Вид с холма

Прекрасный ад

Они познакомились у табачного киоска.

— Мы курим одни и те же сигареты, — сказал Вадим женщине, которая стояла рядом. — Хороший повод познакомиться.

Высокая, с балетной осанкой, в облаке ароматных духов, она укладывала сигареты в сумку.

— Да, я заядлая курильщица. Все никак не могу бросить.

— Вы не очень спешите? Может, зайдем в сквер, покурим? — предложил Вадим, когда они отошли от киоска.

— Мне надо зайти туда, — она кивнула на театральные мастерские. — Если вы подождете, потом мы можем покурить.

— Так вы кинозвезда?

— Да, звезда, — она улыбнулась и состроила нарочито победоносную гримасу.

Вадим сразу отметил ее безупречный вкус: длинный черный плащ как нельзя лучше подчеркивал гладко зачесанные черные волосы и глубокие темные глаза. Она шла прямо, высоко подняв голову — во всем ее облике была какая-то монашеская строгость.

— Ну воображала-то вы точно. Вышагиваете как королева.

— А я и есть королева. В самом деле танцую королев в театре.

— В каком театре?

— В Большом.

— Ого! — удивился Вадим. — А я думал, вы монахиня.

— Хм, далеко не монахиня, — она поджала губы.

— Пригласите в театр посмотреть что-нибудь. Вы не поверите, но в вашем театре я был всего один раз. И то лет десять назад.

— Пожалуйста. Завтра «Лебединое озеро». Пропуск я оставлю на служебном подъезде. На имя Варшамовой. Это я.

— Спасибо. Обязательно приду, — Вадима охватило неясное волнение.

Они подошли к мастерским.

— Ну так вы подождете? — она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза. — Я только примерю платье и вернусь. А хотите, пойдемте вместе, если это вам интересно.

— Конечно, интересно. Я занимаюсь живописью. Только удобно ли?

— Господи! Идемте! — она чуть не взяла его за руку.

— Как вас зовут? — спросил Вадим, когда они поднимались по лестнице.

— Тамара.

— А меня Вадим.

В мастерских она надела только что сшитое платье и пригласила Вадима к портнихам.

— Вам нравится? — она протанцевала среди мастериц и столов, заваленных тканями и кружевами.

Она сделала всего несколько легких свободных движений, но Вадим сразу понял, что перед ним незаурядная танцовщица. «Так и в живописи, — подумал он, — нужно увидеть всего несколько штрихов, два-три мазка, чтобы оценить художника».

— Отличное платье! — он вытянул руку с поднятым пальцем.

— Очень хорошо сидит, Тамарочка, — в один голос заговорили портнихи, а одна подошла и заколола еще какую-то оборку.

Выйдя из мастерских, они направились в сквер на улице Чехова. Было начало осени, на деревьях появлялись первые желтые листья, но дни стояли теплые и тихие — казалось, природа замерла в ожидании перемен. Они сели на скамью, закурили, и Тамара, повернувшись к Вадиму, с неподдельной прямотой спросила:

— Хотите, расскажу вам о себе? — и бросила на него испытующий взгляд.

— Конечно.

— Мне уже много лет. Вам сколько?

— Тридцать четыре.

— А мне немного больше… Так что мне иногда кажется, что я уже старая, что прожила длинную жизнь. А иногда кажусь себе девчонкой. Смешно, правда?.. Я закончила балетную школу и с восемнадцати лет в театре. Причем, когда меня отец привел в школу, меня нашли пластичной, но очень длинной. А я была переросток — мне было двенадцать лет. Взяли условно, и за год я всем доказала… Ну а потом работа, адская работа у станка, репетиции, пока ввели в основной состав… Я характерная танцовщица. Танцевала в кордебалете, в тройках, в двойках и, наконец, стала солисткой…

Она сидела неподвижная и прямая, с откинутыми назад плечами, словно жрица, и говорила просто, без всякого самолюбования.

— Вы, наверно, объездили весь мир?

— Нет, не весь, но побывала во многих странах… Я была замужем. Вышла замуж совсем девчонкой. Влюбилась в нашего балетмейстера, красивого, талантливого, как мне тогда казалось. Знаете, у каждой девчонки наступает момент, когда она влюбляется во взрослого мужчину. Ненадолго. У меня это затянулось… Повзрослев, я заметила, что муж не такой уж талантливый, а его красота просто недостаток мужчины. Он слишком привык нравиться женщинам. Потом он чересчур эстет, а я не терплю чрезмерной утонченности, искусственности. Чем больше в человеке заложено, тем он более прост… Наверное, когда-то муж любил меня, но за десять лет, которые мы прожили вместе, от нашей любви ничего не осталось. Было этакое однообразное унылое счастье. Наши отношения сами себя изжили, — на ее лице появилась гримаса давнишней горечи. — Наша любовь не перешла в дружбу, в необходимость друг другу… А вообще глупо ругать прошлое, его все равно не изменить.

«И откуда это желание выговориться? — подумал Вадим. — Похоже, все это наболело и сейчас вырвалось наружу. Большинство женщин хочет оставаться таинственными, загадочными, а эта совершенно не боится раскрываться. Видимо, она немало пережила, если такая искренняя».

— Сейчас я думаю, сколько людей, которые вообще не подходят друг другу, но живут по привычке, — с горячностью продолжала Тамара, — они ежедневно обедняют, а то и отравляют жизнь друг другу, но не расходятся ради детей, ради прошлого. Им не хватает сил изменить свою жизнь, они все надеются на что-то. По-моему, это глупо… Говорят, у меня плохой характер. Не знаю, наверное… Но я пришла к выводу, что брак не должен быть по любви и не должен быть по расчету… Он должен строиться на симпатии, уважении… А вы женаты?

Вадим покачал головой.

— Но были?

— Нет.

— Ну тогда я напрасно все это говорю. Вы все равно не поймете. А почему не были?

Вадим усмехнулся:

— Все откладываю на потом. Это очень сложно, найти себе пару.

— Да, это дело случая, — торопливо согласилась Тамара и повела в воздухе сигаретой, точно совершила неведомое священнодействие. — Но все-таки если мужчина до такого возраста не женат, он, извините, или бабник, или сам не знает, чего хочет.

Ее резкость и откровенность прямо-таки обезоружили Вадима.

— Я долго встречался с одной женщиной. Это был затянувшийся роман, ничем не наполняющие встречи. Наши отношения ни во что не перешли. Где-то мы упустили время, перегорели и все сошло на нет. Я ушел в работу, стали реже встречаться. Наверно, я не любил ее.

— С вами все ясно. Вы инертны, — в безобидной форме, с улыбкой произнесла Тамара, и Вадим смолк в ожидании жестокого предсказания, но неожиданно услышал:

— Конечно, с возрастом у людей повышенные требования. Особенно у творческих натур. Вы ведь художник? Но все-таки трудно поверить, что вы до сих пор не встретили замечательной женщины. Вы же интересный мужчина и наверняка нравитесь женщинам.

— Понимаете, я придумал идеальный образ, — оправдывался Вадим. — Взял что-то от всех знакомых женщин, выписал этакую заданную фигуру, настолько собирательную, что она уже стала нереальной, рассыпается на куски. Тем не менее я сжился с этим образом и мне трудно пойти на уступки.

— Это мне понятно, — вздохнула Тамара. — Я тоже живу между надеждой и разочарованием. Надежда — это ведь вера, накопление сил, а разочарование — несовпадение мечты и реальности, верно? Но я стараюсь не думать об этом. Для меня главное театр. Так вы завтра придете?

Вадим работал в книжной графике и считался преуспевающим художником. Приятели ценили в нем азартность, творческую злость, постоянную сосредоточенность на работе, нахваливали за «свою манеру», но подтрунивали над ним, когда он слишком беспощадно оценивал свои и чужие работы. На это Вадим говорил вполне определенно:

— Искусство ведь своего рода состязание, в котором есть честолюбие и тщеславие. Честолюбие — это состязание с самим собой, готовность доказать себе, что можешь добиться успеха, стремление что-то оставить после себя, определенная боязнь исчезнуть бесследно. А тщеславие — просто желание услышать похвалу. Одно дело когда работаешь, потому что не можешь не работать, это твое призвание, твоя суть, а другое, когда думаешь: «нужно ли это?». Тогда искусство всего лишь эгоизм, корысть.

Он жил в коммунальной квартире на Соколе. Комната служила и мастерской: на стенах висели картины, на шкафу лежали подрамники, рулоны бумаги, под тахтой — связки папок с набросками; стол со множеством порезов и следов от тлевших сигарет был заставлен красками — комната представляла собой вместилище необходимых для работы вещей. У Вадима не было ни магнитофона, ни телевизора, ни модной одежды, зато он имел «Москвич» — не новый, но все же собственный транспорт. Как многие холостяки «со стажем», Вадим привык к самостоятельности, для него не составляло труда сварить суп, выстирать и подшить белье, а свое затянувшееся холостячество (предмет насмешек приятелей) рассматривал как «дополнительный период свободы, высшую ценность». Одиночество не тяготило его; во время работы ему мешало бы чье-либо присутствие, а по вечерам он встречался с приятелями в кафе Дома журналистов. Вадим особенно не следил за своей внешностью, выглядел «неухоженным», и это вызывало сочувствие женщин. Он нравился им за серьезность и увлеченность работой, за свободные, уверенные манеры, но их отпугивал его эгоизм, перепады настроений, задевало, что он не уделял им внимания, а то и вовсе относился подчеркнуто иронично.

На следующий день Вадим пришел на спектакль. Тамара действительно танцевала королеву. Он узнал ее не сразу; среди залитых светом декораций, танцующих пар, кордебалета и миманса различил стройную даму, одаряющую всех улыбкой и всепрощающими жестами, но долго не мог признать в ней вчерашнюю знакомую — так сильно ее изменили королевская одежда, парик и грим.

После спектакля он ждал ее у служебного входа. Когда она вышла, они сели в машину и закурили. Возбужденная, еще не отошедшая от спектакля, Тамара курила и улыбаясь смотрела на Вадима, смотрела молча, как бы собираясь с силами, потом, запинаясь, проговорила:

— Из-за вас я так разволновалась… меня чуть не сняли со спектакля… Вам понравилось?

Вадим рассказал о своих впечатлениях.

— Почти все точно увидели, — кивнула Тамара. — Только в Трембольской нет никакой легкости, она танцует без души, вылезает на одной технике, — сказала резко, но без желчи и тени зависти, просто как человек, предъявляющий к искусству определенные требования.

— Давайте поедем куда-нибудь? — Тамара порывисто взяла Вадима за локоть. — Мне нужно выпить рюмку коньяка, снять напряжение. Если хотите, поедем ко мне?

Она жила в доме у сада «Эрмитаж»; выйдя из машины, открыла сумку и улыбнулась.

— Отпирать дом должен мужчина, — сказала и протянула Вадиму ключи, как бы демонстрируя полное доверие.

У нее была трехкомнатная квартира: общая комната с мебелью темно-красного дерева, спальня с трюмо и проигрывателем-«комбайном» со множеством пластинок, и комната сына, в которой кроме стола и тахты стояли велосипед и магнитофон. В квартире не было ни одного лишнего предмета, ничего сверх нормы, и каждая вещь имела свое место. За этим разумным порядком виднелся четкий и строгий быт. Вадим сразу отметил, что в комнатах мебель, обои и шторы тщательно подобраны по цвету — разные по насыщенности тонов, но с общей гаммой, что делало в комнатах воздух расцвеченным и мягким.

Сын Тамары Илья, худой светлоглазый подросток, встретил Вадима приветливо: тут же поинтересовался, знает ли их гость записи, которые он в этот момент прослушивал, вызвался поставить «забойную» кассету, а узнав, что у Вадима есть «Москвич», попросил научить его водить машину.

— Дома мне приходится быть и женщиной и мужчиной, — сказала Тамара Вадиму, когда они остались вдвоем. — Готовлю ужин, проверяю у сына уроки, слушаю его магнитофон, занимаюсь с ним каратэ.

Они сидели в большой комнате, пили чай с коньяком, смотрели друг на друга с нескрываемым, все возрастающим интересом, и Тамара без умолку говорила:

— …Утром готовлю завтрак, сын уходит в школу, бегу в магазин, а к одиннадцати в класс, к станку, к двум — на репетицию, а вечером спектакль. Оттанцую, приду домой, убираю в квартире, стираю… Ничего, справляюсь. Зато некогда скучать, хандрить. Все дело в неподвижности, ведь верно? Стоит только засидеться, залежаться — и уже настроение не то, и самочувствие, вы заметили?..

Она спрашивала, но не дожидалась ответов — казалось, была убеждена, что их мнения во всем совпадают.

— Конечно, у женщины с годами появляется ощущение незащищенности, но зато я сама себе властелин… А когда вы покажете свои работы?

Вадим уехал от нее на рассвете. Через день Тамара снова пригласила его в театр на «Дон Кихота».

— В спектакле у меня два больших выхода, — сообщила по телефону. — Обязательно приходите. Я буду танцевать, зная, что вы смотрите.

После спектакля они опять заехали к ней «снять напряжение» и, как и в прошлый раз, Вадим уехал под утро. Так продолжалось еще несколько дней, пока однажды Тамара не сказала:

— Оставайся! Что ты катаешься взад-вперед?! Живи у меня. Нам же хорошо друг с другом, — сказала просто, с радужной улыбкой.

— Правда, Том, хорошо, — выговорил огорошенный Вадим.

— Разве этого мало? Это так редко бывает…

— Понимаешь… Я не имею права взваливать на себя такой груз, как твоя семья. Деньги я получаю нерегулярно, а семья — это упорядоченная штука, и мужчина должен ежемесячно приносить деньги, — Вадим говорил ровным голосом, но сам чувствовал неубедительность довода.

— О чем ты говоришь! — вздрогнула Тамара. — Какие деньги! Да вон они на полке. Будем тратить сколько захотим. А получишь ты, тоже положим туда. А не получишь, нам и этого хватит. Не забывай, я одних алиментов получаю сто рублей. Если тебя это останавливает… Господи, какая чепуха! Оставайся, а там видно будет.

— И еще, — не сдавался Вадим. — У меня уже выработались холостяцкие привычки, я неуживчив. Люблю по вечерам посидеть с приятелями. Мне надо с ними поделиться, поговорить о работе, выговориться…

— Замечательно! — Тамара кивнула и улыбнулась. — Мы тоже часто собираемся после спектаклей. Оставайся!

С любой женщиной Вадим не рискнул бы так быстро начать совместную жизнь, долго колебался бы, все взвешивал. Решительный во многих делах, здесь он проявлял осторожность и осмотрительность. Он догадывался, что женщина внесет в его жизнь свой ритм, ему придется кое с чем расстаться, кое-что изменить. Он привык к своей захламленной комнате-мастерской и рассматривал ее как некий запретный для женщин заповедник. Даже не покупал мясорубку и утюг, считая их необходимыми атрибутами семейственности. Он был не против женитьбы, но на женщине, от которой не просто потерял бы голову, а которая отвечала бы всем его требованиям — прежде всего была кроткой и послушной, и чтобы после женитьбы у него ничего не нарушилось, не поломался бы сложившийся уклад, чтобы его жизнь только приобрела некий романтично-возвышенный смысл. И уж конечно он не представлял себе брак с женщиной старше себя, да еще со взрослым парнем. Он любил детей, но хотел воспитывать собственного сына. И вдруг Тамара! Отбрасывая всякие общепринятые нормы, она не дожидалась его звонка — звонила сама, приглашала в театр, в свой дом, и вот наконец предложила перебраться к ней. Ее искрометный натиск не оставил Вадиму времени на размышления.

…Когда он приехал к Тамаре, она уже переселила сына в общую комнату.

— А здесь будет твой кабинет, — радостно сообщила Вадиму, устанавливая в комнате сына торшер.

— Нет, Том, — твердо заявил Вадим. — Работать я буду у себя. Я уже привык. Там у меня большой стол и все под рукой. Да и я не могу работать, когда кто-то стоит за спиной… И потом, что ты здесь устроила? Какой-то интим, какую-то беседку для влюбленных. Одевайся, сгоняем ко мне, увидишь мою обстановку и все поймешь. К тому же ты хотела посмотреть мои работы.

Тамара поджала губы, нахмурилась, но тут же встряхнулась:

— Может, ты и прав. Работа — святое дело.

Подошла к вешалке, накинула плащ.

— Я готова.

Они приехали к Вадиму, и Тамара, точно измеряя метраж, широко прошлась по комнате.

— Такой я ее и представляла. Пиратской. Как мастерская. Я люблю не музеи, а мастерские, где есть незаконченные работы. Мастерская — кухня творчества.

Разглядывая картины и рисунки, она некоторое время стояла в молчаливом изумлении, потом выдохнула шепотом:

— Потрясающе! Подари мне что-нибудь, я повешу на самое видное место. Я и не знала, что ты замечательный художник. Ты добьешься больших высот, я уверена, — театральным жестом она показала на потолок, как бы предсказывая Вадиму путь в бессмертие. — Но почему таких картин мало на выставках? В основном румяные доярки, какой-то наигранно-бодрящий оптимизм? Объясни мне, у вас что, тоже есть привилегированные, которые создают официальное искусство, то, что нужно чиновникам?

— В каждой области они есть, — хмыкнул Вадим. — И есть разные идолы, дутые популярности. И есть талантливые, которые с коммерческим цинизмом делают то, что нужно. Но это ведет к нравственной коррозии. Двум богам служить нельзя.

