Ветер перемен

ГЛАВА 17

Было уже поздно. Возможно, два или три, а то и четыре часа. Лейтенант Браун этого не знал. Он лишь видел, что за окном темно, и знал, что они с Юджинией проспали долго. Он повернулся посмотреть на ее лицо: она спала глубоким сном, не подозревая о том, что он уходит. При тусклом свете, пробивающемся сквозь ставни, ему показалось, что она улыбается. Крепко спит и улыбается. Кисть руки покоилась под щекой, и Браун наклонился и поцеловал изгиб ее ладони. Юджиния вздрогнула, что-то пробормотала, но эти слова произносились в царстве грез, непостижимом для других.

Браун понимал, что пора уходить, что он больше не может позволить себе лежать рядом с ней. Скоро рассветет, и ему надо благополучно вернуться в свою комнату.

– Я ухожу, Юджиния, – прошептал он и заставил себя встать с кровати.

Пол был холодный, ему стало зябко, но прежде чем одеться, Браун протянул руку и подоткнул простыню и одеяло так, чтобы, проснувшись, Юджиния не почувствовала, что ей холодно и одиноко. Он осторожно натянул одеяло ей на плечо и поправил подушку. «Может быть, она не поймет, что я ушел до рассвета, – подумал он, найдя свои ботинки и жакет. – Может быть, она укроется в этом теплом, защищенном дупле так же, как укрывается во мне».

Лейтенант Браун осторожно подошел к двери, минуту постоял, выжидая и прислушиваясь. Решив, что опасности нет, он рывком открыл дверь, решительно пересек веранду и исчез во мраке ночи.

Шел четвертый день после отъезда Джорджа с кетито, и лейтенант Браун уходил от Юджинии одним и тем же маршрутом. Он обходил дом, удаляясь приблизительно на двадцать футов от веранды, будто бы совершал ночной обход. Эту отговорку он держал наготове. Его оставили здесь охранять семью, посему это казалось логичным, обоснованным его мнимой военной подготовкой, объяснением того, что он еженощно выходит в дозор.

Земля была мокрой. В Африке роса выпадает обильно, как дождь, и трава, и почва в том месте, где находится лагерь, пропиталась влагой, словно прошел ливень. Ко времени, когда солнце поднимется только до половины своей полуденной отметки, земля снова подсохнет, но сейчас она набухла, как заболоченная местность вокруг вздувшейся реки. Пока Браун шел заданным курсом, вода хлюпала у него под ногами. Это напомнило ему, как отец с дядей пытались вырастить кукурузу в низине. Стоило пойти дождю, как ее затопляло. Кукуруза вырастала хилой и низкорослой, если вообще вырастала.

«Арманд, – вдруг подумал Браун. – Интересно, откуда Бекман выкопал это имя? Ну, Браун – это понятно. Кто угодно мог носить фамилию Браун; кого угодно могли назвать Джеймсом, но имя «Арманд» сбивало с толку. – Браун гадал, давно ли умер человек, которого так звали. – Существовал ли настоящий Джеймс Арманд Браун, или Бекман взял это имя с потолка?»

Джеймс Арманд Браун, военно-морское училище, выпуск 1899 или 1898 года?.. Браун остановился и уставился в темноту, пытаясь вспомнить историю, подробно изложенную Бекманом тогда в Ньюпорте. Даты, кажется, не совпадали, но от него начала ускользать тщательно выстроенная легенда – его биография, родословная, кровное родство, что и послужило причиной тому, что на «Альседо» его признали за ровню, впустили и семью, позволили играть с детьми, беседовать с Юджинией. Джеймс Арманд Браун: внушительное наследство на юге, юноша-сирота, назначение в Аннаполис и родственники-самодуры, благо они далеко, и он предоставлен самому себе. Браун хорошо представлял молодых людей типа Джеймса Арманда. Они часто скакали верхом мимо этого злосчастного затопленного кукурузного поля.

Браун стряхнул росу с ботинок и продолжил свой путь. «Горечь разочарований ведет тебя в никуда, – сказал он себе. – Заставляет искать забвение в вине. Горечь разочарований бьет по твоим детям, пока не разметает их по дорогам жизни и они не обратятся в угольную пыль, побитую ледяным ветром. Она толкает взяться за оружие, крушит столы и разбивает окна и двери. Потом она уничтожает и тебя».

Внезапно Браун подумал о Юджинии. Он так живо представил ее спящей, словно лежал в ту минуту рядом с ней. Она бы дотронулась рукой до его плеча и коснулась его ноги. Невольное соприкосновение их тел разбудило бы их обоих. Потом она тихо рассмеялась бы и сказала: «Я так счастлива. Я так счастлива с тобой». Потом села бы, вытянувшись в струнку, ни капли не стыдясь собственной наготы, и потребовала бы: «Расскажи мне про других женщин, Джеймс». Браун любил в ней эту неиссякаемую, по-детски наивную ревность. Ей хотелось, чтобы они принадлежали только друг другу.

«Именно так и происходило в последние дни, – подумал Браун. – Любящая пара, счастливая семья. Я научил Джинкс и Лиззи, как ездить верхом без седла, как треножить лошадей в открытом поле и заводить их в загон. Я научил их распознавать змей и наблюдать за тем, как птицы охраняют своих птенцов. Я показал, что значит, когда самка вьется над гнездом, и почему никогда, ни при каком соблазне, нельзя беспокоить ее драгоценных детенышей. В то время как в тихие вечерние часы, когда Джозеф суетится возле камина в гостиной, наша маленькая группа напоминала святое семейство, и я, улыбаясь Юджинии поверх детских головок, пытался научить ее играть в кункен».

Неожиданно в овраге за кетито раздался какой-то шум, потом кто-то жалобно и громко завыл, и тут же все смолкло. Браун тотчас насторожился. Но его встревожил отнюдь не шум; он знал, что от набегов диких животных лагерь надежно охраняется вооруженными туземцами. Его беспокоила собственная неосмотрительность. Он чувствовал, что расслабился, разленился, позволил себе стать рассеянным мечтателем, помышляющим лишь об уютном семейном очаге. «Джордж, – промелькнуло у него в голове. – Джордж может появиться до того, как я об этом узнаю». Это время было всего-навсего передышкой, а не реальной жизнью.

Браун продолжил свой обход. Позади него в темноте возвышалась крыша кетито, впиваясь в землю длинной тенью. Она напоминала нос судна или островерхую крышу китайской пагоды, а опоры веранды торчали, как колья в западне для тигра. Лейтенант Джеймс Арманд Браун смотрел на тень, пытаясь вспомнить, где он уже видел нечто подобное.

Тем временем Бекман, вернувшись в порт Килиндини на острове Момбаса, вышагивал по опустевшей палубе «Альседо», проклиная себя за то, что позволил Брауну уехать. Конечно, это предложение исходило от Джорджа. И, как всегда, было идиотским.

