Википроза. Два Дао

Первая глава ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ

В первый день пути Вильям не столько размышлял о предложении господина Ван ден Брука, сколько пытался совладать с волнением. Говорило пока только сердце, оглушенный разум помалкивал. Сам того не замечая, всадник слишком сильно сжимал коленями бока лошади, она то и дело переходила с шага на рысь.

Боже, боже, захлебывалось сердце, вырваться на простор! Снова стать единственным хозяином своей судьбы, повелителем горизонтов! «И увидеть Джона и Дели, обнять Мэри», — сам подсказывал Вильям сердцу. Оно, словно спохватившись, поддакивало: да-да, конечно, дети и жена — самое важное. Но сердце прикидываться не умеет. Каждые семь лет — новая кожа, говорят японцы, имея в виду, что за этот срок в человеке всё меняется. А прошло уже одиннадцать. Мэри, наверное, вышла замуж. Моряка полагается ждать пять лет, а затем, если вестей нет, женщина вправе считать себя вдовой. Джон вряд ли помнит отца, он был маленький. Дочери сравнялось двадцать, она или невеста, или уже жена. Если они все живы. Господи, только бы они были живы, виновато сжималось сердце, но за здравие жены и детей Вильям честно молился каждый день, а что еще он мог? На всё воля Предержателя.

И мысли, верней чувства, вновь будто слепли от радужного сияния. Это как в море на рассветной вахте, когда держишь курс прямо на ост и жмуришься от нестерпимой яркости солнца, что выплывает из-за края вод. Лучше этого в жизни ничего нет.

На середине дороги, в Одаваре, Вильям как обычно переночевал на девятой станции Токайдо, утром встал с холодной головой, и весь остаток пути в основном говорил разум, клал на вторую чашу весов аргумент за аргументом. Сердце лишь жалобно вздыхало.

Во всей Тэнка — это означает «Поднебесье», под каковым здесь имеется в виду Япония — нет человека, который устроился бы в жизни лучше, чем Андзин Миура («Вильямом» теперь называл себя только он сам, больше никто). Есть, конечно, особы более высокого положения, но все, все без исключения несвободны. Японский мир чурается свободы. Люди сами шарахаются от нее, опутывают себя цепями обязательств, навешивают гири Долга (по-японски он и называется Гири), воспринимают собственную судьбу лишь как службу кому-то или чему-то. Самая большая беда, которая может случиться с самураем (а настоящими людьми здесь считаются только дворяне), — это лишиться господина и стать ронином, бродячим псом. Всякий ронин мечтает только об одном: чтоб его вновь приковали к будке. Свобода для японца — худшее несчастье.

А у Андзина Миуры есть и уютная, теплая будка, и свобода. Такая, какой нет ни у кого в Японии.

Он не просто слуга с гербом и двумя мечами, служащий более важному самураю, а хоть бы даже и князю — как большинство. Он — вассал самого о-госё, правителя империи. Притом в ранге хатамото, да с собственным уделом, а не на одном жаловании. По-нашему, по-английски, не сквайр и даже не рыцарь, а лорд. Лорд Миура. Но и это не всё. У его величества девятьсот хатамото, некоторые имеют доход в пять или даже восемь тысяч коку, а у Вильяма Адамса, то есть Андзина Миуры, только двести, однако всякий придворный, в любом королевстве земли, знает: истинное значение определяется близостью к персоне владыки и, что еще важней, высочайшим расположением. Нет ни одного хатамото, с кем государь проводит столько времени. И кому так благоволит. А служба при этом легкая. Можно сказать, вообще не служба.

С первого до двадцатого числа каждого месяца положено неотлучно находиться в Сумпу, ибо во второй половине дня, когда у государя время досуга, могут вызвать в Замок. В эти часы, если нет чрезвычайных дел, его величество слушает пение гейш, или азартно сражается cо своей любимой наложницей госпожой О-Нацу в кáрута, или играет со своим любимым котом — или беседует со своим любимым «круглоглазым».

Господин Иэясу любит учиться новому и понимать непонятное. Пытливость — качество, присущее великим умам. Они любознательны, они никогда не насыщаются знанием. Всю осень его величество под руководством Вильяма постигал тайны западной математики. Освоил арабскую цифирь, увлеченно перемножал двухзначные, а затем и трехзначные числа столбиком, радовался, когда ответ получался верным. Но вчера, двадцать первого, государь, как обычно, отбыл в Эдо, к сыну, проверить, хорошо ли тот правит державой. Вернется в последний день месяца, а его круглоглазый учитель и собеседник, тоже как обычно, отправился к себе в Миуру, проведать семью и — если работы закончены — спустить на воду «Цубамэ».

Госпожа Суйрэн устроила прощальный ужин на веранде, что нависала над крошечным прудом, где росли лотосы («суйрэн» — это лотос, ее любимый цветок). Потом полакомила любовными изысками — она большая придумщица, настоящая художница постельного искусства. Утром, провожая Вильяма, передала подарок для его супруги: лаковую клеточку со сладкопевным сверчком. В дороге насекомое помалкивало, недовольное тряской, но Суйрэн пообещала, что в уютном темном закутке коороги будет заливаться каждую ночь, навевая приятные сны. Хорошо воспитанная наложница обязана чтить законную супругу, выказывать ей признательность. Жена искала для мужа «обогревательницу ложа» в лучших чайных домах столицы, заплатила хорошие деньги и не ошиблась в выборе. «Это мой долг — чтобы вы и в Сумпу были окружены заботой», — сказала жена, когда Вильям смутился и стал говорить, что ему не нужна наложница. Но японцы лучше разбираются в вопросах семейной гармонии.

Это у простолюдинов муж с женой, согласно поговорке, два колеса одной тележки. Им можно и нужно любить друг друга, ведь они с утра до вечера и с вечера до утра вместе. Но у воинского сословия принцип иной и поговорка тоже воинская: супруг — дзэнъэй, авангард, супруга — коэй, арьергард. Жизнь самурая — вечное служение и вечный бой. Вместо любви, которая размягчает, — взаимный долг и взаимное уважение. У каждого из супругов свои обязанности.

О-Юки из очень хорошей семьи. Идеальная жена самурая. Их отношения церемонны и, пожалуй, красивы. Откровенничать и лезть друг другу в душу не принято. Бог весть, о чем думает О-Юки, когда по вечерам играет на флейте, и ее взгляд затуманивается. Ночью они лежат рядом, иначе было бы неприлично перед слугами, но не касаются друг друга. Лишь в те нечастые вечера, когда его приезд из Сумпу совпадает с плодородной порой ее утробы, О-Юки, опустив глаза, шепчет: «Сегодня можно…» От того, что следует дальше, Вильяму мало радости, а жене наверняка и вовсе никакой, но есть долг перед гербом. Наследника О-Юки уже родила, чтобы продолжить род. Затем родила и дочь — чтоб можно было заключить брачный союз с другим самурайским домом. Но чем больше детей, тем лучше.

Как это мудро — делить свою частную жизнь на две половины. Хорошая хозяйка и мать — одно, хорошая любовница — совсем другое. Первая — повседневность, вторая — праздник. Первая навсегда, вторая временно. Контракт с госпожой Суйрэн заключен на три года, потом он может быть продлен или прекращен, и тогда О-Юки найдет другую девушку. Это считается вежливым по отношению к жене — не продлевать контракт с наложницей. Один раз куда ни шло, и Вильям уже решил, что обязательно это сделает, но потом придется расстаться. Иначе жена подумает, что он привязан к «обогревательнице» больше, чем следует, и это ее опечалит. О-Юки не заслуживает такого отношения.

Да, с женщинами ему тоже очень повезло. В Сумпу, с госпожой Суйрэн, рай праздника, в Миуре, с женой, рай покоя, и то что один рай сменяется другим раем — это еще один рай.

Только недоумок добровольно откажется от такого житья, сказал себе Вильям, когда вдали, под зеленым холмом, показалась черепичная крыша усадьбы. Стен было не видно, их заслонял высокий тростник, высаженный женой в соответствии с канонами «болотной» школы садового искусства. О-Юки и Суйрэн отдавали предпочтение разным направлениям тэйэндзюцу, которое научился ценить и Вильям. Ведь сад, любой сад — это тоже маленький земной рай. У каждого народа он свой, и японцы лучшие в мире мастера по созданию садовых Эдемов.

О-Юки встретила мужа в своем осеннем кимоно, белом с узором из алых кленовых листьев. Склонилась лбом до соломенного пола, произнесла положенное приветствие.

Он кивнул, спросил про здоровье. Вынул из-за пояса и отдал мечи, которые она почтительно, обеими руками приняла, чтобы отнести на подставку.

Клеточке со сверчком жена обрадовалась.

— Как изысканно — осенний подарок!

— Почему осенний? — удивился Вильям.

Жена вздохнула.

— Вам нужно изучить классическую поэзию. Хотя бы «Сто стихов ста поэтов». Ведь вы хатамото. Когда я буду писать госпоже Суйрэн благодарственное письмо, попрошу ее заняться вашим поэтическим образованием. Это ведь скорее по ее части. Про сверчка есть знаменитое танка.

Она попросила Вильяма наклониться — он был на полтора фута выше — и провела пальцем по макушке. Проверила, гладко ли выбрита. Это был всегдашний ритуал. Следить за тем, чтобы у Вильяма, когда он близ государя, тёнмагэ была в идеальном состоянии, полагалось наложнице.

О-Юки осталась довольна.

— Хорошо. Если бы вы еще согласились зачернить ваши желтые волосы, было бы совсем прилично.

Уговоры покрасить волосы тоже были всегдашними.

— Может, мне и глаза в уголках зашить, чтобы они стали из кошачьих человеческими? — буркнул Вильям. Мужу позволительно быть ворчливым. Жене — никогда. У нее имеются иные способы выказывать недовольство, учтивые.

Вильям развязал сложенную на затылке, жесткую от лака косичку, тряхнул головой. Волосы рассыпались по плечам. Хорошо оказаться дома. Можно обходиться без этой дурацкой куафюры. Смысл в ней есть только на войне, когда самурай надевает шлем, и тот должен сидеть, как влитой. Но тёнмагэ, как и два непременных меча, обязаны носить все здешние дворяне, даже если ты младший писец в рисовом амбаре и воюешь только с мышами.

— Угодно ли вам проведать детей? Они, правда, уже спят.

— Завтра. Боюсь разбудить, — ответил он тоже как всегда. Знал, что предложено из вежливости.

Утром О-Юки приведет наряженных сына и дочку поприветствовать отца. Трехлетний Джозеф-Дзёдзиро опустится на коленки, поклонится. Двухлетняя Сьюзан-Судзуко будет просто таращиться. Потом они убегут, и до следующего утра он их не увидит.

По самурайской науке воспитания отцу баловать детей нельзя, да и общаться с ними следует поменьше. Они должны чтить и бояться главу дома. Обычай неприятный, но при местных нравах разумный. Дети — тоже вассалы. Старинная поговорка гласит: «Со своими детьми — как с самураями, со своими самураями — как со своими детьми». Есть множество легенд и театральных пьес о том, как отец приказал кому-то из членов семьи сделать сэппуку, ибо того требовали интересы рода. Считается, что такой сюжет трагичен, но очень красив. Один раз, после третьего кувшинчика сакэ, его величество впал в печаль и, утирая слезы, рассказал круглоглазому собутыльнику про свою первую семью. Ужасная история, невообразимая в Европе.

За ужином Вильям сообщил жене придворные новости, но о главном, конечно, умолчал.

Когда укладывались, О-Юки, опустив глаза, прошептала: «Сегодня можно…» — и он впервые, очень вежливо, уклонился от исполнения супружеского долга, сослался на дорожную усталость. Жена с облегчением пожелала спокойной ночи, легла на спину, аккуратно пристроив прическу на деревянную подушку. Через минуту уже спала. Она всегда засыпала моментально.

А Вильям, прежде чем забыться, долго ворочался — по той же причине, по которой отказался от объятий: был слишком взбудоражен.

Ночью ему приснился обычный кошмар.

Приятные сны у него всегда были причудливыми — про то, чего в реальности не бывает. Он или летал в облаках, любуясь плывущими внизу парусниками, или совокуплялся с прекрасной женщиной-осьминогом, оплетавшей его упругими щупальцами, а один раз видел чудесный сон, будто он флюгер на высокой башне и поворачивается туда-сюда под напором ветра. Зато страшные сны все были из прошлого — картины, которые наяву гонишь из памяти, пролезали в расслабленный ночной рассудок.

Нынче привиделось самое худшее. Проклятый чилийский берег.

Потревоженная криком жена беспокойно заворочалась, но слава богу не проснулась.

Вильям прочитал хорошую ночную молитву от сонных наваждений. Сердце успокоилось. Но теперь плохие сны мучили О-Юки, она всхлипывала. Наяву никогда не плакала, а во сне случалось, и нередко. Он как-то спросил за завтраком, что это вам приснилось минувшей ночью? Ответила: не помню.

Хорошая мы парочка, подумал Вильям. При свете дня пристойные-достойные, а по ночам у обоих из души лезут призраки. Что за призрак у жены — лучше не знать.

Со своим-то понятно. Это стращает Страх: не соблазняйся, от добра добра не ищи, иначе накличешь беду — кончишь, как Том.

Успокойся и отстань, сказал Вильям призраку. Я уже не тот что прежде. Я здесь счастлив и от своего счастья ни за что не откажусь. Что такое счастье? Это когда у человека есть всё, что ему нужно. Редко кому такое удается. Мне сказочно, сказочно повезло в жизни.

Снова уснул. Увидел совсем другой сон, хороший. Будто стоит на доске, а она сама собой несется по веселому, бугристому морю, взлетает с гребня на гребень.

Ссылки к первой главе

Голландия, которая вела многолетнюю войну с испанско-португальской империей, с 1595 года начала отправлять в восточную Азию морские экспедиции, чтобы получить доступ к баснословным богатствам далеких земель: Индии, Китая, полумифической Японии. После нескольких неудачных попыток пробиться путем Васко да Гамы, вокруг Африки, голландская Ост-Индская компания снарядила эскадру из пяти кораблей под командованием адмирала Якоба Маху, который должен был опробовать другой маршрут, западный, — вокруг Южной Америки и через Тихий океан. Представление о том, где находится «остров Япан», у голландцев было весьма смутное. Лучшими штурманами-навигаторами в ту эпоху считались англичане, и компания наняла для плавания двоих: Вильяма Адамса и его младшего брата Тома Адамса.

В июне 1598 года эскадра покинула голландские берега. Японию в конце концов, почти два года спустя, она отыскала — исключительно благодаря попутному ветру, дувшему в Тихом океане четыре месяца подряд, но до цели добрался лишь один корабль, который вел Вильям Адамс. Остальные суда погибли в штормах или затерялись. К этому времени в живых оставалась лишь одна двадцатая моряков, и все они были тяжело больны цингой, а некоторые находились при смерти.

На этом плавание закончилось. Японские власти конфисковали корабль. Им было нужно не европейское судно, которым в этой стране никто не умел управлять, а европейское оружие: на борту находилось 19 пушек, пять тысяч ядер и 500 мушкетов. Близилось решающее столкновение междоусобной борьбы за власть, и этот арсенал очень пригодился Иэясу Токугаве, предводителю Восточной коалиции.

Корабль сгорел, Вильям Адамс — на свое счастье или на свою беду — полюбился великому Иэясу, и тот навсегда запретил англичанину покидать страну.

Самая оживленная магистраль Японии, проложенная вдоль берега Тихого океана от «восточной столицы» Эдо до «западной столицы» Киото. Имела протяженность в 514 километров и была разделена на 53 отрезка. Между ними находились «эки», почтовые станции, где можно было сделать привал. Красоты этого маршрута в течение нескольких веков являлись источником вдохновения для японских поэтов и художников. Более всего известен цикл картин великого Хиросигэ Утагавы, запечатлевшего 53 самых прославленных вида дороги Токайдо.

Вот так он изобразил переправу, близ которой находилась девятая станция Одавара, где останавливается на ночлег мой герой.

В 1609 году, когда происходит действие повести, система управления Японией была мудреной. Непривычные иностранцы в ней нередко путались, да и неудивительно.

В Киото находился микадо или тэнно, что обычно переводилось как «император». Микадо считался священным правителем Империи Ямато (древнее название Японии), все оказывали ему знаки глубочайшего почтения, но фактически это был верховный жрец национальной религии Синто, фигура сугубо декоративная и ритуальная.

«Физическим» главой государства считался сёгун, обретавшийся в Эдо (нынешнем Токио). С 1605 года этот титул при живом отце Иэясу перешел к его сыну Хидэтаде, но и власть сёгуна была скорее номинальной.

Великий Объединитель Иэясу объявил, что отходит от дел, и превратился в о-госё, «отставного государя» или «государя-отшельника», однако на самом деле Токугава-отец сохранил все рычаги управления и лишь избавился от утомительных церемониальных обязанностей да всяческой «текучки», свалив эти заботы на сына. Старику хотелось пожить в свое удовольствие, но при этом вожжей из рук он не выпустил.

А еще в самом богатом городе страны Осаке держал свой двор сын великого Хидэёси Тоётоми, правившего Японией до 1599 года. Для многих лоялистов рода Тоётоми шестнадцатилетний Хидэёри по-прежнему оставался единственным законным наследником верховной власти.

Хорошо ориентировавшиеся в японских «коридорах власти» португальцы в своей переписке для ясности обычно называли Иэясу Токугаву «El rei» или «Sua Majestade» («Король» или «Его Величество»). Никаких сомнений в величии старого Иэясу не было и у японцев.

Поскольку главной ценностью Японии считался основной продукт питания, рис — так же, как на Руси хлеб, — доход князя или самурая определялся по объему риса, который добывали приписанные к владению крестьяне. В России крепостных времен говорили: этому помещику принадлежит столько-то «душ»; в Японии же счет вели на меры риса, коку. Один коку — это 150 килограммов. Жалованье дворянина-самурая, не имевшего собственных крестьян, тоже определялось в коку. Дворянин самого низшего ранга мог получать три коку в год, на пропитание семьи этого хватало. Таким образом 200 коку — жалованье весьма приличное.

Страна была разделена на княжества, и богатство каждого из них тоже определялось в коку. Даймё («большое имя» — так называли владетельных князей) не мог иметь доход меньше 10 000 коку, но были и князья-миллионщики. В описываемую эпоху богатейший даймё Тосицунэ Маэда, хозяин княжества Кага, собирал со своих полей 1 200 000 коку риса.