— Это верно, — Тамара достала из сумки сигареты.

— У нас честный художник поставлен в трудные условия, — продолжал Вадим, — но он отстаивает свое, это главное.

— Как все-таки ужасно, что чиновники диктуют художникам, что рисовать, поэтам — что писать, талантливый зависит от бездарного, — Тамара недовольно топнула и, не переводя дыхания, объявила с жесткой торжественностью:

— Но, к счастью, ты прав, не все идут против своей совести. Я, например, никогда не шла на такие сделки. И ты, я уверена, тоже. В любых обстоятельствах можно сохранить честь и совесть.

Первая неделя их совместной жизни прошла легко, с долей игры:

— Королева, у тебя хорошая кожа, почти как у меня, — шутливо возвещал Вадим, когда они были наедине.

— Хм, хорошая! Как у тебя!.. У меня потрясающая кожа. А руки?! Ты видел у женщин такие руки?!

— Да, в самом деле пластичные. Твои руки созданы для того, чтобы обнимать меня.

— Хм! Почему все мужчины так уверены в себе? Считают себя единственными в своем роде.

— Так ты и всерьез возомнила себя королевой. Даже из туалета выходишь царственно, словно там сидела на троне…

По утрам Вадим подвозил Тамару к театру «на класс», сам спешил на Сокол работать. После класса Тамара звонила, говорила — «ужасно соскучилась и жду к обеду». Часа в три, когда Илья приходил из школы, Вадим приезжал и они втроем усаживались за стол. Тамара прекрасно готовила, и Вадим сразу это оценил.

— Отличные обеды готовишь, Том. Ты, наверно, закончила кулинарные курсы?

— Ага. И курсы кройки и шитья, — поспешно откликнулась Тамара. — Я все умею делать. И считаю, каждый мужчина должен все уметь. А то есть — гвоздя не могут вбить.

— Я тоже так считаю, — согласился Вадим. — Но мне жаль тратить время на это, и чаще хожу в столовые. Я не привередлив, питаюсь урывками, если заработаюсь, так вообще забываю о еде.

Тамара вскинула голову:

— Это никуда не годится. Так можно довести себя до язвы желудка. Но ничего, я займусь твоим питанием. В этом отношении у нас, балетных, армейский режим: по утрам творог и геркулесовая каша, днем плотный обед, на ужин что-нибудь легкое…

— Чай и коньяк, чтобы снять напряжение, — вставил Вадим.

— Напрасно смеешься. Это помогает.

— И сигареты тоже?

— Нет, курение мешает дыханию. Это дурацкая привычка. Я недавно стала курить. Нервы пошаливают. Но я обязательно брошу.

До спектакля они гуляли в саду «Эрмитаж», и неугомонная Тамара все рассказывала:

— …В училище у нас был преподаватель, ужасный сластена. С фамилией Синенький. Когда-то был неплохой танцовщик, но сгубил себя пирожными, заработал кучу болезней. У нас ставили отрывки из балетов, а после премьер устраивалось «торжественное чаепитие». Так вот, на этих чаепитиях Синенький ужасно суетился: подсаживался к директрисе, к заслуженным артистам, развлекал анекдотами и молотил пирожные. Очистит один угол стола, пересаживается на другой. И как в него вмещалось, ведь был ужасно хилый?! Впрочем, все тощие прожорливые, по себе знаю. «Береги себя», — сказали ему как-то, а он не понял. «Чего уж там! Наверное, так и сгорю на сцене» — сказал. По слухам сгорел, но от обжорства…

Тамара презрительно фыркнула, но сразу заулыбалась:

— А девчонки у нас были замечательные, и наша дружба была искренней, не то что теперь. Как только у одной появлялся поклонник, на свидание приходили все. Стояли в стороне, и если молодой человек не нравился, пели для подруги фокстрот, если был так себе — танго, а если нравился — вальс. По этим мотивчикам определялась цена каждого ухажера… А еще у нас была одна девочка… — жестикулируя, с жаром Тамара начала новую историю.

Вадим не переставал удивляться ее импульсивности, неуемному темпераменту.

— …У этой девочки все трагично сложилось. Мы еще тогда заметили у нее странный вкус — она одевалась во все зеленое. Ее и звали «крокодильчик». У нее и правда было узкое лицо, зеленоватые глаза и зубы чуть вперед. Она вязала игрушки — зеленых крокодильчиков. И мы как-то на день рождения подарили ей чучело маленького аллигатора. И вот, представляешь… она вышла замуж и у нее родился ребенок с редкой болезнью: с крокодильей кожей. Какая-то шелушащаяся кожа. Ужас какой-то!

— Том, ну что ты рассказываешь какую-то чертовню? — усмехнулся Вадим. — Расскажи что-нибудь светлое.

— Ну, извини, — Тамара прижалась щекой к плечу Вадима, но тут же отпрянула в замешательстве: — А почему чертовню? Это жизнь. Жестокая правда. Нельзя же говорить только о красивостях, разных художествах. Жизнь есть жизнь. Я за тех, кто крепко стоит на земле и не витает в облаках… А светлое… Светлое было, как только меня взяли в театр. Тогда намечались гастроли в Америку и из нашей группы решили взять одну танцовщицу. Меня или Браславскую. Худсовет хотел взять Браславскую, но выступила Уланова и настояла, чтобы взяли меня. Узнав об этом, я потом подошла к ней и поблагодарила. А она, знаешь что сказала? «Я, Тамарочка, не за вас выступила, а за искусство». Вот, что значит великая балерина!

В один из дней стояла необычная погода — какая-то прощальная летняя теплынь. «Эрмитаж» был залит солнцем, сад покрывала яркая подстилка из листьев, от деревьев исходил крепкий древесный запах. Неожиданно нахлынуло много посетителей, и администрация, решив напоследок придать саду дополнительную эффектность, включила фонтан.

— Все это в нашу честь! — ликовала Тамара во время прогулки по саду. — И солнце, и фонтан!

Охваченная внезапным порывом, она запрокинула голову, раскинула руки и протанцевала что-то, поднимая ворох золотистых листьев. Потом подбежала к Вадиму с громким возгласом:

— Ты сделал меня счастливой! — чмокнула его в губы и рассмеялась отрывистым смехом. — Давай, знаешь что? Искупаемся в фонтане! Пусть нас считают чокнутыми, а мы счастливые!

— Конечно, окунемся, — невозмутимо сказал Вадим, считая, что она попросту разыгрывает его, проверяя на готовность к подвигам.

Но Тамара не шутила.

— Дом рядом, побежим и переоденемся!

Она обезумела от радости, ее лицо горело, волосы разметались по плечам. Схватив Вадима за руку, она потащила его к фонтану.

— Остановись! Что за ерунду ты придумала? — пытался охладить ее пыл Вадим. — Мы же не дети.

— Дети! — Тамара отпустила его руку, перешагнула барьер и, шлепая в туфлях по воде, вбежала под бьющую струю; ее волосы и платье сразу намокли и прилипли к телу, но она продолжала сиять.

— Вылезай сейчас же! Простудишься! — нахмурился Вадим и добавил с легкой иронией: — Не забывай, ты нужна мировому балету!

Фонтан окружили любопытные, послышалось хихиканье. Одни видели в этой вздорной выдумке немыслимое пижонство, другие — отклонение в психике купальщицы. Только когда Вадим метнул в сторону Тамары суровый взгляд, она вышла из воды.

— Тебе стыдно за меня, да? Не сердись! — стряхивая капли, она направилась к дому. — А вообще, что здесь особенного! У людей сплошные условности, живут в каком-то упакованном мире, точно в футлярах. Не люди, а отливки. Да еще осуждают! Кто им дал право меня осуждать?! Захотела и искупалась.

«В самом деле, что здесь особенного? — подумал Вадим. — Она живет раскованно. Ее поведение не укладывается в привычные рамки, так это и замечательно».

Иногда они заходили в «Эрмитаж» и после спектаклей. Сидели на скамье обнявшись, покуривая. Случалось, на соседних скамьях тоже сидели парочки, и тогда со стороны весь сад представлял живописную романтическую идиллию. Постепенно парочки уходили, но некоторые засиживались, пока не появлялись милиционеры.

— Все, красавцы, хватит целоваться! — не без юмора покрикивали стражи порядка. — Сад закрыт! По домам! До завтра!

Известно, когда начинают совместную жизнь молодые люди, им легко подстроиться друг под друга, у них еще не сложившиеся характеры, нечеткие убеждения, не устоявшиеся привычки, но с возрастом все сложнее, особенно если встретились два одинаково своевольных и независимых человека. Между ними непременно возникает накал, их любовь напряженная, дерзкая. Нужно отдать должное Тамаре: она сразу, без противоборства, во многом отдала лидерство Вадиму. С первых дней он начал менять домашний уклад в ее доме, и она восприняла это с покорностью. Прежде всего Вадим настоял на том, чтобы Илья, встававший рано, сам себе готовил завтрак и сам чистил свою одежду.

— Том! — сказал он. — Ты делаешь из подростка парниковый цветок. А ты, Илюша, просишь у мамы три рубля перетягивать спицы на велосипеде. Неужели сам не можешь сделать?! Тебе уже девочки названивают. Ты уже мужчина и должен все делать своими руками. Иди сюда, покажу, как перетягивать спицы.

Вадим научил Илью разбираться в автомобиле, и по вечерам, когда Тамара была в театре, они копались в «Москвиче». Несколько раз уезжали за город и Вадим учил парня водить машину. У Ильи наступил тот возраст, когда общения с матерью стало недостаточно, и как только в доме появился мужчина, да еще художник и автомобилист, подросток обрушил на него все накопившиеся вопросы. Они подружились сразу; Илья не мог дождаться приезда Вадима, Тамара только и слышала:

— Дядя Вадим сказал… Дядя Вадим считает…

Вадим тоже радовался, что сразу сумел завоевать сердце подростка, что у него появился восторженный слушатель и помощник; ему вдруг захотелось передать парню свой опыт — не только автомобильный, но и жизненный — и, конечно, он испытывал определенную гордость, что ему доверена юная восприимчивая жизнь.

С каждым днем Илья все сильней привязывался к Вадиму, и другая женщина радовалась бы, но в Тамаре вспыхнула ревность. Этому способствовала и некоторая небрежность сына по отношению к ней, в его словах стали проскальзывать нотки мужского превосходства.

— Это ты виноват, — упрекнула она Вадима с грустной полуулыбкой. — Из-за тебя я потеряла у него авторитет. Мы жили дружно, а ты вносишь смуту…

— Том, мальчишка, естественно, тянется к мужчине. Мать не заменит подростку отца, а то, что он грубит, я с ним поговорю.

— Я вообще для вас стала только домработницей.

— Ну уж! — Вадим великодушно обнял Тамару. — Не преувеличивайте, королева!

— Именно! Не отхожу от плиты.

— Так это основное предназначение женщины. Важно, для кого готовить… Ты и должна быть послушной, приветливой и нежной. И молчаливой. Говори лишь одну фразу: «Как скажешь, дорогой», — заключил Вадим в полушутливом тоне.

— Тебе нужна просто дура, резиновая кукла, которая всегда будет улыбаться и говорить: «Ты гений! Роден и Пикассо — тьфу в сравнении с тобой!». Ты забыл, что я тоже личность.

— В наше время все женщины стали решительными личностями — и в этом их трагедия.

— Ты диктатор. Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не был женат. Тебе нужна королева на правах служанки.

— Точно. Ты должна быть и царицей, и рабыней.

— Ты хочешь меня растоптать. Я только все должна. Кормить тебя с золотой ложки не надо? А что должен ты?

— Заботиться о тебе, наполнять твою жизнь смыслом.

— Хм! Посмотрим, как это у тебя получится.

Через неделю к Тамаре приехала мать, тучная старуха с морщинистым лицом. Тамара недолюбливала ее, это Вадим понял еще раньше; как-то она сказала:

— Мать настоящая торговка. Ей только стоять за овощным прилавком, а она была женой золотого человека — моего отца, известного патологоанатома. Он был умным, общительным. В наш дом всегда приходили студенты, а мать ворчала, что устроили балаган, грубила студентам, пилила отца. Она и вогнала отца в могилу раньше времени… Жадная, всю жизнь копила деньги. А когда отец умер, отгрохала ему памятник за десять тысяч на Донском кладбище. Теперь каждое воскресенье ездит туда, льет слезы, чтобы все говорили, как она его любила… Еще Илюшу настраивает против меня!

Илья любил бабку, она много времени проводила с ним, когда Тамара уезжала на гастроли. В выходные дни они часто ездили в парк на аттракционы, ходили в кафе-мороженое…

В первый же свой визит старуха попросила Вадима подробно рассказать о себе, потом заикнулась о том, что «нерегулярные деньги — это плохо», а главное, она «не уверена, что его полюбит Илюша». Тамара побелела от негодования.

— Это еще что такое?! Еще раз скажешь подобное, уйдешь из моего дома! И забудешь, что у тебя есть дочь и внук!

В растерянности старуха пробормотала проклятие и направилась к входной двери. Вадим не ожидал от Тамары такой вспышки гнева. Он понимал, что разругавшись с матерью, она продемонстрировала серьезность отношения к нему, но все же это выглядело жестоко. Вадиму стало неловко, что семейный разрыв произошел из-за него.

Когда старуха ушла, Тамара бросилась к Вадиму.

— Не обращай внимания, милый. Она ничтожество! Больше ее здесь никогда не будет.

А ночью шептала:

— Я так счастлива, что у меня есть ты. Я думала, что настоящая любовь начинается красиво: представляла знакомство у моря, в пустынных дюнах или где-нибудь в заснеженном лесу на лыжне, но все произошло намного проще и прекрасней!

Обычно, сделав иллюстрации к очередной книге, Вадим занимался живописью. В момент знакомства с Тамарой он писал серию «Пейзажи Пахры». Эту серию он начал давно, не раз ездил на этюды, сделал кипу набросков, но вдруг почувствовал, что не может выработать свое отношение к увиденному, «импровизировать на тему». Ко всему, раньше, в период «неустанного поиска красоты и правды» — как его называл Вадим, — он писал полотна в скупых тонах, в основном натюрморты — устойчивый предметный мир. В тех работах была предельная ясность, строгость, монументальность — они, точно резьба по камню, подкупали четкостью, чистотой формы. «В наше суетливое время надо вносить гармонию и покой», — говорил Вадим приятелям. Но, задумав «Пейзажи», он начал работать в новой лирической манере, мягкими, многоцветными мазками. «Тема сама подсказала форму, — объяснил приятелям. — Форма не подчиняет содержание, а работает на него. Но в то же время — в форме весь секрет, в ней личность художника». И вдруг новая манера, свободное обращение с материалом завели его в тупик. «Надо же, все есть: искренность, жизненность, — нет искусства!» — злился Вадим.

Как-то он заработался: переписывая холсты, потерял ощущение времени. В тот день к Тамаре приехал в полночь.

— Господи, я думала, что-нибудь случилось! Где ты был? — в ее глазах была паника.

— Заработался, — Вадим устало снял пиджак.

— Неправда! — ее глаза сузились в пронзительный прищур. — Я звонила.

— Заработался, не слышал.

— А соседи?

— Том, что за подозрения?! Этого еще не хватало!

Заметив, что Вадим чем-то расстроен, Тамара перешла на примирительный тон:

— Ты всегда такой точный, я не знала, что и подумать… Идем на кухню, ужин давно остыл.

За столом она спросила:

— Что-нибудь не получается?

— Делаю черт-те что! — махнул Вадим рукой. — Старые работы в новой упаковке. Я же тебе говорил про серию пейзажей?

Тамара кивнула.

— Так вот, ничего не получается. Какой-то дьявольский круг.

— Я уверена, все будет хорошо. Вот увидишь, милый. Ты просто переутомился, тебе нужно отдохнуть. Нельзя работать на износ… Это ж саморазрушение… Сейчас все спешат, не досматривают, не дочитывают, не додумывают, а ты все делаешь на совесть и потому немного сломался… У меня тоже так бывает: не получается что-нибудь, и все тут. До этого все шло без задоринки, а тут вдруг — на тебе! Ноги — прямо ватные, руки падают как веревки. «Прекрасно! — тогда я говорю сама себе. — Нужно подкопить силы, Томуся». Я отдыхаю два дня и с новым разбегом знаешь как делаю! Это помогает в девяноста случаев из ста.

— Не знаю, — сдавленно выдохнул Вадим. — Иногда уверен, делаю стоящие вещи, а иногда кажется, не сделал главного — не создал свой мир, не нашел свою жилу и не разработал ее… Хватаюсь то за одно, то за другое…

— Что ты говоришь! — вспыхнула Тамара. — У тебя прекрасные картины. И ты должен верить в то, что сделаешь еще более значительные вещи. Да если бы я сомневалась в себе, разве ж я стала бы солисткой!.. И каждый должен стремится быть лучшим, — помедлив, сказала она. — Человеку не пристало растворяться в обществе. Я за сильных, предприимчивых, не боящихся конкуренции.

Она знала, что такое творчество; в дальнейшем, почувствовав угасающий запал Вадима, приободряла его — при этом все переводила на свою работу, не пытаясь вникнуть в суть его терзаний, но и это многого стоило. В ней таилась недюжинная властная сила.