– Вам не кажется, Огден, что будет лучше, если Браун отправится с нами? – пролепетал тогда Джордж. – К тому же, именно вы несете ответственность за эти винтовки. Браун же нужен просто для… просто… – Джордж запнулся. – …Ну, реальные события в Кучинге… понимаете… Махомет Сех и все это… именно в тот самый день, когда мы…

Баловень судьбы, младшенький сыночек был так обескуражен, что Бекман подивился невиданному коварству Турка. Какими бы сказками он ни кормил своего сынка, тот явно попадался на удочку. «Да, Джордж, – так и подмывало ответить Бекмана, – вы правы, Браун понадобится именно в тот самый день. Только для того, чтобы раздать горстке дикарей в джунглях совершенно новые, необычайно меткие и очень дорогие винтовки. Л вы, Джордж, верьте, чему хотите. Вам так проще. Верьте отцовским байкам; смотрите в другую сторону».

Но Браун был вещью в себе, и Бекман это знал; он создавал проблему, а не решал ее. Человек, отождествленный с новым именем. Изобретение своих хозяев. И, несмотря на его подлинную историю, неисправимый романтик. Бекман обнаружил это раньше, возможно, даже в тот день, когда «Альседо» покинул Ньюпорт; Браун дал слабину, когда осматривал корабль. Он был огорошен его размером и великолепием, и Бекман уличил его в мечтательности и склонности принимать желаемое за действительное.

Неудивительно, если в Брауне вдруг заговорит рыцарский дух, решил Бекман, это на него похоже. Если он поднимет бучу по поводу данного предприятия и начнет рассуждать: «Мы не можем снабжать обе стороны; это слишком опасное предложение. Меня должны были проинформировать» – и понесет другую, в равной степени бессмысленную околесицу. «Лучше бы он оставил эти эмоции при себе, – отметил про себя Бекман. – Браун не в состоянии помочь ни Юджинии, ни детям, ни бедолаге Джорджу, он может лишь выполнить свою работу, причем своевременно. А потом исчезнет».

«Ничего ни с кем не случится, если каждый выполнит то, что ему поручили, Огден, – увещевал его Турок все предыдущие месяцы. – План надежен. Надо лишь позаботиться о том, чтобы это было всем выгодно, и все пойдет, как по маслу. Запомните это. Среди нас нет добрячков и альтруистов. Удовлетворяй запросы, и получишь желаемый результат. Это очень простой принцип. Настолько простой, что им часто пренебрегают. Султану нужно одно, старику Пейну – другое. Так же и радже Айварду и Махомету Сеху».

«Как вы думаете, Огден, чего они хотят? И чего хочет Джордж? И этот ваш наемник? Доберитесь до сути, Огден, и вы никогда не проиграете. Проще всех просчитывается наемник. Он ищет денег как таковых. Вдолбите ему, что ружья предназначены для вождя повстанцев, и выйдите сухим из воды. Ему не надо знать ни про какие другие дела, и, поверьте, так будет и ему, и нам спокойнее».

В завершение беседы они выкурили по крепкой сигаре, подытоживая сказанное, и Бекмана обрадовала, если не сказать вдохновила, его миссия, но теперь, прохаживаясь по темному кораблю, он недоумевал, как именно докопаться до истинных потребностей человека. И когда же наконец станет ясно, что использовать в качестве наживки?

Джордж был в своей стихии. «Бвана Кхубва», большой хозяин, так его тут называли, только что подстрелил огромного самца антилопы канны и стоял возле него, поставив ногу на тушу, в то время как остальные охотники держались на почтительном расстоянии.

– Длина рогов – двадцать восемь дюймов, окружность – одиннадцать, – диктовал Оливер Смайт-Берроуз Дэйвису, егерю. – Точное попадание, старина. У вас получился впечатляющий список отстрела дичи, есть чем похвалиться в родной Филадельфии.

– Пожалуй, прихвачу-ка я с собой его голову, Оливер, если вы сможете это организовать. Заманчиво пополнить им коллекцию.

– Куда ты собираешься положить всю эту живность, Джордж? – Уитни подошел, чтобы осмотреть антилопу. По традиции участники охоты стоят в сторонке, пока победитель в одиночестве обозревает свой трофей. Исключение было сделано в тот день, когда они стреляли из автоматической винтовки Томпсона по газелям; в одно утро они подстрелили двадцать девять штук, и никто не знал, в скольких попал каждый. Туши животных поделили между собой, причем большую долю отдали Джорджу, Бвана Кхубва, как иногда обращались к нему даже его соратники. Мясо никому не было нужно, хотя отбивные из газели считались деликатесом. Поэтому головы отрубили, а туши достались туземцам или шакалам: кто подоспеет первым.

– Я собираюсь построить музей для своих охотничьих трофеев, – похвастался Джордж. – Что бы ни сказала на это моя дорогая женушка. Освобожу под это часть сада. Выкопаю эти чертовы розовые кусты.

– Лучше не зарывайтесь, старина, – пошутил Палмер, осматривая убитую антилопу. – Вы не находите, что слишком долго находитесь на буше? Вы начинаете освобождаться от щепетильности и очень скоро вообще покинете Филадельфию, соберете снаряжение и присоединитесь к нашему цыганскому табору.

– По-вашему, мы, американцы, под башмаком у жены, – рассмеялся Джордж. – Переплывите через Атлантику, и я покажу вам музей охотничьих трофеев ничуть не хуже, чем у президента Рузвельта! Как вы считаете, сэр Гарольд? Вы же бываете у него в штате Нью-Йорк. Как, по-вашему, можем мы по-джентльменски посоревноваться?

Не дожидаясь ответа, Джордж стал отдавать распоряжения Смайт-Берроузу:

– Оливер, скажите, чтобы нипора отрубил голову, и вечером мы съедим по бифштексу из антилопы. Угощаю всех. Ты как там, сынок? – Джордж вдруг вспомнил про Поля и, обернувшись, подал знак воину племени эспари отпустить своего юного питомца. По выражению лица туземца никак нельзя было определить, понял ли он желание хозяина, но Поль самым неожиданным образом оказался в кругу новых друзей отца.

– Хорошо, папа, – тихо ответил Поль, уставившись в потускневшие глаза антилопы. Над высунутым сухим языком животного вился рой мух. Инстинктивно Полю захотелось дотронуться до убитой антилопы, как-то утешить ее, рассказав про ангелов, рай и Бога, но он понимал, что не должен так поступать. – А он большой, папа, – произнес Поль, не поднимая глаз.

Будь уверен, сынок, – хихикнул Джордж, приняв слова малыша за выражение восхищения. – А теперь давай-ка освежим память этих весьма забывчивых джентльменов. – Джордж подмигнул своим компаньонам, – посмотрим, назовешь ли ты всех подстреленных нами зверей.