Выбор резиденции у вроде бы ушедшего в отставку, а на самом деле сохранившего власть Иэясу был странный: маленький городок, находившийся довольно далеко от Эдо и ничем не примечательный. Разве что географическое положение — на Великой Восточной Дороге, между обеими столицами — было удобное.

По-видимому, в старости правитель стал сентиментален. В Сумпу он провел лучшую пору детства, а позднее прожил там три года с женщиной, которая, кажется, была главной любовью его жизни — наложницей госпожой Сайго. (Всего, по подсчету историков, у Токугавы за долгую жизнь было два десятка «любимых наложниц», помимо обыкновенных, рядовых).

Госпожа Сайго была мудрая и великодушная дама, родившая Токугаве двух сыновей. Она скончалась в Сумпу в расцвете лет. Вскоре Иэясу лишился и самого этого владения. Должно быть, в последующие годы оно представлялось ему утраченным раем.

Став хозяином всей страны, он вновь сделал Сумпу своим личным владением, перестроил прежний маленький замок и в 1607 году переехал в него, чтобы провести здесь остаток жизни.

В Сумпу он и умер.

Диковинный контур европейских глаз очень веселил тогдашних японцев. Заморские пришельцы, впервые достигшие страны Ямато в 1543 году, своими волосатыми, пучеглазыми физиономиями показались местным жителям очень похожими на обезьян.

Марумэ, «круглый глаз» — еще относительно вежливое прозвище для европейца. Нормальным, почти официальным термином было слово намбандзин, «южный варвар» (потому что первые португальцы приплыли из южных морей).

В 1600 году, когда из восточного моря, которое в Японии считалось концом Земли, вдруг явился Адамс с голландским экипажем, знания японцев о европейцах обогатились. Раньше считалось, что у варваров только глаза странные, а в остальном они, в общем, похожи на обычных людей. Новые же пришельцы поражали тем, что цвет волос у них был не нормального черного цвета, как у португальцев, а желтый или даже — невероятно — красный! (Слово «рыжий» в японском языке за ненадобностью отсутствовало).

Выяснилось, что южные и восточные варвары враждуют между собой и верят в своего бога Кирисуто как-то по-разному. С этой поры японцы стали делить чужаков на две категории: намбандзины и комо. Второе название (оно значит «красноволосые») объединяло голландцев и англичан.

Про японскую жену Вильяма Адамса историкам известно очень мало. Зато я знаю о ней всё. Откуда, спросите вы?

А неважно.

Просто однажды весенним утром восемнадцатилетняя О-Юки сидела в саду, смотрела на белые кувшинки и улыбалась. Она думала про Гоэмона Эндо: какой у него удивительный голос, и глаза, и брови. Она всегда думала о Гоэмоне, когда рядом никого не было, и тогда ее лицо делалось мечтательно-сонным. В рукаве кимоно лежала полученная от Гоэмона записка. Ничего предосудительного в ней не было, даже если кто-то случайно найдет. Просто стихотворение — о том, что в весенний день от предчувствия счастья замирает сердце. Никто не умеет разговаривать стихами лучше, чем Гоэмон. Недаром его отец — хранитель государевой библиотеки.

О-Юки стала представлять, как они будут жить в окружении книг и свитков, в которых таится мудрость и красота всего мироздания. Осенью, когда спадет жара и наступит время помолвок, Гоэмон попросит своего отца о сватовстве. Только бы тот согласился! Конечно, девушка из опальной семьи Магомэ — незавидная партия, но отец Гоэмона человек добрый и очень любит своего сына.

О-Юки опустила голову, закрыла глаза и сложила ладони, молясь Будде, чтобы Он допустил невероятное, почти никогда не бываемое. «Я знаю, Господи, что замуж выходят не по любви, а во имя долга, но пожалуйста, пожалуйста…», — шептала О-Юки ничего вокруг не видя и не слыша, потому что до Будды доходят лишь самозабвенные моления.

Потому она и не расслышала шагов. Вздрогнула, только когда прямо за спиной раздался голос.

— Я был во дворце. Меня вызвал господин главный сокольничий, — сказал батюшка. Вид у него был взволнованный, но не убитый, как все последние недели после того, как случилось несчастье — по недосмотру в птичник забралась лисица и передушила несколько государевых соколов, за которых отвечал младший сокольничий Кэнсукэ Магомэ. Дело разбиралось в управлении наказаний, и батюшка не знал, какая последует кара. В лучшем случае — ссылка. В худшем… Об этом было страшно и думать.

О-Юки ощутила острый стыд. Как она смеет мечтать о счастье, когда в семье такое горе!

— Неужто решилось? — прошептала она. — И что же?

Вид у батюшки был не обреченный, а скорее растерянный. Нет, не растерянный, а… молящий? Не может быть. Отец не молит своих детей, отец приказывает.

Сердце вдруг сжалось от предчувствия беды. И не обманулось.

— Господин главный сокольничий сказал, что меня простят, совсем простят, если я выдам свою дочь за того, кого угодно государю, — тихо сказал Кэнсукэ Магомэ, пряча глаза. — Если ты согласишься…

О-Юки замерла, пораженная этими словами. Раз самому государю угодно выдать за кого-то дочь ничтожного вассала, никаких «если» не бывает. А уж у дочери тем более согласия не спрашивают.

Счастья в этой жизни не будет, сказала себе О-Юки, на миг зажмурившись. Может быть, в следующей.

— Конечно, батюшка. Я выполню свой долг, — поклонилась она. — Кто станет моим супругом?

Отец, всегда такой строгий, отвел глаза, замялся.

— Да кто же это? — забыв о дочерней почтительности, крикнула она. — Говорите! Прокаженный? Недужный китайской болезнью?

— Хуже… Это круглоглазый варвар, которого привечает государь. Андзин Миура. Ты наверняка о нем слышала. Он теперь хатамото. Государь распорядился найти для него жену, которая обустроит ему дом. Ищут среди семей, попавших в немилость. Вот господин главный сокольничий и предложил нас… Прости меня, О-Юки, прости… Из-за моей оплошности ты будешь обречена на ужасную судьбу.

Лицо его дергалось, по нему текли слезы. Смотреть на это было невыносимо.

— Не вините себя, батюшка. Всё это моя карма, — твердо сказала О-Юки. — И пробравшаяся в птичник лисица, и варвар, и…

«Несбывшееся счастье», мысленно прибавила она. Мысль о самоубийстве сразу отогнала как недостойную. Из-за любовных невзгод и страха перед тяготами кончают с собой только простолюдинки. Это эгоизм и слабость. Уклоняющийся от Гири в следующей жизни родится червяком.

Свой долг О-Юки честно исполнила. Честь рода Магомэ восстановила. Перед мужем тоже чиста: создала для него дом, родила детей. За них было тревожно, особенно за дочку. Дзёдзиро получился почти нормальным, да и для мужчины внешность не столь важна, но кто возьмет замуж Судзуко с ее глазами жуткого синего цвета?

Нет, жизнь О-Юки Миуры не была совсем уж несчастной. В ней случались и хорошие минуты. Когда вечером укладываешь детей. Или когда ухаживаешь за садом. А самое лучшее происходило по ночам. И часто.

Гоэмона с тех пор она не видела и больше никогда не увидит. С горя он записался в отряд, отправлявшийся на далекий север усмирять диких айну, и наверное погиб там — его ведь воспитывали не как воина, а как будущего библиотекаря.

Но в снах Гоэмон был живой. И сны никогда не повторялись, всё время были разные.

То Гоэмон и О-Юки сидели на горе и любовались закатом, то гуляли по аллее среди цветущих слив, то играли с щенком и смеялись. В снах она проживала иную, счастливую жизнь, какой в действительности не бывает, но может быть ночные видения и были настоящей реальностью, а всё дневное — лишь тяжелым сном.

В конце Гоэмон всякий раз уходил, и она заливалась слезами, чего наяву, конечно, произойти не могло, ведь женщины-самураи не плачут. Но во сне ничего, во сне можно.

В Японии, где всё было регламентировано, каждому сословию предписывалось носить положенную прическу — чтобы сразу было понятно, кто ты.

Монахи брили голову наголо, это символизировало избавление от мирской суеты. Представители остальных сословий — крестьяне, горожане и самураи — выбривали макушку и укладывали длинные волосы в косички, но разные.

Самураю полагалось выглядеть вот так:

Нестриженными-нечесанными расхаживали только бесхозные ронины, мечтавшие о том, что когда-нибудь найдут себе господина и смогут снова носить самурайский тёнмагэ.

В 14 лет Иэясу, будущий Великий Объединитель, сочетался браком — разумеется, по сговору родителей, из политических соображений — с высокородной барышней по имени Сэна Сэкигути. В истории она осталась под именем Цукияма-доно, госпожа Цукияма (по названию усадьбы, где она жила).

Женщины ее рода славились сильным характером. Близкая родственница госпожи Цукияма — неслыханная для Японии вещь — правила собственным княжеством. Княгиня Наотора Ии (так ее звали) фигурирует во многих фильмах и даже в компьютерных играх.

Крутой нрав был и у госпожи Цукияма.

Когда сын вырос и очень выгодно женился на дочери Нобунаги, правителя Японии, свекровь начала тиранить невестку и в конце концов довела молодую женщину до того, что та нажаловалась отцу. Поскольку сетовать на суровость свекрови по самурайским понятиям было бы стыдно, невестка намекнула, что госпожа Цукияма ведет тайные переговоры с врагами Нобунаги. Тот вызвал своего вассала Иэясу и поинтересовался, правда ли это.

Подозрение грозного правителя было смертельно опасно — Нобунага славился беспощадностью.

Для того чтобы восстановить пошатнувшееся доверие государя, Иэясу прибег к крайним мерам. Жену приказал казнить. А заодно — для вящей убедительности — решил пожертвовать и своим первенцем, поскольку все знали, что тот очень близок к матери. Отец поговорил с сыном, объяснил ситуацию, и юный Нобуясу, будучи исправным японским сыном, исполнил свой долг — сделал харакири.

Невестка, заварившая эту кашу лишь ради того, чтобы свекровь не вмешивалась в их с мужем жизнь, в девятнадцать лет осталась вдовой. Потом она почти шестьдесят лет прозябала монахиней, всех надолго пережила. Как говорится, страшно жалела.

Зато Иэясу спас свой клан. Наверное, сильно убивался, юноша-то вырос славный, но великая цель стоит дорого, а к тому же полугодом ранее у будущего объединителя очень кстати родился еще один сын, на замену.

Великие объединители — они такие.

Чилийский берег, заросший цветущим кустарником. Середина октября, в южном полушарии весна. Корабль покачивается на волнах. Две шлюпки плывут к полосе прибоя. В одной капитан Ван Бёйнинген, в другой Том, младший штурман. Он везде следовал за братом, во всех плаваниях. Где один, там и другой. Ближе человека у Вильяма на свете не было.

В шлюпках половина экипажа: два офицера и тридцать матросов. На корабле совсем не осталось продовольствия, все истощены и болеют цингой, а индейцы-арауканы обещали доставить коз, фрукты, кукурузную муку. Вон они — плетеные коробы, сложены большой пирамидой на песке. И рядом белое пятно козьего стада.

«Надо фрукты погрузить, они нужней всего, — говорит стоящий рядом Якоб Квакернек, помощник капитана. — И муку. Козы-то ладно».

«Так и договорились, — отвечает Вильям. — Сначала переправят коробы и муку».

Том оборачивается, машет рукой. Он уже далеко, но видно, как на загорелом лице сверкают белые зубы.

Капитан выпрыгивает первый. Идет, разбрызгивая воду. Вождь в пышном головном уборе из перьев делает приветственный жест: прикладывает руку ко лбу и животу. Матросы собираются около коробов, боцман им что-то втолковывает.

Во сне абсолютная тишина, хотя в действительности день был полон звуков. Шумели волны, скрипели канаты, кричали серые чилийские чайки, оживленно переговаривались пушкари подле выкаченных на боевую позицию кулеврин.

Вчера сговорились с вождем, что плата, двадцать мушкетов, будет перевезена на берег после того, как шлюпки доставят на корабль первую часть груза. Мушкетов индейцы, конечно, не получат, еще чего. Загрузившись фруктами и мукой, «Лифде» поднимет якорь. А пушки наготове на случай, если арауканы начнут стрелять из луков.

Вильям смотрит в подзорную трубу.

Вождь, опираясь на украшенную акульими зубами палицу, знак своего ранга, подводит Ван Бёйнингена к козам. Показывает куда-то вниз. Капитан приседает на корточки, рассматривает. Шляпу держит в руке, чтоб не свалилась. Вдруг индеец замедленно, грациозно, плавно взмахивает палицей. Она опускается на склоненную голову. В стеклянном кружке видно, как от удара неистовой силы столь же неспешно разлетаются брызги крови и костяные осколки.

На самом деле всё произошло с молниеносной быстротой, но в кошмарном сне время будто растягивалось.

Вильям не слышит собственного крика, только чувствует, как сжалось горло. Опускает руку с трубой. Видит, как из кустов выскакивают люди. Их много, очень много. Сотни.

Матросы бегут к лодкам, Том отстал, у него одна нога короче другой — подростком сорвался с реи, и правая, сломанная, перестала расти.

Индейцы проворнее, они уже рядом.

Зачем, зачем было снова поднимать трубу?

Глаза брата вытаращены, рот разинут. И прямо оттуда, изо рта, высовывается узкое острие копья.

Том исчез.

Кто-то трясет Вильяма за локоть. Это помощник. Он орет, разевает рот, но не слышно ни звука. Показывает на пушку.

Вильям трясет головой. Стрелять нельзя, попадешь в своих.

Но все равно никто не спасся, ни один человек. Догнали, убили и начали прямо там, на берегу потрошить. У арауканов обычай: вырезать сердце и печень врага, чтобы впиться в еще горячий трофей зубами, забрать себе жизненную силу убитого.

Кошмар всегда заканчивался одним и тем же. Смуглый человек, согнувшийся над Томом, разгибался и торжествующе вздымал руку. В ней темный ком.

Потом палила первая пушка, и Вильям, подавившись воплем, пробуждался.

Ссылки к ссылкам первой главы

С 1580 до 1640 года две главные колониальные державы той эпохи были соединены унией и управлялись одним монархом. Произошло это после того, как молодой португальский король Себастьян Желанный, воспитанный на рыцарских романах, погиб, не оставив потомства, при весьма драматичных обстоятельствах. В поисках приключений он ввязался в междоусобную войну между двумя султанами, оспаривавшими марокканский престол, и в кровавом сражении при Эль-Ксар-эль-Кебире — уникальный случай в истории войн — сложили головы все три монарха. Этим воспользовался испанский Филипп II, чей дед был португальским королем, и возникло гигантское государственное образование, которое было богаче всей остальной Европы вместе взятой.

Эпоха Иберийской унии — период наибольшего могущества испанских Габсбургов. Власть трех Филиппов — второго, третьего и четвертого — распространялась на оба полушария, от Фландрии до Макао и от Флориды до Чили.

При этом, согласно условиям союза, колониальными владениями объединившиеся страны управляли по отдельности и ревниво оберегали свои заморские территории друг от друга. Япония, например, считалась португальской «сферой влияния». Испанским купцам и даже миссионерам попасть туда было очень трудно.

Нет, все-таки нужно рассказать о человеке, который считается самым крупным деятелем японской истории.

В шестнадцатом столетии страна находилась в таком разброде и расколе (эпоха получила название «Время враждующих княжеств»), что для ее умиротворения понадобилось целых три Великих Объединителя, сменявших друг друга: Нобунага Ода, Хидэёси Тоётоми и Иэясу Токугава, причем завершил этот процесс, растянувшийся на полвека, лишь последний.

Шести лет от роду Иэясу попал в руки врагов и стал заложником. Отцу пригрозили, что, если он не подчинится, ребенка убьют. Как мы уже знаем, японского родителя-самурая такими пустяками было не напугать, и отец отказался, но мальчика всё же оставили в живых. В дальнейшем подобных чудес в жизни Иэясу будет много.

Пятнадцатилетним подростком он впервые повел войско в битву против опытного противника и одержал победу, проявив ловкость, которой никто от мальчишки не ожидал. Затем…

Впрочем не буду подробно пересказывать длинный и извилистый путь Иэясу к высшей власти.

Есть апокрифическая история о том, чем Три Объединителя отличались друг от друга.

Однажды Нобунаге подарили певчую птицу, которая никак не желала петь. Хидэёси и Иэясу находились рядом с правителем. Разгневавшись, Первый Объединитель крикнул упрямой птахе: «Пой, иначе я убью тебя!» Хидэёси сказал: «Не бойся, малютка. Я научу тебя петь». Токугава же молвил: «Я подожду, и она запоет».

Вот жизненная философия Иэясу в его собственной трактовке: «Жизнь похожа на долгое путешествие с тяжелым грузом. Шагай медленно и ровно, дабы не оступиться… Истинно сильны и мужественны те, кто ведает терпение. Это умение сдерживать свои порывы. Есть семь эмоций: радость, гнев, тревога, восхищение, горе, страх и ненависть. Обладает терпением лишь тот, кто не поддается ни одной из них. Я не столь силен, как мне хотелось бы, но я долго учился терпению и овладел им».

Терпения у Токугавы было очень много. Не проиграв ни одного сражения, он не раз признавал себя побежденным, склоняясь перед более сильным соперником, выжидал своего часа и поднимался выше.

Звездный час для Иэясу настал, когда он уже приближался к шестидесяти. После смерти Второго Объединителя Хидэёси страна снова разделилась на два лагеря: Западный и Восточный. Судьба державы решилась в 1600 году в знаменитом сражении при Сэкигахаре. Иэясу, никогда не полагавшийся на удачу, провел большую подготовительную работу: запасся изрядным количеством огнестрельного оружия (тут-то и пригодились пушки-мушкеты с голландского корабля), а также заранее тайно переманил на свою сторону нескольких важных даймё из противоположного лагеря. В разгар битвы они ударили по своим, и Токугава стал хозяином страны.

Но и после этого триумфа Иэясу не торопился. Еще полтора десятилетия он медленно и планомерно подавлял последние очаги потенциального сопротивления. Завершив объединение страны в 1615 году, он почти сразу же скончался, должно быть очень довольный своей работой.

Вторая глава «МЕЙСТЕР ВАН ДЕН ЗЕЕН»

Утром Вильям встал с твердым убеждением, что колебаться не из-за чего. Есть отличная английская пословица: глупо золотить лилию. И еще одна, о том же: лучше одна птица в руке, чем две в кустах. Японцы же говорят: не строй дом на крыше.

Прекрасная лилия, упитанная птица в руке, крепкая крыша над головой — всё это у Вильяма уже есть.