В конце концов Вадим закончил серию, но после вернисажа, на котором Вадим познакомил Тамару со многими художниками, она несколько изменилась — стала ревновать его к приятелям… В компании художников она вообще скучала, сидела замкнутая, неприступная. Вся ее жизнь была связана с театром, и многое вне сцены для нее, взрослой женщины, оставалось непонятным. Она оживала только, когда речь заходила о театральной жизни — с жаром начинала пересказывать балетные новости и всех приглашала в театр, а после спектакля звала к себе, устраивала застолье. Она сразу понравилась приятелям Вадима, и в конечном счете это сыграло немаловажную роль в его привязанности к ней, но сама Тамара в каждом из художников видела массу недостатков.

— Знаю я эти колонии художников, — говорила Вадиму. — Они все глупые какие-то… Некоторые нарочно изображают из себя идиотов, создают ореол таинственности… Вот смотри, этот чрезмерно ругает себя, выставляет в нелепом свете, а ведь это тоже пижонство… Оборотная сторона эгоизма, да еще невероятная уверенность в себе… Ко всему он жадный. Хвастается гонорарами, а все покупаешь ты, а он чашки кофе никому не купит.

«В самом деле, — думал Вадим. — Какого черта, он гребет деньги лопатой, но трясется над каждой копейкой».

— А у этого, посмотри, какая жуткая женщина! Как ему не стыдно с ней появляться!

«Действительно, дурак», — заключал Вадим про себя.

— И что ты с ними встречаешься, не понимаю, — пожимала плечами Тамара. — Им только бы болтать, а тебя ждет дело…

Случалось, впервые столкнувшись с человеком, она тут же бесцеремонно его разбирала.

— Как ты можешь так сразу судить о человеке, ведь ты его совсем не знаешь? — удивлялся Вадим.

— А я это чувствую. Я уверена в этом. Да и человек с таким невыразительным лицом что может сделать? У него постная физиономия, ему все неинтересно.

Ее неожиданные ответы обескураживали Вадима. Обычно на свои вопросы он предполагал определенные ответы, но с Тамарой все было непредсказуемо. И странное дело, она редко ошибалась в оценке людей. Вадим начинал приглядываться к тому или иному приятелю, и внезапно замечал в нем то, чего не видел раньше. Тамара обладала прямо-таки сверхъестественной интуицией. Как-то незаметно, само собой она отвадила от Вадима многих его приятелей. А потом вдруг ни с того ни с сего стала ревновать его к работе. Однажды Вадим приехал поздно в приподнятом настроении.

— Том! — возвестил с порога. — Я сделал потрясающие иллюстрации. Завтра поедем смотреть.

— Поздравляю! — закусив губу, процедила Тамара. — Только знаешь что, мой дорогой? Это никуда не годится. Я его жду, не могу уснуть, а он даже позвонить не может, что задерживается. И еще неизвестно, с кем ты там задерживаешься!

— С красотками, с кем же!

Тамара вздрогнула и стремительно ушла на кухню — она не принимала подобный юмор. Разогревая ужин, она нервно закурила.

— Ошибаешься, если думаешь, что я буду это терпеть. В конце концов я прежде всего живу не с художником, а с мужчиной. Я собственница. Вот заведу любовника, тогда…

— Надо быть полной дурой, чтобы изменять мне, — Вадим стиснул ее в объятиях.

— Ты поломал всю мою жизнь, — впервые пожаловалась она сдавшимся голосом. — Закабалил, подчинил себе. И как тебе это удалось, ведь я такая стойкая. Мужчины добивались меня годами…

Через несколько дней они сидели в креслах плечо к плечу и смотрели телевизор. Накануне Вадим опять много работал и от усталости задремал, а проснулся от горячих поцелуев и сбивчивых причитаний.

— …Как?! Ты уснул?! Первый раз в жизни объяснилась мужчине в любви. Смотрю — он закрыл глаза, подумала — расчувствовался, а он все проспал!

— Прости, Том, — чуть не засмеялся Вадим. — Действительно обидно проспать такое. Давай рассказывай снова, как ты любишь меня.

— Ну уж нет! Эгоист несчастный!.. Сейчас я подумала: «Мне столько дарили цветов, а вот ты, любимый мужчина, ни разу не подарил».

— Обязательно подарю… Но я предупреждал тебя, что не умею ухаживать за женщинами… Вы, женщины, любите разные подарки, комплименты, а ведь, в общем, комплименты фальшивая штука.

— Не-ет, — с блуждающей улыбкой протянула Тамара. — В наше жестокое время люди так редко слышат приятное, слова похвалы. Ты, пожалуйста, почаще говори, что я хорошая. Мне это нужно, ведь внутри я слабая, просто никому не показываю слабость…

Зимой они расписались. Вадим не захотел устраивать большого торжества, но Тамара настояла:

— Я не каждый год выхожу замуж. И потом, для чего мы живем, если еще отказывать себе во всем. Второй жизни ведь не будет.

Она сняла целую дачу в театральном Доме отдыха в Серебряном бору, пригласила всех своих знакомых и приятелей Вадима, и во время застолья произнесла прекрасную речь в честь мужа.

В первые месяцы Вадим смотрел каждый балет с участием жены. Если Тамара была занята только в последнем акте, то начало спектакля смотрела вместе с Вадимом в служебной ложе. Бывало, Вадим только войдет в образ, как она фыркала ему в ухо:

— Вот задрала ногу, корова, прямо в миманс врезалась… А этот дуралей давно вышел из формы, поддержку сделать не может, руки дрожат!

— Том, что ты говоришь?! — шептал Вадим; его воображение сразу лишалось опоры.

— Что? — совершенно невинно вопрошала Тамара.

Она смотрела спектакли профессионально, обращала внимание лишь на мастерство, на технику исполнения. Для Вадима это было открытием; он не догадывался, что в танце, так же, как и в живописи, можно что-то создавать и в то же время думать, «точно или не точно» получается. «Видимо, в этом и заключается разница между зрительским и профессиональным восприятием, — рассуждал он. — Для зрителя искусство начинается там, где его настолько захватывает происходящее, будь то танец или картина, что он забывает о технике, о тайне материала. Но профессионалы видят все».

Когда он об этом сказал Тамаре, она кивнула:

— Все правильно. Для зрителя искусство — храм, а для меня — жизнь. Когда я танцую, я вся в образе, в музыке, но и не витаю в облаках, не забываю о ремесле. Танцую эмоционально и в то же время осмысленно. Ты ведь тоже перед картинами не теряешь голову, а оцениваешь… фактуру там холста, разные мазки. Разве тебе все равно, как сделано?

— Да, — согласился Вадим. — У художника всегда есть самооценка.

— Вот видишь! «Знания убивают дух», — сказал философ, — улыбнулась Тамара, довольная своим предельно ясным объяснением.

— Знания бывают разные, — надулся Вадим. — Рациональные и как бы наполняющие. Первые всего лишь отраженные. Как зеркало. Убери его — и все из тебя улетучится. А наполняющие знания заставляют тебя размышлять… Это-то мне понятно, но вот в чем разница между умелым мастером и настоящим художником?

— Хм! Умелец просто овладел навыками, определенными законами, а художник создает свои собственные законы.

— Пожалуй, — кивнул Вадим.

Случалось, Тамара была свободна от спектаклей, но если в тот вечер по телевизору показывали балет, они непременно его смотрели. К просмотру Тамара тщательно готовилась: сдвигала кресла, на стол ставила чай, коньяк, сигареты; завершив эти приготовления, забиралась с ногами в кресло и принимала царственную позу. Во время передачи искоса поглядывала на Вадима, угадывая его реакцию… Первое время Вадим с мужланской непосредственностью говорил то, что думал:

— …Напрасно ты, Том, ругала Панову. По-моему, она пластичная и двигается легко, и вообще хорошо смотрится.

— Ты так считаешь? — Тамара взволнованно закуривала, уходила на кухню и весь вечер яростно громыхала кастрюлями и с Вадимом не разговаривала.

Вадим пытался ее развеселить:

— Королева, что с тобой? Уж не потеряла ли ты свою корону?

— Нет, она на мне. Я и сплю в ней. А вот ты далеко не король.

Вскоре Вадим понял в чем дело, а поскольку ему уже стали надоедать одни и те же спектакли, начал хитрить:

— Ты права, Том, коряво танцует Панова. С такой невыразительной техникой только в мимансе стоять, а не партии вести. Я не могу эту ерунду смотреть. Пойду лучше поработаю, почитаю текст, завтра надо сделать иллюстрацию.

Тамара обнимала мужа.

— Какой ты тонкий, все-таки! Наши, балетные, годами до всего доходят, а ты сразу уловил. Конечно, иди работай, милый!

Весь вечер она пребывала в прекрасном настроении..

В доме жили артисты балета и музыканты филармонии; иногда после спектаклей ходили к ним в гости. В артистической среде Тамара воспламенялась: обсуждала очередную премьеру, жестикулировала, протанцовывала отдельные фигуры, сравнивала дублирующих друг друга солистов. Бывало, поглощенная собой, забывала о Вадиме, и тогда, скучая где-нибудь в кресле, он чувствовал себя чужаком, приложением к жене… Она привыкла быть в центре внимания, своим неуемным темпераментом всех заводила — возбужденная компания перебиралась в соседнюю квартиру, от них звонили еще кому-нибудь. В компаниях засиживались до глубокой ночи. По утрам у Вадима болела голова, он еле поднимался с постели, а Тамара вскакивала как ни в чем не бывало, уплетала обычный завтрак — творог с геркулесовой кашей, протирала полы и спешила в театр, в класс, к станку.

— Наши балетные выносливые, двужильные, — объясняла Вадиму. — Мы ведь с детства в режиме, как солдаты.

— Да, но для меня такой образ жизни тяжеловат, — откликался Вадим. — Теперь понятно, почему артисты женятся на артистках. Им трудно сосуществовать с другими людьми. Они все вечера в театре, а каково их супругам? Хорошо, я могу по вечерам работать, а если мужчина инженер? Приходит домой, а жены вечно нет.

Зимой Вадим с Тамарой по-прежнему прогуливались по «Эрмитажу», а иногда покуривали на лавке во дворе дома. В такие минуты Тамара рассказывала о соседях.

— Вон вышла Браславская. Одни партии танцуем. Все мне говорит, как хорошо я выгляжу, а сама только и ждет, когда я ногу сломаю… Давно еще, когда только начинали, мы танцевали в одной тройке: я, она и Канаткина. Так эти стервочки договорились и на одном спектакле сделали руку в другую сторону. Я танцую, дохожу до этого места и закидываю руку над головой влево, а они вправо. Потом еще раз. Режиссер после спектакля нас вызвал, наорал. Я говорю — «мы всегда делали влево», а они в один голос: «Нет, Тамарочка, ты забыла — мы вправо делали». Вот гадины!.. А рядом ее муженек. Тоже наш. Тюфяк и танцор деревянный. У него вечно изо рта пахнет. Не могу с ним танцевать… Ее зовет «моя сладенькая»… А вот Трембольская. Тоже хороша штучка! Сама себе покупает цветы, а билетерши выносят на сцену, якобы от зрителей. Набрала целую группу скандирования… Вон Ленка Рябкина — моет свою машину… Располнела до ужаса. Задница как у слонихи, бюст как у молочницы. Правильно режиссер говорит — таким надо детей рожать, а они на сцену лезут. Подними-ка такую тушу!

В этот момент Рябкина увидела Вадима с Тамарой и приветливо махнула рукой. Тамара тоже улыбнулась и кивнула.

— К любовнику собирается… Недавно прялку из Японии привезла… Теперь все наши балетные идиотки помешались на прялках. Сговорились купить на гастролях.

— Том, ты злая, — оторопел Вадим.

— Ничего не злая. Просто не думаю о людях лучше, чем они есть… Чтобы не разочаровываться… И вообще, искренняя грубость ценнее неискренней улыбки. А они все лицемерки.

Во дворе дома выгуливали пуделей, эрделей, колли; с владельцев собак дворничиха брала пять рублей в месяц за уборку двора. Что Вадима особенно смешило, так это гуляющие с собаками. Они соблюдали четкую субординацию: солисты с солистами, кордебалет с кордебалетом, миманс с мимансом. Собаки подражали хозяевам, только гаражная дворняга Цыган, кем-то издевательски постриженный под пуделя, не разбирал титулов: всех собак, подбегающих к гаражу, хватал за загривок.

Иногда Вадим думал: «Все-таки актеры двуличный и тщеславный народ, в их жизни полно показного… При встрече лезут друг к другу целоваться… Поклоны, жесты, выпендриваются — дальше некуда, ведь они постоянно на виду, их все знают… Их надо только смотреть на сцене, но общаться с ними скучно». А в другой раз он восхищался актерами за трудолюбие, умение перевоплощаться. «Ведь для этого нужно быть тонким человеком, — рассуждал он. — Нужно уметь сопереживать».

Под двором находился подземный гараж, в котором работал механик Владимир Иванович. Вадим иногда заглядывал к нему одолжить инструмент. Владимир Иванович сразу понял, что Вадим разбирается в машинах, и проникся к нему доверием: нахально подмигивал и подробно рассказывал, сколько накануне «содрал» с того или иного солиста. Пользуясь тем, что артисты ничего не смыслили в машинах, он заламывал баснословные суммы за пустяковый ремонт. Он имел «иномарку», двухэтажную дачу, две сберегательные книжки и молодую любовницу. «Негодяй!» — назвала его Тамара с гримасой отвращения, и Вадим подумал: «Все-таки она молодчина — открыто порицает всякую несправедливость и ложь, от кого бы они не исходили: от артистов или механика».

Летом, когда Илья был в лагере, Тамару неожиданно пригласили на гастроли по Сибири.

— Заработаю много денег, сделаем ремонт в квартире, — заявила она Вадиму, но через два дня после отъезда вдруг позвонила из Прокопьевска: — Милый, приезжай! Ужасно по тебе соскучилась! Отложи работу и приезжай, а то я здесь умру от скуки.

Когда Вадим прилетел, она чуть не задушила его в объятиях и горячо проговорила:

— Говорят сильная любовь на расстоянии еще сильнее. Ерунда! Конечно, лучше раз в месяц обнимать настоящего мужчину, чем ежедневно видеть слизняка, но все-таки по полгода ждать капитана дальнего плавания — невероятная мука! Я и за два дня по тебе ужасно соскучилась.

Гастрольная труппа обитала в гостинице на окраине. В одном из номеров жили чтец из Москонцерта, глуповатый и нерасторопный Геннадий, и невероятно энергичная, маленькая и сухая танцовщица Нелля. Геннадию было тридцать лет, Нелле на пять больше. Геннадий считался руководителем группы, но всеми гастрольными делами заведовала Нелля. Они жили вместе больше четырех лет, но всем объявляли, что это их свадебное путешествие. Нелля ежегодно ездила в поездки, но танцевала в полсилы.

— Здесь, в провинции, все равно ничего не понимают, — говорила.

В Москве она имела большую квартиру и «Волгу»; Геннадия, который жил у нее, за глаза называла «мой губошлеп».

В другом номере жил сорокасемилетний концертмейстер Володя. Он объездил всю страну и знал, где какая публика, где чем кормят, где что можно купить. Ежедневно по вечерам Володя писал письма жене и двум дочерям, опускал письма в ящик и… поднимался в номер к молодой певичке радио, тоже состоящей в гастрольной бригаде и поехавшей, чтобы «нести искусство в массы».

— Я особенно близко ни с кем не схожусь, — доверительно поделился Володя с Вадимом. — По опыту знаю, люди быстро надоедают друг другу, начинают собачиться при распределении номеров в гостинице, из-за ставок…

В четвертом номере жили приятели, молодые парни: танцор Юлик и певец — бас Станислав. Юлик начитанный, интеллигентный, поехал на гастроли заработать денег — им с женой не хватало на кооператив. Его жена заканчивала какой-то институт; провожая мужа, была в невероятно приподнятом настроении, а на обратном пути, когда Вадим подвозил ее на машине до метро, сообщила:

— Я так счастлива, что мы наконец-то отдохнем друг от друга. Прямо извел меня ревностью, все нудит и нудит. А вы? Вы тоже, наверное, довольны? Я как увидела вас, сразу подумала: «Неужели она его жена, ведь она старше его, и вообще».

Всю поездку Юлик тосковал по жене, звонил в Москву и переживал, если не заставал ее дома.

Станислав приехал в Москву из Баку, не прошел по конкурсу в театр на солиста, но был принят в хор.

— Там, в театре, все через знакомых, — заявил он Вадиму.

— Ничего подобного, — возразил Юлик. — Всего можно добиться. Работай упорно над собой — и возьмут в солисты.

Юлик серьезно относился к работе и весь выкладывался, был ли зал переполненным или полупустым. Оттанцевав, вбегал за кулисы, смахивал капли пота и радостно сообщал Вадиму:

— Кажется, у меня сегодня все получилось.

Тамара имела высокую ставку и быстро подсчитала, что за две недели получит немало денег — практичная, она ставила только реальные цели, но, увидев, что в городе нет афиш об их выступлении и местная филармония выделила площадку в рабочем клубе, вспыхнула:

— Я не буду танцевать на этих собачьих площадках! Какой стыд! До чего я докатилась!.. А эта местная филармония — позорище! Они там развращены властью, что хотят, то и делают! Говорят, концертный зал занят каким-то ансамблем. Вранье! Ансамбль приедет только через три дня. Они там все изоврались…

Вадим успокаивал жену, говорил, что профессионала должна устраивать любая сцена и всегда в зале найдется хотя бы два человека, которым нужно ее мастерство.