Поль ненавидел это занятие. Он каждый раз в душе надеялся, что от него наконец отстанут, и каждый раз его заставляли разыгрывать этот спектакль. Он путался в названиях, и даже если называл правильно, или почти правильно, отец непременно перебивал его, задавая встречный вопрос.

– Сколько антилоп импала, сын? – мог он спросить, или: – Откуда у нас взялся этот носорог?

Затем раздавался дружный хохот, и он говорил:

– В конце концов, надо же когда-нибудь осваивать искусство охоты! Мы сохраним одну лапу носорога, будем держать в ней карандаши. На добрую память.

Мистер Палмер и мистер Дэйвис сочли это великолепной шуткой.

Газель антидорка, – тихо начал перечислять Поль, – и олень, гну, слон…

– Сколько? – перебил его Джордж.

Сколько кого? – Когда Поля прерывали, он боялся что-нибудь упустить.

– Ну, конечно, слонов.

– Один. Самец, – послушно ответил малыш, – восемь ярдов длиной.

– Неужели восемь ярдов! Оливер, какой мерой длины вы пользовались?

Поль услышал, как все рассмеялись.

…И сернобык, – продолжал он, – и антилопа дик-дик, буйвол, бородавочник…

– А чье мясо вкуснее? – изгилялся Джордж.

– Сернобыка.

А чье напоминает говядину и заставляет вспомнить йоркширский пудинг с консервированной клюквой и хреном?

– Антилопы эланд… вроде этой.

– Молодец. Что скажете, джентльмены? – выкрикнул Джордж. Принимаем его самым младшим членом команды.

Поль слушал аплодисменты и грубый хохот, а сам смотрел на голову антилопы и ее длинные ветвистые рога. Он пытался представить себе, как эта голова будет выглядеть, когда он привезет ее домой и повесит на стену. Или же головы крошечных антилоп и газелей, выпархивавших из буша, как стая птиц. Пуля догоняет их в воздухе, когда они парят над землей, и они падают ниц. Кто-то умирал мгновенно, кто-то не сразу. Поль был поражен тем, как легко убивает пуля. А ведь пробивает очень маленькую дырочку, совсем еле видимую. Сэр Гарольд продемонстрировал ему следы от пуль – предмет его гордости.

– Прекрасное, чистое попадание, – промолвил он. – Только так и следует стрелять, малыш. Запомни это. Нельзя попадать в голову, а то останешься без трофея.

Но, безусловно, совсем с другими ружьями и патронами охотятся на носорогов и слонов, на «крупную добычу», как их называл мистер Палмер; каждый вид требовал определенного оружия. Что и послужило темой дальнейших упреков: «нитро-экспресс-450», двуствольный «Холлэнд энд Холлэнд», самозарядный винчестер… Запомнить все было трудно.

Поль наблюдал за тем, как мухи стали перемещаться с антилопы на его штанину. Он стряхнул их, но они липли к нему, как репей. Он понимал, что хорошо бы незаметно уйти, пока отец снова не стал выспрашивать или просить его помочь мистеру Смайт-Берроузу с обмерами, и тогда ему придется нащупывать руками желудок бедного животного или наблюдать за тем, как ему отрубят его трепещущие лапы.

– Ну, джентльмены, думаю, хватит… – Джордж подал знак нипоре.

«Ну вот, – сказал себе Поль, – я спасен, можно уйти».

– …Но прежде чем отправиться в лагерь, я хочу задать еще один вопрос нашему юному ученику…

Поль расправил плечи. Он собрался с духом. «Уж на этот раз я не подведу», – обещал он себе.

– …Какое самое удивительное зрелище мы видели на прошлой неделе? Только без всяких подсказок. Особенно это касается вас, Уитни.

Поль перебирал в уме возможные варианты. Он подумал о завтраке на рассвете в миле от лагеря, о росе, покрывающей высокую траву и с ног до головы обдающей тебя брызгами, как пенистая морская волна. Он вспоминал доносящиеся в палатку звуки – приглушенное рычанье, рев лягушки-быка – и его воображению представился лагерь: костер, а вокруг него палатки. Возле костра кружатся искры, как жуки-светляки летним вечером в Филадельфии.

Он вспомнил купание в тазу под брезентовым навесом, когда ему разрешали выпить чашечку черного кофе. Ночные бдения у костра, мужские разговоры, во время которых он клевал носом, а потом просыпался на своей раскладушке и прислушивался к песням туземцев и стуку барабанов. Но он понимал, что отец ждал от него совсем другого ответа.

– Когда питон проглотил теленка водяного быка, – с расстановкой произнес Поль.

– Хорошо, сынок. Отлично. Быстро сообразил, – фыркнул Джордж. – Напиши об этом дедушке. Он любит такие вещи.

– Хорошо, папа, – ответил Поль. После того как они пронаблюдали эту сцену с питоном и теленком, ему каждый день напоминали о том, чтобы он написал о ней дедушке Экстельму. – Напишу.

– И вложи рисунок! Дедушка Экстельм страсть как любит рисунки.

– Хорошо, папа. – «Никому не захочется смотреть на этого бедного теленка, – решил Поль. – Даже на рисунке».

– А сейчас все отправляемся в лагерь, – нетерпеливо крикнул Джордж. – Двойная порция выпивки тому, кто прибудет первым.

«Не подлежит сомнению, – решил Джордж, оглядывая свою палатку, – что это мой мир. Здесь мое место. – Он с удовлетворением посмотрел на изысканный походный" сундук и безукоризненно застеленную кровать. Плюхнулся на стул и позволил слуге стащить с ног охотничьи сапоги. – Вот это жизнь, – подумал Джордж. – Терпеть лишения и неудобства вместе с сыном, учить его жизни, смерти, добру и злу, чувству локтя и уверенности в себе. Тому, что обязан знать мужчина».

Джордж вспомнил мудрые слова Джонатана Клайва и тихо фыркнул.

– Сэр! – Туземец был сама предупредительность, но, будучи простым лагерным носильщиком, он не имел права обращаться к Джорджу «Бвана Кхубва». Так его могли величать только старший нипора и загонщики, но никак не скромные носильщики или проводники.

– Сэр! – вышколенно повторил он на английский манер.

– Ничего, ничего, – резко ответил Джордж. Нет смысла вступать в дискуссию. – Просто заканчивай и уходи.

– Сэр. – Носильщик забрал сапоги, кобуру и портупею, чтобы обтереть их и начистить, и прихватил с собой несколько истасканный рожок.

«Успеется, – подумал Джордж, – успеется, успеется. Да, конечно. И тогда, черт побери, когда я этого захочу».

– Виски с содовой! – крикнул он вслед уходившему носильщику, забросил заляпанные травой и грязью ноги на застеленную белоснежными простынями кровать и, довольный собой, уставился на островерхую крышу палатки.

