Вид с холма

Вечерние сказки

В раннем детстве на меня сильнейшее впечатление произвела сказка «Три поросенка». Я ужасно злился на двух неразумных поросят, которые построили себе ветхие домишки, и безмерно восхищался их смышленым братом, который возвел основательный кирпичный дом. Сказку мне читала мать по вечерам, перед сном, и помню, я испытывал нешуточный страх, когда волк ломал домишки неразумных поросят, даже залезал под одеяло, но сразу же успокаивался, как только поросята прятались в доме смышленого брата. Эту сказку я просил читать мне каждый вечер, года два подряд, хотя давно выучил ее наизусть; случалось, даже — подсказывал матери, когда она запиналась на каком-нибудь слове. Просил читать и утром и днем, но мать, под разными благовидными предлогами, уклонялась от моих просьб и подсовывала мне бумагу с карандашами, чтобы я учился рисовать. А отец философски заключал:

— Вечерние сказки не рассказывают днем, — и перечислял работу по дому, которую мне следовало сделать.

Кстати, я и сейчас отлично помню ту сказку. Многие стихи наших великих классиков забыл, а «поросят» могу пересказать один к одному. И, благодаря этой сказке, с детства люблю все прочное, крепкое, надежное. И не случайно, став взрослым, построил не просто катер, а нечто похожее на броненосец, а позднее соорудил не дачу, а крепость — ни один грабитель не влезет. И, конечно, отношения с людьми строил на прочной основе — на общности занятий, интересов, увлечений. Прежде чем с кем-либо заводить дружбу, подолгу приглядывался к человеку, у наших с ним общих знакомых выспрашивал про черты его характера, привычки, взгляды в искусстве и политике, а его самого дотошно пытал, что он любит, что не любит, и его симпатии и антипатии сопоставлял со своими. Только если его пристрастия соответствовали моим, вступал в дружбу.

Особую придирчивость я проявлял к женщинам — им просто-напросто устраивал экзамены с полсотней вопросов, при этом незаметно загибал пальцы: на правой руке — плюсы, на левой — минусы. Вначале я спрашивал, в каком месяце родилась женщина, и по знаку Зодиака определял, что она из себя представляет (астрология была моим коньком); затем приступал к другим вопросам. Не все выдерживали мои тесты. Ну, а тем, кто выдерживал, я организовывал новое испытание: приглашал пожить у меня в качестве домработницы, чтобы посмотреть, как она хозяйствует, бережно ли относится к вещам, внимательна ли ко мне или не очень — словом, какова она в быту? При этом я поэтично провозглашал:

— Быть барыней легче, чем служанкой!

Этот, самый серьезный «экзамен» не прошла ни одна особа! В общем, до сорока лет я так и не встретил женщину, которая устраивала бы меня во всех отношениях.

Я жил бобылем в двухкомнатной «хрущевке»; временами приходилось туговато: после работы ходил по магазинам, готовил еду, мыл посуду. Быт отнимал немало времени, а ведь я, кроме работы на заводе, писал стихи — то есть имел дело с вечностью, и был выше всякой житейской обыденщины. По вечерам меня ждал письменный стол и стопка бумаги, а приходилось заниматься «копошением», как я называл домашнее хозяйствование. Правда, подшивать и стирать белье я относил своей тетке, но ее подмога выглядела мелочью в сравнении с остальной работой по дому.

Моя тетка, шестидесятилетняя толстуха с грубым лицом, была, в общем-то, добросердечной старушенцией, но слегка тронутой, да еще старой девой. По ее словам, в молодости на ее дни рождения приезжали два автобуса женихов, но она так и не выбрала среди них «достойного».

— Одни были слишком шустрые, чумовые, другие — не поймешь что, ни рыба ни мясо, — заковыристо объясняла она. — Бог забыл сделать так, чтобы люди встречали равных себе. Вот и получается, что хорошие люди никак не могут встретить свою половину.

Тетка и в шестьдесят лет молодилась: носила какие-то карикатурные широкие одеяния, скрывающие несовершенства ее фигуры, делала на голове сложные укладки и носила бусы до пола, и выливала на себя по флакону в день «душистой воды» — от нее разило, как от парфюмерной фабрики. Частенько тетка сообщала мне что-нибудь эдакое:

— Вот говорят, что я старая, некрасивая, а меня, между прочим, недавно два раза пытались изнасиловать.

Все это она говорила звонко, растянуто, ее голос имел необычную акустику — он напоминал позвякивание связки ключей, и совершенно не соответствовал теткиному мужланистому лицу. Кстати, в молодости тетка мечтала стать оперной певицей, но «разные халды пренебрегли ее талантом».

Долгое время мы с теткой общались только по воскресеньям, когда я приходил к ней «отобедать» и заодно приносил белье, но потом в тетке вдруг проснулись материнские чувства и она стала заботиться обо мне — кроме стирки белья, взяла на себя и часть моих «копошений»: приходила убираться в квартире, приносила кое-какие продукты, при этом читала мне занудливые лекции, заливисто тянула:

— …Да-а, племянник, одному мужчине жить тяжело… Хорошей жены ты не встретил… У тебя израненная душа. Это удручает… Сейчас женщины отвратные. Душевных днем с огнем не сыщешь… В совместной жизни главное что? Родство душ… А любовь — сказки одни…

И это говорила она, теоретик. И кому? Мне, прожженному практику, который уже не один год принимал «экзамены» у женщин и изучил их, как свои пять пальцев.

Однажды в воскресенье, как обычно, я пришел к тетке «отобедать», а на двери записка: «Загляну в магазин. Подожди». Я присел на скамью во дворе под деревом. Неожиданно рядом присела блондинка лет тридцати, пухленькая, с приветливым лицом, простоволосая — ее волосы падали до пятой точки и блестели, словно облитые сиропом.

— Вы кого-то ждете? — обратилась она ко мне. У нее голос был такой же звонкий, как у тетки, но более переливчатый, и он, как нельзя лучше, соответствовал ее лицу.

— Тетку, — буркнул я, машинально кивнув на подъезд напротив.

— Я тоже живу в этом доме, — блондинка показала на подъезд в конце дома. — Недавно сняла здесь квартирку и еще ни с кем из соседей не познакомилась… Здесь хорошо, много зелени, уютный дворик… — ее голос слышался, как перезвон колокольчиков, но, несмотря на это акустическое чудо, я не очень-то хотел поддерживать разговор, был уверен, что мы не найдем ничего общего. Даже про себя усмехнулся — мол, знаю я этих блондинок! Но она явно решила меня разговорить:

— А вы чем занимаетесь? Ой, нет! Давайте я угадаю! Вы… — она с улыбкой уставилась на меня, прищурилась, — вы, наверное, работаете на заводе… Но, по-моему, у вас творческая душа. Может быть вы рисуете или пишите стихи?

Я подивился такой проницательности и кивнул:

— Пишу стихи.

— Ой, как интересно! — блондинка всплеснула руками. — А как вас зовут? Меня Нелли.

Я назвался.

— Пожалуйста, прочитайте что-нибудь свое! — Нелли пододвинулась и дотронулась ладонью до моей руки. — Что-нибудь про любовь.

— О любви не пишу, — остановил я ее порыв. — Я пишу на вечные темы.

— А разве любовь не вечная тема? — Нелли расширила глаза, но тут же снова сузила. — Ну хорошо, прочитайте что-нибудь о вечном. Пожалуйста!

Я набрал побольше воздуха и выдал одно из самых своих ударных произведений. А когда закончил, увидел серьезное изумление на лице Нелли.

— Вы гений! — проговорила она притихшим голосом.

— Я тоже так считаю, — кивнул я, отбросив всякую фальшивую скромность.

— Вы гений! — повторила Нелли уже с улыбкой. — Прочитайте что-нибудь еще!

В этот момент показалась тетка с какими-то пакетами.

— В другой раз, — сказал я, вставая.

Нелли тоже поднялась со скамьи.

— Хорошо, в другой раз, — она поспешно достала из сумки записную книжку, вырвала листок и начеркала свой телефон. — Позвоните мне. Я готова слушать ваши стихи до бесконечности.

Надо сказать, к этому времени я уже накатал целый чемодан стихов и, понятно, как каждый поэт, нуждался в слушателях. Но приятели отмахивались от моих творений, женщины ничего не понимали в них, говорили «как-то сложно очень», «я плохо разбираюсь в поэзии, читаю романы»; ну, а из журналов, куда я посылал кипы подборок, их возвращали с разгромными рецензиями, да еще с наглыми пожеланиями «заняться чем-нибудь другим». Даже тетка, которой я не раз пытался прочитать стихи, сразу же придумывала себе какое-то «срочное дело» и увиливала от моего чтения.

«Ну, ладно тетка, у нее не все в порядке с головой, — размышлял я. — И черт с ними, с приятелями — они ничего не петрят в поэзии, но почему мои стихи не хотят печатать в журналах?». Несколько лет меня мучил этот вопрос. Ответ дала Нелли в первую же нашу встречу.

Я позвонил ей через пару дней после посиделок во дворе теткиного дома. Мы договорились встретиться у входа в центральный парк. Нелли пришла обновленной — в ослепительно синим платье с красным цветком в волосах.

— Привет! — помахала рукой еще издали, а подойдя ближе, сказала: — Вы обещали почитать стихи. Я сгораю от нетерпения.

Мы расположились в полупустом открытом кафе и за лимонадом я целый час читал стихи.

— Чудесно! Изумительно! — сопровождала Нелли каждое стихотворение.

Когда я, наконец, смолк, она спросила:

— А где можно прочитать ваши стихи? В каком журнале?

— Ни в каком. Их не печатают.

— Хм, не печатают! Такие чудесные стихи! Да куда они смотрят?! — возмутилась Нелли. — Я знаю точно — в журналах печатают только своих, по знакомству! Но они еще спохватятся, сами будут упрашивать вас дать какое-нибудь стихотворение… Меня так ваши стихи просто пробирают до мурашек. Чудесные, изумительные стихи! Я так потрясена, что сегодня не смогу уснуть. Я вообще все эти дни думала о вас.

Стало ясно — она влюбилась в меня. Я тоже испытывал к ней некоторый интерес, тем более, что, наконец, встретил женщину, которая оценила мой талант. Именно поэтому я решил устроить ей облегченный «экзамен» — всего десятка два вопросов, не больше, чтобы выяснить основное. «Потом, по ходу дела, узнаю все», — подумал про себя.

После первых трех вопросов, на которые Нелли ответила с улыбкой, подробно и искренне, она внезапно рассмеялась:

— Вы будете проверять мои ответы на детекторе лжи?

— Не буду, — твердо заявил я. — У меня большой опыт, и я прекрасно знаю, когда говорят правду, а когда врут. И не ошибаюсь. Меня никто не проведет.

С неделю мы встречались в парке; за это время я узнал у Нелли все, что хотел знать о ней. В общих чертах ее биография выглядела так: мать музыкантша, отец дипломат. Долго жила с родителями в Италии. Училась музыке, живописи. Сейчас работает модельером в Доме моды. Недолго была замужем, муж оказался пьяницей. Снимает квартиру, потому что жить без родителей «комфортней». У нас оказалось много общего; можно сказать, мы были из одного теста, она даже любила все то, что любил я. Абсолютно все то же самое, точно наши вкусы сделаны под копирку. К примеру, суп из плавленых сырков и пиво с воблой. Я поразился и даже сказал ей:

— Мы с вами похожи.

Она рассмеялась:

— Мы должны дружить. У нас будет крепкая дружба!

Короче, Нелли блестяще сдала «экзамены», и я предложил ей стать домработницей. Нелли встретила мое предложение с радостной готовностью:

— Как интересно! Давно мечтала быть домработницей у талантливого мужчины. Женщина должна украшать жизнь мужчины… — и вдруг тихо, с придыханием добавила: — А перед сном я буду вам что-нибудь читать. Что-нибудь сказочно-интересное.

Мне понравилось это ее добавление — сразу вспомнилось детство и вечерние сказки матери.

Я выделил Нелли меньшую из комнат. Она привезла свои вещи и сразу повесила на кухне новые занавески оранжево-рыжего, полыхающего цвета.

— Теперь здесь всегда будет солнце! — восторженно заявила она. — В любую погоду с самого утра! Каждое утро надо начинать с положительных эмоций, а солнце устанавливает хорошее настроение.

Как домработница Нелли показала себя с самой лучшей стороны: она тщательно прибиралась в квартире, стирала и гладила белье (я перестал его таскать к тетке), готовила вкусную еду — и все это делала играючи, с улыбкой, а ведь сама проводила в Доме моды восемь часов и, само собой, там уставала, но ни разу ни на что не пожаловалась; даже за домашней работой негромко напевала всякие мотивчики. Что и говорить, у нее был легкий, веселый характер.

За ужином она всегда спрашивала:

— Вам нравится? Вкусно? Я старалась. Положить еще? — и смотрела на меня нежно, влюблено. Как-то даже попросила: — Подарите мне свою фотографию, я поставлю ее рядом с иконой.

После ужина я уходил в свою комнату писать стихи, и, пока писал, Нелли ходила на цыпочках, а после того, как я вставал из-за письменного стола, подбегала и просила прочитать «новое». И всегда я слышал:

— Чудесно! Изумительно!

Кстати, с тех пор, как Нелли переехала ко мне, на моем столе всегда красовались живые цветы — они, конечно же, способствовали моему вдохновению. За короткий срок я сочинил две сотни стихов и три поэмы о вечном — из меня строчки вылетали сами собой, я еле успевал их записывать.

По вечерам, когда я укладывался спать, Нелли, как и обещала, что-нибудь мне читала. Брала с полки одну из двух книг серии «Жизнь замечательных людей» (я собирал эту серию), садилась на стул рядом с моей тахтой и читала вслух. Читала тихо, переливчато — казалось, где-то далеко бежит серебряный ручей. Под ее убаюкивающий голос я и засыпал.

Когда Нелли прочитала «замечательных людей», она стала на ночь рассказывать мне о своей жизни в Италии: о солнечных пляжах на берегу «самого чистого моря», о красивых домах и музеях во Флоренции, о Риме, где «на улицах вечный карнавал», о каналах, мостах и узких улочках Венеции, «а на площади собор, и утром и вечером длинные синие тени»… Нелли рассказывала в мельчайших деталях о том, как училась музыке и живописи у известных мастеров, как слушала оперы в театрах, смотрела картины в музеях… Каким-то странным образом и я переносился в ту страну и… засыпал не в какой-то «хрущевке», а где-нибудь в особняке у венецианских каналов.

Нелли все больше осваивалась в моей квартире и, спустя месяц, как-то незаметно из домработницы перешла в домохозяйки, а чуть позднее, уже вполне заметно, и в должность гражданской жены. Это произошло так.

Однажды вечером, когда я писал очередной цикл стихов, Нелли внезапно вошла в мою комнату в халате немыслимой расцветки — там были все цвета радуги — и он был полупрозрачным. С загадочным блеском в глазах Нелли прокрутилась на месте и спросила:

— Как я выгляжу?

— Неплохо, — выдавил я, ошарашенный тем, что виднелось под халатом.

Приблизившись, страшно волнуясь, Нелли проговорила:

— Я давно хотел спросить… Неужели, как женщина, я вам не нравлюсь?

Пока я соображал, что ответить, она подошла вплотную, обняла меня и зашептала:

— Я люблю вас! Страсть прямо прожигает мой халат! — видимо, чтобы он не сгорел, она сбросила его.

Не вдаваясь в подробности, скажу — в тот вечер все и произошло, совершенно неожиданно для меня. Понятно, после этого Нелли и стала гражданской женой. Надо признаться, вначале я испугался ее нового статуса, ведь за долгие годы холостяцкой жизни привык к свободе; даже подумал: «А не примет ли ее любовь угрожающие размеры, не станет ли она чего-то требовать, выяснять отношения, да еще, не дай бог, скандалить?» Я испугался, что от всего этого может пострадать мое творчество. Но надо отдать должное Нелли — она продолжала вести себя ненавязчиво, с еще большим усердием хозяйствовала, все чаще распевала веселые мелодии, а ко мне относилась — лучше нельзя придумать: то и дело подскакивала, обнимала, целовала и ликовала с широкой улыбкой:

— Гений, мой любимый! — и дальше, заливаясь смехом: — Посвяти одно стихотворение мне! Я выучу его наизусть и буду петь, как молитву!

В качестве гражданской жены Нелли пробыла около года, и за это время между нами не случилось ни одной размолвки. Больше того, наши отношения становились все прочнее и надежнее. В общем, я решил сообщить тетке о своем семейном положении. Приехал к ней и все выложил одним духом. Тетка страшно удивилась, стала нервно теребить бусы.

— И кто ж эта твоя избранница?

Я описал Нелли и заключил:

— …Она живет в последнем подъезде твоего дома.

— Это уж не та ли блондинка выдра? — вспыхнула тетка, уже не звонким — громыхающим голосом. — Она ж аферистка! Всем говорит: «Жила в Италии, модельерша»… Она из деревни! Работает швеей на фабрике… У меня все выспрашивала: «Как ваш племянник? Что он любит?»… Думаешь, ты ей нужен? Вот! — тетка показала мне фигу. — Ей нужна твоя квартира!.. Не вздумай расписываться с ней! Как распишешься, она тебя отравит. Или укокошит молотком, когда заснешь…

Теткины слова были для меня, как удар молнии. «Значит, и папа дипломат, и Италия, и Дом моды — все вранье!» — в меня вселилась злость немалой силы. Первой мыслью было — порвать с ней, без всяких разговоров. Потом решил — разоблачить; я уже видел, как она краснеет, заикаясь оправдывается… Но по пути к дому я немного остыл: «Все же полоумная тетка хватила через край — „отравит, укокошит!“. Конечно, неприятно, что она столько морочила мне голову, но, может, ей просто хочется быть „итальянкой“, „модельершей“, чтобы соответствовать мне поэту?» Я вдруг увидел Нелли — она рассказывает мне перед сном об Италии — голова запрокинута, волосы почти закрывают лицо, виднеется только профиль; тихим голосом она рассказывает мне очередную «вечернюю сказку». «Она, конечно, все придумала, но, чтобы так фантазировать, все-таки надо быть талантливой… И чего я добьюсь разоблачением?! Ну признается она в обмане и что? Только испортятся наши отношения… Я уже привык к ней такой, какой она хочет быть. Привык к ее заботе обо мне и восторженным откликам на мои стихи, а без ее „вечерних сказок“ вряд ли уже смогу уснуть. И даже если она играет в любовь, я готов обманываться и дальше. Пожалуй, в совместной жизни и должна быть доля игры — это делает отношения более легкими, радостными, без всяких тяжеловесных выяснений, и потому более надежными, ведь хорошее никто не захочет разрушать… Пусть все останется, как есть!»

Такой чудесный день!

В моей жизни было немало странных совпадений. Одно из первых произошло в подростковом возрасте, когда мы жили на окраине у городской черты, за которой начинались пустырь и овраги. В одном из домов проживала Лидка, девчонка, которую все называли «самой примерной», а мы считали вруньей. Чуть ли не ежедневно Лидка, вытаращив глаза, сообщала нам что-нибудь захватывающее:

— У нас на чердаке живет домовой!

Или:

— Вчера ночью в оврагах бродили привидения!

Само собой, мы не верили ей.

Однажды, сильно встревоженная, Лидка спросила меня:

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — говорю.

— А я видела сон — тебя укусила змея!

Ее сон оказался вещим — на следующий день в овраге меня действительно укусила змея, после чего я побежал в больницу, где мне сделали укол сыворотки.

Через два или три года по пути в школу на совершенно ровной тропе я подвернул ногу и потянул связки. Не успела нога прийти в норму, как мне вновь не повезло — на том же самом месте я упал и ободрал колено. Я стал обходить заколдованное место, но однажды забылся и опять шмякнулся. Все ребята проходили то место играючи, а я, как ни осторожничал, непременно спотыкался.

Самым необычным в этой диковинной истории оказалось то, что спустя несколько лет, когда я возвращался из армии и уже начисто забыл все злоключения на тропе, именно на том же самом месте я грохнулся особенно чувствительно — так, что посыпались искры из глаз.

В двадцать четыре года я женился. Мой брак не был результатом высоких чувств. Я вообще не собирался и был не вправе с кем-либо расписываться, поскольку не имел своего жилья и хорошей специальности. Моя подруга, с которой я встречался, тоже не горела желанием связывать свою жизнь со мной — «по сути голодранцем», как выражалась ее мать. К тому же, моя подруга была уверена, что не может иметь детей. Но вдруг он забеременела и нам пришлось идти в загс. А потом мы сняли комнату и, среди прочего, как символ совместной жизни, приобрели небольшой круглый аквариум. И рыбку молинезию. Но наша семейная жизнь не сложилась, мы были слишком разные. Какое-то время мы жили вместе ради дочери, но, конечно, такое сожительство долго не могло продолжаться. И так получилось, что в день, когда мы развелись, я случайно заглянул в аквариум — рыбка неподвижно лежала вверх брюшком на поверхности воды. Еще накануне резво плавала среди растений и вдруг…

Нечто подобное произошло через много лет с цветами моей матери. Мать любила комнатные цветы, бережно ухаживала за геранью, фиалками, бегонией, разговаривала с ними, но особенно заботилась о большом кактусе, который, словно исполин, возвышался на подоконнике над всеми растениями и цвел розовыми граммофонами — мать называла его «мой любимчик». И надо же такому случиться! — буквально на следующий день после смерти матери все цветы завяли, только кактус продолжал стоять в горшке.

— Его согревает любовь твоей матери, — сказала соседка.

Но вскоре и кактус заболел — начал желтеть внизу. Я рыхлил под ним землю, подсыпал питательные добавки, но желтизна продолжала расширяться и однажды утром, проснувшись, я взглянул на подоконник — «любимчик» матери лежал на боку.

Одно время по воскресеньям я ходил с ног до головы перемазанный машинным маслом — постоянно чинил свой старый «Москвич», а, случалось, и колымаги приятелей автомобилистов. Однажды позвонил поэт Владимир Дагуров, попросил подъехать к нему, завести его «Запорожец» и заодно дать урок вождения — у него чего-то там не получалось. Я приехал к нему на «Москвиче», завел его драндулет, и мы с поэтом часа два колесили по тихим переулкам его родного Сокола. Прощаясь, он крепко пожал мне руку и вдруг воскликнул:

— Смотри! У нас одинаковые номера машин!

В самом деле, несмотря на разные модели и год выпуска, номера наших «тачек» были сделаны, точно по шаблону — один к одному.

— Мистика! — засмеялся поэт. — Оказывается, не зря у нас с тобой и мысли частенько одинаковые!

Позднее он написал рассказ про это совпадение. Вернее, не столько про номера, сколько про моих собак Челкаша и Дыма, с которыми я приехал и которые были пассажирами в его машине, пока мы отрабатывали разные маневры, и сопровождали лаем каждое неудачное действие моего приятеля.

Вскоре у меня появилась возможность съездить на неделю во Францию. Челкаша и Дыма я отвез на дачу к брату. Дым был в цветущем возрасте, а вот Челкашу исполнилось тринадцать лет, его беспокоила опухоль у основания хвоста, правда, он имел отменный аппетит и временами проявлял завидную для старых собак живость. Прощаясь со своими лохматыми друзьями, я обнял их; Дым взглянул на меня насупившись, но тут же разулыбался — он прекрасно понял, что я уезжаю ненадолго, а Челкаш смотрел на меня долго и грустно, предчувствуя, что мы расстаемся навсегда.

Я вернулся из поездки поздно вечером, чуть ли не в полночь, хотя на последнюю электричку до дачи мог бы успеть, и некоторое время колебался — ехать или нет? С одной стороны соскучился по собакам, с другой — валился с ног от усталости. Решил все же поехать рано утром. А в два часа ночи проснулся, словно от удара — что-то с Челкашом! Одевшись, я курил до рассвета и с первой электричкой приехал на дачу.

Челкаш умирал тяжело, затих только в два часа ночи. Ровно в два ночи.

Последнее совпадение произошло, когда я уже стал старым и нет-нет да оборачивался назад, просматривал свое прошлое. Как-то, прогуливаясь по городу, очутился на Светлом проезде, где жил довольно долгое время в семидесятых-восьмидесятых годах. Я брел по проезду и вспоминал…

Эти сестры жили в соседнем доме: старшая Катя работала преподавателем в техникуме, младшая Светлана училась в институте. Внешне сестры почти не отличались друг от друга: обе высокие, светловолосые, голубоглазые, только Катя была веселой, общительной, а Светлана — тихой, замкнутой. С Катиного лица никогда не сходила улыбка, она со всеми была приветлива; по утрам, отправляясь на работу, она шла по проезду и негромко пела, и здоровалась со всеми — и знакомыми и незнакомыми, непременно добавляя:

— Удачного вам дня!

Даже в ненастную погоду ее не покидало приподнятое настроение. «Девушка — праздник» называл я ее про себя.

Как-то летом в дождливый день я шел домой, усталый, промокший, вдруг слышу кто-то за спиной поет. Обернулся — за мной под зонтом вышагивает Катя и, как ни в чем ни бывало, напевает что-то веселое.

— Идите под мое цветное укрытие! — зовет меня и улыбается.

Я пристроился под зонт, а она смеется:

— Ближе! Обнимите меня, так будет удобнее. Не бойтесь, я не кусаюсь!

Так мы и подошли к нашим домам, прижавшись друг к другу. По пути Катя еще сказала:

— Такой чудесный день! Теплый летний дождик — что может быть лучше?! Я люблю дождь. Дождь — всегда к удаче, вы заметили?.. Вообще, наше настроение не зависит от погоды и времени года, мы сами себе создаем настроение, разве не так?

В тот же год была теплая осень; во время листопада из соседнего парка тянули запахи листвы и хвои. А я свой отпуск проводил в гараже, в очередной раз чинил старую машину. Каждое утро, проходя мимо гаража, Катя весело приветствовала меня, желала «удачного рабочего дня», спрашивала:

— Когда почините машину, прокатите?

Однажды остановилась.

— Вам нужно передохнуть. Давайте в воскресенье днем погуляем в парке?

Тогда мне было чуть больше сорока лет, Кате — лет на пятнадцать меньше, тем не менее она явно хотела со мной подружиться. В то время я встречался с одной женщиной — то есть, у меня была постоянная подруга, и заводить еще побочный роман не хотелось. К тому же, и подругу и меня устраивали наши, ни к чему не обязывающие, отношения — будучи оба разведенными, мы не спешили вновь связывать себя семейной жизнью. С Катей же могло возникнуть что-то серьезное, а я этого откровенно боялся. Но и отказываться от дружбы с хорошей девушкой было не только не вежливо, но и глупо. В общем, мы отправились на прогулку.

В парке Катя веселилась, как девчонка — пританцовывая, собирала в охапку опавшие листья и подкидывала их над головой и ликовала:

— Салют в честь чудесной осени!.. Какие краски!.. Создает же природа такое чудо!

Потом, когда мы сидели на скамье, она оживленно рассказывала о «смешных» преподавателях в своем техникуме и учениках, которые пишут ей «любовные записки», о сестре, которая «очень умная».

— …У нее потрясающий слух и память, она изучает сразу два иностранных языка. Я один с трудом осилила, а она уже лучше меня говорит… А ее застенчивость от неуверенности в себе… Понимаете, у Светы есть хорошая девичья скромность. Она закрытая, только мне и открывает душу. А я такая болтунья, все сразу о себе говорю. Я взбалмошная, а сестра создает вокруг себя тишину, покой…

В какой-то момент я подумал: «Катя такая общительная, наверняка, у нее есть поклонники, а меня она просто хочет поближе познакомить с сестрой, чтобы я немного поухаживал за ней, расшевелил, избавил от комплексов». Но тут же Катя доказала свою бесхитростность:

— У Светы есть ухажер, очень хороший парень из ее института. Он уже сделал ей предложение, но Света, молодец, не спешит. Она считает, что вначале надо заиметь специальность. И правильно, ведь можно быть хорошей женой и иметь любимую работу. Быть личностью. Тогда и муж будет тебя больше уважать, вы согласны?.. Ну что я все о себе и о сестре! Расскажите о себе.

Вскоре около нашего проезда открылось кафе «Весна»; меж собой мы называли его «стекляшка». В будние дни кафе работало, как обычная столовая, а по выходным дням превращалось в некий клуб, где играла музыка и продавалось сухое вино, а на столах появлялись пепельницы. Несколько раз в воскресенье мы с Катей пили кофе в «стекляшке». Всегда днем. Это были дружеские встречи, без всяких романтических намеков с моей стороны. Мне, в общем-то мрачноватому типу, было, как нельзя кстати, общение с молодой восторженной женщиной, она взбадривала меня, заражала своей энергией. Думаю, что и Катя не строила никаких планов в наших отношениях, ей просто было интересно общаться со взрослым мужчиной.

Когда мы встречались на проезде, Катя, вместо приветствия, восклицала:

— А не выпить ли нам по чашке кофе в такой чудесный день? — и показывала на «стекляшку».

За столом она задавала мне десятки вопросов — и все с улыбкой, в форме игры преподавателя с учеником техникума: Кто мои друзья и чем они занимаются? Почему я живу один, а не с матерью? Какие фильмы я люблю? Какие книги читаю?.. Как-то спросила:

— А у вас есть любимая женщина?

Я рассказал в общих чертах про свою подругу и закончил:

— …У нас почти одинаковая судьба, мы оба разведенные. Нас связывает взаимопонимание и уважение друг к другу.

Но Катя хотела знать подробности, она продолжала спрашивать — правда, заранее извинилась за любопытство:

— … Сколько ей лет?.. Чем она занимается?.. Она красивая?..

Я вновь отвечал односложно:

— Она немного моложе меня, работает машинисткой. А внешность… Для меня она красивая, а мнение других меня не интересует.

— Это по-мужски, — одобрительно кивнула Катя и, помолчав, тихо добавила: — Уверена, ваша подруга хорошая женщина. Я рада, что у вас все хорошо в личной жизни… Мама, как и вы, считает, что отношения между мужчиной и женщиной должны прежде всего строиться на взаимопонимании, уважении… Наша мама потрясающая! — Катя снова оживилась. — У нас вообще замечательная семья. Родители такие веселые, современные, что по вечерам никуда не хочется ходить. Даже выходить замуж не хочется, честное слово. Мама говорит: «Мы без вас больше трех дней не выдержим». И мы со Светой не выдержим.

Я засмеялся и грубовато пошутил:

— Вы с сестрой решили остаться старыми девами?

— Нет, конечно. Надо будет создавать свою семью, но попозже.

Она вышла замуж через полгода и вместе с мужем, дипломатом, уехала в одну из западных стран. Об этом мне сообщила ее сестра Светлана.

— …Без Кати так грустно. Я прямо чувствую себя сиротой, — пожаловалась девушка.

Я, как мог, пытался утешить ее, но вдруг почувствовал, что и самому стало грустновато. А тут еще Светлана сказала:

— Она ведь в вас была влюблена… Она мне сама говорила… А когда узнала, что у вас есть любимая женщина, вышла замуж.

Через некоторое время семья Кати переехала в другой район, а потом и я стал жить с матерью на Водном стадионе. И вот, спустя более двадцати лет, вновь очутился на Светлом проезде. Он мало изменился, только кафе приняло новомодный вид и теперь называлось «Встреча». Я зашел в бывшую «стекляшку». В помещении было пустынно. Взяв у стойки бокал вина, я сел за стол у окна и вспомнил, как в этом же месте сидел когда-то с Катей…

Выпив вино и закурив, я смотрел сквозь стекло на улицу. К кафе подъехало такси, из него вышли мужчина с женщиной; он — пожилой, она — среднего возраста. За ними из машины вылез мальчишка с какой-то игрушкой. Все трое выглядели иностранцами: мужчина в темных очках, с фотоаппаратом; женщина в белом платье, на голове — шляпа с широкими полями; мальчишка в тенниске с изображение английского флага. Но, войдя в кафе, они заговорили по-русски. Мы с женщиной встретились глазами и сразу узнали друг друга — это была Катя.

— О, господи! Фантастика! — она назвала меня по имени, и, когда я встал, подбежала, обняла, поцеловала. — Господи, надо же, встретились!.. Познакомьтесь! Это мой муж… А это мой внук… Надо же, я здесь не была столько лет! Мы живем в Англии. Приехали в Москву на неделю. А сюда заехали… Я решила показать мужу, где жила в молодости, и вдруг вы!..

Катя почти не изменилась — все тот же веселый взгляд, та же улыбка. Мы перекинулись еще несколькими общими фразами. Потом я спросил:

— Как ваша сестра?

— Света? — улыбка сразу исчезла с лица Кати, она опустила голову. — А Света погибла… После института ее послали переводчицей в Австралию… Там она разбилась на машине… Наша Светочка…

Некрасивая

Тот дом выглядел нелепо — на нем было множество ассиметричных лепнин и украшений: казалось, где-то разобрали замок и на новом месте собрали, но кое-что перепутали.

Алексей позвонил в дверь на первом этаже, ему открыла высокая старуха со строгим взглядом и папиросой во рту, с глубокими морщинами и складками на лице; она была в соломенной шляпе, в свитере, шароварах и мужских сандалиях на босу ногу.

— Вам кого? — пробасила великанша, не вынимая изо рта папиросы.

— Здесь сдается комната?

— Проходите! — старуха развернулась и гулко зашлепала в темноту.

Алексей пошел за ней.

— Комната хорошая, светлая, — гремела старуха. — Говорят «далеко»… Меня это умиляет. От чего далеко? От Большого театра или от Кремля?

В глубине коридора виднелась комната, где за столом весело болтали некрасивая девушка и мальчишка. Увидев старуху, они смолкли, и мальчишка показал Алексею язык, а девушка скорчила веселую гримасу.

— Вот, смотрите, — старуха толкнула соседнюю дверь в пустую угловую комнату, где от окна к окну гулял ветер, разметая по полу обрывки газет. — Здесь ветер дует только в одну сторону, — пояснила старуха, попыхивая папиросой.

— Да, вижу, — кивнул Алексей. — Весь сор лежит у одной стены.

— Тут поставим для вас раскладушку, сюда из коридора передвинем стол, и жилье будет что надо! Вы кто по профессии-то?

— Художник.

— Ну ничего. Все лучше, чем столяр. Тот целыми днями заколачивал гвозди. — Старуха засмеялась, ее смех напоминал треск разрываемой ткани.

Алексей подошел к окну: половина асфальтированного двора была заставлена ящиками с осенними цветами, среди ящиков шастал сухой сутулый мужчина, в одной руке держал лейку, в другой — детскую лопатку.

— Сумасшедший старик, — пробурчала старуха. — Бывший учитель. Развел здесь огород. Раньше от него житья не было — с утра скреб метлой под окнами. Но я его припугнула — теперь тише воды.

К вечеру, заплатив за три месяца, Алексей перебрался в угловую комнату. «Ничего, что продувная, зато светлая, — подумал он. — И цветник перед окном».

Утром его разбудил громовой голос старухи: она отчитывала какую-то жиличку за то, что та хлопала дверью. Когда Алексей умывался, она переключилась на парня, который «слишком громко» говорил по телефону-автомату в подъезде. Через полчаса она уже ворчала на соседей, что «их радио досаждает больше всего». Не успел Алексей одеться, в дверь постучали, и в комнату вошла некрасивая девушка с чашкой горячего чая. Дешевое платье, перевязанное в талии шнуром, на голове бабкина шляпа, острый нос, острые колени, движения мальчишеские, угловатые, и вся хрупкая и легкая — вот-вот растворится в воздухе.

— Здравствуйте! Это вам, — приветливо сказала дурнушка. — Бабуля прислала. — Из-под шляпы на Алексея смотрели желтые глаза, в них озорно бегали какие-то иголочки — настоящий разбойник, а не девчонка.

— Закрывай скорее дверь, — сказал Алексей, — а то тебя сдует.

— И не сдует. Я крепкая, — сказала, сморщила нос и засмеялась. Потом поставила чай на стол и прикрыла дверь. — Вы похожи на пирата, — она ухмыльнулась, и ее желтые глаза колюче заискрились.

— Это почему же?

— Небритый, и вон шрам на руке.

— Вот те раз! Не успел въехать — уже дали прозвище.

— Так это ж хорошо! — она прищурила глаза. — Имя человека узнаешь, когда знакомишься, а прозвище вешаешь сразу. Прозвище имеет не всякий…

— Лиза! — раздался голос старухи. — Я тут одну тарелку ищу. Было шесть, а осталось четыре. Ты не разбила?

— Не-ет! — крикнула Лиза и тихо усмехнулась. — Пропали две, а ищет одну! Сама куда-то положила и забыла… Меня вообще-то бабуля послала у вас прибрать.

— Давай убирай.

Она сходила за тряпкой и начала протирать окна. Алексей принялся за чай, изредка посматривая на свою «горничную». «Такая худая, что почти сгибается под тяжестью бабкиной шляпы», — усмехнулся он про себя.

— Значит, тебя Лиза зовут?

— Лиза. А вас?

— Дядя Леша.

— Дядя! — она прыснула. — Вам же лет тридцать!

— Побольше.

— А чем вы занимаетесь, дядь Леш? — «Дядь Леш» она произнесла нарочито растянуто.

— Составляю рецепт бессмертия.

— Нет, правда?

— Художник я. Делаю разные этикетки к банкам, коробкам. Иногда дают что-нибудь проиллюстрировать.

— Как интересно! Потом покажете?

— А как же!

— Вон учитель, — она кивнула за окно. — Вы видели его клумбу?

— Видел.

— Он так ухаживает за цветами! Подсыпает в деревянные квадратики чернозем. Если какой стебелек погнулся — ставит палочку и привязывает. Нюхает, гладит, радуется каждому бутону… Я иногда ему помогаю, он называет меня «цветочница». А в прошлом году кто-то оборвал все цветы. Ужасно было жалко. Учитель прямо заболел… Ну вот, окна в порядке, пол подмету вечером, сейчас надо бежать в институт.

— Ты в каком?

— В педагогическом, на первом курсе.

— А где твои родители?

Она вдруг рассмеялась, сморщив уголки глаз.

— Ты что?!

— Мы оба не выговариваем «р», и кажется, что все время друг друга передразниваем.

— В самом деле.

— Лиза! — опять позвала старуха. — Ты все сделала? Хочешь опоздать в институт?! Ты здесь приготовила капусту, что-то у меня от нее голова разболелась. Ты, наверно, туда валерьянки налила?

Лиза хмыкнула:

— О боже! А родители за границей. Папу послали работать на год, а мы остались с бабушкой. Я и брат Вовка. Ну, я побежала. Пока!

Вечером она зашла снова. Длинноногая, в просторном халате она выглядела еще более худой. Поставив на стол раковину морского гребешка, она сказала:

— Это вам пепельница, дядь Леш. — «Дядь Леш» опять произнесла нарочито четко, скривив губы. — А почему вы так много курите? Вы нервный, да?

— Просто дурацкая привычка.

— А по-моему, курить легче, чем не курить. Когда люди курят, у них вроде руки заняты, и этим успокаивают нервы. А когда не курят, надо сдерживаться.

Алексей пожал плечами.

— Вот бабуля просто не вынимает папиросу изо рта. Она очень нервная. Вы заметили, она ведет настоящую войну с шумом.

— Заметил.

— А я для нее — громоотвод. На мне она разряжается. Но я уже привыкла… Бабуля через день работает в библиотеке уборщицей… Она смешная. Ее настольная книга — «Умное слово», сборник высказываний великих людей. О чем бы я ни заговорила, она сразу перебивает: «Извини! А вот Флобер сказал…». Обед начинает с компота. «В желудке, — говорит, — все встретится»… Раньше все время нас с Вовкой пичкала лекарствами. С утра, как просыпались, тащила таблетки. И залечила нас. У Вовки стал болеть желудок, а у меня — голова. Потом мама ей запретила… Вот, посмотрите, какую сегодня мне записку оставила. — Она достала из халата листок бумаги и прочитала: — «Лиза! Не выпей мои лекарства, не наступи на мышеловку, покорми Вовика, а мне свари кофейный напиток. Налей полтора стакана воды, насыпь две ложечки сахара, без верха, одну ложечку, без верха, кофейного напитка, потом вари, остуди и поставь вот сюда». Здесь стрелка.

Она рассмеялась.

— А вы, дядь Леш, работаете?

— Угу.

— Можно посмотреть? Вы обещали показать рисунки.

— Смотри! — Алексей протянул ей кипу набросков.

Она скинула туфли и, поджав ноги, села в кресло напротив. Некоторое время щелкала языком от восторга, потом, уткнув подбородок в скрещенные руки, смотрела, как Алексей рисовал. Потом старательно точила ему карандаши.

— А где вы жили до сих пор?

— На другой квартире. Среди музыкантов. Чуть не спятил от них.

— Расскажите!

— Надо мной жил один скрипач, а внизу — пианист. Скрипач пиликал с восьми утра и только начнет — пианист внизу тоже садится за инструмент. Скрипач громче возьмет — и пианист на полную катушку. Представляешь, как мне жилось между ними?

Она внимательно слушала, приоткрыв рот, улыбаясь одними глазами.

— Как-то пианист в час ночи сел за инструмент, я не вытерпел, спустился, показал ему кулак. «Это не я, — замахал он руками. — Зайдите, — говорит, — послушайте». Зашел я к нему, а под ним еще один чудак играет. «А я только ему подыгрываю, — говорит и подмигивает мне. — Чтобы насолить тому», — и показывает наверх, имея в виду скрипача.

Она вновь рассмеялась.

— У нас тоже жила одна певица. Появилась, вся разукрашенная, и сразу спрашивает: «У вас клопов нет? А тараканов?». Я ее чуть не отлупила… Она целыми днями крутила пластинки, заводила на полную мощность и подпевала. Правда, благодаря этой меломанке я теперь знаю наизусть несколько арий.

— Ого!

— Правда, правда… А где вы еще жили?

— Где? Много где! Однажды мне повезло. Один профессор уехал в командировку и оставил мне огромную дачу. У дома фонтан, фруктовый сад, яблок — хоть завались. На даче был камин, отличная библиотека, шкаф с тонкостенной посудой. В общем, я стал богачом. И не платил за это ни копейки, только за свет и воду. Меня как бы наняли охранять дачу. Надо было только поливать цветы и кормить собаку…

Она слушала с каким-то веселым плутовством, сощурив глаза и постукивая карандашом по зубам.

— А пес тот был жуткий баловень. Хозяйка меня наставляла: «Пожалуйста, молоко ему подогревайте, в сырую погоду выводите только на террасу». А я думал: черта с два! Будет есть все. И точно: дней пять воротил нос, потом все подряд лопал.

Лиза усмехнулась, пододвинулась ближе к Алексею.

— Как-то я решил пошутить: пригласил друзей и объявил им, что все это мне подвалило по наследству. Ох и пирушку мы закатили! А для чая я поставил на стол алюминиевые кружки. Приятели возмутились: «Вот, стоило тебе разбогатеть, сразу стал жмотом. Давай сюда сервиз!» — и лезут в шкаф. Я их отговариваю: «Это ж наше фамильное, нельзя!» — а они не слушают. Ну и, конечно, кокнули две чашки. Я обошел все комиссионки, приблизительно такие купил.

— А что было потом?

— Что было? Ясное дело, что! Вернулся профессор, и я снова стал бедным. А хозяйка меня ругала. И не столько за чашки, сколько за собаку. «Такой худенький стал», — говорила.

— А еще? Еще вы где-нибудь снимали?

— Снимал. Раз снял комнату, где окно выходило на лестничную клетку… на помойные ведра. Темнота была жуткая. Но я нарисовал на глухой стене солнце, и пальмы, и море… Посветлело.

Лиза поджала губы, усмехнулась.

— А однажды мне предложили целую квартиру на полгода, но… с двумя крокодилами в ванне. Платить было не надо. Хозяева еще собирались давать по тридцать рублей в месяц крокодилам на мясо… Но я отказался.

— Шутите?

— Нет, правда.

— А почему вы так много снимали комнат?

— Очень просто: разошелся с женой.

— А ваша жена, она была… Хотя нет. Не хочу о ней ничего знать. Лучше расскажите еще что-нибудь.

— Хватит. Сейчас все расскажу, а потом и рассказывать будет нечего.

— Когда иссякнете вы, начну рассказывать я, — в ее глазах так и забегали хитринки.

— Рассказывай сейчас, чего там!

— Я пошутила, мне нечего рассказывать. Со мной, как назло, никогда ничего не случается. Учусь, хожу в магазин, помогаю бабуле готовить, а Вовке — делать уроки… Иногда сижу в библиотеке, читаю. Библиотека — лучший институт, правда?

— Точно.

— Мне иногда кажется: то, что я учу, никому не нужно, — все так же шутливо продолжала она. — Педагог из меня не выйдет. Я даже Вовку воспитать не могу… Я вообще-то способная во многом, но ни в чем по-настоящему. И ничего-то у меня такого нет, — она сама над собой рассмеялась и с досады бросила на стол карандаш.

— Ну как это — ничего? Так не бывает. Жених у тебя, например, есть?

— Нет, — очень просто сказала она и улыбнулась. — Да все мои сверстники — идиоты. Только и знают — «эти джинсы купим, те продадим». Мне никто не нравится. И я — никому. Я же некрасивая. Бабуля, когда рассердится, говорит: «Ты такая чувырла, что уж лучше сидела бы дома и не показывалась на улице»…

Алексей посмотрел на нее. Она сидела, подперев щеки ладонями. Концы ее волос лежали на столе. Только сейчас Алексей заметил, что у нее красивые волосы цвета темного золота.

— Ерунду говорит твоя бабка! У тебя красивые волосы, фигура. А волосы — самое главное украшение женщины.

Она усмехнулась.

— Волосы, фигура! А лицо?! Да и фигура у меня подкачала. Ем, ем, а все без толку.

— Худая — это здорово, ничего ты не понимаешь!

— Вы много понимаете!.. Нет! Я не такой хотела бы быть. — Она отвернулась к окну, и глаза ее на минуту потухли, а на лице появилась детская мечтательность. — Я хотела бы, чтобы у меня была фигура как у Джины Лоллобриджиды, а лицо — как у Мишель Мерсье. Я хотела бы стать художницей модельером.

— Так стань! Давай я тебе помогу. Здесь главное — вкус, а он вроде у тебя есть. Халат по цвету — блеск.

— Лиза! — послышался голос старухи. — Куда подевалось мое «Умное слово»? Ты не брала?

— Не-ет! — крикнула Лиза и опять засмеялась. — Есть невозможные вещи. Научиться рисовать, или быстрее всех бегать, или стать красивой…

— Можно, все можно.

— Нет, нельзя… Я с детства такая. А вот подружка у меня была красивая. Она дружила со мной потому, что около меня была еще красивей. Мальчишки всегда носили ее портфель, по вечерам светили в ее окно фонариком… Мы играли в прятки — девчонки прячутся, а мальчишки найдут и целуют. Мы прятались в подвале, там было темно, и мальчишки всегда были недовольны, если попадалась я… Еще мы ставили спектакли: перегораживали комнату одеялом на бельевых прищепках. Это был занавес… Главные роли разбирали красивые девочки, а мне как уродине доставались разные старухи, официантки… В одном спектакле я играла несколько ролей — по десять раз переодевалась. Однажды мне достались роли дворника, старухи и рыцаря. И рыцарь должен был плакать. Я вспомнила, как меня мальчишки отталкивали, — разревелась, еле остановили.

Все это она рассказывала искренне, просто, беспечно. Казалось, некрасивость скорее забавляла ее, чем огорчала, и только глаза из весело-желтых становились влажно-медовыми. Но, может быть, это Алексею показалось — ведь, пока они болтали, стемнело.

— Мы с подружкой любили преподавательницу английского языка. Ходили к ней в гости, пили чай. Она рассказывала об Англии. Иногда мы заставали у нее нашего физика татарина. Мы ревновали ее и, чтобы ему насолить, не учили физику. А они потом поженились. Смешно, правда?.. В школе на вечерах меня тоже никогда не приглашали танцевать. Я всегда держала сумки подруг… Страшила — вот кто я!

Она рассмеялась. Встала, надела туфли и протанцевала что-то веселое, беззаботное, точно ее совсем не интересовала любовь, точно она для нее не созрела. Такого чистого существа Алексей еще никогда не встречал.

— Прекрасная Страшилка! — сказал он, и она остановилась.

Ей стало приятно, что он ее так назвал; она даже покраснела, так ей было приятно…

Поздно вечером к нему зашла знакомая. Узнав об этом, старуха начала ворчать, а Лиза поманила его и шепнула:

— Вам папирос не нужно? Я могу у бабули стащить. У нее всегда есть.

— Тащи! — Алексей подмигнул ей, она — ему.

За окном выпал снег, засыпал ящики с засохшими цветами, облепил карнизы дома напротив. Лиза заходила к Алексею каждый день. По утрам — ненадолго. Принесет чай, посмотрит новый рисунок, который Алексей набросал, и побежит в институт. После занятий постучит, приоткроет дверь, крикнет: «Как дела?» — и спешит в магазин. Поможет старухе приготовить обед, посидит над учебниками — снова заглянет. Она помогала ему придумывать сюжеты, наклеивать оригиналы. Иногда рассказывала про дела в институте… С нового года ее должны были послать на стажировку за границу, но не послали, она не очень огорчилась, а Алексей и подавно.

— Кого вы, дядь Леш, думаете, послали? Нашего освобожденного секретаря комсомола и двух активистов.

— Лиза! — раздался голос старухи из кухни. — Иди-ка сюда!

Она встала:

— Я попозже зайду. Можно? Я вам не надоела, дядь Леш?

— Обязательно приходи.

— Я принесу вам кусок торта. Вчера у Вовки был день рождения. Бабуля дала ему три рубля и сказала: «Купи себе вафельный торт». Она сама его любит.

Лиза распространяла вокруг себя какое-то радостное спокойствие; Алексею казалось — рядом с ней все оживает, все приобретает краски. Он и не заметил, как привык к своей помощнице и часто ловил себя на том, что посматривает на часы, если она задерживается в институте. И Лиза привязалась к Алексею — с ним было не просто интересно — впервые она очутилась в «художнической среде», и когда Алексей советовался с ней, чувствовала себя соавтором его работ… Когда стали продавать консервы с этикетками Алексея, Лиза купила две банки и понесла в институт — похвалиться подругам. Она больше Алексея радовалась его успехам и сильно огорчалась его неудачам. В ней была редкая душевная чувствительность… Когда к нему приходила какая-нибудь женщина, Лиза советовала надеть другую рубашку, купить печенья к чаю. Потом подмигивала и, исчезая, тихо бросала: «Счастливо!». Но тут же за дверью начиналось какое-то шуршанье. Алексей открывал дверь и обнаруживал Лизиного брата. Вовка с дурацким усердием подслушивал. В конце концов это Алексею надоело, он набрал воды в клизму и брызнул в замочную скважину; открыл дверь — у Вовки все ухо мокрое, но он прыгает на одной ноге и дразнится:

— А мне не больно! А мне не больно!

— Он и за нами шпионит, — сказала Лиза и покраснела, — чтоб мы не целовались… и все докладывает бабуле. Она уже мне сказала: «Ты к жильцу не ходи». Она вас зовет «жилец». «Он, — говорит, — распутник. Тот был лучше, который заколачивал гвозди». Но вы не обращайте на нее внимания. Она со странностями… Но вообще она не такая сердитая, как кажется… А Вовке я надаю.

Алексей рассказывал Лизе о своих друзьях, о том, как они летом ловят рыбу, разводят костры, ночуют в палатках. Она слушала, широко раскрыв глаза, то улыбалась и ерзала от возбуждения, то замирала в тихом восхищении. Однажды Алексей сказал:

— Ну, Елизавета, готовься. Сегодня они придут, мои друзья.

— И я буду с вами? — поспешила она выяснить.

— Ну да. Давай в темпе накрывать на стол.

Она даже протанцевала что-то, но вдруг остановилась.

— А как мне себя вести? Я боюсь показаться дурой набитой.

— Будь такой, какая есть.

Она явилась в новом платье, поздоровалась с друзьями Алексея и замечательно улыбнулась; ее янтарные глаза лучились, а волосы были такие красивые, что казались ненастоящими. Только все это заметил один Алексей, а его друзья поздоровались с ней как с обычной девчонкой.

— Я хотела выглядеть получше, но у меня ничего не получилось, — шепнула она Алексею и досадливо махнула рукой.

— Отличный вид! — заключил он и представил ее друзьям: — Мой новый друг!

Она немного смутилась — то ли от ранга, в который он возвел ее, то ли слово «друг» чуть-чуть задело ее женское самолюбие. На всякий случай Алексей добавил:

— Моя хорошая приятельница.

За столом Лиза держалась естественно и просто… Она вся была какая-то легкая: легко ходила, легко ухаживала за гостями и говорила легко, не подбирая слова.

— А чем занимается в нашем мире девушка? — спросил один из друзей Алексея. — И что она думает обо всем этом?

— О чем? — весело откликнулась она.

— Ну вообще о жизни?

— По-моему, жизнь прекрасна. Особенно у вас. Вы так интересно живете.

— А ты?

— А у меня все обычно.

— Заканчиваешь школу?

— Уже закончила. Я в пединституте. На первом курсе.

— Ну-у, блестящее будущее у тебя. Начнешь давать левые уроки — разбогатеешь.

— А мне не нужны богатства. Вообще без многих вещей можно жить счастливо.

Каждому было ясно — она доверчива и беззащитна, и ее на самом деле не привлекают материальные блага. Мужчины продолжали над ней подшучивать, но в душе оценили ее нравственную чистоту. Они прекрасно понимали, что беззащитных нельзя обижать, и подтрунивали мягко, безобидно.

— Ну, а чему вас учат в институте?

— А у нас в институте скучно. Преподаватели — одни старички, лекции читают монотонными голосами, всех клонит ко сну.

— Это ясно. Ну а как ты относишься к этой, как ее, к любви?

Лиза не смутилась.

— Вы не сердитесь, но я сейчас подумала, что вы похожи на нашего преподавателя по античной литературе. Только он немного старше вас. Он очень любит разговоры о любви. Вызовет самую скромную девушку и расспрашивает о любовных интригах в произведениях. Девушка заикается, краснеет, а он, довольный, усмехается…

— Здорово, Лиза, ты уела моих самоуверенных дружков, — рассмеялся Алексей.

Они засиделись до полуночи. Проводив друзей, Алексей застал Лизу убирающей посуду.

— Ну как, правда у меня отличные друзья?

— Да, очень хорошие. Только все же вы, дядь Леш, немного их придумали. Про одного вы говорили: «Он все забросит ради друзей», а ведь он первым поднялся, сказал «спешу к красотке». А другой, когда смотрел ваши эскизы игрушек, сказал: «Когда же ты, старик, возьмешься за серьезные вещи, сделаешь что-нибудь для взрослых?». Серьезные! Как будто делать рисунки для детей — несерьезно. Ничего он не понимает.

— Он пошутил.

— Нет, он не шутил.

Укладываясь спать, Алексей подумал о том, что в мужской дружбе всегда каждый живет сам по себе, а жизнью друга просто интересуется или, в лучшем случае, участвует в ней. Полностью жить жизнью мужчины способна только женщина. Такая, как Лиза… С тех пор как он появился в угловой комнате, его работа, его планы и увлечения стали чуть ли не смыслом ее существования, и родные, и учеба отошли на второй план. В голове у Алексея даже мелькнуло: «Из нее вышла бы отличная, преданная жена», но он тут же испугался этих мыслей. «И вообще я слишком много о ней думаю! Жил так спокойно… и вдруг…» Он даже злился. Старался не думать о ней. Никогда такого с ним не было.

Однажды после встречи с друзьями Алексей проснулся с головной болью и, пока одевался, осоловело смотрел на пустые бутылки и пепельницу, забитую окурками. А за окном вовсю сверкало солнце и разноцветными водопадами с деревьев и проводов сыпался иней. Вдруг пришла Лиза с лыжной прогулки, пахнущая снегом и хвоей, и угловая комната наполнилась ее звонким смехом.

— Как вам не стыдно валяться в такой день?! Вы, наверное, совсем забыли, что такое скрипучая лыжня, накатанные горки, заснеженный лес?! И это называется турист?!

Она стояла перед Алексеем в спортивном костюме, раскрасневшаяся, с каплями растаявшего снега на ресницах. Стояла и смеялась.

— Дядь Леш! А у нас на курсе маленькая победа. Нашего секретаря сняли!

— Поздравляю.

— А знаете, за что он полетел? Муж одной студентки избил соседа. Его будут судить. А ее хотели выгнать из комсомола за то, что видела и не позвала милицию. А секретарь написал ей записку: «Хочешь остаться в комсомоле, приходи ко мне домой…». В общем, прямо все написал, а она с этой запиской пошла в деканат, — Лиза рассмеялась и хлопнула в ладоши.

«Как приятно на нее смотреть, — подумал Алексей. — Всегда чистая, отглаженная, на одежде ни соринки, ни складки». В самом деле, у Лизы было мало платьев, но она носила их бережно, аккуратно.

— Правду говорят, смех укрепляет здоровье, — пробурчал Алексей. — Вот я и выздоровел… Завидую тебе, Лиза. Ты всегда такая веселая.

— Это только с вами, а когда остаюсь одна… — она не договорила, покраснела от своей смелости и отошла в сторону. Потом снова засмеялась и съязвила: — Не-ет! Вас вечером вылечит любовь. Когда придет очередная женщина. Любовь от всего вылечивает… А вообще все холостяки мнительные и много говорят о своих болезнях. Правда, они чаще болеют и раньше умирают.

— Ого! Откуда ты все это знаешь?

— У нас жили двое холостяков. Только о болезнях и говорили… Вообще мужчины делятся на мужчин и не мужчин. Вот те были нытики, а вы настоящий мужчина.

— Спасибо, но с чего ты это взяла?

— Чувствую.

— Маленький теоретик, — усмехнулся Алексей.

— Я не теоретик. У меня был один поклонник… У него всегда были усталые глаза — ему все надоело. Он был красивый, и девчонки висли на нем. И я, дурочка, влюбилась… А однажды я не позвонила ему, и он сказал моей подруге: «Прибежит, куда денется!». Вот негодяй! И я порвала с ним, — она вздохнула. — Ну вот, теперь вы обо мне все знаете. А вам, дядь Леш, надо жениться. У вас столько хороших женщин.

— Ты и это заметила, что они хорошие?

— Это все заметили. Весь двор. И ваших блондинок, и ваших брюнеток. Они все разные, но все красивые. Бабушка называет их «блестящие женщины».

…В середине зимы у Лизы начались каникулы. Накануне у них в институте был вечер. Она пришла домой переодеться. Потом заглянула к Алексею.

— Дядь Леш! Как вам мое новое платье? — откинула волосы со лба — рот в полуулыбке, а платье пронзительно-белое, больно глазам смотреть, искры с него так и сыпались.

— Отлично выглядишь, — пробормотал Алексей. Сказать больше у него не хватило духу.

— Я нравлюсь вам, правда?

Она ушла, и Алексей заскучал. Последние дни он и работал-то, чтобы заполнить время до встречи с ней. «Девчонка, каких много, — думал он. — Но почему мне так недостает ее? Неужели я потерял голову?! Не хватает еще влюбиться! Так спокойно жил…»

Через час она вернулась встревоженная.

— В чем дело? — спросил Алексей, втайне радуясь ее возвращению.

— Я убежала с вечера, — замирающим голосом откликнулась она.

— Что-нибудь случилось?

— Нет… То есть да, случилось… Пойдемте куда-нибудь…

— Куда?

— Куда хотите, мне все равно.

Это предложение застало Алексея врасплох, он догадывался — его ждет что-то важное.

Когда они вышли, уже стало темнеть, и улицы перемигивались огнями. Лиза просунула руку в карман пальто Алексея и стиснула его ладонь.

— Я собрала все свое мужество, чтобы вас пригласить… А случилось… Случилось необыкновенное… Я влюбилась в вас, — она опустила голову и надолго смолкла.

Они зашли в кафе, где, сталкиваясь друг с другом, танцевали парочки.

Лиза снова стиснула руку Алексея.

— Я так долго ждала этой минуты… Я ничего не могу с собой поделать… Никакие занятия не лезут в голову. Вчера вы обещали позвонить с работы — так я устала ждать, смотреть на телефон. Кто бы ни звонил, злилась и бросала трубку.

Она говорила взволнованно, с дрожью в голосе. Было ясно — все это она давно носила в себе и теперь, выговорив, вздохнула с утомленным облегчением.

— Все девчонки в институте считают меня такой умной, а с вами я такая дура…

Она не умела прятать свои чувства и говорила то, что другие скрывали, и это Алексея обезоруживало и привлекало. Он обнял ее за худые плечи, и она встретила это с радостной готовностью. Ее руки сразу потянулись к нему навстречу, а лицо так осветилось, что стало… красивым.

— Ты маленькая королева, — тихо сказал Алексей, — вернее — принцесса. Королевой станешь потом, когда повзрослеешь. Ты станешь еще более красивой и…

Она не дала ему договорить — закрыла рот ладонью и опустила голову с заблестевшими глазами.

По пути домой она молчала, но тревожные глаза, и полуоткрытый влажный рот, и внезапная улыбка выдавали ее. Алексей догадался — в ней смелость борется со стыдливостью. У подъезда она прошептала:

— Вы не боитесь привидений?

Он покачал головой.

— Тогда ночью к вам придет…

…Она вошла тихо, придерживая дверь. Ее волосы блестели как нити елочных украшений. В широкой ночной рубашке она казалась совсем девчонкой. Плотно прикрыв дверь, маленькими уверенными шажками подошла к нему.

— По-моему, мы оба сошли с ума, — тихо сказал Алексей. — И почему ты не боишься меня?

— По-моему, вы меня боитесь, — чуть слышно проговорила она.

Все женщины, когда он целовал их, закрывали глаза, а эта — нет, только взгляд ее стал помутневшим, сдавшимся.

— Произошло что-то необыкновенное… Кажется, я очень вас люблю, — прошептала она, и из ее глаз закапали слезы.

Через час она ушла, неслышно шлепая босыми ногами.

Весь следующий день она не разговаривала с ним и ходила не поднимая глаз… А потом при встрече ее глаза загорались, и Алексею становилось трудно дышать. Наконец она стала говорить ему «ты» — еле слышно, еле различимо.

— Так вот оно какое, счастье, — шептала, обнимая его. — Тебя послал бог. Я такая счастливая!

Они все время были вместе. Даже когда расставались, она все равно была с ним — он постоянно думал о ней. Женщины, с которыми он встречался, выдвигали множество требований, а Лиза была счастлива от немногого, ей хватало маленьких сиюминутных радостей. Восприимчивая и тонкая, она реагировала не только на интонацию его голоса, но и на каждый его взгляд… Алексей все время открывал в ней что-то новое. Особенно ему нравилась ее готовность ко всяким его вылазкам: поехать ли к друзьям, заглянуть ли в кафе. «Женщина только отвечает на любовь и любит того, кто ее любит», — как-то изрекла она сомнительную истину, и он радовался, что она без всякого противоборства признала его лидерство. Она по-прежнему помогала ему в работе, и он очень любил ее в те минуты, когда она сидела рядом, склонившись над столом.

Наступила весна, и голос у Лизы стал звонким, веселым. Счастье делает людей беспечными, часто и бестолковыми, но и… красивыми. Прямо на глазах из подростка Лиза превратилась в юную женщину с вполне сформировавшейся фигурой, ее фигура стала прямо-таки точеной, взгляд — еще более лучистым, в движениях появились округлость и женственность… Алексею нравилось в ней все. Впервые он встретил женщину, к которой ничего не хотелось прибавить и ничего не хотелось отнять. Лиза ходила совсем без краски и одевалась просто, но когда он смотрел на нее, у него перехватывало дыхание.

Теперь, заметив Алексея, шкет Вовка прыгал на одной ноге и дразнился:

— А я все знаю! Я все знаю!

Только ему и доносить на «жильца» и сестру было не нужно — старуха и так все видела. Она перестала с Лизой разговаривать, а Алексея вообще не замечала и, если он что-нибудь спрашивал, отвечала односложно и зло. Она ворчала, что на кухне он берет ее посуду, жжет много света, плохо закрывает водопроводный кран. В коридоре она повесила зеркало, чтобы видеть, кто приходит в угловую комнату, но влюбленные старались не давать ей такой возможности — теперь Лиза приходила к Алексею только когда старуха засыпала.