— Представляешь, Том! В больших городах видят многое, а сюда, в захолустье, может, раз в пять лет приехали артисты, да еще из Большого театра! Для них это праздник! И потом, королева, не забывай, что ты танцуешь и для меня.

Вадим оказался прав: в клубе среди зрителей оказалась старушка с внучкой. После спектакля со слезами на глазах они подошли к Тамаре и девчушка протянула букет полевых цветов.

— Внучка долго выбирала, кому подарить, — сказала старушка. — Больше всех ей понравились вы. Внучка хочет стать балериной.

После Прокопьевска неделю гастролировали в Новокузнецке и Кемерово, где выступали в больших современных Дворцах культуры, только на первый концерт в Новокузнецке продали всего пятьдесят билетов. Геннадий пошел в обком и оттуда обязали руководителей предприятий обеспечить артистов зрителями, но многие рабочие, заплатив деньги, на концерт все равно не пошли.

К следующему выступлению Вадим написал десять объявлений и, обежав город, развесил их в многолюдных местах. Зал был переполнен. После этого Нелля предложила Вадиму на следующий год «заменить ее губошлепа Генку на посту руководителя».

На гастролях Вадим выполнял роль носильщика, осветителя и официанта — накрывал стол к ужину в номере Нелли, в зрительных залах изображал восторженную публику, покупал цветы и подносил артистам от «благодарных зрителей».

Последнее выступление в Кемерово планировалось в Парке культуры. Никаких афиш не было, но за два часа до выступления по Парку объявили: «На открытой площадке состоится концерт артистов Большого театра». Пришли две-три старушки, влюбленные парочки, которые весь концерт целовались на последних скамьях, двое подвыпивших рабочих, которые, когда пел Станислав, бурчали:

— Наш Петька лучше поет!

Но во время концерта появились интеллигентные девушки и на коляске инвалид — местная знаменитость, профессор психиатр.

Перед выступлением прошел дождь, и Тамара с Неллей вытирали тряпками дощатый настил. На маленькой площадке танцевать было крайне сложно: танцоры поскальзывались, спотыкались о неровности досок. Сразу за сценой начинались лужи, и, оттанцевав «Умирающего лебедя», Нелля на самом деле уплыла за кулисы.

— Поплыла умирать в камыши, — пошутил Юлик.

После выступления с Тамарой случилась истерика.

— Я презираю себя как актриса. Докатилась до такого! Позор!

— Ты не права, Том, — возразил Вадим. — Даже на этой площадке ты сумела отлично станцевать испанский танец.

В этот момент на коляске подкатил профессор.

— Спасибо вам! У нас я впервые вижу такое.

Вечером в гостинице у Тамары разболелась голова, Вадим сходил в аптеку, купил анальгин.

— Надоела эта дурацкая поездка, — бормотала Тамара измученным голосом. — И денег никаких не надо. Здесь я выйду из формы, здесь все разъедает душу… Вот дура, и зачем поехала?! Никогда себе не прощу! Сейчас же поедем в Москву! — она достала из шкафа чемодан, начала собирать вещи. — Все ты виноват! Мужчина называется! Глава семьи! Зарабатываешь меньше меня!

— Ах вот оно что! — разозлился Вадим. — Ты заговорила о деньгах. Сильно же ты изменилась! Умерь свои запросы! Каждый вечер коньяк, на метро не ездишь — только такси! И этот ремонт для чего-то затеяла. Квартира вполне прилично выглядит. А если тебя не устраивает, что я мало зарабатываю…

— Прости меня! — Тамара подошла, обняла Вадима. — Сама не знаю, что говорю. Просто я потеряла свою корону, но уже нашла ее. Прости меня.

«Все-таки она умница, умеет признавать свои ошибки, — позднее подумал Вадим. — С ней и ссоры-то прекрасные».

Когда гастроли кончились, все расстались друзьями. Прощаясь, Юлик объявил:

— Ну его, кооператив, в болото. Целый месяц звонил, ни разу не застал жену дома. Плюну на все и куплю путевку в Болгарию. Развеюсь, отдохну. Наверное, все равно нам не жить вместе.

Вернувшись домой, Тамара окончательно успокоилась.

— Понимаешь, — сказала Вадиму, — у меня случаются закидоны, ты не обращай внимания. Дело в том, что последний год жизни с мужем был каким-то кошмаром. Ты не поверишь, но мы дрались. У нас шла ежедневная война, но он не уходил из-за Илюши. Он раздражал меня. Приходил весь в губной помаде и мне же закатывал сцены. Я все время сидела дома, как пленница под домашним арестом… Я думала, выхожу замуж за великого человека, а он оказался ничтожеством, — в ней кипела ярость, вызванная воспоминаниями. — Потом у меня тоже появился любовник — один пьяница из миманса. От тоски, злости и вообще… Вначале мне просто стало его жалко. Он несколько лет смотрел на меня. А потом привязалась. В театре сплетничали, а мне было наплевать. Он добрый парень и ходил за мной как привязанный… Несколько раз я подавала на развод, но муж меня умолял забрать заявление. Наконец он стал мне противен. Я выгоняла его, кидала в него посуду. Он бил меня, орал на всю квартиру, думал запугать, сделать овечкой, а я его не боялась. Я ничего не боюсь, кроме молний. На меня как-то действуют разряды… Два месяца я отлежала в больнице в нервном отделении. Потом он валялся у меня в ногах, подсылал друзей, чтобы меня уговорили его простить. Представляешь, как радовались разные Браславские, когда я попала в больницу? Говорили: «Тамарочка больше не выйдет на сцену». А я вышла. Сделала станок в Илюшиной комнате, год набирала форму; голова болела страшно, падала вся в поту, но снова вставала. С тех пор у меня случаются головные боли.

Прошел еще один год. Вновь приближалась осень. По-прежнему Вадим и Тамара были погружены в работу, но размолвки, которые начались между ними на гастролях, теперь возникали день ото дня со все возрастающей последовательностью. По вечерам, когда Вадим приезжал из своей комнаты-мастерской, Тамара была на спектакле. Ему приходилось готовить, мыть посуду, просматривать домашние задания Илюши. Усталому после напряженной работы, ему хотелось тепла, заботы, внимания жены… но Тамара жила своей жизнью… Она привыкла к рампе, аплодисментам; приезжала поздно, с цветами; случалось, ее подвозили актеры или поклонники из числа балетных фанатов; она приглашала их домой, и они всю ночь говорили о театре. После ухода гостей Вадим запальчиво выговаривал жене свое недовольство, а Тамара невинно вопрошала:

— Что случилось, что я делаю не так?

— Не строй из себя идиотку! — шумел Вадим. — Кем бы жена ни была: профессором или танцовщицей, она прежде всего жена. Твое место там, — он показывал на кухню. — Посмотри, в какой куртке я хожу, вот-вот отлетят пуговицы.

— Но ведь дома все есть, суп я сварила, а на второе неужели вы не могли пожарить котлеты, — не совсем решительно защищалась Тамара. — А пуговицы — это мелочь. Давай пришью.

— Почему я должен об этом напоминать? — возмущался Вадим. — А моя работа?! Тебя она давно перестала интересовать. Жена называется! Ты знаешь, что у меня зарубили иллюстрации к последней книге? Не знаешь! И даже не знаешь, к какой книге. Тебе на все наплевать.

— Ну не сердись, извини меня… Жизнь такая короткая, а мы еще отравляем ее друг другу из-за мелочей.

Если у Тамары выпадал свободный вечер, а Вадим приезжал позже обычного, то уже он выслушивал разного рода обвинения — в основном они касались женщин — Тамаре все время мерещились какие-то тайные романы мужа. Как каждая собственница, она требовала от супруга сверхпреданности. Между тем приятели Вадима, которые раньше изредка наведывались в квартиру Тамары, теперь заходили только в мастерскую на Соколе — за разговорами с ними Вадим стал задерживаться; с приятелями ему было спокойнее и интереснее, чем со взбалмошной женой.

В те первые осенние дни на улицах появилось много молодых загорелых женщин, и Тамара остро переживала свой возраст. Теперь они с Вадимом редко прогуливались, но если это случалось, каждый раз, когда им навстречу шла красивая девушка, Тамара искоса посматривала на мужа. Зная повышенную ревность жены, Вадим шел не поднимая головы, но Тамара все равно находила причину для упреков. Однажды, когда Вадим работал у себя, она, распалив воображение, неожиданно нагрянула на Сокол и безумными глазами стала выискивать в комнате какие-то несуществующие улики.

— Что за бредовые подозрения! — возмутился Вадим, полушутя шлепнул жену по заду и выпроводил из комнаты.

У Тамары дело шло к пенсии, она уже танцевала девятнадцатый год и каждый раз, принося афишу на неделю, тревожно пробегала ее взглядом — и если была мало занята, нервно покусывая губы, впадала в оцепенение. А когда в труппу ввели молодых танцовщиц на характерные роли, с ней вообще случилась истерика.

— Это не театр, а банка с гадюками, — бормотала и швыряла на пол посуду.

Как-то Вадим заехал за ней в театр; она вышла встревоженная, с остекленелым взглядом; села в машину, закурила трясущимися руками.

— Что случилось, Том?

— Ничего.

«Ладно, — решил Вадим, — дома расскажет». Но не успели они отъехать, как Тамара резко повернулась.

— Ты все-таки бесчувственный человек. Видишь, я — комок нервов, а ты сидишь спокойно, покуриваешь, слушаешь музыку.

— Но я только что у тебя спрашивал, что случилось, — отпарировал Вадим.

— Как ты спросил? Лишь бы спросить! Как от назойливой мухи отмахнулся. Тебя совершенно не интересует моя работа. Может быть, я последние дни дотанцовываю, навсегда расстанусь с театром, которому отдала всю жизнь, а ты!..

Дома она призналась, что с ней холодно поздоровался главный режиссер. Всегда здоровался приветливо, и вдруг только мрачно кивнул.

— Ну и что? — недоумевал Вадим. — Мало ли какое настроение было у человека.

— Не-ет! — ехидно протянула Тамара. — Вот ты не понимаешь, не улавливаешь нюансов. В театре все построено на нюансах и ничего не бывает просто так… Это означает, что моей карьере конец.

Она обхватила лицо руками и беззвучно задергалась.

На два-три дня она лишилась аппетита и сна, а потом режиссер поздоровался с ней приветливо, и дома она, как девчонка, прыгала от счастья… Впечатлительная, ранимая, Тамара все близко принимала к сердцу, во всем видела скрытый смысл; ее настроение постоянно менялось: то безудержная веселость, то глубоко угнетенное состояние, жестокая хандра. В театре она сдерживалась, а дома расходилась: либо вымещала на муже гнев, либо старалась заразить его радостью. Эти встряски изо дня в день разъедали их отношения. В Вадиме зрел протест. Все чаще он задерживался на Соколе. Случалось, даже забывал об Илье, с которым его связывала чистая дружба. Как-то подросток проговорил с обидой в голосе:

— Вы хотели мне вчера помочь оформить стенгазету.

— Прости, Илюша, заработался… Не успеваю в срок.

Вадим сам чувствовал жалкую лживость своих слов. «Что было вчера?». Он вспомнил, что накануне Тамара устроила сцену из-за того, что он в очередной раз задержался на Соколе, и ему не хотелось идти домой; он позвонил приятелю, с которым давно не виделся, они встретились, выпили, и он приехал домой в полночь.

Теперь неуравновешенность Тамары проявлялась во всем. Она стала уделять повышенное внимание своей внешности: то и дело меняла одежду, покупала новую косметику и даже хотела перекраситься в блондинку. В компаниях стоило только Вадиму поговорить или, чего доброго, потанцевать с другой женщиной, как Тамара отзывала его в сторону.

— У меня что-то разболелась голова, пойдем отсюда.

Дома она отчитывала супруга за «позорное, бесстыдное поведение», за «вопиющее невнимание к ней». Иногда Вадим рассуждал: «Все в ней прекрасно, но была бы помоложе — не появились бы возрастные комплексы… Хотя, тогда это была бы уже не она… Может, она и интересна тем, что жизнь наложила на нее след».

Издерганная Тамара теперь ежедневно пила разные настойки: сердечные, желудочные, снотворные. Вадим еще шутил:

— От всех болезней, Том, вылечивает чай с коньяком и любовь. Налей-ка нам по рюмке коньяка.

Но головные боли у Тамары усиливались, по ночам Вадим просыпался от всхлипываний.

— Ты бесчувственный эгоист. И не дорожишь мною. Я не могу уснуть, наглоталась таблеток и все без толку, а он знай себе спит. Поговорил хотя бы со мной.

— Это ты эгоистка! — откликался Вадим спросонья. — Только и думаешь о себе. Если я не высплюсь, у меня весь день улетит в трубу. Я ведь работаю головой, а не как ты — ногами. Ты уже сто раз танцевала свои партии и можешь их станцевать как заводная кукла, а мне-то надо соображать, придумывать…

Их конфликт развивался наплывами: то бывали минуты общности, полной духовной близости с бурными приливами любви, то наступали моменты разобщенности и раздражения. Между ними еще не было затяжного отчуждения, но с каждой размолвкой все больше накапливался ядовитый осадок, который в конце концов достиг критической массы, и тогда произошел взрыв.

Однажды зимой Вадим проснулся оттого что, хлопнула входная дверь. Обошел квартиру — жены нигде не было; на кухне под портретом умершего отца Тамары лежала записка: «Папа! Я иду к тебе!». Спешно одевшись, Вадим обежал двор, потом завел машину и объехал окрестные улицы, а когда снова подкатил к дому, увидел ее у подъезда. Она стояла на ступенях в одном платье и отрешенно смотрела в ночное небо.

— В чем дело, Том? — Вадим схватил ее за локоть.

— Хотела броситься под машину, но испугалась… Представила, что меня уже не будет в театре… Хотела и тебя избавить от себя… Тебе нужна другая женщина… Не такая больная… А сейчас думаю — устроюсь преподавать в училище… Да и как Илюша без меня…

Спустя некоторое время история повторилась; Вадим опять разыскивал ее, гонял ночью по соседним улицам и вдруг увидел — она сидит в «Эрмитаже» на скамье, курит и наблюдает за ним. Вадим чуть не задохнулся от гнева:

— Не такая уж ты чокнутая, Том! Ты утонченная садистка, тебе приятно издеваться надо мной!

— А ты мерзкий тип, — Тамара метнула на мужа злой взгляд. — Только и знаешь подавлять и унижать меня как личность. Тебе все позволительно, а мне ничего. Себе все прощаешь… Уж лучше жить с тем, из миманса. Пусть глупый, пьяница, но только и думал обо мне, заботился, а ты весь в себе. Ненавижу тебя!

— Прекрасно! — Вадима передернуло от злости. — Я сейчас уеду. Нам в самом деле стоит отдохнуть друг от друга.

Он сел в машину и только стал отъезжать, как раздался исступленный крик:

— Вернись!

Тамара подбежала к машине, вцепилась в дверь, в ее глазах была паника.

— Прости! Не бросай меня. Я не могу без тебя! Не знаю, что со мной творится. Мне все кажется, что тебе нужна другая, молодая женщина. А я уже свое отжила…

— Ты все выдумываешь, — махнул рукой Вадим. — Разве я давал повод так думать?

— …Пусть я со странностями, но я люблю тебя! — Тамару всю трясло от напора чувств. — Я так благодарна тебе за любовь, за радость общения… Не представляю свою жизнь без тебя…

У Вадима закружилась голова, он почувствовал себя на высокой неустойчивой вышке в каком-то безумном мире.

Дома Тамара пыталась оправдаться:

— …Я сама всего добилась и привыкла рассчитывать только на себя. Поэтому моя душа немного огрубела, я стала резковатой… А эти тихие, ласковые женщины. За них все делали, им не надо было бороться за работу, за быт. Конечно, чистеньких любить легко — не замараешься…

На следующий день Тамара как будто успокоилась, но в ее глазах снова появился воинственный блеск.

— Все-таки ты вполне мог бы работать в штате, — заявила мужу. — Имел бы твердый оклад, а по вечерам, пожалуйста, рисуй. Вон твои приятели заведуют редакциями и книги оформляют. Все успевают. А ведь ты талантливей их, но все пустил на самотек…

— Ты ничего не смыслишь в моей работе! — повышая голос, возмутился Вадим. — Да тебя она никогда и не интересовала. Спросишь, что делал, и тут же заводишь говорильню о своем театре. Ты зациклена на себе. Я и раньше это знал, но ты перешла все границы. А насчет денег я тебе вот что скажу: если еще раз заведешь этот разговор… Я долго терплю и прощаю тебе закидоны, но всему есть предел…

Они были слишком одинаковые, не дополняли, а уничтожали друг друга. Оба противоречивые, неуступчивые, не терпящие половинчатости, они безжалостно наносили раны друг другу. «Схлестнулись, как две кометы, — подавленно рассуждал Вадим. — Две личности в семье слишком много. Ведь брак — это постоянные уступки друг другу, и в семье всегда кто-то лидер, кто-то ведущий, кто-то ведомый. Самой природой эта роль отведена мужчине, и как она этого не понимает? Ведь чересчур самостоятельную, с агрессивными замашками, женщину трудно любить, обычно ее просто терпят». Вадима уже раздражала независимость и самостоятельность жены. Он подумывал о том, что есть другие женщины, мягкие, послушные, готовые забыть свое «я» и жить только его жизнью. Несколько раз после ссоры он хлопал дверью и уезжал на Сокол, но странно, там, в своем убежище, начинал скучать по взбалмошной жене. Ни с того ни с сего вспоминал, как когда-то ему, еще совсем незнакомому мужчине, она искренне рассказала всю свою жизнь, как выделила ему комнату сына под кабинет, как объяснялась в любви, когда он спал, как вся светилась на свадьбе, когда говорила о нем, при этом совершенно не стеснялась проявлять свои чувства. «И все ее полыхания и грубости идут от любви», — рассуждал Вадим, оправдывая жену. Со стороны все ее недостатки уже казались чуть ли не достоинствами. Вадим привык к жене, она стала родной, с ней можно было быть неумным, усталым, в плохом настроении.