Ничего, никуда не денутся: Юджиния, его брак, война с отцом. У Джорджа было такое чувство, что эти стороны жизни можно спокойно спрятать, словно это собственность, которую хранят в чулане. Такая же, как редкие книги или статуэтки из слоновой кости, слишком хрупкие, чтобы пользоваться ими каждый день. Сокровища, предназначенные для музея или храма. Джордж будет держать их под замком, покуда не начнет в них нуждаться, пока не наступит день, когда, томимый желанием или одиночеством, он не захочет потрогать свои вещи.

– Успеется, – громко произнес Джордж, и невольно перед глазами возник образ отца. Старая лиса Турок и его копия старший сын Карл. Джордж представил себе, как они плетут интриги в Филадельфии, манипулируя своими людьми на Борнео и в Маниле – Бекманом, Брауном и самим Джорджем, словно те были не более чем пешками на шахматной доске.

– Шах, – сказал бы Карл.

– Мат, – ответил бы отец. И игра бы возобновилась.

– Ты должен изучить правила игры и знать, как использовать их в своих интересах, – пробубнил бы Турок. – Запомни, Карл, за тобой никого нет. Только ты один за все в ответе.

Джордж вполне мог представить себе этот разговор; он их достаточно наслушался. Даже когда еще учился в школе, ни одно жульничество не ставилось под сомнение. Результат – это все.

«Но что понимают в жизни отец, Карл и тот же Бекман? – недоуменно подумал Джордж. – Они – отсталые люди. У них отсутствует чувство прекрасного. Разве они знают, что такое выйти на рассвете и пройти по траве, такой высокой, что вмиг промокаешь по пояс? Или что чувствуешь, когда выслеживаешь стадо антилоп и замираешь на месте, стараясь не дышать?

Разве они представляют себе, как тебя пробирает внутренняя дрожь, когда целишься во льва? Разве им понять, что такое первый ловкий выстрел, внезапный прыжок и невозмутимая, чуть ли не в полутрансе, перезарядка ружья? Что эти двое торгашей в затхлом доме с видом на Виссахикон могут сказать о лапах этого зверя? Способны ли они оценить взглядом их размеры и форму, могучие, на зависть всем, когти? Смогут ли почувствовать причастность к чему-то особенному, заглядывая в умирающие желтые глаза? Смогут ли ощутить таинство того момента, когда одна жизнь уступает место другой?»

Джордж вспомнил первого убитого им льва. Это был настоящий красавец-самец, с еще не полностью сформировавшейся гривой, но неистовый, как торнадо. Охотники подняли его, когда тот лакомился задней частью бородавочника; они обходили колючий кустарник, за которым он и устроился во всей своей красе, наслаждаясь трапезой, словно ничего более существенного в мире не существовало.

Оливер Смайт-Берроуз отступил в сторону, чтобы Джордж смог произвести первый выстрел, но тот промахнулся. Лев перешел в нападение, в то время как Джордж медленно и тщательно перезаряжал ружье. Казалось, одна эта задача заняла весь день: пуля попадает в патронник, затвор встает на место, ружье вскидывается к плечу, и проходит вечность, прежде чем он спускает курок. У Джорджа было такое ощущение, словно он плывет в ледяной воде, опрокинувшись в замерзающее озеро. И все это время раздавался львиный рык. Такой оглушительный, что Джорджу казалось, что он долетает до вершины Килиманджаро и эхом отдается вниз.

Падая, лев продолжал реветь. Земля содрогнулась, приняв на себя его разъяренную плоть; задрожали колючие кустарники, притаившиеся в них птицы с пронзительными криками взвились вверх, и лев умер. «Но иначе, чем рыба, – с гордостью подумал Джордж. – Млекопитающие не теряют своей окраски, не выглядят такими безжизненными, как морские марлин или тарпон. Те твари, возможно, и величественны, когда поднимаешь их на палубу, но у них какой-то неживой вид. Они сдаются, а только потом умирают. Дотронешься, а они холодные, как камень.

А лев совершенно не такой: он смотрит на тебя. Его тусклые глаза оценивают заклятого врага, и в отношениях охотника и его жертвы наступает такой момент, когда одна душа передает свою отвагу и мудрость другой. «Я встретил равного себе противника, – говорят его глаза, – все, чем я владел, – твое».

Ужин был подан, когда уже совсем стемнело. Поскольку дневное время посвящалось охоте и к вечеру появлялась необходимость расслабиться, пропустить стаканчик-другой виски с содовой и предаться словесным излияниям, то ужин накрывали в полной темноте. Он проходил под открытым небом, тем не менее это была единственная и весьма незначительная уступка в распорядке лагерной жизни. На белоснежной скатерти возвышались два серебряных канделябра и фарфоровые блюда с южноафриканскими апельсинами и абрикосами. Над головами проносились огромные летучие мыши. Их движение было ясно различимым, как если бы это были стартовые ракеты или падающие звезды, но они не излучали света; были чернее ламповой копоти. Когда они, размашисто махая крыльями, устремлялись вниз, преследуя свою жертву, их тени уродовали усыпанное звездами небо, словно в нем кто-то вырезал дыры.

– …Тот гну… мой бонго… самец, которого мы взяли у источника… – Тема бесед не менялась, хотя их участники поклялись бы, что это не так. Ведь каждое животное отличается от другого: они по-разному обороняются, убегают от преследования, погибают или ловко ускользают от смерти.

– …Южноафриканский буйвол. Нет ничего опаснее раненого буйвола, Дэйвис. Лучше уж связаться с ядовитой зеленой мамбой.

– Ну, не скажите, Палмер. Она же бросается прямо на тебя. Смотрите, что случилось с поваренком. Она настигла его, когда он пошел за мукой для печенья. Это нужно же, его выследила змея! Какая жалкая смерть… По крайней мере, хоть быстрая…

– Ну, вы меня не убедите. – В разговор вступил сэр Гарольд. – Ведь раненый лев ходит кругами. Вы готовы поклясться, что он впереди, а он внезапно набрасывается па вас со спины…

– Когда я однажды был в Джубаленде…

– …мы дошли почти до побережья…

– Чуть ниже Масаи-Мара, когда мы шли по следу этого старого слона, и я не…

Истории пересказывались по многу раз, обрастая новыми подробностями, приукрашиваясь, причем их суть оставалась столь же иллюзорной, как правда, столь же мимолетной, как храбрость, столь же трудно внушаемой, как доверие. Охотничьи рассказы, воспоминания о днях, проведенных в буше, о чудесах спасения, находчивости и перенесенных лишениях. Джордж слушал всех и сам рассказывал собственные истории, а над их головой взмывали в бездонную черную высь летучие мыши. Завтра утром они рассядутся по деревьям и будут висеть головой вниз, как высохшие листья, но сегодня им принадлежал весь небесный свод.

– Но почему, Джеймс?

