Видимый человек, или Культура кино

Видимый человек

Изобретение книгопечатного искусства постепенно сделало лицо человека нечитаемым. Объем написанного на бумаге оказался столь непомерен, что всеми другими способами чтения пришлось пренебречь.

Как когда-то заметил Виктор Гюго, печатная книга взяла на себя роль средневекового храма и стала выразителем народного духа. Но тысячи книг раскололи соборный монолит единения на тысячи мнений. Слово разбило камень (монолит церкви) на тысячи книг.

Мысль видимая превратилась в мысль читаемую, визуальная культура – в культуру понятий. То, что образ жизни в результате этой трансформации кардинально изменился, общеизвестно. Но о том, сколь изменился образ самого человека, его лоб, глаза, рот, – задумываются мало.

Нынче включилась другая машина, которая выводит культуру на новый виток, обращая к визуальному, а человеку дает новое лицо. Имя ей – кинематограф. Эта техника так же служит производству и распространению духовных ценностей, как в свое время книжный пресс, и на человеческую культуру ей суждено оказать не меньшее влияние.

Если человек не говорит, это еще не означает, что ему нечего сказать. Тот, кто не говорит, наверное, переполнен эмоциями, выразимыми только в фигурах, сценах, гримасах и жестах. Для человека визуальной культуры они не заменяют слова, как это происходит в языке глухонемых. Человек визуальной культуры словами не мыслит и не выписывает в воздухе слоги наподобие азбуки Морзе. Его жесты выражают не понятия, но спонтанное, нерациональное «я», и то, что читается на его лице или в движениях, извержено из таких душевных глубин, для описания которых слов не хватит. В этот момент дух непосредственно становится плотью – безгласной, видимой.

То было великое время изобразительных искусств, когда художники и скульпторы занимались не только созданием абстракций, а в человеке видели не только проблему формы. Еще позволялось писать дух и душу, не впадая в «литературность», поскольку дух и душа не были закованы в жесткие рамки понятий и при желании всецело прилеплялись к телу. То было счастливое время, когда картина могла иметь «тему», служить выражением «идеи», ведь идеи не всегда облекались сначала в слова, сводились к понятиям и только потом иллюстрировались художником. Тогда дух материализовывался напрямую, претворяясь на холсте или в камне в своем первозданном виде. Но с тех пор как изобрели книгопечатание, главным мостом от человека к человеку стало слово. Дух сосредоточился в слове и в нем кристаллизовался. А тело осталось ни с чем: нагое и опустошенное.

Территория экспрессии изрядно сократилась, теперь наши эмоции выражаются только на лице. И не только потому, что другие части тела скрыты под одеждой. Нынче лицо – семафор души: маленький, несуразный, устремленный вверх, он посылает нам знаки как умеет. Только изредка на помощь ему приходят руки, в их движениях – нескончаемая меланхолия испорченных фрагментов. По спине безглавого греческого торса еще даже нам под силу различить, какое выражение было на утраченном лице: плакало оно или смеялось. Веселость в бедрах Венеры не менее красноречива, чем на челе, и, если не хочешь знать, о чем она думает, что чувствует, просто закрыть голову вуалью недостаточно. Тело человека выдавало его совершенно. В культуре, сложенной из слов, душа сделалась почти незримой. Всё по вине книжного пресса.

Новый радикальный поворот в культуре уже назревает, и кинематографу суждено сыграть в нем первую скрипку. Каждый вечер миллионы людей сидят в кино и воочию наблюдают чужие судьбы, характеры, чувства и настроения – в самых причудливых вариациях, не испытывая при этом потребности в словах. Надписи еще встречаются в фильмах, но большого значения не имеют, они – то ли эфемерные рудименты недоразвитых форм, то ли наделенный особым смыслом инструментарий, который не прибавляет картине зрелищности. Нынче человечество изучает заново во многом забытый язык мимики. Это не язык глухонемых, где слова заменены жестами, но визуальное послание воплотившейся в теле души. Человек снова становится видимым.

Современная филология и история языкознания пришли к выводу, что в основе языка лежит выразительное движение. Иными словами, у человека, начинающего говорить (как у маленького ребенка), язык и губы двигаются точно так же, как руки и мускулы лица, то есть без какого-либо намерения воспроизводить звуки. Движения языка и губ по природе своей спонтанны, как и любой экспрессивный жест, производимый телом. То, что это приводит к возникновению звуков, – явление вторичное, постепенно нашедшее, так сказать, практическое применение. Мысль видимая, получившая непосредственное выражение в жесте, была переведена в мысль слышимую, хотя и с некоторыми потерями, что, как известно, при переводе неизбежно. Но язык жестов, по сути, является родным языком человечества.