А потом звонила Тамара и прерывающимся голосом умоляла приехать, но как только он возвращался, отчитывала его с ледяным взглядом:

— Бежишь с тонущего корабля?! Эх ты!.. Пусть у нас все сложно, иногда просто ужасно, но ведь это красивый ужас! Ведь мы все равно любим друг друга! И потом, у нас было столько хорошего, разве можно его вот так сразу зачеркнуть?

— Какая-то вымученная любовь, — вздыхал Вадим. — Между нами тонкая непрочная нитка… И в работе полно неприятностей, да еще дома нет спокойствия.

Самому себе он говорил еще определеннее: «У всех жены как жены, а у меня сумасшедшая. Смерч, а не женщина. Устроила мне адскую жизнь, прямо какое-то заклятие».

Несколько дней в семье был мир и спокойствие, только Тамара каждый раз принюхивалась к мужу: не пахнет ли от него другой женщиной?

— Ты можешь о себе ничего не рассказывать, — едко заявляла она. — Я все вижу и на расстоянии.

А через неделю устроила Вадиму очередную сцену ревности.

В последующие дни она заводила себя еще больше, припоминала прежние обиды, называла мужа «беспросветным себялюбцем», «художником, который никогда не станет выдающимся, потому что бездушен к людям». Однажды она договаривалась до того, что он «всего-навсего ее тень» и что ее любовь была «лишь желанием обмануться».

— Наверное, нам все-таки не жить вместе, — изрекала она мрачное пророчество.

Переполненный ненавистью, Вадим вскочил и помчал на Сокол, но в дороге остывал. «Разойдемся так разойдемся», — безнадежно пробормотал и с полдороги вернулся назад.

К этому времени Тамара тоже пришла в себя:

— …Если ты считаешь меня сумасшедшей, зачем тогда уезжать? Мало ли что я могла наговорить в пылу, погорячившись! Не уезжай, даже если я скажу, что не хочу больше тебя видеть.

«Ну уж нет! Хватит унижений!» — усмехался Вадим. Он устал от скандалов и уже всерьез подумывал о разводе, только никак не мог решиться — было жаль больную жену.

Весной следующего года, как подарок к пенсии, Тамару включили в гастрольную труппу по Южной Америке. Вадим проводил жену до аэропорта, и они холодно расстались. Вернувшись домой, Вадим облегченно вздохнул — наконец он мог отдохнуть от нервотрепки, сумасбродных выходок жены.

— Хорошо, что она уехала, правда? — веселился Илья. — А то кричит целыми днями да всех дергает.

Через три недели Тамара прислала два письма и оба сыну; для мужа в письмах не было ни слова. А спустя несколько дней к Вадиму зашла приятельница Тамары и сообщила, что «Тома звонила и сказала, что окончательно от всего вылечилась и его, мужа, забыла, и теперь начнет новую жизнь». Для Вадима это не было неожиданностью, но все-таки откровенно грубое сообщение задело его самолюбие, несколько дней он не находил себе места. У него появилась отчаянная надежда вернуть хорошее прошлое, начать все сначала, но, встретив жену после гастролей, понял — все кончено.

В аэропорт он приехал с Ильей. Тамара вошла в вестибюль и сразу бросилась к сыну, расцеловала, с каменно-непроницаемым лицом небрежно кивнула Вадиму и снова заспешила к труппе принимать багаж. Она выглядела отлично: новый костюм, красивый загар, уверенная походка.

В машине Илья пытался рассказать, как проводил время с Вадимом, но она перебивала его, спрашивала о школе и даже о бабушке.

— Ну что, Том, теперь, наверно, мы можем остаться просто хорошими знакомыми, — сказал Вадим, поставив чемодан в прихожей. Он понимал, что сказал глупость, — они слишком сильно любили и слишком сильно ненавидели, чтобы остаться хорошими знакомыми.

— Да, наверное, — сказала она, отводя взгляд в сторону.

Она хотела казаться безразличной, всячески давала понять, что окончательно его разлюбила, но ей это плохо удавалось. Она как бы играла спектакль, играла последнюю сцену с ним, Вадимом, — явно показывала, что он для нее умер и оплакивать его не собирается, правда и радоваться не будет на его поминках.

…Они жили в одном городе, но больше не виделись никогда. У них было много общих знакомых, но все точно сговорились, при встрече ничего не говорить ни о нем, ни о ней… Первое время Вадим постоянно думал о жене; перебирал в памяти прожитое и скучал по Илье: несколько раз хотел позвонить ему, увидеться. Однажды даже стал набирать номер, но подумал, что этот звонок Тамара воспримет как шаг к примирению с ней, расстроился и повесил трубку… Как-то по пути в редакцию он увидел впереди высокую черноволосую женщину. Она шла балетной походкой, то и дело откидывала волосы, спадающие на лоб. Были очень знакомы эти движения. Вадим остановился и долго смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе на перекрестке двух улиц.

Все чаще Вадим думал: «Ничего хорошего этот брак мне не принес. Тамара постоянно что-то требовала, я все время должен был подстраиваться под ее настроение, жил среди сплошных обязанностей и нервотрепки…».

…Спустя два года, покуривая со своей приятельницей в издательстве, Вадим сказал, что, в общем-то, не прочь сойтись с какой-нибудь женщиной, только не с личностью, а с простой, домашней…

— Хочется тихой, спокойной жизни. Ну ее к черту, эту буйную любовь. Эти вспышки быстро проходят и только душу калечат…

— Надо познакомить тебя с моей подругой Еленой, — оживилась приятельница. — Мне кажется, вы подойдете друг другу.

Как опытная сводница, подогреваемая таинственным интересом, она описала стройную женщину двадцати шести лет, с прической «хвостом», в очках.

— Елена разведенная, у нее прелестная дочка, — все больше загоралась приятельница. — Работает корректором в редотделе. Работа неинтересная, но Елена учится в вечернем юридическом институте и, когда закончит, ее переведут в редакторы. Она способная… Конечно, жить с творческим человеком непросто, я знаю. Работается ему — ее заслуга, не работается — ее вина… Ох, уж эти непредсказуемые художники! Но ничего, попробуем, рискнем…

Она позвонила Вадиму на следующий день и назначила свидание в кафетерии Дома журналистов. Когда Вадим пришел, они уже сидели за столом, пили кофе и, лениво беседуя, поглядывали на мужчин. Увидев Вадима, обе приосанились и заулыбались. Елена действительно оказалась симпатичной, но Вадим отметил, что она накрашена чуть больше, чем надо, и ее очки и серьги несколько не соответствовали платью по цвету. «Ничего, это мелочи, вкус отшлифуем, — подумал он, — зато сразу видно, взгляд доброжелательный и улыбка приветливая». Без тени волнения Вадим поздоровался и сказал Елене:

— Я немного слышал о вас и уже заранее немного влюбился.

— Правда? — кокетливо удивилась Елена.

— Правда. Я знаю, например, что вы учитесь в институте.

— Да, в гуманитарном, — с притворной гордостью уточнила Елена.

— И у нее уже есть высшее семейное образование, — вставила знакомая Вадима, увеличивая диапазон талантов подруги.

Елена подавила игривый смешок и покраснела.

— Да вы опасная женщина, в вас можно влюбиться по-настоящему… Но у вас вроде неудачно сложилась семейная жизнь, — несколько прямолинейно сказал Вадим, выдавая то, что знает, хотя мог бы это и скрыть, подождать, пока Елена сама расскажет.

— А у кого она сейчас удачлива? Ты, например, счастливый? — вставила знакомая Вадима и внезапно, увидев кого-то, поднялась.

— Я отойду на минуту.

Выходя из кафетерия, она подмигнула Вадиму, то ли поощряя выбранный им темп, то ли напоминая, кто является спасителем его холостяцкого прозябания.

— Да, я счастливый, в общем-то, — сказал Вадим Елене.

— Как интересно. Первый раз встречаю счастливого человека. Только вы не очень похожи на счастливого.

— Похож. У меня все хорошо. Любимая работа, друзья.

— А личная жизнь? — с живым лукавством спросила Елена и поправила очки.

— Я был счастлив.

— Так ведь были, — Елена тряхнула хвостом и улыбнулась.

— Знаете, с годами я все больше замечаю, что особой разницы между счастьем и несчастьем нет. Все зависит от нашего взгляда, от того как все расценивать. Вот я разошелся с женой и чувствовал себя таким несчастным, а теперь понимаю, что был счастливчик.

— Не знаю, не знаю, — пожала плечами Елена и отвлеченно улыбнулась. — Как-то это очень путано.

Их приятельница все не подходила, и Вадим догадался, что это не случайно. Елена положила сумку на свободный стул.

— А то еще подсядет кто-нибудь, — объяснила Вадиму, с явным желанием отгородиться от лишних ушей.

— Давайте выпьем чего-нибудь, — предложил Вадим.

— Я не пью, — как-то извинительно произнесла Елена.

Вадим не стал выяснять — подобное благоразумие результат болезни или определенный принцип жизни. Он просто сказал:

— Это неважно. Женщина должна поддерживать уровень застолья. Я выпью, а вы поговорите со мной, хорошо? Кофе еще взять? Здесь самый лучший кофе и самые большие пирожные.

Елена хохотнула, вздернула плечом и согласно кивнула.

Выпив, Вадим разговорился. Подтрунивая над собой, рассказал о своей захламленной комнате, которая ему дороже всяких замков, и добряках-соседях, поочередно подкармливающих его с надеждой, что он увековечит их на полотнах, о «Москвиче», в котором постоянно копается ремонтируя поломки.

Елена слушала с улыбкой, затаив дыхание, смотрела на Вадима почти зачарованно; иногда кивала и поддакивала, выражая полное понимание. «Как хорошо она держится, — в какой-то момент подумал Вадим, — внимательно слушает, не перебивает, а нужно быть неглупой женщиной, чтобы уметь молчать, особенно когда общаешься с таким опытным говоруном». Потом он отметил, что она и сидит красиво, «пусть немного картинно, напоказ, но что за женщина без маленьких хитростей, да и ей есть что показать — фигура отличная, ничего не скажешь».

Поздно вечером Вадим подвез Елену к ее дому, они обменялись телефонами и договорились встретиться на следующий вечер.

Стояла сухая длинная осень, бульвары полыхали желто-красным цветом. «Опять осень, — усмехнулся Вадим, невольно припомнив далекое время. — Везет мне на осенние знакомства». Он сидел на скамье и вдыхал теплый вечерний воздух и, посматривая в сторону метро, откуда должна была появиться Елена, поймал себя на том, что совершенно не волнуется. Он испытывал чувство, похожее на влюбленность, и заранее предугадывал с Еленой серьезные отношения, но без сложностей и беспокойства — был уверен в своем превосходстве, в том, что будущее всецело зависит от него. Когда Елена пришла, Вадим предложил:

— Может, вначале зайдем перекусим в Дом журналистов, а потом заглянем к кому-нибудь из моих приятелей художников?

— Давайте, — безропотно согласилась Елена, и Вадим подумал, что у нее наверняка покладистый характер, что она не поломает его образ жизни и будет проявлять искренний интерес к его увлечениям; от этого мгновенного доверия ему захотелось быть с ней особенной внимательным, развлечь ее, ввести в круг своих знакомых.

В тот день он был без машины — забарахлил мотор. «Ну и пусть, — решил Вадим. — Не стану возиться. В такую погоду одно удовольствие просто погулять по улицам». Они пошли по бульвару, и Вадим заговорил о себе, в несколько ироничной, как ему казалось, форме:

— Знаете, Елена, до своих тридцати восьми я жил бездумно: любил компании, отчаянно курил, выпивал без меры, питался урывками, а теперь хочется тишины, покоя… И женщин любил резких, всяких личностей, а теперь люблю тихих, послушных.

Елена улыбнулась, взяла Вадима под руку, всем своим видом показывая, что она как раз и есть такая женщина — воплощение кротости и покорности.

О работе Вадим сознательно не говорил, надеясь, что Елена и так догадается, что он не только занимался веселым времяпрепровождением. Почему-то с ней он чувствовал себя особенно уверенно, и выставляя свое прошлое в неприглядном свете, думал: «Наверняка, таких, как я, у нее не было».

За ужином Елена наконец тоже немного рассказала о себе, рассказала нехотя, как-то растянуто, невыразительно. Вадим даже подумал о ее инфантильности и скрытности, но неожиданно Елена переключилась на корректорш, с которыми работает, и ее лицо засветилось. Ерзая на стуле и жестикулируя, она вначале рассказала про какую-то увядающую толстуху, которая постоянно говорит о свободных сорокалетних мужчинах, которые уже разведены и хотят заиметь новую семью, и что вторые браки крепче первых; затем про «беспечную девицу», которая приходит на работу с запасным платьем и после обеда переодевается, нацепляет медальон, бусы.

— …Она прям упивается своей внешностью, — смеялась Елена. — Ставит зеркало на рабочий стол и все время в него поглядывает, поправляя прическу… И каждое утро расписывает нам захватывающие истории, как она идет на работу, а к ней подходит то солист оперы, то режиссер кино — все знаменитости…

Рассказывая о недостатках сотрудниц, Елена испытывала нескрываемую радость и явно устанавливала дистанцию между собой и глупыми женщинами, но при этом сама была в ярком броском платье и держалась манерно. «Ничего, — улыбался Вадим. — Доля игры в поведении женщины придает ей лишнюю заманчивость».

Потом они поехали в мастерскую приятеля Вадима. Этот художник, угрюмый человек, писал сумрачные индустриальные пейзажи; на его работах дымили гигантские трубы, небо перечеркивала паутина проводов, землю опоясывали бетонные магистрали, по которым неслись грузовики и прокопченные мазутом платформы; кое-где, как символы задавленной жизни, виднелись пучки чахлой растительности, чумазые дети, дворняги. «В жизни нет ничего недостойного внимания художника, — говорил он. — Но художник только ставит задачи, а решать их должен зритель». Открывая дверь своего подвала, он бурчал в радостном возбуждении:

— Вот хорошо, что пришли, а я только подумал — и чего никто не заглядывает в мою берлогу? Совсем никому до меня нет дела. Так окочуришься — и не спохватятся.

Он с подчеркнутой обходительностью провел Елену на середину мастерской, усадил на стул, потом обнял Вадима и вдруг отстранился с ухмылкой:

— Чтой-то ты черный какой-то. Что за траур на лице? Это вы его доконали? — он повернулся к Елене. — Да, редеют ряды холостяков, снаряды уже ложатся рядом. Но я-то еще держусь. Так что, старик, выше нос. Я-то еще не умер.

— Брось ты свой дурацкий юмор, — Вадим неодобрительно хлопнул приятеля по плечу. — Покажи лучше, что натворил.

Художник поставил на диван несколько холстов с еще невысохшим маслом и сосредоточенно сморщил лоб:

— Вот попытался показать в меру сил… Не мазки, а исполинская мощь. Видали, какие рабочие кварталы? А какие небритые мужики и нервные, сумасшедшие женщины?.. Каждый работает на своей территории, в своем творческом пространстве. И здесь художник не ограничен, его свобода зависит от его совести, морали, — и, обращаясь к Елене, заключил: — Вообще, живопись наглядна, она действует или не действует. Вам нравится?

— Интересно, — с деланной сухостью произнесла Елена. — Она смотрела картины, щурила глаза и как-то искусственно улыбалась.

Вадим сразу понял, что она не разбирается в живописи, но стесняется в этом признаться, боится показаться невеждой. Она изо всех сил строила из себя интеллектуалку, но ей трудно давалась эта роль. Вадим-то видел, что в душе она радуется, что попала в другой, неведомый мир. «Чудачка!» — великодушно думал он, чувствуя себя первооткрывателем и испытывая от этого что-то вроде гордости.

— Наши генералы от живописи зажимают меня, — зычно покрякивая, бормотал художник. — Но мое имя уже не зачеркнешь! А выставлять меня боятся, потому что сразу станет ясно, кто чего стоит. Представляете, как они себя неуверенно чувствуют, если всего боятся? Но настоящее искусство так же живуче и неостановимо, как развитие природы… Некоторые сейчас занимаются модной абстракцией, заколачивают деньги. Но это шарлатанство. Сальвадор Дали говорил: «Я богат, потому что в мире много кретинов». Ну, то есть, публику можно дурачить… А у меня все подлинное.

Через час Вадим с Еленой собрались уходить, и художник полушутя выдал последний залп мрачного юмора:

— Ну куда вы заспешили? В общении растягивается время, а спешка приближает к пропасти.

— Опять ты за свое! — махнул рукой Вадим.

Когда они вышли, Вадим спросил:

— Ну как мой тяжеловесный приятель?