– Потому что я не думаю, что это разумно, Юджиния.

– Но это же не так далеко… они ведь только у озера Виктория… и, кроме того, Джозеф сказал, что можно найти первоклассного гида. Он сказал мне, что один масай мог бы… Они отличные следопыты… это не займет много времени…

Юджиния с жаром излагала свои аргументы, но не решалась посмотреть в глаза Брауну. Она сидела, нагнув голову, и смотрела на постель и подушки, как будто там находился ответ на волнующий ее вопрос. «Ну, разве я рассуждаю не логично? – задавала она себе вопрос. – Разве не правильно то, что я тревожусь за сына? Или мои тревоги рождают новые проблемы?»

– О, Юджиния… – промолвил Браун. Он говорил ласково и негромко, но успокоить ее не удавалось и не получалось заставить ее думать по-другому. Он знал, что она беспокоится за Поля, почти не переставая, думает о нем, но разговаривать об этом они не могли.

– …ты только представь себе всю трудность путешествия через необжитые районы… – начал он.

«Трудности, – сердито повторила про себя Юджиния. – Как будто все, что мы делали последние пять дней, было легким. Или умным». Но она понимала, что ей никогда не произнести этих слов – ее отношения с Брауном держались на такой хрупкой основе, что ее рискованно подвергать опасности ссоры. Она разгладила рукой простыню. В полутьме ее пальцы казались голубыми.

– Я только хотела сказать, что с хорошим гидом… ну и потому, что он такой маленький…

«Почему приходится выбирать между двумя людьми? Почему я не могу быть и с Джеймсом, и с моим сыном? Почему я должна жертвовать одним ради другого?»

– Знаешь… со всем необходимым… это не должно занять много времени…

Прислушиваясь к собственным словам, Юджиния смотрела на медные жалюзи, мерцавшие в предутренней мгле. Ей хотелось свести спор к практичности, чтобы это не звучало, как проявление эмоций.

– Я знаю, почему тебе хочется отправиться туда, Юджиния. Я знаю, как ты беспокоишься, – тихо начал Браун и дотронулся до ее руки. – Но с ними Смайт-Берроуз, а это знаток здешних мест. Кроме того, – Браун попробовал изобразить шутливый тон, – Британская Восточная Африка – большая территория, и охотничья экспедиция может оказаться где угодно. Не представляю, как мы сможем найти их.

Браун не решался упоминать имени Поля. Один раз он это сделал и когда увидел, какую боль причинил Юджинии, то пожалел об этом.

– Вспомни, до Виктории-Ньянзы очень далеко, дорога туда будет очень тяжелой для девочек… и для тебя. И если только я совсем ничего о тебе не знаю, – Браун попытался улыбнуться и поднял в воздух руку Юджинии, – ты загоняешь всех нас и только для того, чтобы убедиться, что Смайт-Берроуз, Палмер, Дэйвис и вся наша компания лежит, задрав ноги, на берегу озера и считает трофеи.

Но игривости не получилось. Браун положил ее руку на постель и еще тише проговорил:

– Я не могу позволить тебе поехать, Юджиния. Ты это знаешь. Я бы никогда себе не простил, если бы что-нибудь случилось. Ты для меня все.

Ну вот. Сказано. Единственное, что ей хотелось услышать больше всего на свете. И единственное, что ее сдерживает. Юджиния перевела взгляд на пол. Ей что-то припоминалось, что-то очень давнее, и это подсказал неровный свет лампы, пятнами ложащийся на дощатые стены.

Она вспомнила бабушкин дом в Филадельфии и день в начале сентября. Начали желтеть листья платанов и тополей, и мир потихоньку сползал к зиме и спячке, и каждый налитой колос пшеницы, каждый стебель, отягченный зернами, напоминал, что жизнь прошла не зря и полна смысла. Но все ждали, что что-то должно произойти, и Юджиния вспомнила именно это.

– Я знаю, Джеймс, что рассуждаю не очень логично, – вновь обратилась Юджиния, – и не хочу никого подвергать опасности… – Ее слова звучали серьезно, она долго думала, прежде чем произнести их. – Но я подумала, что мы могли отправиться в путь все вместе – ты, я и девочки… Дюплесси нет необходимости ехать с нами… и мы одни, без посторонних проведем несколько чудесных дней… Мы смогли бы сочетать приятное с…

Она произносила эти слова, но сама уже знала, чем закончатся их поиски. Больше всего она надеялась на то, что удастся вернуть домой Поля целым и невредимым, но ведь это значило, что вернется Джордж и придет конец их уединению с Джеймсом.

Внезапно ей на ум пришли слова отца, как-то раз предупреждавшего ее, – по какому случаю, когда, она не помнила, но только помнила, что в то время его слова прозвучали ужасно: «Никто никогда не бывает абсолютно счастливым. Нельзя ждать от жизни слишком многого».

Нет человека абсолютно счастливого. Нельзя ждать от жизни слишком многого.

«Почему наши жизни должны быть такими сложными? – задумалась Юджиния. Она вспомнила, как рассердилась на отца за его слова, как все в ней запротестовало и как она отказалась его слушать. – Почему люди не могут быть счастливыми? Почему они не могут влюбляться, рожать детей, любить их, но и любить друг друга? Почему не может быть здоровых и крепких семей»? Но, размышляя над всеми этими вопросами в своей комнате в кетито, она пришла к выводу, что не все здесь так просто. Нравится это вам или нет, но жизнь заставляет принимать решения, как говорилось когда-то раньше: «Если вы не нашли здесь счастья, вы можете либо оставаться здесь, либо перебираться в другое место, и можете сделать это по своему выбору».

– Дело не в том, что я не люблю тебя, – наконец проговорила Юджиния. «И не в том, что я люблю своего сына больше», – эти невысказанные слова повисли в воздухе, поскольку в этом никто не хотел признаться, таили в себе страшную взрывную силу.

Лейтенант Браун знал, что она думает, но ему нечего было ответить. Он не отец ее детям, он не муж ей. Он понимал, что Юджинии придется одной бороться со своими тревогами и надеждами, что никакая забота или любовь не снимет с нее этого груза.

– Давай лучше поспим, – сказал он. – Рассветет, не успеешь оглянуться.

– Ну, так что мы будем делать сегодня?

Юджиния решила забыть вчерашние сомнения и заставила себя говорить веселым голосом, когда, отдернув москитную сетку, взглянула на багровые полосы, отбрасываемые солнцем на небеса.

– Красное солнце к ночи… – произнесла она, обернувшись, чтобы посмотреть на лицо Брауна. – Надеюсь, вы на военно-морском флоте пользуетесь более научными прогнозами погоды.

Она проследила за тенью, протянувшейся по плечу и по всей длине его руки, и попыталась улыбнуться.

– Красное солнце к ночи, – повторил Браун, – моряки радуются что есть мочи.