Неожиданно для самого себя Алексей снова подумал о том, что из Лизы вышла бы прекрасная жена, но он опять отогнал эту мысль. «Я еще не имею своего угла… В таком положении нельзя заводить семью… Да и наша разница в возрасте».

Весной Лиза стала еще красивей, выплеснулось наружу то, что было скрыто, что видел один Алексей, а другие не замечали. В короткой юбке, длинноногая — у нее стал такой вид, что прохожие останавливались, а некоторые выходили из автобусов, чтобы только получше ее рассмотреть… Красавица должна держать себя так, точно не знает, что красива, — это придает ей дополнительную привлекательность. Но Лиза была слишком откровенна, чтобы вести столь тонкую игру; она и сама не меньше других удивлялась перемене в своей внешности.

Как-то зашли друзья Алексея и засыпали его вопросами:

— Что происходит с Элизабет? Она так похорошела, стала просто опасна в своей неотразимости!

Когда запустили музыку, у Лизы от приглашений не было отбоя. Она искренне удивлялась неожиданному успеху.

— Они сговорились, да? Ты их подговорил? — шептала Алексею. — Раньше меня никто не приглашал, а сейчас…

Красота избавила Лизу от скованности, от ощущения неполноценности, а в Алексее заронила зерна смутного беспокойства. Эти зерна, точно замедленный яд, вносили в его жизнь тревогу и смуту. Может быть, он все выдумывал, ведь ее отношение к нему не изменилось, изменилась только она сама, но и это как бы разрушало его уверенность в себе.

На майский праздник друзья Алексея устроили вечеринку в кафе; заранее договорились — «явиться с подружками». Алексей пришел с Лизой, но в тот вечер она ему не принадлежала: налево и направо расточала улыбки и слова, не переставая танцевала со всеми. Разозлившись, Алексей курил одну сигарету за другой. Внезапно Лиза подсела к нему, схватила за руку — глаза тревожные, губы дрожат.

— Что, устала развлекаться? — желчно спросил он.

— Нет. Просто соскучилась по тебе… А ты сердишься на меня? Я плохо себя веду?

— Да нет, ты просто предательница.

— Неправда! Я не предательница! Пусть я танцевала с другими, немного болтала, но все равно думала о тебе. Не сердись! Ведь я многого не знаю, но я послушная, и по два раза тебе не приходится повторять, ведь правда? Я все сделаю, как ты хочешь.

По пути домой прямо на улице они так жадно целовались, как в первый раз в его комнате.

Наступили зыбкие дни: Алексей жил в полной ненадежности, между веселым и грустным; невидимый мостик, связывающий его с Лизой, вдруг стал ветхим, в нем появилась трещинка. Раньше Лиза никогда не заглядывала в зеркало, а теперь могла часами прихорашиваться, осматривать себя… Алексей любил наблюдать, как она расчесывает свои роскошные волосы: как зажимает шпильки губами, как водит расческой и рассматривает себя серьезно и внимательно, точно совершает какое-то таинство, и все же в этом ритуале он усматривал ее новое желание — нравиться другим. Это желание беспокоило его.

У Лизы появилась подруга манекенщица, пустозвонка, на лице которой было написано: чего-то хочется, чего — не знаю сама; вокруг нее всегда увивались мужчины. Звали ее Пискля. Эта девица чуть ли не ежедневно заходила к Лизе, притаскивала заграничные шмотки и парфюмерию, журналы мод… После ее ухода Лиза, невероятно счастливая, прибегала к Алексею и демонстрировала новые наряды; от нее пахло французскими духами.

— Тебе нравится это платье? Пискля сказала — у меня обалденный вид.

С каждым днем походка у Лизы становилась все увереннее и независимее, у нее появился прямо-таки победоносный взгляд. Все чаще Лиза стала задерживаться в институте, а потом подробно рассказывала Алексею о своих очередных победах.

— Представляешь, сегодня в троллейбусе двое молодых людей мне говорят: «Мы отбираем девушек на конкурс красоты и решили пригласить вас». Я сказала им, что не считаю себя такой уж красивой, а они все уговаривают. «У нас, — говорят, — маленький конкурс, камерный».

— …Представляешь, сегодня прямо на улице мне сделали предложение… А Пискля познакомила меня с одним художником. Он хочет написать мой портрет. Пискля говорит, он очень талантливый.

— Пискля говорит, Пискля познакомила! — вспылил Алексей. Он готов был прибить эту Писклю.

Лиза затаилась, потом надулась.

— Ты все время, постоянно чем-нибудь недоволен. Я все время чувствую себя виноватой, прямо преступницей какой-то. А что я такого сделала?! — с досады она махнула рукой и вышла из комнаты.

Как большинство вспыльчивых людей, Алексей, погорячившись, быстро отходил, вспоминал о Лизе только хорошее и в конце концов оправдывал ее. А Лиза иногда дулась целый день, при этом припоминала все предыдущие обиды и жаловалась:

— Одно твое грубое слово сводит на нет десятки приятных, — и обнимала его, но уже без прежнего жара.

Ей стали названивать какие-то парни, она постоянно куда-то спешила: то в институт, то в школу на практику, то с Писклей в комиссионный магазин. Часто вообще проявляла к Алексею небрежность: заходила ненадолго, рассказывала о каком-то показе мод или что-нибудь вроде того, что в Японии мужчина разводится с женой, если она спит в некрасивой позе.

— …Вот скажи как художник. Ведь правда не нужно подчеркивать свои особенности, но и не нужно их скрывать? Когда маленькая женщина носит высокую прическу и огромные каблуки, она только подчеркивает свой маленький рост. А высокой незачем скрывать свой рост и носить туфли на низком каблуке. Все естественное прекрасно, ведь правда?

Алексей злился — Лиза делала культ из своей внешности. К его любви примешивалось раздражение, злость, он чувствовал — Лиза отдаляется от него, и боялся ее потерять.

— Я забыл, когда видел тебя с книгой, — запальчиво выговаривал он. — Ты совсем стала как твоя Пискля.

— О господи! Сколько обвинений! — морщилась Лиза. — Как мне это надоело! Почему я не могу делать то, что хочется?! Ну почему? И вообще, чем требовать что-то от меня, лучше побольше требуй от себя. В твоем возрасте мужчина уже должен чего-то добиться. А ты даже не имеешь своего жилья. Это несолидно.

— Вот как ты заговорила! — с горечью произнес Алексей. — Какое дурацкое слово — «несолидно». — Внутри у него все похолодело от страшного предчувствия — Лиза разлюбила его.

«Как она изменилась, — подумал он наедине с самим собой. — Она все забыла! Ведь это я открыл ее, сделал из нее красивую женщину. Неблагодарная!»

Ничего особенного не происходило, они ссорились и мирились, но с каждой ссорой все больше сгущался осадок обид, а отношения становились вымученными, тяжеловесными.

— Отношения должны давать радость друг другу, а у нас сплошные огорчения, — уже безнадежно говорила Лиза и с каждым днем все позже возвращалась домой: то «заглянула» в клуб на танцы, то попала на просмотр фильма в Доме кино.

Однажды она не пришла совсем. В ту ночь старуха пять раз под разными предлогами заглядывала к Алексею и, не застав Лизу, успокоенно вздыхала, как бы показывая, что все остальные Лизины поклонники менее опасны, чем он.

Всю ночь Алексей прислушивался к шорохам на лестнице.

Лиза явилась под утро; как ни в чем не бывало сказала: «Привет!» — и прошла в свою комнату. Алексей не выдержал и позвал ее.

— Сейчас переоденусь, — сказала она так спокойно, как говорят, когда все безразлично. — Меня пригласили сниматься в кино, — объяснила Лиза, входя в его комнату. — На студии делали пробы… А в июле я уезжаю на съемки в Прибалтику… Ты рад? — у нее был усталый вид, но голос твердый, решительный.

— Что мне особенно нравится — в твоих планах совсем нет места для меня, — стараясь сдерживаться, усмехнулся Алексей.

— Если хочешь, ты тоже можешь поехать.

— Как приложение к тебе?

— Но я не понимаю, чем ты недоволен. Ты хочешь, чтобы я отказалась? По-моему, это просто глупо.

Наступило лето. Однажды вечером Алексей работал в угловой комнате, Лиза уже привычно где-то задерживалась. Сделав работу, Алексей вышел на улицу, зашел в сквер напротив дома, сел на скамейку, закурил. Было еще светло. Стояла теплая погода, кто-то спешил в кино, кто-то — на свидание, напротив Алексея в тени дерева целовалась парочка, а он курил и посматривал по сторонам — ждал Лизу. Прошел час, другой, уже стемнело, зажигались окна в домах, а ее все не было. Вначале Алексей представил собрание в институте, потом Писклю и какое-нибудь кафе, потом разных парней на танцах — распалил воображение до того, что его стало трясти. Покажись в это время Лиза с провожатым — им несдобровать бы. «И почему она с ними, с этими молодыми балбесами?! — злился Алексей. — Ведь я лучше. Все, что они могут, я тоже знаю и могу. И могу еще намного больше…» Раньше Алексей всегда оправдывал Лизу, даже поверил в ночные съемки, и сейчас с радостью взял бы вину на себя, но, как ни размышлял, получалось, что Лиза во всем не права.

Уже начали гаснуть окна в домах, влюбленные, стоявшие под деревом, куда-то исчезли, а Лиза все не появлялась. Алексей впал в какое-то отупелое уныние, когда уже и Лизу, и поклонников был готов послать ко всем чертям.

…Она подъехала на машине около полуночи — ее подвез светловолосый парень. Машина остановилась напротив освещенного подъезда, и из темноты Алексею было хорошо их видно. Некоторое время они сидели в машине и о чем-то говорили. Парень закурил, предложил сигарету Лизе, и она закурила тоже. И все это время, пока они курили, Алексей прямо задыхался от волнения. А потом парень обнял ее и поцеловал. Алексей бросился к машине, и в это время она открыла дверь и ступила на тротуар. «До завтра!» — махнула рукой парню и увидела Алексея.

— Ты здесь? Что ты здесь делаешь? — проговорила нетвердым голосом.

Она покачивалась, ее лицо выражало бессмысленную радость — то ли еще не пришла в себя от поцелуя, то ли улыбкой пыталась скрыть растерянность. Машина отъехала, Лиза стояла, смотрела на Алексея, чего-то ждала, а он от боли забыл все слова. Не в силах справиться с ревностью, он только невнятно пробормотал:

— Дрянь!

Лиза заметила, что с ним творится, но ничего не сказала в свою защиту.

В комнате, укладывая вещи в чемодан, Алексей все ждал, что Лиза зайдет объясниться, успокоит его, уговорит остаться… но она не появилась.

Букет для Вырубова

Мы с женой сидели на платформе Финляндского вокзала в ожидании электропоезда на Приозерск. Вокруг нас громоздились увесистые рюкзаки, палатка, зачехленная разборная байдарка, шамовочная сумка. Был конец июля, стояла изнуряющая жара, и мы совсем раскисли под напором солнца: жена то и дело пила из бутылки минеральную воду, я курил и разгонял назойливых мух, кружащих вокруг потного лица. На соседней скамье пожилая пара дачников с выражением почтительного сочувствия посматривала на наш багаж, не в силах понять, каким образом два человека смогут все это дотащить. По всему было видно, им хотелось расспросить нас об этом, но воспитанность, свойственная коренным ленинградцам, не позволяла первыми завести разговор. В какой-то момент, почувствовав, что их любопытство достигло предела, я, отбросив всякие условности, подсел к ним скоротать время и заодно узнать, какая станция ближе всего к Вуоксе.

Ленинградцы оживленно начали рассказывать о своих пригородах и, после небольшого спора между собой, посоветовали доехать до станции Мюллюпельто.

К нам подсела моя жена и, вступив в беседу, сказала, что в Москве мы наслышались много хорошего о Карелии и решили провести отпуск на озерах. Ленинградцы кивали, полностью одобряя нашу задумку, но, посматривая на тюки, все же вздыхали и, кажется, подумывали о неравноценности жертвы. В вагоне мы познакомились еще ближе, и супруги пригласили нас на обратном пути погостить у них в Лосево.

Мюллюпельто оказалось платформой без навеса, с лавками, сколоченными из реек; около железнодорожной колеи находилась будка-касса и продовольственный магазин; чуть дальше, за деревьями, виднелся поселок. Между кассой и магазином была утрамбованная площадка, где время от времени разворачивались грузовики, подвозившие отъезжающих.

Один шофер взялся подбросить нас к озеру; мы с женой уложили в кузов вещи, влезли в кабину, и машина, миновав поселок, выехала на проселочную дорогу.

С полчаса катили по перелескам с редкими застройками. В деревне Беличье, подняв облако пыли, грузовик притормозил и, когда пыль осела, перед нами открылся мост через узкую речку, струящуюся среди гладких валунов. Шофер объяснил, что по реке до озера чуть больше километра, помог выгрузиться, наотрез отказался от денег и, пожелав приятного отдыха, покатил дальше.

По-прежнему стоял испепеляющий зной, но от тока воды под мостом тянуло прохладой. В деревне было всего шесть-семь домов, обрамленных палисадниками, которые прямо-таки ломились от буйных зарослей цветов и фруктовых деревьев. Около крайнего дома стоял, привязанный к забору, бычок — жевал жвачку и внимательно смотрел в нашу сторону. Какая-то дворняжка выглянула из-за сарая, лениво, для приличия, гавкнула и, миролюбиво вильнув хвостом, снова уползла в тень. На пыльной мягкой дороге показались чумазые босоногие мальчишки, перепачканные вишневым соком. Заметив нас, подбежали, засыпали вопросами и вызвались быть проводниками до озера. Они старательно помогали нам сносить поклажу к реке, собирать байдарку и укладывать в нее вещи, а после того, как мы отчалили, долго бежали по берегу и кричали, с какой стороны обходить тот или иной островок, предостерегали от валунов, торчащих из воды, при этом громко отчитывали нас за нерасторопность, если мы исхитрялись врезаться в прибрежные травы, и наоборот, облегченно вздыхали, когда лодка благополучно огибала препятствие.

Мы с женой не впервые сидели в байдарке, но до этого ходили по спокойным речкам средней полосы с песчаным дном, а здесь вдруг столкнулись с каменистыми извилистыми стремнинами и не сразу освоились в новых условиях. Разумеется, мальчишки нашу неопытность рассматривали как следствие бестолковщины, и потому каждый наш промах вызывал у них бурное возмущение. Я от всего этого получал какое-то таинственное удовольствие, но жену задели замечания ребят.

— Сели бы сами да попробовали, — крикнула она, совершенно уравнивая себя с подростками.

— Давай! Пожалуйста! — с невероятной готовностью откликнулись ребята, серьезно уверенные в своей победе.

— Что, испугались? — совсем как девчонке добавил кто-то из них.

Так по берегу они и эскортировали нас, советами и криками не столько помогая, сколько создавая дополнительные трудности. Они бежали до того места, где река сворачивала за мыс и ее русло становилось широким и спокойным; оттуда сквозь деревья уже просматривалась ширь Вуоксы со множеством островов.

Мы вплыли в озеро и остановились — в глаза бил пульсирующий свет; поверхность воды была настолько гладкой, что в ней отражались все извилистости деревьев, каждый отдельно торчащий камень, каждый пучок тростника, а весь купол неба с облаками и чайками казался опрокинутым. Я смотрел на четкое отражение и чувствовал себя парящим в воздухе — байдарка повисла где-то между небом и землей и вот-вот должна была перевернуться. Жена обернулась, и по выражению растерянности на ее лице я понял, что она тоже потеряла ориентацию. Только когда наши весла коснулись поверхностной пленки и ближайшие отражения начали дробиться, байдарка обрела устойчивость и медленно заскользила вперед.

Пробороздив часть озера, мы немного освоились в необычной акватории и стали различать палатки туристов в глубине островов. Мы тоже решили обосноваться на каком-нибудь клочке суши и заночевать, а на следующий день потихоньку двигаться по каскаду озер в сторону деревни Студеное, около которой жил лесник Вырубов и у которого нам настоятельно рекомендовал остановиться один московский знакомый.

Мы с женой привыкли в средней полосе запросто пристраиваться к лагерям незнакомых туристов, но кто знает, какие правила здесь, в Карелии?!

— Застолбим отдельный островок, — сказал я. — А попозже, может, и присоединимся к кому-нибудь, разузнаем, что к чему, где грибные и ягодные места, как лучше добраться до Студеной.

Мы облюбовали маленький остров с высокими, изогнутыми соснами. Как и все острова на озере, наш остров был каменистым, покрытым толстым слоем сухого мха; только кое-где, среди круглых валунов проглядывали пятна земли, и было совершенно непонятно, на чем держатся и чем питаются корни могучих сосен? На крохах земли плотно, словно оттесняя друг друга, произрастали сочные стебли трав и яркие цветы, над которыми вились пчелы. Время от времени, громко жужжа, пчелы уносили нектар в сторону берегового мыса, и мы подивились расстоянию, которое преодолевали маленькие летуны. Внизу, меж полузатопленных камней, резвились лягушки, а наверху, на свободных от мха валунах, нежились изящные ящерки; еще выше, в сосновой хвое слышался гомон птиц.

Осторожно ступая, стараясь ничего не нарушить, мы разбили палатку, искупались, разожгли костер и приготовили еду. Жена вымыла посуду, расставила ее на «столе» — приплюснутом гладком валуне, развесила на сучьях наше белье. Закурив, я с дурацким торжеством наблюдал, как она обживает наше пристанище, и думал, что природное призвание женщины — вести хозяйство, все-таки срабатывает в любых условиях.

Стало вечереть. Работяги пчелы с острова исчезли, птицы угомонились, и только по редкому шуршанью и клекоту было ясно — они устраиваются на ночлег. По озеру разлилась чуткая тишина, слышались далекие сиплые сигналы электропоездов, отчетливо различались голоса туристов на соседних островах — там уже тоже зажглись костры и от одной стоянки к другой потянулись силуэты байдарок — как мы догадались, туристы направлялись на посиделки у костра.

— Как здесь замечательно, — сказала жена, подсаживаясь ко мне. — Надо же, мы владельцы целого острова!

— Я Робинзон, а ты — моя Пятница, — хмыкнул я с преувеличенной важностью.

Ощущение свободы и спокойствия вселилось в нас. Я подумал, как в сущности редко мы, горожане, бываем на природе, все несемся куда-то, суетимся, а ведь только здесь, отключившись от будничных дел, можно посмотреть на свою жизнь со стороны, проникнуть в суть вещей, восстановить душевное равновесие, ведь в городе ежедневно что-то теряем, с каждым днем что-то необратимо уходит от нас… Укладываясь в спальник, я с благодарностью вспомнил нашего московского знакомого, который расхваливал эти места. Предстоящая поездка к Вырубову представлялась интереснейшим путешествием. О самом леснике наш знакомый говорил скупо: интеллигентный ленинградец, инженер, выйдя на пенсию, поселился в лесу; любит животных, собирает и сдает в колхоз живицу — смолу.

— Сами на месте все узнаете, — заключил наш знакомый, — приедете, не пожалеете.

Мы вылезли из палатки, когда солнце только поднялось над озером, светлые полосы струились между ветвей, высушивая ночную росу на мхах и камнях, но воздух уже прогрелся и чувствовалось приближение жаркого дня. Над всем островом громко заливались птицы, а в редких паузах между трелями слышалось потрескивание коры деревьев, шорох прорастающей травы и грибов, вылезающих из-под листьев…

В трех метрах от нашего острова какой-то мужчина удил рыбу с надувной лодки. Когда мы спустились к воде ополоснуться, он поздоровался, извинился, что «ведет лов в чужих территориальных водах», и, кивнув на ближайший остров, спросил:

— Что ж не приезжали вчера вечером? Звали вас, звали?!

Жена объяснила, что после утомительной дороги мы рано легли спать и ничего не слышали, иначе непременно приплыли бы, а я выразил готовность восполнить пробел, нанести визит незамедлительно и намекнул, что среди наших запасов есть кое-что выпить.

На лице мужчины сразу появилась откровенная радость, в невероятном возбуждении он собрал снасти и заспешил к своему лагерю подготавливать встречу. Моя благоразумная жена попыталась убедить меня, что в такое время совершенно неуместно начинать знакомство с выпивки.

— Возьмем банку варенья для чаепития, — сказала она.

— Конечно, возьмем, — согласился я. — И возьмем банку тушенки и бутылку водки. Наверняка останемся у них обедать.

Мы сели в байдарку, и я в несколько взмахов весла достиг соседней каменистой суши.

Кроме рыбака на острове обитала его младшая сестра с мужем и их ребенок, мальчуган лет семи-восьми. С ними была лохматая собачонка. Как мы узнали позднее, компания уже около месяца жила на острове и успела порядком одичать. Они искренне обрадовались нашему прибытию. Мужчины помогли причалить и выйти жене из лодки; женщина, хлопотливо накрывая на стол — такой же, как у нас, плоский и отполированный валун — сверху махнула нам рукой и крикнула приветствие, мальчуган бросился в кусты и, вернувшись с крепкими боровиками, торопливо рассказал, как они плавают на полуостров и сколько там грибов, собачонка отчаянно крутила хвостом, выражая восторг по поводу нашего появления.

По размерам их остров был длиннее нашего, на нем тоже росли сосны, а на валунах располагались такие же, как у нас, моховые лужайки — на одной из них стояли две палатки и хозяйственная постройка — что-то вроде кухни под полиэтиленовым навесом.

Туристы оказались инженерами из Приозерска; они ежегодно проводили отпуск на Вуоксе, на островах, за продуктами ходили на байдарке в Беличье или на рыболовецком катере с полуострова Большой до Синево; о Вырубове слышали, но сами туда не плавали, объяснили, что до лесника два-три дня хорошего хода, но что на пути много узкостей и водосбросов.

Мы проговорили до полудня. Как я и предполагал, завтрак плавно перешел в обед и наша бутылка оказалась как нельзя кстати. Понятно, мы расстались друзьями.

Во второй половине дня мы с женой собрали палатку, уложили вещи в байдарку и, сделав прощальный вираж около острова добросердечных соседей, направились через озеро к деревне Горы, которая находилась на полпути до Вырубова.

Сильно припекало, но известное дело — с байдарки не окунешься, а приставать для купанья к берегу, тратить время не хотелось — я наметил прибыть в Горы до темноты — приходилось все время брызгать водой на раскаленное тело. Глядя, как я окатываю себя водой, жена смеялась и говорила, что меня разморило не солнце, а водка — это ее излюбленные колкости в мой адрес, она всегда сильно преувеличивает мою склонность к спиртному, а вот многие мои достоинства явно занижает.

Часа через два мы пересекли озеро и очутились в устье реки Вуоксы. Неожиданно вспыхнул ветерок, по воде побежала рябь, и мы, наконец, ощутили приятные охлаждающие струи.

Устье представляло собой лабиринт рукавов, заросших осокой и кустарником. На берегах не было ни жилищ, ни туристов, ни рыбаков, узнать правильное направление было не у кого, и в этих рукавах мы проскитались до темноты. Чуть ли не в полночь высадились на более-менее свободную от зарослей землю, во влажный темно-зеленый полумрак; при свете фонаря разбили палатку и, перекусив бутербродами, моментально уснули.

Наутро выяснилось, что деревня находилась за поворотом реки. Когда мы подъехали к мосткам, нас сразу окружили какие-то праздные люди; не спрашивая, кто мы и зачем приехали, они сразу довольно безжалостно потащили нас к крайнему дому. Жена сделала обреченную попытку объяснить, что мы спешим, но я шепнул ей, что ничего плохого нам не сделают — у людей был слишком благодушное настроение.

Нас ввели во двор и усадили за длинный стол, и мы сообразили, что попали на какое-то торжество. Судя по обилию нетронутой еды и не откупоренных бутылок, застолье еще не начиналось. Большая часть народа находилась на улице; нетерпеливо пританцовывая, мужчины, женщины и дети вглядывались в конец деревни и что-то выкрикивали. Около стола колготились старухи и старики; старухи расставляли блюда, а старики, в предчувствии выпивки, потирали руки и подмигивали друг другу. Несколько старцев восседало в стороне на лавке; они вели какую-то серьезную беседу, но искоса поглядывали, как продвигаются дела за столом, и время от времени делали замечания старухам.

Через несколько минут к дому на телегах подъехали ряженые, сваты и молодожены — парнишка с чубом и девчушка с толстой косой. Мы с женой обменялись взглядами и заулыбались. Все ринулись за стол, и началось! Тосты, крики «горько!». Бутылки самогона сменяли медовуха и наливки, тарелки с соленьями чередовались с печеной картошкой, маринованными грибами, квашеной капустой и мочеными яблоками. Вся эта добротная деревенская еда была обильно приправлена душистым укропом, терпкой, перехватывающей дыхание, петрушкой, обжигающим хреном и выжимающей слезу редькой.

Нас, как представителей города, обхаживали особенно усиленно: каждый предлагал «отведать своих блюд», «испробовать своих наливок». Я пил и ел все подряд, жена то и дело толкала меня коленом под столом, но я все равно нагрузился прилично. Раза два я вставал и произносил длинные тосты, в которых поздравлял жениха и невесту и, желая проститься, благодарил за гостеприимство, но меня тут же усаживали и наливали новый стакан. Жена тоже сказала несколько слов молодоженам и, решив подарить им плед, отправилась к нашей лодке — чтобы она не сбежала, к ней приставили какого-то мальчишку.

Так и просидели мы весь день за свадебным столом — прямо стали рекордсменами застолья. За это время несколько человек подробно рассказывали мне, как добраться до Вырубова, и, поскольку дальше река разветвлялась на несколько протоков, каждый предлагал свой вариант пути. О леснике все говорили с почтительным уважением, но добавляли, что он давно в деревне не появлялся, то ли болен, то ли уехал куда.

К вечеру веселье стало еще разгульней: молодежь с гиканьем сбежала к реке, попрыгала в лодки и, горланя песни, направилась к островам на озере. Мы с женой тоже сели в байдарку и, воспользовавшись суматохой и сумерками, поплыли в противоположную сторону. Видимо, я был сильно пьян, потому что все время вываливался из лодки, — хорошо было мелко и мы не замочили вещи. Плохо помню, где причалили, помню только, что лежал в траве душице, смотрел в небо, и звезды прыгали на небе — было этакое звездное шоу, а жена где-то наверху ставила палатку и ворчала:

— Вот к чему приводит чрезмерная общительность. Если так будет продолжаться, мы никогда не доедем до Вырубова…

Я проснулся поздно; выбравшись из палатки, увидел, что наше укрытие стоит в чащобе папоротника, среди густых елок, на которых, как новогодние игрушки, висели шишки — в ельнике ошалело кричали птицы. День снова был жаркий. Некоторое время я пребывал в унылом бездействии, растирал трещавшую голову, осоловело смотрел, как жена внизу у протоки готовит завтрак. Когда я подошел, она хмуро осмотрела меня и отвернулась с горьким презрением. Вскоре до нее дошло, что несправедливо равнодушна к моему состоянию, она обернулась и насмешливо сказала:

— Искупайся, может, придешь в себя!

Я вошел в протоку, нырнул и некоторое время неподвижно лежал в воде. Сильным течением меня отнесло далеко от нашей стоянки и, чтобы вернуться, мне пришлось усиленно потрудиться. Купанье немного взбодрило меня, но голова все еще побаливала. Заметив мои страдания, жена смягчилась, взгляд ее потеплел, она хорошо накормила меня, а после завтрака уверенно и четко демонтировала палатку и сложила вещи в лодку.

Дальше вверх по протокам начались перекаты и водосбросы. Раз пять на перекатах мы разгружались и перетаскивали лодку через торчащие из воды валуны. Устали изрядно и, когда увидели среди узловатых ив ровную лужайку, сразу устроили дневку.

В том месте был высокий травостой; кое-где виднелись рябые озерца, в них плескалась рыба. Недалеко от места нашей стоянки я заметил три дома и пошел разузнать, правильное ли держим направление. Приближенные прозрачным воздухом, дома виднелись совсем рядом, но оказалось, до них полчаса ходьбы.

Два дома были заколочены, из третьего вышла бабка; она подтвердила, что плывем правильно и, пригласив меня во двор, угостила топленым молоком с толстой пенкой. Она жила одна. Все ее богатство состояло из ветхой избы, двух яблонь, козы и кур.

— Как же вы здесь живете одна, мамаша? — спросил я.

— А я не одна. Я с Катькой, — старушка кивнула на козу. — Конечно, иной раз в охотку поговорить, да не с кем. Ну да я уж привыкшая. Как старик помер, уж третий год пошел… Вот я и говорю с курями да с Катькой. С пяток слов за день говорю. Четыре с Катькой, одно с курями — цып, цып! — добавила старушка не без юмора и улыбнулась. — Вчера кукушка прилетала…

— А эти хозяева где? — я кивнул на забитые окна.

— Уехали.

— Почему?

— А кто их знает.

— И земли здесь вроде плодородные, и река, — недоумевал я.

— Знаешь как. Рыба ищет где глубже, а человек где лучше, — старушка махнула рукой и перевела разговор на Вырубова.

— …До него здесь недалеко. Вон Мельниково будет, потом Студеное, и тут он. У плотины. Там бывшая мельница. Раньше ведь там и лесопильня была. Лес по любимовским озерам шел. А теперь не пилят, и все пришло в упадок… А самого Ивана Сергеича не видела давненько. Он здесь все ходил, живицу собирал, делал надрезы на деревьях, ставил бочонки, а вот уж с прошлого года его не видать. Может, приболел… Он ведь почти государственный человек. И редкостно душевный…

До вечера мы прошли на лодке еще несколько километров и разбили палатку на окраине деревни Мельниково. Пока я разжигал костер, жена сходила в сельмаг за продуктами и, вернувшись, сообщила, что в местном клубе идет заграничный фильм — это она сообщила прямо брызжущим радостью голосом, точно второго такого случая никогда не подвернется, но я сразу заметил ее тревожные взгляды, которые она бросала в сторону рыбачивших невдалеке мужчин, и догадался — побаивается очередной пьянки.

— Ты сходи, а я поболтаю с мужиками, — великодушно сказал я. — Живое общение с людьми мне дороже всяких фильмов. Не волнуйся, сегодня выпивать не буду.

— Нет уж, — язвительно отчеканила жена. — Я вижу, ты настроился весь отпуск проводить в этом общении и совсем не спешишь к месту нашего отдыха. Неужели тебе не надоело это общение в городе?! Или пойдем вместе, или я тоже не пойду.

— Хорошо, сходим, — я примирительно обнял жену. — И потом, наш отдых начался, как только мы вышли из дома. Разве сейчас мы не отдыхаем?

— Отдыхаем, — уже спокойнее проговорила жена. — Но хочется пожить на одном месте, походить по лесу, пособирать грибы, ягоды. Не ради запасов, не грибы важны, а радость находки, ведь верно? Я всю жизнь мечтала пожить в избе лесника. А сейчас мы как скитальцы.

Я подумал, что в самом деле наш простодушный план — добраться до Вырубова за два дня — оборачивается затяжным плаванием, и дал жене слово за следующий день покрыть все оставшееся расстояние. После ужина мы вытащили байдарку на берег, попросили хозяев крайнего дома присмотреть за нашим лагерем и отправились в деревню.

Клуб представлял собой обычную большую избу с лавками. Киномеханик, здоровенный жилистый парень, выполнял обязанности и кассира и контролера — он стоял перед входом в избу, с каждого входящего брал по двадцать копеек и отрывал автобусный билет; увидев нас, усмехнулся:

— Ого, и туристы пожаловали. Это вы причалили около Ляховых? Ясненько. Ухандохались на веслах небось? Культурно отдохнуть решили? Наша Вуокса — это вам не Синичка какая-нибудь. Здесь надо рычагами махать, — парень беззлобно подмигнул мне. — Привыкли у себя там, в городе, сачковать, а здесь каждый шаг с трудом дается. Я знаю, как горожане работают. Сам в Питере работал на электромеханическом.

— Заработался, бедняга, — проговорила жена, усаживаясь на лавку. — Такой амбал — и киномеханик. Ему за трактор бы.

Фильм был так себе, но что нам понравилось — во время сеанса меж лавок бродили собаки и кошки, и ребята то и дело окликали животных, втаскивали к себе на колени.

После фильма парень здоровяк снова подошел к нам.

— Вы это, чего кантоваться в палатке-то. Перебирайтесь ко мне. Вон мой дом, — он показал на добротную избу. — Поболтаем, у меня есть горючее.

Жена мгновенно запротестовала:

— Нет, нет, спасибо. Мы рано уплываем.

— Куда спешите, если не секрет?

— К Вырубову, — доверительно сказал я. — Знаете его?

— Как не знать! Иван Сергеич отличный старик, — парень поднял большой палец. — Справедливый, только я знаю, он хворает сильно. В начале июня я там бывал. Он пластом лежит. Астма его душит. Ну ладненько, всего вам. Мне надо еще ленту перемотать. Если надумаете, заходите. Туристам всегда рады.

На третье утро нашего путешествия мы встали чуть свет и несколько часов шли против течения по узкой протоке в высоченных шуршащих камышах. Как и в предыдущие дни, солнце палило нещадно, и мы постоянно держались теневой стороны. К сожалению, камыш кончился и долго тянулась открытая пойма реки с заливными землями, со множеством трав и цветов; среди них своей яркостью выделялись ромашки. Жена не удержалась и, когда мы пристали передохнуть, нарвала небольшой букет.

— Для Вырубова, — пояснила мне.

К полудню протока стала мелеть, появились бочаги, украшенные розовыми цветами водяной гречихи, потом вдруг на поверхности появились лилии — верный признак глубины, и вскоре мы очутились в широком озере. На одной стороне озера стоял хвойный лес, на другой виднелась деревня. На середине озера качалось несколько лодок с застывшими рыбаками.

Мы бесшумно подплыли к ближайшему рыбаку, пожилому мужчине, курившему папиросу, и я вполголоса, стараясь не распугать рыбу, спросил:

— Скажите, это озеро Синее?

Мужчина кивнул.

— А там деревня Студеное?

Мужчина затянулся и, выпустив дым, кивнул снова.

— А как нам проехать к Вырубову?

Мужчина внимательно посмотрел на нас и спокойным, хрипловатым голосом сказал:

— Вам кто нужен? Ежели он сам, то Иван Сергеевич… Вы, видать, приезжие. Не знаете… — мужчина отложил удочку и глубоко затянулся. — Умер он, Иван Сергеевич. С месяц уж как… — мужчина бросил окурок в воду, вздохнул. — Прекрасной души был человек… Там его жена Маргарита… Там, в конце озера протока будет к их плотине… Увидите.

Мы отошли от рыбака и некоторое время молча дрейфовали на середине озера. Только теперь я заметил над водой множество темно-синих стрекоз — они бесшумно трепетали в воздухе, как маленькие траурные вертолеты.

— Что ж будем делать? — тихо произнесла жена. — Теперь неудобно являться. Давай просто зайдем, побеседуем с этой Маргаритой, а потом в деревне у кого-нибудь снимем комнату.

Я согласился и направил байдарку в конец озера. Жена взяла букет ромашек и стала медленно, по одному, класть цветы на воду — за нами потянулся длинный поминальный шлейф.

Вскоре мы увидели нависшие над водой ветви орешника, а под ними — протоку; вплыли под ветви, в узкий желто-зеленый тоннель; весло пришлось отложить, и с десяток метров продирались, цепляясь за осоку; пахло хвоей, слышался близкий шум падающей воды.

В конце протоки в воздухе появился пахучий дым жилья, шум воды усилился, напор течения стал мощнее, навстречу нам поплыли пузыри. Когда мы вынырнули из-под ветвей, перед нами открылся величественный вид: плотина из плотно пригнанных обтесанных валунов, грохочущий поток и разлившийся плес в кружевах пены; но особенно впечатляли островерхие, прекрасно сохранившиеся финские постройки: жилой дом, мельница и амбар — все это обступал высокий хвойный лес, создавая объемный уголок со своим микроклиматом. Солнце висело в самом зените, но дышать сразу стало легче. Я подгреб поближе к плотине, где в воздухе кружили хвоинки и висела радуга из водяной пыли.

Втащив лодку на берег, мы направились в сторону дома лесничихи, мимо пасущихся коз и овец и коровы с теленком.

— Большое хозяйство, — с нотками зависти проговорила жена — ее предки были крестьянами, и иногда в ней срабатывает деревенская кровь; я называю ее «горожанкой с деревенской душой».

Действительно, построек было немало и все они стояли на своих местах, экономно используя пространство, как нельзя лучше вписываясь в окружающий пейзаж. Мельница и амбар имели круглые окна, обрамленные выгнутыми наличниками. От времени каменные фундаменты замшели, доски на стенах потрескались, но по тому, как плотно все было пригнано, виднелась любовь к камню и дереву — ничего не хотелось добавить к постройкам, и ничего нельзя было от них убрать; постройки наглядно показывали, какой должна быть добросовестная работа.

Еще издали во дворе мы увидели полную женщину средних лет в ярком сарафане — она стояла, подбоченясь, среди кур, гусей и уток и со жгучим любопытством смотрела на нас.

Мы подошли к женщине, поздоровались. Я спросил, она ли Маргарита Ивановна, и когда женщина подтвердила, объяснил, кто мы, и выразил соболезнования по поводу смерти ее мужа.

— Да, скоро сорок дней, как похоронила Ивана Сергеевича, — сказала женщина с не очень удрученным видом.

Она пригласила нас в дом, провела в хорошо обставленную комнату и, кивнув на портрет, стоящий на комоде, вздохнула:

— Иван Сергеевич был странный человек. Хозяйство его не интересовало. Я все в одиночку тянула. Он так, если сена покосит, дров поколет — и то спасибо! Только лес да животные его интересовали. Все деревья знал наперечет в округе. Все ходил по лесу, кормушки на зиму делал, подкармливал зверье.

Я подошел к портрету. Из траурной рамки на меня смотрел старик с впалыми щеками и морщинами на высоком лбу — у него был умный усталый взгляд.

— Он живицу собирал, — продолжала женщина, доставая из буфета рюмки, бутылку наливки. — Живицу сдавал, хорошие деньги получал, а спросите, куда он девал их?.. Семьям погибших в лагерях высылал. А у нас ведь своих двое парней росло. Сейчас, слава богу, они встали на ноги, а раньше… — женщина разлила наливку и, улыбнувшись, махнула рукой. — Бог с ним, с Иваном Сергеевичем! Помянем его. Я в бога-то не верю, но, как говорится, царствие ему небесное, — она по-мужски опрокинула рюмку и, не закусив, добавила: — Вообще-то я люблю, когда тараканчики в голове… А он во мне души не чаял. У нас была сильная любовь…

После этих слов она сразу переключилась на свое хозяйство и принялась говорить о выращенных тыквах, о том, что уток к зиме забьет — «они слишком прожорливые», а гусей оставит — «те сами себя кормят», и о том, как ей досаждают туристы: «то доску стащат», «то морковь с грядок подергают».

Я ее не слушал; смотрел на портрет Вырубова, пытался представить его жизнь, пытался понять, что могло связывать «умного интеллигентного человека» с такой ограниченной женщиной.

В открытое окно доносился шум водопада, слышалось квохтанье кур, мычанье теленка.

Женщина снова разлила наливку, выпила и еще азартней стала рассказывать о своем хозяйстве — доказывала, что у нее всего меньше, чем ей хотелось бы. То ли она старалась произвести выгодное впечатление труженицы, желающей все оставить сыновьям, то ли просто имела пламенную мечту — стать богаче всех. В какой-то момент она смолкла, и мы с женой одновременно встали. Жена поблагодарила за угощенье, а я пожелал осуществить все желания.

— Куда же вы заторопились? — всполошилась женщина. — Переночевать и у меня можете. Завтра-послезавтра мои должны приехать, а сегодня — пожалуйста.

Мы вежливо отказались, сославшись на свою палатку.

По пути к байдарке жена сказала, поджав губы:

— Какая-то крохоборка. Целый час только и говорила о деньгах. Живет на природе и не видит ее. Такое место! Здесь я с удовольствием пожила бы, выращивала бы овощи, цветы, разводила бы животных, но не ради наживы, а ради любви.

— С этого все и начинается, — усмехнулся я. — Потом втянешься и уже думаешь о накоплениях. Через год-два ты стала бы такой же, как она.

— Никогда! — возмутилась жена. — Плохо ты меня знаешь.

— К счастью, дорогая, — я обнял жену, — ты уже давно горожанка, давно выпала из седла и по другому жить не сможешь.

Жена ничего не ответила, только глубоко вздохнула.

Когда мы возвращались к деревне, солнце уже пряталось за верхушки деревьев и в протоке было прохладно, но над озером по-прежнему стоял неподвижный светлый жар. Около деревни мы снова повстречали рыбака, который сообщил нам о смерти Вырубова.

— Ну что, виделись с Маргаритой? — спросил он. — А что же не остановились у нее?.. Не захотелось?.. Дело, как говорится, хозяйское… Ежели хотите, остановитесь у меня, милости прошу. У меня, конечно, ничего особенного нет, но комнату вам выделю, живите себе на здоровье.

Неожиданно жена не стала противится.

За чаем наш хозяин говорил о Вырубове.

— …Иван Сергеевич ведь был фронтовик, контуженый. Во время блокады погибли его жена и дети. Да потом его репрессировали, как инженера вредителя… Так что он всего хлебнул на своем веку… В наших местах он, помнится, появился году в пятидесятом, когда вернулся из заключения. Его амнистировали, восстановили в должности, а он ничего не простил… Плюнул на все и перебрался сюда… Образованный, спокойный, он сразу у всех снискал уважение… Долго жил один у плотины. Лесничил. Иногда к нему наведывалась Маргарита, наша местная. Помогала по хозяйству. Одному-то мужику тяжело справляться с хозяйством. Он же все на участке пропадал… Ну а потом она и вовсе поселилась у него, как домработница… Правда, всем говорила, что она его жена. По деревне ходила расфуфыренная и хвасталась: «Во мужика-то себе отхватила. Инженер, воспитанный». А он, Иван Сергеевич-то, иной раз стеснялся с ней в сельмаг ходить… Бывало, они войдут в магазин, и она покрикивает на него: «Ваня, ну давай бери, держи! Что ты стоишь, как истукан!». Ну а потом у них двое пареньков родилось, вроде, и правда, жизнь наладилась…

— Настоящая семейная драма, — сказал я жене, когда мы укладывались спать. — И одному мужчине здесь жить тяжело, и с такой одно мученье.

— Конечно, у них были разные интересы, но с другой стороны, она заботилась о нем, была ему поддержкой, — жена улыбнулась и прижалась к моему плечу, как бы давая понять, что у нас-то полное духовное единодушие, и оно, это единодушие, несоизмеримо выше мелких разногласий в вопросах общительности и жизни на природе.

Пока мы молоды

— …Мы хотим жить там, где нам нравится, и делать то, что нравится, без всяких понуканий и запретов. Хотим слушать джаз, а не ту бодягу, которую несут с нашей эстрады. Хотим смотреть западные фильмы, читать настоящие книги, а не ту макулатуру, которую нам подсовывают. Хотим знать обо всем правду, а нам все врут. Только и слышим, что у нас все лучшее и все счастливы. Надоела ложь… Мы хотим быть свободными, ездить в другие страны, общаться со сверстниками. И хотим все это сейчас, пока мы молоды, а не когда-то в светлом будущем… Мы насмотрелись на ваше поколение. Вам тоже обещали светлое будущее, а мои родители — они вашего возраста — только и живут от зарплаты до зарплаты… Люди устали ждать светлого будущего, устали от лжи, словоблудия, призывов и лозунгов, — она говорила запальчиво, но с победоносной улыбкой, уверенная в своей правоте; но внезапно улыбка исчезла: — А раз мы не можем иметь все, что хотим, мы отвернулись от этой жизни, ушли в себя. Вам, устроенным, сытым, нас не понять.

Она шла босиком по центральной московской улице в драных джинсах и широченной рубашке, на два-три размера больше необходимого. Шла высоко подняв голову, полузакрыв глаза; раскованная, независимая — всем своим видом бросала вызов окружающему ее миру…

Только что в редакции у Вольнова приняли очередную статью и его так и распирало от гордости — в сорокалетнего преуспевающего журналиста, закоренелого холостяка, вселился безалаберный мальчишеский дух, некое чувство всеобщего братства. Переполненный радостью, он вдруг легкомысленно подумал, что сейчас радостно всем. Брел по улицам, покуривал и был готов заговорить с первым встречным в надежде на всемирную отзывчивость. И вдруг навстречу она, эта девчонка хиппи с челкой до глаз — руки в карманах рубахи и… шлепает босиком — на вид лет семнадцать, не больше.

Вольнов встал на ее пути без всяких задних мыслей, просто чтобы потрепаться, узнать, чем живет современная молодежь, о которой если что и знал, то понаслышке.

— Это еще что такое? — с напускной строгостью он остановил ее в двух шагах от себя.

— Не поняла? — она нарочито подняла глаза, прекрасно понимая, что он имел в виду.

— Что за вызывающее поведение?! Шлепаешь босиком, не боишься — тебя заберет милиция? Все оборачиваются на тебя!

— Меня уже два раза забирала милиция, — с подчеркнутой дерзостью заявила она. — Но из-за прописки.

— Ты не москвичка?

— Я из Орла. Но уже два года живу в Москве. Работаю дворником… ради прописки.

Ее звали Алиса. Они прошли всю улицу, посидели в сквере, заглянули в стоячку и выпили по чашке кофе. Со стороны они выглядели странной парочкой — лысый здоровяк в чиновничьем костюме и расхристанная девчонка с отрешенным лицом.

— А почему не поступишь в институт? — спросил Вольнов. — Ты закончила школу?

— Поступала в Строгановку, но не прошла по конкурсу. Домой не поехала, стыдно, что провалилась. Да и просто хочу жить в Москве… Не думайте, не из-за того, что в Орле нет шмоток и колбасы. У нас там нет среды, не с кем потусоваться. Здесь тоже массовка не та, но есть отдельные группы… И все самое лучшее в Москве. Здесь театры, выставки, всегда есть куда приткнуться.

Эта провинциальная открытость и искренность вызвали у Вольнова желание помочь ей, но как именно, сразу он не мог сообразить.

— И ежу ясно, здесь не сладко, — продолжала Алиса. — Навалом нежилых помещений, но иногородних не прописывают. Моя подруга Лена — она художница из Воронежа, очень талантливая — живет в выселенном, пустом доме, никому не мешает. Так нет, находятся разные стукачи, вызывают милицию. Ей уже дали приписку о выезде из Москвы. И почему мы не можем жить там, где хотим?

Раздраженная, озлобленная, она искала у него поддержки, а что он мог сказать? Только приободрить.

— Но ведь ты зацепилась в Москве, а дальше пробьешься. Ты, чувствуется, сильная, я в тебя верю. У тебя есть подруга и, наверное, еще есть друзья. Все не так уж и плохо, если есть друзья…

— Да, друзья есть, — Алиса улыбнулась и потеребила челку. — По вечерам мы собираемся у меня. Пьем чай, покуриваем. Вино не пьем. Не потому что денег нет, просто зачем балдеть? Нам и так хорошо. Саша — поэт, читает стихи, его друг Леша — бард, играет на гитаре, поет. Приходят Лена и Вера — тоже художница, Строгановку заканчивает. Батики классные делает. Один даже иностранец купил… Я тоже немного рисую… У нас весело. Приходите.

В какой-то момент Вольнов подумал: «А неплохо бы написать очерк об этой неприкаянной молодежи. Что я о ней знаю? Только то, что эти молодые люди протестуют против общества, ниспровергают устои, и все. А было бы неплохо окунуться в их среду, понять, чем они живут — их жестокую философию, пристрастия. Только нельзя объявлять себя, они сразу заподозрят неладное. Назовусь инженером, семейным, имеющим таких, как они, детей».

Алиса обитала в старом доме на Сретенке, в подвале, где все стены были завешаны рисунками и холстами. Посреди каморки стояла тахта с торчащими пружинами и стол, весь в шрамах и ожогах от сигарет. В парадном под лестницей лежал инструмент: метла, лопата, скребки, ведра. В обязанности Алисы входило содержать в чистоте отрезок улицы и часть переулка, всего — триста метров площади. Летом приходилось мести пыль, поливать асфальт водой из шланга, осенью скрести наледь и посыпать тротуары песком, зимой сгребать снег, весной сбивать сосульки — все это за восемьдесят рублей в месяц и постоянную прописку через три года.

— Вначале стеснялась работать дворником, — говорила Алиса. — Было унизительно и уставала жутко. А начальник жэка все ворчал, что я работаю плохо. А участковый говорил, что я должна быть еще и осведомителем, следить за жильцами, к кому приходят подозрительные, кто слушает «голос Америки», общается с иностранцами… Иногда хотелось бросить все, уехать в Орел к маме. Теперь-то втянулась… Иногда друзья помогают чистить улицу…

Для будущих героев очерка Вольнов купил сыр и торт, и поступил предусмотрительно — когда спустился в подвал, на столе лежали одни баранки. Видимо, Алиса уже сообщила о нем — молодые люди встретили его появление без особого удивления.

Вольнов сразу понял — в подвале демократичная атмосфера. Леша, крепыш с выразительным, точно вылепленным, лицом, играл на гитаре и пел. Ему подпевала Лена, маленькая, коротко стриженая — Вольнов вначале принял ее за мальчишку, тем более что и голос у нее был низкий, густой. Толстушка Вера в углу рисовала, Алиса, на правах хозяйки, готовила чай и бутерброды. Пришел Саша — поэт, худой нервный парень лет двадцати, и сразу начал читать стихи. Непрерывно теребя рыжую бородку, он читал довольно смелые и жесткие стихи, написанные явно в пику соцреализму и лингвистическим изыскам. В какой-то момент Саша прервался и, улыбаясь, обратился к Вольнову:

— Как вам стихи? Надеюсь, вы не из КГБ?

— Из ЦРУ, — усмехнулся Вольнов.

— Это вы так шутите? — оторвалась от рисунка Вера.

— В нашей дурацкой жизни без юмора сразу загнешься, — защитила Алиса Вольнова.

За чаем они обсуждали Сашины стихи и батики Лены. Обсуждали горячо, перебивая друг друга и споря до хрипоты. Только Вера не участвовала в спорах. Выпила чашку чая и снова принялась за рисование. Вольнов тоже старался не лезть в обсуждение; сказал, что как инженер занимается сугубо техническими вещами, а искусством просто интересуется — он настроился больше слушать, хотел запомнить высказывания молодых людей, их словечки, но чтобы не прослыть невеждой, все же похвалил некоторые работы Лены и даже вызвался купить пару картин. Лена от неожиданности покраснела и назвала смехотворно низкую цену.

— Каждое произведение искусства неповторимо, — многозначительно заявил Вольнов и заплатил в пять раз больше. Он корчил из себя мецената, щедро одаряющего таланты.

Ободренная успехом, Лена ополчилась на последнюю выставку в Манеже.

— Эти генералы от живописи занимают целые залы, а молодежи даже одного стенда не дают. И все их полотна — сплошная похвальба. Показывают, как у нас все цветет, как мы празднично живем… А художник не может не видеть нелепого, уродливого. Уродливое так же притягивает внимание, как и красивое.

— В нашем обществе идет духовное загнивание, — с юношеским максимализмом выпалил Саша. — Какие-то перевернутые ценности… Халтурщик с эстрады восхваляет все наше, а западное поливает — и ему почет и зеленая улица. Бездаря печатают, превозносят. Он уже и так и лауреат, и миллионер, а ему все мало — и хапает, и хапает.

— Насчет эстрадников это точно, — отозвался Леша. — В кафе, где тусуются всякие залетные, играют такой шлягер — тошнота берет. Но и там особо не побалдеешь, кафе закрывают в десять, чтоб люди не развлекались и не забывали о работе. А ведь мы живем не для того, чтобы работать, а работаем для того, чтобы жить.

— Мы как будто живем в империи кривых зеркал, — вдруг подала голос Вера. — В стране полно лесов, а нет ватмана, и простую бумагу покупаем у финнов…

Все это Вера произнесла тихо, с безнадежностью в голосе, точно устала от бесцельной борьбы, произнесла с болью за свою судьбу и обидой за Отечество.

«Какие они все сломленные, — подумал Вольнов. — Столкнулись здесь, в Москве, с нелепостью и жестокостью и потеряли веру в справедливость. У нас пытаются решить проблему человека, а надо бы решать его среду».

Они разошлись в полночь. У Алисы никто не остался. По пути к метро Леша объяснил Вольнову, что начальник жэка постоянно следит за нравственностью «взбалмошной дворничихи».

Они были не хиппи, а творческие люди, которые искали свое место в искусстве, и не совсем ясно представляли, чего хотят, но точно знали, чего не хотят. Их несовершенные работы выражали некий эстетический протест, и на фоне официального, помпезного искусства выглядели как интересный, немного наивный, но искренний поиск. Подвал был не только приютом одиноких, беззащитных людей, где могли понять и утешить, но и местом контакта, духовным прибежищем единомышленников, где каждый имел возможность высказаться, услышать отзвук на свою работу. «Творческому человеку необходима обратная связь, — рассуждал Вольнов. — А мне ничего не остается, как поддержать этих молодых людей материально и хоть как-то компенсировать свой злодейский план».

Вольнов стал бывать в подвале каждый вечер. Новые знакомые окончательно приняли его в свой клан и все больше открывали личные тайны. Вольнов узнал, что Саша — москвич, но живет не с родителями, а у женщины, которая намного старше его и имеет ребенка от бывшего мужа. Свое необычное сожительство он обосновывал философски:

— …Брак изжил себя. Сейчас у мужчины с женщиной новые отношения. Для брака нужны завышенные требования: настоящие чувства, которые бывают крайне редко, материальная обеспеченность, чтоб не было разладов, взаимопонимание, эмоциональный комфорт, удовлетворение интимных сторон — слишком много всего. А внебрачное сожительство проще и удобнее. Здесь нужна только поддержка друг друга и секс.

Как ни странно, но рассуждения этого парня были созвучны взглядам Вольнова, немолодого мужчины — с той лишь разницей, что Вольнов не терял надежды встретить «идеальную женщину», а Саша, похоже, о ней и не думал, его вполне устраивал «гражданский брак».

Саша работал ночным сторожем в каком-то учреждении.

— Клевая работенка, — доверительно сообщил Вольнову. — Все уходят, я запираюсь и катаю стишата. Захотел соснуть — тахта под боком.

Леша отслужил в армии, жил за городом «у предков» учился в Москве, в техникуме связи. Каждый день проводил в электричках три часа, но времени зря не терял — изучал английский язык, «чтобы петь битлов». По словам Леши, в двух подмосковных поселках его поджидало по невесте, но он не мог разобраться, какая лучше, и прежде, чем жениться, решил заиметь «крепкую профессию». Своей конечной целью он считал профессиональную сцену. Из четырех завсегдатаев подвала Леша крепче всех стоял на ногах и, по наблюдениям Вольнова, ходил в подвал, потому что не имел другой «площадки» и слушателей.

Лена в Воронеже закончила художественную школу и познакомилась с Алисой и Верой в общежитии Строгановки. С Алисой, как абитуриентки, они жили в одной комнате, а третьекурсница Вера их «натаскивала и опекала». На экзаменах Алиса не добрала одного балла, а Лену не зачислили, поскольку она не имела направления и стажа работы. По совету Веры девушки сняли комнату и записались в изостудию заводского клуба. Потом Алиса устроилась дворником, а Лена, чтобы не платить за комнату, перебралась в дом, поставленный на капитальный ремонт, и подрабатывала уборщицей.

— Вначале, вроде Алиски, жуть как стеснялась своей работы, — говорила Лена с улыбкой. — Потом привыкла… А вот ночевать в старом доме и сейчас страшно. Там мыши бегают…

Вольнов представлял хрупкую девчушку в многоэтажном пустынном доме, и его передергивало от озноба. Он пытался снять для нее комнату, но без прописки никто не хотел сдавать.

— Но как художник я в порядке, — смеялась Лена. — Правда, Вер?

— Первый класс! — кивала наставница.

— Попробуй сказать нет, — Лена грозила пальцем, — сразу с тобой завязываю. То, что женщина простит мужчине, никогда не простит женщине. Ведь так, Алиск?

У них была прекрасная девичья дружба, искренняя, без всякой зависти. Лена с Алисой то и дело менялись одеждами — «обновляли гардероб», а Вера, как старшая, относилась к подругам с материнской заботой. Несмотря на неустроенность и мытарства, безденежье и нервотрепку и неясное будущее, девушки сохранили чистоту взглядов. Из их разговоров Вольнов понял, что они осуждают «не узаконенное сожительство» Саши и «двух невест» Леши. Свое целомудрие они прикрывали некой бравадой, но про себя — Вольнов это знал точно — каждая мечтала о настоящей семье.

Лене втайне нравился Леша; она не показывала вида, но когда он пел и аккомпанировал на гитаре, Вольнов не раз ловил ее восхищенный взгляд, а когда он говорил о своих «невестах», кусала губы.

Вера приехала в Москву из Курска, где, по ее словам, у них «дом на окраине, в саду полно яблонь и поют соловьи». Вера была противоречивой и странной: могла весь вечер молчаливо просидеть в углу, но если разговорится, долго не умолкает. Она читала романы и газеты — интересовалась политикой; любила «шумные проспекты» и «гулять в лесу». Она стеснялась своей полноты и даже в компании друзей старалась оставаться в тени. Работы подруг разбирала осторожно, ненавязчиво, как опытный тактичный педагог; при посторонних вообще только хвалила, чтобы не ставить художниц в неловкое положение. У Веры был поклонник: директор какого-то промтоварного магазина, ровесник Вольнова.

— Два года меня кадрит, — усмехалась Вера. — К училищу подкатывает на машине, с цветами, меня зовет «персик». Распишемся, говорит, будешь у меня как персик в саду. Вот дурак! По-моему, он только и любит фрукты и лошадей. Ходит на ипподром. Как-то и меня затянул туда, но меня это не колышет… А фамилия у него — усохнуть можно! — Расцветаев! Представляете, я буду Расцветаева?! Отпад полный!

Алиса говорила, что «еще себя не нашла». Иногда ей хотелось быть художником, таким как Вера, иногда актрисой, «чтобы сниматься в кино», а то вдруг вздумала поступить на курсы иностранных языков, «неплохо работать в интуристе, ездить в разные страны» — заявила, но тут же сникла:

— Только туда разве попадешь без блата?!

В ней была еще детскость, хорошее природное жизнелюбие, романтическая приподнятость, которые наталкивались на жестокую реальность. Она достаточно пережила для своих лет: в общежитии ее обманул один парень, которому она доверилась; устроившись дворником, скопила деньги и купила в комиссионке кое-какую мебель, но однажды подвал обворовали, унесли мебель и все вещи.

— …Только письма мамы оставили, разбросали на полу, рассказывала Алиса. — Хорошо, потом Саша с Лешей притащили откуда-то тахту и стол.

С каждым днем обитатели подвала становились все откровенней и доверчивей, все больше раскрывались перед Вольновым; им было невдомек, что он рассматривает их подопытными кроликами, выуживает из них информацию, а дома ее записывает. Правда, он ежедневно приносил еду на ужин, купил еще несколько работ Веры и Лены и пытался купить рисунки Алисы, но она разгадала его хитрость.

— Мои наброски ничего не стоят, я только ученица Веры, — усмехнулась, теребя челку. — Вот через год, когда набью руку.

— Хорошо, — Вольнов развел руками. — Ты возьми аванс и будешь мне должна две самые лучшие работы. Учти, я преследую определенный коммерческий интерес. Когда ты будешь знаменитой, перепродам твои работы за миллион.

— Нет! — Алиса гордо покачала головой.

Однажды Вера объявила:

— Все! На неделю исчезаю делать диплом… Защищусь, и прощай наша тусовка и Москва. Ушлют меня неизвестно куда.

Но через три дня спустилась в подвал и, жалко улыбаясь, проговорила:

— Поздравьте меня, я заимела прописку. Сделала фиктивный брак. Написала Расцветаеву, что не буду претендовать на его квартиру… Я презираю себя! Вышла за старого… — она хотела сказать «черта», но, взглянув на Вольнова, осеклась, рухнула на тахту и зарыдала.

Алиса с Леной бросились ее успокаивать.

— Все клево! Зато будешь жить по-человечески, — сказал Саша. — И нас отоваришь.

— Не возникай! — цыкнула на него Алиса.

Потом на несколько дней пропала Лена, а объявившись, сообщила, что ее снова вызывали в милицию и взяли подписку о выезде из города в двадцать четыре часа.

— Говорили со мной как с преступницей! — Лену всю трясло. — Сказали: «Не уедешь сама, сошлем кое-куда насильно, по закону о тунеядстве». Так что сегодня прощальный вечер. Вот и вино принесла… — она достала из сумки бутылку.

— Кто-то на тебя снова настучал, — вздохнул Леша и вдруг пристально посмотрел на Вольнова.

«Этого еще не хватало», — подумал Вольнов и нерешительно произнес:

— Просто ты, Лена, уже была у них на заметке.

— Я давно переехала в другую комнату, и никто меня не видел. Приходила только ночевать, даже свет не зажигала… Что теперь говорить! Я уже родителям позвонила, что выезжаю. Вот и вино купила, давайте выпьем, — она нервно что-то запела.

Дома Вольнов порвал наброски очерка и твердо решил больше не появляться в подвале. Но через два дня почувствовал — по вечерам просто не знает, куда себя деть; богемный подвал уже стал для него чуть ли не семейным очагом, а судьба его неустроенных обитателей — частью его жизни. В сущности, он тоже был одинок и, несмотря на огромную разницу в возрасте, среди молодых людей чувствовал себя гораздо уютней, чем среди сверстников, которые только и говорили о карьере, машинах, дачах и любовницах. Общаясь с молодежью, Вольнов и сам молодел духом, как бы проживал вторую жизнь. «Как хорошо, когда вечером есть куда пойти», — подумал он и непроизвольно направился в сторону Сретенки.

Алиса мела улицу. Сухо поздоровалась и, не глядя на Вольнова, сообщила:

— Вчера меня вызвал начальник жэка и сказал, что я в подвале устроила притон. И послал меня на другой, трудный участок… Пока там работала, кто-то взломал дверь… скоммуниздил Лешину гитару, все картины порвали, подрамники сломали… А Сашу тоже вызывали в милицию, грозят посадить за антисоветские стихи…

— Алиса, неужели вы думаете…

— Я никого не хочу слушать! Оставьте меня! Мне надо работать! — она сглотнула горький комок и, отвернувшись, со злостью замахала метлой.

Долго Вольнов бродил по близлежащим улицам, не в силах придумать, как снять с себя дурацкие подозрения. Так ничего и не придумав, подошел к подвалу. Из-за двери с выломанным замком сочилась полоса света. Еще на ступенях он услышал голос Леши:

— …твой старый мэн! Кроме его некому…

— Стукач точно! — запальчиво выкрикнул Саша. — Зачем ты привела его? Так клево жили!

— В самом деле, Алиск, ты не подумала, почему он к нам так прилип? — раздался голос Веры. — Что у нас с ним общего?

Вольнов стоял в парадном и боялся пошевелиться. Что он мог им сказать?! В самом деле, что у них общего?! И как доказать свою невиновность?! И как запугали всех, если повсюду мерещатся доносчики?! Сколько людей разобщила эта подозрительность?!

Вольнов уже дошел до метро, но вдруг остановился: «Скажу все как есть, и пусть думают что хотят».

Подвальная дверь хлопала от сквозняка, за ней проглядывалась темнота. Спустившись, Вольнов на ощупь зажег свет. В помещении никого не было, на стенах болтались обрывки рисунков, изуродованные холсты. Среди работ висел большой лист бумаги, на котором зияла размашистая надпись «Предатель!».

Долина, где звучит музыка

Однажды мы с художником Валерием Дмитрюком попали в красивейшую долину. Она находится в Карелии. Тот, кто хотя бы видел ее мельком, навсегда унесет с собой картину: ровный ярко-зеленый луг, сине-зеленая река и дома под раскидистыми елями, тоже зеленые, поскольку стоят в тени деревьев.

Мы остановились у деда Матвея, в просторной избе, половину которой занимала огромная побеленная печь.

— Кем будете, добры молодцы? — спросил дед Матвей, угощая нас чаем. — Пожаловали отдыхать или как?