— Вначале я думала, он ворчун и брюзга, а потом поняла, что он просто одинокий. Ему надо жениться, — Елена уже сняла напускную маску и говорила трезво и расчетливо, имея в виду, что упорядоченная жизнь не только полезна для здоровья, но и стимулирует творчество. — А вообще я научилась никого не осуждать, — добавила она, забыв, что говорила в Доме журналистов. Но Вадим не заметил ее противоречивости.

— Надо же! И я тоже. Только мне для этого понадобилось около сорока лет, а вы уже дошли. И как вам удалось?

— Женщина все чувствует лучше мужчины, — с наивной ясностью изрекла Елена далеко не оригинальную мысль, но Вадиму все равно стало приятно от этого неприкрытого простодушия.

Последующие вечера они провели у Вадима. В полночь Вадим отвозил Елену домой, но раза два она звонила матери, говорила, что задержится у подруги, просила уложить спать дочь и оставалась у Вадима до утра. В одну из таких ночей она сказала:

— У меня ведь никого не было, кроме мужа. Ты второй.

Вадим не спрашивал, она сказала сама, и явно неправду, хотела выставить себя в лучшем свете, чтобы Вадим оценил ее жертвенность. «Но если ей так хочется, пусть так и будет, — подумал он. — В конце концов, если человек не хочет помнить прошлое, то его как бы и не было».

Елена жила с матерью и дочерью в двухкомнатной квартире на улице Кедрова. Комнаты были небольшие, узкий коридор и вовсе представлял собой некий склад невостребованных вещей, в нем стояли: детский велосипед, лыжи, ящик со старой обувью, валялись оплывшие свечи, разное тряпье; из ванной от газовой колонки в кухню тянулась водопроводная труба. В комнате Елены, оклеенной лимонными обоями, на полу лежал ковер, а в застекленном шкафу виднелись книги, тщательно выставленные обложками на всеобщее обозрение. Среди книг красовались разные безделушки и несколько гжельских чашек. Эта домашняя выставка говорила о не избирательности, каком-то блуждающем вкусе хозяйки и представляла собой сочетание мнимой роскоши и убожества, но она явно преследовала определенную цель — создать иллюзию богатства.

Семилетняя Ира, черноглазая, вертлявая девчонка, встретила Вадима насупившись, но как только он нарисовал ей зверей, сразу полезла к нему на колени и заверещала:

— …У наших соседей живет щегол в клетке, и к нему прилетает другой щегол, который живет в парке. Он приносит жуков…

Мать Елены, густо напудренная, молодящаяся особа, преподавала в ПТУ. В первый же вечер, когда Вадим с ней курил на кухне, она въедливо, с нескрываемой враждебностью рассказала о зяте алкоголике, которого она выгнала из квартиры и заставила дочь подать на развод, о подругах дочери — девицах легкого поведения. Вадим отмалчивался, слушая ее мелкое злословие, и думал: «Как странно, и Тамара ругалась с матерью, хотя мать и боготворила ее. Похоже, в доме должна быть одна хозяйка».

— Мы постоянно ругаемся, — пояснила Елена Вадиму. — Но квартиру мать разменивать не хочет. Тогда ей не на ком будет разряжаться. Всех моих знакомых разгоняет, не хочет нас с Ириной терять. Она прежде сама намеревается выйти замуж. Только кто ее возьмет?! У нее жуткий характер.

С появлением Вадима мать Елены почувствовала серьезную угрозу своему главенствующему положению в семье. Некоторое время она всячески старалась перетянуть Вадима на свою сторону в войне с дочерью, но поняв, что это ей не удастся, еще больше озлобилась и стала настраивать внучку против матери:

— Она только и думает, как бы тебя бросить. Ты им мешаешь.

Ребенок, точно задерганный звереныш, в смятении бегал из одной комнаты в другую.

Мать Елены была мелочной и жадной до абсурда: могла закатить скандал из-за котлет, которые у нее якобы взяла Елена (они питались отдельно). Но иногда расщедривалась, устраивала «посиделки» для своих сотрудников, причем приглашала одних мужчин. В такие дни доставала коньяк, икру, надевала прозрачное платье, дочь и внучку просила называть себя Нонной, но после очередного неудачного обольщения, досаду и раздраженность вымещала на дочери. Видимо, когда-то внешне она была интересной женщиной, но злость и зависть преждевременно состарили ее, в пятьдесят лет она ссутулилась и стала покрываться бородавками.

Вадим встречался с Еленой ежедневно и все больше приходил к выводу, что именно такая женщина ему и нужна: с мягким характером, женщина, с которой можно спокойно жить и работать.

Зимой Вадим переехал к Елене. «Второй раз вхожу в чужой дом, и опять ребенок и мать, — усмехался он про себя. — Но ничего, главное — Елена послушная и у нас нет разногласий». Вадим очутился в квартире, где жили три вечно ссорящиеся особы. В первые дни он еле успевал их разнимать, но постепенно ему удалось сгладить раздоры — все-таки появление мужчины в доме наложило отпечаток на поведение женщин и девчонки.

По вечерам перед сном Елена привыкла мыть ноги дочери, стелить ей постель, рассказывать сказки.

— Ира, — сказал Вадим. — Как тебе не стыдно, ты же взрослая, а мама моет тебе ноги! Ну-ка давай сама!

Вадим объяснил девчонке, как работает будильник, научил готовить яичницу и переходить улицу. Девчонке нравилось проявлять самостоятельность — уже через неделю с радостью сама ходила в школу и бегала в магазин за хлебом.

Мать Елены заикнулась было о незаконности сожительства Вадима с ее дочерью, но он твердо сказал, что у них гражданский брак и что «главное — прижиться друг к другу, а расписаться можно и попозже».

— Счастье должно быть не на бумаге, а по существу, — поддержала его Елена, втайне злорадствуя, что поступила в пику матери, но все-таки надеясь, что вскоре они оформят брак.

В своей комнате Елена сделала перестановку: выделила Вадиму отдельный закуток за шкафом, поставила там столик, трогательно огородив его ширмой. Но в этой «мастерской» Вадим работал только вечерами, а по утрам, после того как отвозил Елену на работу, по-прежнему отправлялся на Сокол.

С первых дней Елена придирчиво следила, чтобы у Вадима были чистые рубашки, готовила его любимые блюда и к заботам о нем и хозяйственным хлопотам относилась со всей серьезностью. Их семейная жизнь с самого начала приняла четкий распорядок: в будни продукты покупала Елена — после работы заходила в «Кулинарию», а по субботам в магазины отправлялся Вадим, при этом Елена выдавала ему не больше трех-четырех рублей, но составляла список необходимых продуктов — всего понемногу. Она считала себя экономной, но ее практицизм был какой-то бескрылый. Она любила хорошо поесть, но за счет еды покупала одежду и откладывала деньги на «всякий случай».

Субботние вечера они проводили у телевизора, сидели обнявшись на тахте, обсуждали передачи; иногда Елена вязала или разгадывала кроссворды, а случалось, брала телефон и подолгу разговаривала с какой-нибудь подругой. Как-то краем уха Вадим услышал, что Елена дает подруге квалифицированные советы по вопросам интимной жизни, и его покоробил неприкрытый цинизм, с которым она об этом говорила, и поразили ее глубокие познания в этой области, но потом он подумал, что святость женщины все-таки не в том, что она многого не знает, а в том, что знает, но ведет себя пристойно.

По воскресеньям они ходили в кино, а после сеанса Елена пекла торт «Тетя Лиза» — гордость своего кулинарного искусства.

В этом незатейливом ритме жизни Вадима привлекало то, что с Еленой было легко: по вечерам она всегда была дома, вовремя готовила обед и ужин. Вадиму нравилась комната Елены, но кое-что он хотел бы в ней изменить; прежде всего его раздражали ярко-лимонные обои, застекленный шкаф с безделушками, массивный сервант. Он даже взял работу «для денег», чтобы привести комнату в порядок, но как только получил деньги, Елена потратила их на совершенно нелепые вещи, вроде огромной вазы, которая, по ее понятиям, должна была «украсить дом». Став женой художника, она решила сделать «комнату оригинальной», купить необычные одежды и вести «светскую жизнь». Она не понимала, что с каждым новым вычурным платьем все больше теряет свою привлекательную особенность. В конце концов Вадим пришел к выводу, что его устремления обновить комнату бессмысленны — у них с Еленой просто-напросто несовпадение вкусов: Елена имела пламенную, «факельную» мечту — купить ковер, заграничную стенку, цветной телевизор, хрусталь, «расшитую дубленку». Логическим абсурдом всего этого была мечта ходить по воскресеньям в ресторан «Гавана». А Вадим планировал только одно — путешествовать на машине. Но эти разногласия не портили их отношений. Вадим всерьез не принимал мещанских мечтаний Елены, потому что просто был далек от них, а Елена не возражала против поездок, но хотела бы ездить по морским побережьям и останавливаться в кемпингах.

В середине зимы, сдав очередную книгу и получив гонорар, Вадим решил устроить перерыв в работе и занялся капитальным ремонтом машины в гараже приятеля. Елена с готовностью согласилась помочь в ремонте; после работы переодевалась и отмывала детали в солярке, перетягивала обивку салона. Временами ей надоедала эта черновая помощь, в нее вкрадывалось сомнение, заработает ли машина снова, она ворчала, что Вадим тратит много денег на запасные части, но все-таки каждый вечер приходила в гараж и добросовестно работала. В гараже Вадим простудился, и Елена целую неделю ставила ему горчичники и готовила настойки.

— Лучший способ всегда оставаться молодой — выйти замуж за старого больного мужчину, — шутила она.

Когда Вадим собрал машину и обкатал ее, он снова стал отвозить Елену на работу. Она садилась на сиденье, скорчив равнодушную гримасу:

— Ну и что, такая же машина как и была, только кучу денег ухлопали.

Она делала вид, что ее ничем не удивишь, но Вадим видел — она еле сдерживает радостную приподнятость.

По пути Елена рассказывала Вадиму, как когда-то с работы ее подвозили на заграничных машинах какие-то, явно придуманные, поклонники. Вадим не разоблачал это мелкое вранье, неискусные уловки. «Ей хочется казаться лучше, чем она есть, ну и пусть, — думал он. — Только как она, чудачка, не понимает, что кого-то играть легче, чем быть самой собой».

Однажды Вадим заглянул к Елене на работу и удивился атмосфере, царившей там: все просто отсиживали время и только посматривали на часы. Заходил начальник — начинали листать папки, уходил — снова болтали и утомительно ждали звонка, после которого срывались так дружно, что сталкивались в дверях. На работе рассказывали анекдоты, болтали, кто как накануне провел вечер, а после работы шли к метро — говорили о работе.

По вечерам Вадим заезжал за Еленой в институт. Она выходила из аудитории с подругами, на ходу укладывала тетради в сумку, оттирала платком чернила на пальцах, весело обсуждала сокурсников, педагогов. Елена и ее подруги были внешне чем-то похожи — казалось, они специально подобрали друг друга. Узнав их поближе, Вадим пришел к выводу, что внешне похожие люди одинаковы и внутренне.

— Мы вас подвезем, — небрежно, с горделивой улыбкой бросала Елена подругам, подчеркивая, что является владелицей собственной машины.

Она рассказывала приятельницам про очередной фильм, который они с Вадимом смотрели в Доме журналистов, про мастерские художников, о том, как летом поедут на машине в Крым. Елена хвасталась интересной, насыщенной жизнью, показывала, что у нее есть взрослый мужчина, художник, который сильно ее любит, ежедневно провожает и встречает. Несколько раз она даже отпускала в адрес Вадима колкости, бесцеремонно хлопала его по плечу — вот, мол, смотрите, девчонки, кого я отхватила. И он делает все, что ни скажу. Подруги улыбались, смотрели на Вадима с восхищением, говорили Елене, что рады за нее, но украдкой со жгучей завистью покусывали губы. «Конечно, — усмехался про себя Вадим, — в Елене много наносного, но зато ей доставляет радость немногое: купит кофту, съест вкусный ужин, посмотрит хороший фильм… разгадает кроссворд — и счастлива. У всех такие запросы, а она счастлива от немногого. Это редкое качество».

Иногда Елена приглашала сокурсниц на «Тетю Лизу». Перед приходом гостей подолгу тщательно продумывала свой наряд — ей хотелось выделиться среди подруг; и новые одежды она покупала скорее не для того, чтобы нравиться мужчинам, а чтобы «подруги отпали». Во время посиделок Елена с подругами вели пустую говорильню о шмотках, телевизионных детективах, пересказывали театральные сплетни о том, кто из актеров на ком женат. Для Вадима эти молодые женщины были инородными людьми, и поначалу они не раздражали его; он великодушно слушал их болтовню, даже включался в разговор и снисходительно подтрунивал над ними. Ему нравилось, что они смотрят на него как на мудрого, опытного мужчину. Случалось, Вадим заводился и развлекал женщин какими-то смешными историями, после которых слушательницы смеялись до слез.

— Наверное, Вадим, когда вы были помоложе, вы были очень интересным, — как-то сказала одна из подруг Елены.

От неожиданности Вадим растерялся, но все же отреагировал:

— Как раз наоборот. Сейчас я интересный, а был дуралеем.

На этих женских сборищах непременно присутствовала соседка Люба, полная двадцативосьмилетняя женщина, которая носила не одежду, а охапку разноцветных платков и лент. Она входила в квартиру расточая улыбки и картинно демонстрируя «легкую походку». Собственные пышные формы не давали Любе покоя — ей постоянно казалось, что мужчины смотрят на нее «похотливыми взглядами» и делают разные «непристойные намеки». Как-то Вадим столкнулся с ней у подъезда, и она вдруг возмущенно спросила:

— Почему вы так на меня смотрите?

— Как? — не понял Вадим.

— Как-то плотоядно, — она вскинула голову и удалилась «легкой походкой».

За столом Люба налегала на торт и сидела спесивая, напряженная, говорила мало, а если и открывала рот, то взвешивала каждое слово, отчего казалась еще напряженнее. Она работала учетчицей на каком-то заводе, жила одна, но всем говорила, что ее муж за границей и что он постоянно присылает ей духи и платья.

— Все Любка выдумывает, — сказала Елена Вадиму. — Никакого мужа у нее нет и не было. Она старая дева. Как-то призналась, что не вышла замуж из-за стыдливости и застенчивости. Умора!.. Она давно отключилась как женщина. Ее основное занятие — вышивание собачек.

Елена все чаще устраивала вечеринки, ей казалось, что они оживляют будни, что жена художника должна иметь открытый дом, приглашать гостей. Войдя в творческую среду, она решила кое-что изменить и в своем образе жизни, искренне веря, что поднимается на высший уровень… Через некоторое время Вадиму стало надоедать это женское общество. Как только к Елене приходили подруги, он, ссылаясь на неотложные дела, садился в машину и ехал к приятелям в Дом журналистов. Самым странным для Вадима оказалось то, что Елена могла засидеться со своими подругами до полуночи, но когда однажды он пришел с приятелем, она уже в девять вечера состроила кислую мину, а потом зашептала Вадиму в ухо, прямо при госте:

— Не забывай, мне ведь вставать в семь часов.

Проводив приятеля, Вадим недовольно сказал Елене:

— Что за комендантский час в доме? Со своими дурехами болтаешь о всякой ерунде до ночи, а мы говорили о серьезном, так тебе было скучно. Весь вечер куксилась.

— По правилам хорошего тона в гости не ходят без приглашения, — вяло возразила Елена. — Мне даже вас угощать было нечем. Да и вы готовы сидеть до утра. У меня уже глаза слипались.

— Правила хорошего тона — это отсутствие всяких правил, — повысил голос Вадим. — Вести себя надо так, чтобы не доставлять другим неудобств. Кстати, шептаться в компаниях — самый дурной тон.

Это была их первая ссора; она быстро забылась, но Вадим для себя сделал вывод, что «Елене не хватает воспитания, что она оторвалась от людей с душевной глухотой, но и не примкнула к интеллигентам». Он невольно вспомнил общество Тамары, среду актеров, где люди жили искусством. «А эти подруги Елены какие-то стертые личности, — думал он. — У них в голове только одно: заграничные вещи, рестораны, получить диплом все равно какого института и, как предел мечтаний, — удачно выйти замуж. Как было бы замечательно объединить в одной женщине талант, острый и гибкий ум Тамары и легкий покладистый характер Елены. Наверно, это невозможно, я хочу совместить несовместимое, ведь обычно одно исключает другое».

В свою очередь Елене не нравились отлучки Вадима на Сокол, она не понимала, почему он не может работать в закутке-«мастерской» и тратит попусту время на разъезды. К тому же, она думала — раз Вадим художник, он будет писать ее портреты: в пальто и шляпе, в платье, обнаженную; думала, он будет замечать, что она с утра надела, как сидит, как освещена ее рука, а он съедал завтрак, заводил машину и мчал на Сокол и возвращался усталый, неразговорчивый. Долгое время все это она терпеливо сносила, но однажды все же намекнула Вадиму, что его почти не бывает дома и что он мог бы написать хотя бы один ее портрет.

— Удел женщины ждать, — отшутился Вадим. — А портрет обязательно напишу.

Про себя он размышлял: «Все-таки одно дело встречаться с человеком, другое — жить с ним. Когда мы встречаемся, мы все замечательные, а начнем совместную жизнь — уже кое-что не устраивает… Да и интересы оказываются разными, и быт засасывает. Кому-то надо нести белье в прачечную, кому-то выносить помойное ведро. Может, это все мелочи, когда люди любят друг друга, а ведь у нас с Еленой изначально было просто влечение. Пожалуй, нам не стоит расписываться. Все же брак должен быть только по любви».

