. Жадно впилась сточенными зубами в кость, едва покрытую мясом. Есть! Как же хочется есть.

Младенец отвалился от груди, подбородок жирно блестел.

"Тры г быуг шыга", — подумала А-ла.

Положила ребенка на камень, поднялась, подошла ко входу в пещеру. Луна осветила ее тело: тощее, слабосильное. Лишь ягодицы еще сохраняли соблазнительную округлость.

В лесу рявкнул кус-кус. А-ла вздрогнула. Тревога мало-помалу завладевала ей. Где И-ван? Не случилось ли с ним чего?

Захныкал детеныш. А-ла ушла вглубь пещеры, улеглась на шкуру рядом с сыном.

— Чигсы. Бутга фа.

Ребенок прислушался к звуку ее голоса и умолк.

Где же И-ван? Есть хотелось нестерпимо, до легкого головокружения.

Луна заглядывала в пещеру, освещая ущербные стены, шкуры, кости, мусор, черепа. Рисунки И-вана остались в тени. Да-да, в углу, там, куда свет луны не достал, были рисунки. И-ван, когда не уходил на охоту (что, впрочем, было редко), рисовал на стене куском битого кирпича. Рисовал буогы, рисовал шмары, стойшы, видляры. Он рисовал все. Он умеет рисовать. И-ван. Но вот только где он сейчас?

А-ла приподняла голову и издала звук, напоминающий стон. Детеныш зашмыгал носом, но не расплакался.

— Росбы, — ласково сказала А-ла, опуская голову на шкуры.

Она впервые увидела И-вана в день грыш, он пробирался с арбалетом по лесу, а она мылась в ручье. Когда А-ла заметила его, то вскрикнула, бросилась на берег, схватила копье. Но И-ван сказал:

— Брока.

И она опустила копье. "Брока" сказал И-ван. Он обезоружил ее одним словом.

Загрохотали камни. Детеныш проснулся, захныкал. А-ла вскочила: кто-то карабкался к пещере. И-ван. Ну, наконец-то!

Она метнулась к луне, которую затмила темная фигура и замерла, прижав кулаки к груди: это был не И-ван.

Обросший темной шерстью крупный самец сумрачно смотрел на А-лу.

Пару минут А-ла и незваный гость разглядывали друг на друга. Она успела заметить низкий лоб, кустистые брови, дубину в руке пришельца.

Потом закричал ребенок и А-ла метнулась вглубь пещеры.

Схватила ребенка на руки, обернулась.

Самец был уже в пещере. Стоял у костра, осматриваясь.

А-ла отступила в тень, туда, где стена была изрисована рисунками И-вана.

Самец осклабился: пещера ему понравилась.

Переложил дубину с одной руки в другую.

Повернулся к А-ле.

— Рипазха.

— Ыргы, — крикнула А-ла, прижимая ребенка к груди.

Мгновение назад самец стоял у костра, но вот он очутился рядом с А-лой.

— Щагры бугы са, — прорычал злобно.

— Ыгры! — в отчаянии крикнула женщина.

Самец подался вперед и ухватил ребенка за ногу. Тот заверещал. Глаза пришельца приблизились к лицу А-лы, она чуяла его смрадное дыханье.

Ему была нужна дыга. Если она не позволит ему взять дыгу, он убьет сначала ребенка, а затем — ее.

Но дыга А-лы принадлежит И-вану. Только И-ван может целовать дыгу А-лы, щекотать пальцем и совать в дыгу свой ык.

Ребенок вскрикнул. Самец сдавил ему ногу.

А-ла представила, как пришелец бросает ребенка, как бьется о камень, как раскалывается маленькая головка.

— Гоы, — сказала она.

Самец довольно ухнул, отпуская ребенка.

А-ла положила сына на тряпье в углу и повернулась к самцу.

Тот сдернул набедренную повязку. Его ык уже торчал и был гораздо больше, чем у И-вана.

А-ла легла на спину, раздвинула ноги. Самец набросился на нее, сходу вогнал ык в дыгу. А-ла сморщилась.

Пришелец сделал несколько толчков, отзывавшихся болью в дыге А-лы.

Зарычал.

Что-то горячее влилось внутрь А-лы.

Самец отвалился, шумно дыша. Ык беспомощно лег в черную поросль внизу живота.

— Сыагу бу доы? — спросила А-ла равнодушным голосом.

— Е-гор, — ответил самец.

— Ыгры, Е-гор.

А-ла посмотрела на самца. Тот ковырял ногтем в зубах.

— Быука И-ван, — сказала А-ла.

— И-ван? — ухмыльнулся Е-гор, вскакивая. — И-ван?

Он схватил А-лу за руку, потянул.

— Чу?

— Быга.