Здороваясь с детьми, он не удержался, погладил по головенке Сьюзан — очень уж она была славная со своими синими глазками. Джозефу, когда отвернулась мать, скорчил рожу. Парнишка сделал то же самое — такая у них была игра, тайком от О-Юки, которая подобного неприличия не одобрила бы.

День был долгожданный: спуск на воду «Ласточки» (так переводится «Цубамэ»). Если б голландцы позавчера не смутили душу своими соблазнами, Вильям летел бы домой как на крыльях, предвкушая праздник. Но ничего. Соблазн отринут, а праздник — вот он, наступил.

Вильям вышел на большую дорогу, по которой вчера прибыл из Сумпу, через полмили свернул на другую, маленькую. Тропа петляла по длинному каменистому мысу, постепенно спускаясь к прибрежной деревне Миура — девяносто домов, четыреста пятьдесят жителей. Миура-но Андзин, так в документах значился владелец этого селения, «Штурман Миурский». Неплохое имя.

Государь наградил его поместьем и титулом хатамото за постройку двух европейских кораблей: сначала двухмачтового, потом трехмачтового. Но плавать на новопостроенных кораблях не отпустил. Сказал, лукаво усмехаясь: «Боюсь, уплывешь и не вернешься. Я приискал тебе хорошую жену. Поживи-ка в уюте и достатке. Полюби японскую жизнь и японский порядок. А там посмотрим».

Иэясу мудр, он видит людей насквозь. Тогда, четыре года назад, Вильям и вправду скорее всего уплыл бы отсюда в море-океан. Не сразу, конечно. Сначала подобрал бы команду из людей, которые ценят свободу выше порядка. А сейчас даже наживка Ван ден Брука его не соблазнила. Поплавать под парусами можно и в Миуре — для того и заложена «Ласточка».

Идея построить каттер для морских прогулок (голландцы называют такое суденышко, пригодное лишь для плезиров, «плезирбоот» или «яхт») пришла Вильяму в голову весной, когда он увидел, с каким удовольствием государь катается на обычной весельной лодке-юсэн по озеру. А если сконструировать быстрокрылую ласточку, которая будет скользить по морским волнам? Да преподнести в дар его величеству. Иэясу любит новые развлечения. И щедро награждает тех, кто умеет его порадовать.

Староста деревни исполнил всё в точности.

Маленький кораблик — одиннадцать ярдов по килю, водоизмещение двадцать хандредвейтов — был достроен еще в прошлый приезд, под личным руководством Вильяма. Стоял на бревенчатых стапелях в яме, вырытой на берегу впадавшей в залив речушки. Крестьянам было велено перекрыть этот невеликий поток, что они и сделали. Вода поднялась, наполнила яму. «Цубамэ» была на плаву! Оставалось только вытянуть ее на рейд.

Какая красавица, думал Вильям, обходя свое творение. Легкая, как ласточка, и, будем надеяться, такая же быстрая. Косой гафель при двух стаселях должны обеспечить прекрасную маневренность.

Впрочем сейчас проверим…

Он вскарабкался на борт, проверил снасти. Махнул старосте. Тот крикнул гребцам в лодках, людям на берегу. Натянулись канаты, «Цубамэ» качнулась, тронулась.

Полчаса спустя, на хорошей глубине, Вильям стал готовиться к первой прогулке.

Снял кимоно, оставшись в одной набедренной повязке фундоси. Чертовы мечи положил на палубу. Появляться без них перед крестьянами самураю зазорно, но уж в море-то, на собственном корабле, пускай крохотном, плевать на кодексы. Длинный меч, катана, был бутафорский, с клинком из серебра, которое в Японии дешево — чтоб не таскать на себе лишнюю тяжесть. Искусством кэндо, японского фехтования, круглоглазый хатамото все равно не владел, эту науку надо осваивать с детства. Но короткий меч, вакидзаси, был из превосходной стали. Острый, как бритва. Он не слишком отличался от английского дирка, а уж с этим-то оружием Вильям управлялся неплохо.

Дул отличный зюйд-зюйд-вест. Вильям поднял грот, перебежал к рулю. Для нормального управления, конечно, нужен хотя бы один матрос. Под меняющим направление ветром — а в заливе он вертляв, как собачий хвост — устанешь метаться туда-сюда. Ничего, обучу кого-нибудь из рыбаков, подумал Вильям. Молодой Рюдзо смышлен и расторопен. А еще надо будет обустроить и разукрасить каюту, чтоб была достойна высокого пассажира.

Закрепил руль, потянул шкот, чтоб лечь на бейдевинд. «Ласточка» хлопнула стакселем, как птица крылом. Яхт накренился, выровнялся, понесся быстрее.

Господи, вот оно, настоящее счастье!

Ветер, волны, простор! И никто, никто не указывает тебе, что принято и что не принято, что можно и что нельзя! Ты — сам по себе, ты — господин своей судьбы. Если ошибешься, или замешкаешься, или прозеваешь опасность — пеняй на себя. Недотепы в море гибнут быстро.

Глупые полагаются на удачу, тупые — на силу, слабые — на вожаков, а ключ — в быстроте ума и безошибочной реакции. Избегай ситуаций, когда приходится применять силу, но если это необходимо — бей быстро, точно, наверняка. И никогда, никогда не признавай никого другого хозяином твоей судьбы.

Потому-то он и стал штурманом, а не капитаном. У капитана всегда есть начальство. Или адмирал — если корабль военный, или владелец груза — если судно торговое. И потом, капитан командует только в бою. В плавании хозяин — штурман. Особенно, если море не изведано и карт не существует — а таковы большинство морей. Ты и только ты прокладываешь курс по звездам, угадываешь, куда завтра задует ветер, велишь крыльям-парусам разворачиваться и сворачиваться.

Взять человеческую жизнь. В ней всё, как на корабле. Кто-то раб, прикованный к галерному веслу, кто-то трюмная крыса, кто-то марсовый матрос, кто-то офицер. Но самый необходимый член экипажа — штурман. Погиб капитан — его место займет помощник, а штурмана не заменит никто. Без него в чужих морях корабль пропадет без следа, домой не вернется.

Ван ден Брук сказал: «У нас в Ост-Индской компании теперь капитанов нет. Главный купец, оперкупман, отвечает за груз, навигатор — за судно. Мы дадим вам большой трехпарусный корабль. Ваше дело будет доставить товар куда требуется в положенный срок, а прочее — на ваше усмотрение».

Здесь, под свежим ветром и солеными брызгами, Вильям опять заколебался. Одно дело вести такие разговоры на суше, под низким потолком, в четырех стенах, и совсем другое — когда всем существом ощущаешь восторг свободы.

Девять — нет, скоро уже десять лет он прикован к берегу. Как можно считать такую жизнь счастьем? Сказочной удачей?

Конечно, удача была. Как же моряку без удачи? Пятьсот человек вышли из Текселя на пяти кораблях: «Надежда», «Вера», «Любовь», «Верность» и «Благая весть». Надежда померкла, вера обманула, верность подвела, благая весть не прозвучала. До цели путешествия, таинственного и неведомого Япана, добралась только «Любовь». Корабль привел Адамс, потому что он — великий штурман. В живых оставалось всего двадцать четыре больных цингой моряка. Шестеро из них были так слабы, что вскоре умерли. Из восемнадцати сошедших на берег ныне живы трое. Вот что такое удача: когда вас трое из пятисот. И из этих троих лучше всех распорядился своей судьбой он, Вильям Адамс.

Ван Сантфорт остался европейцем. Живет в Хирадо, зарабатывает мелкой комиссионной торговлей. Жалкая участь. Любой самурай осердившись или спьяну может зарубить «красноволосого варвара» на улице, и убийце ничего за это не будет.

Ян Йостен, наоборот, сделался японцем. Он тоже самурай, но настоящий, истовый. Живет в Эдо, служит сёгуну Хидэтаде, жжет благовония перед буддийским алтарем. Всё прежнее перечеркнул и отринул. Мяса не ест, волосы чернит, по-голландски даже со старым товарищем говорить отказывается. Но он всегда был такой, Йостен. Какие все вокруг, таков и он. В Роттердаме — коммерсант, в море — моряк, теперь вот японец. Быть хамелеоном — тоже талант. Но это для людей без собственной начинки. Кто сегодня одно, завтра другое, а на самом деле никто и ничто.

Вот Вильям по-прежнему остался англичанином, но при этом сделался еще и немного японцем. Не изменил себе, а стал больше, чем был.

Или прав Николас Пёйк?

С голландцами было так: говорил почти все время старший, оперкупман Ван ден Брук, а ондеркупман, то есть младший купец, поддакивал и кивал. Уста размыкал редко, но каждое слово било точно в цель.

Ондеркупман Пёйк сказал, с сочувствием глядя в глаза: «В этом туземном наряде, с этой нелепой прической вы похожи на ярмарочного медведя. Которого заставили ходить на задних лапах и плясать под дудку. Станьте снова собой, Вильямом Адамсом. Это самое главное. А премия и прочее — не более чем приятное дополнение».

«Ничего себе «приятное дополнение» — минимум триста тысяч гульденов! — хохотнул его начальник. — Плюс чин капитана-навигатора, да титул «благородного господина», да место бевиндхеббера! И он еще раздумывает!»

Голландские послы прибыли к господину Иэясу с петицией. Откуда-то — не иначе от того же Сантфорта — они знали, что с ходатайством надо ехать не в Киото и не в Эдо, а в маленький город Сумпу. Разобрались, стало быть, в японской политике: что император лишь исполняет церемониальные обряды, сёгун ведает повседневными делами, а важные решения принимает господин о-госё.

Петиция была совершенно безнадежная: чтоб Япония вела торговлю с Китаем не через португальцев, а через голландскую Ост-Индскую компанию. Переводя государю речи Ван ден Брука, Адамс думал: они там в Амстердаме совсем ничего не смыслят в здешних обстоятельствах. Португальцы уже больше полувека посредничают между Китаем и Японией, которые вечно враждуют друг с другом и напрямую торговать не могут. Но китайцам очень нужно японское серебро, а острова не могут обходиться без китайского шелка. Раз в двенадцать месяцев из Макао приплывает «Черный Корабль», доставляет столько товара, что тканей хватает на целый год. Обратно уплывает с трюмами, набитыми серебряной рудой. За всю свою историю мировая торговля не знала перевозок столь баснословной ценности. С какой стати Япония поменяет хорошо налаженный португальский транзит на каких-то сомнительных голландцев? К «южным варварам» здесь привыкли. Кому и зачем тут нужны «красноволосые» торговцы?

«Что думаешь, Андзин?» — спросил господин Иэясу, выслушав голландцев.

«Позвольте им открыть факторию, государь. Только подальше от Нагасаки, а то они с португальцами перережут друг друга, у них же война, — сказал Вильям исключительно из сочувствия к компании, которой прежде служил. — Через несколько лет будет ясно, много ли вам от голландской торговли пользы».

Так он помог и прежнему хозяину, и новому: не слуга двух господ, а беспристрастный советчик.

Обе стороны остались довольны. Иэясу признал совет разумным, послы тоже обрадовались, попросили об отдельной встрече — отблагодарить. Подарят что-нибудь или преподнесут сотню-другую гульденов, думал Вильям.

А оказалось совсем другое.

«Посольство для прикрытия, — сказал Ван ден Брук. — Говорю вам об этом как своему человеку. Хоть вы и не голландец, но служили нашей компании, и хорошо служили. Мы приплыли в Хирадо на 19-пушечном «Грифоне», но в открытом море, на подходе к Нагасаки, дрейфует второй корабль, 26-пушечный «Красный лев». Наш план был перехватить «Мадре де Деус», черный корабль из Макао. В прошлом году из-за ураганов рейс сорвался, и на судне двойной запас товаров, баснословной ценности. Но из-за плохих ветров мы опоздали на два дня, португалец уже в Нагасаки. Теперь «Мадре де Деус» проторчит в Нагасаки несколько месяцев, пока не распродаст весь шелк и не загрузится серебром. Столько «Красный лев» в море не продержится. Не хватит воды и провизии. Нужно заставить карраку покинуть японский порт раньше времени. Тогда весь нераспроданный шелк и всё полученное серебро достанутся нам. Мы с хеером Пёйком прибыли сюда, в Сумпу, не ради японского короля, а ради вас, Адамс. Вы имеете на него влияние. Настройте его против капитана черного корабля. Дон Пессоа должен испугаться японцев и выйти в море. Там мы возьмем этого жирного гуся в клещи, и приз будет наш. Самый богатый приз в истории! Шесть лет назад адмирал Ван Хемскерк захватил близ Сингапура черный корабль «Санта-Катарина». На нем было столько шелка, что стоимость нашей Ост-Индской Компании выросла в полтора раза! Наша казна пополнилась на два миллиона двести тысяч гульденов! А в этом году груз двойной, представляете?»

«Ваша премия составит десять процентов, — впервые вставил тут слово Николас Пёйк. — Разумеется, вы уплывете из Японии вместе с нами. Домой вернетесь богачом. Получите место одного из директоров компании с рангом «Edele heer» и звание капитан-навигатора японских морей. Никто ведь не знает этих мест лучше вас».

Ван ден Брук еще долго расписывал блистательное будущее, ожидающее человека, который принесет компании такую выгоду. Пёйк же больше напирал на полную свободу, которой обладает капитан-навигатор. По-голландски его называют мейстер ван ден зеен, «хозяин морей». Кажется, ондеркупман разбирался в людях лучше, чем оперкупман.

С четверть часа Вильям просто слушал, потрясенный дерзостью замысла и опьяненный перспективами. Потом тряхнул головой, отогнал химеру.

— У вас преувеличенное представление о моем влиянии на государя. Я всего лишь удовлетворяю его любознательность. Показываю всякие европейские трюки. Я вроде придворного фокусника. Это во-первых. А во-вторых, никто на свете, даже фаворитка госпожа О-Нацу, в которой Иэясу души не чает, не смог бы уговорить его величество на такое. Португальская торговля и «черный корабль» Японии необходимы. Без китайского шелка здешним благородным дамам и господам будет не в чем ходить.

Голландцы переглянулись. Ван ден Брук кивнул помощнику: мол, давай лучше ты. А может быть, кивок означал «пора».

Пёйк достал из кармана конверт и свиток. Сначала открыл конверт, вынул листок, покрытый европейскими горизонтальными письменами, от которых Вильям уже отвык.

— По поводу вашей влиятельности на японского короля… Мы перехватили донесение его главного европейского советника Жоао Родригеса. Он докладывает генералу ордена иезуитов о положении дел в Японе и в частности выражает беспокойство по поводу опасности, которую представляет англичанин Адамс, сумевший завоевать расположение «короля Иэясу». Так что Токугава прислушивается к вам больше, чем вам кажется. Это ответ на ваше первое сомнение. Теперь по поводу второго сомнения. Мы отлично понимаем, что япанеры не могут отказаться от португальской торговли. Нам всего лишь нужно захватить «Мадре де Деус» с ее грузом. А для этого достаточно настроить короля лично против капитана карраки. Чтобы Пессоа узнал об этом, испугался кары и уплыл в открытое море.

— Да как я же это сделаю?! — перебил Вильям.

— С помощью вот этого документа. — Пёйк развернул вторую бумагу, и эта была густо исписана вертикальными строчками. — Десять месяцев назад в португальской колонии Макао произошел инцидент. Там остановился для ремонта японский корсарский корабль. Кстати говоря для нас загадка, почему японцы, научившись плавать по дальним морям, пренебрегают торговлей и занимаются лишь разбоем.

Вильям объяснил:

— Потому что это не купцы, а вако. В Японии владеть оружием дозволяется только самурайскому сословию, но для самурая торговля — занятие позорное, пачкать им руки нельзя. Князья южного острова Кюсю снаряжают корабль, набирают в команду ронинов (это бесхозные самураи) и отправляют их за добычей. Отличившихся делают своими вассалами. За такую награду ронин расшибется в лепешку. Япония — страна, в которой больше всего чтут порядок, здесь каждый человек должен занимать определенное место.

— Может быть, у себя дома япанеры и чтут порядок, но за морем они ведут себя хуже дьяволов. Эти вако устраивали в Макао такие дебоши и непотребства, что губернатору пришлось арестовать их капитана. Корсары отбили его, порубив стражников своими саблями…

— Еще бы. По японскому кодексу они были обязаны заступиться за своего господина. Иначе — харакири.

— Губернатор собрал гарнизон, выкатил пушки и половину корсаров перебил, а вторую перевязал. В тюрьме он взял с пленников письменное свидетельство, что они сами были виновниками конфликта.

— Я не понимаю, при чем здесь «черный корабль» и как эта вполне обычная история может настроить господина Иэясу против португальского капитана.

— Дон Андре Пессоа и есть губернатор Макао. Он сам привел «черный корабль» в Нагасаки. Чтобы не только осуществить торговую операцию, но и уладить инцидент. Он отправил правителю свои объяснения, приложил свидетельство виновных. Родригес позаботился о том, чтобы король Иэясу не разгневался. Однако мы слышали, что наихудшим преступлением в Япане считается обман повелителя. Правда ли это?

— Да. Это называется «хайнин», вроде нашего оскорбления величества. Как всякое преступление, задевающее честь государя, карается позорной смертью. Но в чем тут обман?

— На нашем корабле — те самые японские корсары. Мы сумели вызволить их из темницы. И они написали совсем другую грамоту. Вот эту. Из нее следует, что Пессоа обманул короля. Если вы улучите правильный момент и вручите государю сей документ, да расскажете, что есть свидетели — как поведет себя король?

Вильям немного подумал.

— Всё зависит от обстановки. Если разговор будет с глазу на глаз, господин Иэясу скорее всего не захочет скандала и разорвет бумагу, которая может повредить торговле. Он человек практичный. Однако если обвинение будет предъявлено в присутствии слуг, государю придется отдать приказ о расследовании — иначе урон чести.

— Вот видите, как верно мы сделали, что решили действовать через человека знающего, — молвил Ван ден Брук. — Нам бы король не поверил. Или прикинулся бы, что не верит. Иное дело — вы. И момент, я уверен, вы сможете выбрать какой нужно. Сделайте это. Добейтесь указа о начале расследования и доставьте эту весть нам. Мы позаботимся о том, чтобы Пессоа как следует напугался. И решил сняться с якоря. Вот и всё, что от вас потребуется, хеер Адамс. А какова будет награда, вы знаете. Что скажете? Согласны?

— Мне нужно подумать, — пробормотал Вильям. Лишь теперь он понял, что это не химера, а вполне осуществимый план. И сердце вступило в схватку с разумом.