Раз в месяц появлялся бывший муж Елены — Володя, тридцатилетний парикмахер. Он приходил подвыпивший с шоколадом для дочери. Простой хороший парень, он любил бывшую жену и сильно переживал их развод. С его появлением Елена становилась агрессивной; от мужа требовала только алименты и ругалась, если он приносил мало денег. Обычно с его приходом Вадим отправлялся к приятелям, но, бывало, они пили чай втроем, и тогда Вадиму приходилось успокаивать разгоряченную «гражданскую жену».

Еще раньше мать Елены рассказала Вадиму, что «зять сломался после того, как дочь ему изменила». Вадиму было жаль парня, при нем он чувствовал себя неловко, ему казалось, что он вошел в чужую жизнь и тем самым помешал Володе сохранить семью, наладить отношения с женой. Но однажды Володя сказал, что ни на что не надеется, что Елена слишком презирает его и что он приходит «просто побыть около нее». Дочерью он почти не интересовался, да и Елена старалась не подпускать ее к нему. Случалось, выпив, Володя звонил Елене поздно вечером, пытался что-то выяснить, что-то объяснить. Елена слушала, закатив глаза к потолку, вставляла едкие словечки, потом крикливо обрывала разговор и швыряла трубку. В конце концов она окончательно возненавидела мужа, и тогда он стал приходить к Вадиму. Переминаясь с ноги на ногу, объяснял Елене, что «пришел поговорить с ним». Вадим не отказывался, чтобы не причинять парню боль.

У Володи был мотороллер, и до знакомства с Вадимом Елена часто пользовалась услугами мужа: звонила ему, чтобы подвез на работу (он жил у матери на соседней улице) или к дочери в летний детсад. И Володя незамедлительно забрасывал свои дела.

— Я верчу им как хочу, как куклой, — хвасталась Елена подругам.

Как-то Вадим с Володей сидели вдвоем на кухне; разливая водку, Володя безнадежно вздыхал:

— Мне бы надо жениться снова. Их, девиц, как ты догадываешься, у меня полно. Я ведь дамский мастер, и не последний. Одно время работал в салоне. Сейчас уже не то. Руки потеряли чувствительность, ведь вожусь с мотороллером. Но девицы все равно идут ко мне, а не к женщинам мастерам. Сейчас скажу почему. Давай выпьем… Они, как бы тебе объяснить, всегда идут к мужчине мастеру. Ведь женщина мастер никогда не сделает другой женщине на уровне. Это дело тонкое. Тут надо знать психологию женщин. Настоящая прическа это ведь что? Это когда не чувствуется, что ты вышел из парикмахерской, только твоя голова приобрела аккуратность. Это, как ты догадываешься, сложное дело… Так вот, я и говорю, что у меня достаточно девиц. Полная записная книжка. И есть красотки, я тебе скажу, первоклассные… а вот хожу сюда. Ты, кстати, на меня не в обиде? Если что, скажи. Но, понимаешь, наверно, я люблю Лену. Ничего не могу с собой поделать. Да ты разливай, чего там!

В начале нового года Вадим на десять дней уехал в Дом творчества, решил в уединении закончить несколько холстов к весенней выставке, и за десять дней сделал больше, чем за иной месяц, поскольку не тратил время на разъезды по городу, не отвлекался на бытовые обязанности в Еленином доме. В Москву он вез связку из четырех картин. В электричке вместе с ним ехало еще несколько художников.

— Меня встретит на вокзале жена, — сказал один.

— А я дал телеграмму подружке, должна подойти, — объявил другой.

Вадим не просил Елену встречать его, но внезапно увидел ее на платформе — она стояла, прижавшись к фонарному столбу; больше никаких встречающих не было. В метро Вадим подумал: «И почему свое счастье всегда кажется ненастоящим, а чужое — прямо сказочным? Одна встреча Елены чего стоит!».

В последующие дни Вадим подолгу задерживался на Соколе, делал макеты журналов, открытки и одновременно подготавливал давно задуманную серию портретов «Философы России». Точно штангист, постепенно увеличивающий вес штанги, он подводил себя к пиковой форме для серии, но терзался, что теперь, взвалив на себя новую семью, несет двойную нагрузку: подготавливается к основной работе и выполняет заказы ради денег. В заказной графике он все делал на приличном уровне, но то, что первым приходило в голову. Он постоянно испытывал нехватку времени, а спешка не позволяла придумывать лучшие решения. «Использую старые, заезженные методы, — усмехался он про себя. — Центр тяжести в работе все больше смещается в сторону ремесленничества… Неужели сломался? Неужели меня покинул творческий запал?». Вадим мучился, оттого что стал повторяться, он постоянно боролся со своей совестью, хотел побыстрее разделаться с заказами и писать «для души». «Главное — сбросить этот груз, — рассуждал он. — Освободить перед собой пространство, а вдохновение придет, для него нужен всего-навсего какой-нибудь внешний импульс».

К Елене он приезжал усталый, раздраженный, но она не понимала его состояния, спокойно ставила перед ним суп и с довольной улыбкой спрашивала:

— Ну, как продвигаются макеты, открытки? Скоро закончишь? Может, на эти деньги купить тебе и мне по дубленке?

Как-то Вадим вернулся с Сокола ночью и от перенапряжения долго не мог уснуть, но рано утром Елена разбудила его:

— Вставай! Мне пора на работу. Отвезешь меня? Или знаешь что, я сама доберусь, а ты сходи в магазин.

В другой раз Вадим работал ночью и приехал только под утро и сразу крепко уснул. Утром Елена его не будила, но с работы позвонила и недоуменно воскликнула:

— Как, ты все еще спишь?! Ты знаешь сколько времени? Я уже наработалась… Совесть у тебя есть?

В Елене не было природного творческого потенциала, она не понимала, что художники — люди настроения, которое зависит от успеха или неудачи в работе. От этого непонимания она пыталась упорядочить жизнь Вадима, приспособить его к своему режиму. Вадим, естественно, не подчинялся, и это злило ее.

На весеннюю выставку Елена явилась чрезмерно разодетой, надела на себя все, что по ее мнению представляло ценность. Вадим встретил ее и подумал: «Можно надеть старую одежду, даже заштопанную, но безвкусную!». Картины Елена почти не смотрела, зато ежеминутно брала Вадима под руку, подводила к разным группам художников, всем улыбалась, говорила какие-то ничего не значащие слова: «довольно интересно», «занятно», «красиво, но вяло», «не прописано»… Она изо всех сил показывала, что имеет прямое отношение к живописи, а ее яркая индивидуальность служит источником вдохновения Вадима, стимулирует его творчество и без нее он вряд ли сделал бы что-нибудь дельное. Вадиму было стыдно за Елену, несколько раз он останавливал ее, просил держаться скромнее, но она простодушно вопрошала:

— Чем ты недоволен, не понимаю?

— И не поймешь, — с обреченной усмешкой заключал Вадим.

Он опять вспоминал Тамару, у которой все манеры были естественные, врожденные, а не приобретенные и наигранные. Внутренняя культура позволяла ей в любом обществе вести себя раскованно, но в определенных рамках и с достоинством. Но главное, она подпитывала его творчество, а Елена обедняла.

У Елены приближался отпуск, и Вадим предложил провести его где-нибудь в деревне у реки, но Елена восприняла это как насмешку. Она даже чуть не расплакалась от возмущения.

— Я всю зиму мечтала поехать к морю, а ты говоришь о какой-то деревне! У меня ведь отпуск один раз в году. Я так устала. Давай поедем к морю на машине. Твоя машина не развалится по дороге? (она никогда не говорила «наша машина», всегда «твоя машина»). И Ирину я возьму, мне не с кем ее оставить. Мать не хочет с ней сидеть. И поедем на Кавказ на Холодную речку. Там есть одна знакомая, мы у нее отдыхали в позапрошлом году.

— Почему именно на Холодную речку? Это ведь далеко. Уж если ехать, то в Крым. Там полно хороших мест.

— Там можно и не устроиться, а здесь приедем на все готовое. И место красивое, и рынок рядом, и у хозяйки есть где готовить…

…До Кавказа добирались три дня; ночевали в машине, а обедали и ужинали в придорожных столовых.

Холодная речка находилась за Гагрой и представляла собой поселок на склоне горы; там в море впадала вытекающая из ледника речушка, и даже в сильную жару вокруг ее устья ощущалась прохлада. Хозяйка сдала Елене мазанку, стоявшую во дворе особняком среди инжирных деревьев, окованных камнями. В комнате было три кровати и тумбочка с графином, на стенах, видимо для увеселения отдыхающих, висели вырезанные из журналов картинки.

Весь день Вадим, Елена и Ира проводили на пляже, где в море спускались белые, отполированные водой скалы и от камней, точно с наковальни, отлетали брызги. Искупавшись, Елена с безмятежной улыбкой загорала, и без передышки, обливаясь соком, хрустала фрукты. Вадим смотрел на нее умиленно; «Бедняга, она всю жизнь жила в нужде», — думал он, испытывая к ней и жалость, и тревогу за последствия такой безмерной ненасытности. Время от времени Елена переворачивалась, чтобы каждая часть тела получала определенную дозу солнечных лучей; после «солнечной ванны» растирала кожу оливковым маслом. Эти процедуры она проделывала многократно и относилась к ним крайне озабоченно…

Вадим с Ирой, выйдя из воды, садились на раскаленные от солнца камни и рисовали акварелью. Девчонка изо всех сил изображала из себя прилежную ученицу, старательно копировала каждый мазок Вадима, внимательно выслушивала все его наставления… Случалось, Елена загорала до тех пор, пока не впадала в короткий обморок. Вадим, как бдительный страж, постоянно следил за ней и вовремя уводил под тент.

Во второй половине дня они на машине ездили за продуктами в Гантиади и Елена готовила обед. По вечерам смотрели фильмы в клубе санатория, а уложив Иру спать, Вадим с Еленой спускались к морю и купались в темной ночной воде; потом сидели на лежаке, смотрели на проходившие мимо в огнях прогулочные катера, слушали плеск волн.

— Как же здесь хорошо! — потягивалась Елена, радуясь беспечному отдыху. — На юге нет лучшего места… А ты в Новом Афоне был?.. Это недалеко отсюда. Давай завтра поедем. Там пальмы и озеро с плавучим ресторанчиком. Зайдем и пообедаем… Поедем с утра, и покупаться, и позагорать успеем…

По Новому Афону она ходила чрезмерно возбужденная, говорила громко, у каждого киоска с деланным равнодушием покупала сувениры, в магазинах со скучающим лицом приценивалась к дорогим вещам — изображала миллионершу, готовую скупить весь магазин.

В ресторане она еще больше вошла в роль богачки и решила шикануть: заказала шампанское и самые любимые блюда.

— Нас уже поджимают денежки, — напомнил Вадим.

— Ну и пусть! Я раз в год на отдыхе и могу себе позволить обед с шампанским, — торжествовала Елена. — К тому же, на обратную дорогу нам денег почти не надо.

— Только на бензин, — согласился Вадим. — Но не мешало бы иметь немного в заначке на всякий случай. Здесь, на камнях, покрышки сильно ободрались. Не знаю, дотянем ли до Москвы.

— Как-нибудь дотянем, — оптимистично улыбнулась Елена.

После обеда, захмелев и раскрасневшись, она откинулась на стуле, небрежно раскинула руки, положила ногу на ногу и даже попыталась закурить, но закашляла и потушила сигарету. За ее мнимой пресыщенностью, наносным аристократизмом виднелась плохо скрываемая, бьющая через край радость, и Вадим от всего этого испытывал тайную веселость, ему было и приятно и смешно наблюдать, что доставляет Елене столько удовольствия.

Через две недели на Холодную речку приехала отдыхать мать Елены. Она уговорила внучку остаться с ней, и в Москву Вадим с Еленой возвращались вдвоем. На последние деньги залили в канистры бензин, накупили винограда и дынь и за один день доехали до Ростова. В пути попадались поля кукурузы и подсолнухов, заросли диких яблонь. Глядя на изобилие даров природы, Елена нервничала, то и дело просила Вадима остановиться и рвала дармовой урожай до тех пор, пока не завалила им всю машину. Вадим пытался воззвать ее к благоразумию, но она сказала, что из яблок сварит такое варенье, что он, Вадим, еще пожалеет, что не помогал ей.

Переночевав в машине, на следующий день они проехали еще большее расстояние, но как Вадим и предвидел, покрышки прямо на глазах стирались, через каждые сто километров приходилось останавливаться и заклеивать камеры.

Вторую ночевку провели под Тулой, до Москвы оставалось всего ничего, но покрышки окончательно пришли в негодность — Вадим измучился монтировать колеса, а Елену, казалось, это не особенно беспокоило: она помогала зашкуривать резину, мазать ее клеем и, пока заплата сохла, невозмутимо разгадывала кроссворды.

— Вот черт! — ругался Вадим. — И как я не оставил заначку! Нам бы рублей десять, купили бы камеру в ближайшем гараже.

— Ничего, как-нибудь доедем, — успокаивала его Елена.

— Можем и не доехать, и придется добираться электричкой. А машину оставить в каком-нибудь поселке, а потом мне подъехать с новыми камерами…

— Как это «добираться электричкой»? — встревожилась Елена. — А до электрички как? И я могу не успеть на работу. Мне же завтра выходить.

Она отложила кроссворды, ее беспокойство все нарастало.

— Вообще-то… У меня есть двадцать рублей… Хозяйка дала… Просила купить ей комбинацию и выслать…

«Какое плебейство! — думал Вадим, голосуя на шоссе, чтобы доехать до ближайшего гаража. — Ведь я из-за нее спешил, чтобы она не опоздала на работу. Весь отдых сразу перечеркнула… Что это, мелкое вранье или патологическая жадность?!» Вадима переполняла злость, лицо перекосилось от презрительной гримасы. И тут же на шоссе перед ним возник силуэт Тамары, точно призрак она шла к нему из какой-то далекой панорамы. Шла легко, почти не касаясь земли; шла к нему, и слабая улыбка освещала ее лицо.

…Вернувшись в Москву, Вадим подавил в себе неприязнь к Елене, все-таки их связывало и много хорошего, но тот случай в дороге послужил для него предупредительным сигналом.

Теперь он уже без улыбки смотрел на списки необходимых продуктов; больше того, стал замечать, что Елена старалась подать ему вчерашнюю еду, черствый хлеб, «чтобы не пропадало». Его стало раздражать то, что она долго крутится перед зеркалом, принимает тщательно продуманные позы, все время «делает вид», и при каждом удобном и неудобном случае раздевается, чтобы продемонстрировать свой «немыслимый загар». «Женщина должна краситься и одеваться незаметно, ненавязчиво, не тратя на это много времени», — думал Вадим и опять вспоминал Тамару, которая ходила без всякой краски, носила строгие одежды… В отношениях между Еленой и Вадимом появилась трещина, которая с каждым днем ширилась, отдаляя их друг от друга.

После отдыха, совершенно неожиданно для самого себя, Вадим долго не мог включиться в работу; раньше в такие минуты его поддерживала Тамара, а теперь ему не от кого было ждать помощи. Ко всему, Елена чуть ли не ежедневно напоминала Вадиму о том, что им совершенно не на что жить.

— Если не думать о деньгах, жизнь — прекрасная штука, — пытался шутить Вадим.

Но Елене было не до шуток. Прежде всего, по ее понятиям, Вадим мало работал.

— Вот видишь, — говорила она. — Целую неделю ты раскачивался, покуривал, почитывал книжки, встречался с дружками, а вчера один вечер посидел и сразу что-то сделал. А сколько ты сделал бы за неделю?

— Чепуха! — защищался Вадим. — Как раз когда тебе кажется, что я бездельничаю, я напряженно работаю, обдумываю все… А зарисовать недолго, было бы что-нибудь в голове.

Неожиданно перед ним снова возникала Тамара, но теперь она смотрела без всякой улыбки, строго, осуждающе, и Вадим в отчаянии думал: «И опять деньги! Что же получается, я никак не могу привести в гармонию свою личную жизнь и творчество?! Одна давила, другая не понимает». А Елена все упорней твердила:

— Сейчас пойдут дожди, а у меня нет даже сапог… Мужчина должен прилично зарабатывать… Я тружусь с утра до вечера…

Она действительно утром уходила, вечером приходила, но за целый год Вадим так и не разобрался, что она на работе делает. Иногда ему казалось, что ей все равно, где работать, лишь бы побольше получать, что ее ограниченные интересы все равно приведут к ограниченной жизни.

Вскоре Вадим получил деньги, и Елена на время стала воплощением мягкой, веселой жены, но стоило Вадиму заикнуться, что он подумывает «продать свой драндулет и приобрести новую машину», как Елена запротестовала, сказав, что «ни у него, ни у нее нет приличной одежды», и, когда Вадим сдался, купила себе дубленку, а ему костюм. Почувствовав слабость Вадима в денежных делах, Елена стала вести себя смелее, с маниакальной решимостью запланировала новые покупки — цветной телевизор, палас. Ее мечты оказались далеко не утопическими, а напряженность в отношениях с Вадимом заставляла ее задумываться о возможном разрыве, и она спешила осуществить свои мечты.