Теперь мы начинаем этот язык вспоминать и мало-помалу заново ему обучаться. Нескладный и примитивный, он даже отдаленно не приближается к изысканному искусству устного слова. Но поскольку корни его более древние и более глубокие, чем у речи звучащей, и поскольку рождается он заново, практически с чистого листа, язык жестов даже в начальной стадии уже способен передать то, над чем тщетно бьются мастера слова.

В последние десятилетия наряду с кинематографом художественный танец стал такой же повсеместной культурной потребностью, и вряд ли это случайность. Очевидно, накопилось довольно много того, что словами не описать. Мы снова обращаемся к исконным художественно-выразительным формам, чьи вторичные производные, похоже, загнали нашу культуру в различные тупики. Создается впечатление, будто слово совершило над человеком насилие. Из-за прокрустовых мерок многое из того, чего нам не хватает уже сегодня, оказалось за бортом, и одной музыкой всего не возместить. Культура слова – дематериализованная, абстрактная, задушенная интеллектуализмом – привела к деградации физического тела до примитивного биологического организма. Новый язык жестов, который мало-помалу начинает утверждаться, порожден болезненно свербящим желанием быть человеком – во всей полноте (не только в речи) – и не ощущать собственное тело как нечто инородное, как эдакий полезный инструмент, какой приходится таскать с собой волей-неволей. Язык жестов пропитан тоской по умолкнувшему, забытому, ставшему невидимым реальному человеку.

Почему хореографические постановки танцоров и танцовщиц не могут заложить основы нового языка, мы поговорим ниже. Вызволить человека из-под завалов слов и понятий и снова сделать его видимым – прерогатива кинематографа.

Видимого человека сегодня больше нет, а если он есть, это уже совсем не он. Так уж в природе устроено: органы, которым нет применения, вырождаются и усыхают. Словесной культуре человеческое тело представлялось недостаточно выразительным, и – как следствие – оно утратило свои экспрессивные качества, сделалось неуклюжим, грубым, ограниченным и серым. Очень часто язык жестов примитивных народов стократ богаче мимики высокообразованного европейца, чей словарный запас на порядок больше. Еще несколько лет доброкачественного фильма, и ученым мужам таки придет в голову, опираясь на имеющийся кинематографический опыт, составить толковый словарь мимики и жестов наподобие толкового словаря слов. Но публике ждать невмочь, пока академии разработают новый учебник грамматики, она идет в кино и набирается знаний сама.

Современный европеец пренебрегает телом, о чем уже немало говорилось. Он со священным трепетом отдается спорту. Физическая подготовка делает тело здоровым и сильным, но красноречия ему не прибавляет. Спорт способствует развитию только анималистических качеств. Он не превращает тело в тонкий проводник души, в чувствительное зеркало, где отражается малейшее душевное волнение. Обладатель зычного и красивого голоса не всегда способен внятно выразить собственную мысль.

Подобная небрежность и неумение донести то, что хочешь, доставляют страдания не только телу, но также душе, через которое она могла бы проявиться. Ведь слова и жесты имеют различную духовную природу. Музыка и поэзия – не два разных способа передачи одного и того же. Слова черпаются из другого источника, чем жесты, и нужны для других целей. Если не брать из источника воду, он высыхает. Когда есть возможность выразиться, это заранее определяет направление наших мыслей и чувств. Наша душевная организация суть экономика, производящая только то, что пригодно для пользования. Психологические и логические штудии показали, что слова не просто вытекают из мыслей, но и задают их форму, изначально для них предназначенную. Сколько бы ни разглагольствовали посредственные поэты и дилетанты о невыразимости чувств и иных высоких материй, в действительности мы исключительно редко думаем о вещах по-настоящему невыразимых – и бывает даже, нам удается их передать, но тогда мы больше не знаем, о чем думали. Здесь, как и во всякой другой сфере, в основе духовного развития человека также лежит диалектика. Человеческий дух растет и крепнет, а вместе с ним растут и умножаются его выразительные возможности, и чем их больше, тем больше это стимулирует развитие духа.

Запечатленная в слове картина мира являет нам цельную и логичную систему, и если в ней чего-то и недостает, то об этом никто не жалеет, как не жалеют об отсутствии цвета в музыке, которого там отродясь не бывало. В такой безупречной и непогрешимой системе образ человека и мира раскрывается непосредственно через движение. Возникает впечатление, что человеческая культура мыслима даже без языка. Устроенная, разумеется, совсем по-другому, она была бы не менее ценной. Во всяком случае, не так абстрактна и далека от собственно бытия и всего того, что с ним сопряжено.