— Я мастер мазка, — представился Дмитрюк. — Пишу картины.

— Художник значит, — заключил дед Матвей.

— А мой друг, — Дмитрюк кивнул на меня, — мастер интонации (он имел в виду дневник, который я начал вести в поезде, и в котором, по его словам, было несколько удачных строк).

Дед не понял, что Дмитрюк имел в виду, но вежливо сказал:

— Приятно поговорить с интересными людьми.

— Мы хотели бы пожить в деревне с неделю, — продолжал «мастер мазка». — Я хочу написать несколько этюдов, а мастер интонации — набраться впечатлений, покататься на лодке по озеру.

— Озеро у нас хорошее, — сказал дед Матвей. — Лодка там, на берегу. Долбленка из осины. Ходкая. Что порожняя, что груженая — одинаково идет.

— Неужели долбленки и сейчас делают? — поинтересовался я. — Ведь надо знать секрет, как распаривать дерево (я решил показать деду, что немного смыслю в лодках).

— Правильно подметил, — оживился дед. — Секрет почти забыли. Старики помнят, но уж руки не те. А молодежи все больше готовенькие подавай. Дюралевые. Отучаются люди делать своими руками, да… Приятно говорить с понимающими людьми.

После чаепития Дмитрюк отправился на этюды, а я пошел к озеру.

Был полдень, погода стояла отличная, дышалось легко и все, что меня окружало, устанавливало приподнятое настроение.

Около лодки-долбленки меня встретили лягушки и сразу попрыгали в воду, но одна, самая большая, вдруг начала меня пугать: надувалась, привставала на лапах, издавала угрожающие утробные звуки. «Надо же, какая бесстрашная», — подумал я и уважительно обошел пучеглазую особу.

Разглядывая лодку, я вдруг почувствовал — за мной кто-то наблюдает. Обернувшись, присмотрелся, и среди камыша заметил две пары глаз. Одни — светлые и озорные — принадлежали мальчишке; другие — маленькие и любопытные — собаке.

— Идите сюда, ребята! — махнул я рукой.

Мальчишка с собакой подошли. На голове мальчишки красовалась шляпа из лопуха, его брюки еле держались на ремне — их оттягивали карманы, в которых, как выяснилось позднее, лежала уйма ценных вещей: не отпирающийся замок, разноцветные голыши, осколок зеленого бутылочного стекла; в руках мальчишка держал лук со стрелами.

— Вижу — ты индеец, — сказал я. — Тебя как зовут?

— Колька. А он Шарик, — мальчишка кивнул на собаку.

— А я дядя Алексей. Я — мастер интонации.

— Мастер чего? — поморщился Колька.

— Интонации. Так меня называет мой друг, дядя Валерий. Он мастер мазка.

— Мастер пепка и мастер лепка, — засмеялся Колька и я сразу с ним согласился.

Шарик, заметив, что у нас наладился контакт, радостно закрутился, завилял хвостом. Колька вывернул свои карманы, похвастался «ценностями» и сразу вызвался научить меня стрелять из лука. Я согласился, но предупредил Кольку, что охотник из меня никогда не получится; в лучшем случае получится сентиментальный стрелок — из тех, кто выстрелит в жертву и плачет.

— Я не могу убивать животных, — заявил я Кольке. — Другое дело — полет стрелы. Это красиво. Тем более, что вижу — у тебя отличные стрелы (действительно, стрелы были тонкие, с гвоздями-наконечниками и оперением).

— А я хочу стрелять только сусликов, — поспешно заявил Колька. — Их здесь полно. Они такие глупые, отзываются на мой свист.

Колька выбрал среди своих «ценностей» тонкую полоску бересты, засунул ее в рот и свистнул, и тут же показал на соседний пригорок:

— Смотри туда!

На пригорке из норы вылез суслик, встал «столбиком» и, озираясь по сторонам, стал посвистывать, как бы выискивая сородичей.

— Здорово ты свистишь, — сказал я. — Но суслики не глупые, а доверчивые. Они думают, что ты тоже суслик, только большой. Ты мог бы их приручать, и они бегали бы за тобой, как котята. А ты стрелять!.. Неужели тебе не жалко их? Индейцы убивали животных, потому что им надо было что-то есть. И они всегда просили прощения у души убитого животного. А ты собираешься убивать, чтоб показать свое меткость. Неужели не понимаешь, что все живое так же, как и мы, хочет жить?! И чему вас только в школе учат?!

— А они посевы жрут!

— Подумаешь, съедят несколько колосков. Мы от этого бедней не станем.

— Не несколько колосков, — закачал головой Колька. — У них, знаешь какие, кладовки! Там всего полно, они ж и в огороды забегают.

— То, что они запасы делают на зиму, так за это надо их похвалить. Молодцы, запасливые, не то что некоторые люди, которые живут лишь сегодняшним днем… Суслик такой красивый зверек! И так красиво посвистывет… Ты его убьешь, а его, может, дети ждут. В общем, если начнешь охотиться, ты мне не товарищ.

В раздражении я пнул валявшийся под ногами голыш и направился к дому деда Матвея. Похоже, в знак согласия со мной, Шарик тоже отбежал от Кольки и понесся в конец деревни.

За обедом я начал рассказывать Дмитрюку и деду Матвею о Кольке, но дед Матвей, не дослушав, откликнулся:

— Колька хороший парнишка. У нас все люди хорошие. Войди в любой дом — примут, как родных… А ближе к городу в деревнях народ похуже. За ночевку деньги берут, за лодку тоже. Ни стыда ни совести нет. Их туристы избаловали… А у нас люди хорошие… И луга хорошие. Клевер сочный, сладкий. Такого нигде не сыскать…

— Я сегодня писал луга, — Дмитрюк кивнул на эскиз, сохнущий на подоконнике. — А деревню писать невозможно. На солнце все сливается в зеленое марево. Вижу не деревья и дома, а какие-то пятна и тени.

— У нас хорошие тени, — вставил дед Матвей. — Тени и клевер. Клевер сладкий, пахучий… Некоторые горожане ничего не замечают. Им лишь бы побольше грибов насушить. А вы все подметили… Приятно говорить с наблюдательными людьми.

К вечеру за мной зашли Колька с Шариком.

— Я не буду стрелять сусликов, — понурив голову, заявил Колька. — Я буду их приручать. Пойдем просто постреляем в дерево.

— Дай мне слово, слово мужчины, что никогда не будешь убивать животных!

— Даю, — кивнул Колька.

— Учти, если нарушишь слово, то все… знать тебя не хочу. Если мужчина не держит слово, он не мужчина, а трепло… Но тебе я верю… Ладно, пойдем постреляем в дерево, просто так. Посмотрим, как летают твои стрелы.

Колька привел меня на опушку березовой рощи, где росла высокая трава, синели колокольчики и порхали птицы. Около часа мы пускали стрелы в старый трухлявый пень. Все это время Шарик крутился около нас и, кажется, был безмерно доволен, что мы стреляем в неживую мишень.

На следующий день я решил сделать кружок на лодке по озеру; взял у деда Матвея короткое кормовое весло, сел в лодку-долбленку и поплыл.

Как и накануне, погода стояла жаркая. В воде отражались ослепительно белые облака. К середине озера их стало так много, а лодка шла так легко, что я почувствовал — лечу по небу. И надо мной были облака, и подо мной. У меня закружилась голова, я совершенно заблудился в облаках. Похоже, я просто перегрелся на солнце. Так или иначе, только мне стало не до прогулки. «Добраться бы до берега», — подумал и заработал веслом, но как оказалось — закружил на месте.

Меня выручили Колька с Шариком. Где-то в стороне я разглядел среди зыбкой зелени светлое пятнышко и рядом другое — потемнее, и услышал Колькин голос — он что-то кричал мне.

— Я сделал настоящую мишень, — сказал Колька, когда долбленка уткнулась в берег. — Смотри! — он поднял с земли картонку с черными кругами. — Пойдем постреляем!

— Не могу, Колька, — пробормотал я. — Голова раскалывается от облаков. Вечером приходи, постреляем, а сейчас слишком много облаков. Пережду, пока они уплывут…

За обедом Дмитрюк спросил меня:

— Ну какие впечатления?

— Никаких, — простонал я, все еще испытывая головокружение. — Заблудился в облаках… Вся прогулка пошла насмарку…

— Облака виноваты! — хмыкнул Дмитрюк и подмигнул деду Матвею.

— Облака у нас хорошие, — вздохнул дед Матвей. — Облака и клевер. Клевер душистый, прямо слезу вышибает…

— Настоящему мастеру ничто не помеха, — гнул свое Дмитрюк. — Я сегодня все-таки написал деревню, — он хвастливо указал на подоконник, где подсыхал очередной этюд, написанный одними зелеными красками.

— Деревня у нас хорошая, — согласился дед Матвей. — И вот что скажу вам: дома ставили с расчетом, чтоб слышалась музыка… Как подует северный ветер, начнет обтекать дома, так и звучит музыка. Наши дома-то из сосны музыкальной…

Дмитрюк нахмурился, но я сказал деду:

— Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.

— Приятно говорить с воспитанными людьми, — дед Матвей, довольный моим вниманием, продолжал: — Нашу деревню раньше так и звали — музыкальной… Бывало, при северном ветре все выходили на околицу и слушали музыку. И люди, и живность всякая: коровы, козы. Раньше ведь у нас большое стадо было. И пастухи играли на рожках.

Перед сном мы с Дмитрюком покуривали на крыльце.

— Дед фантазер отменный, — буркнул «мастер мазка».

— Ничего не фантазер, — возразил я. — Уверен, при северном ветре дома звучат.

— И ты хорош гусь! — продолжал Дмитрюк. — Не мог разобраться в облаках! Я-то разобрался в зеленом мире. Все отделил: и теплую зелень, и холодную, и ядовитую… Все-таки мое мастерство выше твоего.

— Выше, выше! — обрезал я зарвавшегося «мастера».

Всю неделю я ждал северного ветра, но погода не менялась; над долиной стояла тишина, палило солнце, проплывали облака.

…В конце недели мы уезжали. Нас провожали дед Матвей, Колька и Шарик. Они стояли у крайнего дома и пока мы поднимались на холм, смотрели нам вслед. От зеленого воздуха они были зелеными, прямо-таки сказочными героями.

Мы уже почти поднялись на холм, как вдруг с севера потянул легкий ветерок. Я остановился, затаил дыхание и… услышал музыку. Отчетливые мелодичные звуки! Они все время менялись: то были похожи на журчанье ручья на перекате, то на пищанье мальчишеской дудки, то на трели рожка пастуха…

— Стой! — крикнул я Дмитрюку, который сосредоточенно взбирался вверх по тропе. — Слышишь?!

Дмитрюк остановился, вслушался и его лицо посветлело.

— Хм! В самом деле дома звучат! Ты действительно неплохой мастер в области интонаций, но все же не такой значительный, как я, в области мазков. Это доказывают и эскизы, — Дмитрюк кивнул на этюдник. — Их целая куча. А ты несешь одни звуки да запахи… Ну, может еще облака! — мой друг незло рассмеялся, подошел и хлопнул меня по плечу.

Девчонка из Монино

Надя прекрасно знала, что особыми талантами не блещет и нет в ней никакого притягательного обаяния. Рассматривая себя в зеркало, она так и сяк выискивала «изюминку», но всегда приходила к огорчительному выводу, что у нее самая обыкновенная внешность, а рост так просто подкачал — всего каких-то сто пятьдесят пять сантиметров; правда, на каблуках она не выглядела слишком маленькой, но чрезмерная худоба и угловатость, острые колени и локти придавали ей вид мальчишки-подростка. Единственное, что устраивало ее — это пепельные «дымчатые» волосы и темные глаза — они придавали лицу определенную таинственность, а ведь известно, в каждой женщине должна быть тайна, и любая красавица без дразнящей загадки теряет привлекательность. Вот только Надя никак не могла оставаться таинственной — общительная и открытая, она при первом же знакомстве все сразу рассказывала о себе — в этой открытости было доверчивое простодушие, незащищенность, детскость. Много раз она давала себе слово — быть сдержанной, но всякий раз забывалась. С другой стороны — оставаться таинственной ей было крайне трудно, даже невозможно — ее работа прежде всего и требовала общительности, умения «быть коммуникабельной», как говорила их заведующая, но все же Наде было до слез обидно, что для парней она всего лишь компанейский товарищ, что они не видят в ней девушки, замечательной душевной девушки.

Надя работала в подмосковном туристическом бюро Монино; сразу же после школы пришла в это многообещающее заведение и сказала, что «больше всего на свете хочет путешествовать». Ее оформили без лишних расспросов — стояла середина лета и бюро просто заваливали всевозможные заявки. Тем не менее вначале она прошла испытание — работала гидом по Москве — ездила в автобусе с гостями города и рассказывала о достопримечательностях, только после этого ей доверили выездную группу.

К первой поездке Надя готовилась крайне ответственно, даже изменила прическу, чтобы выглядеть повзрослее. Ей предстояла двухдневка в Кишинев; группа улетала в пятницу — с тем, чтобы в воскресенье вернуться в Москву. Путевки приобрели три организации: НИИ мелиорации, кирпичный завод и автобаза — всего пятнадцать человек, совершенно разных, но объединенных идеей странствий, желанием расширить свой кругозор, а кое-кто, это стало ясно позднее, и меркантильными интересами. Каждому туристу путевка обходилась в треть стоимости — остальное доплачивал профсоюз.

— Очень удобно, — заявила в аэропорту Наде светлокожая девушка мелиораторша. — Когда еще можно съездить за тридцать рублей в Молдавию? Говорят, там изумительная красота. Я в прошлом году ездила. В Крым. Посмотрела Ласточкино Гнездо, Воронцовский дворец изумительной красоты. Мы ездили в начале мая и в море не купались, но все равно там изумительная красота. Меня зовут Стелла. А вы наш групповод? Вас Надя зовут? Очень приятно.

В группе, кроме Стеллы, были еще четыре девушки — все загородницы, в вычурной одежде, с дешевой косметикой; несколько женщин средних лет и две старушки пенсионерки с кислыми гримасами, за которыми угадывались скандальные наклонности. И были молодожены, считавшие поездку скромным свадебным путешествием, и супруги с дочерью — рабочие с кирпичного завода, которые, кстати, жили рядом с Надей — они встречались на улице чуть ли не ежедневно. Группа подобралась в основном женская. Третьим мужчиной оказался шофер с автобазы, молодой парень в джинсовом костюме — он прибежал в аэропорт в последнюю минуту перед посадкой и был сильно навеселе, а увидев в группе много девушек в многоцветных легких платьях, развеселился еще больше.

Осмотрев туристов, Надя немного растерялась — в нее вселилось тревожное чувство ответственности за взрослых людей, которые доверили свою судьбу ей, совсем девчонке; она засомневалась — сможет ли все сделать как нужно, ведь предстоящая поездка не шла ни в какое сравнение с накатанными экскурсиями по городу.

Когда оформляли билеты, оказалось, одна из девушек оставила дома паспорт, и Надя растерялась еще больше; долго уговаривала дежурную по посадке не разбивать группу, бегала к начальнику аэропорта; незадачливая туристка плакала, за нее ручались сослуживцы, но билет так и не оформили. Эта первая накладка сильно расстроила Надю, она даже прослезилась.

В самолете к ней подсел парень шофер.

— Не расстраивайся, Надежда. Все это мелочи жизни. Ну в другой раз поедет эта девица, ничего страшного. Пустяк. Подумаешь, Кишинев! Не Калифорния ведь!.. А если тебя кто обидит, скажи мне, я любому морду набью… Меня зовут Володя. Ты как, стихи любишь? Хочешь, чего-нибудь почитаю?

Он начал читать стихи, и Наде сразу стало легко и спокойно — ведь что бы ни случилось, какие бы неожиданности ни поджидали впереди, теперь у нее есть покровитель и защитник.

В Кишинев прилетели к вечеру. Был конец августа, погода стояла жаркая, и в аэропорту от раскаленного за день асфальта прямо-таки било жаром, а от газонов перед аэровокзалом текло горячее испаренье цветов. Группу встретила сопровождающая, молдаванка с яркой лентой в волосах, весело поприветствовала туристов по-русски и по-молдавски, и повела группу к автобусу.

Когда разместились в салоне и автобус тронулся, сопровождающая начала бойко рассказывать о предстоящей «насыщенной программе». Надя слушала и смотрела за окно на равнину с виноградниками и редкими постройками, на расплывчатые, искаженные от заходящего солнца холмы на горизонте, на дрожащие цепочки огней приближающегося города. К ней подсел Володя.

— Я бывал здесь, в Кишиневе. Так себе городишко. Зелени, конечно, много, но у нас в Монино лучше. Ты где там живешь? Около кинотеатра? Надо же! И я в двух шагах. Странно, что мы раньше не встречались. Теперь вместе будем ходить в кино, идет?

Надя улыбнулась, кивнула и покраснела — впервые парень приглашал ее в кино и, главное, сделал это так естественно и просто, что ей и на самом деле показалось совершенно нелепым, почему они не встречались раньше и не ходили в кино, ведь жили по соседству в маленьком городке, где почти все знают друг друга.

Автобус проехал по городским окраинам, мимо пятиэтажных бело-розовых домов, перед которыми виднелись газетные киоски и фруктовые лотки и редкие прохожие в открытых южных одеждах.

— Надежда — мой компас земной, — пропел, улыбаясь, Володя строку из популярной песни, и внутри у Нади все тревожно замерло. Ей стало необыкновенно приятно, что она понравилась Володе, но было непонятно, почему из множества красивых девушек в группе он выбрал именно ее.

Автобус въехал в узкие улочки с чинарами и тополями перед аккуратными двухэтажными коттеджами с балконами и многоступенчатыми плитами перед входными дверьми. Кончились коттеджи, и потянулся полулес, полупарк; в середине массива автобус остановился; сквозь листву просматривалось двухэтажное каменное строение с освещенными буквами: «Турбаза Дойна».

— Здесь изумительная красота, — послышался голос Стеллы.

Группа устремилась в холл турбазы. По ярко освещенному помещению взад-вперед бродили шумные компании туристов: одни — в тренировочных костюмах и домашних халатах, другие, словно для контраста — демонстрировали вечерние туалеты. Сопровождающая подвела Надю к администратору и строго сказала:

— Оформляйте номера, размещайтесь, и сразу в столовую. Ужин вас уже ждет. Потом снова спускайтесь сюда для вступительной беседы. Я вижу, вы очень молоды, наверно, неопытны. Советую вам следить за дисциплиной в группе, иначе потом не оберетесь неприятностей. Самое страшное — это неорганизованные туристы.

Администратор турбазы, пожилая женщина с усталым лицом, взяла у Нади путевки и талоны на питание и объявила:

— В корпусе только один четырехместный номер, остальных разместим в трехместных, в деревянных домиках. Пусть туристы сами договариваются, кто с кем хочет проживать, но обязательно женщины отдельно, мужчины отдельно. Сколько у вас мужчин? Трое? Так, даем им один домик. Вот бланки, пусть заполняют.

Когда Надя сообщила группе о жилье, которое им выделили, раздались недовольные голоса. Особенно возмутились старушки и новобрачная.

— Как же это так! — развела руками одна старушка. — Наобещали люксы в гостинице, а привезли на какую-то турбазу.

— Безобразие! — крикнула Наде прямо в лицо вторая старушка. — Ваше турбюро нарочно нас зазывало. Где хотите доставайте нам отдельный номер. Мы приехали отдыхать, а не ютиться в палатках!

— И нам с мужем пробейте отдельную комнату. Если бы знали, что здесь такое общежитие, ни за что бы не поехали.

Надя снова подошла к администратору.

— Ничем не могу помочь, — покачала женщина с усталым лицом. — Сейчас наплыв туристов. У вас в путевках всего по два пятьдесят на человека, а вы хотите получить номера с улучшенными культурно-бытовыми условиями. Они стоят в два раза дороже. Заполняйте бланки побыстрей. Мой рабочий день давно закончился, я из-за вас задержалась.

Надя вернулась к группе.

— Дорогие друзья! Ну разве это так важно, в каких условиях прожить всего два дня?! Ведь мы здесь только переночуем, и все. Завтра с утра уже экскурсия. И потом, здесь в корпусе шумновато, а домики на территории стоят среди деревьев и цветов. Там тихо и воздух в сто раз лучше. Давайте не будем ссориться из-за пустяков. И ужин уже давно нас ждет. Сопровождающая сказала, на столах много фруктов, и бар еще открыт. Кто хочет, может попробовать молдавского вина.

Последние слова несколько сняли напряженную атмосферу в группе. Старушки еще продолжали высказывать недовольство, но рабочий с кирпичного завода сразу взбодрился:

— Надюша, расселяй всех, чего там!

— Мне все равно, где поселиться, — откликнулась Стелла. — По-моему, здесь везде изумительная…

— Красота! — громко сказал Володя и шепнул Наде: — Меня в расчет не бери. У меня здесь в городе есть одна знакомая. Я, может, и появляться здесь не буду. Приду сразу к самолету.

— Как же так? — растерянно проговорила Надя.

— Не волнуйся! Все будет о'кей! — Володя кивнул и остановил какого-то туриста: — Слушай, как отсюда добраться до центра?

Половина группы устроилась в корпусе и двух домиках; еще в двух — рабочий и молодой муж, и Надя со старушками. После того как все разместились и поужинали, сопровождающая прочитала четкий распорядок на следующий день и с улыбкой попрощалась по-русски и по-молдавски. Часть туристов во главе со старушками направилась к телевизору в холле, рабочий, несмотря на решительные протесты жены и дочери, двинул в бар, заметив это, молодожены переглянулись и устремились в сторону мужского домика. Надя решила пройтись по территории турбазы.

Уже сгустилась темнота. Сквозь листву фонари высвечивали стволы деревьев, стены домиков, сколоченных из досок, умывальню, неработающий фонтан — скульптуру молдаванки с кувшином, скамьи с парочками, спящих в траве собак. Слышался людской говор, глухое воркованье голубей, звуки музыки из бара. Надя ходила по асфальтированным тропам и думала о Володе: «Почему он так неожиданно исчез? Неужели только потому, что произошла заминка с расселением? Обещал помогать мне, а сам…». Надя вдохнула теплый воздух, посмотрела на звездное небо. «Ну и пусть! Моя поездка хуже не станет… Как это замечательно — бывать в новых местах, встречать новых людей, видеть другую жизнь», — ей захотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться впечатлениями, но группа разбрелась, каждый был занят своим. — «Наверно, я что-то сделала не так, нужно было всех собрать, разговорить, чтобы люди сблизились, сдружились». Надя вдруг вспомнила Монино, мощеную пыльную улочку с фонарями, на которых болтались бумажные змеи, свой подъезд с намалеванными рожами и дурацкими словами, которые дворничиха не успевала смывать, их маленькую квартиру с низким потолком… Увидела отца, устало идущего с завода, и мать, ругающую младшего брата футболиста за очередное разбитое во дворе окно — теперь, издалека, все это увиделось в жалкой уменьшительности, тем не менее сильно тянуло назад, в Монино. «Что за чепуха! — разозлилась Надя. — Слюнтяйка, вот я кто! Только червяки всю жизнь живут в своих норах. Путешествия развивают человека, обогащают его. Вон Стелла, везде побывала, столько видела! Вернусь, мне будет что рассказать родным и подругам».

Перед тем как отправиться спать, Надя обошла своих туристов; только рабочего и его жену не застала. Супруги стояли за корпусом и выясняли отношения — он в баре прилично набрался и от нее слышалось:

— В первый же день налил глаза!.. На туристочек зыркаешь!

Эта парочка в Монино была одной из самых колоритных: оба долговязые, длинноносые — прямо карикатурные персонажи; они без памяти любили друг друга и постоянно ссорились из-за подозрительности и ревности. Каждое утро он выкатывал из калитки велосипед, она вскакивала на раму и, весело похохатывая, они катили на кирпичный завод. Возвращались порознь — на работе за день успевали поссориться, и дома перекидывались словами односложно и зло; временами она кричала на него, он что-то бубнил и гудел в ответ, потом хлопал дверью и выходил в сад «на свежий воздух», вслед ему летело полено или черпак с мыльной водой. Он отсиживался под деревьями, а его возбужденная супруга влетала к соседям, просила папиросу, закуривала дрожащими пальцами и с шокирующим откровением жаловалась на мужа. Их дочь, студентка техникума, наперекор природе редкостная красотка, всерьез страсти родителей не принимала — была занята своей судьбой — ей не давали прохода поклонники. Это обстоятельство вызывало непереносимую зависть у Нади.

Старушки уже были в постелях и полусонными голосами обменивались первыми впечатлениями. Некоторое время Надя прислушивалась к их бормотанью, потом снова подумала о Володе: «И что за знакомая у него здесь? И зачем наговорил столько красивых слов? Может это просто случайные фразы? И что я придумываю себе любовь? Вот еще!».

Утром после завтрака к турбазе подкатил автобус с экскурсоводом, молодым человеком в очках — предстояла ознакомительная поездка по городу; но часть женщин заявила, что пойдут на рынок закупать фрукты, молодожены сказали, что вообще останутся на турбазе «погулять», рабочий и его жена объявили, что доедут с группой только до центра, что у них масса заказов от соседей на деревянную посуду.

— В программу входит дегустация молдавских вин, — с победоносной улыбкой почти крикнул экскурсовод.

— Ну так бы и сказал, — проговорил рабочий, подмигивая Наде.

— Ты вчера уже был хорош, — с горячностью осадила его жена. — А сколько это стоит? — обратилась она к экскурсоводу.

— Все входит в стоимость путевки, — успокоил ее экскурсовод. — Программа называется «Дар солнца — людям».

— Хорошо, попробуем вино… и в магазины, — заключила жена рабочего, обращаясь к мужу и дочери.

День начинался жаркий. В салоне автобуса стояла плотная духота, только когда тронулись и покатили по лесопарку, в открытое окно потянуло прохладой. Экскурсовод не умолкал ни на минуту:

— Посмотрите направо, посмотрите налево… Этот театр построен тогда-то, в нем выступал… В этом доме состоялось…

Молодой человек говорил заученно, скороговоркой, поминутно посматривал на часы. Надя никак не могла понять: то ли он хочет побыстрее отделаться от группы, то ли боится не успеть до обеда рассказать о всех достопримечательностях. Еще работая гидом по Москве, Надя заметила — многочисленная поверхностная информация утомляет экскурсантов, они выходят из автобуса усталые и разбитые, и наоборот, когда задерживаешься на чем-нибудь одном, появляется интерес к рассказанному, задаются вопросы. По собственной инициативе Надя сокращала экскурсионные точки, оставляя только самые интересные места, связанные с жизнью великих писателей, музыкантов, художников — к счастью, заведующая турбюро не знала об этих нововведениях — в подобных учреждениях запрещалось отходить от четких установок. И вот теперь Наде стало скучно от монотонного бормотания молодого человека. Глядя за окно на светлые от солнца улицы, ей захотелось выйти из автобуса и просто прогуляться.

В дегустационном зале туристов посадили за столы, на которых стояли маленькие рюмки. Симпатичная молдаванка в белом переднике налила в рюмки по двадцать пять граммов разных молдавских вин и объяснила, как нужно пробовать вино, чтобы определить «его букет». Первыми опорожнили свои рюмки девушки и женщины, их глаза заблестели, на губах появились улыбки.

— Изумительные напитки, — причмокнув, закатила глаза Стелла и спросила у молдаванки, нельзя ли еще выпить вино за отсутствующих приятельниц.

Молдаванка покачала головой, но показала на буфет в углу зала:

— Вы можете купить, но только одну бутылку.

Рабочий долго неопределенно смотрел на рюмки и поджимал губы — столь мизерные дозы ему казались оскорбительными. Услышав про буфет, он под укоризненный взгляд жены подошел к стойке и вернулся с бутылкой портвейна «Томай» и двумя стаканами. Разлив портвейн, подмигнул Наде и выпил; довольно крякнув, вылил в стакан содержимое своих рюмок и залпом опрокинул «весь букет».

Старушки дольше всех смаковали напитки, а под конец, захмелевшие, невероятно развеселились, и, пока шли к автобусу, бессмысленно хихикали.

На турбазу вернулись к обеду. За столами уже сидели молодожены и женщины, ходившие на рынок — и те, и другие сияли: первые, потому что побыли наедине в мужском домике, вторые вдоволь отоварились дешевыми фруктами.

— Вы немного потеряли, — сказала им Надя, все больше осваиваясь в роли групповода. — То, что мы узнали, можно прочитать в справочнике. Но после обеда предстоит экскурсионная прогулка в Пушкинский парк, это очень интересно.

На экскурсию отправились все, кроме молодоженов, которые опять остались «погулять». У входа в парк группу встретил невысокий старик в белом костюме с огромным портфелем в руках.

— Запаздываете, дорогие мои, запаздываете, — сердито выговорил он, хотя группа приехала вовремя. — Я понимаю, обед, отдых и все такое. Но как можно не спешить на свидание с Пушкиным! Я такой человек — если договорюсь о свидании с кем-то, даже работаю плоховато — все смотрю на часы, боюсь опоздать. Или кто-то должен мне позвонить и не звонит. Я волнуюсь, нервничаю. Надо бережно относиться к людям, ценить чужое время.

Повернувшись, старик вошел в аллею и начал не рассказ о Пушкине, а как бы завел беседу с ним — с неподдельным волнением в голосе вызывал дух поэта. Размахивая портфелем, легко и изящно шел по аллее и говорил об удивительной личности, читал стихи. Маленький, в белом костюме, он точно ангел порхал среди роскошных деревьев и все дальше уводил группу в прошлое. Он говорил все громче и быстрее — спешил выговориться. Увлеченность старика передалась группе, люди заразились его состоянием: старушки прослезились, Стелла только и вздыхала:

— Изумительные стихи! Изумительной красоты! Здесь все необыкновенно, одна красота сменяется другой!

Но рабочий с женой, а потом и еще две женщины с автобазы, стараясь быть незамеченными, все-таки направились к выходу из парка. Прощаясь со стариком, Надя заметила отсутствие еще четырех человек и покраснела — ей стало стыдно за исчезнувших туристов. Но еще большая горечь вселилась в нее, когда она подумала, что и великие произведения могут не находить отзвука, звучать в пустоте.

Старик тоже заметил, что группа поредела; разгоряченный, вытер лоб платком и пробормотал:

— Я понимаю, кое-кому нравится наш город, хочется побольше увидеть, купить сувениры, но прикоснувшись к великому, спешить нельзя… Конечно, наш город не может не нравиться, я понимаю. У нас чистые улицы, красивые дома, много зелени… Но ведь у нас… Ну да ладно. Благодарю вас за внимание.

Вечером в холле турбазы состоялись танцы: двое парней с электрогитарами и ударник три часа сотрясали корпус однотонными оглушающими ритмами. Молодежная часть Надиной группы принарядилась и разошлась хоть куда — девушки танцевали без передышки. Особенно Стелла, раскрасневшаяся, со сбитой прической и горящими от возбуждения глазами, она то и дело подбегала к Наде, стоящей у окна и с улыбкой наблюдавшей за танцующими, и, задыхаясь, восклицала:

— Изумительные музыканты! Как московские! А почему вы не танцуете? Как же не хочется? Пошли! Изумительная музыка!

На танцы прикатили парни из города. Небрежно, даже развязно, они подходили то к одной девушке, то к другой, молча брали за руку, выводили на середину зала и начинали дергаться, не обращая внимания на партнершу, а порой и откровенно разглядывая соседок. Наде не нравились такие парни, пресыщенные, со скучающими лицами. Конечно, если кто-нибудь из них пригласил бы ее танцевать, она пошла бы, потому что любила танцы, но ей хотелось потанцевать с умным, веселым парнем. Таким как Володя. «И где он сейчас?» — подумала Надя, выходя из холла и усаживаясь на ступени перед входом в корпус. К ней подбежал какой-то пес, начал вилять хвостом, пытаясь обратить на себя внимание — он явно отвлекал девчушку от мрачных мыслей, взбадривал ее, напоминал, что в жизни, кроме любви, полно всего замечательного.

Кряхтя и отдуваясь, на соседнюю скамью тяжело опустился сторож старик; размяв папиросу, закурил, хрипловатым голосом с южным акцентом пожаловался на духоту, потом, то ли обращаясь к Наде, то ли просто размышляя, проговорил:

— Вот наблюдаю я за отдыхающими, не могут они отдыхать по-человечески, не могут. Все чего-то нервы себе треплют, суетятся. Нет чтобы пройтись, посидеть у озера, вон там за леском, — старик кивнул в сторону. — Хорошее озеро, искупаться можно, посидеть на бережку, подумать о жизни… Нет, все чего-то суетятся. Видать, устают сильно на работе… А здесь получили свободу и не знают, чего с ней делать, со свободой-то… Это как лошадь, ежели она всю жизнь проработала в шахте и ее вывести на свет, она ж ослепнет… А ты чего припечалилась? — повернулся он к Наде. — Обидел кто?

Надя покачала головой.

— У вас, у дивчин, одна печаль — от любви. Вот ведь как бывает: все у женщины есть, и внешность, и учится там или работает, и муж есть, и ребенок, — нет, все чего-то ей не хватает. Не умеете вы быть счастливыми, вот что я скажу. Все ваши печали, как говорит наша врачиха, микротрагедии. Вы и не знаете, что такое настоящая трагедия. Вы ж все послевоенные. О войне только понаслышке знаете. И сейчас бывает, смерть там, тяжелая болезнь… Конечно, у каждого своя трагедия. Вон у него, у барбоса, ежели сопрут кость, для него это тоже трагедия… Ты не печалься, все образуется.

Со стороны лесопарка из темноты вышел мужчина и решительной походкой направился к турбазе — еще издали Надя разглядела знакомый джинсовый костюм.

— Кого я вижу! Надежда! — весело проговорил Володя, протягивая Наде крепкую ладонь. — Пошли потанцуем!

Он ввел Надю в гущу танцующих и громко, старясь перекричать ритм-группу, спросил:

— Ну как отдыхается? Отлично? А танцы как? Правда, ничего, но хуже, чем у нас в Монино? В Монино на танцы пойдем?

Увидев девушек из группы, он извинился, подошел к Стелле, потом к дочери рабочих, что-то им говорил, расточал улыбки, но при этом издали дружелюбно кивал Наде. После танца снова подошел к ней.

— Ты, Надежда, молодец. Все здорово организовала, мне рассказали. Знаешь, кто здесь самая хорошая девушка?

— Кто? — взволнованно спросила Надя.

— Ты!

Надя почувствовала, что слезы наворачиваются на глаза, и, опустив голову, прижалась к плечу Володи. На минуту ей показалось — вся группа смотрит на своего плачущего руководителя, но она так и не смогла взять себя в руки.

Прощаясь, он бегло поцеловал Надю в щеку.

— Ну я снова к своим знакомым. До завтра! Не беспокойся, не подведу! Прикачу прямо в аэропорт. Надежда — мой компас земной…

На следующий день с утра лил дождь. До обеда группу возили в музей Лазо и Котовского, после обеда фотографировались в холле турбазы, потом многие отправились по магазинам делать последние покупки. Старушки уговорили Надю сходить на рынок «за фруктами для внуков».

Рынок находился недалеко от турбазы и представлял собой крытые прилавки, заваленные всевозможными фруктами, в стороне на ящиках продавалась рассада цветов, разные коренья, веники, пемза, мотки медной проволоки для чистки кастрюль. На рынке была какая-то костюмированная бедность: продавцы стояли в старой, рваной одежде и выглядели нищими, но когда рассчитывались с покупателями, доставали из-под лохмотьев туго набитые кошельки. Фрукты стоили дешево, и старушки накупили по сетке яблок, груш, слив. Надя купила для родных небольшой пакет персиков и кулек земляных орехов.

Самолет улетал в семь вечера, и до отлета Наде предстояло закрыть путевки, сдать дежурной белье и получить на всю группу вместо ужина сухой паек.

В пять часов к турбазе подъехал автобус; из него вышла сопровождающая молдаванка с лентой, которая встречала группу в аэропорту. Раскрыв зонт, она вбежала в холл турбазы и, как и в первый день, весело приветствовала группу по-русски и по-молдавски. Она провела короткую заключительную беседу и попросила старших в группе написать в турбюро отчет о поездке. В автобусе, пересчитывая туристов, сопровождающая заметила, что одного не хватает, и, нахмурившись, подсела к Наде.

— Он приедет в аэропорт, — объяснила Надя, потупившись.

— Непорядок у вас в группе, — строгим тоном выговорила молдаванка. — Нужно было сразу всех приучить к дисциплине. Мы ведь привыкли к дисциплине на работе, почему же надо распускать людей на отдыхе?! Без дисциплины туристы могут натворить неизвестно чего. Вот вам, пожалуйста, одного уже нет. Приедет, а может, не приедет. А отвечать нам с вами. Самое страшное — это неорганизованные туристы.

Володя прибежал в аэропорт, когда уже оформляли билеты на посадку; в одной руке тащил огромную сумку с фруктами, в другой — канистру с вином. Рядом с ним бежала густо накрашенная девица.

— Здрасьте! — громко поздоровался он с группой, а Наде поклонился. — Прибыл вовремя, как обещал.

Надя не видела, как он прощался с девицей, — занималась подсчетом ручной клади, только потом заметила — он стоит один, стоит и улыбается ей, Наде, как ни в чем не бывало. Когда Надя пересчитала кладь, он подошел и ляпнул нетрезвым голосом:

— Тебе она понравилась? — он не ждал ответа, просто рекламировал свою подругу и бахвалился. — Знаешь, как я влюбляю девчонок? Стихами. По отработанному плану. Пару стишат Есенина читаю, и она испеклась. Благодаря Сереже Есенину имею потрясный успех, — от него прямо несло самодовольством и здоровым цинизмом. — Ну и потом, после разных поцелуев, им говорю: «Я не святой, кое-что бывало, но такого!». И мои слова у нее звучит в ушах неделю…

Все это он выложил Наде доверительно, по-свойски. «Негодяй!» — чуть не сказала она вслух и отошла.

Дежурная повела группу к самолету, и сопровождающая попрощалась по-русски и по-молдавски, и пожелала благополучной посадки. И группа улыбалась и разноголосо вторила:

— До свидания!

А Стелла восторженно заломила руки над головой.

— Спасибо за поездку! Все было изумительно!

В самолете старушки решили составить отчет о поездке; посовещавшись, прежде всего записали, что «сполна обогатились интересными впечатлениями» и обратили внимание на заботливое отношение групповода, затем похвалили, правда в сдержанных выражениях, экскурсоводов и написали несколько лестных слов в адрес сопровождающей. Дальше мнения старушек разделились. Одна хотела отругать администратора за совершенно неблагоустроенное жилье и четко перечислить все критические замечания на этот счет, другая говорила, что на это следует только намекнуть. После небольшой перебранки старушки пришли к компромиссному решению: записали, что проживание на турбазе могло бы быть несколько комфортабельней. Под конец они посетовали на шум во время танцев и на непристойный вид некоторых отдыхающих из других групп, но единодушно отметили удачное расположение турбазы, видимо имея в виду соседство рынка, на котором закупили фрукты.

И за что вы любите их?

Ну что рассказать вам о наших соседях, с чего начать, даже и не знаю. Я человек справедливый и напраслину возводить ни на кого не стал бы, но из-за них, этих наших соседей, чуть не лишился аппетита и сна. Чего только ни приходилось терпеть от их невообразимого нахальства! У нас и раньше не было особой симпатии друг к другу, случались и стычки, но они, сказать по совести, носили безобидный характер, поскольку я человек сдержанный и деликатный, но, согласитесь, всему есть предел. Я ведь тоже не железный, и мои нервы не проволока, а уж о своей жене бедняге и не говорю — как она все выдержала, уму непостижимо. За ее великое терпение ей следовало бы отлить памятник из чистого золота. Короче, в прошлом году соседи доконали меня окончательно, выжали из меня все соки.

Жена говорила, что во всем виновата моя мягкотелость — я сразу не поставил их на место — и что вообще с самого начала, общаясь с ними, дал слабинку, чего с подобными людьми допускать нельзя, насядут еще сильнее. Не знаю, может, так оно и было, но факт остается фактом — их поведение становилось все более возмутительным, их наглость возрастала у меня на глазах, а главное, их деятельность с устрашающей скоростью пускала корни по всему нашему поселку. В прошлом году мы с женой постоянно несли двойную нагрузку: сражались с соседями и оберегали сложившийся поселковый уклад.

Они появились в наших местах три года назад. Несколько дней ходили по поселку, присматривали себе дачку, а наши соседи как раз, хорошие такие, покладистые люди, с которыми мы пять лет жили душа в душу, вздумали перебраться на юг. Вот так и получилось, что мы стали соседствовать с этими новоселами.

Не успели они перетащить вещички, как начали вводить на участке вздорные новшества и уже этим взбаламутили посельчан. Посудите сами, до них все дачники имели одинаковые дома с небольшими террасами и скромными хозяйственными постройками — издали поселок выглядел как игрушка, этакий райский уголок. А эти, видите ли, решили пооригинальничать: разобрали террасу и на ее месте стали возводить огромную застекленную веранду — что-то среднее между танцплощадкой и гигантской оранжереей.

Мало того, они поломали все постройки и смастрячили какие-то дурацкие беседки, а вместо огорода разбили цветники. И в заключение, бездарно размалевали дачу в какие-то крикливые цвета, что совершенно не соответствовало нашему ландшафту. В общем, садовый участок превратился в этакий Парк культуры и отдыха. Это был неприкрытый вызов нашей общественности, немыслимое пижонство, нарушение всяческих норм, установленных для застройщиков. Уж я не говорю о том, что они начисто испортили внешний вид поселка, приезжим это сразу бросалось в глаза, они так и пялились на их сооружения, не в силах понять, куда попали: в Дом отдыха или к сумасшедшим.

Но самое страшное началось потом: к ним валом повалили праздные знакомые, и сразу обнажились их цели. Каждое воскресенье они закатывали такое, от чего весь поселок ходил ходуном. Прикидываясь современными, эти наши соседи (кстати, по образованию медики) устраивали что-то вроде ассамблеи мыслителей — хвастались высоким интеллектом. С утра, беспрерывно и громко болтая об искусстве, они всей компанией отправлялись на озеро купаться, днем устраивали расточительное застолье, во время которого опять-таки вели затяжную болтовню, ну а по вечерам от них совсем не было спасения — они на весь поселок запускали модные пластинки и с похохатыванием, демонстрируя безоблачное счастье, танцевали до одури, а то и, чтобы увеличить веселье, с оглушительным грохотом колесили по округе на своем «Москвиче», наполняя улицы вонью и гарью. Ну скажите, кому понравится такая пугающая вседозволенность?

И, главное, с каждым воскресеньем они все азартней и безалаберней проводили время, прямо не давали себе передышки и все больше вырывались из-под контроля общественности. Меня так просто бесила эта бесхозяйственность и бездумность. Я всегда отличался цветущим здоровьем, а тут весь извелся, из-за постоянных переживаний у меня расшатался весь организм, внутри все перевернулось.

Надо сказать, до этого мы с женой жили спокойно, честно и, по общепринятым понятиям, неплохо, зря прибедняться не буду. В городе мы работали бухгалтерами, — стало быть, знали счет деньгам, то есть у нас все было предусмотрено и взвешено. Одевались мы скромно, не в угоду моде, и хозяйство вели расчетливо, экономно, выигрышно, из всего старались извлечь пользу, у нас все шло в дело и даром не пропадал ни один клочок земли. Весной, к примеру, мы выращивали цветы на продажу, а летом — кабачки, кстати, очень доходное дело. Наша жизнь особенно не изобиловала радостями, нам некогда было веселиться. Ну, словом, мы вели благоразумный, примерный образ жизни и ничего такого себе не позволяли, как все порядочные люди. Вот почему у меня сидели в печенках развлечения соседей.

Но основная опасность деятельности соседей заключалась в другом. Глядя на них, залихорадило и других дачников: одни стали переделывать террасы, другие вместо грядок разбивать дорожки, клумбы, мастерить скамейки — им подражали во всем, в тех или иных вариациях.

Ну, а беспорядочная, отчаянная жизнь соседей, конечно, имела пропагандистский эффект: вначале молодежь, а потом и кое-кто из людей нашего возраста последовал за ними. Из уютного благопристойного уголка наш поселок со все нарастающей последовательностью превращался в увеселительный аттракцион с беснующимися жителями. Я, естественно, изо всех сил пытался пресечь тлетворное влияние соседей, но где там! Вы же знаете, праздность — штука заразительная. Надо мной все стали подсмеиваться: вначале с ядовитыми улыбочками называли ворчуном и брюзгой, потом в мой адрес посыпались всевозможные обвинения; короче, вместо благодарности в меня полетело столько комьев грязи — и не счесть. Но расскажу все по порядку.

День, когда объявились эти новоселы, я запомнил на всю жизнь. Была середина лета, и жарища стояла неимоверная, но мы с женой упорно работали в огороде. Соседи явились во второй половине дня: весь скарб привезли на грузовике, а сами прикатили на «Москвиче», этакой допотопной колымаге. Ну и, ясное дело, один их вид чего стоил! Он грузный, краснокожий, с лиловым носом — огородное пугало, удачней сравнения не придумаешь. У него была спотыкающаяся походка, он ходил выпятив живот, насвистывая, улыбаясь идиотской улыбочкой, но в этой его простодушно-веселой улыбчивости я сразу увидел напускную приветливость, и тайный голос мне нашептывал, что доверять такому человеку нельзя. Завидев нас с женой, он поздоровался легким кивком и расплылся, точно осчастливил нас своим появлением.

Она, пышногрудая, пышнобедрая, ходила от машины к дому взад-вперед, ласково напевала что-то домочадцам и рыскала глазами по сторонам — стоило на улице появиться мужчине, как она выпячивала свои формы и зазывающе улыбалась (не скрою, эти позы вызывали некоторое волнение). Но — что я сразу отметил — с посторонними она говорила умиленно-размягченным тоном, не говорила, а прямо выпускала изо рта серебряную струю, а вот с мужем не очень-то церемонилась: то и дело, подбоченясь, покрикивала на него, и он явно испытывал к ней рабское почтение, прямо трепетал перед ней и действовал только по ее указке — когда она отчитывала его, стоял навытяжку, нервно сглатывая слюну, и выглядел каким-то пришибленным.

Ну, а их дочь так уродлива, что на нее нельзя не обратить внимания. Эту долговязую и нескладную кобылицу я сразу прозвал «галифе» — своими широченными бедрами она задевала не только мебель в комнатах, но и прохожих на улице. Держалась она скромно, то и дело опускала глазки, но и дураку было ясно, ее застенчивость — сплошное кривлянье. Лицом она смахивала на мать, и можно было догадаться, какие страсти ее раздирали; ну и высоким вкусом она не отличалась — напялила на себя мужскую рубаху и кепку, которую носила на какой-то залихватский лад — козырьком назад.

Они разгружались, таскали барахло, весело перемигиваясь, со взрывами беззаботного хохота — всем свои видом давая понять, что в их семье захватывающие интересы. Это была зрелищная, смехотворная картина. Время от времени, мимоходом, он, сосед то есть, обнимал и целовал своих женщин, и как бы приглашал нас с женой разделить его радость, но скорее делал это назло нам, чтобы мы облизывались при виде их счастья.

Не успели они расставить мебель в доме, как он вывел свою женушку фотографироваться. Он снимал ее и анфас, и в профиль, и со спины. А она совсем спятила от притворства — воображала из себя черт-те что! На ее лице прямо читалось неутолимое желание прославиться. Мы с женой от смеха за стенку держались.

В тот вечер они закатили первую пирушку. К ним понаехала орава гостей — совершенно разношерстная публика: врачи, инженеры, актеры, художники. Ну, вы знаете эту богему, этот бесконечный треп обо всем: о книжных новинках и выставках, о нашумевших фильмах и театральных постановках.

Страшный народ эти люди искусства и те, кто вращается в их кругах. Они непостоянны и неуживчивы, быстро всем увлекаются и так же быстро во всем разочаровываются; не выносят оседлой, размеренной жизни, страдают по пустякам, из-за мелочей. И, согласитесь, подобная взбалмошность причиняет много хлопот и неприятностей окружающим.

Говорят, с ними интересно. А чего интересного, скажите мне? Ну, болтают они красиво, верно. Язык у них подвешен, как надо. Но от них выходишь усталый, все перемешается в голове, а на следующий день выветривается. Ничего конкретного не остается — так, какие-то обрывки трепа. Да и как может остаться, когда в большинстве случаев они сами не знают, чего хотят. Вся их жизнь — вечные мучительные поиски. Искусство, искусство! Да и все эти спектакли и фильмы — сплошная надуманность… И писатели все врут. Они не мастера душевных дел, а мастера загибать. В жизни все не так, уж кто-кто, а я-то знаю. В жизни все проще и продуманней. И главное, не надо дергаться, суетиться, а терпеливо и последовательно делать свое дело. Найти свою жилу и тянуть ее. Мне, например, в сто раз приятней побеседовать с человеком простой профессии, знающим толк в житейских будничных делах, а не витающим где-то в облаках. Такие беседы не только приятней, но и полезней, всегда почерпнешь что-то ценное, то, чего не знаешь, что пригодиться в дальнейшем. На таких ценных, основательных людях и держится все, а те, то есть богемные, сплошь пустозвоны.

Так вот, соседи и нас с женой пригласили на новоселье, но мы, сами понимаете, не вписались в их компанию. Я-то еще ничего, кое-что понял в их изречениях, немного поддерживал разговор, а жена совсем сникла, бедняга.

Хозяева устроили богатое застолье, явно показывая, что в этом плане у них неисчерпаемые возможности. Глядя на обилие еды, я про себя отметил их расточительность и неодобрительно покачал головой. Но их приятели, эти многочисленные прихлебатели, все восприняли как должное, и вообще вели себя развязно: ходили по комнатам, все трогали, до чего дотягивались руки, усаживались на что попало, все хватали, высматривали и при этом орали во весь голос, что теперь им — не хозяевам, а именно им — есть где «отдыхать». Я бы таких сразу турнул, а хозяева хоть бы что — брызжущими радостью голосами говорили обо всех только хорошее, дарили направо-налево свои вещи.

Особенно старалась соседка. Эта неутомимая въедливая говорунья обрушила на гостей прямо-таки словесный водопад. Расточая улыбки, возбужденно, с жаром говорила, как счастлива оттого, что теперь есть где собираться, устраивать пикники. Несколько раз она бросала в мою сторону многозначительные взгляды, с двумя типами лихо танцевала, а с одним и чуть ли не целовалась. И ее муженек — ничего, даже аплодировал им. А ведь жена не должна выпячиваться и строить глазки каждому встречному, я так считаю. К тому же, эта веселяга умудрилась за вечер три раза поменять платья, одно смелее другого. Говорила — душно, но это был просто-напросто ловкий трюк, дешевый способ соблазнения.

Я, например, в молодости, уходя на работу, жену запирал на ключ. Говорили, я подозрителен, недоверчив и ревнив. Чепуха все это, гнусная болтовня, беспочвенные слухи. Я это делал, чтобы с самого начала дать жене понять, где ее основное место. А своих приятелей я к нам не приглашал вовсе не потому, что считал их потенциальными любовниками жены, а потому что с женитьбой они попросту отошли на второй план. Я считаю, семья — дело святое и разным холостякам в ней делать нечего. А то придут и начинают вносить раздоры и всякое такое.

В середине вечеринки сосед подошел ко мне и со своей неизменной деланной улыбкой, в порядке саморекламы, объявил, что у них с женой покладистые характеры, и предложил тост за то, чтобы мы жили дружно, в полном согласии. Надо сказать, я и в молодости не очень-то любил выпивать, а теперь — и подавно, но, будучи человеком воспитанным, на этот раз не отказался, почему за это не выпить? Потом из лучших побуждений я решил дать соседу несколько дельных советов.

— Прежде всего, — сказал я, — не вступайте в тесные контакты со всеми поселковыми. Народ здесь разный, и лучше от всех держаться подальше.

— Так-то оно так, — с недоверчивой улыбкой пробормотал он и бросил на меня испытующий взгляд, как бы ощупал меня взглядом, и, хохотнув, добавил: — Ну, а как же дружба?

— Всякая дружба до поры до времени, — убежденно заявил я. — Да и отношения между людьми лучше, если они меньше общаются, реже видятся. У меня есть собственные принципы: я никого не беспокою, и, пожалуйста, ко мне не лезьте, не впутывайте в ваши делишки, понимаете?

— Все это, конечно, прекрасно, но зачем столько предосторожностей? — он в тусклом недоумении пожал плечами и угрюмо сжал губы.

На минуту он впал в унылую задумчивость, но потом снова как-то ехидно усмехнулся, что-то ляпнул забористое и заспешил к своим дружкам. Я сразу обратил внимание, что он говорил обиняками и этим самым заронил во мне недоверие, которое уже ничем не смог вытравить.

Ну, а моя жена с соседкой невзлюбили друг друга с первой минуты. В какой-то момент я заметил, что у них вроде бы завязалась сердечная беседа, но потом краем уха услышал, что жена посоветовала соседке развести кабачки, и та залилась сухим смехом, отсела к своим приятельницам и весь вечер смотрела на нас хмуро, враждебно, а со своими по-прежнему была яростно весела. В конце концов мы тихо и вежливо попрощались с ними, пожелав всего наилучшего.

Они веселились до полуночи, а потом сосед развозил гостей на своем драндулете: кого на автобусную остановку, кого на станцию. Три раза гонял, грохоча и исчезая в клубах выхлопного газа.

— И чего шустрит? — язвительно сказал я жене. — Бензин зря тратит. Что они, его приятели, пешком не могут дойти? Идти-то не больше пяти шагов. А он — нет, развозит (ни с того ни с сего машина соседей, эта побитая колымага, стала для меня предметом жгучей зависти).

— Показывает, какие они богатые, — откликнулась жена. — А она вообще ужасная баба. Фигура отвратительная, ни умом, ни красотой не блещет, а уж строит из себя не знаю кого. Вертихвостка!.. Подходит, значит, ко мне, но как подходит-то — противно смотреть, и предлагает закурить. А я говорю ей, что не курю. А она сразу лукаво так: «Ой, какая вы молодец, а вот я иногда покуриваю, силы воли нет бросить, но зато я каждое утро делаю гимнастику!». Гимнастику! Ей бы мотыгу в руки да поокучивать полдня, тогда было б не до гимнастики…

Жена пробормотала какие-то зловещие слова, а я представил соседку с мотыгой и, честное слово, злобная радость наполнила меня. «Какого черта! — подумал я. — Мы на свою дачу положили полжизни, кишки надрываем, а такие, как они, живут себе беспечно, транжирят деньги направо-налево, веселятся. И вообще, откуда у них деньги на дачу?! И на машину? Еще надо проверить, не ловкачи ли они какие?». Точно угадав мои мысли, жена сказала:

— Конечно, дача у них намного хуже нашей, а в доме — сущий кавардак. Я сразу поняла — она не умеет вести хозяйство. Ты обратил внимание — на столе не было ни одного салата… По-моему, она и готовить не умеет.

Неприязнь к соседке все больше вызревала в жене. В ту ночь она долго не могла уснуть и, по-моему, втайне желала соседке неизлечимой болезни.

С невероятной поспешностью, буквально через два дня после приезда, сосед начал переделывать террасу. Потихоньку, вроде бы с ленцой, насвистывая, с дурацкой серьезностью он начал вытворять какие-то странные вещи: снимать дверь с петель и выставлять рамы. Все это не ускользнуло от моего внимания. Я не понял, что он собирается делать, и, разбираемый соблазном узнать, выглянул из окна и вскользь осведомился.

— Хочу расширить террасу, — безмятежно ответил он и заулыбался. — Как вы думаете, это несложно?

Я подумал, что он попросту меня разыгрывает, но вышел из дома и, облокотившись на рейки забора, спросил напрямик:

— А для чего расширять?

Я был уверен, что здесь был какой-то потаенный смысл — ну не для гостей же он затеял эту авантюру! Но что бы вы думали?

— Для друзей, — ответил он ликующим голосом.

Я думал, он темнит, и не то что сгорал от любопытства, от желания узнать истинную причину его задумки, а просто было неприятно, что меня дурачат. Я ушел работать в огород, но эта мучительная загадка не давала мне покоя, и я искоса наблюдал за соседом. Настроение у меня было паршивое.

А сосед сломал перила и начал разбирать перегородки. Я посматривал на него с горьким презрением, и не без тревоги. Признаюсь, спокойствие, с которым сосед ломал террасу, действовало мне на нервы. Пекло в тот день нещадно, прямо хоть подыхай, и сосед то и дело подходил к рукомойнику и обливался водой, издавая бульканье и урчанье, а потом кричал жене в комнаты:

— Дорогая, принеси мне, пожалуйста, полотенце.

Его красотка появлялась в окне, протягивала ему полотенце и, проявляя удивительную нежность, спрашивала:

— Ты еще не закончил разбор террасы?

Смех разбирал, когда я слышал это.

Внезапно я заметил, что сосед начал подпиливать подпорки, и у меня прямо кровь застыла в жилах. Это была опасная затея — крыша могла в любой момент рухнуть. Руководствуясь благими намерениями, стараясь не грубить, я тактично намекнул соседу про это обстоятельство; на какое-то время он нехотя согласился, но потом опять взялся за свое, демонстрируя потрясающее невежество в строительном деле.

И вот, значит, когда степень моего возмущения достигла критической точки, как и следовало ожидать, крыша рухнула и придавила соседу ногу. «Так ему и надо! — не без злорадства подумал я. — Нет, чтобы осмотреться, все обдумать, выверить, посоветоваться со знающими людьми!». Я-то сразу понял, что все это выйдет ему боком. Ну, в общем, его жена, охая и ахая, вытащила бедолагу из-под обломков, стала делать ему массаж. А я все больше приходил в радостное возбуждение — сознание собственной безопасности подогревало меня.

Но что бы вы думали? В последующие дни этот горе строитель как ни в чем не бывало начал расширять фундамент, делать дополнительный настил, ставить столбы, и все это — насвистывая, улыбаясь. Я, разумеется, время от времени украдкой высовывался из-за дома, наблюдал за дилетантским настырным строительством. Меня уже не на шутку заедал этот вечно улыбающийся толстячок со своим несокрушимым спокойствием; я даже подумывал, что его оптимизм от слабоумия.

Естественно, напористость соседа привела к тому, что он соорудил некое аляповатое замкнутое пространство со множеством окон, где сквозняки тянули со всех сторон. Это было ниже всякой критики. Мне, конечно, не терпелось высказаться, слова так и вертелись у меня на языке, но я промолчал — думаю, по понятным причинам.

Терраса соседа сразу принесла ему славу чудака, но самое нелепое — как я уже сказал вначале, — через неделю его примеру, под какими-то прозрачными предлогами, последовали и другие посельчане. Умора! Я чуть не лопался от злости.

— И чего только люди не придумают! — с гримасой отвращения вполне справедливо говорила моя жена. Кстати, справедливость ее основная черта.

Короче, повторяю, в поселке начались страшные перемены; некоторые, расширив террасы, ликвидировали грядки и утрамбовали дорожки, усыпанные толченым кирпичом, а меж деревьев повесили гамаки. Кое-кто пошел еще дальше: сломал заборы и снял предупредительные знаки о злых собаках и прочее. Терраса соседа сыграла роль некоего катализатора, — казалось, эти перемены давно назревали, носились в воздухе, но людям не хватало смелости изменить свою жизнь. И вот теперь они изощрялись, кто как мог. У некоторых эти новшества приняли просто уродливую форму — они засевали участки… травой, чтобы, как объявили мне, «лежать в прохладной траве и смотреть, как проплывают облака», а молодежь — чтобы «играть в теннис».

Все это выглядело издевательством; со стороны можно было подумать — по поселку ползет какая-то всепроникающая, всеразъедающая плесень. Несколько раз я порывался положить конец дурацким новациям, обходил посельчан, взывал их к благоразумию, делал внушения, но они словно лишились языка — только отмахивались, а за глаза я слышал ругань на свой счет. С усталым упорством я твердил, что приусадебные участки выделены для подсобных хозяйств, а не для бездумного отдыха — для этого существуют санатории, но меня высмеивали, говорили, что я зануда с мелочным характером и всякое такое. Вскоре я понял, что в подобных делах одним внушением не обойдешься, но уже было поздно.

Ну, а потом, как я уже говорил, начались оргии. Особенно усердствовали молодые люди. Не подумайте чего, я ведь тоже кое-что соображаю — молодежи иногда надо послушать музыку, потанцевать, но нельзя же в этом упражняться ежедневно! Да и заводили они всякую муру. Сопоставьте музыку прошлых лет с теперешними завываниями — и все поймете сами. В общем, шло прямое загнивание некогда процветающего поселка.

В те дни на душе у меня было муторно. Я ходил, полный презрения, пребывал в унылой задумчивости, все пытался представить, чем закончатся эти нововведения, куда все это заведет. О наших соседях не говорю, меня уже все раздражало в них, даже как храпел на крыльце их старый пес. А их тарахтящая машина просто не давала мне покоя. Каждое воскресенье, желая покрасоваться, сосед гонял на ней встречать приятелей. Это был умышленный трюк, рассчитанный на легковерных посельчан: вот, мол, видите, как удобно иметь собственный транспорт! Покупайте, чего там! Он, сосед то есть, так и говорил, что комиссионные машины стоят дешево и, немного поднатужась, это каждому по карману. Он явно дурил посельчан, но зачем, я никак не мог взять в толк. Чтобы разгадать его задние мысли, я как-то попытался уточнить, что он имеет в виду, говоря о том, что купить машину может каждый.

— В самом деле, — невозмутимо ответил он, — подержанные машины стоят не так уж и дорого. Я смотрю, здесь у многих телевизоры, ковры, хрустальная посуда, а у нас ничего такого нет, зато мы имеем машину. С машиной чувствуешь себя свободней: в любой момент можно поехать к друзьям, выехать на природу, отправиться путешествовать, — он широко расплылся, давая понять, что его хитрости и уловки не так-то легко разгадать. — А в доме, мне кажется, главное — иметь книги и хорошую музыку… — в безмерной самонадеянности вещал он, точно пастор.

— У них не дом, а проходной двор, — в тот же день сказала мне жена. — Этой фифочке не семью содержать и не хозяйство вести, а выступать бы где-нибудь в ресторане. Сегодня смотрю — одной рукой держит мужа, а другой делает знаки его приятелю. Даже при нем устраивает любовные делишки. И он все ей прощает, тюфяк. Не может держаться как мужчина, — злость в жене все накапливалась. — А вчера влетела во двор, спешила так, точно за ней гнались бешеные собаки, и кричит своему муженьку: «Дорогой, в клубе идет замечательный фильм! Нам совершенно необходимо его посмотреть». Противно слушать! Необходимо посмотреть! Лучше б мужу брюки подшила, ходит как голодранец.

Соседку жена уже просто видеть не могла. Да, собственно, у них появилась взаимная ненависть. До грызни, конечно, не доходило, при встрече они даже раскланивались, но я замечал, с какими каменными лицами они потом расходились. Остальное дорисовывало мое воображение: я представлял, как однажды они набросятся друг на друга и оттаскают за космы. А что вы думаете, женщины на все способны.

— А их доченька бесстыдная, нет сил, — продолжала жена. — Ходит по поселку в шортах! Это с ее задом-то! Настоящая корова, противно смотреть! Идет здесь мне навстречу с каким-то парнем в обнимку, представляешь? Увидела меня, хоть бы устыдилась. Какое там! Нарочно еще ближе к нему прижалась. Ужас! Зловредней ее не бывает!

Жена говорила еще что-то, а я вдруг вспомнил слова соседа о машине и, сосредоточенно морща лоб, подумал, что машина не такое уж дьявольское изобретение, что, в принципе, иметь ее совсем неплохо — на ней можно доставлять овощи на рынок, а если купить прицеп, — то и дрова и торфяные брикеты возить, да и подрабатывать — делать «левые» рейсы.