— Знаешь, Елена, ты устраиваешь какое-то товарное счастье. Без этих вещей мы можем спокойно обойтись, а на новой машине сможем путешествовать, сгоняем в Закарпатье, в Крым, — доказывал Вадим. — Ведь моя колымага вот-вот развалится совсем. Надоело ремонтировать, то одно выходит из строя, то другое.

— Ты только и думаешь о своей машине, о себе, — заключила Елена. — А я думаю обо всех, чтобы в доме было уютно, чтобы мы с Ириной могли смотреть цветные передачи и ты свои спортивные. Я столько об этом мечтала.

Елена обвиняла Вадима в эгоизме, а он ее в мещанстве, и во время этих размолвок каждому из них становилось ясно, что у них полярные интересы и взгляды, которые рано или поздно приведут к разрыву.

«В свое время я просто рассчитал, что она мне подходит, — рассуждал Вадим. — Сам себя подогрел, распалил до влюбленности. Это был самообман».

Все чаще он вспоминал Тамару: «У нее, конечно, был несносный характер, но она — личность, она никогда не опускалась до таких низменных мотивов, мелких склок… И между нами никогда не было игры, все происходило естественно. И уж что-что, а в работе она была единомышленницей и другом. Конечно, она выкидывала разные номера, но незаурядный человек может себе позволить многое, а вот посредственность… С Тамарой-то был совсем другой уровень общения, с ней даже ссоры были прекрасными. Конечно, временами она бывала злой и говорила ему хлесткие, уничижающие слова, но в конце концов ей хватало ума подавить в себе ожесточение, и даже взять на себя вину за ссору».

— Знаешь, — сказал однажды Вадим Елене. — Я поеду к себе, мне хочется несколько дней побыть одному.

«Пусть поживет одна пару-тройку деньков», — подумал он и, подхлестываемый злостью, направился к метро, но уже через квартал пошел медленнее, потом закурил, потоптался на одном месте в нерешительности и поехал в Дом журналистов. В кафетерии его приятели веселились в обществе женщин, но Вадиму почему-то не захотелось подсаживаться к ним. Выпив у стойки чашку кофе, он стал перебирать в памяти события последних дней, но как-то само собой эти события стали перекликаться с другими, более давними. Вадим вспомнил прошлогоднюю осень и первое свидание с Еленой, когда они шли по бульвару и она доверчиво прижималась к нему, вспомнил, как она без видимых сложностей оставалась у него, — теперь-то, узнав ее мать, он понял, чего ей это стоило, какой это был акт мужества. Он увидел свое рабочее место в Елениной комнате, закуток-«мастерскую», который она заботливо обставляла, и его неудержимо потянуло к ней.

Но Елены дома не оказалось, и Вадима чуть не затрясло от ревности. «Неужели вот так сразу уехала к своим подружкам и сейчас веселится в компании каких-нибудь балбесов?!» — внезапно пришло ему в голову. Он ждал ее до полуночи, потом хлопнул дверью и поехал на Сокол. Подошел к дому, а она сидит под его окном на скамье, удивленная, растерянная.

— Давно тебя жду, — сказала, поеживаясь от холода. — И знаешь что?! Мне не нравится наша неопределенность. Я кто для тебя, сожительница или жена? Мне уже подруги все уши об этом прожужжали. Пора тебе решать…

— Да, — с заминкой ответил Вадим.

И все же трещина между ними расширялась: прежде, разбегаясь по делам, они все время перезванивались, теперь звонили редко. То Вадим, то Елена возвращались домой поздно, и что самое гнусное — они стали друг другу врать. Ложь Елены было легко распознать — она убеждала в повышенном тоне, вранью Вадима Елена почти верила, но обычно через день-другой он сам пробалтывался, и тогда она начинала громко ругаться, совсем как ее мать. Они уличали друг друга во вранье, ссорились, постоянно что-то выясняли и все больше запутывали свои отношения. Когда Елена была на работе, Вадим скучал по ней, но как только они встречались, спешил уйти в Дом журналистов к приятелям.

Из отпуска вернулась мать Елены с Ирой; она приехала еще более раздраженной, чем была до отдыха. «Видимо, ни с кем не завела романа», — решил про себя Вадим. Почувствовав разлад в отношениях «молодоженов», мать Елены начала донимать, изводить дочь с удвоенной силой:

— …Отравили мне всю жизнь! И что видит внучка?! Разменивай квартиру, больше не буду с вами жить! Поеду хоть куда, только бы вас не видеть. И Иришку возьму с собой!

По вечерам на кухне происходили настоящие баталии. После одного из скандалов Вадим предложил Елене переехать на Сокол, но она боялась всяких перемен:

— Ирину надо переводить в другую школу, да и привыкла я здесь. Говорят, дом сломают, мне дадут отдельную квартиру.

— Ты и так получишь, ведь не будешь выписываться, — убеждал Вадим.

— Нет-нет, оттуда на работу ехать дольше, да и соседи…

Теперь, разговаривая по телефону с подругами, Елена вставляла одну и ту же фразу, что ее дела «что-то среднее между плохо и очень плохо», и нарочно, чтобы задеть Вадима, говорила о давних поклонниках, которые имели заграничные машины. Вадим усмехался, вспоминал, как однажды Тамара приехала с работы на самосвале (не могла поймать такси), и подумал, что настоящие личности опускают всякие нормы и правила и не нуждаются в самоутверждении.

В доме царила напряженная атмосфера, и только отношения между Вадимом и Ирой оставались прежними, чистыми и дружескими. Девчонка пошла во второй класс и по вечерам Вадим загадывал ей загадки со счетом и писал записки с ошибками. Эти нарочитые ошибки вызывали бурное негодование ученицы, она исправляла их красным карандашом и безжалостно ставила двойки и прятала листки в шкаф, в надежде при случае открыть всем глаза на «безграмотность дяди Вадима». Стоило Вадиму при знакомых о чем-нибудь заспорить с ней, как она грозила:

— Сейчас покажу всем твои записки. И все узнают…

— Ира, прошу тебя, не делай этого! — нарочито испуганно махал руками Вадим. — Только не это!

— То-то! — смеялась довольная мстительница.

Однажды зимой Елена с Ирой принесли продрогшего щенка.

— Дядь Вадь! — крикнула Ира с порога. — Мы щенка принесли. Его кто-то подбросил в подъезд.

Щенка назвали Лесси. Живое существо стало новым членом семьи, заботы о котором на некоторое время всех сплотили, даже мать Елены перестала скандалить, только все время морщилась:

— Собака опять нагадила. Идите убирайте за ней.

В полгода собачонка заболела чумкой, врачи говорили — животное обречено, но Вадим с Еленой решили не сдаваться: достали лекарства, научились делать уколы и в конце концов собаку выходили, правда у нее остался нервный тик.

Весной Елена закончила институт, получила диплом, но на ее работе свободной ставки не было.

— У тебя полно знакомых, — сказала она Вадиму. — Устрой меня в какую-нибудь редакцию.

Знакомых в редакциях у Вадима на самом деле было много, и все обещали помочь, но дальше разговоров дело не шло.

— Они все трепачи, твои приятели, — усмехалась Елена уже без наигранности. — Им только бы пьянствовать с тобой… И ты такой же. Сколько раскачиваешься, никак не возьмешься за работу. Уж лучше бы работал в штате, а то деньги получаешь от случая к случаю. Твои крупные суммы так же быстро уходят, как и приходят…

В разговорах с подругами она высказывалась откровенней:

— Куда ему меня устроить, самого-то никто не берет!

Она сознательно унижала Вадима, подхлестывала его самолюбие… Долго он стойко переносил эти уколы, пока не пришел к окончательному выводу, что покладистость Елены оказалась ложной, а ее уютный домашний мир обернулся полной бездуховностью, посредственной серостью. «Думал, она послушная, — усмехнулся Вадим. — В этом смысле Тамара была действительно послушная. Ведь послушание не просто поддакивание, а умение смотреть на мир твоими глазами».

Однажды Елена все же вывела его из себя, когда начала выяснять отношения при дочери.

— Ира, иди поиграй на кухню, — только и сказал Вадим, но Елена взбеленилась и выдала чудовищную глупость:

— Не свой ребенок, потому и гонишь, да?!

— Ты просто дура! — вспыхнул Вадим. — Где тебе понять, оценить меня! Все твои духовные запросы сводятся к кроссвордам. У тебя первобытные инстинкты, рептильные интересы.

— Ну и пусть!.. Подумаешь, художник! Да хороший характер важнее всякого таланта. Вы все эгоисты, живете для себя, как вам хочется. Вам нельзя заводить семью. Вон Володька простой парикмахер, а семьянин, меня сильно любит. Уж лучше жить с ним.

А в это время Володя, чтобы заглушить любовь к Елене, женился на медсестре из провинции. Когда Елена узнала об этом, она потеряла дар речи, а придя в себя, набрала телефон мужа:

— Ты что, правда женился?.. Поздравляю! Сколько ей лет?.. Влюбился, что ли?.. Просто хорошо вдвоем?! Уморительно! И когда свадьба?.. Приглашаешь?.. Ну, спасибо. Приду, поздравлю.

Вадим отговаривал ее идти на свадьбу, но она заявила:

— Пойду посмотрю на дуреху, которая решилась выйти за него. Поздравлю и уйду.

Во время свадьбы невеста, доверчивая девчушка, спросила Елену о любимых блюдах Володи. «Пиво — его любимое блюдо», — едко усмехнулась Елена. Потом села на колени к бывшему мужу, целовалась с ним, открыто подсмеивалась над его избранницей, пока не довела невесту до слез.

Вадим наконец втянулся в работу, начал делать портреты «Философов». Теперь после работы он чувствовал не только приятную усталость, но и приподнятость. «Как странно, — рассуждал он, — никогда раньше не замечал, что, когда работаешь, замедляется бег времени и все неурядицы кажутся чепухой. Наверно, перед теми, кто непрерывно работает, отступают даже болезни». В разгар работы соседка Люба получила квартиру и пригласила Елену с Вадимом на новоселье. Об этом она оповестила их заранее, за неделю, и все это время Елена готовилась к торжеству, но в назначенный день Вадим позвонил ей с Сокола:

— Елена! Я должен закончить одну вещь. Все идет как никогда и не хочу прерываться. Выбьюсь из ритма. Сходи без меня.

Елена прямо онемела на том конце провода.

— Как же так?! Я и платье новое сшила!..

Вадим не стал больше ничего объяснять, понимал, что трещина между ними превратилась в непреодолимую пропасть. Повесив трубку, он заспешил к мольберту.

Летом Вадим заканчивал работу над портретами «Философов», работал по четырнадцать часов в сутки не выходя из комнаты, работал спокойно и уверенно, не посвящая даже приятелей в суть дела, зная по опыту, что от излишних разговоров можно потерять интерес к теме. Закончив работу, Вадим чувствовал себя вдрызг разбитым, опустошенным. Он не мог больше находиться в своей комнате, не мог смотреть на палитру, от запаха красок его выворачивало.

А в комнате Елены он прямо-таки задыхался от тесноты, чувствовал себя запертым среди ненужных вещей. «Не комната, а клетка, — раздраженно думал он. — Живу среди мещанской красивости, в какой-то вязкой скуке, и меня все больше затягивает в эту трясину». Ему хотелось уехать куда-нибудь в деревню, пожить в тишине, побродить по лесу. Он был не прочь уехать один, но это выглядело бы предательством по отношению к Елене — она тоже устала и от работы, и от ссор с матерью, и от каких-то непонятных отношений с ним, Вадимом. За время его работы они виделись редко и говорили односложно с нескрываемым безразличием. Они даже не ссорились, их не связывала ни любовь, ни ненависть, между ними просто ничего не происходило. Получалось, что конфликт возник из ничего; у нее была своя жизнь, а у него своя; попытались найти общее — не получилось. Вадим предложил Елене провести отпуск в средней полосе, взять палатку, байдарку и пожить на Оке, но Елена настроилась ехать на Кавказ — и уже не на Холодную речку, а непременно в Дом отдыха.

— Неужели ты не можешь достать путевку в своем горкоме? — с кислой гримасой шумела она. — Хочу отдохнуть цивильно, как все нормальные люди. Туризм — мальчишество. Женщины, которые таскают рюкзаки, халды… И вообще, я не могу так отдыхать. Всякие готовки мне за год осточертели.

— На юге много суеты и шума, — возражал Вадим. — А на Оке тебе понравится. Вода прозрачная, теплая. Песок белый, пляжи по километру, в лесу полно грибов, ягод.

В конце концов Елена согласилась, но только на неделю и с условием — взять дочь и Лесси. С недовольной миной она начала собирать вещи, то и дело задавая глупые вопросы:

— А спать будем на жестком, да? А что будем есть, если поблизости не будет деревни?

«Даже со мной Елена боится за себя, — думал Вадим. — А вот Тамара рискованная, она пошла бы за мной в море, даже если б не умела плавать».

…Они разбили палатку в прекрасном месте среди сосняка на берегу реки — прямо-таки в оздоровительном оазисе. И с погодой им повезло — всю неделю палило солнце. Рядом с ними расположилась группа туристов, и по вечерам они сидели вместе у костра. В обществе туристов Елена корчила из себя бывалую байдарочницу, изо всех сил старалась скрыть унизительную, как ей казалось, неопытность…

Больше всего Елену поразило обилие грибов и ягод. Туристы купались, загорали, играли в волейбол, пели песни. Елена даже «закаливание» променяла на сбор «подножного корма». С утра до вечера делала «запасы на зиму», сушила грибы, ходила в деревню за сахаром и варила из ягод варенье.

Встречаясь с недоуменными взглядами туристов, Вадим отшучивался, говорил, что на Елену «напала грибная лихорадка и это скоро пройдет», но с каждым днем Елена все больше заражалась накопительством, от нее исходила какая-то взволнованная глупость, и главное — она мучила ребенка и больную собаку: случалось, они выходили из леса только к вечеру.

Там, на реке, перед Вадимом все время возникала Тамара. Он не вызывал ее, она являлась сама. Чаще всего она неподвижно стояла у воды на влажном песке, стояла, опустив руки вдоль тела, смотрела на него и улыбалась. И что странно — когда он с ней жил, она была нетерпеливая, страстная, резкая, а здесь весь ее облик выражал нежную смиренность. И смотрела она с тихой печалью, с каким-то извиняющимся взглядом, как бы говорила: «Время рассудит нас» — и точно просила прощения за все обиды, которые когда-то ему нанесла. А Вадим уже и не помнил тех обид. Почему-то все, связанное с ней, осталось в памяти как светлые дни, наполненные музыкой. Конечно, ссоры были, жестокие, хлесткие, казалось же ему когда-то, что жизнь с Тамарой — сплошной ад, но ведь это был прекрасный ад, а не то, что теперь — пустое изнурительное однообразие, докучливая хроника.

По возвращении в Москву Елена с наигранной бодростью хвасталась подругам жизнью на реке, показывала фотографии, угощала вареньем; всячески превозносила себя, а Вадима и туристов выставляла в нелепом дурацком виде. Она вела себя как плохая провинциальная актриса, с нарочитыми, выученными манерами.

Как только Елена заговаривала, Вадим непроизвольно переносился назад, в свою прошлую жизнь. И видел Тамару, грациозную, стройную, в полупрозрачной дымке. Теперь она танцевала. Танцевала только для него, торжественная, с одухотворенным лицом, и снова ему улыбалась. Точно в замедленном фильме, перед Вадимом проходили все ее партии, он отчетливо слышал музыку, видел рисунки танцев. Закончив один танец, Тамара начинала другой, но в воздухе еще долго оставался след от предыдущего. Эти следы наслаивались друг на друга, постепенно растворялись и таяли. «Для чего она является? — думал Вадим. — И как мне излечиться от этого наваждения, от этих навязчивых картин? Как будто кто-то нарочно ее посылает и ждет, что из этого получится!». От натиска прошлого Вадим стал рассеянным, отвечал невпопад, во сне произносил имя Тамары. Раза два Елена язвила по этому поводу, но ему уже было все равно. А потом Елена объявила, что ей достали «горящую путевку», и уехала к морю.

Она вернулась загорелая и веселая, и стала чуть ли не ежедневно наведываться на почту. Вадим понял, что у нее кто-то появился, но неожиданно для себя даже обрадовался такому повороту, только удивился: «Надо же, постаралась перед нашим разрывом найти замену, и у нее даже нет комплекса вины».

Они еще немного пожили по инерции, в монотонных буднях, точно добровольные узники, потом Вадим сказал:

— Наверное, Елена, нам пора расходиться.

— Я не против, — она пожала плечами. — Надеюсь, ты не заберешь то, что мы купили на твои деньги, ведь на мою зарплату мы питались.

— О чем ты говоришь! — устало махнул рукой Вадим.

— Ты к нам будешь приезжать? — дрожащим голосом спросила Ира, когда Вадим собирал вещи. Она еле сдерживалась, чтобы не разреветься.

— Конечно, как только захочешь со мной поиграть, позвони — и я тут же приду. А скоро ты подрастешь и будешь сама ко мне приезжать. Ведь мы с тобой друзья, верно?

Лесси тоже почувствовала неладное, у нее усилился нервный тик, который, когда Вадим уехал, перешел в припадок; через неделю она умерла. Елена сообщила об этом Вадиму по телефону.

— Приезжай, закопай ее где-нибудь, а то мать грозится выкинуть в овраг.

Вадим закопал собаку под вишнями в парке недалеко от дома.

1980 г.