Они оба улыбнулись этим словам, но ни тот, ни другой не рассмеялся. В другое время они бы обязательно рассмеялись, но сегодня еще чувствовалось напряжение, возникшее накануне ночью.

– Красное солнышко к утру… – произнес Браун.

– Мне кажется, тебе лучше идти, – не дала ему договорить Юджиния, но сказала это спокойным, тихим голосом. «Ну хоть бы раз, – сердито сказала она себе, – хоть бы раз он задержался до восхода, когда солнце будет уже на небе. Мы бы вместе вылезли из постели, умылись, поболтали ни о чем, поискали бы нашу одежду, посмеялись, поправили бы постель. Нет на свете справедливости. Поля со мной нет, а теперь еще я сама порчу те недолгие часы, когда мы с Джеймсом одни».

– Моряку лучше быть в порту, – с горечью закончила она начатую им поговорку и уткнулась лицом в подушку.

Но Браун был уже на ногах и одевался. Этим утром он задержался и знал об этом. Нельзя терять времени, его могут увидеть. А разговор с Юджинией ничего не даст. В их жизнях есть такие вещи, которые никто не в силах изменить.

Юджиния слышала шорох и знала, что это Браун одевается, но не подняла головы. Привычная самодисциплина из чувства ревности уступила место обиде. «Как же легко ему вот так повернуться и уйти. С такой легкостью выскочить из постели и закрыть за собой дверь. Наверное, этим и кончается близость, – решила она, подливая масла в огонь. – Фамильярность порождает пренебрежение».

– Увидимся за завтраком, – шепнул у двери Браун, а Юджиния говорила себе: «Вот сейчас я окликну его и скажу, как крепко я люблю его. Мы ляжем в эту постель и забудем про все на свете. У меня пройдет вся тревога, и я не буду злиться». Но Браун уже ушел.

Ко времени, когда в это утро Юджиния, Браун и девочки приехали к краалю,[41] сайке – африканские грумы – уже седлали лошадей. Первым был оседлан маленький толстый пони Неро, на котором ездила Джинкс. Не дожидаясь других, Джинкс вскочила в седло. Ее бой перепугался, но она успокоила его, сказав, что это игра.

Жизнь в кетито была для Джинкс прекрасным сном наяву. Все были радостные, никаких неприятностей, никто не ругается. Жаль только, что нет Поля, они бы вместе повеселились. Ей не хватало его проделок, его историй, но вместе с тем где-то в глубине души она чувствовала, что маме лучше, когда отца нет с ними. Может быть, это потому, что с ними лейтенант Браун, а с ним так весело и интересно.

– А я первая! – сколько было мочи крикнула Джинкс. – Я выиграла приз! Тебе не повезло, Лиз! Ты сегодня будешь моим вассалом.

– Как вам сказать, мисс Джинкс, мне кажется приз как-то связан с взнузданием лошади. Предполагается, что вы должны помочь в этом, а мне показалось, Неро был уже оседлан, когда мы пришли сюда.

Лейтенант Браун подтянул подпругу у своей лошади и посмотрел на Юджинию. Сейчас ничего не могло испортить ему настроение. Жизнь состоит из таких вот маленьких радостей, нужно брать их там, где нашел.

– Ой, надо же, – засмеялась Джинкс. – Вы опять поменяли правила.

Но она прекрасно знала, что он ничего не менял. Просто ей хотелось подразнить его. Она развернула пони на сто восемьдесят градусов, чтобы все увидели, как замечательно выглядит Джинкс. Как же хорошо она выучилась ездить всего за одну неделю. И даже не в дамском седле, как учат дома. Вот это да!

Юджиния стояла у дверей крааля и смотрела на Джеймса и свою дочь. Она забыла все «хочу» и «а что, если» и дала себе волю почувствовать радость жизни.

Каждое утро повторялось одно и то же: по склону холма к ним спускалась миссис Дюплесси с не отстающим от нее ни на шаг верным Джозефом.

– Юджиния, – хрипела она, задыхаясь, – не понимаю, почему вы должны выезжать в такую рань. У детей не было даже времени переварить свою овсянку, а вы уже помчались сюда…

Юджиния каждый раз пробовала не рассмеяться и старалась изобразить спокойствие:

– Но ведь совсем не рано. Солнце уже высоко. Но каждое утро в ответ она слышала одно и то же:

– Просто я думаю, что это небезопасно. И я чувствую ответственность перед вашим мужем. Я знаю, что вы полагаетесь на лейтенанта Брауна, но мне кажется, что люди постарше и умудренные опытом…

Как правило, в этот момент на сцене появлялся доктор Дюплесси.

– Доброе утро, Юджиния! Браун! – кричал он сверху, с холма.

– Доброе утро! – встречал его бодрый хор.

Это состояние было самое близкое к тому, что Юджиния назвала бы семейным счастьем.

Каждое утро они с Брауном и девочками отправлялись на прогулку верхом, а пожилая пара оставалась, охая и вздыхая, высказывая всяческие опасения и давая добрые советы. Миссис Дюплесси вела себя, как старая наседка, у которой вдруг опустел птичий двор, а доктор Дюплесси – как хороший муж и добрый человек, которым он всегда был.

– Я только хотела удостовериться… – пробормочет миссис Дюплесси и, запыхтев, станет подниматься на холм, чтобы сесть там рядом с мужем. – У меня и в мыслях не было вмешиваться…

– Знаю, дорогая, знаю, – будет без конца повторять доктор Дюплесси, и они будут сидеть, глядя вслед отбывающей экспедиции.

– Мы привезем вам болотную мальву, – может крикнуть Юджиния. – Розовую, миссис Дюплесси.

Возможно, девочки прокричат:

– И оранжевую бабочку, если только сумеем поймать.

И так было каждое неторопливое утро.

– Присматривай за ними, мой мальчик, – завершали сцену слова доктора.

Какие же это были волшебные дни! Джинкс была уверена, что будет помнить их всю жизнь. А сколько она увидела и узнала! Баобабы с такими толстыми стволами, что в них можно спрятать слониху, дерево мимозы с усыпанными шипами ветвями, кенгуровую траву и гигантский вереск, и каждый день приносил новые открытия. Кенгуровая трава говорила о том, что где-то поблизости могут оказаться львы, а гигантский вереск предупреждал об африканской гадюке.

А еще были птицы-секретарь, дрофы, ткачики, цесарки. Лейтенант Браун научил Джинкс и Лиззи, на что нужно обращать внимание, когда находишься в движении. Они видели газелей Томпсона, дрожавших, как охотничий спаниель, антилоп дик-дик, прыгавших, как кузнечики, антилопу орикс с закрученными черными рогами.

Джинкс казалось, что птицы и звери в этих местах – это ее братья и сестры. Привстав повыше в седле, она следила за их неторопливым полетом, как будто бегала с ними наперегонки, как будто у нее есть маленькие копытца, которые мчали ее по равнине, или как будто у нее отросли крылья, и она парит над всеми этими местами и кричит:

– Прощайте. Я улетаю от вас. Прощайте.