— Возьмите свиток. Теперь успех нашей миссии и ваше собственное счастье в ваших руках.

С этими словами Ван ден Брук поднялся с татами. Встал и Пёйк.

— Хозяин морей или придворный фокусник — выбирайте, — тихо сказал он.

На том и расстались.

Утром, на берегу, казалось, что соблазн побежден и отогнан прочь, но здесь, под парусами, опять защемило сердце, позвало в дальний путь. Испугавшись этого зова, Вильям повернул руль. Стал править назад, к бухте.

Ссылки ко второй главе

Поместье, которое выделил своему хатамото государь Иэясу, сейчас стало частью портового города Ëкосука. Андзин Миура — местная звезда. Есть парк его имени, есть Холм Андзина, есть гробница. Побывал в Миуре и я, купил себе сувенир: платок-фуросики с голландским кораблем.

Чтут память Вильяма Адамса и в других местах.

В городке Ито, где он спустил на воду первый европейский корабль, построенный в Японии, каждый год проводят «Фестиваль Андзина Миуры» и стоит памятник.

Еще один монумент поставлен в Хирадо, где Андзин подолгу живал.

С исторической памятью и долгом благодарности у японцев всё отлично.

Мельхиор Ван Сантфорт, товарищ Адамса по несчастью (вернее по счастью, ибо тоже принадлежал к числу очень немногих выживших), служил на корабле «Любовь» казначеем. В отличие от яркого Адамса он японского правителя ничем не заинтересовал и когда попросился отпустить его домой, препятствий не возникло.

Однако, доплыв до голландской базы в Малайзии, практичный Мельхиор пожалел об упущенных возможностях и вернулся обратно в Японию. Занялся, выражаясь нынешним языком, экспортно-импортными операциями и постепенно, если употребить еще один современный термин, раскрутился. Статус его однако был невысок. Женился он не на родовитой барышне, а на дочери плотника.

Для японцев Сантфорт так и остался «варваром». На старости лет, когда европейцам запретили жить в Японии, он был выслан прочь, разоренный и бесприютный. Умер в Батавии. Никто кроме особенно въедливых историков о нем не вспоминает.

Иное дело — другой спутник Адамса, второй помощник капитана Ян Йостен. Тоже очень интересная судьба, но совсем другая.

Этот быстро ояпонился, обзавелся семьей и начал верно служить сёгунату. В число фаворитов государя однако не попал. Когда Иэясу переселился в Сумпу, Йостен остался при дворе номинального сёгуна Хидэтады, в Эдо. Как и Адамс, был советником по вопросам внешней торговли, но менее влиятельным.

Зато имя Йостена сохранилось в столичной топонимике. Центральный токийский район Яэсу (так японцы произносили трудную фамилию Joosten) получил свое название по имени владельца усадьбы, которая там когда-то находилась.

На старости лет Ян Йостен, по-видимому охваченный ностальгией, вдруг засобирался домой, в Голландию. Это была бы интересная метаморфоза из области «как человек меняется на исходе жизни», однако никакой метаморфозы не вышло. Обратно из японцев в голландцы хатамото Яэсу не превратился. Добравшись аж до Джакарты, он снова передумал — потянуло обратно. Поплыл назад в Японию, но не добрался туда, утонул по пути при кораблекрушении. Причуды кармы.

Это перевод японского «курофунэ» — так японцы называли гигантские карраки, на которых португальцы раз в год привозили из Китая в Нагасаки жизненно необходимый ткацкой промышленности шелк. Название возникло из-за того, что борты для водонепроницаемости обмазывали смолой. Сами португальцы именовали свое плавсредство скучно: «Нао-де-трато» (договорный корабль), ибо снаряжался он на основании договора между двумя странами.

Каррака, предшественник галеона, — пузатое судно, использовавшееся главным образом для перевозки грузов. Его длина достигала шестидесяти метров, ширина — двадцати, водоизмещение — 1700 тонн. В трюмах этого левиафана помещались десятки тысяч рулонов драгоценного китайского товара. Доставляли также огнестрельное оружие, сахар (в Японии его не хватало), всяческие раритеты. Для обратного плавания каррака загружалась японскими товарами, прежде всего серебром. Подсчитано, что из привозного японского серебра в общей сложности было начеканено 30 миллионов монет. Прибыль, которую португальцы получали от торговых операций, была колоссальной.

Лучшие шелка закупало по фиксированной цене японское правительство, которое представлял нагасакский губернатор. Остальное распродавалось купцам на аукционах.

Японцы, не любившие ломать язык невообразимыми варварскими именами, называли этого португальца попросту Цудзи-сан, «Господин Переводчик» — точно так же, как Адамс у них был «Господин Штурман».

Между тем Жоао Родригес (1562–1634) был не просто переводчиком. В Японию этот воспитанник иезуитов попал пятнадцати лет от роду, выучил язык в совершенстве и сделал большую карьеру и на японском, и на иезуитском поприще.

Начинал он действительно как переводчик, занимая эту невысокую, но стратегически важную должность сначала при Втором Объединителе, а затем при Третьем. Однако и Хидэёси, и Иэясу ценили в португальце не только знание языков, но и быстрый ум, обширные знания, дипломатическую ловкость.

Цудзи несомненно сделал бы большую придворную карьеру, если бы стал вассалом сёгуна, но этот человек всю жизнь сохранял верность своим корням и своей вере. На четвертом десятке он принял сан священника, возглавил иезуитское представительство и защищал интересы всех японских христиан. С каждым годом это было всё труднее и труднее, поскольку правительству очень не нравилось распространение чужой религии. В конце концов Родригеса вслед за другими миссионерами вышлют из страны, которая стала его второй родиной, в Китай. Но этот поразительный человек сумеет проявить себя и в Китае, освоив еще один трудный язык и вновь достигнув высокого положения.

Главным вкладом в историю, однако являются не миссионерские и не дипломатические успехи Жоао Родригеса, а первый учебник и словарь японского языка.

Японское произношение китайского слова «вокоу», что означает «японские бандиты». Разномастных разбойников в морях восточной Азии было много, но японские лихие люди оставили по себе самые яркие воспоминания, поскольку существенно отличались от обычных пиратов.

Они были прекрасно организованы, искусны в бою и совершенно бесстрашны. Особенно пугало то, что, оказавшись в безвыходной ситуации, вако обычно не сдавался в плен, а убивал себя. Объяснялся этот героизм просто. В отличие от отребья, пополнявшего ряды обычных пиратских команд, в японские «суйгун» («морские отряды») поступали самураи, воспитанные в духе кодекса Бусидо. Собственно говоря, это были не пираты, а корсары — то есть морские грабители, действовавшие не по собственному произволу, но состоявшие на службе у какого-нибудь даймё.

Ужас на китайцев, корейцев, филиппинцев, индонезийцев, малайцев и европейцев наводило не только бесстрашие вако в морских баталиях, но и их бесчинства во время береговых стоянок. Этому тоже есть объяснение. Находясь у себя дома, японцы должны были соблюдать массу правил и условностей, а на чужбине все табу и ограничения отменялись, стесняться было некого и нечего. В одном из португальских документов начала XVII века говорится про японских моряков: «У себя в стране они агнцы, но за ее пределами почти дьяволы». Эта особенность японской ментальности в полную меру проявится во время Второй мировой войны, когда солдаты микадо, столь церемонные у себя дома, будут совершать чудовищные зверства на оккупированных территориях. Кстати говоря историческое слово «вокоу» используется китайцами до сих пор — применительно уже не к пиратам, а вообще ко всем нехорошим японцам.

Третья глава КРИВАЯ СОСНА

Идти пришлось против ветра, острыми галсами. Когда яхт бросил якорь в устье речушки, осенний день уже заканчивался. Солнце опустилось к дальним горам на той стороне залива, налился предвечерней синевой конус Фудзи. До него по прямой было добрых полсотни миль, а кажется — рядом.

Домой Вильям шел тем же путем — через деревню, где на каждом шагу низко кланялись крестьяне. На каждого полагалось коротко взглянуть — строго, но не сердито. Сердитый взгляд господина повлек бы за собой визит старосты, который стал бы выяснять, чем прогневил Андзин-саму имярек. Не обратить на встречного внимание — обидеть человека. В Японии же без особой причины никого не обижают. Но и беспричинно улыбаться нижестоящим тоже ни в коем случае нельзя — как нельзя улыбаться и вышестоящим, если только с тобой не пошутили. Обычная улыбка, так мало значащая у европейцев — только для равных, и обозначает она не веселость, а вежливость: раздвинул губы и поклонился, причем крен головы, вплоть до градуса, в точности соответствует твоему статусу. Здесь мало тех, кто совсем уж равен. Один почти всегда старше возрастом, на капельку выше положением, чуть-чуть заслуженней. Пока Вильям не освоил сложную японскую науку вежливости, он без конца совершал всякие промахи, а улыбаться кому-либо после одной скверной истории вообще перестал.

Расслабился и размягчился он только на узкой дорожке, что вела над обрывом к большой дороге. Предвечерний бриз шевелил выгоревшую за лето траву, шелестел листьями кустарников. Деревья здесь, над морем не росли — ноябрьские тайфуны ломали юные стволы, сдуру потянувшиеся из земли на открытом месте.

Из зарослей цугэ (как эти густые кусты называются по-английски Вильям понятия не имел; в водорослях он разбирался лучше, чем в сухопутных растениях) вдруг вышел человек в застиранном до полной бесцветности кимоно. Лицо его было обветрено, глаза сощурены. По двум мечам за поясом, по нестриженой голове, по длинному косому шраму на щеке сразу было видно: это ронин. А по тому что не поклонился и держит руку на эфесе — что намерения его враждебны.

После сражения при Сэкигахаре десятки тысяч самураев, служивших Западной коалиции, остались без господина и разбрелись по всей стране. Кому-то повезло — сумел устроиться на новую службу, многие отказались от мечей и стали простолюдинами, но немало было и таких, которые жили разбоем. Обычно они грабили купцов или торговцев, на самураев не нападали. И промышляли где-нибудь на рыночной дороге или на ночной городской улице. Здесь, в приморской глуши, разбойнику поживиться нечем.

Лихой человек с молниеносной быстротой обнажил катану. По легкости и скорости движения было видно: это настоящий мастер кэндо.

Сердце сжалось. Разум же поразился нелепости кармы. После стольких путешествий, приключений, опасностей, преодолений умереть вот так, по дурацкой случайности, от руки безвестного бродяги, которому всё равно кого грабить?

Нет, он ограбил бы плебея. Самурая он убьет.

— Я Андзин Миура, — быстро сказал Вильям и отвел руку подальше от мечей. — «Красноволосый» хатамото господина о-госё. Вы наверняка обо мне слышали.

— Плевал я на Иэясу, подлую собаку! — рявкнул Шрам.

Ошибка! Притом глупая. Следовало сообразить, что воин разгромленной армии ненавидит Токугаву.

— Я Сакакибара Бандзин, бывший воин Белолицего Ëсицугу! — гордо воскликнул ронин. — Хватит болтать. Вынимай меч. Один из нас сейчас умрет.

За свою долгую, бурную жизнь Вильям Адамс хорошо усвоил главный урок выживания: в миг смертельной опасности не рассуждай, а повинуйся инстинкту.

Меч он вынул из-за пояса, взяв левой рукой за ножны. Уже было ясно, что убийца со шрамом — самурай старой школы и не нанесет удара, пока противник не обнажил клинка.

Рубиться Вильям, разумеется, не собирался. Да и чем? Серебряной чепуховиной? В путешествии он всегда имел при себе пару пистолетов, но здесь, в Миуре, конечно, и не подумал брать их с собой.

— Минуту, — сказал он. — Сейчас приготовлюсь.

Свободной рукой засунул полы кимоно за пояс. Знал, что так делают фехтовальщики некоторых кэндо-рю, для большей маневренности.

Чертов блюститель самурайских канонов слегка согнул колени, изготовился к бою.

Отшвырнув бесполезную катану, Вильям развернулся и пустился наутек, чего никогда не сделал бы настоящий самурай. Но Вильям был не самурай, а штурман. Штурман знает, когда надо поворачивать корабль навстречу буре, а когда следует от нее улепетывать.

— Ты бросил меч?! Стой, трус! — послышалось сзади. Потом раздался топот.

Придерживая вакидзаси, Вильям несся вверх по тропе. Ноги у него были длиннее, он быстро оторвался.

Оглянувшись, увидел: ронин бежит следом, мерно и вроде как неспешно перебирая ногами. То была побежка «асигару». Вот так, не очень быстро, но совершенно неутомимо воины могут двигаться много часов, совершая марш-броски по двадцать и даже двадцать пять миль.

Дело было дрянь. Моряки не приучены долго бегать. Вильям уже начинал задыхаться. Спрятаться среди прибитой ветрами растительности было негде. Оставалось одно — добежать до большой дороги. Может быть, повезет, и по ней движется какой-нибудь купеческий караван. Хотя вряд ли, время-то к вечеру. Разве что бредет крестьянин или возвращающийся с рынка ремесленник, но они не станут вмешиваться в свару самураев. Ронин догонит и на дороге.

Быстро работающий рассудок исчислил паршивость ситуации, но не запаниковал, а тут же нашел выход.

Пробежать пятьсот ярдов до перекрестка. Там растет кривая сосна, единственное дерево, каким-то чудом выжившее в этих голых местах. Под сосной обычно делают привал путники — оттуда открывается хороший вид на море.

Вскарабкаться по стволу — как по мачте. Лечь на толстую нижнюю ветвь — как на рею. Одной рукой держаться, в другой — вакидзаси. Катаной снизу ронин не достанет. Если же полезет вверх, ему понадобятся обе руки. Попробует — получит коротким мечом по башке. Можно сидеть так до тех пор, пока на дороге не появится кто-нибудь способный помочь. Или пока грабителю не надоест торчать под сосной.

Вот так, быстротой и сметливостью, Вильям Адамс спасался бог знает сколько раз из положений похуже нынешнего.

Вконец сорвав дыхание, но опередив преследователя на добрую сотню шагов, он добежал до перекрестка.

Там кто-то был. Сидел на придорожном камне.

Человек в широкой-преширокой соломенной шляпе такухацу, надвинутой на лицо, так что виднелся лишь острый подбородок, увидев бегущих, поднялся, опираясь на длинный и толстый бамбуковый посох.

Но помощи от этого прохожего ждать было нечего. В таких головных уборах и с посохом ходят бродячие монахи, собирающие подаяние. Они хороши лишь для чтения заупокойных молитв…

— Беги, это разбойник! — крикнул Вильям, остановившись перед сосной и прикидывая, как будет лезть.

Но монах, если это был монах, не побежал. Он разглядывал Вильяма. Лица в тени от шляпы было не видно, да и некогда было разглядывать.

— Марумэ-буси ка? — с любопытством спросил тупица. — Круглоглазый самурай? Ха, я знаю кто ты! Мне про тебя рассказали в харчевне! Ты Миура-но Андзин, да? А где твоя катана? Неужели бросил? Как необычно! Зачем ты лезешь на сосну?

– Ëсэ! — отмахнулся Вильям, уже карабкаясь. — Отстань!

Через несколько секунд он был на узловатой ветви, в безопасности.

Шрам больше не бежал. Неторопливо приближался, помахивал мечом.

Болтливый дурак в шляпе, задрав голову, пялился на круглоглазого.

— Уноси ноги, бакамэ! — крикнул Вильям. — Он зарубит тебя, чтобы забрать милостыню!

— У меня ничего нет, — беспечно ответил идиот.

— Сначала он снесет тебе башку, а смотреть будет потом!

Но все равно было уже поздно. Шрам стоял за спиной у монаха. Озадаченно щурился на сосну.

— Снесет башку? — переспросил человек в соломенной шляпе. — Вот так?

А дальше сделал вот что. Взялся за верхнюю часть своего посоха, дернул — и оказалось, что это рукоятка меча, вставленного в полый бамбук. Продолжая то же движение, лишь изменив его траекторию, человек стремительно развернулся, дернул локтем — и прямой клинок скользнул ронину по шее.

Вильям вскрикнул: голова будто сама собой соскочила с плеч и покатилась по земле. Тело замерло. Вверх ударил темно-бурый фонтан. Потом ноги подломились, и обезглавленный труп рухнул.

— Слезай, поговорим, — сказал человек в такухацу, снова повернувшись к сосне. — Я спас твою жизнь. Валяй, произноси положенные в таких случаях слова благодарности. Говори, что теперь ты по гроб мой должник. А хочешь — пропусти все эти церемонии. Сразу спрашивай, чем ты можешь меня отблагодарить. Я тебе отвечу, я уже придумал. Я очень быстро соображаю. У меня прозвище «Китэндзиро». Так-то я зовусь Кэндзиро Коянаги. «Китэн» значит «башковитый», если ты по-нашему не очень кумекаешь… Давай-давай, спускайся! Я пока погляжу, нет ли на покойнике чего-нибудь ценного.

Оторопевший Вильям в первый миг не решил, безопасно ли будет слезть, но поразительный Кэндзиро Коянаги (раз у него фамилия — значит, он из самурайского сословия) отложил окровавленный меч и склонился над трупом.

Спрыгнув, Вильям опасливо посмотрел на мертвую голову. На лице ронина застыла гримаса крайнего изумления, словно в миг расставания с шеей голова заглянула за Великий Занавес и увидела там нечто поразительное.

Ничего, сказал себе Вильям. Помру — тоже увижу, что там. Но не сегодня. Он перекрестился и произнес благодарственную молитву.

— Мечи неплохие, — приговаривал Кэндзиро. — Но мой лучше. Я переделал его из закаленной толедской espada, рукоять только поменял… — Пошарил у покойника за поясом. — А это у нас что? Ого! Десять кобанов!

Распрямился. На ладони сверкали высыпанные из матерчатого кошелька овальные золотые монеты. Крестьянская семья на такую сумму могла бы сытно кормиться пару лет.

— Я тоже ронин, перебиваюсь с ячменя на редьку и временами подумываю, не выйти ли мне на большую дорогу, чтоб не подохнуть с голоду, — задумчиво пробормотал Вильямов спаситель. — Но с такими деньжищами грабить людей? Что-то здесь не так… А это что такое?

Он наклонился, поднял с земли цепочку. На ней блестел крестик.

— Кирисутан!

— Что? — медленно произнес Вильям, холодея.