В середине лета я начал возводить на своем участке полиэтиленовый парник, чтобы на следующую весну раньше всех приступить к выращиванию овощей. Сами знаете, сколько на рынке стоят ранние овощи. Я работал целыми днями, под вечер прямо валился с ног от усталости, а соседи все развлекались: провожали одних гостей и тут же встречали других. И денег транжирили!.. Не знаю, сколько, но уж немало! Нас с женой на свои сборища они уже не приглашали. Больше того, разговаривая со мной, сосед уже не улыбался, а выказывал полнейшее безразличие ко всему моему существу. Не скрою, это немного заедало. Я, может, и не подарок, но все же не как некоторые, понятия о добрососедстве имею и считаю, что худой мир лучше доброй ссоры. Именно поэтому я решил наладить с ним отношения. Однажды, когда сосед, насвистывая, прохлаждался около дома, я окликнул его и доверительно сообщил, для чего строю парник.

— Если хотите, помогу вам построить такой же, — искренне сказал я. — И рассаду могу вам продать. Отдам дешево, по-соседски.

— Нет, что вы! Спасибо! — испуганно замахал сосед руками и, посмотрев на меня холодно, с явной неприязнью, чуть не выдал залп ругани. Потом перевел взгляд на мое уже почти законченное сооружение и усмехнулся.

Вот так, мать его за ногу! Извините за выражение. Вот что я получил за свое добросердечие. «Но ничего, — подумал я, — посмотрим на твое раскаяние, когда придет весна и когда ты увидишь наши свеженькие овощи!». Я уже видел его раскаяние и прямо стонал от удовольствия.

Закончив парник, я привез на участок две тачки навоза, и мы с женой стали его носить вилами в парник. Хороший такой, жирный навоз. И вот тут-то все и началось. Лучезарная улыбка соседки уступила место брезгливой гримасе.

— Дорогой, — обратилась она к мужу, сморщив нос, — откуда так ужасно пахнет?

Он кивнул в нашу сторону и пробурчал что-то едкое. И она, соседка то есть, ни с того ни с сего набросилась на мою жену. Вернее, почти набросилась. Она сказала с гордым высокомерием:

— Господи, и как женщины выносят такое?!

Это уж было слишком! Подобные слова для моей жены явились ледяным душем. Она вся вспыхнула, но не сразу нашла, что ответить. Соседка поняла, что переборщила, и, спохватившись, все перевернула:

— С утра до вечера работают в саду, и еще ходят по магазинам, и готовят, и стараются хорошо выглядеть…

Вот так эти хитрецы нас и облапошивали. А мы все проглатывали. Но, если говорить начистоту, втайне у нас созревали свирепые планы: я лелеял мысль, чтобы сосед разбил свою машину, а моя жена… — об этом я и думать боялся, но наверняка это была неслабая месть.

Но не о том речь. Самое странное, именно в этот момент, когда мы уже вовсю воевали с соседями, к ним все чаще стали наведываться поселковые: один шел что-нибудь одолжить, у другого заболел ребенок, у третьего было тяжело на душе, и он шел исповедаться. И они никому не отказывали, отдавали, дуралеи, последнее; забросив собственные дела, спешили помочь совершенно чужим людям. То один, то другой житель поселка при встрече мне говорил:

— Как вам повезло, что с вами соседствуют такие замечательные люди, приветливые, добрые. Мы их так любим!

А жительницы обрабатывали мою жену:

— Вы не цените ваших соседей — они чудесные люди, веселые, интересные. Мы их так любим!

И, само собой, наших соседей особенно любили их многочисленные гости. Но меня всегда так и подмывало спросить всех этих людей: «И за что вы любите их? Ведь вы совершенно их не знаете! Они пускают вам пыль в глаза, а на самом деле являются закоренелыми бездельниками и насмешниками. Уж кто-кто, а мы с женой знаем, не первый день живем с ними бок о бок».

Вот так и протекали наши летние деньки — среди гнусных, нахальных штучек соседей и всеобщего отчуждения. Так и прошли два дачных сезона, по сути дела — два загубленных лета. А на третье наши отношения накалились до предела, мы с соседом разговаривали язвительно и гневно, а наши жены только и думали, как бы насолить друг другу. Можете себе представить, что это была за жизнь! Сказать по правде, я весь извелся, одно время даже решил продать дачу и приобрести домишко в другом месте, а потом подумал: с какой стати? Эти выскочки приехали на все готовенькое, а я был одним из первых поселенцев. Именно я, а не кто другой, пробивал для застройщиков водопроводные трубы, электропровод и тому подобное. И почему, собственно говоря, теперь я должен уезжать?! Если уж на то пошло, пусть они уезжают. Однажды я прозрачно намекнул на это соседу, и он неожиданно спокойно и даже как-то доброжелательно сказал:

— Да мы и сами об этом подумываем. Здесь очень красиво, и озеро прекрасное и люди дружелюбные, но, знаете, мы с женой любим перемены. Дача как-то привязывает. Мы хотим купить палатку, байдарку, велосипеды. Все-таки лучший отдых в лесу, у реки. Вы, кажется, нас осуждаете за наш образ жизни, но уж такие мы люди. Простите, если иногда досаждаем вам.

Я даже немного опешил от такого откровения и в последующие недели ощущал что-то вроде уныния. Как-то само собой закончилось наше въедливое противоборство и меня охватила тягучая, вязкая скука. Но жена с соседкой продолжала скандалить, все больше оттачивая свое словесное оружие. Каждый вечер жена подробно докладывала мне про позорное, бесстыдное поведение соседки, но мне почему-то уже надоело это выслушивать. Больше того, я вдруг заметил, что жена стала придирчивой и сварливой, ей явно изменяло чувство справедливости. Частенько она поливала соседку без всякого повода. Как-то говорит, снедаемая жгучей завистью:

— Соседка опять напялила на себя новое платье. Все молодится, развалина! И чего из себя корчит?!

— Хватит! — обрезал я разгоряченную супругу. — Какая она развалина, что ты болтаешь?! Она моложе тебя.

Это был смертельный удар, — всегда во всем согласная, ни в чем не перечащая, жена чуть не запустила в меня кастрюлей. Потом поджала губы и несколько дней со мной не разговаривала.

К исходу того мучительного лета произошло событие, которое окончательно надломило меня. Накануне был особенно дурацкий день: на станцию в хозяйственный магазин завезли удобрения, и я побежал занимать очередь. Собственно, удобрения у меня были, но здесь сработала застарелая привычка — брать про запас. По пути я встретил одного посельчанина, он направлялся с детьми на озеро. Этот посельчанин сухо со мной поздоровался и заявил с усмешкой:

— Все носишься?! И чего тебе не хватает?! И так весь двор завален и нужным и ненужным… Во всем надо соблюдать меру, старина. Ну скажи, куда вам столько?! Детей у вас нет. В гроб, что ли, с собой возьмешь?! Вон ваши соседи живут так живут! Широко, весело, и для людей, и в свое удовольствие. Жизнь-то ведь у нас одна, второй не будет…

Я не придал особого значения этим словам — каждому свое, как говорится, — но все же стало неприятно, что все больше поселковых от меня при встрече отворачиваются. Похоже, нас считали низкими людишками: меня — желчным стяжателем, а жену — злоязычной, задиристой бабой. А ведь мы не такие, смею вас уверить, не такие! Мы просто хотели всего иметь вдоволь и чтобы во всем был порядок.

Но вернусь к удобрениям. Никакой очереди в магазине не оказалось. Взял я три пакета, потащил их домой, а погодка шикарная такая стояла, и вокруг — ни души, все были на озере. «И чем я, в самом деле, занимаюсь? — какая-то совершенно новая мысль пронзила меня насквозь. — И так уже всего понатыкано в доме, и деньжат поднакопили предостаточно — на все оставшиеся годы хватит, может, действительно хватит заниматься накопительством, купить машинешку, скатать к морю, ведь ни разу по-человечески не отдыхали?! И во имя чего мы, собственно, живем?». Вот так рассуждая, я и подошел к дому. Жена колготилась у плиты; завидев меня, застыла, словно идол, и проговорила с глупейшем выражением на лице:

— Что ж мало взял?

Я чуть не рассмеялся от души — мое философское состояние было выше ее разумения. «И как я с такой дурехой столько лет прожил? — совсем уже неожиданная мысль появилась в голове. — Никогда не возразит, ничего интересного не выскажет. Безликая баба. И зануда, каких мало. Только и может злопыхать по поводу соседки. А та, в общем-то, отличная женщина, добросердечная и культурная, и сложена неплохо». На мгновение мне захотелось отлупить жену, выбросить эти проклятые пакеты, плюнуть на все и укатить куда глаза глядят, но я все же сдержался.

А на следующий день и произошло то событие — у наших соседей стряслось несчастье. Сосед поехал на машине в город за приятелями и попал в аварию. Машина превратилась в лепешку, а он, к счастью, отделался переломами, но с месяц ему предстояло лежать в больнице. Об этом мы узнали, когда услышали отчаянный вопль в их доме. Я отправился выяснить в чем дело; на террасу вышла дочь и тревожно сообщила о случившемся. Стыдно признаться, но мои мрачные пожелания исполнились: я оказался вроде бы виновником несчастья. Я вспомнил улыбающееся лицо соседа, его всегдашнее благодушное настроение и почувствовал себя негодяем, честное слово.

А к соседке уже валом валил народ: все выражали соболезнования и предлагали всевозможную помощь. И вот здесь до меня запоздало дошло, почему к ним, нашим соседям то есть, люди всегда тянулись, а к нам никто не заходил — само собой, потому что они жили открыто, для других, а мы, как последние скряги, только и знали, что окапывались в своей крепости.

Моя жена тоже кое-что поняла. Уж на что ненавидела соседку, и то разжалобилась.

— Знаешь, говорят, у них это… совсем нет денег, — сказала она прочувственным тоном. — Они же все тратили на друзей, а он теперь долго не сможет работать. Может, мы это… одолжим им немного?

— Чего там одалживать, — буркнул я. — Отнеси просто, скажи «пригодятся». Люди они хорошие, сердечные… И дочь у них хорошая девушка, скромная… А я потом к ним загляну, помогу по хозяйству…

С того дня у наших соседей стало тихо — никаких компаний, но в домах и на улице только и говорили о них. Чего я только ни слышал! И то, что они с женой «скрасили однообразие в поселке» и что они «самые добрые люди на свете», и что «они со странностями, но с ними интересно»… И знаете, как бывает, это внезапное потрясение на многое открыло мне глаза. Наконец я очухался и впервые всерьез задумался о том, что все мы смертны и вот так нелепо, как получил травмы сосед, может вообще оборваться жизнь. Согласитесь, от этого никто не застрахован. Но о таком человеке, как наш сосед, все будут помнить, он что-то заронил в сердцах людей, что-то такое, от чего все стали немного другими, ну лучше, что ли. А когда я загнусь, кто вспомнит обо мне? Подумаешь, исчез еще один огородный жук! Никто и не заметит, небось. А кое-кто, может, и вздохнет с облегчением. Так я думал, и от этих мыслей мне становилось не очень-то сладко.

Когда наш сосед вернулся из больницы, его встречали с цветами, как встречают героев или правителей, — это уж как вам больше нравится. Но пожить нам вместе не удалось: они сразу уехали в город, а вскоре и продали дачу.

И вот тут, вы не поверите, на меня накатил приступ тоски, иными словами — я превратился в настоящего страдальца. Бывало, не находил себе места на даче — все, на чем бы ни останавливался взгляд, казалось противным. А от разных загашников и запасов прямо тошнило. В какой-то момент я даже хотел разнести парник, но, взвесив стоимость урожаев и затраченный труд, все-таки не решился. Не знаю, может быть, еще решусь. Ведь ничего другого мне не остается, если я хочу начать новую жизнь и, главное, вернуть уважение посельчан. Как вы считаете?

Ромео и Джульетта

В распахнутом пальто, разгоряченная, безумная, она бежала по снегу, швыряла в сугробы сумку, варежки и, еле сдерживая рыдания, тоскливо причитала:

— Проклинаю день и час, когда тебя встретила!

— Наташа, остановись! — растерянный, подавленный, он спешил за ней, на ходу поднимая брошенные ею вещи. — Наташа, успокойся!.. Ну что ты в самом деле?! Все устроится!..

Он догнал ее, схватил за руку.

— Успокойся, дорогая!.. Скоро весна, поедем в Ялту…

Они стояли рядом, измученные долгой, запутанной любовью, два человека, которых связывали непривычные, непристойные, с точки зрения морали, отношения: она — сорокапятилетняя, бледная, с нервным ртом и тревожными глазами незамужняя женщина и он — шестидесятилетний, полный, седой, с умным, добрым лицом, семьянин, имеющий примерную жену, детей и внуков.

— Витя, оставь меня в покое, прошу тебя… У меня нет больше сил. Иди к своим. Тебя ждут… А меня… меня никто не ждет. Ни один человек в мире, — с усталой безнадежностью она запрокинула лицо, и слезы побежали по ее щекам; казалось она посылает в небо вопль отчаяния, и все, что на земле, для нее — неподвижный, затянувшийся кошмар.

В безмолвной жалости он обнял ее.

— Ты нужна мне.

— Я тебя умоляю, не надо, — она отстранилась. — Я для тебя привычка, игрушка, с которой никак не могут расстаться… Иди, Витя, домой, тебя ждут.

— Ну, что ты в самом деле, Наташенька! Я ведь и не торопился вовсе… Так хорошо сидели… И в кафе сегодня хорошо, почти никого нет. И что на тебя нашло? Я только сказал, что сегодня день рождения дочери и надо бы прийти пораньше. Но мы могли бы еще посидеть, — на его лице появилась слабая, виноватая улыбка.

— Нет, Витя. Иди домой и прости меня… Я не права… Не знаю, что нашло на меня… — она глубоко вздохнула и, опустив голову, медленно побрела к остановке автобуса.

Они встречались в арбатском кафе; он приходил первым, торопливо занимал свободный стол в углу, отодвигал к стене третий «лишний» стул, покупал в буфете бутерброды, сигареты, кофе, аккуратно расставлял на столе и поминутно посматривал то на часы, то на вход в кафе. Несмотря на тучность, он двигался артистично, легко, тихая радость освещала его лицо — он был взволнован, как мальчишка в ожидании первого свидания.

Появлялась она; устало улыбаясь, произносила слова приветствия, поспешно сдавала в гардероб редактуру, которую обычно брала на дом, легкими движениями поправляла прическу перед зеркалом и рассеянным, блуждающим взглядом осматривала посетителей кафе.

— Как хорошо, что ты занял именно этот столик, — говорила она, когда они усаживались. — Здесь тихо, спокойно. Я в редакции так устаю от людей. И, пожалуйста, Витя, не сажай к нам никого. Терпеть не могу всяких назойливых. Как выпьют, начинают ходить по столам, искать собеседников. А ведь невежливо не поддерживать разговор, надо что-то говорить, а так не хочется.

— Конечно, конечно, Наташенька. Я ведь тоже устаю на лекциях, — он доставал из портфеля заранее купленную бутылку вина. — Некоторые ведь стремятся захватить как можно больше пространства и быть в центре внимания, а нам нужно всего ничего — освещенный угол, и только, верно? — он улыбался, довольный, что все удачно складывалось.

Она вынимала из сумки сверток с ветчиной или жареной рыбой, он разливал вино, они склонялись над столом, заговорщически произносили тосты, выпивали, ужинали, рассказывали друг другу, как провели минувший день — он говорил об институте, где преподавал литературу, она — о своем издательстве; иногда он показывал курсовые студентов или она читала вслух какую-нибудь рукопись, и они подробно и горячо обсуждали каждую работу.

В середине вечера он снова шел к буфету, доброжелательно раскланивался со знакомыми, а если встречал знакомых у буфетной стойки, пожимал им руки, интересовался делами; когда же спрашивали о его жизни, вежливо отвечал: «Спасибо, все хорошо»; взяв кофе, он спешил в «свой закуток», и, пока нес чашки, не отрываясь смотрел на нее. А она на него, подперев щеки руками. И они улыбались друг другу.

Потом они курили и вспоминали вылазки на природу, походы с рюкзаками вдоль рек, отдых в Крыму… В их закутке было уютно и весело, их связывало полное понимание, родство душ, беззаветная преданность, годы общих болей и радостей. Они относились друг к другу заботливо, с глубокой нежностью и уважением, с высочайшей святостью, которая свойственна только великим влюбленным.

Ближе к закрытию кафе они устраивали «маленький костер» в пепельнице и очень тихо пели туристические песни и песни, популярные в послевоенные годы, а когда посетители расходились и в зале гасили свет, недолго танцевали, танцевали в темноте, но над ними светился романтический ореол… Конечно, иной раз в их отношениях угадывалось неполноценное торжество, какое-то великолепное несчастье.

— Виктор Алексеевич и Наталья Александровна, — почтительно говорили гардеробщики. — У них настоящая любовь, не то, что у теперешней молодежи.

— Надо же, Ромео и Джульетта, — удивлялись случайные посетители.

— Современные Ромео и Джульетта, — серьезно подтверждали завсегдатаи.

Они встречались в кафе в течение пятнадцати лет… А все началось с того времени, когда ему, молодому аспиранту, предложили вести фольклор на первом курсе педагогического института. У него была интеллигентная внешность, острый ум, располагающая улыбка; он входил в институт и сразу притягивал внимание; в аудитории бросал внимательный взгляд на студентов, с мягкой иронией, спокойным ровным голосом разбирал их очередные «эпосы», увлеченно обозначал новую тему.

Что особенно привлекало студентов — его резко очерченная индивидуальность: в отличие от большинства преподавателей, с их нудными назиданиями и холодной отработкой материала, и такой же холодной деликатностью в общении, он проводил занятия в форме незапланированных дружественных размышлений, пытливых, искренних бесед с единомышленниками.

— В сущности, вся наша с вами жизнь — познание самих себя и окружающего мира, — говорил он. — И главное здесь не внешнее — разные житейские мелочи, а внутреннее — то, что в нас самих, наше отношение ко всему происходящему… Конечно, жизнь короткая, и хочется ее до краев заполнить встречами, страстями, а серьезная работа требует усидчивости, больших затрат времени и сил. Выбирайте! Или попытайтесь совместить. Кому это удастся, будет счастливцем. Но бесспорно, необходимо изучать мировую культуру. Ведь значительные произведения, совершали перевороты во взглядах людей, а не просто заставляли их смеяться и плакать, и размышлять над смыслом жизни… В сущности, искусство не что иное, как стремление исправить мир, попытка искоренить зло. И, ясное дело, это удел безумных, — с улыбкой добавлял он.

На факультете преимущественно учились девушки; они просто сбегались на лекции аспиранта и тайно и явно влюблялись в него; некоторые, из особо влюбчивых, распалив фантазию, так далеко заходили в своих желаниях, что чувствовали головокружение. После занятий студентки приглашали его на выставки и концерты, на «капустники» в общежитие; он вежливо отказывался, ссылался на «семейную крепость», на то что его ждут жена и дети… Но два раза студенткам все же удалось его уговорить — он посетил «девичью обитель» и устроил для своих поклонниц настоящий праздник: рассказал множество занимательных историй из жизни творческих людей, которые «все чувствуют сильнее и ярче», рассказал с юмором и сделал акцент на порядочные поступки в этих историях — тем самым преподал девушкам прекрасный урок нравственности.

Случалось в курсовых студенток он находил стихи и записки с признаниями в любви, и в него вселялась смутная тревога. Он догадывался, что каждая девушка в определенный период влюбляется во взрослого мужчину, догадывался, что это болезнь, которой она переболеет и вернется к своим сверстникам, но не знал, как это объяснить юным ранимым душам, какое применить лекарство, и при этом не стать бесчувственным и жестоким.

Он не был святым — больше того, до женитьбы, будучи студентом, имел несколько увлечений, но, став преподавателем, любой роман с ученицей посчитал бы позорным, недостойным настоящего педагога. Ко всему, он дорожил семьей.

Он женился не по любви. Четыре года дружил с сокурсницей и ровесницей, «девушкой с внутренней тишиной», как он называл ее за ровный характер. Все, что происходило с ним, происходило и с ней, они все переживали вместе, она была частью его самого. Они во многом были единомышленниками, на многое имели одинаковые взгляды, только он стремился к общению с людьми, любил туристические походы, песни у костра, а она не понимала туризм, не посещала студенческие вечеринки, вела домашний, замкнутый образ жизни, но и не осуждала его увлечений. После защиты диплома его оставили в аспирантуре, ее направили преподавать в школу, и как-то само собой, чтобы не отдаляться друг от друга, они решили расписаться. Когда появились дети, она полностью посвятила себя семье, а он серьезно занялся кандидатской диссертацией.

Однажды с его студентками произошла неприятная история: летом, работая вожатыми в детском лагере, они устроили безумный пикник с деревенскими механизаторами и не появлялись в лагере больше суток. Заводилой этой выходки явилась Наташа, стройная девушка с большими серыми глазами. Она и раньше отличалась чрезмерным весельем, независимостью и заносчивостью; с преподавателями держалась дерзко, своенравно, говорила насмешливо, нарочито цинично и грубовато, но была отличницей и на экзаменах отвечала молниеносно и четко.

После того, как о той истории узнали в деканате, она пришла к нему, своему преподавателю, и с мрачной убежденностью спросила:

— Нас выгонят из института?

Это был отчаянный вызов — накануне он шел на лекцию, а она стояла в коридоре, бесстыдно обнявшись с каким-то парнем, и вошла в аудиторию через полчаса после него.

— Пожалуйста, Наташа, покиньте аудиторию, — спокойно сказал он. — Вам не до моей лекции.

Он был уверен, что она дочь каких-нибудь известных родителей, что у нее с детства все есть и будущее обеспечено, потому и в голове развлеченья, постоянная тупая праздность.

— Нас выгонят из института? — повторила она и нервно усмехнулась. — Ведь мы же безнравственные.

Он смотрел на нее и вдруг подумал — а что если это показное самоуничижение, и она — уязвимая, ранимая натура и ее категоричность в суждениях от внутренней неуверенности, а цинизм от застенчивости, от желания быть современной, своего рода прикрытие беззащитности? В пользу такой догадки говорила ее бравада легкомыслием.

— Знаете что? — он отложил конспекты. — Сейчас сюда придут преподаватели. Давайте прогуляемся по Пироговке к озеру.

Они вышли на улицу, и он сказал:

— У вас, Наташа, красивая внешность, а человек, которому много дано от природы, должен быть добрым, щедрым… И благожелательным, великодушным… Почему вы такая колючая?

— Красивая?! — раздраженно хмыкнула она и добавила с внезапным пылом: — Комплименты фальшивая штука. Зачем вы их говорите? А то, что я колючая… Никакая я не колючая, просто вы привыкли к определенному стереотипу… И потом, бывает, обстоятельства сильнее нас, — это она произнесла холодно и размеренно, и он понял, что его догадка не беспочвенна — в ее судьбе не все просто и гладко, и у нее, как у каждой независимой личности, есть недруги и неприятности.

Они сели на берегу озера. Был знойный полдень, утомленная природа дышала жаром, ярко искрилась вода, в воздухе стоял травянистый настой — позднее они часто вспоминали тот день, он остался в их памяти и всегда вызывал улыбку.

Они закурили, и он попросил ее рассказать о себе.

Несколько секунд она остекленело смотрела на воду, потом вздохнула и хмуро начала рассказывать о своей изломанной судьбе: отец погиб на фронте, живет с больной матерью, поклонников часто меняет, потому что никто по-настоящему не нравится — бледная, какая-то потерянная в огромном городе, она впервые рассказывала о себе малознакомому человеку и, казалось, впервые со всей серьезностью смотрела на свою жизнь отстранено. Постепенно она пришла в себя, с улыбкой оглядела озеро.

— Смотрите, над водой скользят ласточки, — сказала, предлагая переменить неприятную тему разговора. Потом повернулась к нему: — Я недавно подобрала котенка. Он такой игрун! А вы знаете, чем больше животное играет, тем оно умнее?! А вы любите животных?..

«Какая она хорошая, — подумал он. — Просто живет без отца, и ее некому поддержать».

С того дня между ними возникла не просто симпатия, а некое стеснительное влечение друг к другу. При встрече с ним ее охватывал острый стыд и за свое поведение, и за откровенность у озера; она краснела, и ее походка становилась скованной, а он сразу терял самообладание и выдержку, не в силах понять, почему один человек тянется к другому, несмотря на огромную возрастную дистанцию.

— Спасибо, что вы заступились за нас перед деканом, — сказала она однажды и, глядя ему прямо в глаза, добавила: — Вы самый добрый, умный и… замечательный.

После окончания института она уехала на Сахалин в город Корсаков. Преподавала литературу в школе, жила в женском общежитии и… писала ему письма, длинные талантливые послания с описаниями природы острова и быта людей; писала о своих подругах в общежитии и походах с учениками; приглашала его приехать летом, обещала показать «удивительные места», но ни разу, даже вскользь, не обмолвилась о своем одиночестве и о том, как ей сильно не хватает его. Только однажды написала, что теперь, став учителем, она понимает, каково было ему «с разными неуравновешенными девицами», просила простить ее за все, а дальше следовало: «Но неужели он, умный, тонкий мужчина, не мог понять, отчего себя так ведут девушки?». По этим письмам он четко прослеживал ее взросление — из взбалмошной девчонки она превращалась в спокойную, рассудительную женщину.

Однажды ему предложили командировку на Дальний Восток; предстояло посетить Приморье, и он подумал «Сахалин там рядом, выкрою время и как-нибудь доберусь». И действительно, будучи в Комсомольске-на-Амуре, сумел приехать на остров, разыскал общежитие, но ее не застал.

Они встретились через пять лет на вечере выпускников института. К этому времени он уже был старшим преподавателем, заканчивал докторскую диссертацию, а она вернулась в Москву и работала редактором в издательстве. Она изменилась: округлилась, поменяла прическу; в строгом сером костюме, подтянутая, стремительная — выглядела вполне зрелой женщиной.

— О, Наташенька! — обрадовался он, когда они чуть не столкнулись в зале. — Как хорошо, что и вы здесь, — он взял ее за руки. — Надо же, случайно встретились.

— Вовсе не случайно. Я знала, что вы здесь будете, — она улыбнулась, посмотрела на него открытым, бесхитростным взглядом.

— Что же вы, обманщица, приглашаете в гости, и исчезаете? Я ведь приезжал к вам на Сахалин, зашел в общежитие, а вас нет.

— Не может… быть?! — она даже запнулась от удивления. — Когда, в каком месяце?

— В июне.

— Ой, господи! Ведь я была в походе с учениками, — с досады она махнула рукой. — Как жаль, господи!

— Ну, рассказывайте, как вы, островитяне, там жили?

— Как жила? — она вздохнула. — Я же вам подробно писала.

— Да, да…

— Замечательно жила… Завела два глобальных романа. Один с капитаном дальнего плавания, который так редко плавал, что весь оброс водорослями. А второй — с дремучим таежным охотником, который даже не слышал о Льве Толстом. Замечательно жила, — она рассмеялась. — И скучала по вас, — она даже не покраснела от столь откровенного признания.

Теперь они были равны, теперь он не чувствовал между ними возрастной дистанции.

— А почему же вы, Наташенька, не позвонили, когда вернулись в Москву? Сколько вы уже здесь?

— Уже полгода. А не звонила… Подумала, вы уже забыли меня.

Первые дни они, как бездомные влюбленные — а, собственно, такими и были — просто бродили по улицам, но вскоре смогли выкроить свободную неделю и, бездумно, наперекор всем понятиям о приличии, уехали в Ялту; сняли комнату на узкой улице, среди каменных изгородей — в окна комнаты свисали ветви инжира, виноград — от них тек одуряющий густой аромат; купались в море, играли на пляже в волейбол, поднимались в горы и загорали на полянах, среди вековых деревьев и звонких холодных ручьев.

— Надо же, эти деревья уже росли, когда мы только родились, и будут стоять, когда мы умрем, — говорила она восторженно. — И только на природе по-настоящему чувствуешь быстротечность жизни. Кажется, совсем недавно мы вот так же сидели у озера на Пироговке, а ведь прошло столько лет! И, что я еще заметила — когда занимаешься творчеством, время летит быстрее, то есть у художников время идет быстрее, чем у обычных людей. Я еще в институте занималась живописью, сочиняла стихи и знаю. Я ведь не только была блудницей, не думайте… Но так и не смогла проявить свои способности.

Она спешила выговориться, ее слова теснились и путались.

— Я ведь холерик, хваталась то за одно, то за другое и никогда не могла сидеть без дела. Даже всех заразила туристическими походами… Вы не знаете, а мы плавали на байдарках по Угре и Керженцу, по реке Великой. Великая — потрясающая река! Если мы не разойдемся… на будущее лето обязательно вас туда увезу. Хотя бы ненадолго, сможете выбраться из дома?..

Она была наделена повышенной эмоциональностью, живым интересом ко всему, что ее окружало, и ее воображение было не иллюзорным, а трезвым.

Он смотрел на нее и улыбался. Наконец-то он встретил женщину своего духа, своего состояния, в которой было то, чего ему не хватало в жене.

По приезде из Крыма в арбатских переулках они обнаружили кафе, в котором собирались студенты, художники, литераторы. Они стали встречаться в том кафе два-три раза в неделю.

Раньше он отказывался от всяких командировок с лекциями, теперь напрашивался сам, и она всюду его сопровождала, — предварительно брала на работе дни за свой счет и просила соседей при случае помочь матери.

За зиму они побывали в Ленинграде и городах Прибалтики; в гостиницах оформлялись в разные комнаты, как лектор и его секретарша — это обстоятельство вызывало у него и у нее некоторое смущение, но недолгое, минутное — радостное возбуждение не покидало их в этих поездках.

«Кажется, я наконец впервые понял, что такое настоящая любовь», — внезапно подумал он, и вся предыдущая жизнь показалась ему никчемной, всего лишь — прелюдией к этой наступившей жизни.

В следующем году они целый месяц провели на Великой; жили в палатке на берегу реки, недалеко от деревни; палатку разбили среди высокотравья, где гудели пчелы и ползали мириады насекомых, и не смолкал гомон птиц. По утрам отправлялись в лес за грибами и ягодами, днем готовили обед на костре, купались, загорали, бродили вдоль берега, собирая отполированные водой коряги. По вечерам ходили в деревенский клуб, смотрели фильмы, а вернувшись в лагерь, до полуночи сидели у костра и пели песни.

Ему нравилось в ней все: непосредственность, и всегдашняя любознательность, и тонкость — умение из ничего создавать художественные образы, и любовь к чистоте и порядку — она поминутно прибирала их поляну, на мелководье стирала белье и песком отмывала посуду.

Ее восхищала в нем доброта, и ум, и душевная чистота, и мужественная нежность, и любовь к своему делу, и благородная сдержанность. Они были счастливы, точно приобрели что-то драгоценное, несбывшееся, какой-то утраченный мир. Наконец она стала называть его на «ты».

Этот летний отпуск окончательно сблизил их, после него они уже встречались каждый вечер: ходили в бассейн и в кино, зимой устраивали лыжные прогулки. Но эта окрыленная привязанность друг к другу и положила начало их внутреннему слому — в дальнейшем ни он, ни она так и не смогли полностью уйти в работу и быть прежними с домашними. Ее вдруг стала раздражать измученная болезнями мать, которая чувствовала себя все хуже и уже нуждалась в постоянной сиделке — именно в матери она вдруг увидела первопричину всей своей неустроенности — получалось, что старческая безнадежная болезнь губила сразу две жизни. Она старалась сдерживать раздражение, заботилась, ухаживала за матерью, но иногда давала себя знать накопленная усталость, ее прорывало, и у них случались скандалы. В такие минуты она чувствовала себя выпавшей из жизни и зависшей в пустоте. И только любовь к Виктору, предстоящая встреча с ним давали ей новые силы.

Он стал испытывать сложное переплетенье чувств: с одной стороны, привязанность к жене, хорошему человеку и другу, с другой — сильное влечение к Наташе. Домоседка жена была слишком пассивной, чтобы сделать их жизнь полноценной, а с Наташей он жил интересно, насыщенно, и, главное, с активной любовной страстью, чего давно не испытывал к жене. Все связанное с семьей для него давно превратилось в нудные обязанности, которые он выполнял по инерции, и все чаще возвращался домой ночью, а то и под утро.

Как каждая здравомыслящая женщина, его жена обо всем догадывалась, втихомолку переживала измену, но не донимала его вопросами, ни в чем не обвиняла и держалась стойко, не теряя достоинства. Только изредка он замечал ее печальный профиль, вопрошающие взгляды и тогда говорил, что все вечера просиживает в библиотеке, что диссертация требует большого объема работы. Жене он мог найти более-менее убедительные слова, благовидные предлоги, но самому себе не находил оправдания, и в конце концов пришел к выводу, что просто удобно устроился и ведет себя, как негодяй.

Наташа познакомила его с замужней подругой, и они стали проводить время в новом семейном кругу. Супруги — тоже преподаватели — сразу нашли с Виктором много общего и вскоре так привыкли к нему, что принимали чуть ли не за законного мужа Наташи. В дни застолья у супругов, в минуты веселых бесед она и в самом деле чувствовала, что значит для Виктора гораздо больше, чем его жена, но, как только они расставались, ее охватывало ощущение покинутости. Ей хотелось хотя бы два дня в неделю, но полностью, без разлук, проводить с Виктором, а он всегда уезжал в семью. Роль единомышленницы и собеседницы казалась ей постыдной и нелепой, а в праздники, когда Виктор вообще не уходил из семьи, для нее наступали часы пустоты и отчаяния. Больная мать и бесперспективные отношения с Виктором доставляли ей мучительную боль, она чувствовала себя загнанной в угол. Внезапно и без особой причины вспоминала, как студенткой влюбилась в Виктора, и начинала бичевать себя за то, что когда-то совершила чудовищную ошибку. Выкуривая одну сигарету за другой, она припоминала, как Виктор совершенно не выделял ее среди студенток, как писала ему письма с Сахалина… Горькая память доводила ее до состояния полу-мертвой усталости. А тут еще больная мать, ее стоны, бред. Разрыдавшись, она глотала таблетки, пила успокоительные настойки… Но постепенно перед ней вставали солнечные картины Ялты и реки Великой, все те города, которые они успели объездить с Виктором, и ее лицо светлело. Она вспоминала его постоянную заботу о ней, его обходительность, и вдруг явственно чувствовала, что в эти минуты на другом конце города он скучает по ней, что он с радостью провел бы праздник с ней, но долг перед детьми, его врожденная порядочность не позволяют ему сделать это.

«Я счастливая, — бормотала она измученным голосом. — Судьба послала мне замечательного человека. Он — мое предназначение, и никуда мне не деться от этой горькой любви. Все равно после него, такого необыкновенного человека, я ни с кем не смогу встречаться».

На следующее лето он нанял медсестру для ухода за матерью Наташи, и они с супругами преподавателями совершили многодневный поход по берегу Оки, а потом еще неделю жили на турбазе «Селигер». Перед этим, по предложению Виктора, они тайно обвенчались в церкви и к радости Наташи, пусть запоздалой — эту тайну она скрывала с трудом — стали мужем и женой, пусть не перед людьми, но перед Богом.

…В череде работы, повседневных дел, радостных и горестных событий, встреч и разлук год шел за годом. Он стал доктором педагогических наук, профессором, у него появились внуки. А она по-прежнему работала редактором, и ничего значительного в ее жизни не произошло, за исключением смерти матери. И что странно, она давно готовилась к такому исходу, но, только оставшись совершенно одна, поняла всю непоправимость потери. Мать доставляла ей много хлопот, но и была ее советчицей, утешительницей, родным человеком, которому неустроенность дочери доставляла больше страданий, чем собственная немощь.

Теперь, после смерти матери, она могла приглашать Виктора к себе, и несколько раз он оставался у нее на всю ночь, но неожиданно ей стало тягостно находиться в комнате, где прожила с матерью большую часть жизни — она решила поменять жилплощадь и дала объявление в горсправку.

Они по-прежнему встречались в кафе, но уже как состарившиеся Ромео и Джульетта… Иногда к нему подбегали студентки, беззаботно и весело о чем-то выспрашивали, а когда он отвечал, замирали от восхищения. Наташа смотрела на них и вспоминала свою юность, влюбленность в Виктора, свои многочисленные способности, радужное будущее… Он выглядел как прежде, возраст только придал ему дополнительную привлекательность и обаяние; молодежь по-прежнему к нему тянулась, испытывала доверие, желание высказаться, найти понимание, услышать мудрый совет. А она изменилась: располнела, лицо покрылось морщинами, только и остались — большие серые глаза, но и в них потухла прежняя лучезарность.

Слушая, как Виктор разговаривает со студентками, Наташа нервничала, непрестанно курила. Он замечал это и поспешно, но тактично прощался со студентками и заговаривал с ней на ее излюбленную тему — о животных; случалось, она все же продолжала нервничать, а то и вставлять едкие словечки в повышенном тоне, тогда он смолкал, чтобы не накалять атмосферу и дать ей возможность успокоиться.

Все чаще его посещала мысль: правильно ли он поступает, столько лет встречаясь с Наташей? Получалось, что он загубил ее молодость, лишил семьи, ребенка. Потом вспоминал, что за все годы супружества ни одного отпуска не провел с женой. «Ум мужчины не в том, чтобы самому интересно жить, но и сделать жизнь жены интересной», — говорил сам себе, но тут же ограничивал круг интересов жены — «она довольствуется детьми и внуками, а у Наташи никого, кроме него, нет». Он вспоминал, как поочередно говорил обеим женщинам одни и те же слова, как путал их имена — разъедающие сомнения и стыд не давали ему покоя.

Временами он становился противен сам себе; «живу на два дома и только искалечил жизнь обеим женщинам. Двоеженец, негодяй — вот я кто!». Он безжалостно казнил и проклинал себя, забегал в первое попавшееся кафе, опрокидывал рюмку водки, нервно курил. А придя домой, говорил с женой извиняющимся тоном, просил прощения за то, что мало уделял ей внимания, уверял, что никогда ни при каких обстоятельствах не разрушит семью.

— Ну что ты, Витенька, — великодушно улыбалась жена. — Я всем довольна, меня все устраивает. Ты замечательный муж.

А вечером в кафе он просил прощения у своей жены перед Богом. Она молча слушала, гладила его руку, и ее прекрасные глаза наполнялись слезами.

— При чем тут ты, Витя? — тихо вздыхала она. — Я сама так захотела… Я много раз могла все изменить, устроить свою судьбу… Я сама так захотела и ни о чем не жалею.

Путешественница

С чем, с чем, а с приятелями мне повезло. Недавно один звонит и спрашивает: «Как дела?». До этого не звонил несколько месяцев и вдруг словно почувствовал, что дела у меня складываются отвратно: не клеилось с работой и я всерьез задумался — а своим ли делом занимаюсь вообще; во мне шло саморазрушительное недовольство собой, я даже порвал часть рисунков (я занимаюсь графикой). Все это и выложил приятелю (он тоже график и круглый год живет затворником на даче). Приятель стойко выслушал меня и говорит:

— Чего щебетать по телефону, приезжай, все обсудим. Ты порядочный человек, тебя всегда рад видеть.

Он всех делит на порядочных и мерзавцев (считает, что умными, талантливыми Россию бог не обидел, но порядочных у нас маловато). Крайне самоуверенный, агрессивный, он, к счастью, особой кровожадностью не отличается и редко выходит из себя — большей частью молчит, и это одна из его ценных особенностей, а уж если говорит, то убедительно — в умении убеждать он силен, очень силен.

— Приезжай, — повторил приятель. — Я помогу тебе. Когда у меня неприятности и я не могу пересилить себя, взять в руки, сконцентрироваться на работе, я опрокидываю рюмку водки, закуриваю, и порядок. Достоверно установлено — спиртное способствует душевному равновесию.

— Уже все испробовал, — вставил я. — Не помогает, хоть тресни.

— Это надо делать с другом. Порядочным. Сразу становится легче. Друг принимает на себя часть твоей боли. Так что, приезжай, я, несгибаемый, тебе, раскисшему, помогу. Для меня это азартная задача — вселить в тебя величественный дух.

Подобную помощь надо или отвергать с гордостью, или принимать с благодарностью. Я принял с благодарностью, хотя и подумал: «далековато к нему ехать», но тут же вспомнил китайскую поговорку: «Дорога к другу никогда не бывает длинной», и отправился на вокзал.

Дача приятелю досталась по наследству от отца. В отличие от новых кирпичных строений — холодных коробок — бревенчатый сруб приятеля выглядел скромным добротным домом, в котором чувствовалась теплота, угадывалась прочность, долговечность; и располагалась она в прекрасном месте — на окраине поселка, где начинался лес. Там было тенисто и тихо, но стояла не мертвая тишина, от которой становится не по себе, а тишина, которая с одной стороны дает покой душе, а с другой — не вселяет чувство полнейшего одиночества, оторванности от жизни — невдалеке пролегало шоссе со слабым движением, изредка доносился сиплый сигнал электрички, где-то что-то мастерили — слышались приглушенные удары молотка, еле различимые голоса.

— Здесь роскошно, и в гробу я видел этот зачуханный город, — сказал приятель, встречая меня. — Молодец, что прихватил бутылку. У меня кое-что есть, но и эта не помешает. Здесь ведь у мужиков из соседней деревни бутылка — лучшая валюта. Дров привезти — бутылка, забор починить — бутылка… Я выпиваю сто пятьдесят грамм ежедневно, но среди деревенских считаюсь почти не пьющим. У них это не доза. Они за день прикладываются не раз и в общей сложности выпивают пол-литра, причем выпивают в два приема: «на Эльбрус» и «с Эльбруса». Вначале водку запивают пивом — это «на Эльбрус», а потом в кружку с пивом просто наливают водку — это «с Эльбруса». Так что, мы с тобой не алкаши, а невинные любители выпивки.

Приятель называет себя «отшельником»; друзей он не имеет, поскольку «мерзавцев гораздо больше, чем порядочных»; кроме резкого характера, у него масса и других недостатков, но он мой старый товарищ, нас многое связывает: и работа в Домах творчества, и выставки, и застолья.

На участке стояла грамотно поставленная баня (нижние венцы — дуб, средние — осина), которую приятель заботливо приготовил к моему приезду и в которой мы первым делом попарились (что сразу выбило из меня половину хандры), а в саду росло множество раскидистых яблонь; стояла осень и яблоки гулко падали в траву. В самой даче не было никаких излишеств, зато имелось радиаторное отопление и связь с миром — телефон.

— Телевизор нарочно не привожу, — пояснил приятель. — Не могу смотреть на мерзавцев, выслушивать ложь… Хотя, сам знаешь, когда телевизор есть, он вроде и не нужен, а когда его нет — порой не хватает. Порой бывают толковые передачи, но в основном — мура и ложь. А все остальное в доме — отцовское барахло, дорогое моему сердцу.

Приятель, как и я, разведенный; в вопросах брака мы с ним единомышленники. «Женитьба — добровольное заточение», — говорит он, и я полностью с ним согласен. Когда-то он влюбился по уши, женился и, по его словам, «стал бытовым пришибленным мужем, выставил себя на посмешище». В эти слова не очень-то верится; я же говорю, у него — тяжелый, агрессивный нрав; и конечно, как водится у художников, он многое преувеличивает, тем не менее считает, что был именно «пришибленным мужем».

— Большую часть времени я просиживал дома, — рассказывал приятель, — полдня любовался благоверной, вторую половину выполнял ее прихоти, только что не вышивал крестиком, и принимал все за праздник, и любил, идиот, эти праздники больше, чем работу. Но потом до меня дошло — так пройдет вся жизнь и ничего дельного не сделаю. И в меня вселился бес, я озверел и послал жену к чертовой матери, и тещу и тестя туда же. Взял и перебрался на дачу, а в семью изредка наведываюсь… Здесь, на даче, одному во всех отношениях лучше.

Мы с приятелем крепко выпили, разобрали его последние работы, осудили «новомодные штучки» в живописи, затем приятель ударился в мировые проблемы — начал на чем свет стоит ругать американцев, к которым испытывал давнюю неприязнь:

— …Капиталисты давно потеряли совесть. Мало того, что выжимают все соки из бедных стран, еще и всюду насаждают свои порядки.

Мы проговорили до полуночи и приятель в самом деле выбил из меня вторую половину хандры — моя личная «трагедия», копанье в самом себе выглядело жалким на фоне его размышлений о всемирной несправедливости. Я остался у него ночевать и утром, после бутылки пива, чувствовал себя вполне сносно — неким помилованным преступником.

Распрощавшись с приятелем, я направился вдоль леса к станции; шел, рассматривал осеннюю красочную листву и думал: «Осень берет свое, природа ни с чем не считается, ни с личными трагедиями, ни с трагедиями народов… Сейчас облетит листва, потом все засыпет снегом — можно спокойно взвесить, что к чему, наметить новые цели, накопить материал, а там и весна не за горами — смотришь, все повернется к лучшему, появятся новые силы». Как бы в подтверждение моих вселенских мыслей, внезапно потемнело и в воздухе закружили снежинки.

Недалеко от платформы я заметил впереди девушку подростка с маленьким рюкзаком за плечами; она шла по тропе медленно, и то нагибалась и собирала яркие опавшие листья, то запрокидывала голову и ловила снежинки. Поравнявшись, я кивнул на ее букет.

— Красотища! Так и хочется нарисовать! — для большей выразительности я винтообразно помахал рукой. — Ты, случайно, не художник?

— Не-ет, — усмехнулась девчушка. — Рисовать не умею. Обыкновенная ученица девятого класса.

— Ну уж обыкновенная! Уверен, ты — художник в душе. Ты — собирательница живописной листвы, необычных кореньев. Наверняка, в твоем рюкзаке полно красот леса.

— Нет, — улыбнулась юная попутчица. — В рюкзаке бутерброды, термос.

— Ты ходила в поход?

— Я путешествую. По Подмосковью.

— О-о! Вот это я понимаю, это звучит! Но как же школа? Ведь уже начались занятия.

— А я путешествую по выходным. Сегодня же воскресенье.

— Да-да, — вспомнил я и, как бы свидетельствуя уважение к путешественникам, с нарочитой серьезностью спросил: — Ты путешествуешь с целью или просто так… как любительница природы?

— С целью, — тоже серьезно ответила девчушка.

Мы подошли к платформе и в ожидании электрички сели на скамью. Я закурил.

— Можно поинтересоваться какая у тебя цель и почему ты путешествуешь одна?

— Это секрет, — девчушка напустила на себя определенную важность, давая понять, что уже взрослая и вправе иметь серьезные тайны.

«Фантазерка, — подумал я. — Наверняка всего лишь навещала свою бабку или деда», но вслух сказал:

— Завидую мужественным людям, которые путешествуют в одиночку, и вообще всем, кому не скучно в одиночестве. Я здесь был у приятеля. Он художник и круглый год живет один. Ничего, не тоскует, в город его не тянет. А я весь извелся бы… Но все же одной девушке путешествовать опасно — мало ли что. Тебе нужно заиметь надежного друга. Какого-нибудь парня из класса, большого любителя путешествий.

— Где же такого взять? — усмехнулась девчушка, приоткрывая завесу над своим «секретом» — стало ясно, что одинокие путешествия отчасти вынужденные. Так я решил, но, как оказалось, ошибся.

Показалась электричка и я сказал:

— Пойдем в середину состава, там наверняка будут свободные места.

— Сейчас электрички пустые, — твердо, со знанием дела заявила моя собеседница. — Дачный сезон закончился.

Действительно, мы вошли в полупустой вагон и сели у окна напротив друг друга. Чтобы просто продолжить беседу, я вернулся к теме одиночества.

— Все-таки я уверен, в школе найдутся ребята, которые с удовольствием бродили бы с тобой по лесам и полям. Путешествовать одной не только опасно, но и, по-моему, неинтересно. К примеру, увидела красоту, испытала восторг и не с кем поделиться. А если взгрустнулось — кто поможет?

— Вы не знаете современную молодежь, — усмехнулась моя спутница. — Ее интересуют дискотека, сигареты, жвачка… У меня есть знакомый, который с радостью ездил бы со мной… Но он не парень, а взрослый мужчина… Ему тридцать лет, — она с вызовом посмотрела на меня, но тут же покраснела от своего откровения.

Я изобразил немалое удивление.

— Замечательно! Расскажи подробнее.

— Ладно, расскажу, так и быть… Мы познакомились смешно, случайно. Я звонила подруге и попала не к ней. Какой-то мужской голос… приятный такой… вежливый… Ну разговорились… Потом несколько раз перезванивались. Просто так, поболтать. С ним интересно было разговаривать… Ну однажды мы с подругой пришли к нему. Я зашла и прямо вздрогнула, — она снова густо покраснела. — Он оказался горбун. Невысокий, хорошо одет, лицо даже красивое, но… горбун. Я растерялась, но уходить сразу как-то неудобно, ведь правда? И подруга шепнула: «Немного посидим и уйдем»… А у него на столе шоколадные конфеты, печенье… Ну стали пить чай. Он рассказал, что в детстве упал с дерева, а потом стеснялся своей внешности, никуда не ходил, сидел дома и читал книжки. У него огромная библиотека и он все читал… Он очень умный. И уже ученый. Кандидат наук. И у него разряд по горным лыжам. Он показывал фотографии, где он на Дамбае… Теперь иногда к нему захожу. Просто так, поболтать… Он мне не нравится, с ним просто интересно… Я нехорошо поступаю, да? Ведь он может серьезно влюбиться, а я никогда не буду с ним встречаться… серьезно, — по ее лицу прошел жар. — По-моему, он уже влюбился, — она потупилась.

— Не знаю, что тебе сказать, — вздохнул я. — А что говорят твои родители?

Она отвернулась к окну и я понял — в ее семье что-то неладное.

— Я живу с матерью. Отец ушел от нас, когда мне было четыре года. Я почти его не помню. Помню только, он всегда смеялся и высоко подкидывал меня, ловил и целовал… Помню еще, сделал мне во дворе качели… А у матери сейчас сожитель. Она ужасно его любит, а я ей мешаю… Мать говорит, что отец был гулякой и вообще плохим. Ничего хорошего о нем не говорит, но я ей не верю. Она противная. И крутая, с бесинкой. Мы не друзья, а враги. Если б было куда уйти, давно ушла бы.

Она смолкла. «Вот почему путешествует — чтобы поменьше находиться в доме», — решил я, но, как позднее выяснилось, вновь ошибся. Потом я вдруг подумал: «Между женщинами вообще редко бывает искренняя дружба; обычно их дружба до первого мужчины, до первой любви одной из них. Больше того, часто женщина ненавидит других женщин, особенно если тем везет в личной жизни. Вот даже и мать с дочерью…».

— Я долго не могла понять, — продолжала моя спутница. — Ну пусть отец разругался с матерью, но почему он не навещает меня? Даже не звонит. Потом мать призналась — она ему запретила. И призналась — он приезжал, но она сказала ему, что у меня есть другой отец — ее сожитель, и будто я называю его «отцом». Все наврала… А мне говорит, что у отца новая семья и я ему не нужна. Но я ей не верю… Вот его фотокарточка, — она достала из кармана снимок мужчины с хорошим, располагающим лицом.

«Все-таки дочь всегда тянет к отцу, — подумалось. — Особенно в ее положении, когда она в семье чувствует себя лишней. Ведь ей нужна поддержка, и именно родного человека; она хочет убедиться, что нужна отцу, что они не видятся из-за матери».

— Отец живет за городом, — пояснила она. — Где-то по этой ветке. Вот я и разыскиваю его. Целое лето езжу… Как вы думаете, он обрадуется или не очень?

— О чем ты спрашиваешь?! Он же тебя так любил в детстве!

— Однажды я даже его нашла. Подошла к забору, а он играл с девчонкой в бадминтон. Они смеялись, шутили… Я долго за ними наблюдала, но так и не подошла. Струсила, сама не знаю почему. Да и как-то стыдно навязываться… влезать в их жизнь… Повернулась и пошла к станции, а навстречу одна женщина. Я ей показала на дом и спросила: «Как фамилия того мужчины?» Оказалось, не он, не мой отец, — она снова смолкла, но вдруг оживилась: — Но я все равно его разыщу…

— Наверняка, ты его найдешь, — проговорил я, в полной уверенности, что именно так и будет.

Первая и последняя любовь

Среди многолюдья он увидел ее сразу — она как бы шла под невидимым теплым дождем: высоко подняв голову, полуприкрыв глаза, улыбаясь тайным мыслям. Рядом с ней, высокой и стройной, словно для контраста, семенила ее подруга — ярко накрашенная рыхлая девица в немыслимом одеянии зловещей расцветки. Они пересекли холл в двух шагах от него, но она даже не заметила его, да и не могла это сделать — ее взгляд был устремлен в небо, вернее, в потолок Дома журналистов. Он представил неправдоподобную сцену — себя и ее влюбленными — пятидесятилетний журналист, с сединой и лысиной и это юное существо, вступающее в жизнь, и усмехнулся — «Большей глупости трудно вообразить! Слишком велика разница».

Позднее он увидел ее в кафетерии: они с подругой пили кофе, курили и она, порывисто жестикулируя, что-то говорила — на ее лице то и дело появлялись смешные гримасы; изредка она посматривала в его сторону — явно проявляла заинтересованность. «И не останавливает возрастная дистанция между нами, — подумал он. — Впрочем, сейчас они рано взрослеют».

Романтик и скептик, идеалист и циник одновременно, он пытался совместить взаимоисключающие вещи — серьезную работу и насыщенное времяпрепровождение, и что совсем нелепо — прошлое и настоящее, то есть, встречаясь с приятелями, устраивая романтические приключения, не мог отделаться от воспоминаний, которые все чаще не давали покоя, да еще постоянно опирался на горький опыт — некий осадок от потерь, как он выражался. Позади были тысячи солнечных и пасмурных дней: благополучная семья и последующий ее развал, неудачи в работе, но затем — успех и признание, преждевременная смерть двух близких друзей, болезни от неупорядоченной холостяцкой жизни… Иногда он жалел о потраченном времени на застолья с приятелями и поиски «единственной» женщины, но быстро убеждал себя, что все было не зря. Последние годы образ «единственной» женщины являлся ему чуть ли не ежедневно и вполне зримо: прекрасная, среднего возраста, она стояла около своего, почему-то ярко-синего дома, на солнечной стороне улицы и, волнуясь, ждала встречи с ним. Когда он приходил, она произносила слова, которые он когда-то уже слышал от других женщин, почти исчезнувших из памяти, и ее походка и жесты тоже были знакомы, и все отношения с ней напоминали то замечательное, что у него уже было когда-то в прошлом, но только замечательное, без каких бы то ни было огорчений. Эта романтическая ностальгия, возвращение утраченного доставляло ему радость. Он понимал, что «единственная» женщина — собирательный образ, но не мог от нее отказаться и самое смешное — все еще не терял надежду на встречу с ней. И вдруг это юное существо! На вид — лет двадцать, интеллигентное лицо, умный взгляд, отличный вкус в одежде.

Прозвенели звонки, известившие о начале кинофильма в зале, но она продолжала беседовать с подругой. За стол, где он пил пиво с приятелем, бесцеремонно плюхнулись завсегдатаи кафе, представители околотворческих кругов, завели говорильню о политике; приятель включился в разговор, а он подумал: «Хороший повод пересесть к ней, просто потрепаться, чтоб развеселиться». Взял бутылку пива и подошел.

— Нельзя ли пересесть к вам?

— Можно! — поспешно откликнулась она и улыбнулась.

— Надоели эти бесцельные разговоры о политике, а вы так живо о чем-то спорите, вокруг вас прямо-таки эмоциональный воздух, — он поднял бутылку. — Хотите пива?

— Хотим, — она посмотрела ему прямо в глаза, лучезарно, с радостной готовностью составить компанию, соответствовать моменту.

— Наконец-то я нашел отличных собеседниц, — он разлил пиво. — Так о чем отчаянный спор? Давайте я разрешу. Я как раз в том возрасте, когда уже знают ответы на все вопросы.

Перебивая друг друга, подруги заговорили о детективных фильмах.

— …Я не люблю всех этих суперменов, — с непоколебимой убежденностью заявила она.

— Прекрасно! Я тоже… меня зовут дядя Леша.

— Маша, — просто представилась она.

— Тетя Таня, — усмехнувшись, назвалась подруга.

— Так, что ты, Маша, еще не любишь? — с высоты своего возраста ему было легко подтрунивать, да и для себя он давно установил определенный предел в общении с женщинами до тридцати лет; ему попросту было неинтересно долго находиться в их обществе, а о чем-то серьезном он и не помышлял, знал заранее — все кончилось бы плачевно — молодые женщины быстро бросают пожилых мужчин и вообще, если встречаются, то, как правило, руководствуясь меркантильными соображениями.

— Так, что ты, Маша, еще не любишь? — спросил он, закурив.

— Еще нашу эстраду не люблю, — она фыркнула. — Это все ботва. Я люблю джаз… Рок тоже бывает ничего, но джаз я люблю больше. Армстронг, Элла Фитцджеральд — Потрясно!..

— Ты это серьезно? — удивился он. — Ведь это музыка моего поколения?

— Я с отцом хожу на все джазовые концерты в клуб Замоскворечья.

— Странно, что мы не виделись до сих пор. Многие джазовые музыканты мои друзья. На первый же концерт идем вместе.

Она зажмурилась и кивнула.

— А я не люблю джаз, — поморщилась подруга.

— Ты его просто не знаешь! — она даже приподнялась с места.

— Надо слушать классический джаз, — подтвердил он. — Для многих джаз — это оглушающие ритм-группы. А на самом деле — это мелодичная музыка, искусство импровизации…

— Да, да!.. — оживленно подхватила она и тихо, непринужденно напела известную композицию. — Джаз можно слушать бесконечно!

Красивая, восторженная, — он уже не мог оторвать от нее глаз, и непроизвольно представил на солнечной стороне улицы.

«Любит джаз! Уж не продуманный ли это ход?! — закралось в него сомнение. — Впрочем, может, действительно, влияние отца. В ее возрасте девушкам скучно с ровесниками, они гораздо свободнее со взрослыми мужчинами, если не смотрят на них, как на будущих мужей».

— Я где-то вас видела, — загадочно улыбнулась она, и почти вытеснила образ «единственной» женщины, если бы не словечки «ботва», «потрясно»…

— Я вечно на кого-то похож.

— Вы похожи на самого себя… Еще я люблю животных, — помолчав, с замечательной непосредственностью, объявила она.

— Да ты, опасная для меня женщина. В тебя можно влюбиться. Если при встрече с женщиной, у меня сразу начинает разламываться голова, значит, это именно та женщина, которая мне нужна, — он нарочито поморщился, потрогал лоб. — У нас одинаковый вкус и привязанности — я живу с собакой.

— Какой породы?

— Дворняжка.

— Они самые умные и преданные!.. А вы любите Планерское? Там — потрясно!.. Раньше я туда ездила с мамой, а в прошлом году была без нее. У нас подобралась завальная команда.

Она забыла о подруге, он — о приятеле; они смотрели друг на друга с нескрываемым интересом, и он удивлялся: «Как может быть такое единство у двух совершенно разных людей? Может, ей просто приятно, что она нравится взрослому мужчине и подыгрывает мне? А может, действительно, увлеклась, я — ее тип, еще не изжила образ отца?»

— Пойду посмотрю немного фильм, — сказала подруга, чувствуя, что стала лишней.

— В Планерском красиво, — сказал он, когда они остались вдвоем. — Только я давно там не был — перед ним возникло далекое время: бухты с сыпучими тропами, прозрачные сине-зеленые волны, водоросли, медузы, и на пляже он с какой-то компанией, какой именно — совершенно забыл; помнил только в той компании была длинноволосая блондинка, с которой они друг другу симпатизировали.

— Там лягушачьи бухты и сердолики! Вот камень оттуда, — она сняла с пальца дымчатый камень в оправе и протянула ему.

— Я была и в Прибалтике и на Кавказе, но там все не то. Планерское — потрясное место!

— Наверное, это от того, что там у тебя был ослепительный роман.

— Да, роман был, но не в этом дело, — она тряхнула головой, как бы подчеркивая свою непогрешимость.

— В этом. Если бы ты была со своим поклонником в какой-нибудь деревне Синичке, то и она показалась бы тебе раем.

— Не в этом дело. Вернее, и в этом тоже, но все-таки в Планерском необыкновенная растительность, кизил в горах… А море?! Его же не сравнить с Балтикой, ведь так?.. И потом, люди. Здесь, в городе, все напряженные, зажатые, а там раскованные… и знакомятся легко! — в ней прямо бушевало прошлогоднее красочное Планерское. — Даже всякие левые.

— Это какие же?

— Ну, не из нашей команды. Это мы их так называли… А здесь, в городе, каждый сам по себе. Люди так сложно сходятся… И хотят переделать друг друга, а ведь никто никого не переделает. Надо принимать людей такими, какие они есть.

— Что мне нравится в тебе, Маша, ты все четко знаешь. Мне для этого понадобилось пятьдесят лет. Откуда ты все знаешь?

— А я умная.

— Ты умница или у тебя волшебная интуиция?

— И то, и другое, — она даже не смутилась.

— И так уверена в себе. Чувствуется, привыкла к комплиментам, подаркам в виде бриллиантов. Наверно, расправляешься со своими воздыхателями ого как! Ты вроде меня… Жаль, что тебе всего двадцать лет.

— Двадцать два, — поправила она. — Через месяц будет двадцать три.

— Существенная поправка… Если бы было тридцать, я бы на тебе моментально женился.

— Я уже взрослая, — серьезно сказала она. — Я уже закончила экономический институт и почти год, как работаю… У меня были романы, но это все было вчера, позавчера. Было, вы понимаете? Я уже взрослая.

«Какая-то преувеличенная искренность. И эти эстетические стандарты: джаз, животные», — пришла ему в голову мысль, но он тут же прогнал ее и, забыв и «единственную» женщину, и установленный предел, неосознанно выпалил:

— Ну, тогда мы должны пожениться. Мой опыт и твоя волшебная интуиция дадут потрясающий результат.

— Договорились! — полушутя, полусерьезно откликнулась она.

Он посмотрел ей прямо в глаза, долго и пристально. Она выдержала взгляд и даже иронично поджала губы, давая понять, что решительности ей не занимать.

«Что за неуклюжая игра?! — внезапно он взял контроль над собой. — Я переусердствовал. А если она серьезно?! Какой грех беру на себя?! Но почему у нас столько общего?! Быть может именно ее я ждал всю жизнь?! Быть может она перенеслась с солнечной улицы в кафетерий?! Как жаль, что ей так мало лет!..»

Он закурил новую сигарету.

— Я сейчас представил нас мужем и женой. Я — старый черт и ты молодая красавица. Над нами все будут смеяться.

— Нам все будут завидовать! — с большой горячностью сказала она. — Мне ведь уже делали предложения, но я отказывала, все сводила к шутке.

— Ты и сейчас шутишь?

— Сейчас нет, — она качнула головой и сосредоточенно замерла.

— Ты видела мою лысину? — он нагнулся.

— У одних ум, у других прическа, — у нее на все был готовый ответ.

— Ну да, вообще-то я умный, опытный, а ты…

— Не дурочка! — она опередила его и мечтательно улыбнулась. — Семья — это замечательно! Общие дела, покупки, планы… Я хочу много детей, а вы?

— Я тоже всегда хотел. И у меня есть дочь. Такая как ты… Смешно! Такое совпадение!..

— Я уверена, мы с ней подружимся!

— Из-за дочери я и женился: расписался с ее матерью, когда она должна была появиться. А вообще, ее мать и я были совершенно разные люди…

«Что я болтаю?! — спохватился он. — Что за идиотское откровение?! Что за внезапная активность?! Куда меня несет — пиво, что ли, действует?!»

— Но ведь у вас нет сына. А у нас будет! — она уже сияла.

«Что это за геройство? — размышлял он. — Привычная наигранность или сиюминутная вспышка? Может, в самом деле в ней дало себя знать природное предназначение — вить гнездо, иметь ребенка? Может, конкретно никто не нравится, просто привлекает замужество? А может, уверена, что бывает любовь с первого взгляда? Собственно, большинство женщин именно за такую любовь — сумасшедшую, страстную, бездумную». Но он-то, опытный мужчина, знал, что с первого взгляда бывает влечение, симпатия, даже влюбленность, а любовь приходит в процессе общения, проживания, по нарастающей; любовь — не только прекрасная необходимость друг в друге, но и привязанность от совместно пережитого… «А, собственно, что я теряю?! — как ощутимый удар, в него вселилась новая мысль. — Сколько можно пребывать в дурацком одиночестве?! Почему не рискнуть?! Ну, не сможем жить вместе — разведемся, а о ребенке в ближайшие год-два не может быть и речи… В конце концов кое-кто из моих приятелей по два-три раза были женаты, а я двадцать лет трясусь над своей никчемной свободой… И почему надо вступать в брак с определенной разницей в возрасте?! Масса обратных примеров… И почему надо долго приглядываться друг к другу?! Она юная, и кто мне мешает сделать из нее прекрасную спутницу?!».