– Ты счастлив, мой дорогой? – спросила Юджиния, откусывая плод смоковницы. Пикник закончился, и на большом ковре остались только Браун и Юджиния. Девочки убежали полазить по невысоким скалам неподалеку, с ними были неусыпные сайке. Юджиния видела дочерей, но те были слишком далеко, чтобы можно было слышать их разговор. Она посмотрела на Брауна, а потом, как игривый щенок, поболтала плодом в воздухе.

– Да. Счастлив, – промолвил он. – Очень. И попытался выхватить у нее плод.

– Вот и не успел, – засмеялась Юджиния и откатилась от него. Какое же это замечательное чувство – жить на земле. И солнце, и синее небо, и коричневый тростник, и зеленая трава, деревья с колючками, и кусты ежевики, и даже горячий полуденный ветер – казалось, что все источали радость.

– Ты знаешь, почему я люблю плоды смоковницы, Джеймс? – подначивала Юджиния, растянувшись на ковре. – Мне нравится вкус их семян на языке.

Браун засмеялся.

– И это говорит такая благовоспитанная дама, – заметил он. – Наверное, я очень плохо влиял на тебя. К тому же, ты съела целую тарелку!

– Ну и что? – снова рассмеялась Юджиния и взяла тарелку в руки. Там, где лежали плоды, остались капельки воды. Они блестели на солнце, и в каждой был целый отдельный мир. Когда Юджиния наклонила тарелку, они сбежались вместе, а когда она поставила тарелку на место, они раскатились в стороны и сделались круглыми, как маленькие луны.

– Расскажи мне еще раз о Харлан-Пэриш – месте, где ты вырос, – попросила она. – Расскажи о плантациях и о том, что произошло после отмены рабства. Мне нравится слушать, как ты рассказываешь. Мне нравится наблюдать, как меняется твое лицо, и как солнце освещает твою голову, и как у тебя загораются глаза, когда ты замечаешь что-нибудь рядом, а потом далеко-далеко.

– Похоже, ты только и делаешь, что смотришь, и совсем не слушаешь.

Если бы они были одни и если бы здесь не было носильщиков, сайке для детей, он бы растянулся рядом с ней на ковре, засунул одну руку ей под жакет, а другую подложил ей под спину. Сейчас он только и думал об этом.

– Ну как же, Джеймс, я слушаю. Я помню все, что ты рассказывал мне. А теперь давай рассказывай. Я вся внимание. Я удобно устроилась и тихонечко лежу, – опять засмеялась Юджиния. – Там, где тебе так хотелось бы лежать. Готова поспорить.

Она говорила и смеялась очень тихо. Какое значение имело, что она говорит? Юджиния повернула голову. «Ах, если бы только его лицо было рядом, – подумала она, – какой бы я была счастливой».

Те рассказы, которые больше всего нравились Юджинии, пугали Брауна, потому что он выдумывал их. Ему ничего другого не оставалось, как рассказывать о случаях из жизни других людей. Он рассказывал о мальчике, который сам управлял запущенной отцовской фермой, и становился этим мальчиком. Он чувствовал гладкую кожу английского седла, ощущал, как напрягаются мускулы на шее жеребца, прыгающего через изгородь, и представлял себе, что должен был чувствовать этот молодой человек, приезжая домой, небрежно отдавая поводья лошади одному ливрейному лакею, подзывая другого вытереть сапоги и приказывая третьему принести стакан охлажденного пунша.

Намного труднее было рассказывать о годах учебы в Академии. Когда Юджиния начинала расспрашивать про них, он отнекивался, говоря, что ему не хочется вспоминать об этом неприятном для него времени. Впечатления, которые складывались у Юджинии из его ответов, делали ее задумчивой и печальной. Браун не любил видеть ее грустной, он не знал, что такое она воображает о нем, но у него не было иного выбора.

– Расскажи мне еще раз о твоих дядюшке и тетушке и об учителе, и как опечалились все слуги, когда ты уезжал в Аннаполис. И как плакала твоя черная няня, – сказала ему на этот раз Юджиния, вытянув из травы длинный стебелек и покручивая им в воздухе, как бы собирая брызги света, пока не стало казаться, что стебелек вспыхнул золотистым огнем. Тогда она неожиданно посмотрела в глаза Брауну.

– Знаешь, Джеймс, мне бывает грустно думать о твоей настоящей матери. Хотела бы я…

Почему-то было очень больно говорить о детях, теряющих матерей, и о матерях, теряющих своих детей.

– Нет, – оборвала она себя, с усилием улыбнувшись, – не о том, как все плакали. Расскажи лучше о ночах. Когда ты был маленьким. Когда ты вылезал из окна, забирался на крышу, а потом сидел, дрожа, на дубе и слушал, как поют чернокожие. Я очень люблю слушать, как ты об этом рассказываешь.

Каждый день рассказы складывались по-своему, и Юджиния все запоминала, как будто внимание и желание все о нем знать могли восполнить то, что уже ушло в небытие. И каждый день кто-нибудь не давал ему рассказать все до конца – или Джинкс, или Лиззи – прибегал и требовал, чтобы они быстро пошли и посмотрели. Обнаруживалось какое-нибудь новое чудо, что-нибудь необыкновенное, что нужно было засвидетельствовать. Но такие вмешательства были частью семейной жизни, они только сближали Юджинию и Брауна.

– Ну так как, вы двое готовы ехать или нет? – могла, бросившись на ковер, спросить Джинкс, а позабывшая о степенности Лиззи могла закричать:

– Не щекоти ты меня, я же не могу сидеть спокойно, когда ты щекочешься!

Длинные утра и дни сливались одни с другими, но каждый их момент существовал сам по себе и легко запоминался, как запоминается момент, увиденный во сне.

Затем они снова ехали верхом, проделывая долгий путь домой и наблюдая, как перед ними вытягиваются тени. Джинкс прислушивалась к тому, как ее пони хлещет себя по бокам хвостом, отгоняя мух, как шелестит трава, приминаемая широким брюхом ее Неро, и размеренно дышут лошади. Джинкс очень хотелось знать, о чем животные говорят между собой. Обсуждают ли, что делали сегодня их седоки, не рассказывает ли одна из них, какая ей попалась вкусная трава, а другая сетует на противные камни под копытами.