Так это не грабитель…

— Я тоже крестился в вашу веру, — сообщил Кэндзиро. — Потому что христианином был мой господин. Я служил великому Юкинаге Кониси, владетелю провинции Хиго. Ваши называли его «дон Аугустино». Мое христианское имя Мигель, можешь так меня и называть: Мигэру. Да-да, я filho da Santa Igreja Católica, — вдруг перешел он на португальский, корявый, но бойкий. — И язык ваш выучил, потому что дон Аугустино приказал мне вести торговлю с вашими купцами. Я и по морям плавал. В Малакке был, в Патани. Это я к чему говорю?

— К чему? — ошарашенно переспросил Вильям. Он очень испугался крестика, упавшего с шеи Шрама. Это могло означать только одно: ронин подослан. И понятно кем. Внезапно заговоривший по-португальски Мигель-Кэндзиро всполошил его еще больше.

— Я спас тебе жизнь, так?

— Так.

— По законам благодарности ты у меня в погробном долгу, так?

Вильям кивнул, напряженно хмуря брови. Задавая свои странные вопросы, говорун вытирал клинок об одежду убитого. Бог знает чего ждать от человека, который столь ловко рубит головы.

— Я знаю, круглоглазые не придают долгу такую важность, как мы. Но всё же Жезуш Кристу завещал платить добром за добро, верно?

— Верно…

Засунув катану в посох и прислонив его к сосне, Мигель вдруг опустился на колени и согнулся в почтительнейшем поклоне.

— Вы, господин, хатамото самого Иэясу Токугавы. Значит, вы можете брать на службу самураев. Возьмите меня, господин. Никто не принимает в вассалы бывшего слугу князя Кониси, но я ваш ондзин, я спас вам жизнь. Я буду вам очень полезен. Как я владею мечом, вы видели. Я умен и могу всему на свете научиться. Я говорю на вашем языке и я молюсь вашему, то есть нашему католическому богу.

Он распрямился и сотворил крестное знамение. Потом еще три раза истово поклонился.

— Очень прошу, господин. Обратитесь с ходатайством в геральдическую канцелярию, пусть меня вновь запишут в самурайское сословие. И клянусь, ваши заботы станут моими заботами, а ваши враги — моими врагами… Если, конечно, вы назначите мне достаточное содержание, — прибавил Мигель, глядя снизу вверх преданными немигающими глазами. — Двадцать пять, а еще лучше тридцать коку.

— Я не католик. Я принадлежу к английской церкви. А португальцы — мои враги.

Ронина это нисколько не смутило.

— Значит, они и мне будут врагами. А вашей, то есть нашей английской вере я быстро научусь, не будь я Китэндзиро. Берите меня, не сомневайтесь. И никто не узнает, что вы убежали от разбойника, бросив свой меч.

Пройдоха, но он мне пригодится, подумал Вильям.

Ясно, что произошло. Крестик и золотые монеты всё разъяснили. У Родригеса всюду шпионы. За голландцами следили, никаких сомнений. Подслушали разговор. И расчетливый иезуит решил обезопаситься — убрать того, кто может поставить «черный корабль» под угрозу. Нанял ронина-христианина, отправил в Миуру. Когда Родригес узнает, что покушение сорвалось, предпримет новую попытку. Нужно срочно возвращаться в Сумпу. Хороший телохранитель в дороге очень пригодится.

— Присмотрюсь к тебе, потом решу, — сказал он тоном, каким господин разговаривает с вассалом. — Пойдем, подберем мой меч. Я его не бросал, он выпал у меня из-за пояса, когда этот выскочил из кустов. Завтра на рассвете сядем на лошадей и поедем в Сумпу.

— Никогда не ездил на лошадях, но научусь, — радостно ответил Мигель. — Присмотритесь ко мне, господин, хорошенько присмотритесь. От близкого знакомства я очень выигрываю.

— Ты не ездишь верхом? — поразился Вильям. Мальчиков воинского сословия приучают к седлу с шести лет.

— Я вырос в семье корзинщика. Идемте, господин, я всё о себе расскажу. Я очень хороший рассказчик.

Рассказчик он и в самом деле был отменный. Во всяком случае неостановимый. Сыпал историями одна чуднее другой до самого дома. Когда дошли, попросил отвести его в конюшню — познакомить с конем. Действительно, представился запасной кобыле, которую Вильям держал для дальних поездок одвуконь. Мигель поклонился каурой, попросил его любить и жаловать. Почтительно взнуздал, вывел во двор. Полночи оттуда доносилось фырканье и ржание, а утром, когда двинулись в путь, Мигель уже довольно уверенно держался в седле.

Рассказ продолжился.

В нынешние времена, когда господин Иэясу установил в стране строгий порядок и всякий подданный должен знать свое строго определенное место, такая судьба стала совершенно невозможной, но прежде, в эпоху междоусобных войн, людей швыряло и так, и этак. Удачливые и ловкие устраивали свою карму сами. Взять того же Хидэёси, который родился на свет крестьянином.

Кэндзиро, мальчишка из портового города Нагасаки, тогда еще не имевший фамилии, не захотел, подобно отцу, плести корзины. Сызмальства им владела дерзкая, почти неисполнимая мечта: стать самураем. Как он ее исполнил? Очень просто. «Я спросил себя, что больше всего ценят самураи? И ответил: искусство владения мечом. Я нанялся слугой к великому учителю кэндо. У него была своя фехтовальная школа. Подметая полы, я смотрел и слушал. По ночам лупил бамбуковым мечом манекены. И однажды на спор одолел в поединке первого ученика. Потом я выиграл состязание между школами, и наш князь, господин Кониси Юкинага взял меня на службу. Дал мне родовую фамилию Коянаги, собственноручно нарисовал герб и подарил два хороших меча. Но в это время я уже понял, что делать карьеру мечом долго, трудно и опасно. Рано или поздно встретишься с тем, кто владеет глупой сталью лучше, чем ты…»

Один рассказ без остановки перешел в другой — о том, как господин Кониси принял христианство, затеял морскую торговлю и ему понадобились самураи, сведущие в обычаях «южных варваров». «Через полгода я уже говорил и читал по-португальски», — хвастал Мигель Коянаги.

Вильям слушал его трескотню вполуха. Во-первых, зорко глядел по сторонам, держа руку на рукояти пистолета. Во-вторых, вспоминал о том, что осталось позади.

Позади остался превосходно обустроенный дом, куда больше не вернуться. Идеальная японская жена, которой Вильям не сказал, что скорее всего уезжает навсегда. Очень хотелось обернуться — О-Юки как обычно проводила до ворот и смотрела вслед, но оборачиваться было нельзя. Муж-самурай так поступил бы лишь перед долгим расставанием или неминуемой гибелью. С детьми — они еще спали — тоже не попрощался. Незачем рвать себе сердце.

Если всё сложится, он напишет жене благодарственное письмо, оставит в придворной канцелярии распоряжение о том, что до совершеннолетия сына Дзёдзиро Миуры просит считать главой дома О-Юки Миуру. А главное — попросит государя предоставить ей статус благородной вдовы. Тогда она будет сама себе хозяйка. Захочет — снова выйдет замуж, она ведь молода. Пусть не поминает лихом своего круглоглазого супруга.

И всё, отрезал прошлое, больше о нем не думал.

Стал размышлять о будущем.

Спокойная жизнь закончилась. Если иезуиты постановили убить, то рано или поздно убьют. Ради «черного корабля» — несомненно.

Что ж, пусть пеняют на себя. Вильям Адамс не мишень, а стрелок. Не добыча, а охотник. Предложение Ван ден Брука принято.

Давно Вильям не ощущал такой полноты жизни. Будет огонь, будет шторм, будет надрыв ума и сердечный трепет.

— …Я виделся с его светлостью господином Юкинага последний раз перед его казнью, чтобы попрощаться и попросить рекомендательное письмо на будущее, — рассказывал, потрепывая по холке лошадь, Мигель. — Господин сказал мне: «Такой ловкач не пропадет и без рекомендаций. Катись к диаболу, не мешай молиться». Вот как высоко великий Юкинага ценил мои дарования!

— Остановись-ка, — сказал Вильям и натянул поводья. — Для того, чтоб я взял тебя на службу, ты должен быть со мной честен. Всегда. Никакого лукавства, никакой лжи.

Мигель так порывисто поклонился, что его каурая скакнула, и он чуть не вывалился из седла.

— У каждого господина свои запросы. Вам нужно, чтобы я всегда был с вами правдив? Я буду прозрачен как vidro[1], которое намбандзины вставляют в свои janelas[2].

— Тогда ответь со всей правдивостью. Когда Кониси Юкинага лишился жизни, все его ближние самураи совершили дзюнси. Или ты не был так близок к князю, как утверждаешь, или ты не был верным вассалом. Которое из двух?

— Второе, — бестрепетно ответил Мигель. — В первую очередь я — умный. А самурай — только во вторую. Когда ум говорит мне: «Вот сейчас не надо вести себя по-самурайски», я слушаюсь. Вы хотите от меня честности? Извольте. Если вас убьют, я тоже не покончу с собой, а поскорблю немножко и буду жить дальше. И жизнью ради вас я жертвовать тоже не стану, да простит меня Бусидо. Рисковать — рискну. Если риск будет не слишком велик, а плата за мою службу достаточно высока, — уточнил наглец. — Тут прямая зависимость, господин: чем больше вы мне будете платить, тем на больший риск ради вас я пойду. В пределах разумного, конечно.

Вильям засмеялся. Бесстыжий прохиндей ему определенно нравился. Пожалуй, такой человек сгодится не только в телохранители. Проку от него может быть больше, чем от обычного японского вассала-тюсина, по-собачьи преданного, но квадратноголового. В своей европейской жизни Вильям встречал немало подобных субъектов, но в Японии — никогда. Если, конечно, не считать господина о-госё. Раньше Вильям думал, что во всей этой стране только один Иэясу такой.

Существует золотое правило обращения с людьми извилистого и гибкого ума: хочешь получить от них наилучшую помощь — не используй их втемную. А в том опасном плавании, которое нынче начинается, еще одна толковая голова и пара острых глаз очень пригодятся.

— Ну тогда и я с тобой начистоту, — решился Вильям. — Раз уж нас в такой день свела карма. Хочешь быть не моим вассалом, а моим младшим компаньоном? Ты ведь занимался торговлей, ты знаешь, что это такое.

— Чем будем промышлять? — быстро спросил Мигель. — И какова моя доля? Но вернуть самурайское звание я все равно хочу. Без него в нашей Тэнка жить трудно.

— Что такое «черный корабль» тебе рассказывать не нужно. Про то, что страна Голландия воюет с королем Испании и Португалии, ты тоже знаешь…

Японец слушал, затаив дыхание. У него дергался кадык, словно он жадно заглатывал каждое слово.

— …Если всё получится, твои — десять процентов моей доли. Это по меньшей мере тридцать тысяч серебряных монет. С таким капиталом в голландской Ост-Индии ты будешь жить лучше, чем японский даймё.

Мигель Коянаги сдвинул свою шляпу на затылок. Впервые стало видно лицо: остроносое, угловатое, с подвижным ртом. Пожалуй, ровесник — тоже за сорок.

— Я буду служить вам еще лучше, чем господину Кониси, — торжественно объявил японец. — Поскольку ваш интерес и мой интерес полностью совпадают. И я пойду на очень серьезный риск, чтобы уберечь вас от опасности. Ведь если вас не станет, как я получу мои тридцать тысяч серебряных монет? Раз я не вассал, а партнер, я не буду давать вам клятву верности на мече. Скрепим уговор, как это принято у круглоглазых.

Он плюнул на ладонь и протянул ее. То же сделал и Вильям. Рукопожатие получилось мокрым и крепким.

Ссылки к третьей главе

Самой ужасной оплошностью Андзина Миуры была неуместная улыбка.

Это произошло на третье лето пребывания англичанина в стране Ямато.

Господин Иэясу Токугава только что провозгласил себя сёгуном. В дворцовом храме шло торжественное богослужение. Была приглашена вся знать.

Попал в число избранных и Миура-сан, любимец государя. Стоял он, правда, в соответствии со своим невысоким рангом, у самых дверей, но это было и лучше. Во-первых, сюда доходил свежий, не пропитанный курениями воздух, а во-вторых, хорошо просматривалась задняя половина залы, где сидели жены приглашенных, все в изысканных кимоно, с умопомрачительными высокими прическами.

В ту пору Адамс еще не научился ценить красоту японских женщин. Обворожительными в этой стране считались узенькие глазки, маленькие лобики, реденькие бровки (их бывало вовсе сбривали — вместо них рисовали черточки), а свои зубы дамы покрывали черным лаком.

Вдруг одна из матрон полуобернулась, искоса взглянула на чужестранца — и Вильям залюбовался. Овал лица был безупречен, точеный носик слегка изогнут, глаза преизрядные, матово блестящие из-под густых ресниц, изящного рисунка губы, слава богу, сомкнуты, никакой чернозубой улыбки.

На «варвара» пялились со всех сторон, Вильям давно к этому привык и внимания не обращал.

Но дама в багряно-золотом кимоно была столь прелестна, что он ей широко улыбнулся, да еще и подмигнул — как сделал бы в Англии или Голландии, встретившись взглядом с хорошенькой дамочкой.

По храму прокатился шепот, а багряно-золотая красавица побледнела и зажмурилась.

Вот и всё. Вильям забыл про пустяковое событие. Собственно, и события-то никакого не было.

Однако разразился чудовищный скандал. Улыбнуться и тем более подмигнуть незнакомой даме, чужой жене, в Японии было примерно таким же неслыханным хамством, как если в Лондоне подойти к высокородной леди и шлепнуть ее по заднице. За такое оскорбление муж вызовет на дуэль, и драться придется не до крови, а до смертельного исхода.

В Японии же иного исхода кроме смертельного при оскорблении и не бывает. Кто-то обязательно должен заплатить жизнью.

Известие о том, что круглоглазый улыбнулся и подмигнул супруге конюшего Хираоки, разнеслось по всему самурайскому Эдо.

Поединки государь запретил. Рассчитаться с обидчиком было невозможно, но честь рода Хираока не могла оставаться запятнанной.

Конюший отослал опозоренную жену назад, в дом ее родителей, и она, не вынеся стыда, перерезала себе горло.

В тот же день господин Хираока рассек себе живот, обмакнул в кровь кисточку и красивым почерком написал прощальное стихотворение. Лишь после этого он кивнул кайсякунину, чтобы тот исполнил свою работу. Честь рода была спасена.

В театре Кабуки поставили пьесу «Улыбка варвара». Спектакль пользовался огромным успехом, зрители заливались слезами. У актера, игравшего Андзина, была приклеенная борода красного цвета и обведенные кругами глаза.

Государя уговаривали, чтобы он заставил Андзина тоже сделать сэппуку, но Иэясу велел «красноволосому» убираться из Эдо и до особого позволения там не появляться. Пьесу запретили как порочащую звание государева хатамото, упоминания об инциденте из хроник вычеркнули, списки прощального стихотворения господина Хираоки изъяли и уничтожили.

После этого случая Вильям зарекся улыбаться кому бы то ни было, а подмигивал только собственным детям.

Имя «Белолицый Ëсицугу» всякого тогдашнего японца повергло бы в трепет, но не факт, что невежественный Андзин знал, кто это такой.

Ëсицугу Отани, владетель княжества Цуруга, был близким соратником Второго Объединителя и одним из главных врагов Токугавы во время войны 1600 года между Западом и Востоком.

Искусный полководец и доблестный воин, Ëсицугу был болен проказой, гнил заживо. Свое обезображенное лицо он прикрывал белой маской — отсюда и прозвище.

Во время роковой битвы при Сэкигахаре инвалид уже не мог сидеть в седле, передвигался по полю в паланкине. Когда увидел, что сражение проиграно, согласно легенде, Ëсицугу проделал невероятный трюк, который запечатлел его имя в веках: высунул голову из-за занавески и снес ее с собственных плеч точным ударом острого меча.

Так что ронину, напавшему на Вильяма Адамса, было чем гордиться.

Различных рю, то есть стилей или «школ» кэндзюцу, фехтования, в Японии было несметное количество. В описываемую эпоху ловкое обращение с холодным оружием уже утрачивало практическое значение, потому что воевать стало не с кем, рубить некого, а самурайские поединки были запрещены под страхом смерти.

После Иэясу Токугавы кэндзюцу вообще превратится в род абстрактного искусства. Количество фильмов и романов, в которых доблестные рубаки крошат соперников направо и налево, никак не соответствует реальному числу «инцидентов с применением рубящего оружия». Примерно так же, как в Америке, где в вестернах ковбои перестреляли из «кольтов» в тысячу раз больше народу, чем на самом деле.

Но престиж кэндзюцу и принадлежность к тому или иному рю сохраняли значение вплоть до середины девятнадцатого века. Всякий юноша самурайского сословия мечтал попасть в какую-нибудь знаменитую «школу меча» — это открывало путь к карьере и помогало обзавестись хорошими связями.

Слово означает «легконогий». Так называли солдат-пехотинцев. Они тоже были самураи, но самого низкого ранга, на маленьком жалованье или с крошечным земельным участком. Однако иногда такой голодранец, у которого не имелось средств даже на снаряжение (асигару носили татами-до, дешевые «складные доспехи», принадлежавшие господину), благодаря своей доблести или смекалке вырывался на самый верх. Однажды, во всяком случае, такое произошло: Второй Объединитель Хидэёси, крестьянский сын, сначала чудом попал в ряды асигару, потом поднимался всё выше, выше и в конце концов стал правителем всей Японии.

Непременный атрибут всякого таинственного или зловещего персонажа в самурайских фильмах. Некоторые такухацу (например у бродячих монахов) закрывали бóльшую часть лица:

Искаженное португальское cristão (христианин).

Первые миссионеры появились в Японии шестьюдесятью годами ранее и сумели обратить в свою веру несколько влиятельных южных даймё. Многие самураи сочли своим долгом последовать примеру господина, и чужеземная религия стала быстро распространяться. Довольно скоро это поветрие начало внушать верховной власти серьезные опасения. Шокировало, например, то, что самурай-христианин отказывался делать харакири, когда того требовал кодекс Бусидо, ибо самоубийство — смертный грех и гибель души.

Самый знаменитый из даймё-христиан. Подобно великому Хидэёси выбился из простолюдинов. Построил свою головокружительную карьеру на том, что один из первых освоил новое перспективное дело: морскую торговлю. На этом поприще сблизился с португальцами, принял их веру.

У Хидэёси он сначала командовал флотом, затем стал полководцем — возглавил завоевательный поход в Корею.

При Сэкигахаре сражался в рядах побежденной Западной армии, сумел уйти от погони, но столь известному человеку затаиться было невозможно.

Согласно преданию, в последние дни жизни Юкинага вел себя как надлежит истинному христианину.