Некоторое время, растерянно улыбаясь, они рассматривали друг друга, не в силах осмыслить хитросплетение судьбы.

— Был такой польский фильм, — сказал он. — «Невинные чародеи». Там герой и героиня в компании играли в любовь. Позднее доигрались — поженились.

— Я не играю! — возмутилась она.

— Я тоже, — кивнул он, уверенный, что говорит правду, тем более, что никогда прежде не слышал таких слов от женщины. — Больше того, я первый раз в жизни сделал женщине предложение, но не думал, что сделаю его такой юной женщине и так сразу… И главное, когда уже почти смирился с холостяцкой жизнью. Все-таки все прекрасное всегда неожиданно.

— Нет, не неожиданно. Я знала, у меня было предчувствие… Еще когда вы были в холле… Но об этом потом…

«Значит, все же заметила!» — он встал.

— Пойду за шампанским. Не каждый день происходят такие события.

Неожиданно ему припомнились удачные браки приятелей: чистые, уютные квартиры, взрослые дети, внуки, множество приятных забот, и сами приятели — ухоженные, спокойные, уверенные в завтрашнем дне… И увидел себя со стороны — «одинокий волк», «последний пират», как с усмешкой называли его эти семейные приятели.

Выпивая шампанское, он уже более-менее отчетливо видел ее в роли маленькой жены.

— Я представляю, что скажут твои родители: «Ну, ладно, наша взбалмошная дочь. Она еще ребенок. Но вы-то, взрослый мужчина!»

— Но есть еще я! — твердо заявила она. — Есть я!

— Вообще-то, у нас кое-что есть для совместной жизни, — он знал, что заходит слишком далеко, но и отступать не собирался, как бы добровольно бросался в водоворот. — У меня есть квартира и машина. Не «мерседес», конечно, но драндулет ничего… А вообще-то я живу по-пиратски. И деньги бывают от случая к случаю… И проблем хватает.

— Давайте сегодня все ваши проблемы я спрячу в своей сумке, а когда будем уходить, если они вам понадобятся, верну… А деньги — не главное, — она разгоряченно повела рукой. — Все будет потрясно. Я оптимистка.

— Я тоже. В этом мы одинаковые… Но ты не думай, я никакой не известный. Ничего значительного не сделал, — его уже несло течение реки, вдоль берегов прошлого, а впереди уже сверкало широкое водное пространство.

— Сделаете! Со мной! — в предвкушении праздника, она прямо излучала жизнелюбие. — А хотите расскажу, кем я хочу быть? Врачом. Хочу поступить в медицинский.

— Я уверен, ты будешь отличным врачом. Я представляю тебя в халате — от одного твоего вида больные будут выздоравливать. Мне как раз скоро понадобится личный врач, ведь скоро я стану СБЧ — старый больной человек.

— Нет, правда… А моя работа мне не нравится. Я ведь работаю бухгалтером на автопредприятии. Приходят шоферы за зарплатой, ругаются. Я им говорю: «Если вы будете на меня кричать, я начну нервничать и ничего толком вам не объясню», — улыбка на ее лице то исчезала, то появлялась вновь.

— Ты молодчина… Мне тоже не нравится твоя работа. Я уверен, ты талантливая… Вот стать врачом, это ты здорово придумала. Обязательно осенью поступай…

— Но мне нужно отработать еще два года.

— Ничего, мы что-нибудь придумаем. Неужели мы, двое умных людей, не разрешим такую чепуху?! А кто твои родители? — он уже вплывал в сверкающее пространство.

— Отец химик, но я его не люблю. Он к маме плохо относится. А мама у меня — потрясная. Она необыкновенная женщина. У нее высшее образование, но она… повар.

Она рассказывала о себе, он слушал, любовался ею и все зримей представлял ее в роли своей жены — уже осваивал сверкающее пространство.

— А я курю и пью вино с десятого класса, — сбивчиво, перескакивая с одного на другое, говорила она, явно спешила выговориться.

Она увлекалась преферансом и скачками на бегах, однажды даже попробовала наркотики, но ее «не взяло»… верила в Бога и хотела, чтобы «все люди стали дружелюбней».

Он понял — у нее еще не обозначился круг увлечений, она еще не нашла себя, за всем ее поведением стоял холерический темперамент, жажда познать все, все испытать, желание скорей стать взрослой — и она была счастлива от того, что жила насыщенно и бурно.

— Я авантюристка… Поклонников у меня много и было два романа, но без любви. Не хочется о них вспоминать. Все было ужасно, — она поморщилась. — Особенно один. Если бы я сейчас его встретила, то убила бы!..

— Ты такая жестокая?

— Я не жестокая, а жесткая, и тех, кто меня обманул, я не прощаю.

— Давай никогда не обманывать друг друга.

— Давайте.

Фильм закончился, появилась ее подруга, безучастно бросила: «Вы все еще сидите? Ну, я, Маш, пошла. Созвонимся».

Его приятель, махнув издали рукой, подмигнул, как бы желая удачи и удалился с компанией. Буфетчицы закрыли стойку ширмой. Они остались в кафе одни.

— Как потрясно! — сказала она, понизив голос. — Каждый имеет свой тайный сундучок, который открывает только перед близкими. А мы свои открыли сразу, ведь так?

Когда они вышли на улицу, он обнял ее и она доверчиво прильнула к нему. Он предложил поехать к нему, но она сказала, что уже слишком поздно, мама волнуется и не хочется ее огорчать… К тому же, я никогда не теряю голову, — добавила.

— Сегодня могла бы и потерять, — хмыкнул он, останавливая такси. — Доберешься одна?

— Вы не поедете меня провожать? — она недоуменно вскинула глаза.

— Меня ведь ждет собака. Сидит перед дверью.

— Но я боюсь ехать одна, — в ее голосе появилась тревога, она явно не привыкла к такому обращению.

— Маша, не будь эгоисткой! Подумай о моей собачке. Она заждалась. Маме ведь можно что-то объяснить, а ей — нет. Позвони мне завтра.

По пути к дому он немного остыл, сверкающее пространство исчезло. «Как бы притормозить, отсрочить дело, все свести к благоразумию? Предложить пожить у меня, не расписываясь, а там видно будет? Вряд ли на это пойдут ее родители. Но она такая отважная!.. Она думает — в браке сплошные праздники, думает — она для меня подарок, буду ее носить на руках, подавать кофе со сливками в кровать, дарить цветы, духи, шмотки… С ней все время надо быть умным, интересным, выдумывать ей „игрушку“, развлекать, когда заскучает, и жить ее интересами — это такое напряжение! Придется постоянно изображать сильного, веселого, не стареющего, дающего сто очков вперед всяким молодцам. Я не смогу быть самим собой, когда не работается, нездоровится. И сможет ли она отказаться от дурацких увлечений, вроде преферанса и бегов? Отодвинуть подруг на второй план? И „многих“ молодых поклонников? А если к ним потянет? Начну ее ревновать, а это уже не напряжение, это нервотрепка!.. Полюбит ли мою работу, станет ли единомышленницей? И вообще, поймет ли мою жизнь, ведь теперешнее молодое поколение лишено наших невзгод и мучений? Кстати, за весь вечер ни разу не спросила: „Как я? Чем живу?“ Только — о себе, о своих интересах… Может от неловкости? Ведь и о себе так много говорила, наверняка, чтобы понравиться… Все-таки она потрясающая!». «Потрясная!» — вспомнил он ее словечко…

На следующий день было воскресенье; с утра он ждал ее звонка, нетерпеливо поглядывал на часы и усмехался: «Волнуюсь, как мальчишка!»

Она позвонила днем.

— Приезжай ко мне, — сказал он.

— Прямо сейчас?

— Конечно.

— Хорошо. Сейчас запишу адрес.

Она приехала в новой, со вкусом подобранной одежде, на лице — и опаска и надежда. Обняла собаку, поиграла с ней, осмотрела квартиру. — «Потрясно! Я все таким и представляла», — проговорила. За чаем он сказал:

— Делаю мужественное признание — сегодня с утра только и думаю о тебе.

— А вы мне во сне приснились!

— Маша! Я, кажется, в тебя влюбился. Только этого мне не хватало! Жил спокойно, работал, время от времени устраивал романтические приключения. Недолгие. К женщинам не привязывался и вдруг — ты!

Она широко улыбнулась и ее глаза прямо-таки заискрились.

— Я обо всем сказала маме, и надо же! Она сразу поняла, что у меня серьезное. Первая настоящая любовь. Говорит, что я сошла с ума.

— Все остается в силе, — вздохнул он, — но мы должны поближе узнать друг друга. Все так неожиданно… За двадцать лет я привык к холостяцкой жизни… Было бы сейчас лето и у тебя отпуск, мы укатили бы в Планерское… Что если тебе просто перебраться ко мне?..

Улыбка с ее лица исчезла, глаза сузились.

— Просто так жить у вас мне не разрешат.

— Ну, тогда будем встречаться. Ежедневно, — он попытался ее обнять, но она отстранилась, выдохнув: «Не нужно!» и, явно боясь дальнейшего развития событий, сменила тему разговора: вспомнила Планерское, немецкое пиво, преферанс и покер, поклонников, которые не давали прохода.

Он слушал рассеянно, а про себя думал: «Такое впечатление, что она играет спектакль, вошла в образ влюбленной женщины… Здесь и искренность, и умение видеть себя со стороны…».

— Да ты блудница, — сказал он, услышав про поклонников. — Получается, со всякими молодыми балбесами у тебя романы, а со мной — расчетливость.

Она сжала губы и затаилась, ожидая резких слов. Потом сбивчиво проговорила:

— Я не знаю, что со мной происходит. Я сама не своя. Потеряла себя… Такого не было.

— Но голову ты, действительно, не теряешь, — он немного злился. — Все это неплохо — твое прекрасное времяпрепровождение, но кроме этого есть природа, путешествия по речкам, лыжи, искусство, наконец… Всем этим я живу… По-моему, ты еще не перебесилась…

Она слушала тревожно, полуоткрыв рот, и явно чувствовала себя скверно.

— Вы хотите, чтобы я уехала?

— Ну, зачем же?! Мы будем замечательными собеседниками…

— Напрасно вы ругаете меня. Вы забыли, что я тоже работаю, и закончила институт…

— Ладно! Пойдем гулять с собакой.

Гулянье получилось скомканным; она сникла, а он про себя решил все пустить на самотек, как будет так и будет; ни с того ни с сего он вдруг увидел солнечную улицу и «единственную» женщину — она так не поступала бы, вместе с ним бездумно бросилась бы в водоворот, без всяких предварительных условий.

— На обед у меня ничего нет, — сказал он, когда они вернулись. — Поедем в Дом журналистов. Тебе там понравилось?

— Да, — без особой радости откликнулась она. — Я там была второй раз. Там много чеканутых. Как в дискотеке, только не танцуют…

Они приехали в Дом журналистов, сели за стол в углу и он подумал: «Странное положение, какая-то идиотская неопределенность. Кто я — ухажер, соблазнитель, жених? Видимо, я для нее — старый молодой человек, и с ней нужно или сразу расписываться, что выглядело бы просто глупостью, или расходиться, иначе привяжусь и все пойдет кувырком». Казалось, она догадывалась о его мыслях, несколько раз тревожно смотрела на него, как бы ожидая окончательного решения.

За стол подсели его приятели с бутылками вина. Она повеселела, в компании взрослых мужчин держалась легко, свободно говорила на любые темы; вскоре, к его огорчению, и вовсе стала чересчур общительна, поминутно восторженно восклицала: «Потрясно! Как интересно!». «Совсем как со мной в день знакомства, — отметил он и заключил: — Если и планировать будущее, то никакого сверкающего пространства — только огороженный мирок, подобный моей квартире; не смирится — ее дело!».

— Тебе все кажутся интересными, необыкновенными, — ревниво выговорил он, улучив момент, когда они остались наедине.

Она улыбнулась:

— Разве это плохо?.. Вы злитесь?.. — она вдруг рассмеялась. — О, я знаю почему! Раз вы злитесь, значит любите меня!..

— Да ты еще и садистка! Тебе приятно доставлять мне…

— Нет, нет! — она не дала ему договорить. — Сколько обвинений!.. Пойдемте отсюда. Лучше погуляем по бульвару.

На бульваре, в тени деревьев он крепко обнял ее и поцеловал в губы, но это был безответный поцелуй.

— Вернемся ко мне? — проговорил он. — Ты не надумала стать моей…

— Любовницей, — подсказала она.

— Возлюбленной…

Она покачала головой.

— Сегодня мне надо быть дома пораньше, завтра на работу.

Он проводил ее до троллейбуса и они, несколько холодно, расстались. Договорились — она позвонит с работы.

С утра он сел за работу, но ничего не лезло в голову. «Видно, она боится серьезных отношений, — размышлял он. — Говорила: „Взрослая, имела романы“. Похоже, эти романы были случайностью, она и грешница и святая, а скорее всего еще не созрела, как женщина».

Она позвонила только во второй половине дня, когда он уже весь извелся от ожидания.

— Мы увидимся вечером? — спросил он.

— Сегодня я встречаюсь с подругой. Мы давно договорились.

— На весь вечер?

— Наверно, но ведь это не страшно, правда?

— Хорошие новости. Не страшно, правда. Позвони, когда придешь домой.

— Хорошо.

Но она не позвонила. И не позвонила на следующий день с работы. Мучительные мысли терзали его: «Сам виноват — встал на губительный путь, заварил кашу с браком. Не форсировал бы события, все произошло бы нормально, опытный мужчина по-умному все доводит до конца… Это когда ты молод, только поведешь плечами — девушка твоя, а сейчас надо доказывать, что ты чего-то стоишь, иметь терпение, не показывать вида, что ревнуешь, оставаться сильным, веселым — то есть играть, и быть отличным игроком, уверенным в победе; не дай бог, женщина почувствует твою слабость!.. Яснее ясного, у нее любовь не самоотверженная, а прагматическая… Ну, а у меня, если это любовь, — собственническая».. Вечером он набрал ее номер.

— Маша на концерте, — ответил женский голос.

Весь вечер он не находил себе места. Съездил в Дом журналистов, выпил вина, от приятелей мрачно отмахнулся, домой приехал рано и нервно курил одну сигарету, за другой. Ни солнечная улица, ни сверкающее пространство, ни огороженный мирок перед ним не возникали — только ее лицо. «Возьми себя в руки, Лешка», — твердил он, но чувствовал, что уже потерял волю.

Она позвонила поздно и ее голос был слишком спокойным — оскорбительно спокойным. «А я думала, вы больше не захотите встречаться». Накануне с подругой «засиделись в кафе», а на работе «просто завалили счетами, но вы все время стоите передо мой», — закончила она.

— Особенно сегодня вечером, — хмыкнул он.

— И сегодня тоже. Можете не верить.

Они договорились встретиться назавтра. Положив трубку, он разволновался еще больше. «Засиделась с подругой! Она не хочет терять подруг, друзей, поклонников. Не знает, как совместить свой привычный мир с новым, сложным миром взрослого мужчины… Наверно, все должно приходить вовремя: и друзья, и успех в работе, и любовь, и семья. Наверное, она встретила меня слишком рано, а я ее — слишком поздно».

Он подъехал к ее работе на машине. Она подошла, не поднимая глаз.

— Я какая-то напряженная, — сказала.

— Маша! Мы с тобой договорились никогда не обманывать друг друга.

— Я не обманывала.

— Но ты обещала позвонить и не позвонила. Если человек чего-то хочет, он это делает, а не хочет — находит отговорки.

— Ну вот, я так и знала — опять упреки. Почему я не могу встретиться с друзьями?

— Можешь, но позвонить-то не сложно. Что за небрежность ко мне?

В смятении, она нервно закурила.

— Наверно, это от того, что мне всегда все прощали…

— Похоже, тебя хватило только на один вечер… Ты все придумала о нашей семье, и теперь жалеешь… Ты и сегодня пришла на свидание, точно на казнь, ведь так?

— Вы все сказали за меня, — она обреченно опустила голову, но внезапно, совершенно неожиданно для него оживилась:

— Вчера я была на концерте с Сережей. Потрясный концерт! А Сережа — мой поклонник, вместе учились в институте, потом оказалось — живем рядом… он исполняет все мои желания… Я знаю, он пойдет по стопам своего отца, сделает карьеру. Это противно. Да, и на него нельзя положиться… А меня обожает. Я для него властная. С ним легко, а с вами я чувствую себя прямо дурочкой… И все равно, все время думаю о вас…

«Какое легкомыслие! — чуть не произнес он вслух. — Но может и не легкомыслие вовсе, а четкое желание подогреть мою равность?! „Единственная“ женщина сказала бы: „Вас бог послал. Я все время думала, как бы избавиться от этого поклонника“. А она… И этот Сережа! И что она с ним?! Ведь все, что он может, я тоже могу, а ценного во мне в десятки раз больше… И зачем мне эти сложности?! Мне нужны спокойные, надежные отношения, осознанная любовь».

— Не думал, что у нас все так быстро закончится, — с тяжелой досадой произнес он.

— Ничего не закончится, — утешительно сказала она. — Я уверена, все будет продолжаться еще долго…

«Продолжаться!» Боль и сожаление охватили его. Он почувствовал — ему прямо не хватает воздуха, словно какой-то вьюн оплел горло и душит. Тут же представилось дальнейшее: он делает все, чтобы не думать о ней, работает как одержимый, встречается с приятелями, устраивает романтические приключения, но ничего не помогает — ему постоянно не хватает ее, и мысленно он ни на минуту не расстается с ней. Тогда он припоминает только плохое, представляет ее дурацкие увлечения — бега, карточные игры — и все напрасно; он нервничает, ждет звонка, смотрит на часы… А она встречается с ним все реже и однажды покинет навсегда с парнем, типа Сережи. Еще бы! Ведь со взрослым мужчиной, ровесником ее отца, ей только интересно, а с парнем — все общее… На него снова навалилось прошлое, охватило, потянуло назад, потом все исчезло, и он снова увидел «единственную» женщину; улица уже потускнела, асфальт потрескался, зарос травой, синий дом поблек, покосился, а она все стояла, ждала его, по-прежнему прекрасная женщина средних лет.

Песни нашей молодости

Скажите откровенно, вы часто смотрите на небо, замечаете, какое небо над головой? И при этом задумываетесь о своей жизни? Вот то-то и оно — не часто; по понятным причинам — все будничные дела, заботы, спешка. А между тем, небо всегда разнообразно, как, по сути дела, и наша жизнь. Она, то есть наша с вами жизнь, ведь не белая и не черная, а… как бы это поточнее выразиться — ну пестрая, что ли.

А в даль, в даль вы часто смотрите? Ведь все, что под носом, — это преходящее, а там, вдали, — все, как должно быть. Другими словами, каждый должен мечтать и воплощать свои мечты в реальность, чтобы наша жизнь в конечном счете стала лучше, чем была до нас, верно? Странно, но к этой простой истине я пришел только сейчас в пятьдесят пять лет. Ну, кем я был в молодости?! По теперешним меркам, дурак дураком. Ужас сколько глупостей натворил, а сейчас помудрел наконец, остепенился. Не то чтобы стал солидным, нет! Просто не волнуюсь по пустякам, наконец научился никого не осуждать и ко всему относиться философски. К примеру, для меня почти стерлась грань между счастьем и несчастьем, и я заметил — от ужасного до прекрасного всего один шаг. Согласитесь, на все можно взглянуть под определенным углом и расценить по-своему, и вдобавок — ничто нельзя утверждать с полной определенностью.

Или взять отношения с людьми. В молодости я был резкач тот еще! Чуть поговорю с человеком — и тут же вешаю на него ярлык: талантливый там или бездарный, порядочный или подлец… и всякое такое. Часто и говорить, не утруждался, считал — у каждого все написано на лице. И сколько ошибался! Сами знаете, как это бывает. Так что теперь в этом вопросе я очень осторожен. Ясное дело, с годами повышаются требования к людям и к себе, что особенно немаловажно, и труднее встретить единомышленника, но зато уж, если встретил, сделаешь все, чтобы его не потерять, не то что в молодости, когда небрежно относишься к дружбе, верно?

Есть, конечно, кое-какая грустность в нашем возрасте, но не оттого, что мы меньше можем, а оттого, что не так обостренно все воспринимаем. Но опять-таки, может, в этом и наше преимущество, кто знает! В молодости ведь как? Чуть что случится — трагедия. А сейчас прекрасно понимаешь, что настоящие трагедии крайне редки, а на мелочах не стоит заострять внимание. Хотите — верьте, хотите — нет, ваше дело, но я не хотел бы быть моложе. Правда, и старше быть не хотел бы. Остаться бы в этом возрасте годков так на двадцать, а можно и побольше — я не против, а потом сразу умереть, без всякого там дряхления, спокойно, тихо. Неплохо было бы, как вы считаете?

Сейчас время для меня сместилось. Иногда, поверите ли, чувствую себя мальчишкой, и, увидев ребят, играющих в футбол, хочется с ними погонять мяч. Знаю, что полноценно не смогу: одышка мучает, а кажется, совсем недавно мог, совсем недавно было мое детство, совсем недавно.

И юным чувствую себя иногда. Честное слово. Как-то сижу в сквере на солнышке, курю сигарету, а напротив — влюбленные держатся за руки, робко улыбаются… Я краем глаза наблюдаю за ними, и — смешно! — поверите ли, но мне вдруг тоже захотелось, вот так же, по-юношески, влюбиться. «Совсем я дуралей, — мелькнуло в голове, — наверно, перегрелся на солнце. Я ведь уже был таким, только давным-давно». Такие дела.

Да, ничего не скажешь, время летит с ужасающей быстротой. Сами знаете, в юности-то живешь будущим, время не ценишь. Все носишься, суетишься — некогда осмотреться, призадуматься, все откладываешь на потом, точно жизнь бесконечна. А она, в сущности, короткая штука. Вот и не заметил, как стукнуло полста. Совершенно не заметил. То, что было до тридцати, еще как-то помню, а потом понеслось — не успевал считать года.

Теперь я нет-нет да и начну подводить итоги. И, представьте себе, иногда кажется, что уже прожил длинную, насыщенную жизнь, а иногда уверен — она промелькнула незаметно и ничего значительного в ней не было. Конечно, кое у кого все сложилось и похуже, но от этого мне не легче. Не подумайте, я хнычу, ни в коем случае! Я, в общем-то, счастливый человек: у меня примерная жена, неплохая дочь и отличная внучка, и с работой мне повезло, и есть у меня друзья, старые, проверенные, и я кое-что повидал за свою жизнь, то есть у меня есть прошлое. Догадаться нетрудно, что оно, это прошлое, составляет для меня особую ценность. И немалую.

Кстати, о ценностях! Как они меняются с годами! В детстве я выше всего ставил физическую силу, восхищался бесшабашными, авантюрными людьми; в юношестве, когда пытался осознать себя, выявить свои способности, тянулся к сдержанным, цельным натурам; в зрелом возрасте ценил силу ума; теперь — доброту. Вот так вот, друзья-приятели, — доброту.

С возрастом происходит немалая переоценка, дело известное. Многое из того, что в юности было стоящим, оказалось чепухой. И наоборот. Например, красивая женщина внезапно стала уродиной — теперь-то у меня другие понятия о красоте, теперь-то я знаю, что это такое. Или считал человека так себе, а он превратился в глубокого, вдумчивого. Так произошло и с Лешкой, моим напарником по нашему механическому цеху.

Представьте себе нескладного дылду с толстыми пальцами, вечно потного, с лицом честного человека. Он появился на заводе почти двадцать лет назад, и поначалу я думал — он просто-напросто глуповато-добродушный парень, балагур с замашками гуляки, но когда Лешка раскрылся, до меня дошло — он редкий человек.

Как-то в обед Лешка разговорился — дальше некуда. Он и до этого не был молчальником, а тут я — свежий слушатель. Он болтал без удержу, с жаром. И главное, все по делу: о мальчишках военного времени, то есть о таких, как мы с ним. Он вспомнил наши игры: «чижа», лапту, «отмерялы» — кто дальше прыгнет с места, вспомнил про коптилки, жмых и прочее. Вспомнил про голод и похоронки… Эти его воспоминания были для меня сущей пыткой. Он говорил примерно так:

— Несомненно, нашему поколению досталось, нас потрепало, но зато будет что вспомнить под старость… Мы были самостоятельными, все делали своими руками… Были личностями, хотя бы в том, что на все имели собственное мнение… А сейчас смотрю вон на своих балбесов — они все трафаретные какие-то. У них все есть, но они не знают цену вещам…

Повторяю, Лешка говорил про наше детство — про парашютные вышки в Парке культуры, про трофейные фильмы, про песни того времени, про то, как слова тех самых песен мы переписывали в тетради… Я слушал Лешку, поддакивал — все, о чем он говорил, готов был подтвердить в письменном виде. Он по-настоящему растеребил мою душу. В общем, мы сдружились.

У нас с Лешкой одинаковый возраст и опыт; характеры немного разные, но это не мешает нам оставаться закадычными друзьями вот уже столько лет. За него, как за себя, могу поручиться. Теперь если меня спросят про Лешку, я отвечу, что он не только добряк, каких мало, но и усердный, изобретательный, постоянно внутренне сосредоточенный на своей работе. Так уж он устроен — думаю, это понятно.

При всем при том, Лешку отличают простота и здравые суждения. К товарищам он относится терпимо, к разным передрягам — с юмором. Он, понимаете ли, человек, возле которого чувствуешь себя легко. И он, в отличие от многих, отдает отчет своим словам и говорит то, что думает, не боясь неприятностей. Короче, на него можно положиться, он не подкачает.

С женой у Лешки последнее время что-то не ладится. Я особенно не вникал, но уверен — виновата она, его Надька. Уж очень она спесивая особа. Вечно шпыняет Лешку: и мало-то внимания он уделяет детям, и не повышает свой культурный уровень, и не отвыкает от дурацких привычек, и всякое такое. Устраивает ему страшные выволочки. Я бы такое не выдержал. И как Лешка не сломался — не понимаю. Известно, если человеку постоянно говорить, что он свинья, в конце концов он захрюкает. А Лешка еще сохраняет чувство юмора, у него прямо дар терпения, честное слово. Ну да ладно, хватит об этом. Расскажу о главном. Значит так. Прошлой весной наш завод выделил рабочим земельные участки — на окраине города, на пустыре за окружной дорогой. Лешка записался на участок одним из первых, а потом и меня втянул в это дело.

— Несомненно, это стоящее занятие, — сказал. — Давай возьмем один участок на двоих. Особенно сажать ничего не будем, просто поставим времянку, будем по вечерам отдыхать на свежем воздухе. Говорят, там есть речушка. На природе быстро подремонтируемся — у меня ведь тоже, вроде тебя, со здоровьем не все в порядке: отложение солей да и печень пошаливает… Я ведь, сам знаешь, до недавнего времени делал все, чтобы сократить свою жизнь: запойно курил, выпивал без меры… Учти, без тебя участок брать не стану.

Это было лучшим доказательством его дружбы, и, понятно, я тут же ухватился за его предложение.

Здесь самое время упомянуть, почему мы уцепились за участок. Посудите сами, как сейчас горожане живут? Обособленно, разобщено. Раньше хоть были дворы, где все собирались, а теперешние улицы — какой-то холодный микромир. Оборвалась у людей контактность. Вот мы и хотели сделать что-то вроде клуба, чтобы собираться семьями, встречаться с друзьями. К слову сказать, в юности я терпеть не мог всякие дачи, сады, огороды, а последнее время чувствую — тянет на природу, хочется быть поближе к земле. Обычно по субботам я брал палатку и катил куда-нибудь за город, но после разговора с Лешкой подумал: «А почему, собственно говоря, не осесть на одном месте?».

Вот так все и вышло, мы с Лешкой застолбили земельный надел. И здесь судьба заготовила для меня подарочек — домашние встретили мое решение странновато — кто с тоской, кто с иронией. Я забыл сказать, что живу с четырьмя женщинами: женой, тещей, дочерью и внучкой (моя дочь разведенная — не успела выйти замуж, как разошлась). Представляете, каково мне среди разных женских капризов и всего прочего?! С внучкой приходиться быть ребенком, с дочерью — молодым человеком, с тещей — мудрым старцем, ну а с женой — единомышленником и, сами понимаете, лидером. И, естественно, всю эту ораву надо кормить и одевать. Короче, забот у меня — хоть отбавляй! Но я, простите за нескромность, с ними неплохо справляюсь. Скажу даже, что такая семья не так уж обременительна, как может показаться на первый взгляд. У меня вообще все неплохо, я ни на что не жалуюсь, но, согласитесь, иногда и от счастья хочется отдохнуть, уединиться, как сейчас выражаются. Согласны?

Слышу ругань на это мое заявление, но, поймите меня правильно, я не говорю «сбежать», а только передохнуть, собраться с силами, чтобы потом сделать мощный, накатистый рывок, в смысле — подзаработать (я же на сдельщине). К тому же, до семьи, как вы догадались, я кое-что пережил. Жизнь обрушила на меня не один удар, всяких происшествий хватало. Признаюсь, характер у меня долгое время был не очень-то покладистый, с людьми я сходился тяжеловато. Случались такие стычки! Словом, нервишки мои порядком расшатались, накопленная усталость свое берет. Порой так измочалюсь, все тело ломит. В общем, я нуждаюсь в тишине и покое, и жена это понимает.

Вы хотите знать, как я женился? Ладно, расскажу.

В то время мне было тридцать лет. Жил я в коммуналке, работал, где придется, на одном месте особенно не задерживался. Все было каким-то временным, неустроенным. И вот однажды, значит, встречаю я женщину с грустными глазами, которая отнеслась ко мне с пониманием. Она была душевной, выглядела чисто и опрятно, и с ней было как-то спокойно. По-настоящему спокойно. Одним своим видом она гасила мою раздражительность. Без всякого притворства и стеснения она пришла в мою комнату, прибралась, постирала, и с того дня, чувствую, мне не хватает ее. Я мог бы, конечно, подождать месяц-другой, но подумал: «Какого черта буду тянуть?! Надоело мотаться, пора и семьей обзавестись».

Женитьба внесла в мою жизнь порядок, все для меня как бы обрело новый смысл. Естественно, Мария (так зовут жену) кое-что в моей комнате переделала на свой манер, а с рождением дочери вообще настояла, чтобы мы перебрались к ее матери, но я не видел в этом большой беды, меня это не удивило, я наперед знал, что так будет, и особенно не противился.

Конечно, с такими, как я, хлопотно, и первые годы, не скрою, Мария настрадалась, но потом мы притерлись, характер у меня помягчал, и наша жизнь вошла в спокойное русло. Бывает, поссоримся, не без этого, мало ли что наговоришь в сердцах, но в общем мы живем в мире и согласии, не лучше, не хуже других.

Мария хорошая жена и мать, ничего не скажу; отчитываться перед ней в мелочах мне не приходится; если она и высказывает недовольство, то без особого нажима, как бы мимоходом. Я же сказал — она душевная, а это основное достоинство женщины, так я думаю. И трудится Мария, не покладая рук: и в своей конторе (она работает на почте), и дома. Короче, я люблю свою жену такой, какая она есть. И она меня любит, смею вас уверить, любит и уважает. Так что моя семейная жизнь сложилась исключительно удачно.

Теща у меня тоже ничего, вот только на ее лице вечно ощущение какой-то мировой скорби. Она ведет себя тихо — я, мол, мелочь, маковое зернышко, пылинка, — но мне постоянно твердит о «взыскательности». Это ее любимое слово. Что оно означает, она толком объяснить не может.

А дочь у меня страшная неряха и законченная эгоистка. Похоже, она взяла все худшее от меня и от своей матери. И лентяйка она первостепенная, в кого — не пойму. Институт бросила, с работы уволилась, ищет другую — «по душе»; каждый вечер куда-то уходит, ежемесячно вымогает у матери деньги: то на туфли, то на джинсы, и это у нее в порядке вещей. На своего ребенка у нее, естественно, времени нет — внучку растим и воспитываем мы с Марией, да и теща помогает. Нередко я завожу с дочерью серьезный разговор о ее будущем. Она, словно в издевку, делает вид, что слушает, но про себя-то, я знаю, злословит на мой счет. Бывает, еще грубо хмыкает: «Оставь меня в покое!». А в остальном она девчонка неплохая: честная, умеет готовить и шить, — во всяком случае, когда жила с мужем, все делала, как миленькая, и не вела себя так вызывающе.

Ну а внучка — моя постоянная радость. Ей четыре года, и в день она задает по сотне вопросов, и на все я даю вразумительные ответы. Представляете, как меня распирает от гордости! Да что там! Если вы любите детей, вам не надо объяснять, что такое рядом маленькая доверчивая жизнь.

Но не о том речь, вернемся к нашему участку. Так вот, домашние встретили мое сообщение об участке с кислыми минами. Особенно моя благоразумная, осмотрительная жена.

— Это еще что за глупость?! Какой ты огородник?! Ну, взять садовый участок — это я понимаю. Купить летний домик, чтобы мама с внучкой там отдыхали, а что такое огород? Это ковыряться в земле, навозить, полоть, рыхлить! Огород требует много возни, проще покупать овощи в магазине. И потом, почему один участок на двоих?! Глупость все это, вот что я тебе скажу. Как ты был легкомысленным, так и остался. Любишь попадать в нелепые ситуации.

Вот такая получилась чертовщина, извините за выражение. И все же я подумал: «Уж что-что, а там будет небо и солнце». А надо сказать, где бы я ни жил, мои окна всегда выходили на помойки, бойлерные, какие-то картонные фабрики — в этом мне всегда везло, такой уж я удачливый. И окна тещиной квартиры выходят на дровяной склад. «А там, на пустыре, — рассуждал я, — наверняка отличный вид. Говорят, там склон с цветами и речушка…».

— Посмотрим, что ты скажешь, когда я завалю стол свежими огурчиками, редиской, — сказал я жене.

— Посмотрим, — примирительно ответила Мария и, повременив, добавила: — Но моей ноги там не будет, у меня нет времени на огороды, с внучкой-то некогда погулять.

— Огород требует взыскательного отношения, — проговорила теща и я, как всегда, не понял, что она имела ввиду.

— Романтик! — с потугами на юмор изрекла дочь и удалилась танцующей походкой.

Только внучка с радостью поддержала меня.

— Огурчики, помидорчики! Замечательно! — хлопнула в ладоши.

…Обширный, заросший бурьяном, пустырь начинался за кряжистыми деревьями. На пустыре было всего три достопримечательности: косогор, сверкающая речушка и высоковольтная линия электропередачи. Каждому огороднику разрешалось вскопать самое большее — четыре сотки, но некоторые — шустрые — умудрились заграбастать и по пять. Кстати, участки вообще Пользовались огромным спросом, — похоже, не я один истосковался по земле.

Многие раскапывали участки как попало, старались побольше насажать семян и рассады, понимали — занятие из прибыльных. Сами знаете, овощи ходкий товар, и они надеялись прилично заработать. Такие забывали, что главная забота должна быть не об овощах, а о почве. Именно ее, почву, надо рыхлить, выравнивать, увлажнять, добавлять в нее помет, дерн, известь, золу. Я-то об этом знал, поскольку в детстве жил у деда в деревне, и тогда кое-что заприметил, и это в меня засело. Поэтому мы с Лешкой не спешили. С годами вообще в людей вселяется неторопливость. Куда спешить-то? Все успеется. Мы ведь участки взяли не из корысти, а просто, чтобы работать на воздухе. Мы не можем без дела, понимаете? Ну и, конечно, чтобы собираться вместе, — я же говорил: у нас была тяга к общению.

Первым делом мы с Лешкой из досок сколотили щит с навесом и на деревянных штырях развесили лопаты, мотыги, грабли, лейки — чтобы огородный инвентарь не валялся на земле. Потом сделали несколько грядок и посадили морковь, кочанную капусту, репчатый лук и клубнику — для внуков. Половину участка вообще не стали вскапывать — оставили для отдыха, чтобы было где любоваться цветами и травами.

Почему-то все считали, что нам достался участок хуже некуда — на откосе, у самой речушки, где в низине начиналась липкая глина, — но мы-то с Лешкой были уверены в обратном. С нашего участка открывался отличный вид на петляющую речушку. На нашем участке бил родничок и мелькали мухоловки, а если пройти речушку вброд, напрямик, уткнешься в орешник с тенистой кроной. Представляете эту красоту?

— Несомненно, здесь будет удобно собираться семейно, и нашим внукам будет где порезвиться, — сказал Лешка, прямо угадывая мои мысли.

Вначале огороды разделялись межами, но затем один обнес свои владенья легким штакетником, другой понатыкал жердей, и пошло-поехало: такие заборы поставили — не подступишься! Один даже колючую проволоку навесил, только что ток по ней не пустил, ну не осел?

А потом началась строительная лихорадка — огородники превратились в застройщиков. Воздвигали не сараи, а настоящие — ну не дачи конечно, но почти что домишки. Деньги ухлопывали немалые, и каждый стремился перещеголять соседа — знаете, как это бывает?

Некоторые, в основном из числа молодых, развернулись с особым шиком: пристраивали к домишкам что-то вроде террас, выкапывали погреба — земля прямо-таки продавливалась под тяжестью их сооружений. Честное слово, кое-кто в этих делах сильно понаторел.

Мы с Лешкой поставили времянку, ветхую будку из горбыля, даже не оклеили ее обоями, просто сделали укрытие от дождя. И запиралась наша будка на маленький замок, который открывался гвоздем.

Вот так мы и стали огородниками-любителями, окунулись в сельскую жизнь и были счастливы, честное слово.

…Наступило лето, и мы с Лешкой каждый вечер после работы отправлялись на участок. Недолго помотыжим, повыдергиваем сорняки, и садимся на лавку перед будкой — покурить в холодке, полюбоваться видом на речушку, побеседовать о том о сем.

— Как все в природе продумано, — бывало, скажет Лешка прочувственным тоном, — желтеют листья на деревьях, опадают, а прелые листья — хороший перегной, дает другую жизнь… Несомненно, и мы после смерти перейдем во что-то другое, как ты считаешь?

— Мы уже перешли. В наших детей, внуков, — откликнусь я.

И мы продолжаем говорить о том, что каждый должен иметь свою грядку, чтобы не отрываться от земли.

Иногда толковали о прежних временах.

— Несомненно, раньше люди были куда приличнее, — говорил Лешка. — Посмотри на этих, — он кивал на молодых соседей. — Все ловкие, изворотливые, своего не упустят. Ишь, как обосновались! Обстоятельно. И все никак не угомонятся… Тягостное зрелище, отталкивающее. И живут они беспокойно, безрадостно… А раньше люди были щедрыми, простодушными. Такими их сделала война; невзгоды и лишения спаяли людей…

Что верно, то верно. Мы были другими. Совершенно другими. Нашему поколению были присущи определенные принципы, которые сейчас у многих начисто отсутствуют. Трудно объяснить, но мы были какие-то чистые и бесхитростные, даже немного наивные, что ли. И чувства свои мы проявляли искренне, без всяких уловок. Любили так любили, с полной отдачей. А сейчас пойди найди такую любовь! Все любят только себя… Не прерывайте меня! Конечно, не все. Это я хватанул лишнего. Ясное дело, и среди теперешней молодежи есть отборные ребята, но, согласитесь, таких маловато. А в наше время такими были почти все, и это чистая правда. Во всяком случае, память не удержала ни одного ловкача или стяжателя. Да такого, скажу вам, сразу изничтожили бы. Тогдашних моих друзей я помню отчетливо. Они и сейчас стоят передо мной, хотя многих давно раскидало по всей стране. Такие дела.

Впопыхах я забыл сказать, что, кроме всего прочего, у нас с Лешкой общая привязанность к животным. Причем мы любим всех животных, без разбора. Даже разных слизняков и червей. Ну скажите, что они плохого нам делают? Копошатся себе. Не забывайте, если они есть, значит, они нужны, в природе ведь ничего нет лишнего. Если вы рассуждаете иначе, нам с вами не по пути. Вы просто еще не поднялись до любви и жалости ко всему живому. А если вникнуть, это главное в человеке. Любовь к женщине, к детям, к природе, к животным, к работе… А жалость… жалость, кстати, тоже появляется с возрастом. Вот так, друзья-приятели.

Однажды мне Лешка рассказал, как в детстве у них в поселке жил волк. Он возил в санях дрова и воду, катал ребят. Если кто-то из детей падал, он останавливался и ждал, когда ребенок поднимется и снова сядет в сани. А потом этого волка отдали в зоопарк, и лет через десять Лешка навестил его. Волк был уже старый, но узнал Лешку, начал лизать ему руку, скулить…

Вы давайте, давайте усмехайтесь, называйте нас душещипательными, на розовой водичке, и еще какими угодно. Наверно, так оно и есть, вы правы. Но объясните мне, почему это плохо? Мне кажется, разные крутые сверхмужики хороши для наивных девиц простушек, а в нашем возрасте просто смешно поигрывать мускулами и кичиться каменным сердцем; получается, что ты прожил зря. Если пятидесятилетний мужчина таков, если у него не появились душевность и жалость, он дерьмовый человек. Простите, если грубо сказал, но так я думаю. И Лешка думает точно так же.

…По воскресеньям на участках становилось людно, приезжали родственники огородников. Они, как правило, являлись собирать первый урожай.

Как вы догадываетесь, ни ко мне, ни к Лешке родственники не приезжали.

— Вот еще! — сказала Лешкина Надька. — Устроили коммуналку, какой-то совместный быт, друг другу глаза мозолить…

Ну а моя супружница высказалась в таком же духе еще раньше, вы же помните. Тем не менее, у нас всегда было полно народу. Заглядывали все, кому не лень: и гуляющие парочки, и отдыхающие на речке. Бывало, они идут мимо соседних участков, и только протянут меж реек руку, чтобы выдернуть морковь или сорвать клубнику, на них сыплется ругань. А у нас и забора-то не было — заходи и рви, что хочешь. Да мы и сами всех зазывали. Заметим невдалеке ребят, махнем им:

— А ну берите кружки, собирайте ягоды!

Ребята наберут клубники, помоют в роднике, усядутся на лавку, уплетают сочные ягоды, расхваливают наш участок. И что удивительно — мы особенно и не ухаживали за грядками, но урожай у нас был — как ни у кого на пустыре, хоть заешься! Поверите ли, мы возили клубнику домой кастрюлями! И домочадцев завалили, и на завод притаскивали — тем, у кого не было участков.

Люди тянулись к нам с Лешкой. И, скажу вам, не только из-за ягод. Я немного играю на гитаре, а Лешка — на аккордеоне, и, как вы догадались, у нас было весело. Не шумно — весело.

Когда спускались сумерки, мы с Лешкой имели обыкновение посидеть на склоне, погрузившись в вечернюю прохладу. В безветрие туда, на склон, еле доносился городской гул, зато отчетливо слышались трели птиц и журчанье родника… Мы вдыхали свежий воздух и ощущали себя причастными к природе. Покой и радость вселялись в нас. Мы забывали всякие душевные встряски и чувствовали себя счастливцами. «Любимая работа, крепкая семья и этот клочок земли — вот и все, что человеку надо для счастья», — думалось…

И снова мы вспоминали прошлое. Вначале послевоенные годы, разруху, потери, тяжелый быт, борьбу за выживание. Потом — как постепенно все налаживалось — затягивались раны, стихали боли, как появлялись радости — небольшие, но тем-то и ценные, они были, как цветы посреди пустыря, извините за красивые слова.

Мы вспоминали, как в послевоенные годы ходили в парки на открытые танцплощадки — ходили слушать духовые оркестры, как по радио выступал квартет аккордеониста Тихонова (один его «Ручеек» чего стоит!), как смотрели музыкальные фильмы и потом распевали песни из них… И вспоминали, как позднее покупали радиолу «Москвич», а более дорогие радиолы, вроде «Риги», были предметом нашей постоянной зависти…

Под конец мы с Лешкой брали инструменты и с большим чувством затягивали одну из песен времен нашей молодости, что-нибудь из репертуара Утесова, или Шульженко, или Виноградова. Мы пели увлеченно, негромко, но, скажу без бахвальства, — талантливо, поскольку оба обладали слухом и, главное, вкладывали в песню свою душу. А это немаловажно, сами знаете. Если певец поет без души, он попросту сотрясает воздух, от его исполнения ни жарко ни холодно, а если с душой, мурашки бегут по спине, верно? Так вот, мы с Лешкой вкладывали в песню всю душу, без остатка. Не все у нас получалось, как хотелось бы, но мы очень старались, поверьте.

А песни тех лет были по-настоящему прекрасные, не то что нынешние модные оглушающие завывания. Это вам может засвидетельствовать любой из нашего поколения. От тех, щемящих сердце, песен прямо слезы наворачивались на глаза. И мы оба, Лешка и я, испытывали сильную тоску по прошлому.

Кстати, молодежь любила наши старые песни. И это была не просто мода на ретро, как сейчас выражаются, а тяга к лиризму, к открытому общению, к тому, что теперешняя жизнь почти выбила своим бешеным ритмом.

Вот так участок внес изменение в привычный ход моей жизни.

Иногда мы с Лешкой оставались ночевать в нашей каморке и тогда рано утром купались в речушке. Красота была невероятная! Всходило солнце, трава сверкала росой, в сыром полумраке стояла душистая прелость. Окунувшись, мы подогревали на примусе чай, делали салат из овощей, снятых прямо с грядки, и после завтрака отправлялись на завод. Доходили до окружной дороги, пересекали окраину и дальше топали пару трамвайных остановок, и на всем пути говорили о будущем. Да, да, я не оговорился. По утрам мы твердо знали, что у нас еще есть время впереди, и тратить его попусту не собирались. Нам еще надо было кое-что сделать, чтобы оставить после себя не просто светлую память и добрые слова, но и что-то полезное, нужное людям, понимаете? Свое основное дело. Извините за высокие слова, но именно так мы и думали, поскольку были не только какими-нибудь вздыхателями по прошлому, но и трудягами. Вам это подтвердит любой на заводе. Ну и конечно, мы оставались мечтателями. Словно мальчишки, представляли, что сделаем в ближайшие годы, намечали даже путешествовать, ведь наше поколение было многим обделено, и хотелось кое-что наверстать — думаю, это понятно.

Что я еще хочу сказать, так это о наших соседях по участку. С одной стороны к нам примыкал огород пенсионера Николаича, угрюмого старикана, для которого деньги были единственной целью в жизни, который вечно ходил понурый, насупившись и занудно втолковывал жене (тоже пенсионерке) о том, что выгодно продавать на рынке, а что невыгодно.

— Выгоднее есть самим, — усмехалась его жена (она относилась к мужу, как к больному — сдувала с него пылинки, но, случалось, и подтрунивала над ним).

Со мной и Лешкой Николаич почти не общался. Из него прямо нужно было выдавливать слова. Если он что и говорил, то так осторожно, словно продавал мысли. Казалось, он нарочно окутывает свою жизнь непроглядным туманом — знаете, есть такие. Только когда у нас с Лешкой поспел богатый урожай, стал подъезжать к нам. Подойдет как бы стрельнуть покурить, а сам все допытывается о каких-то наших секретах. Ясное дело, мы ничего вразумительного не могли сообщить, но Николаич думал, что мы темним. Будь он поумней, он понял бы, что это простое везенье. Но он сам постоянно хитрил и думал, что все такие. В нем была какая-то дешевая хитрость. Он, например, жил безбедно, но все, даже лопату, одалживал у соседей, и вместо будки поставил на участке шалаш, чтобы выглядеть бедняком. На самом деле просто жадничал, и эти его хитрости были видны, они лежали на поверхности, то есть он был мелким хитрецом. Согласитесь, уловки настоящего хитреца не так-то легко распознать.

Наши с Лешкой посиделки прямо бесили Николаича. Он считал, что наша будка — не что иное, как ширма, за которой совершаются какие-то махинации, нажива высшего порядка, а наше гостеприимство — приманка, на которую клюют доверчивые люди. Он не верил в бескорыстные отношения. Опять-таки, будь он поумней, он бы трезво взглянул на вещи и понял: если человек живет только для себя, то зачем он вообще живет?

Первое время Николаич только тупо глазел на то, как мы провожаем одних гуляющих и встречаем других. Потом стал свирепо ворчать, что несет двойную нагрузку: выполняет работу в огороде и терпит нашу музыку. Под осень он уже белел от бешенства, прямо хватал ртом воздух при виде наших музыкальных инструментов, они ему были как нарывы. Сами понимаете, злым и добро не оценить.

Николаич обнес свой участок высоченным забором, повесил на калитку пудовый замок и, по слухам, подыскивал дробовик. Однажды в его огород залезли какие-то парни, так он бросился на них с мотыгой. Потом-то ему это вышло боком. Известное дело, от лома нет приема: пудовый замок сбили и клубнику на грядках перевернули.

Вторым нашим соседом был молодой парень Виктор, который подъезжал к участку на «Запорожце». Узколобый, с близко посаженными глазами, резким голосом и неприятной улыбочкой, он расхаживал по участку, как владелец неизвестно какого сокровища. По правде говоря, так оно и было. Оттяпав изрядный кусок земли, Виктор не стал размениваться на мелочи, заниматься каким-то огородничеством. Он заложил сад: посадил яблони, кусты смородины, малины и стал воздвигать… настоящий летний дом.

Вначале мы думали, он корчит из себя оригинала, наводит показуху для дружков и девиц, которые к нему время от времени наезжали обозревать строительство. Но потом заметили, что скорость стройки наращивается, дом обрастает пристройками и грозит превратится в особняк. Прямо поражали его одержимость и напористость. Обособившись от всех, с неизменной улыбочкой, он завозил на багажнике машины лесоматериалы и все что-то прилаживал, крепил, прибивал.

Поверьте, я с профессиональным уважением отношусь к чужому труду и увлеченности, но здесь было что-то другое. Ведь каждому ясно: огород — это не дачный участок. Хочешь отгрохать дачу, покупай участок не на окраине, а за городом, и строй себе на здоровье. Никому не запрещено, пожалуйста. Опытному глазу ничего не надо доказывать, и мы с Лешкой вскоре поняли: здесь, в самом деле, было другое — желание выделиться, опередить всех. Позднее Виктор и сам подтвердил наш вывод.

— Я бью без промаха сразу по двум целям, — однажды известил нас с Лешкой. — Сейчас дачка, а сад — дальний прицел. Яблони-то начнут плодоносить годика через два, не раньше… А вы что ж, хибару расширять не думаете? Несолидно как-то.

Лешка что-то буркнул (его слова отнес ветер) и, плюнув, распрощался.

— Ко мне будут приезжать известные люди, — сказал Виктор и гордо выпрямился. — Я знаком не с кем-нибудь, а с самим… — он шепнул мне на ухо такое, что я чуть не упал.

Ну да ладно, хватит об этом дуралее, он не стоит того, чтобы о нем долго распространяться. Лучше расскажу вам, как прошла осень… Наша будка, как вы догадываетесь, превратилась в клуб. Бывало, идет в орешник какая-нибудь компания пообедать, а мы с Лешкой сразу:

— Зачем куда-то таскаться?! Располагайтесь здесь, вон и редиска, огурцы рядом.

Люди отдохнут у нас, на прощанье благодарят, жмут руки.

В конце осени все огородники заколачивали строения, калитки обвязывали проволокой, а мы с Лешкой только оставили на щите записку:

«Гуляйте, веселитесь, но просьба — не портить инвентарь!».

И что бы вы думали?! За зиму какие-то туристы поломали не одну изгородь, а две будки самостроевцев даже подпалили. Только у нас с Лешкой ничего не тронули; весной все выглядело таким, каким мы оставили, лишь в углу будки появились аккуратно сложенные банки и бутылки, да на нашей записке кто-то накарябал:

«Гуляли, веселились, но ничего не портили. Спасибо! С уважением! До встречи летом!».

…Лето! Мы с Лешкой всегда его ждем. Ничего нет лучше теплых летних вечеров, когда можно посидеть на пригорке и попеть старые песни… Кстати, недавно шел с работы, вдруг увидел в окне первого этажа патефон — на улицу лилась прекрасная песня в исполнении Утесова: «Когда проходит молодость…». Я не поверил своим ушам, меня прямо залихорадило.

Остановился, прислушался. «Вот здорово! — думаю. — Значит, еще сохранились пластинки того времени!»… А мелодия все льется из окна, и меня все больше охватывает волнение — казалось, на землю спустилось светлое облако…

Когда пластинка кончилась, я не удержался и крикнул в окно:

— Эй, друг! Поставь-ка эту вещь еще разок!

Смеется и плачет

Весной в том поселке на пригорках острая, как иголки, трава, на кустарнике желтый мох, над платформой клубится пар, вдоль железнодорожной колеи бегут ручьи, а в воздухе круглосуточный гомон птиц. Обычно Андрей приезжает в поселок в марте, когда с крыш еще сползает снег и в водостоках грохочут сосульки. Хозяйка сдает ему веранду, на которой, кроме стола, лавки и раскладушки, на случай заморозков, имеется железная печурка, но веранда с двойными застекленными рамами, тепло держит хорошо, и топить печурку Андрею не приходится.

До поселка пятнадцать минут езды на электричке от станции метро «Войковская», так что после работы Андрей добирается до своего пристанища быстрее многих сослуживцев, живущих в центре города.

— Я нервный, врачи советуют жить на природе, — объясняет Андрей приятелям свое добровольное затворничество.

Кто-кто, а приятели знают, как у него «шалят нервы», какой он раздражительный и болезненно подозрительный — на себе не раз испытывали его «закидоны», потому и посмеиваются:

— Таких, как ты, успокаивает не природа, а женитьба.

В том поселке среди однотипных домов попадаются и необычные — сплошь из балконов, террас, веранд, и ясно — владельцы этих дач стремятся уйти от стереотипов. И среди посельчан немало оригиналов, для которых покататься на велосипеде или почитать книгу в гамаке важнее всяких грядок. А около платформы на столбах рядом с объявлениями о «купле-продаже» вдруг прочитаешь нечто прекрасное: «Ну, кто смелый? Кто возьмет на себя хозяйство: большой дом, восемь соток земли, троих детей и блондинку средних лет с хорошим характером?!».

Так получилось, что в прошлом году Андрей выбрался в поселок только в середине мая и не застал раннего пробуждения природы, но все равно время было замечательное: цвела черемуха, в садах распевали соловьи, дачники уже вовсю работали на участках. Лишь соседний участок, как всегда, пустовал. Он принадлежал известному писателю и был одним из самых обширных в поселке, с высоченными, разлапистыми елями, за которыми виднелся строгий двухэтажный особняк — «холодный дом», как его называла хозяйка Андрея. Летом время от времени писатель наведывался на дачу. Он приезжал на старомодном «ЗИМе», ставил машину в гараж, отпирал входную дверь, и несколько дней из дома доносился стук пишущей машинки и хриплый кашель.

Писатель был пожилым человеком, худощавым и по-юношески изящным. По слухам, с женой он разошелся и жил один в большой квартире в районе Садового кольца. Говорили также, что он болен какой-то неизлечимой болезнью. Андрей прожил в поселке два летних сезона, но видел знаменитого соседа всего несколько раз, а разговаривал с ним и вовсе однажды.

Как-то Андрей ремонтировал хозяйскую изгородь; только прибил рейки, как рухнул сгнивший столб. Некоторое время незадачливый плотник в растерянности соображал, что делать дальше; вдруг слышит, его окликает писатель:

— Молодой человек! — и машет рукой, стоя около калитки. — У меня за гаражом лежат столбы, из них можно что-нибудь подобрать, — и, когда Андрей подошел, ободряюще, с улыбкой добавил: — Главное — не раскисать от неудач. Человек ведь и проверяется в минуты неудач, горьких испытаний.

Он помог Андрею выбрать столб и подробно, со знанием дела, объяснил, как его следует обтесать, обмазать дегтем и утрамбовать в яме битым кирпичом.

В прошлом году, в конце мая, писатель неожиданно приехал на участок с молодой брюнеткой. На вид ей было чуть больше двадцати лет, держалась она чересчур свободно: с беззаботным смехом выскочила из машины, пронеслась по участку, точно измеряя владения, которые ей нежданно-негаданно достались, потом подбежала к писателю и с чарующей улыбкой, открыто и безбоязненно обняла и поцеловала его.

Вбежав в дом, она распахнула настежь окна и, явно давая писателю понять, что она усердная хозяйка, а не какая-нибудь легкомысленная бездельница, стала наводить в комнатах порядок. С веранды Андрей отлично видел эту деятельность: она двигала мебель, снимала занавески, мыла посуду, при этом то громко пела, то заразительно смеялась и все время посматривала на себя в зеркало.

— Небось, уверена, что она картинка — глаз не оторвешь, — усмехнулся Андрей.

Сложена она, действительно, была неплохо и лицо имела довольно привлекательное — словом, на взгляд Андрея, выглядела смазливой девицей, но не больше. А вот ее поведение вызывало у него неприязнь — он считал, что новоиспеченная хозяйка вела себя чересчур показно, что ее веселье — всего лишь ловкое притворство. В тот день прошел первый теплый дождь, и она, мокрая и развеселая, танцевала перед домом — шлепала в ботах по лужам, выписывала некие водяные знаки, предварительно запустив на террасе магнитофон. А писатель наблюдал за ее танцами из окна и, радостно улыбаясь, аплодировал.

— Как можно представить весну без майского дождя?! — она раскидывала руки, готовая обнять весь участок, и непрерывно смеялась.

Девица слишком изображала переполненную счастьем и, по понятиям Андрея, за этим виделся определенный расчет.

В полдень они обедали на террасе, и опять брюнетка корчила из себя внимательную, заботливую хозяйку. Повязав яркий передник, пританцовывающей походкой, картинно накрывала на стол, все время что-то подавала писателю, что-то пододвигала к нему — казалось, готова ползать за ним на животе и носить в зубах его тапочки. Она без умолку болтала, прямо не закрывала рот и беззастенчиво показывала себя, уверенная, что красивей и добросердечней, чем она, женщин не бывает. Похоже, это же она внушала и писателю. Обычно невозмутимый и сдержанный, рядом с ней он испытывал состояние возбуждения: не отрываясь любовался ею, с наивной бесхитростностью внимал ее словам.

После обеда они гуляли по поселку; вначале шли взявшись за руки, потом в обнимку, причем она так и висла на нем, — можно было подумать: любит без памяти, не ест и не спит без него, и будет ему верна до последнего вздоха. Они выглядели смешно, нелепо: он — седой, лысеющий, в темном костюме, и она — юная, легкая, в открытом коротком платье. В этом контрасте было что-то противоестественное, не зря посельчане посылали вдогонку писателю косые, осуждающие взгляды — по их нравственным меркам, он вел себя вызывающе и глупо. Демонстрируя свое легкомысленное знакомство, он игнорировал общественные устои поселка. Некоторые сочувствовали писателю, говорили, что этот приступ поздней любви непременно закончится печально — молодая любовница доконает его. Но к вечеру пришли достоверные сведения, что брюнетка вовсе не любовница, а новая жена и что посельчане являются свидетелями не какого-то легковесного приключения, а медового месяца законных супругов.

Вечером хозяйка сообщила Андрею:

— Ей двадцать два года. Она недавно приехала из Ростовской области и работает на заводе по лимиту. Говорят, их даже расписывать не хотели… И где она его подцепила только?.. Но хваткая. Сразу поняла: у него положение, квартира, дача… И как он, умный человек, не видит, что она играет в любовь?! Какие все же мужчины близорукие… Сколько вокруг хороших одиноких женщин, которые были бы примерными женами, так нет! — выбирают себе разных свистушек…

В последующие дни брюнетка полностью подкрепила первое впечатление о себе. Переделав на новый манер все внутри дома, она привезла из города целый «пикап» всевозможных вещей, среди которых Андрей заметил садовый инструмент и цветочную рассаду, велосипед, проигрыватель и кучу пластинок. Потом она принялась за участок: разбила цветники, дорожку от калитки уложила плитками, меж деревьев повесила гамак. Но самое странное брюнетка устроила за домом — там она исхитрилась соорудить некий спорткомплекс: разметила площадки для игры в теннис и бадминтон, установила какой-то диковинный тренажер, под навесом на лавке разложила ракетки, мячи, кегли, фризби.

Андрей понял — молодая жена решила обосноваться на даче обстоятельно и надолго, а главное, полностью изменить уединенный, деловой образ жизни писателя. Так оно и получилось. Уже через неделю писатель, точно мальчишка, с непонятным рвением гонял на велосипеде в продовольственный магазин, а на спортплощадке с женой махал ракетками, катал шары и при этом восклицал с сияющей улыбкой:

— Ты умница! Именно этого мне и не хватало. Ты превратила холодный дом в настоящий оазис красоты и здоровья. Я так благодарен тебе… Знаешь, сегодня утром мне даже работалось как никогда… Ты облегчаешь, скрашиваешь мою жизнь, а я помогу тебе найти себя, попытаюсь обозначить твою судьбу.

В ответ она заливалась звонким смехом.

Теперь по утрам она выскакивала на террасу, запрокидывала голову, улыбалась и потягивалась, как бы возвещая всему поселку, что видела золотой сон. Потом звала писателя, и они делали гимнастику — подпрыгивали и махали руками.

После завтрака писатель уединялся в кабинете, садился за пишущую машинку, а его благоверная порхала по кухне, но уже вела себя более-менее тихо. «Не хватало еще, чтобы и сейчас, когда писатель работает, устраивала танцульки», — раздраженно думал Андрей.

Чем занимались «молодожены» днем, Андрей не знал — к этому времени он уезжал на работу, но по словам хозяйки, «молодая жинка» (так она называла девицу) время от времени чуть ли не насильно тянула писателя на спортплощадку.

По вечерам писатель читал девице отпечатанное на машинке. Она охала и ахала, прерывала чтение возгласами:

— Потрясающе!

А когда он откладывал листы, с откровенно прямой лестью превозносила его талант. Андрей слышал почти все, что она говорила, а то, чего не слышал, домысливал. Восторги девицы злили его не на шутку, ему так и хотелось крикнуть: «Заткнись, лицемерка!»

Тем не менее, от нового образа жизни писатель заметно посвежел и помолодел, но Андрей-то чувствовал, к чему ведут спортивные игры, всякие губительные страсти. Он был уверен, что провинциалочка все четко вычислила и действовала методично, изуверски, без всякой жалости и сострадания. Она прекрасно знала, как влюбить в себя одинокого, доверчивого человека, и знала, как можно избавиться от него. Изредка встречаясь с ней взглядами, Андрей видел ее едкую ухмылку — у этой бестии все было написано на лице, и Андрей просто поражался недогадливости писателя, «знатока человеческих душ».

Спустя неделю писатель съездил в город и вернулся с полной машиной свертков и коробок. Как правило, по утрам он работал, а здесь уехал ни свет ни заря. «Явно укатил по указке жены, — решил Андрей. — Она приумножает свой будущий капитал. Но это только начало, скоро она покажет себя во всем блеске».

В выходные дни к ним зачастили гости. Они приезжали шумной ватагой и, заполонив дом и участок, устраивали такое веселье, что соседи только укоризненно вздыхали. А гости знай себе расхваливают супругов. Особенно ее. Веранда Андрея была хорошим наблюдательным пунктом, и он отчетливо все видел и слышал. То один, то другой мужчина подходил к писателю и говорил:

— Она прелесть! Лучшей жены и желать нельзя. Веселая, умная.

— Да, да, — наивно соглашался он. — Никогда не думал, что под старость мне так повезет… Она, знаете ли, по-настоящему любит меня. И я ее… Это кажется смешным, но тем не менее это так… Она необыкновенная, все тонко чувствует… Интуитивно догадывается о том, к чему я пришел в результате многолетних раздумий… Она перепечатывает мои работы, завела картотеку, в которой отмечает все, что я сделал, и ходит за меня по издательствам… Но главное — она заменила мне всех врачей и медсестер. Научилась делать уколы и массаж…

«Ну ладно писатель, — рассуждал Андрей. — Он просто потерял голову от этой красотки, но куда смотрят его знакомые?! Почему они, взрослые люди, считают сожительство столь разных людей райской гармонией?! Неужели им невдомек, что подобные отношения никакая не любовь, попросту изощренная игра насквозь порочной девицы?!»