– Ну что же, она не так уж и плоха, – может сказать Неро. – Она не тяжелая, но бывает, у меня весь рот…

– Не обращай на нее внимания, делай, как я, – обрывает ее пони, на котором ездит Лиззи. – Знай, спи себе, соня… Думай об овсе с ячменем…

– Ну, а кто будет смотреть, нет ли львов, голова садовая? – Мамина кобыла страшная трусиха, только и делает, что скулит. – Вот что я хотела бы знать…

И тогда в разговор вступает жеребец лейтенанта Брауна, авторитетно заявляющий:

– Хватит вам хныкать! За львами смотрят люди! Это замечание, повторяемое без конца, как последние слова замечательной шутки, вызывает такой приступ смеха у всех животных, что они останавливаются на полушаге, встряхивают гривой, мотают головой, всхрапывают и ржут, как будто в жизни не слышали ничего смешного. По крайней мере, так воображала Джинкс, когда их кавалькада степенно направлялась домой.

И музыка тоже была, Джинкс слышала ее в высокой траве:

Это была детская песенка, запомнившаяся Джинкс с младенчества. Ее мотив повторяли ветер, копыта пони и поскрипывающие стремена. Снова, и снова, отчетливо, как никогда, прозрачно, как ледяная вода, как росинка под утренним солнцем: «Schlaf, Kindlein, schlaf…»

Джинкс распевала себе и распевала, а животные на далеких равнинах то виднелись величиной с пуговицу, то становились малюсенькими, с булавочную головку. Вот над вершиной холма набегает быстрое облачко, и пасущиеся там зебры темнеют, как ночь, потом облако убегает дальше, и трава, и полосатые тела становятся ярче, более блестящими, чем раньше.

Так проходили дни в кетито под Найроби, пока Юджиния с девочками, лейтенантом Брауном и супругами Дюплесси ждали возвращения Джорджа. Один день походил на другой, все было обыденно, каждый жил своей жизнью, и казалось, что они всегда жили в этом маленьком мирке. Утро принадлежало семье Юджинии и Брауну, послеобеденное время и вечера – чете Дюплесси, новообретенным дедушке и бабушке, специалистам по играм и рассказыванию историй. Доктор Дюплесси помнил все на свете, миссис Дюплесси ничего. Лиззи и Джинкс играли вдвоем в какие-нибудь игры, а доктор Дюплесси сидел у огня и рассказывал истории, от которых у девочек захватывало дух.

Так протекали дни, когда время замирало, отступало назад и в конце вообще отлетало. Ночи – совершенно другое дело: ночи принадлежали Юджинии и Брауну.

– Вы в Академии никогда не учили стихов? – Юджиния была совершенно серьезной и спокойной. Она смотрела, как Джеймс снимает куртку, но мысли ее были далеко-далеко.

– Такого я не помню, – ответил он, пытаясь уйти от ответа. Он отвернулся к лампе, чтобы привернуть фитиль, потом скинул брюки и аккуратно сложил их на скамеечке.

– Неужели, в самом деле? Ни одного? – поразилась Юджиния. Она машинально развязала платок, распустила пояс на юбке, потом взялась за пуговицы на блузке. – Тогда что же вы учили?

– Это ведь военно-морское училище, Юджиния, а не школа для поэтов.

– Гм, – нахмурилась Юджиния, бросив блузку на стул. – Совсем ни одного?

Браун засмеялся и шагнул к ней.

– Ни одного, – произнес он и развязал ленточки на ее сорочке. – Я знаю несколько стихов, но не уверен, что это то, что тебе нужно. – Сорочка упала на пол.

– Я, кажется, сойду с ума. Не могу вспомнить, – внезапно горячо заговорила Юджиния, как будто долго отсутствовала и вдруг снова увидела себя в этой комнате, почувствовала, что с ней рядом Джеймс, ощутила, как покойно и тепло в его объятиях. – Это стихотворение Роберта Браунинга… Я понимаю, что сейчас не время… что я веду себя совершенно не романтично, но…

– Хорошо, скажи мне, о чем оно, – проговорил он, целуя ее в шею. – Нельзя, чтобы ты отвлекалась не на то, что нужно.

Но Юджиния вряд ли слышала его. Мысли ее опять поплыли в другом направлении. Она пробежала пальцами по плечам Брауна, потом по груди, но пальцы двигались сами по себе, и она почти не чувствовала тех любовных импульсов, которые они посылали в ее мозг. Голова была занята другим, романтика может подождать.

– Это о Наполеоне, – сказала наконец Юджиния, – и битве у местечка Ратисбон.

– Ты права, – улыбнулся Браун, наблюдая, как на ее лице появилась тень озабоченности. – Это совершенно не романтично…

– Но меня волнует эта строчка… где-то в конце, по-моему… и я не могу вспомнить… Что-то… что-то о молоденьком мальчике, который прискакал сообщить о битве… и он был… или он сказал… Но вот эту часть я и забыла… Ай, ну что это я… – оборвала себя Юджиния и рассмеялась. – Как ты только терпишь меня, Джеймс?

Она обвила руками его шею и заглянула в его голубые глаза.

– Там в конце стихотворения что-то такое, что мне кажется каким-то предзнаменованием, чем-то вроде предупреждения, и я чувствую… Ну, как бы это сказать… Я когда-то помнила конец стихотворения, но сейчас начисто забыла…

Браун погладил Юджинию по волосам, ото лба к затылку, потом стал повторять это движение ласково и ритмично. Его руки источали тепло и покой.

– Ты никогда не относился ко мне серьезно, – попыталась она возразить, хотя все ее тревоги, все ее страхи показались ей такими далекими, такими несущественными, как кружащиеся в углу на солнце пылинки.

– Я люблю, когда ты делаешь так, – наконец сказала она, и он продолжил ласкать ее лицо, шею, плечи.

Юджиния поцеловала его в шею, кончики пальцев, уши, губы, каждый раз задерживаясь, затаив дыхание, словно там было крошечное существо, кто-то, кого нужно беречь, согревать и лелеять. И ей показалось, что их тела, ее и Брауна, создали новую, общую для обоих жизнь, что, стоя на освещенном огнем полу, они двигались, как единое существо, отбросив страхи и сомнения, словно они всего лишь мусор, уносимый течением.

«У тебя теплая кожа, – говорило одно тело. – А у тебя она жесткая, – отвечало другое. – Здесь, где я ласкаю тебя рукой, жарко, как в печке». Тела сделались скользкими и влажными, они соединялись, разъединялись, переворачивались, и так снова, и снова, и снова, и Юджиния думала, что все ею сделанное, попробованное и прочувствованное было новым и совершенно не похожим ни на что открытием. У нее не возникало никаких сомнений, она не колебалась, потому что этот человек не был для нее чужим. Он был частью ее самой, и она знала, что они с Джеймсом стали единой душой.

Кровать отбрасывала на стену темную тень, похожую на мост, и над ней струились узенькие золотые полоски света. Полоски плясали, как джинны, устремляясь к потолку. Они кружили по комнате, как картинки из волшебного фонаря. Они были серебряными и медными, они блестели и сверкали, они с такой же легкостью взмывали вверх, с какой стремительно падали.

– Джеймс, – бормотала Юджиния. – О Джеймс…