Совершать харакири он, разумеется, не стал. Хотел сделать доброе дело — облагодетельствовать крестьянина, давшего ему убежище: предложил тому донести врагам о беглеце и получить вознаграждение, но крестьянин отказался (чем увековечил свое имя). Тогда Юкинага сдался сам и отправился на казнь с иконой в руках.

За такую кончину католической церкви следовало бы мученика канонизировать, но этого не произошло — очевидно чтобы не травмировать корейских христиан. Очень уж плохую память оставил по себе в Корее дон Аугустино:

Очень важное слово в японском этосе, где одной из главных добродетелей считается благодарность. Благодарность — это долг, причем тяжкий. Даже простое «спасибо», которое по-русски означает безответственное «бог-де тебя за это спасет, а я пошел», на японском — «аригато», буквально: «я в затруднении». Более формальное «о-сэва ни натта» и вовсе переводится «теперь я у тебя в долгу».

Ондзин — это человек, который сделал для тебя что-то очень важное и очень хорошее. Отплатить полагается сторицей — хорошо бы так, чтобы теперь другая сторона почувствовала себя в долгу. Даже в современной Японии ритуал благодарения и отдаривания довольно утомителен, а уж у самураев он нередко выливался в чеховское «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».

Дословно — «смерть вослед». Жуткая самурайская традиция, романтизированная литературой и театром.

Очень красивым и достохвальным поступком считалось добровольно последовать за своим господином на тот свет. Например, когда умер Иэясу, из почтения к великому человеку умертвили себя тринадцать его советников (но не Андзин Миура — до такой степени он всё же не объяпонится).

Даймё или сановник, чувствуя приближение смерти, обычно издавал специальный указ, запрещавший его самураям делать дзюнси. Но если умирал скоропостижно, вассалам становилось как-то неловко перед окружающими: вроде бы полагается совершить дзюнси, а очень не хочется. Нередко находился доброволец, которому по какой-то причине жизнь была немила или же, скажем, человек сильно хворал. Доброволец спасал честь клана и в награду надолго оставался в памяти потомков.

Последний по времени знаменитый случай дзюнси — двойное самоубийство в 1912 году генерала Марэсукэ Ноги и его жены после кончины императора Мэйдзи. (Супруги потеряли двух сыновей при осаде Порт-Артура и очень по ним горевали).

Ссылки к ссылкам третьей главы

Непременный участник обряда харакири. Одиночное харакири — когда человек действительно выпускал себе потроха и потом втыкал клинок в горло — происходили крайне редко. Каждый подобный поступок, требовавший невероятной силы воли, потом долго помнили. Обычно же самоубийца лишь касался острием живота или даже просто брал в руки вакидзаси — этого считалось достаточно. Секундант-кайсякунин, как правило мастер меча, тут же отсекал голову одним ударом.

Судя по тому, что господин Хираока сумел написать прощальное стихотворение красивым почерком, он лишь слегка надрезал кожу — иначе ему было бы не до каллиграфии.

А его стихотворение, к сожалению не сохранившееся, было такое:

Однажды поэт Сергей Гандлевский, благодаря мою жену не помню за что (она передала ему солонку или нечто в этом роде), произнес эту сакраментальную фразу. Литераторы любят разговаривать цитатами. На следующий день жена ему звонит, говорит: «Сережа, ты говорил, что я могу прийти и взять твою жизнь. Большая к тебе просьба: загляни, пожалуйста, в такую-то книжку, проверь мне цитату». «Извини, Эрика, сейчас никак, — ответил ей поэт. — Убегаю к зубному».

Самурай бы так ни за что не поступил. (А вот годы спустя страшно отомстить, как это только что сделал я — это совершенно по-самурайски).

Четвертая глава В ОКЕ ТАЙФУНА

Курс плавания был проложен, план выстроен.

Самое насущное и неотложное — выиграть время. Остаться в живых до возвращения государя. Он должен прибыть из Эдо через пять дней — если не случится чего-то чрезвычайного. Впрочем, такого еще ни разу не бывало. Чрезвычайное, конечно, случалось, в большой стране все время случается чрезвычайное. Не бывало, чтобы господин Иэясу задержался. Он умел быстро восстанавливать государственную гармонию и не любил нарушать установленный порядок своей жизни.

Но Родригес скоро узнает, что покушение провалилось. На каждой из дорог, ведущих в Сумпу, у него шпионы. Они обязательно доложат, что Миура Андзин жив, цел и возвращается. Конечно, близ государевой резиденции никакой ронин с мечом не набросится — в заповедный город без особого пропуска никого, тем более бродяг, не пускают. Но дом может взять и среди ночи сгореть, вместе с теми, кто внутри. Или произойдет еще что-нибудь кармическое. Японцы скажут: такова воля Будды. На самом же деле это будет воля того, кто действует от имени Иисуса. Родригес может нанять ниндзя, которые исполнят работу чисто, и никто не заподозрит прокуратора Иисусова Ордена.

Когда налетел тайфун, улепетывать от него на всех парусах бессмысленно — нагонит и потопит. Надо разворачивать руль навстречу урагану и прорываться в его «око», на безопасный пятачок, вокруг которого крутятся смертоносные вихри.

Потому на ночевку не остановились, на станциях лишь поили-подкармливали лошадей, давали им часок отдохнуть. Потом гнали рысью дальше, до следующей эки. Весь расчет был на то, чтобы опередить португальских шпионов, которые передвигаются пешком. Даже если они передают весть по эстафете, все равно на четырех подкованных копытах передвигаться быстрей, чем на двух обутых в соломенные сандалии ногах.

Последние две дистанции, восемнадцать миль, проскакали вовсе без остановок. Мигель Коянаги сетовал, что отшиб седлом всю задницу. Это было очень не по-самурайски — настоящий буси никогда не жалуется на телесные страдания.

Прибыли в сумерках. Часа три, а то и четыре Вильям наверняка выиграл. Он намеревался потратить это время с пользой.

Городок, который несколько лет назад стал черепной коробкой, где обретался мозг державы, изобиловал гостиницами, они были на каждой улице. К государю из всех провинций прибывали князья, гонцы, просители, вызванные для доклада чиновники. В Замке размещали лишь самых важных, прочие останавливались на постоялых дворах. Напротив дома, выделенного государеву «красноволосому», тоже имелась ядоя. Там Вильям своего компаньона и поселил, приказав приглядывать за улицей и держать ухо востро. А также привести себя в приличный вид: побрить макушку и уложить подобающую самураю прическу, иначе ронина задержит патруль. Приличное кимоно пообещал прислать со слугой.

Время было нужно для того, чтобы после долгой дороги привести измученное тело, изнемогший от трудных мыслей разум и смятенную душу в состояние полной готовности — как подготавливают к морскому сражению корабль.

Воскрешать к жизни уставших мужчин превосходно умела Суйрэн, ее этому научили в чайном доме.

— Ара! — всплеснула она руками, выглянув во двор на лошадиное ржание. — Я вас не ждала!

И прикрыла руками покрасневшие щеки. Она была нарядно одета, с пышной прической. Внезапное возвращение господина явно застало ее врасплох.

— Что у тебя тут такое? — удивился Вильям.

Он знал, что не любовник. Профессионалка не нарушит контракта, а в нем прописано: вступать в плотскую связь с третьей стороной разрешается лишь по поручению первой стороны (господина) и при условии, что вторая сторона (наложница) не возражает.

Оказалось, у Суйрэн гости, верней гостьи. Две такие же разряженные красавицы-ойран, ее старые подруги по чайному дому, в отсутствие хозяина предавались запретной забаве — игре в кости. На низком столике стояли кувшинчики для сакэ, блестели кучки серебра.

— Просим извинить, просим извинить, — в три голоса мелодично выводили барышни, склоненные куафюрами к татами.

— Это вы меня извините, что испортил вам вечер, — учтиво ответил Вильям.

Суйрэн быстро выпроводила подруг, поняла, что от нее требуется и немедленно всё устроила.

Час спустя Вильям сидел в бочке, наполненной очень горячей водой, вдыхал успокаивающий аромат травы сисо, а искусные пальцы массировали ему свежевыбритый скальп, плавно нажимая на точки, возвращающие рассудку ясность. Потом Суйрэн точно так же, при помощи поглаживаний, легких ударов, размятий восстановит упругость мышц — и можно в бой.

Вот с кем будет жалко расставаться, думал Вильям, блаженно постанывая. Таких женщин в западном мире нет. Там или скучные жены, или вульгарные шлюхи. Надо будет при расставании щедро отблагодарить мою прелесть, пообещал он себе. Всё, что имеется в доме — подарить. И письменно освободить от контракта, без возврата денег за неиспользованный срок. Иначе О-Юки с ее рачительностью перепродаст бедняжку тому кто больше заплатит. Пусть Суйрэн оставшиеся полтора года поживет на свободе, пусть вспоминает своего круглоглазого добром.

Когда он, бодрый и собранный, подходил к дому Родригеса, время шло уже к полуночи.

Государев советник жил намного ближе к Замку, прямо около стен, и резиденция у него была побогаче: с высокими воротами, с просторным двором, со службами. Жалованье — две тысячи коку, в десять раз больше, чем у Андзина, но Родригес существует на иные средства, и они колоссальны. Он — прокуратор Японии, попечитель всех священников и монахов, окормитель миллиона туземных христиан. Ни у одного владетельного князя нет столько подданных, притом распоряжается Родригес не телами, а душами.

Про Цудзи-саму, Господина Переводчика, ходят легенды. Бог весть, что из них правда, а что нет. Но верно то, что его приблизил и выдвинул еще великий Хидэёси — и давно, лет двадцать назад. Господину Иэясу «советник по варварским делам» достался в наследство — и был оценен по достоинству. Государь и его управитель иностранных дел князь Масадзуми Хонда не решают ни одного дипломатического или внешнеторгового вопроса без участия чертова Жоао.

Иезуит мягкоречив, приятен лицом и манерами, сатанински умен и по-змеиному хитер. Знает все здешние тонкости, владеет языком не хуже ученого бонзы, а иероглифы пишет каллиграфическим почерком — не то что Вильям с его кривыми каракулями. Опасный враг, очень опасный…

— Жди у входа. Если крикну — врывайся и выручай, — шепнул Вильям своему телохранителю, преобразившемуся почти до неузнаваемости.

Мигель превратился в образцового самурая: каменное лицо, навощенный кок над блестящей макушкой, кимоно без единой складки, мечи торчат из-за пояса с идеальной параллельностью, причем толедский клинок перекочевал из бамбукового посоха в ножны.

— Если они на вас накинутся, за свои десять процентов я перекрошу всю эту мышатину. Тем более у них нет оружия, — почти не двигая губами ответил Коянаги, кинув презрительный взгляд на кланяющихся novatos — «послушников», как называл Родригес свою прислугу. Всё это были японцы в одинаковых серых рясах с вышитым алым крестом, на головах выбриты тонзуры. Поговаривали, что для темных дел иезуит использует zelosos[3], и среди них много ронинов-христиан. Вроде того головореза, которому отрезали голову, мысленно скаламбурил Вильям. Настроение у него было приподнятое — как всегда в разгар шторма.

— Не обольщайся насчет оружия. Я слышал, что в рукавах они носят ножи и очень ловко их мечут.

— А, хорошо, что предупредили, — спокойно кивнул Мигель. — Вы только крикните до того, как на вас накинутся, а не после. Иначе я могу опоздать, и плакали мои тридцать тысяч.

С этим напутствием Вильям двинулся вперед.

Сказал послушникам:

— Ваш господин не ждет меня, но примет, можете не сомневаться.

Называться он не стал. Все обитатели Сумпу знали Андзина Миуру.

Бумажные перегородки светились. В доме не спали.

Безмолвный служка провел незваного гостя по скрипучим татами в сёсай, кабинет хозяина, который от обычной японской комнаты отличался лишь тем, что на стене висело большое распятье, в углу светилась под лампадой икона Богоматери, а в приоткрытом шкафу оси-ирэ виднелись корешки европейских книг.

Худощавый человек в домашнем халате-юката сидел по-японски, на полу, перед низеньким столом, заваленном бумагами. Посмотрел на вошедшего с мягкой улыбкой.

— Храни вас Господь, сын мой, — сказал Родригес по-португальски тихим, но при этом звучным, очень приятным голосом. Тонкое ястребиное лицо смягчилось обаятельной, приязненной улыбкой. — Очень рад вас видеть, дон Миура. Но почему остался снаружи ваш спутник? Кто он? Пусть тоже войдет.

Он на несколько лет старше меня, а выглядит молодым, ни одной морщины, подумал Вильям, прежде видевший Родригеса только в замке, с расстояния. Это от монашеской жизни, которая на самом деле не жизнь. Без женщин, без приключений, без бурь сок в человеке не перебраживает, не превращается в вино, а просто прокисает.

Играть в любезности и околичности с иезуитом бессмысленно — на этом поле его не переплюнешь. Разговаривать следует прямо, по-английски.

— Это мой телохранитель, мастер меча. После знакомства с вашим zeloso я должен быть осторожным.

— С каким zeloso?

Как искренне чертов лис изображает удивление!

— Вот с этим.

Не садясь, Вильям кинул на стол крестик, упавший с перерубленной шеи.

Прокуратор взял цепочку. Сначала почтительно поцеловал крестик, потом внимательно рассмотрел.

— Здесь темное пятнышко. Это кровь?

— Да. Убить меня не так-то просто. Ваш пес сдох.

— Клянусь Иисусом, я не знаю, кто это, но судя по кресту, сын Божий. Да примет Господь его душу.

Иезуит перекрестился.

— Может быть и не знаете. Но это всего лишь значит, что убийцу выбрал и подослал кто-то из ваших подручных. Я пришел, чтобы сказать вам: я написал донесение господину о-госё, в котором сообщил о случившемся и о том, что ронин-католик подослан вами.

— Его величество спросит, имеются ли у вас доказательства столь тягостного обвинения, — укоризненно молвил Родригес. — Вы ведь знаете, как строго карается голословный навет на ближних слуг государя.

— Знаю. Поэтому письмо не отправлено, а передано в надежные руки. Оно попадет к государю, если я вдруг почему-либо расстанусь с жизнью. Или исчезну. Это и станет доказательством.

— Наш срок на земле определяет Промысел Божий, и, конечно, никто кроме Него не ведает своего часа. — Иезуит опять сотворил крестное знамение. — Но почему вы опасаетесь за свою жизнь? И почему полагаете, что на нее могу покушаться я? Я верую в Господа, блюду Его заветы, свято чту заповедь «не убий». Мне известно, что досужие языки распространяют обо мне всякие небылицы, но я пастырь Иисусов. Я не гублю души, я их спасаю.

Взгляд карих глаз был проникновенен и лучист.

Вильям разозлился.

— Перестаньте! Сами вы, конечно, не убиваете. Для грязной работы у вас есть помощники! И не лгите, что не знаете о моей встрече с голландцами. Уверен, ваши шпионы следовали за ними повсюду. Про планы голландцев вы, разумеется, тоже знаете. Но вы зря переполошились. Я на их предложение не согласился.

— Однако и не отказались, — тихо произнес Родригес, и стало ясно: его шпионы не только подглядывали, но и подслушивали. — Я не исключаю, что кто-то из моих духовных чад решил устранить угрозу без моего ведома, зная, что я никогда на такое не соглашусь.

На язвительную ухмылку собеседника иезуит ответил вздохом. Обернулся к иконе, положил руку на золотой наперсный крест.

— Клянусь пред ликом Пресвятой Девы, Миура-сан, что говорю правду. Я не приказывал умертвить вас. Я не желаю вашей смерти и нынче же разошлю предупреждение всем сынам церкви: причинивший зло Андзину Миуре будет подвергнут отлучению. Вам не о чем тревожиться.

Кажется, придумка с письмом сработала, подумал Вильям. По крайней мере здесь, в Сумпу, меня не тронут. А потом — потом погоняйтесь за ветром в море…

— Сядьте, сын мой, сядьте. Я давно хотел поговорить с вами наедине, по душам, — продолжил Родригес, приглашающе показывая на подушку-дзабутон. — Не угодно ли чаю? Мне прислали отменный, из Удзи.

— Не угодно, — буркнул Вильям. Еще отравит, невзирая на клятву.

Но сесть сел. Пусть поп поговорит. Послушаем, а после переведем с иезуитского языка на человеческий.

— Сеньор Адамс, вы не сын католической церкви, но все равно ведь христианин. Веруете в Господа нашего, печетесь о своей душе. Это там, в далекой Европе, ваш король враждует с нашим, но что делить нам, европейцам и христианам, оказавшимся на другом конце света? В прошлом столетии английский монарх захотел развестись с женой, римский папа неразумно заупрямился, и из-за этой нелепой свары возник раскол. Давно уже нет ни того папы, ни того короля, а мы всё враждуем, всё вредим друг другу. Уж здесь-то, в Японии, зачем это нам с вами — христианину Вильяму Адамсу и христианину Жоао Родригесу? Мы на чужбине, нас мало, так давайте же поддерживать друг друга. И вам, дорогой Вильям, поддержка нужна больше, чем мне. Вы ведь совсем один. Столько лет живете без церкви, без беседы со священником. Вы как заблудившийся в океане корабль, когда в небе не видно ни одной звезды. Зачем нам с вами враждовать? Что вам, моряку, за дело до споров между нашими и вашими теологами о тонкостях в трактовке Чина Богоматери? Станьте нашим, мы примем вас с распростертыми объятьями.

— Дело не в короле Гарри и его разводе. Дело в том, что мы не желали признавать над собой чужой власти, хоть бы даже и папиного святейшества. Разница между нами и вами в том, что вы готовы считать себя чьими-то рабами, а мы — нет. У вас, католиков, человек ничтожен и всецело зависит от Провидения. А наш Эразм говорит: «Для человека, обладающего волей, нет невозможного». Нет, дон Родригес, я не стану католиком. Я хочу быть хозяином своей судьбы.

Прокуратор понимающе кивнул.

— Есть у Господа и такие люди, как вы. Быть может, самые драгоценные из всех. Не хочу показаться нескромным, но я сам из той же породы. Я служу не генералу нашего ордена и не его святейшеству, я служу только Ему. Я — Domini Cano, Пес Божий. Внимаю только Его голосу, который есть голос моего сердца. Другого хозяина у меня нет. Но ведь и вы веруете в Бога, мóлитесь Ему в минуту опасности или сомнения. Мне горестно смотреть, как вы мечетесь во мраке. Горько, если вы так и сгинете, не обретя света.

— Угрожаете? — подобрался Вильям. — Это хорошо, а то я прямо заслушался.