Гости засиживались на даче до темноты, потом писатель с женой провожали их до платформы, а вернувшись, устраивались на ступенях террасы и о чем-то вполголоса разговаривали. Иногда она поспешно вскакивала и в комнате тихо включала музыку, затем снова садилась на ступени и ластилась к нему, и все время, затаив дыхание, смотрела на него, как зачарованная — весь ее вид выражал безграничную покорность и преданность.

Андрей наблюдал за романтической парочкой, и гнев искажал его лицо. «Это надо же так прикидываться! — думал он. — Поглаживает его плечи, а сама наверняка подсчитывает, сколько ей достанется после его смерти». Для Андрея было совершенно ясно, что ласки подобных практичных девиц находятся в прямой зависимости от степени богатства мужчин. Андрей твердо решил вывести ее на чистую воду.

Однажды в полдень, улучив момент, когда она вышла за калитку, Андрей подошел и, сухо поздоровавшись, сказал:

— Поздравляю вас, соседка, с удачным замужеством.

— Спасибо! — она вздернула плечи и растянула рот в издевательской улыбке. — Меня только тревожит здоровье моего мужа.

— Еще бы! — зло усмехнулся Андрей, как бы делая промежуточный ход.

Она изобразила величайшее изумление, словно не догадываясь, что Андрей имел в виду, словно все, в чем он ее подозревает, — ложные обвинения.

— Конечно, ведь он далеко не молод, — пояснил Андрей.

— Не поэтому, — фыркнула она. — Он болен давно. А сейчас он как раз молодой. У него молодой дух, и он оптимист, не то что молодые по возрасту мужчины. Те зациклены на себе. Они эгоисты, живут только для себя. И помешаны на своей необыкновенности… А мой муж умный, талантливый и скромный. И очень добрый, отзывчивый, вот только… — она перешла на плаксивые нотки, — болен. Но я излечу его. Мы занимаемся спортом, много гуляем, осенью поедем к морю.

Больше Андрей с ней не разговаривал, только насмешливо здоровался при встрече, а она, отвечая на его приветствие, с брезгливым холодком смотрела в сторону.

В середине лета у писателя случилось обострение болезни. Девица выводила его на участок, усаживала в кресло в тени под деревьями, рядом ставила столик с лекарствами. Она укутывала его пледом, читала вслух журналы и книги, говорила кротким голосом с горестным выражением на лице. Она выказывала прямо-таки искреннюю озабоченность, страшнейшее беспокойство состоянием его здоровья. В ответ он робко улыбался, как бы извиняясь за свою немощь, за то, что доставляет ей столько хлопот.

— У тебя такой прекрасный голос, — бормотал он. — Твой голос — лучшее лекарство для меня.

Случалось, она ненадолго отходила от мужа и тогда вроде бы украдкой всхлипывала и что-то взволнованно шептала, а после того, как на даче побывал врач, долго сидела за домом в глубоком унынии, опустив голову, и плакала почти неподдельными слезами. За всей этой слезливостью, наигранным огорчением проницательный Андрей видел раздражение, вызванное тем, что ей приходится возиться со стариком, тратить свою юность на беспомощную развалину. «Вот актриса! — сквозь зубы цедил он. — Строит из себя бескорыстную жертву».

Вскоре писателя увезли в больницу, и почти месяц дача пустовала. Но потом супруги появились вновь.

— В больнице сказали, что он безнадежен, — сообщила хозяйка Андрею. — Она забрала его оттуда. Хочет пригласить травознаек.

В самом деле, на дачу стали наведываться гомеопаты и старухи с разными зельями. Девица как бы в отчаянии металась от одних врачей к другим. Она просиживала около больного целые часы, исступленно ломала руки и что-то монотонно причитала. От этого бесчеловечного артистизма Андрей прямо-таки выходил из себя, шастал взвинченный по веранде и сыпал проклятия.

В какой-то момент писателю стало лучше. Раза два он даже прошелся по участку, одной рукой опираясь на локоть девицы, другой на палку. Он смотрел на уже увядающие цветы и желтеющую хвою и грустно улыбался; казалось, прощается со всем тем, что много лет ему служило приютом уединения и тишины, а последние месяцы — обителью счастья. На его лице была гримаса бесконечной скорби; казалось, он хотел сказать: «Как жаль, что именно сейчас, когда я только начал новую жизнь, меня так скрутило».

На исходе лета он умер. В тот день Андрей проснулся от странных звуков; приподнявшись, увидел, что на террасе писательского дома сидит девица и, обхватив голову, протяжно воет.

Одни из посельчан говорили, что у писателя просто остановилось сердце, другие уверяли, что он принял на ночь снотворное и оставил записку, в которой просил прощения у молодой жены и сообщал, что не хочет быть ей обузой. Андрей считал последнее ближе к истине, но подумывал, что снотворное скорее всего подсунула сама девица.

Через несколько дней Андрей съезжал с дачи. Собрав вещи, зашел попрощаться с хозяйкой. Она уже ждала его: напекла пирогов, разогрела самовар; за чаепитием сообщила последние новости:

— …А «жинка»-то, оказывается, уехала к матери в свою Ростовскую область. Выписалась из Москвы и уехала… И квартиру и дачу — все оставила первой супруге писателя…

Удачи тебе, дружище!

Он был золотым парнем — доброжелательным, с располагающей улыбкой и отличным чувством юмора — одни его шаржи на приятелей чего стоили! Он не сгущал неприятности и с шутливой легкостью относился к чужим недостаткам — то есть, принимал людей такими, какие они есть. Но главное, Сашка в те годы — годы нашей юности — заканчивал физико-технический институт и имел четкую цель, которая придавала смысл его жизни — сказать свое слово в ядерной физике (в отличие от меня, который тогда только появился в Москве и метался от одного занятия к другому, все искал свое призвание). Понятно, к парню с такими достоинствами все тянулись, особенно девицы — ведь природа наградила Сашку и внешностью актера Грегори Пека, и талантом легкоатлета (он был чемпионом института по бегу). Сашка приятельствовал со многими, но был избирателен в выборе друзей (позднее я понял, что он предъявлял к дружбе определенные требования — опять-таки в отличие от меня, который зачислял в друзья кого попало, за что нередко расплачивался). Не знаю, что уж там Сашка разглядел во мне, но чуть ли не на второй день нашего знакомства, Сашка объявил, что мы с ним «близки по духу» и у нас «много общего». Общего! Это у него, коренного москвича, крепко стоящего на ногах, и меня, неприкаянного провинциала! Хотя, все же одно общее у нас было — я в то время «малярничал» в театрах, реставрировал декорации, а Сашка серьезно увлекался рисованием.

Мы познакомились в библиотеке «Ленинке», где по вечерам Сашка готовился к зачетам, а я занимался самообразованием — читал классиков. В «Ленинке» была знаменитая курилка — некий клуб, где в те годы (конец пятидесятых) студенты вели жаркие споры об искусстве и обо всем на свете. Для меня курилка была настоящим университетом; можно сказать, там я получил высшее образование. Именно в курилке я приобрел первых московских друзей, самым близким стал Сашка. Мы встречались каждый вечер, а после закрытия библиотеки заглядывали в кафе «Националь», где выпивали бутылку красного вина (чаще всего «Кабернэ» — Сашка его особенно любил). За столом Сашка рассказывал о своем институте, о Протвино, где проходил практику, о новых открытиях в физике. Я тоже кое-что рассказывал Сашке о жизни в Казани, о службе в армии. Выйдя из кафе, Сашка провожал меня на вокзал (я жил за городом).

По воскресеньям Сашка приглашал меня в Фили на обед к своим «старикам», которые устраивали обильное застолье (всегда с Сашкиным любимым вином). Или он приезжал ко мне (естественно, с бутылками «Кабернэ»); мы ходили на этюды, купались в озере. Иногда выбирались на дачу к каким-нибудь Сашкиным приятелям. В эти вылазки на природу Сашка приглашал своих приятельниц и непременно Веру, студентку пединститута, красавицу и умницу. Она не просто была влюблена в Сашку, она прямо-таки молилась на него. А Сашка, не то чтобы был безразличен к Вере — нет, он бережно относился к ней, но всячески гасил ее любовные порывы (гасил деликатно, с неизменной ослепительной улыбкой), делал все, чтобы их, чисто романтические, встречи не перешли в более серьезные. Я этого не понимал, потому что, повторяю, Вера была красавицей и умницей, и в высшей степени порядочной девушкой из строгой семьи, что среди москвичек уже в то время было редкостью. Я говорил своему другу:

— Вера потрясающая девушка и тебя безумно любит. Женись на ней, лучше ее ты никогда не встретишь, лучше не бывает.

Улыбка с Сашкиного лица исчезала, он отводил глаза в сторону:

— Не хочу портить ей жизнь. Давай не будем об этом! — тихо произносил он и тут же оживлялся: — Пойдем лучше выпьем красненького.

Было ясно — он чего-то не договаривает. И только позднее, во время нашего путешествия, он открыл мне свою тайну.

В то путешествие мы отправились после того, как Сашка получил диплом и уже работал в Курчатовском институте. Накануне своего очередного отпуска он сказал мне, со своей фирменной неотразимой улыбкой:

— Давай махнем на юг, к морю. Возьмем альбомы, порисуем, наберемся впечатлений. И вот что, поскольку у нас с тобой денег — кот наплакал, возьмем билеты только в один конец, а там по побережью и обратно будем добираться на попутных машинах. На еду где-нибудь подработаем. Устроим эксперимент на выживание, докажем самим себе, что мы могучие парни и легких путей не выбираем, но в любых обстоятельствах не пропадем.

Стоит ли объяснять, что я, не раздумывая, согласился.

Не стану описывать наше путешествие — его не втиснуть в рассказ, оно достойно отдельной повести, но, чтобы подчеркнуть наш героизм, перечислю города, где мы побывали: Кишинев, Одесса, Симферополь, Ялта. Из Крыма на теплоходе (безбилетниками) приплыли в Батуми. Дальше — Тбилиси, Ереван, пешком миновали Крестовый перевал и очутились в Орджоникидзе. Затем, посетив Ростов и Волгоград, вернулись в Москву. Целый месяц мы были в пути; останавливались, где ночь застанет, подрабатывали на овощных базах и виноградниках (вот уж где Сашка дорвался до «Кабернэ»); порой приходилось трудновато, но для спортивного Сашки все было разминкой, а мне, ясное дело, пришлось попотеть. Случалось, попадали и в переделки, но выручало Сашкино чувство юмора и, конечно, его притягательная улыбка. Это было авантюрное путешествие — первое в моей жизни и самое захватывающее. И вот где-то в конце нашего бродяжничества, когда мы уже стали немного скучать по Москве, вспоминать «Ленинку», общих знакомых, Сашка заговорил о Вере. Помню, поздним вечером на окраине какого-то поселка мы лежали на пахучем ворохе сена, и Сашка сказал:

— Знаешь, Вера действительно необыкновенная. И я давно ее люблю, но никогда не смогу на ней жениться… Помнишь, я тебе говорил, что проходил практику в Протвино? Вот там и случился выброс частиц, и я получил большую дозу облучения… У меня не может быть детей… Вот потому и пью красное вино, оно выводит стронций…

Все это мой друг произнес с невероятной серьезностью, но тогда до меня не дошла вся трагичность его судьбы, я еще не знал, что такое лучевая болезнь и был уверен, что Сашка обязательно вылечится.

После путешествия Сашку на работе включили в новый проект и он, по его словам, «с головой ушел в интереснейшую работу». Я вскоре внезапно женился и мне пришлось зарабатывать на кооперативную квартиру — кроме прежней работы в театрах, по вечерам оформлял витрины, делал всякие буклеты; ну а когда родилась дочь, я попросту превратился в папашу, затюканного семейными заботами. В те дни мы с Сашкой виделись урывками и с каждым месяцем все реже, а потом и совсем потеряли друг друга из вида. Позднее от Сашкиных родителей я узнал, что Сашку послали работать на Чернобыльскую атомную станцию. К этому времени я уже развелся с женой (у нас с самого начала все шло по-дурацки; собственно, мы и расписались только потому, что будущая жена оказалась «в положении»). В общем, я снял комнату в пригороде; телефона у меня не было и Сашка не мог мне позвонить, а на мои звонки его родители сообщали: «Он в командировке», потом: «Он на два года уехал в Болгарию». А через два года: «Всего неделю побыл дома, и его послали в Финляндию». Спустя еще какое-то время в их квартире появились новые жильцы — от них я узнал, что Сашкины родители умерли, после чего Сашка поменял квартиру на другую — в каком районе, они не знали.

За прошедшие годы я изредка рассматривал наши с Сашкой снимки, которые мы сделали в путешествии… «Вот он, друг мой, — бормотал, — юность моя!» Что и говорить, мне его не хватало, ведь он был моим первым другом в огромном незнакомом городе, и я крепко к нему привязался.

Раньше было легко разыскать человека — на каждой площади имелось «адресное бюро», где через десять-пятнадцать минут тебе выдавали нужный адрес. Этих бюро давно нет — вероятно, чиновники посчитали, что в стране слишком слабый «железный занавес» да и разгул криминала превысил все нормы, и довели секретность до идиотизма. Несколько раз я случайно на улице встречал Сашкиных приятелей, но, что странно, никто из них ничего не знал о моем друге. Один сказал: «Вроде, он работает на АЭС где-то за границей». Другой заявил: «По слухам, он лечился от лучевой болезни, и его досрочно отправили на пенсию».

Прошло сорок лет. Я давно нашел себя в иллюстрировании книг, добился кое-какого успеха — во всяком случае, имел квартиру (небольшую в «хрущевке»), летнюю дачу, машину — все не ахти какое, но, по нашим, общепринятым понятиям, жил неплохо. И, несмотря на пожилой возраст (за шестьдесят) и всякие болезни, продолжал работать И вот однажды летом, направляясь с папкой рисунков в издательство, около метро Новослободская я увидел Сашку. Небритый, сутулый, в изношенной одежде, опираясь на палку-клюку, он стоял в компании опустившихся алкашей — они явно скидывались на бутылку: один держал какую-то купюру, другие совали ему монеты. Пораженный, я остановился в двух-трех шагах. Мы сразу узнали друг друга.

— Как дела? — в растерянности я только и смог пробормотать эту глупость.

— Нормально, — проговорил Сашка и явно смущенно улыбнулся, точнее — попытался улыбнуться, но получилась какая-то извинительная, горькая усмешка.

Нелепость ситуации заключалась в том, что Сашкины собутыльники хмуро взглянули на меня и продолжили шарить по карманам, что-то обсуждать, обращаясь к Сашке — мое появление для компании было совершенно некстати. Я безотчетно кивнул Сашке и, подавленный, направился в сторону издательства; свернул за угол и вдруг пришел в себя — что ж я, идиот, делаю?! Надо было подойти, обнять старого друга, обменяться телефонами! Мое сердце бешено застучало, я быстро вернулся к метро, но компания уже исчезла. Сбегал вначале в одну, потом в другую стороны от вестибюля, но Сашки и его дружков нигде не было.

Эта неожиданная встреча нанесла мне чувствительный удар. Кто бы мог подумать, что мой, никогда не унывающий, друг так сломался! Но еще больше меня мучили угрызения совести, что при встрече я так гнусно поступил.

Я решил разыскать Сашку во что бы то ни стало. Прежде всего на следующий день приехал к метро Новослободская и обошел все близлежащие забегаловки, подходил к официантам и посетителям, описывал Сашку, но ничего конкретного не выяснил — вроде, похожего мужчину видели, но кто он и что, не знали. После этого я съездил в Курчатовский институт, с немалым трудом попал в отдел кадров, но и там меня не обрадовали — сказали, что мой друг давно у них не работает, и у них имеется только прежний адрес его родителей. Тогда для поисков я подключил представителей власти — соседа милиционера и знакомого сотрудника КГБ. Оба обещали помочь, но ни тот, ни другой так и не помогли — наверное, им было лень возиться в архивах.

Я стал действовать «по системе невода» — всех, кого бы ни встречал, спрашивал — есть ли у них знакомые в паспортных столах? И мне повезло. Спустя полгода дочь одной знакомой организовала частную фирму (уже наступили «демократические» времена) по составлению всем желающим «генеалогической карты», и буквально через неделю я получил внушительный список однофамильцев моего друга с указанием инициалов. Несколько дней я обзванивал абонентов. В трубку предельно вежливо говорил:

— Извините, пожалуйста, с вами говорит (называл себя). Я разыскиваю своего старого друга. У вас не проживает (такой-то)?

Чаще всего отвечали:

— Проживает, но у него другое имя (или отчество, или год рождения).

Наконец женский голос ответил:

— Да он здесь живет!

Я решил уточнить:

— Ему за шестьдесят, он закончил физико-технический институт и жил с родителями в Филях?

— Да, да. Сейчас позову, — ответила женщина.

Некоторое время в трубке отдаленно слышались какая-то перебранка. Потом женщина сказала в трубку:

— Он не может подойти. Позвоните завтра.

«Наверное, пьян», — подумал я, повесив трубку, но был безмерно рад, что, наконец, разыскал друга.

На следующий день он подошел к телефону сам и, когда я назвался, хрипло проговорил:

— Ну как же не помнить? «Ленинка» и прочее. Кстати, как она сейчас? Работает?.. А от нашего путешествия у меня хранятся фотографии.

Я извинился за прошлую встречу, стал оправдываться, что «жутко спешил» (хотя, понятно, этому нет оправдания), сказал, что готов с ним встретиться в любое время, посидеть где-нибудь, выпить…

— Сейчас не могу, — сказал Сашка. — Может, через неделю, если не заберут в больницу. Ноги болят. Подожди, запишу твой телефон, — в трубке послышался кашель, шарканье. Минуты через две-три он снова подошел: — Давай, записываю.

Прошла неделя, и я позвонил снова.

— Полка лечусь дома, — сказал Сашка. — И давно не выпиваю. Желудок, печень болят. Из дома не выхожу, по магазинам ходит жена.

«Значит, это была жена! Значит, за ним есть кому ухаживать» — подумал я и сказал:

— Готов к тебе приехать хоть сейчас. Попьем чайку.

— Нет, давай на той неделе. В пятницу. Запиши адрес.

Он жил в Кузьминках, на пятом этаже «хрущевки» без лифта, в двухкомнатной, вполне сносной, квартире со множеством книжных полок. Мы обнялись, расцеловались, сели за стол напротив друг друга, закурили. Сашка выглядел неплохо: глаза светлые, на голове седой «бобрик» (не в пример моей лысине), гладко выбритые щеки и подбородок обрамляла седая «шведская бородка»; на нем была чистая отутюженная рубашка и кофта крупной вязки. Конечно, внешне он изменился: лоб пересекали морщины, под глазами — мешки, и живот слишком выпирал, и ноги он передвигал с трудом, но взгляд был острым, мудрым, а на губах то и дело появлялась прежняя, чуть потускневшая, улыбка. Передо мной сидел совсем другой Сашка — неизмеримо далекий от того у метро.

Несколько секунд мы, в некотором замешательстве, изучали друг друга, выискивая знакомые черты — вроде извинялись, что когда-то так нелепо оборвалось наше товарищество, и каждый слишком долго отсутствовал в жизни другого. Чтобы снять напряжение, я первым начал рассказывать о себе; рассказал все, без утайки, как бы вызывая Сашку на ответную откровенность.

Он тоже начал рассказывать, но без подробностей, просто перечислил основные вехи прожитого: еще в Курчатовском институте защитил кандидатскую и его, молодого специалиста, стали посылать в командировки. Работал на всех атомных станциях страны. Потом послали за границу. Несколько лет работал на реакторах в Болгарии и Финляндии.

— …Нахватал немало доз, лечился, — он говорил тихо, ровным тоном, а такие люди всегда убедительны, в них чувствуется уверенность в себе. — И сейчас два-три раза в год ложусь в больницу, я весь радиоактивный, — заключил Сашка и как-то натянуто улыбнулся, давая понять, что стойко переносит болезнь. — Сам удивляюсь, как дожил до шестидесяти с лишнем, видно — я сделан из камня… Пенсия у меня приличная, на жизнь хватает… Но вот ноги никуда не годятся. Сижу дома, много читаю, библиотека, как видишь, у меня большая, — он обвел рукой книжные полки.

О личной жизни Сашка ничего не говорил — как мне показалось, нарочно избегал этой темы.

— Понемногу занимаюсь литературой, — вдруг заявил Сашка, кивнув на пишущую машинку и стопку рукописей на столе у окна. — Года три назад закончил очерки про нашу атомную энергетику. Ведь я знаю немало. И об испытаниях бомб на Новой Земле, после которых белые медведи облысели. И был в Чернобыле и, как ты догадываешься, все видел своими глазами. Насмотрелся и больных людей и животных мутантов. То, что пишут в газетах — все липа, а я описал правду. Отчасти засекреченную… Очерков набралось на целую книгу. Предлагал в два издательства — не взяли. Сам знаешь, сейчас печатают в основном детективы и про секс. Но я подкоплю деньжат и издам за свой счет. Это будет бомба, кое-кому не поздоровится, — в предвкушении своего триумфа, Сашка сжал кулаки.

«Все у него неплохо, но, видимо, иногда срывается и запивает», — подумал я, вспомнив встречу у метро. А Сашка, расслабившись, закурил новую сигарету и продолжил:

— Последнее время пишу рассказы. Два уже напечатали в областной газете.

— О чем рассказы? — поинтересовался я.

— О наших простых людях, которых теперешние строители капитализма довели до нищеты… Да, вот так стал писателем, — Сашка широко улыбнулся. — Но иногда не хватает жизненного материала, точных деталей. Когда мы увиделись у Новослободской, я внедрялся в компанию бомжей, чтобы узнать, как они оказались на дне жизни. Интереснейшие люди, скажу тебе. Среди них есть даже гениальные. Сейчас заканчиваю о них большой рассказ. Даже не рассказ — повесть. Это будет моя лучшая вещь.

— Дашь почитать? — спросил я.

— Дам, когда закончу и жена перепечатает, — упомянув о жене, Сашка смолк, затушил сигарету, откашлялся: — Жена у меня хорошая. Тоже пенсионерка, работала медсестрой. Мы уже десять лет вместе, у нас хорошие отношения. Мы друзья, единомышленники, это важнее всего. Как сейчас говорят, нам комфортно друг с другом. Сам понимаешь, моей израненной душе нужна броня, в старости одному никак нельзя.

Дальше мы вспоминали Сашкиных родителей, знакомых по «Ленинке». Я хотел было заикнуться про Веру, но подумал: «Если он сам не вспоминает о ней, не стоит лезть в его душу, теребить прошлое».

— Ну, а фотографии о нашем путешествии я сохранил, — сказал Сашка и указал на полку, где стоял фотоальбом.

Я кивнул:

— Они у меня тоже есть.

Мы проговорили часа три. Потом, шаркая, еле переставляя ноги, Сашка проводил меня до двери.

— Удачи тебе, дружище! — сказал я. — Удачи во всем.

— Тебе тоже, — улыбнулся Сашка. — Не пропадай, звони.

— И ты звони.

Спустя недели две я позвонил. В трубке раздался женский голос — тот самый, который я слышал, когда позвонил первый раз. Как и в тот день, женщина сказала:

— Он не сможет подойти, — и спросила: — А кто его просит?

Я объяснил.

— Нет его, — отчеканила женщина. — Сегодня утром увезли в больницу. Все ж допился.

— Как же так, — растерянно проговорил я. — Он сказал — не пьет, пишет рассказы.

— Хм, пишет рассказы! Слушайте его больше!.. Выдумки все это.

— Простите, а вы его жена?

— Какая жена?! Нет у него никакой жены! Я соседка. Захожу вот убирать. Иду в магазин и ему что-то покупаю. Принесу, приготовлю еду… У него же больные ноги, не очень-то походишь… Жалко его, человек-то он неплохой, да вот сильно пьющий…

Нилов монастырь

В Калинине Игорю нравилось все: и аккуратно покрашенные дома, и набережная, и цветники на газонах, и красивые девушки на комбинате, где он работал. И нравилась комната, которую он снимал; в ней, кроме тахты, стояли только стол и стул, зато на полу лежал огромный толстый ковер, который, как Игорь определил, постелили по акустическим причинам — внизу обитала многодетная семья и ковер несколько заглушал визг детей. Но основную ценность комнате придавал прекрасный вид из окна на Волгу.

Прошел месяц, как Игорь, после окончания московского института, жил в Калинине; друзьями обзавестись еще не успел и все свободное время проводил на пляже. Как-то возвращаясь с Волги по узкой пустынной улице, он вдруг заметил на противоположной стороне девчонку: худая, совсем подросток — лет семнадцати и лицо бледное, точно с переводной картинки. Она медленно брела по тротуару, усталая, глаза опущены, пухлые губы надуты, локти откинуты назад; шла нехотя, будто размышляя «идти или не идти». Поравнявшись с Игорем, подняла глаза, чуть задержала на нем взгляд и прошла. Он остановился, обернулся, а она удаляется, какая-то потерянная, с дурацкой спортивной сумкой через плечо.

Игорь догнал ее и шутливо сказал первое, что пришло в голову:

— А я вас ищу.

— Да? — наивно удивилась она, снова вскинув на Игоря глаза; они у нее были большие и темные и еще притенены какой-то безысходной печалью.

Девчонка остановилась, прислонила ладонь к щеке:

— Как жарко сегодня.

— А я только что окунулся в Волге… Хочешь, пойдем купаться?

— Я не могу… Меня мама выгнала из дома, потому что я не ночевала дома. Вот хожу, жду подружку, чтобы у нее ночевать, а ее почему-то нет дома…

— А если она не придет? Пойдем ко мне.

— Не знаю.

— Пошли, чего там!

Она покорно пошла за Игорем и по дороге по-детски доверчиво рассказала: зовут Варя, живет за городом, в рабочем поселке, учится в десятом классе, но сейчас все плохо — нахватала двоек, и грозят выгнать из школы.

— Ты голодная? — спросил Игорь, когда они вошли в комнату.

— Ага.

Игорь сделал бутерброды, принес из кухни чайник. Перекусив, она вздохнула и откинулась на спинку стула:

— Давайте посуду вымою.

— Ладно, отдыхай. Я сам все сделаю.

— А босоножки можно протереть?

Игорь принес тряпку.

— Вон пуговица отрывается, — она показала на пододеяльник. — Давайте пришью… А расческа у вас есть?

Они причесалась и немного повеселела, даже проговорила считалку:

— Эники-беники ели вареники…

Потом рассказала о своем соседе Генке:

— Он все хочет разбогатеть. На рыбках. Купил большой аквариум и по воскресеньям бегает на Цыганку.

— Что это?

— Рынок, где продают животных. Не знаете? Там Генка продает мальков. Один раз взял и меня с собой. Пришли мы на рынок, он сунул мне в руки банку с рыбешками и сказал: «Если кто спросит, говори — каждая по рублю…». А сам отошел к приятелям. Они тоже стояли с банками… Я стою, стою. Целый час никто ничего у меня не спрашивает. Потом подошел Генка и сказал: «Сегодня не ходовой день». Так и вернулись мы ни с чем.

Игорь слушал и не мог понять — перед ним юная женщина или девчонка, которая еще не вышла из детского возраста, он испытывал к ней и влечение и жалость.

Незаметно стемнело. Игорь еще раз предложил попить чай с бутербродами. За чаепитием она опять начала рассказывать про Генку, но Игорь уже слушал рассеянно, а потом и вообще ее перебил, сказав без всякого расчета:

— Уже поздно, давай спать. Мне рано на работу.

— А в ванну можно пойти? — понизив голос и как бы трогательно извиняясь, спросила она.

— Лучше не надо. Она у нас на лестничной клетке. Общая. Соседи будут ворчать. Хочешь, я тебе сюда принесу таз с водой?

— Ага, — она заговорщически кивнула головой.

Когда Игорь принес таз, она уже сняла платье и стояла босиком в дешевой рубашке; вся в веснушках, взросло-юная девчонка с кудряшками.

Утром собираясь на работу, Игорь разбудил ее:

— Ты куда-нибудь спешишь?

Растирая сонные глаза, она помотала головой.

— Тогда особенно по коридору не разгуливай, а то соседи. Сиди в комнате, читай книжки, жди меня.

— Ага.

С работы Игорь шел быстро, размашисто, на его лице было выражение определенной важности: он стал настоящим мужчиной — получает зарплату, имеет собственную комнату и даже подругу. Но около дома вдруг увидел — какие-то молодые парни стоят под его окном и одурело играют его пленнице на гитаре — совсем как в романтических фильмах. А его Варя пялит на них глаза и вся вываливается из окна — вот-вот спрыгнет во двор. Парни то и дело прерывали игру и вызывали ее на улицу, и она расстроено разводила руками, как бы говорила: «Не могу».

Увидев решительную походку Игоря, ее взгляд заметался, и она убежала в глубину комнаты. Поднявшись к себе, Игорь захлопнул окно, задернул занавеску и начал отчитывать свою легкомысленную подругу.

— Я послушала бы и ушла, — бесхитростно заявила она.

Игорь усмехнулся и подумал: «На нее и злиться-то нельзя. Она просто рано стала встречаться с парнями, а внутри еще ребенок».

На другой день после работы Игорь повел Варю по магазинам, и они купили ей хорошее белье и туфли. Она была счастлива, даже взяла Игоря под руку и поцеловала в плечо, а дома устроила салют из покупок и повторяла:

— Эники-беники ели вареники…

Прошло пять дней. По утрам Игорь по-прежнему давал наказ своей подруге — не показываться соседям, чтобы не было лишних разговоров, и уходил на работу. Варя наводила порядок в комнате, гладила, штопала. Она совсем освоилась в новом пристанище: даже сделала небольшую перестановку и повесила на стену календарь, отметив крестиком день знакомства с Игорем.

Он не боялся привязаться к Варе, поскольку не был в нее влюблен; и она не испытывала к нему никаких чувств — их отношения были не чем иным, как игрой во взрослую семейную жизнь. Но с каждым днем Варя все больше входила в роль жены. Было похоже, что природный инстинкт — иметь домашний очаг — в ней пробудился раньше, чем любовь.

— А зимой мы будем принимать гостей, — как-то заявила она, и Игорю сразу стало тревожно.

Ему исполнилось двадцать три года, и он еще побаивался серьезной связи. Он просто приютил Варю из добрых побуждений, как потерявшуюся собачонку, и был уверен, что дома у нее все не так уж плохо и он просто выручил ее в момент временных затруднений. «Мне еще рано заводить семью, — рассуждал он про себя. — А ей надо заканчивать школу. Но, похоже, она и не собирается возвращаться к матери. Нужно что-то придумать. Пожалуй, лучше всего вернуть ее домой и изредка встречаться».

На другой день Игорь объявил Варе, что уезжает на месяц в командировку. Она сразу сникла, опустила голову и за весь вечер не сказала ни слова.

До автовокзала она тоже молчала. Игорь записал ее адрес и обещал заехать, когда вернется, потом купил ей билет до рабочего поселка и посадил в автобус.

Больше они не виделись. Несколько раз Игорь собирался съездить в поселок, но ни зимой, ни весной так и не поехал — боялся начинать все сначала. «Наверно, уже закончила школу и дома у нее все наладилось», — решил он, в полной уверенности, что когда-то совершил почти благородный поступок. Вскоре он познакомился на комбинате с художницей Таней и летнее приключение забыл совсем.

Спустя два года в июле Игорь получил очередной отпуск; некоторое время пожил в Москве у родителей, потом на даче у Тани, которая к этому времени уже считалась его невестой; когда до выхода на работу оставалась неделя, он решил поудить рыбу на Селигере.

Поезд прибыл на станцию Осташков в полдень. Выйдя из вагона, Игорь вскинул рюкзак и пошел в сторону пристани.

Пароход в верховье озер шел только на следующий день, но через час на турбазу отправлялась самоходная баржа; ее капитан, мужик в промасленной тельняшке, согласился подбросить Игоря до станции Неприе.

— Только бери бутылец для смазки движка, а то его никак не запустишь, — капитан кивнул на продмаг.

Через час Игорь сидел на подрагивающей палубе баржи и смотрел на проплывающие назад острова с песчаными отмелями и соснами. Около пристани Неприе подошли к берегу, и капитан сказал:

— Здесь и рыбалка хорошая, и вон, видишь, лес подходит к воде.

На косогоре под высоченными тополями виднелось несколько изб, к которым вели выбитые петляющие тропы.

У крайнего дома Игорь заметил молодую женщину в сарафане.

— Здравствуйте! Нельзя ли у кого-нибудь снять комнату?

— Да у нас уже живут дачники. А у соседей родственники приехали. Вон в тот дом зайди. Там хозяин Трофим Миронов. У него, кажется, освободилась комната, его дачники вроде съехали.

Трофим, высокий, худой старик, встретил Игоря радушно.

— Живи в свое удовольствие… Комната вон за печкой. Располагайся, отдыхай на здоровье. Там, правда, ходики на стене удавились, но тебе-то время и ни к чему. Вставай по солнышку и за грибами или рыбаль. Лучше в затоне… Читать у меня, правда, нечего. Были хорошие книжки, да пацаны разодрали на кульки под ягоды… Места у нас хорошие. В лесу щас колосовики пошли. Ведерко всегда наберешь…

После завтрака Игорь взял удочки, насобирал в иле червяков-ручейников, сел в лодку Трофима и поплыл к затону. Остановился среди остролиста, закинул две удочки с наживкой и закурил. Солнце еще не поднялось над лесом, но уже было жарко. Спустя некоторое время со стороны Осташкова послышалось тарахтенье дизеля, и вскоре мимо Неприе медленно прошла самоходная баржа, груженная поленницами дров. На борту, свесив босые ноги, сидели девчонки подростки в одинаковых синих халатах; они только что искупались: отжимали волосы, отлепляли халаты от мокрых тел.

— Эй, рыбачок, смотри! — одна из девчонок вскочила на ноги и задрала подол халата. Ее подруги засмеялись. — Когда стыкуемся?! Прям припекло! Вступай в наш кружок «Шаловливые девчонки»!

На корме баржи Игорь заметил девчонку в соломенной шляпе. Она стояла, прислонившись к дровам; из-под шляпы на Игоря смотрели тревожные темные глаза.

Днем Игорь рассказал Трофиму про необычную баржу.

— Так это ж малолетки из Нилова монастыря, — объяснил старик. — Там щас колония. Случается, шалят, канальи. Убегут из колонии, своруют что-нибудь.

— А где этот монастырь?

— В соседней деревне. Туда можно подъехать через верхние озера, а можно напрямик по копанке. Она начинается прям от затона, где ты рыбалил. Ее еще в былые времена монахи прокопали… Щас-то она пришла в негодность… Следить-то за ней никому нет надобности, но на лодке проплыть можно.

На следующее утро, подъехав на лодке к затону, Игорь отыскал среди камыша узкую протоку. К протоке вплотную подступали деревья, их ветви переплелись и образовали темный тоннель. Отталкиваясь веслом о дно, Игорь вплыл в зеленоватый полумрак. С полчаса он продирался сквозь заросли, потом над головой начало светлеть, потянул ветерок — и перед носом лодки открылось большое чистое озеро. Прямо напротив копанки на высоком берегу виднелись дома, среди них возвышался краснокирпичный монастырь.

Подъехав к берегу, Игорь заметил, что стены монастыря кое-где разрушены, часть окон забита досками. На окраине села девчонки в синих халатах босиком мотыжили картофельное поле, слышалось глухое тюканье мотыг, скрежет железа о камни, крепкие словечки, смех. Игорь подплыл к крайнему дому и поставил лодку под ивой, и сразу среди девчонок увидел ту, в соломенной шляпе, которую он видел на барже. Ему показалось, что он уже где-то встречал эти пухлые губы и большие глаза. Точно почувствовав взгляд, девчонка перестала мотыжить и пристально посмотрела на иву. Заметила Игоря, бросила мотыгу, отошла в сторону и легла на траву, поставив один кулак на другой и положив на них подбородок.

Вечером Игорь снова рыбачил в затоне; вдруг услышал, как на берегу хрустнули ветки — кто-то подошел к воде и наблюдал за ним. Подплыв к берегу, Игорь раздвинул камыш и увидел ее — она вышагивала от дерева к дереву и смотрела Игорю прямо в глаза. Она сильно изменилась: походка уверенная, голову держит высоко, вместо кудряшек — длинные волосы — не девчонка, а молодая женщина в ярком платье с модной сумкой через плечо.

— Привет, — небрежно бросила она и впрыгнула в лодку. — Я тебя сразу узнала.

Она села на носу лодки, закинула ногу на ногу, достала из сумки сигареты и зажигалку, размяла сигарету, закурила, выпустив дым Игорю прямо в лицо.

— Как интересно! — хмыкнула. — Надо ж, свиделись!

— Как ты попала сюда?

— Случайно. Приехала подружку навестить. Она здесь, в колонии. Ну и помогла ей… поработать, — в ее голосе чувствовалась неестественная развязность. — Теперь работаю манекенщицей. Замужем за инженером. Отличный муж. Все прекрасно и удивительно! — она надрывно засмеялась и проговорила считалку, которую говорила когда-то: — Эники-беники ели вареники, — и вдруг едко спросила: — Ну и что? Начнем все сначала? Ты все так же берешь женщин на улице? И как теперь принимаешь своих женщин? С чего начинаешь? Музыка, коньяк? Или тебе сразу показать стриптиз? — она зло усмехнулась. — Белье у меня теперь французское.

Больше играть она не смогла, и вся ее злость вылилась в рыданье. Игорь протянул флягу с водой, отвернулся. Она отпила глоток.

— Я так верила тебе… А знаешь ли ты, что бросил меня беременную? Целый месяц была в больнице… Чуть не умерла… Писала тебе письма, но не получала ответа… Вышла из больницы и все ждала, когда ты придешь… С тех пор ненавижу всех мужчин…

Пробормотав: «Если бы я знал», Игорь нервно закурил. Она тоже закурила, съежилась и затихла; потом глубоко вздохнула и отвела глаза.

— Когда я от тебя вернулась домой и узнала, что будет ребенок, я поняла, что меня с тобой связывает серьезное… В один миг повзрослела… После больницы пыталась тебя разыскать…

— Я потом снимал комнату в другом месте, — начал оправдываться Игорь, ощущая какую-то полувину — про себя-то он сразу подумал: «Хорошо, что ничего не знал, наверняка струсил бы, только этого мне тогда и не хватало. Ну что было бы, если б стали жить вместе? Мы же не любили друг друга».

— Но как все же ты попала сюда?

— Длинная лав стори, — уже сдавшаяся, низким голосом протянула она. — Это ты сделал меня такой… Если хочешь, расскажу.

Она выкинула сигарету в воду.

— Дай свои сигареты, эти слабые какие-то… У нас некоторые девчонки травками балуются, дурятся.

Закурив, она улыбнулась, но горькой улыбкой.

— Была у меня подружка Инка-плоскодонка. Стройняшка, смурная девчонка, с прической «полюби меня, Гагарин». Она все говорила: пойдем на веранду, устроим музыкальный момент…

— На танцплощадку?

— Ну да. В парке. Я-то вначале стеснялась, соскакивала с компашки, потом разошлась… Инка мне все говорила: «Если платье наденешь не на голое тело, никто с тобой и танцевать не пойдет». Я вначале говорила ей: «Меня это не колышет». Потом заело, тоже стала оголяться. Ну кадрили меня вовсю. С веранды куда идти? Ясно, ко мне… Ну гудели, устраивали мероприятия.

— Как к тебе? Ты же с матерью жила?

— Уже нет. Мама в тот год умерла, когда я с тобой… — она не договорила и отвернулась.

— А отец?

— А отец нас давно бросил. Я его и не видела ни разу. И он никогда не помогал нам. Раза два говорила с ним по телефону, называла на «вы»… А мама была певицей. Разве я тебе тогда не рассказывала? Она пела в филармонии, но порвала связки и стала работать билетершей. Потом у нее начался тромбофлебит, потом парализовало правую руку… Мне было десять лет, я учила ее писать левой рукой, научилась делать уколы. В сорок лет мама умерла. В тот день я позвонила отцу в третий раз. Он пообещал приехать, но не приехал. Правда, стал присылать деньги. По тридцать рублей в месяц… Маму хоронили соседи… Я осталась одна в квартире. Вначале меня хотели уплотнить, потом оставили в покое. Я перевелась в вечернюю школу и устроилась натурщицей. Получала один рубль за позирование в одежде и полтора рубля за позирование голой. Голой позировать лучше. Обогреватель включают. Через каждый час перерыв десять минут. Покуривала с художниками…

Она замолчала и махнула рукой:

— И чего слезы по миру лить?! Для чего я все это тебе рассказываю, сама не знаю.

— Ну а сюда все-таки как ты попала?

— Как, как… Соседи все время капали, что устраиваем групповики. Писали телеги… Ну, вызывали меня в отделение, грозились… Потом пришили аморалку — и сюда… Я все хотела завязать с этим, да так и не получилось.

На минуту Игоря покоробило от ее жаргона, ее испорченность ему стала противна. Он подумал о тех девчонках, которые вот так же нелепо попадают в подобные ситуации, но не опускаются, находят работу, по вечерам учатся. «У нее не было никаких интересов, потому она так и скатилась», — заключил он.

— …После тебя еще один парень появился. Увлеклась им. Решила сразу ему не уступать, ну… чтобы влюбить в себя. Он видный был такой и на гитаре играл как бог. Девчонок особенно не уговаривал. Чуть одна заломается, идет к другой… И не болтает, играет себе на инструменте, подсовывает наглядные журнальчики… В общем, бросил он меня… «Не сложилась личная жизнь», — говорила Инка…

— Сколько тебе здесь надо еще быть? — спросил Игорь.

— С полгода осталось.

— А вас по вечерам отпускают?

— Не-ет. Меня отпустил сторож на пару часов. Он некоторых девчонок отпускает. Кто к нему ходит в сторожку… Противный мужичок. Если кого невзлюбит, идет в церковь, ставит свечку, чтоб человек умер… Он давно ко мне клеился. Страшное дело, как хотел затащить к себе в койку. Чуть что, лез лапать! Меня прям всю воротило от него… Но вот вчера пришлось к нему наведаться… Попортилась с ним… чтоб к тебе прийти…

В колонию Игорь провожал ее берегом. Было темно, но вдоль тропы в траве один за другим зажигались светляки — они шли к монастырю по светящейся цепочке.

Пузан

Соседский пес бассет Пузан — моя постоянная головная боль. По происхождению он аристократ и внешне вполне интеллигентен, импозантен, но ведет себя как подзаборная дворняга. Чего только этот шкет не вытворяет! Его хозяева рано уезжают на работу; выведут Пузана на десять минут во двор, оставят ему сухой корм в миске и только их и видели. А пес весь день сидит в запертой квартире, как арестант, и от тоски лает на весь дом. Лает басом, гулко — кажется бьет колокол. Немного успокоившись, усаживается на балконе и сквозь решетку, насупившись, придирчиво осматривает двор; если кто не понравится, гавкает. А не нравятся ему многие, и больше всех — ребята на велосипедах и роликовых коньках — он считает, что все должны ходить нормально, а эти балуются, трещат на разных колесах и подшипниках. Особенно его раздражают мотоциклисты — тех он вообще готов покусать.

Не жалует Пузан и дворников с их метлами, ведрами, тележками. И портят ему кровь воробьи и голуби, и, само собой, кошки — всю эту живность он неистово облаивает и ближе, чем на десяток метров к дому не подпускает. Ну а увидев знакомых кобелей, Пузан просто приходит в ярость: скалится, рычит, подпрыгивает на месте — всем своим видом показывает, что сейчас сиганет с балкона и разорвет в клочья. Другое дело — сучки. Заметив собаку-девицу, Пузан преображается: его мордаху озаряет улыбка, он возбужденно топчется на месте — почти танцует, ласково поскуливает — почти поет. Со стороны подумаешь — он самый галантный парень в округе. Местные сучки прекрасно знают, каков он на самом деле, и на его потуги не обращают ни малейшего внимания. Но приблудные… те, дурехи, подойдут к балкону, разинут пасть и пялятся на моего лопоухого соседа, внимают его «песенкам».

Пузан коротконогий, вытянутый как кабачок, с длинными висячими ушами; у него белые лапы, живот и грудь; на спине коричневая полоса, словно накидка, а на серьезной физиономии под глазами набрякшие мешки. Как все толстяки, Пузан выглядит неуклюжим; на самом деле, если надо — скачет хоть куда!

Уходя на работу хозяева Пузана, чтобы он не залеживался и делал разминки, оставляют открытым балкон; чтобы не скучал, включают ему радио, а чтобы не пугался, когда стемнеет, в прихожей зажигают свет. Но Пузан все равно тяжело переносит одиночество. «Наведет порядок» во дворе, послушает радио и мучается от безделья, то и дело с сиротским видом заглядывает в мою комнату (наши балконы смежные).

— Ну что, разбойник, поднял весь дом чуть свет, — брошу я.

И Пузан немного сконфузится, зашмыгает носом, потом, довольный, что я заговорил с ним, повертится на месте, заберется лапами на разделительную перегородку и начнет стонать, канючить — прямо говорит — хочу к тебе.

— Ладно, — машу рукой, — залезай. Но уговор такой — ко мне не приставай. Учти, у меня нет времени тебя развлекать. Я человек занятой, мне картинки надо рисовать, зарабатывать на жизнь. Я ведь не твои хозяева-торгаши, у которых денег куры не клюют.

Я помогаю Пузану нескладехе перелезть ко мне — в благодарность он лижет мне руки, трется башкой о брюки, — но я продолжаю объяснять ему что к чему.

— Ты же прекрасно знаешь, я теперь живу один и помощи мне ждать не от кого. Жена меня бросила. Ей, видишь ли, надоел я бессребреник… Где ей понять меня… Так что, теперь я, можно сказать, покинутый…

Пузан сочувственно выслушивает меня и бодается — брось, мол, все перемелется.

— Ну иди, ложись у шкафа, смотри телевизор, — я включаю Пузану мультфильмы, сам возвращаюсь к столу.

Пузан минут пять без особого интереса смотрит на экран, потом подходит, теребит меня лапой, корчит гримасы, закатывает глаза — это означает «давай повозимся» — поборемся или побегаем, или потянем тряпку, что ты, в самом деле, уткнулся в свои бумажки!

Я немного почешу его за ушами и хмурюсь.

— Слушай, Пузан, я же тебе сказал, у меня работа. И еще надо в магазин сходить, купить еду, приготовить. Так что, дел по горло. А тебе лишь бы валять дурака. Лучше почитай книжки. Ты все же личность, а не пустоголовый оболтус!

Я раскладываю на полу книги с цветными иллюстрациями. Пузан ложится, внимательно рассматривает страницы, — делает вид, что читает — на его лбу соберутся складки, — время от времени он многозначительно причмокивает и, как бы размышляя, тянет:

— Да-а!

Корчит из себя философа. Если в этот момент в коридоре зазвонит телефон, Пузан вскакивает и, опережая меня, подбегает к аппарату, носом сбрасывает трубку и сипло тявкает.

Так проходит два-три часа, затем я собираюсь в магазин, а Пузана зову на балкон.

— Все, пообщались, скрасили друг другу одиночество, и хватит, полезай к себе.

Но пес посмотрит на меня таким страдальческим взглядом, что мне ничего не остается, как выдавить:

— Ну так и быть, тащи ошейник с поводком.

На радостях Пузан почти самостоятельно преодолевает разделительную перегородку и в своей комнате, сшибая стулья несется к прихожей. Я слышу, как он подпрыгивает, шлепается, зло урчит от того, что не может достать свои причиндалы. Наконец, раздается грохот — явно рухнула вешалка — и в проеме балконной двери появляется запыхавшийся Пузан с ошейником и поводком в зубах, при этом он еще умудряется изобразить победоносную улыбку.

На улице Пузан ликует от счастья: высунув язык, безудержно вертится из стороны в сторону, отчаянно виляет хвостом; точно узник, внезапно получивший свободу, радуется абсолютно любой погоде, и уже не бурчит на велосипедистов, а ко всем прохожим просто-напросто лезет целоваться. Особенно к девушкам.

На «ничейной территории» он великодушно позволяет разгуливать голубям и кошкам; при встрече с соперниками-кобелями только гордо отворачивается, а сучкам выказывает безмерную любовь, при этом бахвалится мускулатурой, выпячивает грудь — паясничает, одним словом. Что меня удивляет — Пузан издали безошибочно определяет пол собаки — по походке и «выражению лица». Я пока не подойду и не загляну под живот, не установлю, а он определяет без промаха.

На улице Пузан не просто чересчур общителен, его охватывает чувство всеобщего братства. Заметив, что у школы ребята занимаются физкультурой, рвется к ним, умоляет меня спустить его с поводка. Я не выдерживаю: «Ну что, — думаю, — он целыми днями сидит в четырех стенах. Ведь он молодой и ему побегать хочется».

— Иди, дай кружок с ребятами, но тут же назад, ко мне, — я хлопаю Пузана по загривку и отстегиваю поводок.

Надо отдать должное моему дружку — он не злоупотребляет доверием: пробежится с ребятами вокруг школы, расцелуется с девчонками и дует ко мне — только уши хлопают по лопаткам. Случается, подбежит ко мне, в глазах — тревога, паника — оказывается, к нему прицепилась колючка, — тут же заваливается на бок и, брезгливо ощерившись, начинает выкусывать колючку, при этом визжит, словно в него вцепилась змея. Пузан не боится даже грохочущих грузовиков, но вот колючки, липкие почки, хвоинки в него вселяют немалый страх. Такая у моего дружка повышенная чувствительность. Что и говорить, он парень нервный, впечатлительный, эмоциональный. Потому и одиночество переживает крайне тяжело; порой даже озлобляется, а ведь он, в сущности, дружелюбный и ласковый пес.

Кстати я заметил: мой характер тоже стал портиться. Всего два месяца живу один, а меня уже раздражает богатство соседей. Раньше и не замечал их, а теперь мне прямо действуют на нервы их хрусталь и ковры, и что соседка все что-то трет и пылесосит, а ее муженек вылизывает свою «Волгу». Представляю, каково Пузану среди этой сверкающей роскоши.

У магазина я даю Пузану наказ: сидеть смирно, ни на что не отвлекаться. Он исполнительный: пока делаю покупки, послушно ждет меня, вглядывается в полуоткрытую дверь, и ни к кому не подбегает знакомиться, даже к красивым собакам-девицам, правда, провожает их взглядом. Я выйду из магазина, Пузан сразу хватает ручки сумки — дай, мол, понесу. Если сумка не тяжелая, даю, и Пузан, задрав башку, с невероятным старанием и важностью волочит сумку по земле.

Мы возвращаемся домой, я готовлю обед, Пузан крутится рядом — вроде, помогает. И дегустирует все подряд: сырую картошку, морковь — хрустает за обе щеки, как козел. Понятно, ему надоели всякие сухие заграничные корма, которыми его пичкают.

Потом мы едим суп или кашу с тушенкой — смотря что я сварю. Слопав свою порцию, Пузан раздуется — из кабачка превратится в тыкву; пыхтя и переваливаясь семенит в комнату, запрыгивает на тахту и вытирает морду о покрывало: кувыркается, закатывает глаза, хрипит. Этот впечатляющий ритуал он проделывает самым серьезнейшим образом; совершенно не терпит, если на морде осталась хоть крошка пищи. Опять-таки из-за повышенной чувствительности, а вовсе не потому, что такой уж аккуратист. Дома за подобные трюки ему достается от хозяев — я не раз слышал суровые окрики хозяйки, шлепки и визг Пузана, — ну а у меня-то все можно. К тому же я специально для Пузана на тахту заранее стелю клеенку, и никак в толк не возьму, почему этого не делают его хозяева, почему не уважают его природные наклонности, ведь он, по моим понятиям, является полноправным членом семьи.

Пузан вытирается до тех пор, пока сам себя не укачивает и не начинает зевать, тогда призывным взглядом просит почесать ему живот. Что мне стоит сделать приятное толстяку?! Опять же, уснет — даст мне возможность спокойно поработать. Я чешу ему пузо и «диванный атлет» почти засыпает, но только почти. Стоит мне привстать, как он встрепенется, вцепится лапами в мою руку и просто требует (на правах друга), чтобы я продолжал чесать. Он даже хмурится и недовольно сопит — всячески показывает, что я отношусь к чесанию безответственно, и только и думаю, как бы от него, Пузана, отделаться. И все же, в конце концов он засыпает, а я сажусь работать.

Спустя час-полтора Пузан просыпается, потягивается, подходит ко мне засвидетельствовать дружеское расположение и напомнить, что он ведет себя вполне прилично, совершенно не мешает мне и в некотором смысле своим ненавязчивым присутствием способствует моему рабочему настрою. Это в самом деле так. Еще недолго, пока Пузан окончательно не очухается от сна, мне удается плодотворно поработать, ну а потом он настырно тычется в мои колени — зовет играть. Я от него отмахиваюсь, ворчу, покрикиваю:

— Отстань! Надо доделать картинку!

Пузан тяжело вздыхает, обиженный отходит к шкафу, ложится и смотрит на меня мученическим взглядом.

Закончив рисовать, я откидываюсь на стуле. Пузан срывается с места, прыгает на меня и целует в лицо — ну, теперь-то мы поиграем! — прямо говорит и растягивает пасть.

Наши с Пузаном игры сводятся к противоборству: будь то перетягивание тряпки, бег наперегонки до кухни и обратно, или пугание друг друга рыком — все это заканчивается одним и тем же — борьбой, кто кого положит на лопатки. Конечно, мы боремся вполсилы. Наша борьба скорее похожа на дружеские объятия, но эти объятия бывают крепкими. В борьбе Пузан неутомим, но никогда не теряет голову и сильно меня не кусает, как бы я его ни прижал.

В разгар наших игр Пузан вдруг настораживается, прислушивается — а слух у него отменный — и заслышав отпирающийся замок в своей квартире, сникает, пригибается и спешит на балкон.

— Не забудь ошейник! — я торопливо сую Пузану ошейник с поводком, подсаживаю его на разделительную перегородку и он встречает хозяев как ни в чем не бывало.

Но радостно поприветствовав хозяев, Пузан тут же возвращается к балкону и некоторое время его взгляд мечется между своей квартирой и моим балконом, на его морде растерянная гримаса — какую из двух радостей выбрать? Но долг перед хозяевами побеждает: он посылает в мою сторону виноватую улыбку и подбегает к хозяину. Тот отчитывает его за вешалку, называет «негодяем», стегает поводком. Затем, чертыхаясь, прикрепляет вешалку и зло кричит:

— Ко мне! — и ведет «негодяя» во двор.

Хозяйка долго охает и ахает, ругает Пузана на чем свет стоит:

— Опять набедокурил, паршивец! Наводишь, наводишь чистоту, и все насмарку! Не собака, а не знаю что!..

Возвращаются хозяин с Пузаном — больше десяти минут они не гуляют — я слышу, как в миску сыпется сухой корм. Еще через десять минут раздается грозная команда:

— На место!

И я догадываюсь: теперь Пузан весь вечер пролежит у входной двери.

Хозяева Пузана мне постоянно жалуются на него: то объел комнатные цветы, то порвал обои и прогрыз тапочки, то с грязными лапами забрался на тахту…

— …Место свое знает плохо, команды выполняет нехотя, — ворчит хозяин. — И злопамятный, чертенок. Недавно его отлупил, так он в отместку, сделал лужу на ковре.

— …Он грязнуля, каких поискать, — вторит ему хозяйка. — Не может даже аккуратно поесть. Вокруг миски всегда крошки — прям устроил свинарник. Он самый невоспитанный пес на свете.

— Не преувеличивайте, — говорю я. — По-моему, он неплохой парень. И главное, добросовестно охраняет вашу квартиру.

— Только поэтому и держим, — бурчат хозяева.

«Недалекие люди, — думаю я. — Они не стоят преданности Пузана, не достойны его любви». Кстати, хозяева зовут его Рэм, а я — Пузан. Моя кличка ему нравится больше, вне всякого сомнения.

Вид с холма

Всю жизнь я ходил по земле, но посматривал на небо. Так получилось, что мое жилье всегда соседствовало с кладбищами и волей-неволей я никогда не забывал о существовании потустороннего мира.

До войны мы жили в Москве на мощеной пыльной улице около церкви. Наш дом примыкал к небольшому кладбищу за церковью — из окна виднелись черные витиеватые изгороди, кресты. В будние дни по кладбищу бродили разные любопытные — рассматривали фотографии усопших, читали посвящения, качали головами, вздыхали, но, по-моему, ничего близко к сердцу не принимали — я не раз наблюдал, как такие праздношатающиеся, отходя от церкви, затягивали песню.

По воскресеньям кладбище заполняли родственники умерших; они подправляли могилы, ставили банки с цветами и подолгу сидели на лавках, прикладывая платки к глазам. Утром на кладбище вовсю горланили птицы, а вечером слышался стук палки ночного сторожа и среди надгробий прыгало светлое пятнышко от его фонаря. Случалось, сторож будил какого-нибудь полуночника, отсыпавшегося на могиле, и тогда слышалась долгая перебранка.

Мальчишкой я часто ходил с бабушкой в церковь. Особого впечатления церковь на меня не производила: я смотрел на зеленоглазых святых в позолоченных рамах, слушал хоровое пение, а сам думал, когда же наконец начнем с бабушкой зажигать свечи и она даст мне вкусную просвирку. И церковные праздники я любил не за духовность, а за чисто земные отдельности: Вербное воскресенье — за то, что дарили вербу, Прощенное воскресенье — за то, что мне прощали все проступки, Пасху — за раскрашенные яйца и сладкий кулич. А главное, я любил церковные праздники, потому что их было много и в эти дни меня не заставляли работать по дому.

В комнате у бабушки висела икона с лампадкой. Перед сном бабушка подолгу молилась и просила Бога о спокойствии для умерших. В основном для дедушки; чтобы там, на небе, у него общество было интересным, чтобы он почаще виделся с родственниками… Еще бабушка настоятельно просила Бога присматривать за нравственностью дедушки. Мне думается, об этом бабушка просила потому, что при жизни ее супруг был большой любитель поговорить о грехах своей молодости. Наверное, бабушка боялась, что и в загробном мире дедушка не оставил своих увлечений и Бог отправит его в ад и тогда они с бабушкой не смогут встретиться. Каждый раз, когда я слышал бабушкины молитвы, потусторонний мир представлялся мне чем-то вроде нашей улицы, где множество лотков с бесплатными угощениями, и еще полно цветущих садов и играет музыка, где не нужно думать ни о еде, ни о работе. Короче, мне казалось, на том свете совсем не хуже, чем на земле, а кое в чем даже лучше.

Что мне не нравилось в бабушкиных молитвах, так это ее туманные просьбы к Богу. Они никак не вязались с моим представлением о Всевышнем. Я рассуждал так: раз он может все, а это мне постоянно внушала бабушка, — значит, от него и надо требовать конкретных вещей. Я начал с малого. Как-то шел по берегу Москва-реки и рассматривал следы птиц на глине: разные спиральки, галочки и лесенки. «Эх, — подумал, — найти бы сейчас несколько копеек, купил бы мороженое». И только об этом подумал, смотрю — передо мной лежат монеты. На следующий день мои желания усложнились: мне надоели осенние дожди — и я попросил Бога сделать зиму. К вечеру ударил морозец, грязь на дороге закостенела и в воздухе закружили снежинки.

После такого явного проявления власти Создателя я пришел к выводу, что он готов выполнить все наши просьбы, просто не всегда может их разгадать. Чтобы он не тратил время на разгадки, я решил просто писать свои желания на бумаге. Помнится, тогда мне очень хотелось заиметь щенка. Я написал Богу записку и прикрепил ее на заборе у дома. Утром чуть свет подбежал к ограде и не поверил своим глазам — около забора сидел щенок. Придя домой, я составил внушительный список необходимых мне вещей. Целую неделю записка висела на заборе, но Всемогущий почему-то не расщедрился. Я нешуточно разозлился на Бога и несколько вечеров отчаянно доказывал бабушке его бессердечие.

Позднее я вообще засомневался в его существовании. Бабушка всегда говорила: «Что отдашь, то и получишь, сколько сделал плохого, все к тебе вернется». А я за свою жизнь столько знал подлецов, которые и жили припеваючи, и умерли купаясь в счастье, и, как мне кажется, на небесах не жарятся на сковороде. Уже тогда мне казалось, что у религии есть изъян — она обещает вознаграждение на том свете, а ведь хочется и на этом получше пожить. К тому же, верующие стараются не грешить из-за боязни возмездия, а мне хотелось, чтобы в них говорила совесть — самый беспощадный судья внутри каждого из нас.

С довоенного времени ведут отсчет и мои собственные кладбища — тогда я начал хоронить околевших жуков, мышей и птиц. Не помню, с чего началось; кажется, меня надоумила мать — она была большой гуманисткой и хотела сделать мое черствое сердце немного нежней. Она своего добилась, но не учла одного обстоятельства — моей склонности к крайностям — я стал сентиментальным, как кисейная барышня. Чтобы меня приободрить, бабушка говорила, что есть другая жизнь — на небе и там всем воздается, что они недополучили в земной жизни. Это, конечно, несколько приободряло, но и вселяло смуту: я никак не мог понять, почему так нелепо устроен мир? Не проще ли Богу, если он всесилен, всех сделать бессмертными или по крайней мере так, чтобы каждый жил сколько хочет, пока не надоест.

В начале войны нас эвакуировали в Казань. Мы жили на окраине в общежитии около кладбища. Через кладбище я с поселковыми мальчишками ходил на речку Казанку удить рыбу и собирать моллюсков, из которых матери варили похлебку. Перед входом на кладбище калеки нищие просили подаяние. Многие говорили, что одни из нищих «беспробудные» пьяницы, а другие — «скрытые» миллионеры, — в это второе нам, мальчишкам, естественно верилось больше. За входной аркой стояла церквушка с блестящими луковицами куполов, над которыми, как бумажный сор, кружили вороны и галки. За церквушкой начинались аллеи кладбища, заросшие акацией и брызгалкой «болиголова». В начале кладбища изгороди окаймляли довольно приличные территории — некоторые размером с волейбольную площадку, — за их решетками высились склепы, холодные мраморные изваяния и плиты с венками из железных цветов. По мере удаления от церквушки огороженные квадраты уменьшались и на окраине, перед спуском к реке, были уже такими крохотными, что казалось, в них хоронили стоя. Но именно там, на склоне оврага, места для усопших считались самыми лучшими. Не для покойника, конечно, — ему все равно, где лежать, — для его родственников. Оттуда, с холма, открывался прекрасный вид на речку и дальние заливные луга, с которых веяло сладким разнотравьем. Там, на холме, можно было посидеть, поразмыслить над жизнью и смертью.

В то время я много раз видел похороны, видел, как священник отпевал желто-синих покойников, их погребение, но по-настоящему слово «смерть» до меня не доходило. Моя жизнь только начиналась и, казалось, ей не будет конца. Во всяком случае, я не мог поверить, что когда-нибудь умру. Погибнуть — еще туда-сюда. Это еще мог представить, особенно геройски и при свидетелях. Но просто умереть — ни за что! Я был уверен, что буду бессмертным или, по крайней мере, проживу дольше всех.

Наверное, именно этим объясняется моя тогдашняя бесшабашная храбрость. Мне ничего не стоило броситься вниз головой в незнакомый омут или влезть на высоченную березу и раскачиваться на тонких ветвях. Мне казалось, надо мной постоянно витает ангел-хранитель. Ну а ребята, разумеется, были уверены в том, что я отчаянный смельчак. Я не переубеждал их; такое мнение меня устраивало. Больше того, я догадывался, что восхищение надо поддерживать, и с этой целью время от времени выкидывал какой-нибудь трюк, явно рассчитанный на публику: влезал по водосточной трубе на крышу двухэтажного дома или на карнизы верхнего этажа. Мои восхождения пользовались огромным успехом у прохожих. Ведь я не просто лез, но еще и играл на нервах у зрителей: то делал вид, что соскальзываю, эффектно замирал в воздухе и висел на одних руках, то закрывал глаза и раскачивался — притворялся, что теряю сознание. Эти театральные сцены производили сильное впечатление — как-то я чуть не отправил на тот свет от сердечного приступа свою мать.