Рут Сен-Дени, величайшая танцовщица, пишет в своей автобиографии, что не говорила до пяти лет. Она жила уединенно с матерью, которая – долгое время полностью парализованная – знала цену движению и обладала необычайной чуткостью. Мать и дочь объяснялись жестами и понимали друг друга настолько хорошо, что Рут, не чувствуя в том особой надобности, заговорила не сразу. Зато движения ее были красноречивы. Она стала выдающейся поэтессой, удивительно владеющей языком жестов.

Однако язык движений даже величайшей поэтессы по-прежнему будет оставаться сценическим продуктом, заключенным в рамки концертного зала и предназначенным для немногих, – обособленным, далеким от жизни искусством. Настоящая культура – это прикладное творчество. Не красивые позы статуй в галереях, но походка и мимика людей в обыденной жизни: на улице, за работой. Культура означает одухотворение материи будней, и визуальная культура призвана придать ей качественно новые формы. Танец с этой задачей не справится, с ней справится искусство кино.

Похоже, культура идет по пути, ведущему от абстрактного духа к видимой материи. Разве в движениях человека, в утонченности рук не проступает натура предков? Суждения отцов воздействуют на нервы детей, формируют их вкус и интуицию. Осознанное знание шлифует неосознанные чувства: знание материализуется в физическом теле и становится культурой. Тело как выразительное средство знаменует последнюю стадию в развитии культуры, и потому фильм, каким бы примитивным, варварским он нам сегодня ни казался в сравнении с современной литературой, так или иначе есть шаг вперед, являющий непосредственное физическое становление духа.

Путь этот ведет в двух якобы противоположных направлениях. На первый взгляд может показаться, что физиогномика лишь умножает отчуждение и разобщенность, начавшиеся еще со смешения языков во время строительства вавилонской башни. Такой путь развития культуры ведет отчасти к обособлению индивида, к его одиночеству. Но после вавилонского столпотворения еще остались племена, имевшие когда-то общий язык, которым удалось собрать из исконных слов и понятий единый лексикон, единую грамматику и так спасти человека от участи быть непонятым и – как следствие – от тотального одиночества. Теперь мы имеем дело с мимикой, и она во много раз самобытнее и индивидуальнее, чем язык слов. В «мимической игре» есть свои расхожие формулы, прочно закрепившиеся и наделенные определенным смыслом, – впору писать учебник по сравнительной мимике (аналогично сравнительному языкознанию) – возможно, даже и нужно. В языке жестов есть традиции, налагающие определенные обязательства, но нет правил, как у грамматики, – еще в школе любое отклонение от них грозило наказанием. Язык жестов так молод, что еще сохранил свою гибкость и может изменяться сообразно характеру индивида. Он пребывает еще в той стадии, когда рождается из духа, а не наоборот – дух из него.

С другой стороны, кинематограф как будто прочит нам освобождение от вавилонского заклятья. Ведь нынче на экранах кинотеатров всего мира рождается первый интернациональный язык – язык мимики и жеста. И обусловлено его рождение экономическими, а значит, вескими причинами. Процесс фильмопроизводства чрезвычайно затратный, и окупить его может только выход на международный рынок. Перевести с одного языка на другой редкие интертитры несложно. Но мимика актеров должна быть с самого начала понятна во всём мире. И если в первые годы кинематографа еще доводилось наблюдать, как борются за гегемонию англо-саксонский и французский стили, сейчас на всё национально-самобытное введены строгие ограничения. По законам кинорынка допустим только один, универсальный язык жестов, от Сан-Франциско до Смирны в малейших нюансах ясный каждому и каждым легко усваиваемый, будь то принцесса или гризетка. Уже сегодня на этом языке – единственном и для всего мира универсальном – говорит кино. Этнографические детали и национальные пикантности приводятся только колорита ради, как орнамент для стилизованной обстановки. В качестве психологических мотивов – уже никогда. Мимика и жесты, определяющие канву и суть действия, должны одинаково «читаться» в самой различной среде, в противном случае расходы на производство никогда не окупятся. Киноиндустрия установила для языка жестов свои стандарты. В соответствии с ними сложилась общепринятая психология белой расы, которая стала составлять основу любого сюжета. Отсюда его начальный примитивизм и шаблонность. Тем не менее значение этих процессов трудно переоценить. В них сокрыто живое зерно того типа белого человека, который рано или поздно будет синтезирован из самых разных рас и народов. Кинематограф – машина, своеобычным образом споспешествующая реальному и активному интернационализму, – это единственная в своем роде унитарная душа белого человека. И даже больше. Определяя в процессе селекции общий для всех конечный идеал красоты, кинематограф повсеместно насаждает тип человека белой расы. Постепенно различия в мимике и движениях у разных народов – куда более резкие, чем те, что наблюдаются по обе стороны шлагбаумов или таможни, – благодаря кинематографу сгладятся. И если однажды человек станет совершенно видимым, он, невзирая на языковые разноречия, непременно себя узнает.