— Нет-нет, что вы. — Родригес задумчиво смотрел на огонек масляной лампы андон. — Я вспоминаю другого человека, которого очень хотел спасти для Вечной Жизни и не сумел… Это был самый поразительный из мужчин, которых я встречал в своей жизни. Даже господин Иэясу признавал себя всего лишь его тенью…

— Вы говорите про господина Тоётоми? — догадался Вильям.

— Да, про великого Хидэёси. Как вы должно быть знаете, я был к нему близок. В восемнадцатый день восьмого месяца третьего года эры Кэйтё государь, долго перед тем хворавший, почувствовал, что умирает, и стал по одному призывать к себе тех, кого любил, чтобы попрощаться. «Чем одарить тебя напоследок, ученая обезьяна?» — прошептал он со слабой улыбкой. Он любил шутить, что я со своими круглыми глазами — вылитая говорящая обезьяна. Очень волнуясь, я стал умолять его принять крещение. Вашему Будде всё равно, он не сочтет это изменой, говорил я, но для Христа вы станете своим, и Он спасет вашу душу. «А заодно, следуя примеру великого Хидэёси, множество японцев тоже станут христианами, да?» Подмигнул мне одним глазом и больше его не открыл. Наоборот, закрыл и второй. Помилуй Господи его погибшую душу…

— Должно быть Хидэёси хорошо разбирался в людях, — заметил Вильям, не особенно впечатленный рассказом.

— Вот и вы не верите в мое бескорыстие. — Родригес печально вздохнул. — Нет, я хотел лишь спасти душу выдающегося человека… — В следующий миг он мечтательно улыбнулся. — Однако это напомнило мне другую историю. Со счастливым концом. Я сказал, что господин Хидэёси был самым поразительным из виденных мною мужчин. Но была и самая поразительная из женщин. Ее по волей Божьей мне спасти удалось. Хотите я расскажу вам о сеньоре Грасии Хосокава?

— Как-нибудь в другой раз, — насмешливо ответил Вильям, но отучившееся улыбаться лицо осталось неподвижным. — Думаете, я не понимаю, что вы меня оплетаете своими занимательными словесами, пытаетесь пролезть в душу? Зря стараетесь, католиком я не стану. Ни один поп не будет моим «духовным отцом», перед которым я буду каяться в грехах на исповеди. Мы, англичане, общаемся с Богом напрямую. Не по-собачьи, как вы, а по-человечьи.

— Как вы похожи на капитан-майора Андре Пессоа.

Иезуит вдруг сменил тему. Он вел какую-то свою, пока непонятную линию.

— Вот с кем вы найдете общий язык лучше, чем со мной. Дон Пессоа тоже моряк до мозга костей, тоже предпочитает нехоженые тропы. И терпеть не может попов. — Засмеялся. — Поэтому я напишу ему письмо не как духовная особа, а как знаток торговых дел и местной политики. Мое письмо вы вручите собственноручно, а мое благословение можете не передавать.

— Какое письмо? С какой стати я буду встречаться с вашим капитаном? — изумился Вильям.

— А вот с какой. Вы мечтаете вырваться из японской клетки на волю. Государь вас не отпускает, голландцы соблазняют вас своей безумной авантюрой. Вы колеблетесь, и правильно делаете. Захватить «черный корабль» Ван ден Брук не сумеет. Он торгаш, а дон Пессоа — великий воин и искусный навигатор, герой Малакки. На карраке «Мадре де Деус» семь палуб, восемьдесят орудий и фальконетов, шестьсот человек экипажа. Это настоящий кашалот, с которым нипочем не справиться двум мелким голландским акулам. У Абрахама Ван ден Брука на «Красном льве» двадцать шесть средних пушек, у Николаса Пёйка на «Грифоне» — девятнадцать. Обе команды вместе не насчитывают и трех сотен моряков. Видите, я всё знаю, вплоть до мелочей… Станьте нашим, Вильям. Примите святое причастие. Пусть даже не сердцем, а лишь обрядно. Иисус проникнет в вашу душу позднее… Погодите!

Родригес поднял руку, видя, что собеседник хочет возразить.

— Когда вы станете сыном святой церкви, я уговорю господина Иэясу отпустить вас, обещаю. Дам вам рекомендательное письмо к дону Пессоа. Он возьмет вас с собой в обратное плавание. По дороге в Макао он увидит, что вы с ним одной крови, что вы тоже великий мореплаватель. И предложит вам службу на одном из наших многочисленных кораблей — главным штурманом, а захотите и капитаном. Скажу больше… — Голос стал вкрадчив. — Вы давно живете в Японии и не могли не полюбить достоинств здешней жизни. Разлучившись с нею, вы скоро станете тосковать — и по японской семье, и по японской гармонии. Если же вы станете португальским моряком, всё это останется с вами. Вы перевезете жену и детей в Нагасаки, после каждого плавания будете возвращаться к себе домой. Что скажете, дон Адамс?

— Я подумаю, — ответил Вильям, выдержав уместную паузу.

Остаться собакой на привязи, только теперь не на короткой, а на длинной? Да еще отречься от своей веры? Слуга покорный.

Но главное, что план удался. Португальцы на время оставят его в покое. А через пять дней вернется Иэясу.

Ссылки к четвертой главе

Про ниндзя снято столько фантазийных фильмов и мультиков, понапридумано столько небылиц, что не помешает маленький экскурс в историю.

Знаменитые ниндзя, они же синоби, к 1609 году превратились в бледную тень прежней могущественной секты виртуозных шпионов и убийц. Объясняется это тем, что в стране установилась центральная власть, которая не желала мириться с существованием неподконтрольной тайной организации. А кроме того очень усох спрос на подобные услуги. Основные заказчики секретных операций, князья-даймё перестали враждовать друг с другом и вообще очень присмирели. Уровень заказчиков понизился — теперь это чаще всего были обыкновенные купцы, конкурировавшие между собой. Резко сократились и гонорары. Правительство иногда использовало «крадущихся», но всё реже и реже. В последний раз это случится в 1640 году во время большого христианского восстания на Кюсю.

Впоследствии потомки кланов ниндзя, еще сохранявшие некоторые наследственные навыки, поступали на службу в «О-нивабан», «Садовую стражу» — тайную полицию сёгунов Токугава.

«Исключительный цветок» — так можно перевести этот ранг, которого удостаивались самые заслуженные и востребованные куртизанки.

Беседа трех подруг — хозяйки дома госпожи Суйрэн, звезды чайного дома «Белый ирис» госпожи О-Хина и прибывшей из Эдо с визитом госпожи Цуцудзи — осталась за пределами повести, однако же приведу фрагмент этого разговора, чтобы смущение наложницы было понятно.

…Приятельницы были так хорошо воспитаны, что каждая старалась не выиграть, а проиграть, для чего приходилось прибегать к хитрости. Например, Цуцудзи-сан, увидев, что после ее броска кость собирается упасть кверху шестеркой, скорей смахнула нефритовый кубик на пол широким рукавом.

— Ах, какая я неловкая! — воскликнула она. — За это штраф.

И доложила в банк монету.

Остальные стали возражать, утверждая, что шестерка все равно уже выпала. А Суйрэн-сан сказала:

— Господин мне рассказывал, что у них, красноволосых, в качестве штрафа положено выпить лишнюю чарку вина.

И тут же налила гостье сакэ, а монету вернула.

Про господина она помянула как бы случайно, но с умыслом. Было понятно, что подруги пришли послушать про жизнь с круглоглазым, однако из деликатности никогда бы первыми об этом не заговорили. Теперь же тема была затронута самой хозяйкой, и беседа повернула в интересующую гостий сторону.

Цуцудзи-сан, которая славилась на всю столицу деликатностью и потому иногда выполняла правительственные задания, осторожно сказала:

— Один раз мне было поручено развлекать корейского посланника, и та ночь оставила у меня неизгладимые воспоминания, хотя внешне клиент был очень похож на нормального мужчину. Представляю себе, как… необычно жить с такой особой как Андзин-сама.

— Что в вашем господине самое-самое поразительное? — с любопытством спросила нетерпеливая О-Хина.

— Самое-самое поразительное? — задумчиво повторила Суйрэн и подержала интригующую паузу. — …Вначале я долго не могла привыкнуть к тому, что господин жарит сасими.

Подруги ахнули.

— И к тому что грудь у него покрыта шерстью. Но это даже приятно, когда привыкнешь. Закроешь глаза, представишь себе, что почесываешь собаку, и ничего.

Ответом был соболезнующий вздох.

— Он добрый и ласковый, — поспешно прибавила Суйрэн, — просто у них иные обыкновения. Например, когда он мной очень доволен и хочет выразить благоволение, он складывает губы, будто собирается подуть. — Она вытянула пухлые губки дудочкой. — Прикладывает мне к щеке и слегка присасывает кожу, делая вот такой звук.

Подруги проделали то же самое. С полминуты длилось чмоканье. Цуцудзи-сан целовала себя в запястье, О-Хина-сан в ладонь. Обе пожали плечами.

— Хорошо хоть не кусает, — заметила звезда «Белого ириса». — У нас была одна девушка, которая для развлечения клиентов совокуплялась с разными животными. Один раз ее, бедняжку, жутко покусал самец макаки. А как ведет себя на футоне Андзин-сама? Похоже ли это на любовь с обычными мужчинами?

— Са-а, — протянула Суйрэн, наслаждаясь сосредоточенным вниманием. — И да и нет. Начну с того, что…

И тут, в самый разгар увлекательного рассказа, от дверей донесся звон колокольчика. Густой голос крикнул:

— Киттикэт! Это йа! Я вэлнулса!

Женщины обмерли, будто их застали на месте преступления.

Управление иностранной политикой является наглядной иллюстрацией того, как Токугава организовал свою систему власти, когда на виду одно правительство, а на самом деле всё решает другое.

В столице Эдо при номинальном сёгуне Хидэтада распорядителем заморских дел состоял князь Масанобу Хонда, человек старый и дарованиями не отличавшийся, а в Сумпу при о-госё те же обязанности исполнял сын князя Масадзуми Хонда, куда более толковый. Таким образом получалась причудливая комбинация: при Токугаве-сыне состоял отец Хонда, а при Токугаве-отце — сын Хонда. Первая пара представительствовала, вторая принимала решения.

Японская хронология чрезвычайно сложна и запутана. В современной литературе японцы обязательно ставят в скобках год от рождества Христова, иначе никто кроме специалистов не поймет, о каком времени речь.

В принципе «эры» полагалось исчислять по правлениям императоров, но название могли поменять в царствование одного и того же монарха, если случалось какое-нибудь бедствие, или же, наоборот, могли растянуть, если дела шли удачно.

Например, эра с хорошим названием Кэйтё («Долгий праздник») стартовала в 1596 году при императоре Го-Ëдзэе, заменив короткую предыдущую, омраченную природными бедствиями, а продолжилась и при следующем императоре — до 1615 года. Для Иэясу Токугавы это двадцатилетие действительно было долгим праздником, принесшим Третьему Объединителю много побед. Но стоило начаться следующей эре, и праздник для Иэясу закончился, великий правитель в первый же год нового летоисчисления скончался.

Зря Андзин не пожелал выслушать рассказ о госпоже Хосокава. Эта история интересна и сама по себе, и в литературно-кинематографическом смысле.

Женщина по имени Тама Хосокава (1563–1600) является прототипом прекрасной Марико Тоды из романа Джеймса Клэвелла и из сериала «Сёгун» (даже двух сериалов). Основные биографические обстоятельства очень похожи. Правда, историческая Тама никогда не встречалась с историческим Андзином, так что романтических отношений между ними возникнуть не могло.

Как и клэвелловская героиня, Тама была дочерью прóклятого князя Акэти, который убил Первого Объединителя. Проклятым князь Акэти считается, потому что предать своего господина — наихудший из самурайских грехов (хотя Нобунага был чудовищем, и у Акэти имелись серьезные причины взбунтоваться).

Как и Марико, Тама была замужем за доблестным военачальником, служившим Токугаве. Супруг не отрекся от жены, дочери изменника, но был вынужден отправить ее в ссылку. Молодая женщина нашла утешение в христианстве. Сменила имя, стала называться «сеньора Грасия».

Коллизия со спасением осакских заложников, являющаяся сюжетным стержнем «Сёгуна», изложена в романе и фильме близко к фактам.

В 1600 году, во время войны Запада и Востока, глава Западной коалиции Мицунари Исида имел важное политическое преимущество: он контролировал главный тогдашний город Осаку, где находились — фактически на положении заложников — семьи почти всех главных даймё страны. Это мешало им примкнуть к лагерю Токугавы и сильно его ослабляло.

Тогда Грасия Хосокава, действуя от имени всех пленников, потребовала от Исиды выпустить ее из Осаки, а когда получила отказ, в знак протеста ушла из жизни, то есть поступила совершенно по-японски. Но в то же время нарушать христианское табу Грасия не стала. Формально она себя не убивала — приказала сделать это ближнему самураю, а перед тем подожгла свой дом. Драматичный жест высокородной дамы вызвал такую бурю в обществе, что Исиде пришлось выпустить заложников. Это стало одной из причин его поражения.

Чтобы смерть христианской мученицы не выглядела суицидом, иезуиты официально объявили, что умертвить сеньору Грасию приказал ее супруг. Но всем, конечно, намного интересней верить в то, что Грасия Хосокава была не жертвой мужского шовинизма, а самоотверженной героиней.

Это тоже очень интересная история, увы, совсем уж далекая от моего повествования.

В 1606–1607 г.г. португальская колония в Малайзии, город Малакка, был осажден большим голландским флотом. Морские и сухопутные сражения длились несколько месяцев.

Это была настоящая «битва народов», потому что с одной стороны бились голландцы и их малайские союзники, а с другой — португальцы и японские вако. Дон Андре Пессоа командовал португальско-японскими кораблями, был ранен, но одержал победу. Голландцы отступили, а герой Малакки в награду получил заветное назначение командовать «Черным кораблем» (как потом выяснится, на свою беду).

Пятая глава ЧАС СОБАКИ

Государь мог вызвать своего круглоглазого для урока или досужей беседы не сразу по прибытии, а через несколько дней, но получилось удачно.

В день возвращения его величество шел через парадную залу мимо собравшихся для встречи придворных. Они сидели длинной шеренгой на татами, все в накрахмаленных широкоплечих катагину, и поочередно кланялись лбом в пол — казалось, тростник сгибается под порывом ветра. Кому-то Иэясу кивал, с кем-то обменивался короткими фразами. Андзину Миуре бросил:

— А, давненько.

Личное обращение позволило Вильяму вставить слово.

— Государь, у меня важное сообщение, — сказал он, распрямив спину.

Иэясу на миг остановился, внимательно посмотрел в глаза. Знал, что Андзин по пустякам докучать не станет.

— Приходи в час Собаки.

Вечером Вильям вновь явился во дворец, но теперь был пропущен во внутренние покои.

Всё было новехонькое, выстроенное и обустроенное два года назад, когда государь перенес сюда свою резиденцию. Господин Иэясу говорил: «У сладкого ореха крепкая скорлупа», поэтому стены замка окружал тройной ров, а над двором возвышался мощный донжон, но личные апартаменты государя были уютны и удобно обустроены, а в самой сердцевине дворца находился небольшой квадратный садик. В спокойные вечерние минуты властитель империи сидел там на террасе-энгаве, пил сакэ или чай и любовался звездами.

Там Иэясу и принял своего «красноволосого».

— Садись-садись, — кивнул он в ответ на положенное по этикету приветствие. — Налейте ему вина. Я только что придумал танка, Андзин. Послушай и скажи, о чем оно.

Слуги внутренних покоев были приучены к незаметности. Чашка будто сама собою наполнилась. За соседним низким столиком кто-то в черном обмакнул кисть в тушечницу, готовый записать стихотворение для вечности.

Обманчиво добродушное, щекастое лицо сделалось мечтательным, голос напевно произнес:

Когда Вильям впервые увидел Токугаву — в грозный пятый год эры Кэйтё, накануне битвы при Сэкигахаре — Иэясу был похож на матерого, но поджарого волка, однако от жизни на покое Объединитель располнел. Лишь взгляд остался таким же — быстрым и острым, как у змеи.

При беседе с ним Вильям всегда был напряжен. Разговор мог принять самый неожиданный поворот, а еще все время было ощущение, что Иэясу прощупывает тебя с разных сторон, вертит так и сяк, испытывает на годность.

— Так о чем танка? — с улыбкой спросил повелитель. — Ну-ка, отвечай, не хлопай своими круглыми глазами.

Разгадывать японские поэтические аллегории Вильям так толком и не научился, иногда они бывали чересчур замысловаты или требовали некоего особого знания. Три канона? Гармония? Глаза, крылья, поводок? Господин Иэясу увлекается соколиной охотой, но псовой охоты в Японии нет…

— Подскажу. — Государь посмеивался. Ему было весело наблюдать за сосредоточенно сопящим варваром. — Это касается моего трактата «Сокрытое облаками». Изложение всей его сути в тридцати одном слоге.

Однажды в минуту доверительности Иэясу рассказал, что составляет трактат об искусстве правления, предназначенный для сына Хидэтады, который хоть и носит титул сёгуна, но пока еще далек от мудрости. Верховная власть подобна высокому небу, синева которого скрыта за облаками. Заглядывать за них тем, кто ползает по земле, незачем. Трактат этот предназначен для одного-единственного читателя, чтобы ему было откуда черпать знания, когда отца не станет.

Вильям понимал, отчего великий человек откровенничает с ним больше, чем с другими приближенными. Иногда Токугаве хочется с кем-то поделиться своими мыслями или проверить точность формулировок. Болтливости своего «красноволосого» государь не опасается. Андзин одинок, друзей не имеет, ни к какому заговору его, чужака, не привлекут, и кроме самого Иэясу в японском мире ему полагаться не на кого.

Излюбленной темой государя была государственная гармония Ва, при которой страна живет в согласии сама с собой, каждая пчелка огромного улья слаженно исполняет свою функцию: одни добывают пыльцу, другие ее перерабатывают в мед и воск, третьи охраняют, четвертые следят за порядком, и прочее, и прочее.

— Про два зорких глаза я, кажется, догадался, — неуверенно начал Вильям. — Вы говорили, господин, что первое правило власти — обладать всеобъемлющим знанием о том, что происходит в державе. Один глаз — это ваша служба мэцукэ, наблюдающая за князьями и самураями, а другой — система гоко, для надзора за простолюдинами.

— Та-ак, — кивнул Иэясу. — С первой строкой разобрались. Дальше.

— Понятна мне и третья строка, про короткий поводок. Вы имеете в виду учрежденную вами систему санкин-токай, при которой все князья присмирели.