Однажды, чтобы закрепить за собой славу храбреца, я объявил, что ночью пройду через кладбище. Это считалось равносильным самоубийству — среди мальчишек только и говорили о разных духах и шатающихся по ночам мертвецах. В ту полночь приятели проводили меня до входной арки, подождали, пока я дошел до церкви, и побежали вокруг кладбища встречать меня у реки.

Как только я вошел в аллею, меня обволокла густая тьма с сырым могильным запахом; от мраморных плит и крестов повеяло таким холодом, что по телу пробежал озноб. На мгновенье я пожалел о своей затее — все-таки это было мое первое столь близкое соприкосновение с загробным миром, и детский страх перед могилами и покойниками давал себя знать. И все же я пересилил себя и пошел в темноту, во владенья мертвецов.

Чем дальше я углублялся, тем становилось холоднее и сильнее сгущалась тьма; но главное, над всем загробным миром стояла жуткая тишина. То тут, то там лопались перезревшие стручки акаций, и глухой звук падающих горошин казался какими-то голосами из-под земли. Где-то, как грозное предупреждение, послышалось карканье вороны. Несколько раз мне чудилось, что за могильными холмами кто-то прячется, но каждый раз я вовремя вспоминал о своем бессмертии и успокаивался.

Я уже прошел половину кладбища, как вдруг услышал сбоку какое-то цоканье — волосы на голове сразу встали дыбом, по спине побежали мурашки. Остановившись, я напряг слух. Цоканье приближалось. Теперь уже отчетливо различалось еще и чье-то дыхание, глубокое, тяжелое, с хрипотой. Меня затрясло, ноги стали ватными. Собрав все силы, я в панике припустился в сторону реки, но, не пробежав и десяти шагов, споткнулся о какую-то железку и упал, а когда поднялся цоканье раздалось в двух шагах. Заледенев от страха, я закрыл лицо руками и замер. Кто-то огромный затоптался вокруг меня. Я чувствовал ветер, гуляющий по ногам, совсем рядом ощущал чьи-то тяжелые вздохи, но открыть глаза не мог. И только когда моего лица коснулось что-то горячее, я с криком отпрянул и почти хлопнулся в обморок, но увидел перед собой… лошадь! Она стояла рядом, со спутанными передними ногами и обмахивалась хвостом.

Когда я вышел на окраину кладбища, передо мной открылась невероятная картина: на склоне оврага, среди редких могил сидело множество влюбленных парочек; они сидели обнявшись и смотрели на речку, блестевшую под луной, и на дальние луга, из которых тянуло свежескошенной травой. Я смотрел на эту величественную картину, и меня впервые поразила мысль о соседстве жизни и смерти. Тогда я не сообразил, что в нашем городке влюбленным больше негде уединиться, и эта фантастическая любовная идиллия мне показалась кощунством. А теперь, вспоминая об этом, я думаю о том, что многих из тех влюбленных уже похоронили на том же склоне, только пониже, и что, возможно, теперь около их могил тоже сидят парочки, правда, перед этими последними влюбленными уже должно открываться гораздо меньшее пространство. Впрочем, теперь уже наверняка окраина разрослась и там полно скверов и влюбленные находят более изысканные места.

Странно, но тот холм на окраине кладбища остался для меня некой обзорной точкой. Теперь, оглядываясь назад, именно с него я вижу и другие картины детства, и вижу свое второе кладбище животных.

В общежитие часто приходили похоронки; и за годы войны весь окружающий животный мир стал для меня некой ареной вечного боя (чем, собственно, он и является, ведь в небе, в воде и на земле идет постоянная война за выживание). Мертвых жуков, мышей и птиц я рассматривал как павших солдат, и сильно сокрушался, когда их находил (даже пропускал занятия в школе) и, как положено, устраивал похороны, напевал траурный марш, а дома на стене выводил кресты в память о погибших. К концу войны все наши обои заполняли чернильные и карандашные кресты. Это кладбище не давало мне покоя; стоило взглянуть на стену, как передо мной возникали все, кого я хоронил. Так и жил между жизнью и смертью.

В общежитии обитал ничейный пес Трезор. До войны у Трезора был хозяин — дядя Степан, но в сорок втором году он ушел на фронт. Прощаясь с жильцами общежития, заметил меня, подозвал:

— Уж ты, Лешка, береги моего Трезора, — сказал.

Сказал глуховато, вкладывая в эти слова исключительное доверие мне — мол, только тебе и могу оставить своего друга.

Однажды я услышал во дворе страшный визг — парни-татары ловили Трезора. Он стоял у помойки, взъерошенный, испуганный, а один из парней приманивал его куском хлеба; за спиной парень держал железный прут.

— Ну-ка, ты, шкет, давай поймай пса, — угрожающим голосом сказал парень, когда я подбежал. — Сделаем из него шапку, а ты получишь двадцать копеек.

Я чуть не задохнулся от этого безумного требования.

— Не смейте! Это моя собака! — закричал и хотел обхватить Трезора, чтобы парень не смог его ударить.

Увидев меня, Трезор вильнул хвостом, заскулил, но тут же пригнулся и насупился, и вдруг рванул в сторону. Парень бросился за ним, я за парнем. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я догнал парня и вцепился ему в руку.

— Ах ты гад! — рявкнул парень и звезданул мне кулаком в лицо.

Лежа в пыли, размазывая кровь, я увидел, что Трезор побежал к шоссе, где взад-вперед неслись грузовики.

— Трезор! — крикнул я.

Он остановился, обернулся и в этот момент парень ударил его прутом по голове.

Глаза Трезора до сих пор смотрят на меня.

После гибели Трезора, меня преследовал сон: дядя Степан в гимнастерке, с автоматом наперевес, подходит ко мне, горько усмехается, «Эх, ты! — говорит глуховато. — Не уберег моего Трезора!».

С гибелью Трезора на наших стенах появилось еще одно кладбище — собачье-кошачье. Оно расширялось гораздо быстрее, чем кладбище насекомых, мышей и птиц, поскольку в то время собак и кошек отлавливали не только на шапки (для этого существовали целые артели), но и уничтожали в порядке борьбы с бродячими животными. Чаще всего их пристреливали, забрасывали в фургон и куда-то увозили (говорили на мыло, клей и костную муку). Таких бедолаг я просто символически отмечал на настенном кладбище. Но еще чаще собакам и кошкам подбрасывали отраву и они умирали в самых разных местах. Я подбирал их и закапывал в овраге у Казанки, то есть, хоронил по всем правилам, с погребальными словами и минутой молчания, и опять-таки ставил на стене кресты. Души погибших животных постоянно витали в нашей комнате.

В конце войны нам жилось трудновато, и мать устроила меня на работу в больницу — подносить утки. В морге при больнице работали два на редкость предприимчивых парня. Внешне они выглядели смехотворно: один коротышка, согнутый пополам ревматизмом, другой фитиль, прямой как столб. В больнице было всего две каталки, обе стояли в операционной, и эти работники носили покойников на себе. Как-то я наблюдал такую сцену: по коридору морга, напевая далеко не грустный мотивчик, «согнутый» тащил на себе замороженный льдом труп, а навстречу ему шел «прямой». Поравнявшись, «согнутый» прислонил труп стоймя к стене, попросил у приятеля папироску, закурил, начал рассказывать что-то веселое. Такое привычное отношение к смерти явилось для меня еще одним — шокирующим открытием.

Кстати, те работники морга жили неплохо: потягивали спирт в своем помещении, через черный ход выносили списанную мебель и продавали ее на барахолке. Случалось, в больнице умирал кто-нибудь из дальних деревень, и тогда родственникам покойного работники помогали с похоронами: сколачивали гроб и договаривались о месте на кладбище. Зарабатывали они прилично: кроме зарплаты, получали деньги за гроб, за заморозку трупа и за организацию похорон. А когда хоронили актрису из драмтеатра и гример забыл грим, этих прохиндеев осенила глубокая мысль — раскрашивать покойников. Гримировали они, конечно, ужасно, но старались усердно. Разумеется, за грим тоже сдирали денежки.

Со временем эти ловкачи открыли при морге настоящее похоронное бюро: на стене своего помещения навешали черных полос и объявления: «Художественное оформление цветами» и «Лучшие похороны за низкую плату», достали люстру, патефон, грустную пластинку, наняли бабку, профессиональную плакальщицу. Бывало, стоит у них гроб, играет музыка, бабка заливается «неподдельными» слезами, за ней родственники промокают платками слезы на щеках, а у двери два гаврика: один, согнувшись, почти касается пола, другой — вытянувшись, подпирает потолок, — оба припечаленные, изображают глубокое горе.

После войны их лавочку закрыли, но, по слухам, они быстро устроились в трамвайное депо и стали процветать там.

Закончив школу, я приехал в Москву поступать в архитектурный институт. На собеседовании мне предложили нарисовать жилую квартиру. Я старательно изобразил комнату с балконом, коридор, санузел и кухню, обставил квартиру мебелью и протянул лист экзаменатору, дряхлому старичку — известному архитектору. Старичок склонился над моим рисунком, понимающе закивал, потом достал из кармана пиджака маленький, со спичечный коробок, продолговатый клочок бумаги и положил его на середину моей «комнаты».

— Это что? — спросил старичок, показывая пальцем на нарисованную тахту.

— Тахта, — ответил я.

— Очень хорошо, — кивнул старичок, и подвинул свою бумажку, огибая тахту. — Пойдем дальше. А это что? Стол, да? Очень хорошо, — старичок продвинул бумажку мимо стола в коридор, и она уткнулась в угол между туалетом и входной дверью. — Стоп! А здесь не пройдем! Как гроб будем выносить, любезный?!

Только теперь до меня дошло, что продолговатая бумажка не что иное, как макет гроба.

— Вы еще молоды, конечно, — старичок поднял на меня глаза, — но будущему архитектору не мешает подумать и об этом.

Он достал из другого кармана ручку и перечеркнул мой проект, давая понять, что собеседование я провалил.

Понятно, ничто не проходит бесследно — этот эпизод прибавил мне опыта, я стал рассуждать: раз все живое рано или поздно имеет свой финал, к этому следует относиться как к естественному процессу, и больше того — не мешает подготовиться к нему.

До следующего года я скитался по городу, перебиваясь случайными заработками и ночуя где придется. Как-то в поисках ночлега очутился у Ваганьковского кладбища и, шатаясь вдоль оград, заметил цветочный лоток и рядом какой-то склад-сарай. Перемахнув через изгородь, я проник в складское помещение, в котором стояли покрытые мхом кресты и венки из бумажных цветов, а на стене висели фанерные щиты с объявлениями: «Корыта под цветники устанавливаются по желанию владельцев», «Запрещается установка крестов и надгробий собственного изготовления». В углу помещения лежали недавно сколоченные, пахнущие морилкой гробы. Я жутко устал, и выбирать не приходилось; поднял воротник куртки и прилег в один из гробов, но вдруг заметил — в помещении не было окна; пол освещала узкая полоса от рассохшейся двери. «Настоящий склеп, — мелькнуло в голове. — Усну и не проснусь. Наверняка Боженька нарочно подкинул мне это ложе, чтобы избавить от дальнейших мытарств». Естественно, к этому времени я уже сомневался в своей бессмертности… Рядом на полу лежали некрологи, написанные от руки: «…утрата, покинул нас… безвременно скончался». «Почему безвременно? — подумалось. — Как будто можно умереть вовремя».

Меня разбудил сторож, парень с одутловатым зеленым лицом. Он не удивился, увидев меня — наверное, и не такое повидал на своем участке.

— Давай поднимайся, — прохрипел. — Лучше подсоби малость. Жмурика привезли. На опохмелку заработаешь.

Сквозь дверной проем я увидел, как в ворота кладбища въезжает автобус с черной полосой на боку. Парень сунул мне в руки лопату, взял чугунный крест, и мы вышли из сарая.

— Чего ж в каморку не заглянул? — парень кивнул в сторону своего жилья. В десяти шагах за деревьями виднелся сруб, выкрашенный синей краской.

— Не страшно тебе здесь? — спросил я.

— А чего страшного-то? Живых надо бояться, а не мертвых… Работа она везде работа. Щас хоть ладно, расценки повысили. Место стоит сто пятьдесят рубликов, не меньше. Могилу выкопать — полста, ограду покрасить — двадцатник… Все думают, мы здесь деньгу лопатой гребем, а ты попробуй-ка выкопай яму. Особливо в мерзлом грунте. Враз ручонки отвалятся…

Целый месяц я работал помощником сторожа на кладбище, но, ясное дело, уже ночевал в каморке, и каждый вечер сторож рассказывал мне замогильные истории, после которых снилась разная чертовщина. И что странно, профессиональное, несколько циничное, отношение сторожа к смерти уже не удивляло меня.

Каждое воскресенье на кладбище приходил мужик по прозвищу Гарим. Он был сутулый, с уродливым лицом, плохо одет и всегда нетрезв. Мрачный, угрюмый, он никогда не общался с посетителями кладбища, старался незаметно пройти центральные аллеи, а углубившись в конец кладбища, в самый запущенный участок, начинал медленно обходить могилы, что-то бормоча и жестикулируя. Мужчины над ним подтрунивали, называли «звезданутым», молодые женщины от него отворачивались, как от полоумного, а пожилые шарахались, как от злодея, на котором лежит некое клеймо.

Однажды на том участке я утрамбовывал тропу толченым кирпичом и внезапно за кустами услышал:

— …Да, выпил… Нет, много не пью… Один, один… Да никого нет… Да не бойся, не женюсь. Верен тебе, сама знаешь… Клянусь… и не собираюсь жениться-то… да и кто ж теперь за меня пойдет. Я ж мужик пьющий. Только ж ты и могла.

Раздвинув кусты, я увидел Гарима, он стоял над могилой и разговаривал с… покойницей. Переговорив с этой могилой, он подошел к другой.

— Здравствуй, Леха. Как, как… Тружусь помаленьку… Сегодня жуткий день провел… Да, все в порядке… Все там же, где ж еще! Заработок ничего, хватает, да и мне много не надо… Помню, как же… Не далее как вчера о тебе вспоминал… Да все так же, только ноги малость стали побаливать, а так ничего, спасибочко… Баба-то твоя? Я ж тебе говорил… Замужем она… Мужик он ничего, работающий, врать не буду, плохого ничего о нем не скажу… Дочь твою замуж выдали… Когда, когда… Еще не подошел срок, Леха, идти к тебе… Уж не обессудь…

Он пошел к следующей могиле; я, неслышно ступая, двинулся за ним. Он говорил еще с отцом и двумя друзьями, погибшими на фронте… И странно, для меня это не было иллюзией общения, он говорил не в пустоту — передо мной вполне зримо вставали его родные и знакомые. Из исповеди Гарима я заключил, что он на редкость душевный мужик, а его угрюмость от одиночества. Видимо, когда-то он пытался наладить контакты с окружающими, но натолкнулся на стену непонимания и ушел в себя. Это он и сам подтвердил позднее, когда я пригласил его в нашу каморку.

Прежде, чем обосноваться в Москве, я перебрал немало профессий: от грузчика до чертежника; снимал комнаты в разных местах (в пригороде), по-прежнему хоронил животных и устраивал настенное кладбище, обычно слабое, еле различимое, чтоб не ругались хозяева. В конце концов я освоил профессию художника-оформителя — писал по квадратам афиши в кинотеатре. Как оформитель я преуспел, даже купил подержанный «Москвич», и с того момента по ночам объезжал свой район, подбирал на улицах сбитых животных (иногда — еще неостывшие трупы, но чаще — пушистый комок — все, что осталось от собаки, кошки или птицы); останки отвозил на окраину и хоронил в лесопосадках. И разумеется, на стене ставил кресты, и выпивал поминальные рюмки водки «за упокой души братьев наших меньших».

В Москве я обзавелся приятелями; с одним из них, студентом мединститута Котельниковым сдружился особенно. Котел (так все его звали) серьезно занимался джазовой музыкой и играл на разных инструментах: на фортепиано, аккордеоне и флейте. Он и меня заразил своим увлечением, я стал торчать у него каждый вечер, а позднее, когда он сколотил небольшой ансамбль и начал играть в кафе «Синяя птица», сразу же после работы спешил в их подвальчик. Сам я не играл, только слушал да изображал ликующую толпу. Не раз Котла и его приятелей музыкантов приглашали играть на разные «точки»: в открытый цирк парка «Сокольники», на танцверанды и свадьбы… Где только они ни трудились, и я всюду таскался за ними. Как-то их пригласили работать в бане. Только посетители ушли, артель инвалидов, обслуживающая баню, сдвинула лавки в моечном зале и устроила вечеринку. Играли квартетом: бас, ударник, аккордеон и Котел — флейта. В зале стояла ужасная духота: пол еще не высох, с потолка капало, из парной клубами валил пар. Приятелям Котла было еще туда-сюда — они играли руками, а он-то еще и легкими! Чуть не задохнулся!

В другой раз они подрабатывали на кондитерской фабрике. После вечеринки работницы фабрики притащили коробки с конфетами и сказали: «Забирайте, сколько унесете, но спрячьте». Особенно повезло барабанщику — он набил полный барабан сладостей, а что уместится в футляр флейты? Тут, правда, я выручил Котла — предложил свою огромную кепку; он наполнил ее конфетами и нахлобучил на голову.

Но чаще всего ансамбль Котла играл на похоронах. Работники похоронного бюро сильно привязались к музыкантам, а во мне так просто души не чаяли — ведь я уже имел навык в их работе и всегда бескорыстно им помогал. Помню, после первых же похорон, когда я хорошо поработал лопатой, они дотошно показывали мне новейшие доспехи: ампирные ограды, розовые гробы с черным тюлем.

— С этим жмурикам будет спокойно, — объясняли. — Отдохнут хорошо.

— С кладбищами у меня давние связи, — похвастался я как-то работникам. — Так что, когда откину сандалии, меня должны похоронить по-свойски, по первому разряду.

— Чудак! — усмехнулись работники. — Мертвому ничего не надо. Не все ль равно куда отнесут?! Хоть на помойку!..

Эти работники были вымогатели те еще! Только родня покойника начнет выбирать могильные украшения, сразу жалуются:

— Все стали лучше жить, никто не мрет, не выполняем план…

У них были свои конкуренты. Как-то оркестранты Котла, вышагивая во главе процессии, заметили, что к кладбищу с другой стороны тянется еще одна группа людей. Работники заволновались, стали торопить возницу катафалка и родственников:

— Свободных могил только две, и одна в хорошем месте, другая в плохом. Учтите, если подойдем вместе, придется бросать жребий.

Похороны грозили перерасти в спектакль, тем не менее родственники засуетились и прибавили шаг, а оркестранты соответственно заиграли быстрее и подошли к «хорошему месту» первыми. Родственники заплакали, работники для приличия выдержали паузу, затем пробурчали:

— Ну, хватит мучить покойного, отпустите его! — на веревках скатили гроб в яму и быстро заработали лопатами.

Само собой я не остался равнодушным к их стараниям и помогал в поте лица. В этот момент мимо прошествовала вторая процессия, и ее работники показали кулаки нашим работникам.

Кстати, я думал: «хорошее место» — это могила под рябиной или где-нибудь на холме, откуда открывается красивый вид, но мне объяснили, что просто в том месте давно сгнил предыдущий гроб и родственники могилу не навещают.

На обратном пути у наших работников было отличное настроение. В конторе они достали из-под венков бутылку водки, выпили и развеселились, будто никого и не отправляли на небеса.

Несколько лет спустя мы с Котлом по пути заглянули в ту контору. Нас встретили как родных: поставили на стол выпивку, а после расспросов показали фотографии в траурных рамках, на которых почему-то все лица были улыбающимися: один даже стоял с гамаком под мышкой и сигаретой в зубах, другой с зонтиком — казалось, они отправлялись не на тот свет, а на пикник.

— Наша школа, — объяснил Котел, когда мы вышли. — Есть такая песня: «Когда святые маршируют». В ней поется: «Что слезы лить, если человек хорошо пожил и оставил кое-что после себя?!». Вот и устраивают в его честь не грустную тризну, а веселые проводы, когда покойник и в могиле смеется над своим крестом. Правда, некоторые перегибают. — Котел кивнул на могилу, которая напоминала грядку — на ней среди цветов виднелась клубника.

Что и говорить, на том кладбище было весело.

Кстати, теперь вот это веселое, даже ироничное, отношение к смерти мне ближе всего. Ведь как ни крути, а смерть от старости вполне логична и справедлива. И скажу без ложного кокетства, не хочу, чтобы друзья печалились на моих похоронах. Я живу неплохо, и личная жизнь у меня сложилась — может быть, не совсем так, как хотелось бы, но у кого она складывается идеально? Таких немного, и мне кажется, они специально рождаются для счастья, чтобы другим было к чему стремиться. Зато с работой мне повезло — делаю то, что нравится. Конечно, за свои пятьдесят лет еще не сделал такого, чтобы по-настоящему был доволен, чтобы мог спокойно умереть, а время уже поджимает и надо спешить, но, может быть, еще сделаю, кто знает. А если не сделаю — сам виноват. Во всяком случае, я выполняю работу в меру сил и с чистой совестью могу сказать: «Это лучшее, на что я способен». Так что не хочу, чтобы меня потом оплакивали — это четкое завещание друзьям.

Оглядываясь назад, на прошлое, я как бы вижу ретроспективу своей жизни. Одна картина наслаивается на другую, некоторые совсем размыты и, как ни силюсь, без ощутимых потерь их не восстановить.

В двадцать четыре года я влюбился. Моя избранница не захотела встречаться в «какой-то коммуналке» и сняла комнату… в Ново-Девичьем монастыре. Она была известной манекенщицей, холодной красавицей, которая любила все необычное: необычную одежду, комнату в необычном месте. Она встречалась со мной, потому что я ничего из себя не представлял — для контраста, чтобы лучше выглядеть на моем фоне, и чтобы доказать мужу, известному художнику, с которым «рассталась на время», свою непрактичность (он обвинял ее в чрезмерном стремлении к богатству).

В центре монастырского двора стоял деревянный четырехквартирный дом, в котором жили дворники. У одной дворничихи моя возлюбленная и сняла маленькую комнату, метров восемь. До нас в комнате обитала еще одна манекенщица со своим поклонником, а до нее еще какие-то влюбленные — из этого я заключил, что под сводами монастыря совершаются далеко не святые дела. Впрочем, может, наоборот — самые святые.

По вечерам к хозяйке наведывался местный участковый милиционер, но за все три месяца, что мы прожили в монастыре, он ни разу нас не побеспокоил, хотя, по общепринятым понятиям, мы выглядели сомнительными жильцами (без прописки). Больше того, у меня с участковым установились вполне дружеские отношения. Мы приезжали в монастырь поздно, после работы, когда из него уходили последние посетители и участковый запирал чугунные ворота. Повесив замок, он никогда не забывал оставить для нас приоткрытой соседнюю дверь и, если мы с ним встречались в монастырском дворе, он улыбался и подмигивал мне, давая понять, что между нами существует тайное соглашение.

После ужина мы с моей подружкой вновь выходили за ворота монастыря, спускались к озеру и я плавал — хвастался своим «брассом», — больше мне нечем было завоевывать любовь женщины. Моя красавица не купалась — ее не устраивала непроточная вода, отсутствие золотого песка и зрителей, которые могли бы оценить ее купальник.

В монастыре, я познакомился с глухим звонарем, который на колоколах играл Моцарта, и со многими другими интересными людьми, только со старушками, которые с утра до вечера торчали в обители, так и не нашел общего языка; каждое утро они вереницей проходили мимо наших окон, отчаянно крестились и называли нас «антихристами».

На монастырском кладбище, мы побывали всего один раз. Рассматривая могилы знаменитостей, я вдруг заметил в стороне скромное надгробие юной девушки. С фотографии на меня смотрело чистое умное лицо, и я подумал, как обидно, когда человек умирает в раннем возрасте, не испытав ни радостей, ни горестей бытия, и, конечно, ему должно все воздаться там, на небе. Было бы слишком жестоко и несправедливо, если бы жизнь заканчивалась здесь, на земле, ведь многие люди живут не так, как заслуживают, у многих не осуществились мечты, многие не были счастливы.

Через несколько месяцев моя манекенщица хотела было вернулась к мужу (посчитала, что достаточно доказала свою непрактичность), но потом внезапно передумала и выкинула очередную необычность — предложила мне расписаться (этим ошеломляющим поступком она решила убить мужа наповал — ведь им предстояло еще развестись). Короче, вскоре мы расписались, вступили в кооператив на Преображенке и около года жили в новом доме недалеко от кладбища. Понятно, мы были слишком разные и наша семейная жизнь не сложилась.

Некоторое время я жил в комнате приятеля на Шаболовке… и опять около Даниловского кладбища Это уже было какое-то предначертанье, определенный рок. Я никуда не мог деться от мест вечного упокоения и чуть ли не каждое утро просыпался от грохота похоронного оркестра. Я был жизнерадостным человеком, но постоянное соседство с кладбищами сделали меня пессимистом. Могилы и кресты постоянно омрачали мою жизнь, я никогда не забывал о потустороннем мире. С годами я уже воспринимал кладбища неотъемлемой частью пейзажа, похороны — будничным делом, а всякую жизнь рассматривал как некую дорогу на небо. Кстати, я и теперь живу около кладбища. Головинского.

За прошедшие годы кое-что произошло, и прежде всего я побывал в браке еще раз. Я встретил женщину, которая не была красивой и не была стройной, зато любила животных и музыку — то, что и я люблю, но главное — она излучала веселье, смеялась по каждому поводу, что ни скажу — хохочет. «Ее жизнерадостность как нельзя кстати, — подумал я. — Она скрасит мой похоронный настрой, траурный взгляд на жизнь, сумеречное состояние души» (не было дня, чтобы я не подбирал мертвых животных и не выпивал по этому поводу). Короче, я женился на хохотушке, от которой можно было оглохнуть, в хорошем смысле слова. Целый месяц я не выпивал; «Главное, в начале отношений не делать промахов, потом, когда жена привыкнет, делай что хочешь — все простится», — размышлял я в период воздержания, ну а через месяц, естественно, потихоньку стал наверстывать упущенное.

Первый год все шло неплохо. Как многие жизнерадостные люди, жена испытывала постоянную потребность в празднике, любила не запустение, а процветание, не старые, обшарпанные дома, а новые, сверкающие; и когда ехала в поезде, смотрела только вперед, как бы в будущее, в отличие от меня, который смотрел на убегающий пейзаж, как на прошлое. Естественно, она не принимала всякий вымысел, все мертвое, тусклое, и обожала яркие, звучные краски, больше всего зеленый жизнеутверждающий цвет (она носила ярко-зеленые платья, ядовитые, до рези в глазах). В моей комнате появились прозрачные зеленые занавески, зеленый торшер и, наконец, жена принесла связку зеленых обоев.

— В выходные дни оклеим комнату, — сказала с прекрасным лукавством. — Заклеим твои дурацкие кладбища. Эти настенные объекты, печальные списки навевают мрачные мысли. А зеленый цвет — цвет надежды. Я надеюсь, ты перестанешь выпивать и добьешься в работе больших успехов. Мы обменяем твою маленькую квартиру на большую и в зеленом районе, и купим новую машину. Желательно зеленого цвета, — жена хохотнула, очевидно, вполне зримо представляя наше прекрасное будущее.

— Все будет, дорогая, но не в одну зарплату, — отвечал я, довольно остроумно, как мне казалось (влияние жены все-таки чувствовалось).

Надо сказать, к этому времени на моих стенах появилось еще одно небольшое, но крайне скорбное кладбище — умерших приятелей; под каждым крестом стояли имя и фамилия покойного и дата смерти. Этому главному кладбищу я отвел самое видное место и, разумеется, часто устраивал поминки по усопшим; отмечал их дни рождения и смерти, именины и важные события в их жизни, короче, поводов для выпивки набиралось прилично.

Обычно сразу после работы я направлялся в ближайшую забегаловку, а по пути вспоминал кого-нибудь из умерших и, если с ним не было связано никакой знаменательной даты, просто припоминал наши отношения. Как положено, я заказывал две рюмки водки (одну себе, другую покойному), садился в углу, вызывал душу покойного и начинал разговор: рассказывал о себе, докладывал, как поживают общие знакомые и близкие покойного (совсем как Гарим с Ваганьковского кладбища). Потом, с разрешения своего невидимого собеседника, выпивал и его рюмку, но тут же повторял заказ и снова ставил ему водку.

Случалось, после третьей или четвертой рюмки, покойные начинали мне возражать, а то и укорять — будто бы я редко хожу на кладбище и мало забочусь об их живых близких, но это случалось крайне редко, обычно они просто внимательно меня выслушивали — покойные были самыми благодарными слушателями. Прощаясь с ними, я всегда говорил: «Увидимся в другом мире!». Понятное дело, выпивая, я как бы переселялся в безвоздушное пространство и порой начисто забывал, на каком нахожусь свете.

Но я отвлекся, вернусь к разговору с женой. Так вот, раскатисто захохотав, жена предложила оклеить комнату зелеными обоями. Я был не против обновления комнаты, но с условием — кладбища перенести на новые обои.

— Хм, ты бездушный человек, — недовольно хмыкнула жена. — Вернее, ты думаешь о мертвых душах, а не о живых. Ты живешь на небесах… — она сказала еще что-то в таком духе и залилась ироничным смехом, но я настоял на своем.

После того, как мы наклеили обои и я один к одному перенес свои кладбища с засаленных, засиженных мухами мест на светлые зеленые просторы, жена произнесла короткую речь:

— Я вышла замуж, чтобы было прислониться к кому, иметь поддержку, но от тебя не вижу никакой поддержки. Все мои начинания наталкиваются на упрямство. Со своими кладбищами ты как гробокопатель! К тому же, ты никак не можешь бросить пить, у тебя слабая воля, тебя самого надо поддерживать.

Это была сильная и яркая речь. Ее жена произнесла без всякого хохота. И в последующие дни не хохотала, только улыбалась, уничижительно и едко.

Через три года мои кладбища, естественно, разрослись.

— Ты превратил комнату в колумбарий, — ворчала жена (теперь она редко улыбалась и совсем не хохотала). — И вообще, у меня была надежда, что ты чего-то добьешься… Но, похоже, моим надеждам не суждено сбыться. Ты как сидел на своих афишах, так и сидишь. И впереди никаких перспектив… К тому же, ты горький пьяница, с тобой не на что надеяться…

Дальше события развивались стремительно и завершились бурным исходом. Однажды, вернувшись с работы, я не застал жену дома, больше того — исчезли все ее вещи. В растерянности прошелся по комнате и вдруг заметил — на главном кладбище красуется большой жирный крест; под крестом зияли мои инициалы и размашистая подпись: «Ты для меня умер!». И крест и подпись были выведены зеленой краской, видимо, с надеждой, на мое воскрешение в новом качестве.

И вот здесь я подошел к последнему этапу своих возрастных рассуждений о смерти — кончине близкого человека. За эти годы я похоронил немало родственников и друзей — на моем «главном кладбище» уже много фамилий и я часто отмечаю грустные юбилеи.

Бывало, хоронил друга моложе себя, и тогда становилось стыдно перед ним — получалось, я задержался в этом мире, а потом думал: «Мне-то еще рановато отправляться на небеса, еще кое-что и здесь нужно доделать».

Первые мои похороны прошли не совсем гладко. Умер мой дальний родственник. В приемной морга мне выдали медицинское заключение и размеры покойного. Из морга, чтобы заказать гроб, я двинул в похоронное бюро, вернее в бюро ритуальных услуг. Оно находилось в загсе на улице Юннатов: из одной двери, под марш Мендельсона, выходили молодожены с живыми цветами, из другой — выносили венки из бумажных цветов с траурными лентами. У обеих дверей плакали, но, понятно, разными слезами.

— У нас все предусмотрено для удобства обслуживания, — вежливо пояснили мне в бюро. — Вам самим ничего не нужно делать. Завтра к вам придет агент и все оформит.

На другой день появился агент, молодой, деловой парень. Сразу извинился и попросил разрешения позвонить приятелю:

— А вы пока посмотрите альбом, выберите гроб.

Альбом просто распухал от цветных фотографий всевозможных гробов: от детских до «колоды»; простые, без украшений и с окантовкой, обитые материалом с оборками. Под фотографиями стояли цены.

— Значит, так, — сказал агент, закончив телефонный разговор. — Свидетельство о смерти можно оформить только завтра, там по очереди. Но, сами понимаете, закон — это столб, который нельзя перепрыгнуть, но можно обойти. Если желаете, сделаем сегодня. Это обойдется недорого. Затем, судя по размерам покойного, нужен гроб «колода». Их сейчас нет, но за определенное вознаграждение гробовщики могут быстро сделать. Как, звонить или нет?

— Ну конечно, если можно.

Он договорился с гробовщиками.

— Теперь, какого числа думаете хоронить? Завтра же? Не знаю, не знаю, найдется ли свободная машина. Но опять же, закон — это столб… Все можно сделать за небольшую плату… звонить, да? Хорошо, звоню на автобазу, заказываю машину. На который час? И на какое кладбище повезем? У вас нет своего места на кладбище? Хуже. В черте города не хоронят. То есть за определенные суммы и тузов. Как вы знаете, у нас и на похороны привилегии. Одних на кладбища, куда и живых не подпускают, других подальше. Но в черте города трудновато… Не надо, да? Хорошо. Значит, в крематорий? Значит, повезем в Николо-Архангельское. Так и запишем.

Он дозвонился до автобазы, зажал трубку рукой.

— Только на вечер. Хотите утром? Но сами понимаете, это сделают только для меня, и шофер не должен быть внакладе.

Положив трубку агент вздохнул:

— Ну, вот основное сделали.

Аккуратно, каллиграфическим почерком он заполнил квитанцию.

— Так, ну теперь, значит, по какому залу будем хоронить?

— По скромному. Мы не будем устраивать ничего пышного.

— Все понял. Значит, так. По первому залу с музыкой двадцать минут — пятьдесят рублей, по второму тоже с музыкой, но десять минут, по третьему, без музыки, — три минуты.

— Да, да, самый дешевый зал. Простые, скромные похороны. Денег у нас маловато.

— Все понял. Значит, по третьему залу. Боюсь, он весь расписан, но попробуем, закон это, сами понимаете…

Он переговорил с кем-то из крематория, я заплатил по счету, сверх суммы дал ему тридцать рублей, и мы попрощались.

— Счастливых вам похорон, — улыбнулся агент.

На следующее утро я приехал в морг раньше родственников, привез выходной костюм покойника. Во дворе уже стоял автобус с траурными полосами на бортах. Я поздоровался с шофером и позвонил в приемную. Вышли два парня с помятыми лицами. Взяв костюм, один из них буркнул:

— Жди десять минут.

— В крематории народа много? — спросил я у шофера.

— Много-то много, но идет быстренько. Знаменитостей разных, ясненько не спешат. Речи говорят. А нашего брата раз-два — и готово.

Крематорий выглядел впечатляюще: строгое плоское здание с красивыми подъездами, но в списках третьего зала нас не оказалось. Нам предложили кремацию по второму залу с доплатой. Я возмутился, и, видимо, не на шутку, потому что девицы из конторы сразу решили пустить нас по второму залу без доплаты, меж списка.

С полчаса мы толпились у дверей зала, дожидались, пока какие-нибудь провожающие не замешкаются. Наконец у одних не завелась машина, мы подогнали свою, быстро поставили гроб на каталку и ввезли в зал. Спокойная деловая женщина в черной мантии с молотком в руках взяла нашу квитанцию и прибила гвоздем к крышке гроба. Потом нажала какую-то кнопку и гроб медленно поплыл вниз. Играла музыка. Мы бормотали последние слова прощания с покойным… Жалюзи на полу закрылись, пол сровнялся, как будто минуту назад и не было перед нами никакого гроба.

Весь обратный путь родственники пилили меня за плохую организацию похорон; они успокоились только когда увидели, что я вполне реабилитировал себя, закатив щедрые поминки.

Со временем, набравшись этого малоприятного опыта, я стал по-настоящему профессиональным похоронщиком, можно сказать, приобрел вторую специальность. Если кто умирал — тут же звали меня. Я уже был «подготовлен» к таким событиям всей своей предыдущей жизнью и переносил их более-менее стойко.

Как-то, возвращаясь с кладбища, я вдруг понял всю непоправимость смерти и подумал: «Вот так скоро и меня повезут по этой дороге. И потом уже может больше ничего не быть, никакой загробной жизни. Ничего и никогда! Ну не случайно же все живое так отчаянно борется за жизнь!». Это запоздалое открытие прямо перевернуло мое сознание — я стал наконец по-настоящему ценить жизнь. Точно заново родившись, я радовался восходу солнца, гудению пчел над цветами, чириканью воробьев в листве, лаю собаки, разговорам соседей, голосу незнакомой девушки, которая с балкона что-то кричала своему парню, задушевной беседе стариков на скамье перед домом… «Эх, начать бы все сначала, — рассуждал я. — Уж я не совершал бы необдуманных поступков, не выяснял бы отношения с женой, не вел бы с друзьями дурацких разговоров за бутылкой… экономно тратил бы время — свое бесценное богатство». Но тут же понял, что обманываю себя: была бы у меня вторая жизнь, прожил бы ее точно так же, как первую. Не смог бы я постоянно прикидывать и взвешивать свои поступки — у меня не было опыта; не мог бы не выяснять отношений с женами — был молод и раним; не мог бы встречаться с друзьями только по праздникам, в пределах благоразумия. Таким уж я родился, таким меня запрограммировала природа. И все мои хорошие и плохие дела, все мои боли и радости — есть моя собственная жизнь, и ее я никогда не променяю на самый прекрасный рай.

И еще теперь знаю точно: нельзя постоянно думать о том, что все имеет конец, и всякие жизненные передряги воспринимать всерьез — иначе никогда не будешь счастливым. Теперь я по-прежнему посматриваю на небо, но только для того, чтобы полюбоваться им.

Добряк Валерка

Валерка — долговязый, худой, жилистый, с большим носом, на котором видны вмятины от очков; при ходьбе сутулится и косолапит — так обычно ходят люди, привыкшие к физическому труду. Его родные переехали в подмосковный поселок «Заветы Ильича» из деревни Владимирской области, когда Валерке было пятнадцать лет. Позднее он не раз подчеркивал, что, как все сельские ребята, с детства «горбатился на земле». В поселке ему тоже приходилось работать в огороде, носить воду из колодца, пилить и колоть дрова — так что, его походка «работяги» имела обоснованную подоплеку.

В поселковой школе он слыл парнем с актерскими способностями — и не только потому что удачно пародировал учителей или перевоплощался в приятелей, выставляя их в комичном свете — он был ключевой фигурой художественной самодеятельности, а она в той школе была на высоком уровне — спектакли возили даже в Москву.

Получив аттестат зрелости, Валерка два года поступал во все московские театральные вузы, но доходил только до третьего тура. Потом он служил в армии, в железнодорожном батальоне, где освоил необычную для армии специальность — кузнеца. Через три года вернувшись в поселок, устроился рабочим сцены во МХАТ — за годы службы мечта стать актером не выветрилась из его головы.

— Работаю в театре вместе с народными артистами Топорковым, Прудкиным, Тарасовой, — говорил он приятелям и, улыбаясь, добавлял: — Вот только разное делаем.

В конце концов Валерка попытался еще раз поступить в театральный вуз, но после очередного поражения на экзаменах, окончательно распрощался с мечтой о сцене и поступил в институт иностранных языков на английский факультет (позднее и сам не мог объяснить, почему выбрал именно этот институт, а не какой-то другой).

Вначале в институте ему было скучновато: на занятиях он читал книги по древней культуре, а упражнения, чтобы не ломать голову, списывал у соседей, при этом нарочно делал несколько исправлений, чтобы было ясно, что правильное решение к нему пришло через мучительные поиски. На втором курсе он, как-то незаметно для самого себя, по-настоящему увлекся языком и стал одним из лучших студентов.

Сокурсники, особенно сокурсницы, его сильно полюбили — весельчак, с вечно растянутым в улыбке ртом, в бессменном сером костюме, легкий на подъем, готовый катануть куда угодно, он умел ладить с людьми, умел поговорить о том, что дорого собеседнику — казалось, дела ближних его интересовали больше, чем свои собственные. Он с необыкновенной легкостью дарил вещи — просто так при встрече: авторучку, зажигалку или яблоко из своего загородного сада. Не раз сокурсники устраивали лыжную вылазку в «Заветы Ильича» и потом отогревались за самоваром у Валеркиных стариков. Стоило кому-нибудь из студентов задержать взгляд на книге или пластинке, Валерка тут же протягивал:

— Нравится — бери!

И это говорил человек, который бережно относился к вещам, каждой безделушке отводил место и покупал редкие книги, подзорные трубы, граммофоны — со стипендии накупит всякой всячины, потом раздает — щедрость была его высшей добродетелью. Частенько он покупал и детские игрушки — последнее объяснял тем, что «не доиграл» в послевоенном детстве. В нем вообще было много детскости — он мог часами развлекать поселковую малышню, цитируя сказки Пушкина и напевая песенку шарманщика из фильма «Приключения Буратино».

Случалось, там у себя, за городом, выпив домашней наливки, Валерка рассказывал сокурсникам какой-нибудь случай из своей жизни — а с ним вечно что-нибудь происходило — каждую историю расцвечивал выдумками; рассказывая, сильно заводился, жестикулировал, гримасничал; иногда украшал себя нарядами — надевал соломенную шляпу, повязывал косынку. Он действительно был прирожденным актером и легко переходил от одной роли к другой. Как каждый настоящий рассказчик, он не спешил изложить сюжет, смаковал детали, ударные фразы проговаривал тихо, как бы между прочим, и это имело особый эффект; в самый напряженный момент, чтобы еще больше распалить нетерпение слушателей, вдруг ударялся в отступления, а когда всех доводил до белого каления, продолжал как ни в чем не бывало.

Его рассказы были мини-спектаклями, и что самое ценное — не отрепетированными, выношенными домашними заготовками, а сплошной импровизацией — образы рождались прямо на глазах, из любого пустяка он умел сделать захватывающий сюжет.

На третьем курсе, чтобы не тратить время на разъезды — «умные люди экономят время» — Валерка перебрался в студенческое общежитие, но каждую субботу наведывался к родным «помогать по хозяйству».

Однажды летом он вышел из библиотеки, где обычно готовился к занятиям, и направился в сторону общаги; внезапно заметил — мимо медленно цокает на шпильках смешная девчонка — рыжая, веснушчатая, с толстыми щеками, в очках, нос острый, вздернутый; заметив Валерку, скривила губы. Он догнал ее — не то, что она сильно понравилась (девчонки в очках ему, «очкарику» не очень-то нравились, да еще напоминали его тетку, сварливую старую деву в пенсне), скорее — от хорошего настроения; догнал, а она уже улыбается — не оборачиваясь, почувствовала, что он идет за ней.

— Добрый вечер, — сказал Валерка по-английски и дальше по-русски: — Девушка на свидание спешит?

Он всегда здоровался по-английски и в разговор вставлял английские словечки — не ради бравады, просто ему доставляло удовольствие говорить по-английски. «Вот смотрите, — говорил он приятелям — в английском языке нет слова „медвежонок“, такого прекрасного слова. Есть — „маленький медведь“. Это не то. В этом отношении наш язык богаче, но зато у них гораздо больше юмора, смешных словечек. И уж очень мелодичен их язык».

— Иду домой после работы, как все служащие, — ответила рыже-веснушчатая.

— Англичане говорят «день для трудов, а вечер для отдыха», — покачал головой Валерка.

— Они, наверно, не так устают.

— А дома вас ждет ревнивый муж? Смотрит в окно с заряженной пушкой?

— Какой вы любопытный, хотите сразу все знать. Дайте мне возможность остаться хоть немного таинственной…

— Как закрытый занавес, — подсказал Валерка, а про себя отметил — «многообещающее начало».

— Запишите ваш телефон, я позвоню, — девушка остановилась и посмотрела Валерке прямо в глаза. — Меня зовут Нелля.

Она позвонила через неделю, и они договорились встретиться. Она пришла с подругой.

— Знакомьтесь, — сказала. — Моя ближайшая драгоценная подруга Мила.

Валерка отметил — подруга выглядела намного привлекательней — фигура отличная, немного усталые глаза, застенчивая улыбка, острые хрупкие плечи, которые особенно подчеркивало безыскусное платье на бретельках; у нее был необыкновенный голос — тихий, плывучий, обволакивающий — вначале Валерке больше всего и понравился ее голос. И мягкая изысканная походка.

— Вы, сударыни, наверно, настроились на ресторан, — сказал он. — Нет?! Ну и слава богу! Я, понимаете ли, не бизнесмен, а всего лишь неудавшийся актер, бедный студент, у меня нет денег, чтобы водить девушек в рестораны. Я развлекаю их разговором, и здесь, по всеобщему признанию, достиг немалых успехов. В смысле игры слов, а не любовных побед — не подумайте ничего такого.

С дешевым вином, но с хорошей музыкой они устроили «посиделки» у Валеркиного приятеля Игоря, который учился на психолога, но собирался переходить в ИнЯз, поскольку пришел к выводу, что «мужчина психолог — не мужчина, а женщина психолог — не психолог». Выпив вина, Нелля развеселилась и без умолку болтала, а Мила сидела на тахте, внимательно слушала и улыбалась; она была ненавязчива и спокойна, не заговаривала первой — только отвечала, когда к ней обращались, и улыбалась. Все сокурсницы Валерки, постоянно играли в жизни; стремились быть в центре внимания, строили из себя неизвестно кого, вычурно одевались, кокетничали, и только и думали, как бы выйти замуж за иностранца и укатить за границу. Мила держалась просто и скромно, не принимала никаких поз, говорила легко, с подкупающей искренностью — эта естественность поразила Валерку не меньше, чем необыкновенный голос.

Игорь включил проигрыватель и пригласил Неллю танцевать, Валерка подсел к Миле:

— Вы самая печальная девушка на свете? Нарочно ушли в тень?

— Совсем нет.

— Ну слава богу. Обычно печальные девушки — нытики, а нам некогда печалиться, точно? Наверняка у вас полно интересных дел. Выходите из тени и расскажите отдельные фрагменты.

— Так специально, когда просят, и не расскажешь. И потом, интересного немного, — она повела рукой замедленным движением. — Мы с Неллей учимся в Строгановке на художников по интерьеру. У нас будет интересная работа… А вы чем занимаетесь?

Это был единственный, но крайне важный для Валерки вопрос, который она задала. Он ответил на него позднее, и наговорил столько, что Мила в него влюбилась, а тогда его опередил Игорь:

— Он ищет себе красивую и добрую жену!

— Так ведь это Мила, — подала голос Неля. — Она и красивая, и добрая. И еще умная.

— Умная — это ни к чему, — запротестовал Игорь. — Валерке умную не надо. Его ума на двоих хватит. Была бы добрая.

Нелля рассмеялась.

— А по-моему, женщина должна быть умной, — протянула Мила с улыбкой. — Ну хотя бы, чтобы оценить умного мужчину.

— Прекрасные слова, — Валерка поднял большой палец. — Милена, можно их записать? Моя душа в смятении. С этой минуты вы мой объект для поклонения.

— Я не памятник и не икона, чтобы мне поклоняться, — улыбнулась Мила. — Просто поухаживайте за мной.

Они начали встречаться каждый день, и не было дня, чтобы Валерка не преподнес Миле ластик или чешский карандаш, или перо для туши — между делом, как знак внимания к ее занятиям; по воскресеньям он привозил цветы из поселка и морковь-скороспелку с пахучей ботвой, а на праздники непременно дарил детскую игрушку, «как символ ослепительного романа».

Вскоре они поженились и некоторое время жили у родных Милы в Черемушках, но потом сняли комнату на Преображенке в старом деревянном доме. В их комнате, кроме тахты и стола, никакой мебели не было; Мила привезла от родителей посуду, скатерть, занавески, Валерка купил два стула, прибил вешалку для одежды, на подоконнике разложил книги, игрушки, в углу пристроил радиоприемник — убранство комнаты приняло вполне уютный вид.

— Вот так, Милена, начинаем совместную жизнь с нуля, а закончим в собственном коттедже с бассейном, — говорил Валерка, распевая английские мелодии.

— Это только мечта, — откликалась Мила.

— У каждого в душе должна быть мечта, иначе жизнь превратиться в скучнейшие будни.

Чтобы оплачивать квартиру, Валерка делал переводы на радио, взял учеников и по вечерам ему приходилось ездить из одного конца города в другой. Мила дома рисовала, готовилась к занятиям, перешивала платья, вязала; когда Валерка занимался в библиотеке, заезжала за ним, они делали покупки и по пути к дому целовались на каждом углу.

Они ходили в поношенной одежде, случалось, сдавали бутылки, чтобы купить хлеб и чай, зато со стипендии заходили в кафе и заказывали любимые блюда. Валерка по-прежнему виделся с приятелями из общаги, но теперь постоянно помнил, что его ждет жена. «Вот это ощущение своей необходимости другому, наверно, и есть самое замечательное в браке», — рассуждал он. В его жизни почти ничего не изменилось, только приобрело новый смысл; Мила даже не поломала его привычек: курить перед сном, лежа в постели, уплетать еду на ходу, но несколько раз все же обронила:

— Ох, уж эти твои привычки!

На что Валерка со смешком отвечал:

— Приношу свои извинения. Мои привычки надо записать в Красную книгу… Я вообще человек с тонкой душевной организацией и меня часто посещают окрыляющие мечты. Например, я представляю наше с тобой цветущее будущее. Коттедж с бассейном и прочее.

— Не нужен нам никакой коттедж, — вздыхала Мила, — а вот своя квартирка, хотя бы маленькая, нужна.

Как и многие супруги, они все больше становились похожими: перенимали друг у друга жесты, словечки; стоило ему заболеть, как и она чувствовала себя неважно. Однажды Валерка пришел от приятелей слишком поздно, выпивши; наутро они впервые поссорились — но тихо, шепотом, а после примирения, Валерка пошутил:

— У меня конечно есть микроскопические недостатки, их раньше мама пыталась искоренить, теперь ты. Получается, я поменял одну укротительницу на другую.

Летом у хозяйки дома жила внучка первоклассница. Валерка учил девчушку английскому, а Мила — рисованию. Наблюдая, как девчонка старательно водит по бумаге карандашами, Мила мечтала о своем ребенке, но, по непонятной причине, не могла забеременеть, и это тревожило ее.

По субботам они ездили за город к родным Валерки, а в воскресенье возвращались с полными сумками яблок, варенья, наливок. Старики души не чаяли в Миле — и умная, и скромная, и красивая, и платья как у кинозвезд — расхваливали ее до небес и всегда дарили ей огромные букеты цветов.

Защитив диплом, Валерка получил распределение в педагогический институт, но уже через год ему предложили вести язык почасовиком в университете. Посоветовавшись с женой, он перешел в МГУ, и теперь приятели стали его величать «Петровичем».

— Я простой учитель, — усмехался Валерка. — Правда, если бы не опоздал с преподаванием, среди моих учеников были б и Чехов, и Тургенев.

На первом же занятии Валерка на таком сленге рассказал о службе в армии, что у студентов захватило дух. Каждое незнакомое слово он подолгу пояснял: находил синонимы, подобные значения в русском языке, а когда споткнулся на каком-то слове и его поправила студентка, он просто сказал:

— Конечно, ты права, я ошибся.

Такое студенты слышали впервые. Другие преподаватели выкручивались, как могли, говорили: «Так произносят в штате Техас или в австралийской провинции». Валерка, признавший свою ошибку, сразу стал на голову выше других.

Он увлеченно готовился к занятиям, вносил в них элемент игры: разбивал студентов на группы (муж, жена, дочь, теща), заставлял их импровизировать, проявлять инициативу, мыслить самостоятельно, а однажды в клубе МГУ поставил целый спектакль на английском языке, где и сам сыграл одну из ролей — по общему признанию «как народный артист».

Валерка считался лучшим преподавателем, но время шло, а он все оставался почасовиком — не было свободной ставки, а когда вдруг место освободилось, на него взяли молодую выпускницу ИнЯза, дочь профессора. В тот день Валерка крепко выпил и впервые пришел домой в полночь.

— Утерли мне нос, Милена. Взяли сопливую девицу без практики, а у меня приличный стаж… И никто на кафедре не встрепенулся. В общем, пренебрегли мной…

— Валерочка, я считаю, тебе нужно поступить в аспирантуру, писать диссертацию, — сказала Мила. — Один твой друг уже дипломат, другой защитился, а ты все почасовик, и никаких перспектив. А ведь ты способнее их всех, просто не добиваешься.

Валерка послушал жену, засел за книги, но через месяц ему пришлось работать с иностранцами, потом шеф попросил перевести какие-то материалы, и аспирантуру пришлось отложить. К тому же Валерка решил прежде всего накопить денег на кооператив и снова набрал учеников, снова стал делать переводы на радио.

Вскоре Мила закончила Строгановку и стала работать в конструкторском бюро. Чтобы не тратить время на разъезды, Валерка с Милой сняли комнату в центре, на улице Грановского в огромной коммунальной квартире. После Преображенки престижный район им показался Парижем, вот только не радовали жильцы в квартире — они подобрались словно по контрасту. Одну комнату занимала семья военного, который находил в себе сходство с «великим полководцем», но его жена говорила, что вышла замуж за дубину и алкоголика. В отличие от своего мужа, эта дамочка нигде не работала, ходила в кинотеатры, смотрела по два-три фильма в день, при встрече с Милой задавала один и тот же вопрос: когда у них появится ребеночек?

Вторую комнату занимала склочная старушенция с ядовитой улыбочкой, которая науськивала одних соседей на других, постоянно торчала на кухне, принюхиваясь к своим кастрюлям — «не подсыпали ли чего?», и бормотала:

— Тихий ужас!

В третьей комнате обитал фотограф холостяк, разодетый в заграничное шмотье и болтавший о невероятных связях — знаменитостей он запросто называл «Костя», «Веня». На ночь фотограф приводил к себе девиц, а наутро объявлял соседям, что вскоре напишет роман о своих любовных победах. Жильцы называли его стилягой и болтуном.

Мила сразу решила — от этих людей держаться на расстоянии, быть с ними приветливой, но контактировать как можно меньше. Мягко, но настойчиво она уговорила и Валерку ни с кем из соседей не заводить дружбу. Общительному Валерке это было нелегко, но, ради мира в семье, он уступил жене.

— Ладно, сыграю роль нелюдима, дремучего бирюка, — сказал, изобразив страшную гримасу.

Каждое утро проснувшись, Валерка включал приемник — «Маяк» на английском языке, делал гимнастику, спешил на кухню занять конфорку под чайник, потом занимал очередь в ванную и все время прислушивался к приемнику, настраивался на английскую речь; они с Милой завтракали и спешили на работу.

По-прежнему в университете у Валерки ничего не менялось, ставку ему не давали. А тут еще житейская неустроенность, скитания по квартирам, дурацкие соседи! Валерка нервничал, все чаще выпивал с приятелями, и случалось, срывал плохое настроение на жене:

— Все из-за тебя, Милена! Ради кого я терплю этих соседей и делаю халтуры на радио?! Плохо мы жили у твоих? И сейчас могли бы. А наскребем денег — вступим в кооператив.

— Валерочка, у родных я не чувствовала себя хозяйкой. Да и мы стесняли стариков. Я прошу тебя уступить мне. Ведь ты сам говорил, что семейная жизнь — это постоянные уступки друг другу. Пойми, я хочу иметь свой угол… Уж не прошу тебя сходить со мной на выставку — на это у тебя нет времени, а на приятелей…

— Как ты не понимаешь, что я устаю, мне надо немного расслабиться. Ты же для меня все равно важнее всех приятелей. Я же вокруг тебя прямо танцую… И потом, язык для меня — только специальность, а в душе я остался актером, сцена — моя несбывшаяся мечта, остается играть только в жизни, с приятелями…

— И со мной…

— Нет, с тобой — никогда! Но ты пойми, каждому нужен громоотвод, чтобы разряжаться. У одних это друг, у других — дети, у третьих — собака. Вот иногда и тебе достается. Извини, если я, погорячившись, что-то не то говорю.

«Все устроится, как только будет своя квартира», — думала Мила.

Через год, отказывая себе во всем, они набрали около тысячи рублей, кое-что добавили родители Милы, и — скитания по квартирам закончились — Валерка нашел двухкомнатную квартиру в кооперативном доме у метро «Добрынинская». Напротив кооператива стоял двухэтажный дом, в котором когда-то жил Есенин, а по соседству — Строченовские бани и вытрезвитель — «все, что надо» — шутил Валерка.

Постепенно они купили кое-что из мебели, проигрыватель, складной велосипед, на котором по воскресеньям катались по Ленинским горам, а Валерка еще по старой привычке — игрушки: детский бильярд, автодром. Игрушки дома не задерживались — время от времени Валерка впадал в подарочный раж и раздаривал их, тем не менее, они пробуждали в Миле тоску по материнству. Как каждая нормальная женщина, она хотела иметь ребенка, а Валерку, казалось, не очень-то беспокоила их бездетность. Как-то он полушутливо заметил:

— Я чрезвычайно люблю всех детей, но отдельно одного сложновато… Много хлопот, мороки, а нам еще надо кое-чего добиться в жизни, — заметив, что его слова насторожили Милу, засмеялся: — Шутка, Милена! Легкая, ненавязчивая шутка высокого класса.

— Низкого! — вспыхнула Мила. — Мне надоели твои бесконечные шуточки.

Валерка любил компании, и если к ним долго никто не приходил, сам отправлялся к приятелям и домой возвращался поздно, выпивши, и всегда находил оправдание — у одного приятеля сложности на работе, другой ушел от жены…

— …У них сейчас не дни, а сплошные нокауты. Сейчас для них единственное лекарство от тоски — водочка. А я приободряю их, веселю, а смех — мощная живительная сила. И что особенного, если я немного выпил? — Валерка пожимал плечами. — Ну что за мужчина, который весь вечер сидит дома и держится за попу жены? Общение с друзьями в нашем Отечестве бесценная штука. А где собраться — пожалуйста, избыток выбора — от столовой до подъезда. Пивбар — это уже университет, там великие пьяницы. Да, да, Милена, там встречаются великие люди.

Мила только поджимала губы.

Подруги завидовали ей — двухкомнатная квартира, умный, веселый муж. Со стороны на самом деле все выглядело неплохо; всерьез они не ссорились, но у них и не было прежнего дружелюбия — без зрителей, наедине с женой, Валеркин актерский дар тускнел. И не было у них прежнего влечения друг к другу — это Мила переживала особенно. «Если все это счастье, то счастье — скучная вещь», — думала она и втайне надеялась, что вернется то хорошее, что было у них вначале брака — ведь там, на Преображенке, в пустой комнате им жилось намного лучше, чем теперь в хорошей квартире.

Но время шло, а ничего не менялось, и тогда к Миле приходили мысли, которые пугали ее. «А может быть, это и не счастье вовсе или счастье ненастоящее? Может, люди слишком быстро надоедают друг другу, или слишком много требуют и хотят переделать друг друга?.. Наверно, все от того что у нас нет детей, какая-то неполноценная семья». Мила ходила к врачам, но у нее никаких отклонений не нашли.

— Валерочка, тебе тоже надо обследоваться, — как-то сказала Мила.

— Вот еще! — хмыкнул Валерка. — Я здоров, как Аполлон. Перед армией меня проверяли — ого как! К врачам только загляни, найдут кучу болезней, а я, как ты знаешь, человек тонкий, чувствительный, начну думать об этих несуществующих болезнях и разболеюсь на самом деле.

У Валерки с Милой начались серьезные размолвки: Мила обвиняла Валерку в слабоволии, говорила, что интересы семьи для него на последнем месте, и в своей «игре в жизни», он оторвался от действительности. Валерка считал, что Мила придирается к нему, хочет поссорить его с приятелями, рассуждает как эгоистка, и что вообще она меняется год от года и превращается в мещанку. Эти размолвки отравляли, губили их отношения. Как-то перед отпуском Мила сказала:

— Ты живешь сам по себе, тебя не волнует, что у нас нет зимних пальто, телевизора, что мы ни разу не отдохнули у моря.

— Мы и в демисезонных пальто элегантны, — отозвался Валерка. — Ведь элегантность это врожденный стиль, а вкус, моду можно привить… Телек непременно купим, а море… Ты прекрасно знаешь, что летом у меня самая работа, я готовлю к экзаменам абитуриентов. Кто должен платить за кооператив! Поезжай одна к морю, отдохни. Последнее время ты сама не своя. На все надо смотреть с определенного расстояния. Взгляни со стороны, как мы живем, и увидишь, что у нас все замечательно.

За время Милиного отдыха они соскучились друг по другу, и когда Мила вернулась в Москву, все вечера проводили вместе, но уже через неделю Валерка снова запьянствовал с приятелями и вновь начались ссоры.

— Мне надоели твои пьянки! — возмущалась Мила. — Ты столько денег тратишь на приятелей, а у нас еще нет самых необходимых вещей. И вообще все плохо…

Валерка надувался, изображая смертельно обиженного мужа.

— И плохо и хорошо — смотря с какой стороны посмотреть… Не забывай, Милена, что я в душе актер, творческий человек. Мне надоело заколачивать деньги. Погоня за прибылью на Западе убивает тягу к искусству, нравственность… Им даже не до общения. А мы, бедные, зато у нас духовное общение.

— У тебя. А я дома, как в келье. И какое у нас духовное общение? Тебя совершенно не интересует моя работа… Говоришь — актер, творческий человек, а когда мы с тобой были в театре?

Валерка опускал голову.

— В театр не хочу… чтобы не заплакать…

Мила приходила к соседке Ирине, одинокой сорокалетней женщине, и жаловалась:

— Я уже не верю в наше с Валерой будущее и все пустила на самотек, как будет, так и будет… В жизни часто вместе живут люди, у которых совершенно разные интересы. Мучают себя, изо дня в день треплют нервы, но не разводятся. Они связаны прошлым, детьми, но у нас-то нет детей! А наше хорошее прошлое было таким коротким! И квартира не радует… Нам надо было давно разойтись. Всегда надо во время сказать «До свидания», а мы затянули.

Соседка Ирина, полная женщина с грушевидной фигурой, несмотря на свое затянувшееся одиночество, со всеми была дружелюбна и говорлива. Она жила в уютной двухкомнатной квартире, работала в НИИ, считалась отличной кулинаркой и рукодельницей, но почему-то никак не могла найти себе мужа; Валерка был уверен — только потому, что много говорит.

— Как только замолчишь, сразу выйдешь замуж, — повторял он, после чего Ирина краснела, бичевала себя за невыдержанность:

— Все-все, Валерочка, прости, милый, замолкаю! — она закрывала ладонью рот, но через минуту открывала его снова.

Ирина постоянно всем возражала, ей казалось — если замолчит, ее сочтут за дуру, и она спешила показать начитанность, знания — на работе, в женском коллективе, она слыла эрудиткой. В квартире Ирина держала кошку, с которой по вечерам разговаривала, как с подружкой, и часто приносила ей из лаборатории подарки — подопытных мышат.

— Чем жить с нелюбимым мужем, лучше жить одной, — говорила Ирина Миле. — А уж когда наступит бабий час, всегда можно найти мужика.

Однажды, придя с работы, Мила сказала мужу:

— Валера, мне нужно с тобой поговорить. Я от тебя сейчас уйду. Мы с тобой живем по привычке. Я тебе не раз говорила, что меня не устраивает такая жизнь. Ты ничего не добьешься. Уже столько лет, и все почасовик. Да еще постоянные выпивки с друзьями… И без детей я не могу. Семья без детей — не семья, а так, сожительство…

Вначале Валерка думал, что Мила шутит, подошел, обнял жену, но она отстранилась.

— Я не шучу. Я правда сейчас уйду. У меня уже есть человек, который меня любит… Вот последний месяц я поздно приходила — я встречалась с ним. Я хочу иметь нормальную семью, ребенка… — она достала чемодан, уложила свои вещи и ушла.

Для Валерки словно обрушились стены квартиры — он как сидел в кресле, так и окаменел, только покрылся багровыми пятнами.

— Мы могли ссориться, но я и представить не мог, что ты уйдешь, — бормотал в пустоту. — Был уверен, что мы вместе на всю жизнь, до конца дней.