А-ла послушно проследовала за самцом ко входу в пещеру. Посмотрела вниз. Там, освещенный луной, лежал И-ван.

— Трыг бу, — похвалился Е-гор, покачивая в руках дубину.

А-ла шмыгнула носом и ушла вглубь пещеры, к ребенку. Е-гор подошел к костру, положил дубину, сел.

Утром Е-гор ушел на охоту.

А-ла покормила ребенка, подмела в пещере.

На том месте, где лежал мертвый И-ван, уже ничего не было. Значит, приходил кус-кус.

Е-гор вернулся в сумерках. На его плече висел окровавленный оы-оы.

А-ла успела развести костер, и теперь оставалось только поджарить оы-оы. Скоро пещера наполнилась запахом мяса. А-ла ела мясо жадно, давясь и кусая губы. Е-гор, ухмыляясь, следил за ней. Когда она закончила с едой, он схватил ее за руку и потянул вглубь пещеры, к куче тряпья. В этот раз дыге А-лы не было так больно.

— Уууууууууууууууууууууууу!

А-ла выла, рвала на себе волосы, била себя по голове. Е-гор рыскал по пещере, заглядывая под камни, роясь в тряпье.

Но ребенка он так и не нашел.

Ночью А-ла сама вскарабкалась на Е-гора, недовольно со сна заворчавшего. Стала теребить ык руками, затем взяла в рот. Когда ык поднялся, поспешила вставить его в дыгу.

— Быуг цага.

Е-гор разглядывал рисунки И-вана на стене. А-ла подошла, обняла самца за плечи.

— Гы И-ван.

— И-ван?

Е-гор насупился.

Поднял с пола обломок кирпича и принялся уничтожать рисунки.

А-ла смотрела.

Е-гор крадется с ребенком по пещере. Вот он смотрит вниз, туда, где беснуется кус-кус. Бросает ребенка.

Ее рука потянулась за кирпичом. Нащупала. Вот.

— Грыу, — повернулся Е-гор.

— Ыг, — отозвалась А-ла, вложив кирпич ему в руку.

Девушка, желавшая куни

Жила-была в рыболовецкой деревне девушка по имени Сугури. Она была довольно красивой, во всяком случае, белизной кожи и стройностью ног выгодно отличалась от своих товарок, занимающихся потрошением рыбы, ловили которую мужчины. Выгодно отличалась она и тем, что от тяжкого труда, голода и холода не утратила живость души и интерес к ебле.

Однако, вагина бедняжки Сугури часто оставалась без должного внимания со стороны уда. Рыбаки уходили в море, и однажды они не вернулись домой, а море вышвырнуло на берег останки баркаса. Женщины рыдали, рвали на себе волосы, но — жить-то надо.

И они стали жить. Одни. Без мужчин. Бедная вагина бедняжки Сугури! Для нее настали темные времена.

Сугури дрочилась ночами, использовала по известному назначению ровную и гладкую ракушку необычной формы, но… Но это не приносило должной радости. Сугури плакала и воображала Его — сильного, могучего, неутомимого, с огромным удом и сильными руками.

Она никогда не видела других мужчин, кроме заморенных, согбенных жизнью рыбаков. Ее мечта потому была туманна, но сильна. Сильна, как прибой.

С каждым днем мечта Сугури росла, увлекала ее, становясь сильнее, неистовее, завладевала ее разумом. Она стала плохо работать, товарки ворчали, грозились избить ее.

Однажды Сугури вышла из дома и направилась к пирсу.

Была ненастная ночь, дождь хлестал, но море было относительно спокойно.

У пирса была привязана лодка — единственная кормилица деревни после гибели баркаса и мужчин. Сугури отвязала лодку и, оттолкнув ее, прыгнула в лодку.

Когда она отплыла довольно далеко от берега, в деревне замелькали огни, раздались вопли: "Куда ты?", "Сука", "Вернись, мы умрем с голоду!".

Но Сугури не слышала их. Она плыла к своей мечте, к своему Господину-Ебарю.

Она плыла и плыла, плыла и плыла, пока не начался шторм. Волны подбрасывали лодочку, Сугури дрожала от страха.

Налетел крутой вал, лодка перевернулась и Сугури оказалась в воде. Она боролась с волнами изо всех сил, но тщетно. Сугури погружалась, пуская пузыри, как вдруг ее подхватили сильные руки.

Она повернулась и увидела огромного осьминога.

Осьминог обхватил девушку, и та поняла, что вот он, ее Господин-Ебарь, ее мечта. Она подалась навстречу самцу.

Осьминог сделал Сугури кунилингус. Потом случилось соитие, подобного которому не видела Земля.

Сугури очнулась на берегу.

"Какой удивительный сон", — подумала она.

А через девять месяцев…