Он ждал ее три дня, три страшных дня, похожих один на другой; весь мир для него сузился до размеров комнаты; он не ходил на работу, бросал телефонную трубку, когда звонили приятели, ничего не ел, курил одну сигарету за с другой и зло бормотал:

— Предательница! Предательница! Подло, за моей спиной встречалась с каким-то типом!.. Видимо все женщины шлюхи, их преданность до первого опытного мужчины. Опытный мужчина соблазнит любую недоступную святошу… — Почему-то любовника Милы он представлял крайне опытным мужчиной.

Еще два дня Валерка подкарауливал Милу, когда она выходила с работы. Как мальчишка, прячась за деревьями, он выследил, кто ее встречал, узнал дом, в котором теперь она жила. Потерянный, изможденный бессонницей, снедаемый ревностью, в какой-то момент он почувствовал, что сходит с ума и готов наложить на себя руки; позвонил Миле на работу, сказал: «Нужно срочно поговорить».

Весь вечер они просидели в кафе, Валерка то обвинял Милу в непорядочности и предательстве, то брал вину на себя, упрашивал вернуться, начать все сначала. Мила слушала рассеянно, безучастно. Валерка припоминал все хорошее, что у них было, цеплялся за прошлое, за последние нити, связывающие их, но Мила уже жила другой жизнью.

— Валера, не пытайся вернуть мою любовь, — сказала она. — Я не знаю, как все сложится дальше, но прошу тебя хотя бы на время оставить меня в покое, — она как бы сохраняла для Валерки надежду, но он чувствовал, что это просто проявление жалости и для нее развод — решенное дело.

На следующий день Валерка распродал мебель, оставил только тахту, стол и кресло; раздарил соседям посуду и мелкие вещи, и закрыл одну комнату на ключ.

— Для чего ты это сделал? — удивилась соседка Ирина.

— Подготовил квартиру к размену, — мрачно бросил Валерка. — Все, Ирина! С Миленой покончено! И не напоминай о ней.

Но каждый вечер он ждал ее, на каждый грохот лифта подбегал к двери; приглашал на чаепитие Милиных подруг, выуживал у них, «как его бывшая незабвенная благоверная?». Он крепился, пытался казаться веселым, но слишком старался — подруги видели обратное. «Теперь я уже плохой актер, — отмечал про себя Валерка. — Все было для нее, с ней я мог все, теперь ничего не получается».

— Никогда не думал, что она может от меня уйти, — в очередной раз бормотал Валерка. — Что угодно, но бросить меня! Ведь я ее так любил! Дарил игрушки, шутил, развлекал…

Милины подруги тихо одевались и уходили, но тут же заходила соседка Ирина, приносила «куриный супчик» или «пирожки собственного изготовления», предлагала рубашки постирать, заштопать носки…

— Если хочешь, Валерочка, мы будем жить вместе… Ну, просто как друзья, заботиться друг о друге, а там видно будет…

Валерка только вздыхал и отмахивался:

— Неужели ты не понимаешь? Я люблю ее…

Теперь к Валерке часто наведывались приятели; приходили «распить бутылочку, поболтать»; звонили на работу, просили ключи от квартиры «чтоб уединиться с девицей». Валерка никому не отказывал, сам уезжал к родным за город.

В те же дни у него появилась ученица, которую он готовил в вуз и называл Пелерина — девушка постоянно носила пелерину. После совместных занятий ученица приглашала Валерку на выставки, в кино. От нечего делать он ходил и все время рассказывал своей спутнице о жене. Девушка искренне переживала за Валерку, осуждала Милу и всех женщин, которые «разрушают семью»; успокаивала Валерку, говорила, что он «еще совсем молодой» и что у него обязательно будет «замечательная жена».

Эта маленькая утешительница подсказала несчастному покинутому Валерке неплохой способ вернуть жену — доказать, что он без нее не только не пропадет, но еще и добьется успеха. Девушка не знала, что у Валерки и раньше на это не хватало сил, а теперь не хватит и подавно.

— Все равно она не будет счастлива, — как заклинание твердил он. — Не сможет забыть все хорошее, что у нас было. Память не даст ей покоя, будет тревожить всегда.

Радость мести охватывала его. Он представлял раскаянье жены, ее слезы, мольбу о прощении и свой жестокий отказ. Добрейший актер, который в жизни играл только положительные роли, теперь входил в роль злодея и собирался эту роль играть на вполне определенной публике — подругах жены и своих приятелях, чтобы позор жены-предательницы был особенно зрелищным, а для нее — нестерпимой болью, чувствительным ударом, после которого дальнейшая жизнь теряет всякий смысл.

Виды Москвы в осеннюю пору

Иногда мне кажется, что мы с Рудькой из поколения, которое навсегда осталось молодым. Нам по пятьдесят, но мы, как великовозрастные мальчишки, мастерим байдарки и ходим по речкам, и увлекаемся джазом. У большинства теперешней молодежи ничего нет за душой, у них все упростилось до примитива — не язык, а жаргонные понятия, не отношения, а «тусовочные стыковки», не музыка, а бессвязный набор звуков, не танцы, а «отпадное» дерганье. Понятно, это опустошающая антикультура; потому и на лицах девиц и парней пресыщенность, усталость от жизни — все, мол, знаем, все надоело — они как маленькие старички. А мы, повторюсь, как большие мальчишки. И понятно, все отрицательное теперешней молодежи особенно ярко высвечивает все положительное нашего поколения.

Рудька — сценарист, мастер диалогов, участвовал в создании известных фильмов, но зрители его не знают, потому что его фамилии нет в титрах. Авторы фильма заказывают ему работу, платят деньги, а славой не делятся — такие в киноискусстве попадаются.

— Я профессионал, делаю свое дело, — важно говорит Рудька. — В киношных кругах меня ценят, а слава такого рода мне не нужна. Для настоящей славы у меня есть пара сценариев. Когда-нибудь по ним снимут классные фильмы. Но здесь нужен режиссер калибра Феллини.

Рудька высокий, полный, лысый, у него неуклюжая походка, но он бравирует этими недостатками, даже выпячивает их.

— Я слегка постарел, располнел, — говорит мне с цветущей улыбкой, — зато меня отовсюду видно. А мое обаяние возросло, я теперь его испытываю на подругах жены, чтоб говорили ей, какого в сущности замечательного мужа она имеет.

На самом деле она его почти не имеет. Рудька с женой живут раздельно — три года назад по обоюдному согласию, без всяких скандалов решили некоторое время пожить отдельно — оба творческие люди и больше всего ценят свободу. У них вполне дружеские отношения, они постоянно перезваниваются — любят друг друга на расстоянии, но иногда и не на расстоянии. Рудька заботится о жене, каждую неделю привозит ей продукты. И всячески помогает неустроенным подругам жены — с женщинами он вообще щедр, благороден. А с мужчинами смел до нахальства; все творческое мужское население делит на две категории: бездарностей и приспособленцев. К первой категории причисляет случайных людей в искусстве и тех, в ком тщеславия больше таланта. Ко второй — официозных деятелей и тех, для кого искусство — всего лишь способ заколачивания денег. Этих последних громит особенно:

— Безмозглые дуралеи! Не картина, а чушь собачья!

Или о писателе:

— Кустарная проза! Не роман, а килограмм бумаги. Я такое за рюмкой водки напишу.

Но еще больше достается от Рудьки политикам, которые по его словам только и думают о личном обогащении; политиков он делит на негодяев и дураков — и тех и других презирает и никогда не ходит голосовать; вместо себя посылает дворника — дает ему паспорт и бутылку пива; «пойду голосовать, когда будет партия честных», — говорит.

Квартира у Рудьки двухкомнатная, но он умудрился ее захламить до предела: в одной комнате форменный склад — здесь и байдарка, и палатка, и велосипед, и слесарный инструмент, и сотня всяких сломанных штуковин, вроде патефона и торшера, которые Рудька подобрал неизвестно где, с надежной починить; в другой комнате между шкафов, коробок и стопок книг тянется тропа к дивану и столу с пишущей машинкой. Рудька барахольщик, собирает все, что выкидывают, и нередко дает вещам вторую жизнь.

— Я люблю старые вещи, в них душа мастера, — говорит мне Рудька и показывает какую-нибудь покореженную электроплитку, этакое металлическое пюре, которое накануне нашел на помойке.

Как-то я необдуманно сказал ему:

— А понадобится ли тебе все это? Может, подгоним самосвал и вывезем весь этот хлам.

— Ты что! — ужаснулся мой друг. — Это ж ценности! Вот подожди, все починю, ахнешь какие вещи! — и довольный двинул меня локтем.

Каждому ясно — в дружбе надо уважать чужое мнение, но азартный, ершистый Рудька забывает об этом и у нас с ним частенько возникают размолвки. Например, не так давно у меня жила одна женщина; пришла — тихоня-тихоней, этакая угрюмая молчунья, вечно погруженная в какие-то воспоминания, но постепенно она расправила плечи, стала на меня повышать голос; я забеспокоился, засомневался — а надо ли мне такое сожительство? — и предложил своей подружке временно отдохнуть друг от друга. Рудьке это не понравилось — я же говорю, он трогательно относится к женщинам. Сморщив нос, он проворчал:

— Совершаешь жуткую ошибку, потеряешь прекрасную женщину.

— Наверно, — спокойно согласился я. — У тебя, кстати, жена тоже прекрасная, но ты почему-то любишь ее на расстоянии.

— Все осторожничаешь, — продолжал Рудька, не обращая внимания на мою реплику и по-моему втайне завидуя моему спокойному ровному характеру. — Ты уж лет двадцать пять не женат. Это не украшает мужчину. Я с женой — другое дело, у нас родство душ, но несовместимость в быту. Была бы трехкомнатная квартира, чтоб не маячить друг у друга перед глазами — другой разговор, а здесь одному еле повернуться. У жены и вовсе однокомнатная клетушка. А у тебя простор!

Действительно, после смерти матери и сестры я остался один в трехкомнатной квартире и в самом деле в вопросе женитьбы я немного трусоват, но в мою защиту следует сказать: во-первых, когда-то я уже был женат и за два года, что прожил в браке, ничего хорошего не получил, только потрепал нервы; во-вторых, я время от времени завожу сожительницу и меня такое положение устраивает, ведь я тоже творческий человек и тоже больше всего ценю независимость, свободу. Это-то и не нравится Рудьке — похоже, он хотел бы оставаться свободным в единственном числе. И потом, в моей осторожности, частых сомнениях, если вдуматься, есть прелесть сомнения, желание сохранить, не испортить мечту об идеальной женщине — извиняюсь за высокие слова.

Другое дело Рудька — он, горячая голова, частенько рубит с плеча. Взять хотя бы вчерашний день — звонит в шесть утра и сразу:

— Давай, вставай! Еду к тебе кое с кем. Продемонстрируешь искусство человеческого общения.

— С кем едешь? И почему в такую рань? Может, попозже? — попытался я выяснить, но где там!

— Считай, еду, чтобы поприветствовать тебя, — торопливо сказал и повесил трубку.

Не прошло и двадцати минут, как он ввалился с двумя англичанами и переводчиком.

— Знакомься! — бросил. — Журналисты из Англии. Хотят сделать репортаж о Москве… Встречи с интеллигенцией, работягами и детьми. Ты идешь первым номером, представляешь интеллигенцию.

— Лучше представлю работяг, это мне ближе, — заверил я. — И вообще, почему именно я? Кто я такой?! Что такого сделал? Кто меня знает, кроме тебя и моей собаки?

— Делай, что говорю, — Рудька сморщил нос. — Быстренько ответишь на их вопросы и поедем в детсад, я уже договорился с заведующей — она моя знакомая. Потом заглянем куда-нибудь на стройку и… в Дом кино, выпьем как следует, научим этих хилых англичан пить водку. Внизу нас ждет шофер на «рафике» — студия выделила.

Рядом со здоровяком Рудькой и нашим переводчиком, плотным парнем с каменным лицом — явно сотрудником КГБ, иностранцы выглядели маловыразительно — худые, бледные, в приталенных пиджаках — этакие подростки из благополучных семейств; но что сразу бросалось в глаза — это их раскованные манеры. Один из них прошелся по квартире, взял кинокамеру, через переводчика спросил: «Все ли можно снимать?» и, когда я кивнул, навел объектив на моих собак — известно, англичане любят животных.

Второй англичанин достал диктофон, сел верхом на стул, обхватив спинку руками, и задал мне первый вопрос: «Сколько я написал книг и сколько за них получил?». Я объяснил и заодно лягнул всех западников, заявив, что «они судят о человеке не по тому, что он из себя представляет как личность, а что имеет», и что «вообще все они помешаны на деньгах, а у нас главная ценность — общение друг с другом».

«О чем ваши книги, кто их рекламирует, помогает ли Союз писателей, что такое Дом творчества?» — англичанин сыпал вопросы; я отвечал не очень внятно; спасительные ответы шли от Рудьки:

— Писать надо в основном о любви — вечная, чрезвычайно богатая тема, об остальном древние уже все сказали… У нас лучшая реклама — слухи. Они зря не бывают. А у вас реклама из любой посредственности делает звезду… Дома творчества — отдых для семейных, можно пожить с симпатичной читательницей…

Англичанин с камерой, давая понять, что владеет ситуацией в нашей стране, спросил: «Не хотел бы я уехать в Англию навсегда?».

Я напыжился и с патриотическим пафосом заявил, что после российских просторов мне было бы тесно в Англии, что туристом поехал бы с радостью, но уехать навсегда — извините, и дальше развил эту тему в том смысле, что никогда не променяю нашу нищую Россию на процветающий Запад, что наши люди могут отказаться от многих материальных благ, но им никак не прожить без общения, без выпивки, без песен и стихов, что в русском искусстве есть боль за все человечество, а не только собственнические интересы, как у них, на Западе.

После этих моих слов переводчик немного расслабился. До этого он явно нес отсебятину: мы с Рудькой скажем пару-тройку слов, а он тараторит минут десять, но после моих патриотических слов, вроде, стал переводить точно, как эхо. Дальше я разговорился, как пьяный лектор: без всякой прикраски рассказал о жизни нашей интеллигенции — продемонстрировал глубокие познания в этой области, — а в заключение подарил англичанам по своей книге. Рудька тут же пометил в книгах лучшие, по его мнению, рассказы.

— О нем надо судить вот по этим вещам, — он ткнул пальцем на свои отметины в оглавлении. — Остальное здесь так себе, полкило бумаги. Но у него еще есть время стать героем.

Пока переводчик переводил, Рудька встал и кивнул мне:

— Ладно, собирайся! Поедем в детсад, нас там ждут. Потом на стройку или на какой-нибудь мыловаренный завод и… в Дом кино.

— Да, чего-то не хочется кататься по Москве, — слабо протянул я. — И потом, с утра пьянствовать… стоит ли?

— Давай, давай! — Рудька двинул мне кулаком в бок и потащил к выходу. — Посмотришь из «рафика» на золотую осень.

Осенняя Москва действительно выглядела прекрасно; англичанин с камерой без устали снимал все, что мелькало за окном, а Рудька давал пояснения и раз пять повторил:

— …Но сейчас в Москве самое впечатляющее — осенние парки, красивые женщины и… кабак в Доме кино.

Недалеко от детского сада шофер спохватился:

— Зачем куда-то ехать на стройку, вон бойлерная, а работяги везде одинаковые, — он кивнул на строение в глубине переулка.

Мы с переводчиком его поддержали. Рудька начал было артачиться — нет панорамы строительства, крупных планов и прочего, — но под нашим натиском сдался.

— Ладно, но купим бутылку, без нее работяг не разговорить.

В бойлерной было двое рабочих: один — пожилой с короткой шеей и сломанным носом, другой — молодой небритый парень с сигаретой в углу рта; старший что-то крутил на верстаке, парень сидел перед дверью и смотрел во двор.

— Удачное место для наблюдения, — определил Рудька вместо приветствия.

— Это точно, — поспешно согласился парень. — Здесь, во дворе, происходит такое! Получше телевизора.

Мы с переводчиком проговорили «Здрасьте» и я спросил:

— Мужики, можно к вам?

— Заходите, — буркнул старший без особого энтузиазма, но как только Рудька поставил на верстак «столичную» и выложил плавленые сырки «Дружба», подобрел:

— Починить чего?

— Просто потрепаться за жизнь, — пояснил Рудька. — С нами двое англичан, хотят узнать, как живет наш рабочий класс, — мой друг махнул иностранцам: — Заходите, ребята, не стесняйтесь!

Рабочие спокойно взглянули на заграничных гостей; парень пододвинул табуретки, старший достал стаканы и сообщил:

— Я во время войны в Германии встречался с англичанами. Ничего были парни, подарили мне зажигалку.

Переводчик перевел его слова и у англичан глаза полезли на лоб, они обрушили на фронтовика шквал вопросов.

— Пусть знают наших! — подмигнул мне Рудька.

Мы разлили водку и выпили. Англичане сделали только по глотку и так сморщились, что парень рабочий чуть не упал от смеха и, чтобы показать наши возможности, тут же вызвался сбегать за второй бутылкой, но Рудька объяснил, что нас ждут в детсаде.

Известно, у нас каждый рабочий пьяница, а каждый пьяница — немного философ; в крепких выражениях, которые не знаю как звучали в переводе, просто и доходчиво рабочие поведали гостям о своем житье-бытье, нарисовали более-менее сносную картину бытовых условий; потом долбанули власть имущих — «сытых и довольных» — здесь переводчик замолчал, как бы подавился сырком.

После второго «принятия на грудь», старший рабочий обрисовал свой загородный участок, где выращивает «огурчики — закуску что надо!»; парень расписал свою невесту, которая «заткнет за пояс любую англичанку». Иностранцы оживились; после нудных разговоров со мной о пользе нашего искусства для всего человечества, наконец-то началось общение с «настоящими русскими». В разгар нашего общения в бойлерной появился начальник жэка, мрачный тип с какой-то перекрученной чувствительностью:

— Чем-то воняет! — сразу заявил он, принюхиваясь.

— Нерусским духом, — по-дурацки сострил я.

Рудька ввел начальника в курс дела и пододвинул к нему стакан, но тот отпрянул и некоторое время молча пялился на англичан; потом жутким голосом отчеканил:

— На объектах снимать нельзя, иностранцев водить нельзя…

— Да брось говорить глупости! — поморщился Рудька. — Тоже мне стратегический объект.

— Повторяю, уходите или вызову милицию! — продолжал начальник накалять обстановку.

Англичане встревожились: «Что он говорит?». Переводчик сгладил требование: «У них срочная работа».

— Такие, мужики, дела, — развел руками старший.

— Да, в мужских делах вообще мало хорошего, — подытожил Рудька. — Двинем к женщинам, в детсад. Будем считать это легкой капитуляцией.

— Заходите, мы здесь всегда, — успел шепнуть нам парень рабочий у выхода. — Если не с кем будет выпить, заходите.

— Зайдем, когда не будет этого, — Рудька кивнул на начальника жэка. — У него ржавое ведро вместо головы.

В детский сад мы опоздали — у детей начался послеобеденный отдых. Этим обстоятельством Рудькина знакомая заведующая и девушки воспитательницы были крайне огорчены, но все же показали нам комнату игрушек и, что особенно заинтересовало англичан, — поделки детей: аппликации из осенних листьев, звери из пластилина. Показывая все это, девушки трогательно суетились, старались как можно больше расхвалить своих питомцев; для них визит необычной делегации был событием — они явно готовились к нему: в одной из комнат был накрыт чайный стол и над ним висел плакат: «Добро пожаловать дорогие гости с Туманного Альбиона!»; они благоухали косметикой и выглядели феями в детском царстве; расточая улыбки, они испытывали стеснение, неловкость, но это только украшало их.

Англичане решили дождаться пробуждения детей, а скорее — побольше пообщаться с нашим прекрасным полом. Короче, они минут сорок болтали за чайным столом — любовались воспитательницами, а мы с Рудькой покуривали на воздухе — любовались осенними видами. Потом вышли полусонные дети; позевывая, хором спели какую-то песенку, что-то станцевали, взявшись за руки, а когда окончательно пришли в себя, галдящей оравой набросились на «странных дяденек» — трогали, гладили их, тащили играть в «прятки» — англичане все это отсняли и были счастливы.

Ну, а про Дом кино рассказывать нечего. Очутившись в престижном ресторане, англичане сникли, весь их вид выражал — подобных заведений мы насмотрелись предостаточно, уж лучше б задержались в детском саду. И нам с ними стало скучно, ведь они почти ничего не пили и, соответственно, как собеседники были неинтересны.

Единственно кто развеселился — это переводчик; в какой-то момент к нам подсели Рудькины приятели и заговорили с англичанами на их родном языке; переводчик воспользовался этим и налег на водку и закуску — уминал все подряд и то и дело подмигивал мне, как бы говорил: «Наконец-то передохну, займусь делом».

…А за окном был потрясающий осенний вечер, тихий, светлый, и я подумал: «Какой-то суматошный получился день. И чего пошел на поводу у Рудьки? Лучше б погулял с собаками».

Разбойники

Мне несколько раз довелось встречаться с разбойниками. Самыми первыми были герои книг, которыми я зачитывался в детстве — они внезапно сходили со страниц, когда я меньше всего их ждал.

В те послевоенные годы отец с заводским товарищем после работы ходил на ночную рыбалку. Они ловили рыбу бреднем на речке Казанке; с рыбалки отец приносил несколько рыбешек, из которых мать варила уху — в нашей семье постоянно не хватало продуктов. Однажды я уговорил отца взять меня с собой, тем более, что Казанка протекала недалеко от нашего общежития. Мы пришли на речку поздно вечером. Уже наступала осень, вода была холодной и, чтобы согреться, после рыбалки, отец с товарищем разожгли костер. Мне наказали быть костерщиком — поддерживать огонь, а сами, размотав бредень, вошли на мелководье в осоку и потащили сеть вдоль берега. Скоро они исчезли в темноте, я только слышал всплески от их движений.

Через полчаса они вернулись, выбрали из сети бьющихся рыбешек, недолго погрелись у костра и снова полезли в воду. Они приходили и уходили еще несколько раз, пока, как мне показалось, не пропали совсем. К этому времени я просто-напросто уснул. Долго боролся со сном — смотрел на лягушек, которые прискакали на свет, на тени от костра в прибрежных кустах; эти тени дрожали, ползли в разные стороны и меняли очертания, превращаясь в разбойников, которые только и ждали, когда я закрою глаза, чтобы расправиться со мной. От страха я крепился изо всех сил — тряс головой, шлепал себя по щекам, но все же мои глаза слиплись. И сразу один из разбойников ударил меня ножом в живот. От боли я заорал изо всей мочи. На мой вопль прибежал отец.

— Что случилось?! — тревожно выпалил он.

И тут, открыв глаза, я увидел, что рубашка на моем животе дымится и тлеет, выгорел уже огромный кусок — с тарелку.

В юности мы с приятелем совершили поход по Закарпатью. Где-то на каменистой дороге между селений, устав от горных переходов, мы посигналили попутному грузовику. Шофер притормозил и кивнул на кузов, где уже сидели парень с девушкой и пожилой небритый мужик. Нас предупреждали, что местные мадьяры не любят русских — считают, что их насильно присоединили к России, — но мы столкнулись не просто с нелюбовью, а с лютой ненавистью. Как только мы залезли в кузов, небритый мужик стал метать в нашу сторону злобные взгляды и с пеной у рта что-то выкрикивать на своем языке. Парень с девушкой успокаивали его, но как-то нехотя, с ленцой, было видно, что и они не питают к нам светлых чувств. А небритый расходился все больше: стиснув зубы и сжав кулаки, он делал выпады к нам и хрипел, а потом вдруг достал перочинный нож. Он корчил из себя «благородного рыцаря», хранителя национальных устоев, на самом деле являлся разбойником — конечно, не с большой дороги, но уж с малой точно. Когда он достал нож, парень с девушкой все же не выдержали и застучали по кабине. Грузовик остановился. Мы вылезли из кузова и больше никаких машин не ловили, а селенья обходили стороной, благо у нас была палатка и мы могли ночевать, где вздумается.

Так же в юности, и вновь в кузове грузовика, я встретил еще одного представителя разбойничьего племени. Как-то летом мы с приятелями решили пройти на байдарках по Оке, но мой отпуск на работе начинался чуть позднее, чем у приятелей. Мы договорились — они отправятся без меня, а я присоединюсь к ним в определенный день в определенном месте. В тот день, вскинув рюкзак, я добрался до аэропорта Быково. Рейса на Рязань пришлось ждать больше двух часов, потом еще час полета на «кукурузнике» и ожидание автобуса до Солотчи, и затем тряска в переполненном «экарусе». Короче, когда до Оки уже было рукой подать, стало темнеть. Я вышел на проселочную дорогу и направился в сторону реки — предстояло прошагать десять-двенадцать километров. Но я прошел меньше половины пути — показался попутный грузовик.

В кузове на лавке сидел плотный короткостриженный парень со шрамом на верхней губе; кисти его рук украшали татуировки. Не успел я примоститься около него, как он протянул руку и, дыхнув на меня спиртным, представился Борисом. И сразу объявил, что недавно освободился, сидел за грабеж и едет на танцы в Дом отдыха на Оке.

— А ты сколько тянул? — вдруг обратился он ко мне — почему-то решил, что с рюкзаком едут только из мест заключения.

Я не успел ответить, как он кивнул на деревню, которую мы проезжали, и предложил «гробануть продмаг»:

— …Точно знаю, его днем закрыли, а сторожа нет.

Похоже, время проведенное за решеткой, его ничему не научило. Я, разумеется, не поддержал его порыв, сославшись на друзей, которые меня «ждут не дождутся» на берегу реки. Парень прищурился и оскалился.

— Не темнишь?.. А что везешь в рюкзачке-то?

— Да ничего особенного. Свитер и пару консервов.

Но попутчик мне явно не верил. Нахмурившись, он засучил брючину и достал из носка финку и демонстративно стал втыкать ее в настил кузова. Я напрягся, приготовился к любой выходке парня — кто знает, что ему втемяшится в голову. К счастью, грузовик подъехал к Дому отдыха, парень бросил: «Бывай кореш!» и спрыгнул на землю. Понятно, этот парень тоже не был разбойником с большой дороги, — всего лишь с проселочной.

С более серьезным разбойником я столкнулся спустя несколько лет, когда помогал «Обществу защиты животных». У меня был старый «Запорожец» и по просьбе «Общества» я возил бездомных животных в приюты и ветлечебницы. Однажды мне предстояло отвезти двух дворняжек в подвал, где временно содержались «ничейные» собаки — им подыскивали хозяев. Вместе с собаками обитал некий бездомный Николай; в его обязанности входило кормить и выгуливать животных, за что «Общество» установило ему небольшую зарплату и предоставило жилье — в подвале имелась кое-какая мебель. Николая предупредили, что я привезу собак на своей машине, а мне о нем сказали только одно: «Бездомный Николай, наш сторож».

Когда я постучал в подвал, раздался лай и сиплый кашель. Дверь открыл дремучий мужик, с квадратной физиономией и тяжелым взглядом исподлобья. Пропустив меня с собаками в темное помещение, он закрыл толстую железную дверь на два засова и, пока я знакомился с собаками в подвале, сел на табуретку и закурил. И тут я совершил ошибку — попросил у него сигарету (свои оставил в машине). Он молча пододвинул ко мне пачку. Я сел рядом и тоже закурил — думал: «мы оба любители собак и найдем общий язык». Но собачий сторож сразу поставил меня на место:

— Что ж катаешься на собственной тачке, а сигареты стреляешь?

— Да в машине оставил, сейчас принесу, — пробормотал я.

— Потом принесешь, — просипел сторож и стал играть большим кухонным ножом на столе.

«Везет мне на любителей ножей», — подумал я, сразу вспомнив и разъяренного мадьяра и парня уголовника в кузовах грузовиков.

— И сколько стоит твоя тачка? — подал голос сторож.

Я объяснил, что машина старая и стоит всего ничего.

— А для вашего брата все мелочь, — сторож резко воткнул нож в пол.

Стало ясно — для него, бездомного, всякие москвичи, имеющие квартиры, да еще раскатывающие на собственных машинах — классовые враги. Чтобы наш разговор не зашел слишком далеко, я встал.

— Мне пора. Сейчас сигареты принесу.

— Иди, иди от греха подальше, — послышалось, когда я с трудом открыл массивную дверь.

Выйдя на улицу, я облегченно вздохнул — почему-то подвал уже представлялся камерой пыток, и стало тревожно за собак, которые там оставались. Сигареты я протянул сторожу через узкое подвальное окно. Он схватил пачку даже не взглянув на меня.

На следующий день в «Обществе» мне сообщили, что Николай неоднократно сидел за разбой, и добавили:

— …Но где найти хорошего человека, чтобы следил за собаками за мизерные деньги? Мы ведь бедные, государство нам не помогает, сами знаете… Но животных он, вроде, любит.

Само собой, этот Николай имел немалый разбойничий стаж, но все же он был разбойником со средних дорог. А разбойников с больших дорог я встретил в девяностые годы. Эти разбойники были совсем не похожи на разбойников — они были молоды, красивы, носили дорогие костюмы, разъезжали на «иномарках» и работали в солидных фирмах.

В пятьдесят лет, после гибели сестры и смерти матери, я остался один в трехкомнатной квартире, а, как известно, в девяностые разбойничьи годы убивали и за ветхие халупы, а тут такие хоромы! Конечно, моя квартира требовала основательного ремонта, но все равно пространство впечатляло. Я решил обменять квартиру на меньшую с доплатой, поскольку, как и многие, оказался в полном безденежье.

Обменять можно было посредством «купли-продажи», через объявление в газету «Из рук в руки» или через фирмы недвижимости, которые брали немалые проценты, зато гарантировали безопасность сделки. Я, естественно, пошел по второму пути, и вызвал риэлтера из фирмы. На «мерседесе» приехал холеный деловой парень с блондинкой, лет двадцати пяти, увешанной драгоценностями. Парень показал документы фирмы — все чуть ли не на гербовых бланках с водяными знаками, — обещал подыскать мне «хорошую однокомнатную квартиру», а блондинку представил, как покупателя моего жилья.

Мне сразу не понравилась эта парочка, особенно блондинка — с фальшивой наигранностью она развязно прошлась по всей квартире, объявила, что сделает «евроремонт», одну перегородку снесет, другую расширит, перечислила, какая мебель и где будет стоять. «Изображает бизнес-леди, а на самом деле, наверняка, любовница какого-нибудь денежного мешка», — усмехнулся я. В общем-то, мне было все равно, кто купит квартиру, лишь бы все было по закону. Но неожиданно наша сделка сорвалась — парень с блондинкой внезапно исчезли, и мне пришлось обратиться в другую фирму.

Я уже жил в другом районе, как вдруг по телевизору увидел эту парочку за решеткой в зале суда. Оказалось, они входили в группу преступников, которые из-за квартир убили пять человек. Находили одиноких пожилых людей, обещали им «меньшее, хорошее жилье и доплату», показывали это «жилье» (чужую квартиру), а после того, как старики ставили на документе подписи, их сажали в машину — «чтобы отвезти на новое местожительство», вывозили в область и убивали.

Кстати, фирма этих разбойников находилась на одной из самых больших дорог — Ленинградском проспекте.

Самый плохой на свете

— Вы не предупредительный мужчина, — с шутливой приветливостью сказала она, когда они вышли из троллейбуса и он не подал ей руку.

А до этого, пока они ехали на задней площадке и троллейбус дергался, он два раза наступил ей на ногу, извинялся, краснел, а она с улыбкой замечала:

— Ничего страшного, но вы очень неуклюжий мужчина, — и смотрела на него выразительно, как ему казалось — многообещающим взглядом.

Так и произошло их знакомство. Позднее, при первом свидании на бульваре, когда он пришел без цветов, она бросила легкий упрек:

— Вы самый невнимательный ухажер на свете. Мне не нужно ничего особенного, всего лишь маленький букетик цветов… Поверьте, я не каждый день хожу на свидания…

— Понимаете, я никогда не умел ухаживать за женщинами, — простодушно оправдывался он.

— Это чувствуется, — без всякой иронии кивнула она. — Серьезное упущение, но учитесь. Это совсем не сложно, если обожаешь женщину… Ведь даже в природе воробей ухаживает за воробьихой, собака-мальчик за собакой-девочкой, разве не так?

Они зашли в кафе, причем инициативу проявила она — предложила «посидеть за столиком» — то ли устала целый час ходить по бульвару на высоких каблуках, то ли ей наскучил его рассказ о «полупроводниках» и инженерах сослуживцах — короче, без всякого уважительного повода предложила «посидеть за столиком и выпить по бокалу вина».

— Вам очень не идет этот костюм, — сказала она за столом. — Вы в нем словно в скафандре. Носите свитер, в свитере будете выглядеть намного привлекательней, поверьте мне.

— Я не придаю большого значения одежде, — попытался он оправдаться.

— Напрасно. Ведь вкус в одежде — это и отношение к жизни, определенное мировоззрение… А так какой-то официальный вид и манеры скованные. К тому же, этот костюм старомоден, вы в нем как будто выпали из времени… И потом, какой же вы все же наивный. Неужели вы думаете, что женщине филологу интересно слушать о каких-то «проводниках»?! Расскажите лучше о своей личной жизни, о том, как проводите свободное время, чем увлекаетесь? У вас есть хобби?

Она сразу взяла тон великодушной учительницы, по-дружески распекающей незадачливого ученика, и как бы давала понять, что не прочь взять над ним шефство, если он будет послушным. И странное дело — он готов был подчиниться этой красивой, уверенной в себе женщине; ему даже нравилось выслушивать колкости — они свидетельствовали о заинтересованности им, желании сделать из мужлана — каким он и сам себя представлял и от чего страдал — современного мужчину и, разумеется, не для кого-то, а для себя, то есть, ее слова являлись неким любовным авансом, несомненным знаком серьезного отношения к нему.

Он никогда не отличался говорливостью, но с ней, такой разумной, испытывал потребность излить все, что долго держал в себе: рассказал о затянувшейся холостяцкой жизни и «оборонительной позиции» в этом вопросе, поскольку привык к определенному укладу своей жизни, рассказал о коллекции книг по фантастике и увлечении «неопознанными летающими объектами», и о самом интересном на его взгляд, чем мог завоевать сердце женщины — о байдарочных походах с друзьями во время отпуска. Она внимательно слушала, подперев щеки руками; вначале жадно вопрошала:

— Вы внушаете доверие, но почему вы не женаты, не понимаю. Неужели у вас нет желания о ком-то заботиться, кому-то отдавать тепло души?

Дальше, по мере его рассказа, вставляла:

— Это интересно… Это заманчиво… Пригласите как-нибудь меня в поход…

Но в какой-то момент ее внимание рассеялось — она стала посматривать то на оркестрантов, то на танцующих, а перед закрытием кафе горько усмехнулась:

— Я все думала, пригласите вы меня танцевать или нет? Все ждала. Видимо, не дождусь — уже последний танец. Пойдемте потанцуем. Я вас приглашаю.

— К сожалению, я никудышный танцор, — он уныло хмыкнул.

— Я догадываюсь, — она встала и взяла его за руку. — Но расслабьтесь, ведь танец — это радость. Люди танцуют, когда им хорошо. Ведь вам хорошо сейчас, ну скажите?!

— Вы в самом деле неважный танцор, — проговорила она, улыбаясь, во время танца. — Но, это не самый чудовищный недостаток.

На следующее свидание он подарил ей огромный букет роз — почти куст, только без корней. Она засмеялась, зажмурилась и выдохнула с радостным удивлением:

— Вы делаете первые успехи. Только зачем такой гигантский букет? И что за расточительство, что за царский подарок?! Ведь главное внимание. Мне было бы достаточно и трех гвоздик.

Через два дня гуляний по летнему бульвару и посиделок в кафе, она вскинула глаза:

— А почему вы не пригласите меня в кино? Сейчас идет новый итальянский фильм. Я, правда, больше люблю французский кинематограф, а вы?.. Хотя бы на экране посмотреть замечательную жизнь… Самое поразительное — на Западе люди гордятся успехом, благополучием, богатством, а у нас это скрывают, боятся о них подумают: «проныры, все получили по знакомству». Там умеют восхищаться; если кто-то добился успеха, им восхищаются и думают: «Я тоже могу этого добиться» и добиваются. А у нас равноправие привело к тому, что людей душат зависть и злость, если кто-то выделился, добился успеха, ему стараются насолить…

Он не смог достать билеты на итальянский фильм. «Перед носом кончились, — объявил расстроено. — Кассир сказала: „Может что-то останется от брони“».

— Господи, какой же вы неэнергичный! — она взяла его под руку. — У них всегда есть билеты. Пойдемте!

Она подвела его к администратору и просто сказала:

— Пожалуйста, помогите нам! Мы так хотим посмотреть этот фильм!

Ее искренность и обаяние обезоружили администратора, он, словно загипнотизированный, протянул билеты.

Выйдя из кинотеатра, они некоторое время взволнованно обменивались впечатлениями; он вспомнил эпизод из одного своего путешествия, напоминавший то, что они видели на экране. Около ее дома припомнил еще один захватывающий случай на порожистой реке, когда был на волосок от гибели. В кульминационный момент его рассказа, она внезапно вцепилась в его рукав:

— Поцелуйте меня!.. Поцелуйте меня, бесчувственный мужчина! — и потянулась к нему, закрыв глаза.

Он поцеловал ее, легко обняв за плечи.

— Не так! — взмолилась она. — По-настоящему!

На следующий день он встретил ее после работы, протянул три гвоздики, билеты на французский фильм и, набравшись решимости, совершил отчаянный поступок — сказал, что «из-за нее не спал всю ночь», потом невнятно пробормотал, что «и на работе у него все валится из рук и вообще от нее потерял голову»; недвусмысленно дал понять, что его «оборонительная позиция» затрещала. Это выглядело блестящим признанием в любви и она была счастлива:

— Сколько приятных, прекрасных слов! Но где самое прекрасное?! — на мгновенье она поджала губы, но тут же смягчилась. — Ну, да бог с вами!..

Так он и проходил школу любви и она, взыскательная учительница, знающая рецепт счастья, переводила его из класса в класс, как прилежного, старательного, подающего большие надежды, ученика. Естественным завершением его учебы стал их брак — спустя некоторое время, без особых сердечных излияний, но достаточно пылко, он попросил ее руки и, получив согласие, предложил переехать к нему.

— Вы непрактичный, — улыбнулась она. — Зачем нам устраивать себе сложности? Жить у меня гораздо удобнее. Посудите сами: к вам нужно завозить мебель — у вас полупустая квартира и вообще в ней нужно делать ремонт, а у меня есть все необходимое, уютно и чисто… Вашу квартиру оставим как запасной вариант, если в моем районе случится землетрясение, — она рассмеялась, довольная удачной находкой некоего руководства в браке.

Она убедила его, и с трезвой рассудительностью дала понять, что в житейском плане решающее слово всегда безоговорочно будет принадлежать ей. В качестве добавления она как бы напоминала, что он уже закончил школу любви и теперь перешагнул порог университета семейных отношений, где требования к учащимся значительно выше, что ему следует приумножать знания, неустанно работать над собой, приложить немало усилий, чтобы стать образцовым мужем.

Он перевез к ней одежду, книги, ящик с инструментом, наполовину собранный радиоприемник и, как символ их будущего процветания, — проект катамарана, который запланировал построить.

Медовый месяц они провели у моря, где поклялись в «любви навсегда» и до конца дней не говорить друг другу грубых слов. За весь месяц она лишь однажды сделала ему замечание, и то в мягкой форме:

— Умоляю, кури поменьше. И не в комнате! У меня от дыма болит сердце… Я и не предполагала, что у тебя масса вредных привычек: отдуваешься, когда ешь, перед сном чешешь локти… Отвыкай, дорогой, от этих дикарских привычек…

Ее любовь имела странное свойство — нетерпимость к недостаткам супруга. По ее понятиям, он должен был неустанно совершенствоваться, стремиться к некоему идеальному образу, твердо уразуметь, что не исчерпал свое счастье до конца и впереди море блаженства.

Когда они вернулись в город, она все чаще стала обвинять мужа в неаккуратности, в том, что он «захламил квартиру напильниками, паяльниками и проводками», говорила, что «собирать радиоприемники нужно в мастерской, но никак не дома… и, кстати, зачем их собирать, если у нее уже есть один, вполне приличный?!». С каждым днем она настойчиво, методично усиливала натиск, высказывала недовольство даже по пустякам, когда он и не понимал, в чем провинился. Как преподаватель университета семьи, она давала задания, явно превосходящие способности студента, она не понимала, что нельзя от человека требовать больше, чем он может дать.

— …Приготовила грибной суп, старалась специально для тебя, а ты и не заметил, что съел.

Он слабо защищался:

— Извини, дорогая, но, понимаешь, я безразличен к еде и не понимаю людей, которые делают культ из еды.

— Культ здесь ни при чем. Здесь элементарное неуважение к моему труду. Подумай, пожалуйста, над этим… Ты так часто огорчаешь меня. Неужели не понимаешь, что огорчать легче, чем радовать.

Здесь проводилась и попутная мысль: «Почему ты учишься в университете семьи с большим внутренним сопротивлением и не стремишься к быстрому эффективному результату?». Каким-то непонятным образом способный школьник прямо на глазах превращался в медленно соображающего, упрямого студента, который совершенно не желал исправляться, и если с чем соглашался, то как-то устало, с оговорками, его согласие всегда было шероховатым, словно он не доверял преподавателю.

После этих размолвок он напряженно осмысливал себя, но как все ни взвешивал, приходил к выводу: она постоянно подчеркивает свое превосходство и тем самым просто закабаляет его.

На свой день рождения он пригласил друзей, инженеров сослуживцев, заядлых байдарочников, отчаянных курильщиков и балагуров. Некоторые пришли с женами — полными копиями мужей, с незначительными отклонениями. Событие отметили как нельзя лучше, но когда гости разошлись, она сказала с уничижительной гримасой:

— Они хорошие люди, но у них нет высоких побуждений. Говорили только о работе и туризме. Это неплохо, конечно, но где их необычные взгляды, желание создать что-нибудь необыкновенное, стать яркими личностями?!

— Не всем же быть яркими личностями, — хмуро отозвался он. — Мои друзья отличные специалисты и веселые, компанейские люди. У нас много общего…

— Ты слишком доверчив, — продолжала она, с небольшой долей ревности. — Взбалмошность своих друзей принимаешь за эмоциональность, начитанность за ум… Эрудиция — ведь это только знания, а ум — умение анализировать, обобщать, иметь собственное мнение…

В один из осенних вечеров, когда он корпел над радиоприемником, она сказала с обидой в голосе:

— Все-таки ты нечуткий, даже толстокожий и черствый. Никогда не подойдешь, не обнимешь, не скажешь ласковое слово, только и знаешь свою работу… Весь вечер можешь просидеть с паяльником и не спросишь: «Как я, чего мне хочется?». Раньше хотя бы рассказывал о путешествиях, а теперь… как домовой. За последнее время мы всего один раз сходили в театр, да и то под моим нажимом.

Он промолчал, ему уже стали надоедать постоянные обвинения и придирки, все чаще ему приходили тяжелые мысли, что университет семьи сильно смахивает на рабство.

С наступлением зимы он начал строить катамаран; все выходные дни напролет проводил в гараже приятеля. Домой возвращался уставший, правда, за ужином, рассказывая жене о ходе строительства, несколько приободрялся. Она старалась не смотреть на него, всем своим видом показывая, что ее обиды множатся. Однажды, не выдержав, сказала:

— Конечно, чтобы любить, надо иметь терпение, но сколько можно терпеть? Никак не могу приручить тебя к дому. Ты не домашний мужчина, — и демонстративно вышла на балкон, давая понять, что ее обиды приобретают угрожающий оттенок.

А в эти дни у него на работе появилась новая сотрудница, воплощение доброты и кротости.

— Вы самый воспитанный в отделе, — сказала она ему в первые же часы совместной работы. — И такой серьезный, умный…

Он давно не слышал таких слов и от неожиданности почувствовал что-то вроде приятного озноба, словно его обдала теплая волна.

После работы новая сотрудница пригласила его «погулять по вечерним улицам»; они бродили до полуночи и все это время ему казалось — он плавает в теплой реке.

— Где же ты был? — тихо, с ужасом в голосе встретила его жена.

Он пробормотал что-то невразумительное.

— Неужели нельзя позвонить, чтоб я не волновалась?! Ты всегда был точным и вдруг… Ты такой жестокий!

— Я такой, я сякой, весь набит недостатками! — вырвалось у него. — Сколько можно это выслушивать?! Я чувствую себя прямо пришпиленным к стене, ущербным, преступником, привязанным к чугунной решетке… К счастью есть женщины, которые видят у меня тучу достоинств!

— Я догадывалась! — затаилась она. — Ты хочешь, сказать — у тебя появилась другая женщина?! Ты оказался еще и непорядочным! — с горьким презрением она ушла на балкон и закрыла за собой дверь.

Два дня он ночевал в своей холостяцкой квартире. Новая сотрудница непрерывно звонила ему, изливала нежности, а на работе, когда они встречались взглядами, прямо-таки вся светилась и при случае шептала:

— Вы такой мужественный и тонкий… Вы самый талантливый инженер в отделе… Вы обалденный мужчина…

Он чувствовал, что теплая река уже выносит его в открытое море, где его ждут ослепительные романтические приключения, но перед ним все время возникало лицо жены и, странное дело, ему вдруг стало не хватать ее обвинений и упреков… Почему-то теперь, издалека, его требовательный преподаватель казался не таким уж и требовательным, и даже немного беззащитным без него, «толстокожего и черствого». Он вспомнил отдых у моря и клятву в «любви навсегда»…

На третий день он вернулся к жене. Открыв дверь, она сбивчиво, сквозь слезы, выговорила:

— Ты самый ужасный на свете, но у меня и в мыслях никогда не было тебе изменить… Уйти от тебя… Я не представляю свою жизнь без тебя, а ты!.. — она бросилась к нему, он обнял ее, и это были их самые горячие объятия: с ее стороны — объятия измученного преподавателя, с его — объятия настоящего мужчины, блестяще закончившего университет семейных отношений, и аспирантуру, и… короче, это были профессорские объятия.

У моря

Я снова в Батуми, городе шумной листвы, где улицы пахнут фруктами и морем, где поезда идут среди волн, где солнце плавится в голубизне и раскалённые камни не остывают ночью; где порт грохочет и лязгает, где швартуются огромные корабли и с них вразвалку сходят матросы; где на пляже ловят крабов мальчишки, и девчонки удят рыбу, как заправские рыбаки, и влюбленные пересыпают песок из руки в руку.

По утрам море в бухте спокойное, гладкое; на воде неподвижно сидят чайки. Иногда из воды веером выскакивают мальки — спасаются от маленькой акулы — катрана. Если надеть маску и нырнуть в море и посмотреть на поверхность из глубины, то увидишь множество медуз. Они как белые абажуры. По утрам вода в бухте прозрачная — видно, как на дне колышутся водоросли и греются на камнях бычки. Иногда меж камней проползет огромный краб; вытащишь его из воды, а он окажется маленьким.

В полдень все ходят по набережной в полудреме, обалделые от жары и терпких запахов, улыбаются бессмысленно и говорят невпопад — солнце прямо расплавляет мозги. На парапете сидят продавцы подводных драгоценностей, перед ними разложены раковины, сердолики, в стеклянных пузырьках с глицерином плавают металлические рыбки. Рядом на лавках, под высоченными платанами без коры, которые местные называют «бесстыдницами», дремлют старики. А пляж пестрит от ярких одежд отдыхающих. По пляжу ходит фотограф. Он в полосатых шортах и соломенной шляпе, в руках — фотоаппарат на треноге и складной ящик с образцами фотокарточек. Фотограф называет себя «мастером художественной фотографии». Захочет кто-нибудь сняться и вытянется перед объективом — фотограф поморщится, закачает головой:

— Поймите же, я не делаю мертвых фотографий. Я — художник, мастер художественной фотографии. В моих работах только жизнь, только радость жизни. Извольте взглянуть на эти портреты. — Он кивает на ящик.

Отдыхающий начинает переминаться с ноги на ногу, потом растягивает рот до ушей.

— Все не то, — вздыхает фотограф, достает из кармана журнал «Крокодил» и начинает громко читать анекдоты. Отдыхающий хватается за живот, хохочет на весь пляж, фотограф бросается к фотокамере, но не щелкает, ждет, когда «натура» немного успокоится. Отдыхающий еще долго всхлипывает и вытирает слезы, а потом вдруг мгновенно вытягивается, и его лицо каменеет. Фотограф снова вздыхает, смахивает капли пота, снова принимается читать какую-нибудь историю. Измучив и себя, и свою жертву, фотограф наконец находит среди анекдотов как раз то, что нужно: историю, после которой отдыхающий не впадает в истерику, но все-таки и не выглядит мрачным.

На пляже около причала сидит матрос. Он то и дело подходит к швартующимися катерам и помогает женщинам сходить по трапу, а детей берет на руки и, описав в воздухе дугу, ставит на причал. Матрос продает какие-то морщинистые золотисто-желтые плоды.

— Что это такое? — спрашивают любопытные.

— Маклюра, — отвечает матрос. — Ядовитый плод.

— Кто же у вас их покупает?

— Никто!

— Зачем же тогда продаете?

— Авось найдется чудак, купит.

Действительно, находятся чудаки, покупают.

— Только не вздумайте их пробовать, — грозит матрос. — Сразу фьють! — Он смеется и показывает на небо.

Во второй половине дня на пляже появляется толстуха — оперная певица. Она медленно вышагивает в махровом халате, негромко что-то напевает и раскланивается со всеми направо и налево. За певуньей семенит эскорт слушательниц. Дойдя до середины пляжа, певица сбрасывает халат, потягивается и входит в море. Поклонницы тоже лихорадочно раздеваются и спешат за ней. Доплыв до буйка, певица во весь голос распевает арии — «укрепляет голосовые связки». Слушательницы кружат вокруг нее, время от времени аплодируют и стонут от восторга.

По вечерам на прибрежных улицах стоит жар — от разогретой за день листвы, раскаленных камней и асфальта струится горячий воздух. Но иногда с моря тянет ветер, и тогда, если идти по ветру, кажется, плывешь в прохладной реке. По вечерам в колючем кустарнике и в листве деревьев, над домами и над тропами слышен звон. Это трещат цикады. Вечером на набережной зажигаются огни ресторана «Приморский», к нему стекаются местные завсегдатаи и отдыхающие, а около парикмахерской на лавках усаживаются старики — они курят трубки, обсуждают последние новости, рассматривают гуляющих. В соседних тускло освещенных дворах женщины полощут белье, над жаровнями коптят кефаль и ставриду, мужчины играют в нарды… и повсюду в каждом проулке хихикают парочки.

Я снова в Батуми, снова у прежней хозяйки — впереди целая неделя беззаботного отдыха. Снова по утрам я брожу по пляжу, а ночью сплю в саду на соломе, прямо под открытым небом. Рядом посапывает пес Курортник. В обязанности Курортник входит гонять дроздов с виноградника, но он целыми днями вымогает у отдыхающих конфеты. Ужасно их любит. Наестся конфет и спит в тени деревьев до вечера, пока жара не спадет. Проснется, обходит кафе — клянчит новые сладости. В столовые не заходит. По столовым ходит другой пес — Шторм. Шторм здоровенный и злой — чуть что, сразу хватает Курортника за загривок — не терпит, когда тот появляется в его владениях. Но сам в кафе иногда заглядывает.

Каждое утро мы с соседом Генкой отправляемся ловить бычков. У Генки два кривых удилища из орешника. Одно он дает мне. В Батуми каждый мальчишка в душе моряк. Каждый третий — обладатель тельняшки. Генка тоже носит драную выцветшую тельняшку и ходит босиком по острым камням — хвастается загрубевшими подошвами. Долго сидеть с удочкой Генке надоедает; как только он вылавливает на несколько рыбешек больше меня, тут же бросает удилище, скидывает тельняшку, разбегается и прыгает в воду. Немного поплавает, заберется на волнолом, разляжется на камнях. «Скоро поступлю в морское училище, — скажет. — Окончу — и прощай, Батум!»

Часто с нами на рыбалку ходит Аленка, внучка сторожа на виноградниках, загорелая, голубоглазая девчонка; ее коленки в ссадинах, а на платье пятна от ягод шелковицы. Как-то я вернулся из похода по окрестностям, сижу на крыльце, отдираю колючки от одежды, высыпаю песок из ботинок, вдруг подбегает Аленка и садится рядом.

— Дядь Леш, расскажи что-нибудь!

— Что?

— Какую-нибудь сказку.

— Ну, слушай.

Я начал рассказывать Аленке сказку про теремок, но она сразу меня перебила:

— Эту я знаю.

— Ну хорошо, а эту знаешь — как коза ушла на базар, а потом волк съел козлят?

Аленка поморщилась:

— И эту знаю. Расскажи какую-нибудь новую.

— Новую? — пробормотал я и стал вспоминать. Потом решил сам что-нибудь придумать. Думал-думал, но так ничего и не придумал. А Аленка сидит рядом, смотрит на меня, улыбается, жует травинку.

— Эх ты, ни одной новой сказки не знаешь! — она встала, протанцевала что-то. — Ну может, ты хоть в камни умеешь играть?

— В камни? Это как?

Аленка засмеялась:

— Иди сюда, я тебя научу.

Аленка нашла на земле несколько голышей, потрясла их в ладонях и подкинула в воздух. Камни упали недалеко друг от друга.

— Вот видишь? Нужно дотянуться до камня, и все! — объяснила Аленка. Села на корточки, положила ладонь на один голыш, а пальцами достала другой. — Все! Я дотянулась! Тебе щелчок! — Она встала и приготовила пальцы. — Нагнись-ка!

Я нагнулся, и Аленка щелкнула меня по лбу. И засмеялась.

— Теперь ты кидай!

Я подкинул камни высоко, и они разлетелись в разные стороны. И, понятно, я не дотянулся. Аленка снова засмеялась, собрала камни и снова их подкинула. Чуть-чуть от земли. Снова дотянулась, и я снова получил щелчок. Так мы играли, пока Аленка не отбила пальцы о мой лоб. Тогда она вздохнула:

— Ну хватит! Ты все равно не выиграешь!

Мы сели на крыльцо.

— Дядь Леш, а ты видел лешего?

— Нет, не видел. И никто не видел, потому что его не бывает.

— Бывает! Вот кто нацепил тебе колючек на штаны?

— Сами прицепились.

— Сами! Скучный ты, дядя Леш, какой-то, — Аленка поджала губы. — Никого не видел, и сказок не знаешь, и в камни играть не умеешь. Вот мой дедушка всех видел. И лешего, и домового. Дедушка всегда мне рассказывает про них. Хочешь, приходи послушай.

— Ладно, приду.

С Аленкой мы познакомились в день моего приезда. Я сидел у кромки воды, как вдруг ко мне подбежала какая-то пигалица и, уставившись на мою бороду, насмешливо заявила:

— Ты похож на Бармалея!

— Я и есть Бармалей, — говорю.

— Нет, правда, почему у тебя борода, ведь ты не старик?

Девчонка легла рядом, поставила один кулак на другой и положила на них подбородок. Я сказал, что целый месяц путешествовал, плавал по разным речкам, и еще не успел побриться.

— А у меня есть вот что! — Аленка разжала ладонь, и я увидел ракушку.

— Красивая, — сказал я.

— Мокрая еще красивей… Меня зовут Аленка, а тебя как?

— Дядя Леша.

— Дядя Леша Бармалей, — засмеялась Аленка и, кивнув в сторону шелковицы, зашептала: — Там лежит дохлый краб, пойдем покажу.

Она показала мне краба, потом спросила:

— Дядь Леш, почему ты не купишь машину, если любишь путешествовать?

— У меня нет денег на машину.

Аленка побежала домой и скоро вернулась снова.

— Вот, на! — Она протянула мне множество каких-то бумажек, на них были нарисованы палочки и много ноликов. — Теперь ты сможешь купить какую хочешь машину.

— Ого! Здесь целый миллион! Я не буду их сразу тратить, и мне хватит на всю жизнь.

— Трать! Я еще нарисую.

Вечером мы с Аленкой встретились снова и прямо на пляже строили дворец из кила — местной глины. Аленка подносила мягкие сырые куски кила, а я лепил разные башни и шпили. Потом Аленка притащила цветные голыши и украсила ими наше сооружение. Красивый дворец получился, даже некоторые взрослые подходили смотреть. А на другое утро на пляже еще издали замечаю плачущую Аленку. Подошел, а наш дворец разрушен. Наверно, какой-то подвыпивший романтик присел помечтать и, задремав, свалился на башни. А может быть, на наш дворец наткнулась одна из старушек, шастающих ночами по пляжу. Они, эти старушки, даже переворачивают лежаки в поисках забытых вещей, а тут дворец! Подумали, тайник, и решили поживиться!

Я обнял Аленку за плечи:

— Ничего, мы сейчас с тобой искупаемся и постоим такой дворец, что все ахнут. Вылепим огромные башни, и толстые стены, и каналы, и висячие мосты, и много разных зверей… А потом зайдем к твоему дедушке, полопаем винограда и послушаем его рассказы…

Однажды мы пошли купаться — Аленка, Генка и я. За нами увязался и Курортник. Мы шли босиком по набережной, по раскаленному, как сковорода, асфальту. На парапете пищали чайки, выпрашивали хлеб у прохожих. Мы купались на волноломе, где обычно ловили бычков. Генка прыгал в воду «ласточкой», Аленка — «солдатиком», я — лягушкой, а Курортник входил боком — побаивался волн. Накупавшись, мы обсохли на камнях и полезли в горы за шелковицей.

Уплетая темно-красные ягоды, мы и не заметили, как наступил вечер. Спускаясь по сыпучей тропе к бухте, мы видели, как на набережной один за другим зажигались фонари, а в домах появлялось все больше освещенных окон.

Вода в бухте была темной и спокойной, только у самого берега чуть плескались волны, и на их гребнях светилась пена — она вспыхивала барашками и сразу рассыпалась на множество искр. Мы уже направились к волнолому, как вдруг недалеко от берега что-то плеснуло. Бежавший впереди Курортник насторожился. Я посмотрел в темноту, но ничего не заметил.

— Чайка, наверное, — тихо сказала Аленка. — Или рыба.

— Тц-цц! — процедил Генка и присел.

Мы с Аленкой пригнулись тоже. Снизу поверхность воды просматривалась лучше, и мы стазу увидели что-то серповидное, торчащее из воды. Курортник зарычал, но Генка схватил его за морду.

— Что бы это могло быть? — подумал я вслух и уже хотел подойти ближе к воде, как Генка проговорил нетвердым голосом:

— Может, шпионская подлодка?.. Спрячемся за камни…

Мы притаились за камнями. Генка навалился на Курортника и зажал ему пасть, чтобы он не рычал. Темный серп в воде покачался, потом медленно описал полукруг и… направился в нашу сторону. Аленка пискнула и прижалась ко мне. Серп все больше показывался из воды, но мы так и не могли его рассмотреть. Только когда он оказался в пяти метрах от берега, мы узнали в нем… плавник огромной рыбы.

— Дельфин! — Генка вскочил, а Курортник залаял.

Мы с Аленкой тоже вышли из укрытия и подошли к воде. Я думал, дельфин сразу повернет в сторону моря, но неожиданно он подплыл еще ближе. На поверхности появилась его блестящая черная спина и узкая клювообразная голова. На мгновение дельфин скрылся под водой и вдруг вынырнул прямо у наших ног. Курортник бросился на него с лаем. Дельфин развернулся, и тут мы увидели рану у хвоста. Из нее, как дым, струилась кровь.

— Отгони собаку! — сказал я Генке, но он уже тянул Курортника в сторону.

Дельфин подплыл снова.

— Ой, что же делать! — запищала Аленка. — Он хочет что-то сказать. Ему надо помочь!..

— Надо… — растеряно пробормотал я. — Вот что… Бегите с Генкой домой, возьмите тряпку, бечевку. Надо его перевязать… А я здесь постерегу.

Ребята с Курортником помчались к домам, а я нагнулся к воде и стал посвистывать. Дельфин подплыл совсем близко, протиснулся меж торчащих из воды камней и замер у моих ног. Его маленькие глаза смотрели на меня — просили о помощи. Я протянул руку и погладил его гладкую голову.

Через некоторое время прибежали запыхавшиеся Генка с Аленкой; увидев, что я глажу дельфина, разинули рты. Потом присели рядом на корточки и тоже дотронулись до животного. Генка протянул мне белую тряпку и бечевку.

— Еле посадил Курортника на цепь, — проговорил он. — Все хотел бежать с нами…

Мы с Генкой вошли в воду и стали перевязывать дельфина: подводить под хвост тряпку, стягивать ее вокруг раны и обматывать бечевкой. Несколько раз дельфин дергался и поднимал голову, но потом снова замирал. Перевязав животное, мы присели на камни.

— Дядь Леш, он умрёт? — с дрожью в голосе спросила Аленка.

— Не знаю, должен выжить, если недавно рану получил.

— А кто его поранил?

— Возможно, задело винтом какого-нибудь мотобота.

— А может, рыбак какой! — предположил Генка. — Папка говорил, что раньше дельфинов ловили и убивали. Жир из них получали.

Мы отошли от дельфина уже в полной темноте.

Утром, проснувшись, я позвал Генку, но никто не откликнулся. Заглянув в дом, я увидел, что Генкина кровать пуста; зашел к Аленке, но и ее не было дома. «Наверно, около дельфина», — сообразил я и заспешил к морю.

Еще издали я заметил, что дельфин ожил. Ребята стояли на мелководье, а между ними плавал наш «раненый».

— Он рыбу ест, — крикнула мне Аленка. — Смотрите!

Она впрыгнула на берег, подбежала к бидону и, запустив в него руку, вытащила маленькую рыбешку, потом снова вбежала в воду и поднесла рыбешку дельфину. Тот задрал голову и осторожно взял рыбу.

— Что ж ты, дядя Леш, так долго? — пристыдил меня Генка. — Уж я и рыбы наловил, а ты все спишь и спишь.

Увидев меня, дельфин подплыл ближе и, как мне показалось, приветливо вильнул хвостом. Со спины он был блестящий, точно лакированный, а внизу белый, как перламутр. На его упругом, стремительном теле нелепо выглядела белая тряпка. «Но ничего, — подумал я. — Если бы не она, может, и не ожил бы».

— А зубы у него мелкие, — продолжала Аленка. — И их очень много. Но он очень умный. Такой умный, что прямо не знаю. Осторожно берет рыбку — боится укусить меня за палец…

Через несколько дней дельфин совсем поправился, и мы решили снять с него тряпичный жгут. Размотав повязку, мы увидели, что рана затянулась, остался только небольшой рубец.

Теперь дельфин стал все чаще уплывать из бухты в открытое море, но чуть завидит нас — сразу спешит к берегу. Покормим его рыбой, начинаем играть в воде — гоняться друг за другом. Дельфин носится между нами, выпрыгивает из воды, кувыркается, или поднырнет под кого-нибудь из нас и прокатит на спине.

Всего несколько дней я прожил у моря, и вот уже поезд увозит меня из Батуми. За окном мелькают кипарисы и бронзовые, точно кованые, сосны — так много деревьев, что почти не видно домов; не улицы — зеленые тоннели. Я проезжаю порт, где под кранами стоят огромные корабли; проезжаю пляж, и поезд идет у кромки воды; кажется, еще немного — и волны затопят вагон, но они только перекатываются через камни и ползут назад, сине-зеленые, с белыми вспышками пены. Поезд проходит мимо волнолома, и я, высунувшись из окна, машу рукой Аленке и Генке, которые изо всех сил бегут за составом и тоже машут мне руками. Их догоняет Курортник, видит меня, виновато виляет хвостом — извиняется, что запоздал проводить. Так и бегут они втроем: Курортник лает, а Генка и Аленка улыбаются и что-то кричат мне — не могу разобрать, что. Кончается волнолом, а они бегут по мелководью, вспугивая чаек, поднимая тучу брызг. Они бегут и когда поезд, прибавив хода, поворачивает и отдаляется от моря.

…Дома у меня на окне лежат Генкин высушенный морской конек, Аленкины голыши и ракушка, и «миллион» ее бумажных денег. Когда я смотрю на эти вещи, меня сильно тянет в Батуми, к морю. Я достаю плавки, темные очки, укладываю чемодан. «Потрачу-ка свое богатство», — бормочу и рассовываю Аленкин «миллион» по карманам.