— Да, осталось лишь посадить на поводок Осаку. — О-госё вздохнул. — Эта дворняга пока бегает на воле и громко тявкает. Но ничего, всему свое время.

— …Однако я не могу взять в толк, что такое «крылья быстрее ветра» во второй строке…

— Эта идея пришла мне в голову только что, по дороге из Эдо. Когда я любовался из паланкина полетом голубей над долиной Мусаси.

Глаза государя блеснули. Он всегда оживлялся от новых идей, а они рождались у него постоянно.

— Мало знать, что происходит повсюду. Надо еще получать это знание быстро, пока маленькая проблема не переросла в большую беду. И столь же быстро указывать, как проблему решить. Но моя держава растянулась длинной-предлинной змеей. Гонец из северного Эдзо добирается сюда две недели, а с южных островов — три. И вот что я придумал: станции голубиной почты. Одна на севере, другая в Эдо, третья здесь, четвертая в Киото, пятая — на острове Кюсю. Я учрежу Тайное Почтовое ведомство. Особые мастера приучат голубей летать по установленному маршруту. Мой приказ достигнет Эдо за два часа. В Киото долетит за полдня. И дальше, если нужно, отправится по эстафете. Если за 400 ри, в далеком Нагасаки, что-то стряслось, уже завтра я буду об этом знать, а послезавтра губернатор получит от меня указание, что делать.

— А почему почтовое ведомство будет тайным? — спросил Вильям.

— Быстро узнавать о важных событиях недостаточно. Надо еще чтоб ты был единственным, кто обладает знанием. Это не только обеспечивает гармонию Ва, но и сулит казне большие прибытки. Скажем, если где-то в дальних краях, на том же острове Эдзо, обнаружены богатые залежи меди, значит на купеческой бирже в Эдо она сильно подешевеет. Если с острова Сикоку сообщили о неурожае риса, значит он резко подорожает. В первом случае я приказываю срочно продать казенные медные рудники, во втором — поскорее скупить на частных складах все запасы риса… Но ты прав, — призадумался Иэясу. — Пожалуй, нужно добавить четвертый канон, про тайность знания. Однако еще одну строчку в танка не втиснешь, и слогов не прибавишь… Издать что ли указ об учреждении новой поэтической формы — шестистишья?

— Наивысшая власть вольна поступать как ей угодно. В танка, сочиненном вашим величеством, может быть столько слогов, сколько вы пожелаете. На то вы и правитель.

Иэясу засмеялся.

— Сразу видно варвара. Никакая власть не смеет менять законы, являющиеся незыблемыми, а именно таковы законы Вака. Лучше помоги мне втиснуть в танка четвертый канон.

Он протянул руку назад, не глядя. Писец в черном почтительно положил на длань листок, и государь нацепил большие круглые очки.

— Можно заменить предпоследнюю строчку. Она в сущности избыточна… Давай, Андзин, давай, помоги мне.

— Что вы, государь, я этого не умею!

— Невежа, — пробормотал Иэясу. — Пока ты не научишься сочинять стихи, так и останешься варваром… Сделаю вот так:

Писец немедленно заскользил кисточкой, а государь с любопытством воззрился на Вильяма. Глаза, и без того маленькие, за толстыми стеклами в черепаховой оправе казались двумя черными точками.

— Каноны учтивой беседы предписывают начинать разговор с обсуждения природы или поэзии, и мы этот ритуал исполнили. Теперь говори, что за важное сообщение и какого акумы я трачу свое любимое время суток на тебя, а не на моего дорогого Сиро, по которому я так соскучился.

С этими словами он погладил толстого белого кота, бесшумно подошедшего к столу и начавшего лакать из государевой чашки теплое сакэ. То был любимец его величества, бродивший всюду где ему вздумается. Придворные должны были приветствовать фаворита почтительными поклонами, он же ни на кого не обращал внимания, в том числе и на господина Иэясу.

Напившись, кот впрыгнул на лаковую поверхность, повернулся к о-госё пушистым хвостом, сел, требовательно шикнул.

— Приказывает, чтоб я чесал ему зад, — умилился великий человек. — Знает, что я делаю это лучше всех.

Терпеливо дождавшись, чтобы государь вновь соизволил обратить внимание, Вильям приступил к делу.

Рассказал о том, что голландские послы не хотели расстраивать господина о-госё во время официальной аудиенции, но попросили переводчика передать документ, из которого следует, что капитан Пессоа посмел обмануть государя. Португальцы в Макао первые коварно напали на японских подданных. Одних переубивали, других заставили подписать ложное свидетельство. Выжившие очевидцы доставлены в Хирадо, готовы дать показания.

Иэясу выслушал, всё больше хмурясь. Покосился на своих черных слуг. Выразительно посмотрел на них и Вильям. Да присовокупил:

— Об этом знают не только португальцы, но и китайцы. И если они увидят, что капитану «черного корабля» такое сошло с рук, честь Японии и вашего величества понесет тяжкий урон — вот что тревожит меня больше всего.

Токугава стукнул кулаком по столу. Светильник подпрыгнул, подскочила чашка. Кот недовольно обернулся, ударил великого человека лапой по запястью: чеши, не отвлекайся.

— Как бы поступил в подобном случае король Португалии и Испании? — спросил Иэясу и вновь стал скрести кошачий зад. Правитель был вспыльчив, но умел мгновенно брать себя в руки. Он похож на вулкан, внутри которого клокочет огненная лава, подумал Вильям. Пока беседа двигалась очень хорошо.

— Король воспользовался бы этим инцидентом как предлогом, чтобы конфисковать драгоценный груз. А виновника, конечно, казнил бы.

Смерти португальскому капитану Вильям не желал, но дону Пессоа она и не угрожает. Голубиной почты у Токугавы пока нет, эдикт до Нагасаки дойдет медленней, чем доплывет быстрая «Ласточка». Надо будет по-товарищески, по-моряцки предупредить капитан-майора о грозной опасности. Он поднимет паруса, выйдет в море, а там его будут поджидать голландские каперы. До них «Ласточка» тоже доберется шустрее, чем громоздкая каррака. И тогда поглядим, дон Жоао, сможет ли ваш неповоротливый кашалот устоять против юрких акул. Вы не видели, как мы на наших маленьких корабликах расчехвостили в Английском проливе огромные неповоротливые галеоны вашей Армады.

Вошла служанка, просеменила по соломенному полу, склонилась перед государем, передала записку.

— От госпожи.

Иэясу прочитал, невеличественно хихикнул.

— За мной шпионят, — пожаловался он. — Моей О-Нацу донесли, что ко мне явился Андзин. «Приведите круглоглазого немедленно, — пишет она. — Я решила изучать тиригаку, и у меня есть вопрос». Глупышка действительно вдруг заинтересовалась вашей наукой же-о-гра-фúя, — с удовольствием выговорил Иэясу звучное португальское слово. — Извивы женского любопытства непредсказуемы. Идемте же, пока она не рассердилась.

Поднялся, взял на руки кота. Слуга подлетел сзади, расправил смявшиеся полы простого кимоно.

Любимая наложница государя О-Нацу состояла при государе уже много лет. Он никогда с ней надолго не расставался. «Тэнка повинуется Господину, а Господин повинуется Госпоже», — говорили при дворе. В государственные дела фаворитка, правда, не вмешивалась. Любила цветы, сладости, красивые наряды и музыку. Ее внезапный интерес к географии — большая удача. Вильям обрадовался. Если сразу убедить государя не удастся, можно будет попробовать через О-Нацу. Тем более что ее старший брат Фудзихиро Хасэгава — губернатор Нагасаки, назначенный на эту выгоднейшую должность по протекции сестры. Без активной помощи губернатора там, на месте, не обойтись.

Пока шли длинной галереей в покои госпожи, разговор про важное продолжался.

— Если я покараю обманщика и захвачу «черный корабль», южные варвары перестанут привозить китайский шелк, — озабоченно сказал Иэясу. — Меня возненавидят все благородные дамы державы и настроят против меня своих мужей. Истинная власть во всяком доме принадлежит женщинам, уж мне ли этого не знать.

Тон был шутлив, а лицо серьезное. Без китайской торговли остановится ткацкая промышленность и разорятся многие купеческие дома.

Но у Вильяма был готов ответ.

— Теперь, с появлением голландцев, всё переменилось, государь. Они заменят вам португальцев. Будут привозить и китайский шелк, и пряности из Малакки, и многое другое. Притом на более выгодных условиях, я с ними договорюсь. Вы только выиграете.

— Хм, интересно… — Иэясу остановился перед раздвижной дверью, на которой были нарисованы осенние листья. — Но мы пришли. Продолжим после.

И выругался:

— Тикусё! Тварь!

Это Сиро царапнул его лапой и спрыгнул на пол. Заходить к госпоже О-Нацу кот не пожелал. У любимого кота и любимой наложницы были сложные взаимоотношения.

— Наконец-то! Входите же скорей! — раздался изнутри нетерпеливый голос. — Я хочу проверить, не преувеличивает ли Цудзи-сан величие своей державы!

Начавший было кланяться Вильям с изумлением поднял голову.

Круглолицая, румяная, по японским меркам очень крупная матрона показывала на большую карту мира, разложенную на полу. Но Вильяма поразила не карта, а то что рядом согнулся тонзурой до татами Жоао Родригес!

— А, это ты, — буркнул Иэясу, кажется, тоже удивленный.

Прокуратор выпрямился.

— Вызван по милости госпожи показать ей устройство мира.

На Вильяма иезуит не взглянул.

— Вы только поглядите сюда! — воскликнула О-Нацу. — Смотрите, какая крошечная Япония! Вот она, желтого цвета. А всё красное — и здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь — это земли, принадлежащие королю южных варваров! Они, оказывается, не только южные, они повсюду! Скажите, Андзин-сан, неужели это правда? Не могу поверить!

Вильям приблизился, посмотрел. Владения испано-португальского короля Филиппа III: Иберийский полуостров, Фландрия, Италия, Северная и Южная Америка, Индия, куски Африки, многочисленные океанские острова алели по всей карте.

— Если Цудзи меня обманывает, накажите его, господин, чтоб не вводил в заблуждение доверчивую женщину! Буду учиться науке тиригаку у Андзина!

— Всё верно, госпожа. Карта правильная, — хмуро молвил Вильям, уже чувствуя, что дело принимает скверный оборот. Родригес появился здесь именно сейчас неспроста.

— А где здесь ваша страна? И где страна Оранда, послы которой недавно у нас побывали? — спросила О-Нацу. Что за искорки блеснули в ее простодушно распахнутых глазах? Любопытство или нечто иное?

— Вот Англия, зеленая, а вот здесь Голландия, она оранжевая, — показал Вильям кончиком пальца на два малюсеньких пятнышка.

И всё ему стало понятно. Это засада. Узнав о том, что англичанин добился аудиенции у государя, иезуит нанес упреждающий удар. Но как, как ему удалось склонить на свою сторону фаворитку?!

Токугава нахмурился, глядя на карту. Ход его мыслей был очевиден.

— Ну всё. Идите, идите, не мешайте, — махнула пухлой рукой О-Нацу. — Я только хотела проверить, не рассказывает ли он сказки. Как удивительно устроен мир! Я хочу всё про него знать! Особенно про твою родину, Цудзи-сан, раз она такая большущая.

Всё было кончено.

За дверями, подобрав ждущего кота, Иэясу сказал:

— Пусть твоя Голландия сначала подрастет. Я не трону «черный корабль». А документ со свидетельскими показаниями уничтожу. Ничего этого не было. Вернувшимся из плена самураям прикажу сделать сэппуку, чтоб не болтали. Тем более что попадать в плен для самурая — позор.

Поглядел снизу вверх на англичанина, который был выше на целую голову, но сейчас весь поник и сгорбился.

— Пойдем-ка, Андзин. Ты учил меня тиригаку, а я преподам тебе урок тэцугаку. Как это называется по-вашему?

— Тэцугаку? Filosofia.

Они вернулись в ту же комнату, сели к низкому столику. Поглаживая кота, государь начал так:

— Враги говорят, Иэясу Токугава жаден до власти. Но это неправда. Моей заветной целью всегда была не высшая власть, а Гармония. Я родился и рос в стране, которая сотни лет уничтожала сама себя. Все со всеми воевали, законов не существовало, сильные брали что хотели, горели города и деревни. Повсюду царил Хаос. И Япония не одна такая, таков весь мир. Великий Китай и невеликую Корею тоже сотрясают мятежи и безлюдят неурожаи. На суше разбойники, на море пираты, и нигде, нигде человеку нет покоя. Так и возникла моя великая мечта, Андзин. Когда-то она казалась сказочной, но сейчас она уже близка к осуществлению. Я представляю себе Японию как корабль, плывущий в океане. — Одутловатое лицо о-госё будто осветилось, голос стал звучным. — Вокруг ярятся волны, сверкают молнии, но на моем корабле полный порядок, никакие бури ему не страшны. Капитан знает, куда плыть, каждый член команды выполняет свое дело. Все в безопасности, бояться нечего, корабль не собьется с курса, не напорется на скалы. И так будет долго — сто лет, двести, триста. Пока в океане не задуют какие-нибудь новые ветры. В книгах пишут, что царством многовековой гармонии был Танский Китай. Сомневаюсь. Границы Китая обширны и открыты, их невозможно защитить от хищных варваров. Но нам повезло. Нас со всех сторон оберегает море. А это значит, что моя мечта о Спокойном Корабле достижима. Я ее уже почти достиг. Осталось только приструнить Осаку. Тогда создание Гармонии завершится, и я умру счастливым, ибо счастливая жизнь — это жизнь, в которой была великая мечта и она осуществилась.

Вильям слушал затаив дыхание. Насмешливый, хитроумный, всегда и во всем ищущий выгоду Иэясу предстал перед ним в новом свете. Ах, какая мечта! Никогда и никому на Земле еще не удавалось построить общество идеального порядка. Даже Священное Писание сулит подобное лишь в Иной Жизни.

Кот недовольно мяукнул. Ему не нравилось, что голос слишком громок.

О-госё успокаивающе погладил своего любимца. Посмотрел на Вильяма своим обычным лукавым взглядом.

— Знаешь, что такое гармоничное общество, Андзин? Это общество, в котором кот правит собаками. Кот — это государь. На всю страну один. Никто ему не хозяин. А все остальные, от князя до последнего простолюдина — собаки. Каждый преданно служит. Наступило время, когда я хочу задать тебе вопрос, Андзин Миура. Готов ли ты превратиться из кота в собаку? Ты мне нравишься. Ты полезен, у тебя есть чему научиться, с тобой занятно беседовать. Но ты подобен моему Сиро. — Иэясу легонько дернул кота за ухо. — Который на самом деле вовсе не мой, а свой собственный. Решай, Андзин, кто ты — кот или собака? Нэко ка ину ка? Если собака, твое место подле меня. Будешь помогать мне достраивать Гармонию. Если кот — убегай к своим голландцам. Или, ты думаешь, я не знаю, что они тебя сманивают? Всё, иди. И если вернешься, возвращайся не котом, а собакой. Скажешь начальнику стражи: «Я к государю с известием, которого он ждет». Тебя сразу пропустят.

Во внутреннем дворе, перед воротами, поджидал Родригес.

Желает насладиться торжеством, подумал Вильям. И ошибся.

— Хочу вас предупредить, дон Миура, — сказал португалец. — Вы действительно в опасности.

Вид у него был не ликующий, а озабоченный.

— Если не оставлю попыток склонить государя на нашу сторону? — усмехнулся Вильям. — Бросьте. Я не из пугливых, и я упорен. Не получилось с первого раза — получится со второго. Или с десятого. Его величество меня ценит, прислушивается. А если с Андзином Миурой что-нибудь случится, государь будет знать, кто виноват.

Иезуит небрежно покривился.

— Ничего у вас не получится. На моей стороне госпожа О-Нацу. Добился я этого очень просто. Предложил ей долю прибыли от продажи груза этого «черного корабля» и всех последующих. Сегодняшний спектакль с географической картой — ее идея. Знаете пословицу? Кукушка настойчивей жаворонка. Особенно ночная. Оставьте ваши интриги. Во-первых, они безнадежны. Во-вторых, вы сами — жертва интриги.

— О чем вы? — насторожился Вильям.

— Вас дергают за ниточки. И весьма бесцеремонно. Снаружи вас ожидает телохранитель. Мигель-Кэндзиро Коянаги, неверный сын католической церкви.

— Вы уже разузнали, как его зовут? Браво.

— Я разузнал не только имя. Коянаги был одним из подручных покойного князя Кониси, казненного за государственную измену.

— Зря ведете подкоп. Мигель мне сам об этом рассказал.

— А рассказал он вам, что неоднократно бывал за морями с торговыми и посредническими миссиями?

— Что с торговыми — рассказал. А где торговля, там и посредничество.

— И про то, что Мигеля после гибели князя взяла на службу голландская Ост-Индская компания — для тайных операций в Японии? Что оперкупман Ван ден Брук поручил ему вкрасться к вам в доверие и любыми способами добиться, чтобы вы приняли предложение голландцев? При каких обстоятельствах вы познакомились с этим ронином?

Вильям обмер, вспомнив, как на пустой дороге, под единственным деревом, на котором можно было укрыться от преследователя, вдруг откуда-то взялся человек, знающий и европейскую торговлю, и чужестранный язык, а главное без малейших колебаний заступившийся за незнакомца. Вспомнил и еще кое-что. Гримасу бескрайнего изумления, что застыла на мертвом лице несостоявшегося убийцы. С таким выражением смотрят на того, от кого никак не ожидаешь каверзы. Например, на заказчика, который подрядил тебя спугнуть и погнать в нужном направлении «круглоглазого».

— Голландцы дергают вас за ниточки, как куклу, — повторил Родригес сочувственно, даже сострадательно. — В конце концов они вас обманут. Никакой десятой доли вы, конечно, не получите, даже если проклятым корсарам удастся захватить «черный корабль», что весьма маловероятно. Дон Пессоа — воин не их калибра. Когда вы исчерпаете свою полезность, голландцы просто от вас избавятся. Их агент, оборотистый Мигель Коянаги, наверняка имеет на этот счет соответствующую инструкцию.

Пораженный и раздавленный, Вильям молчал.

— Присоединяйтесь лучше к нам, сын мой, — мягко молвил иезуит. — Вы будете служить не мне, а только Господу. Станете, как и я, Псом Божиим, Domini Cano. Мы вместе поведем заблудших овечек этой большой страны от тьмы к свету. Будущие японцы, принявшие Слово Христово, будут славить наши имена.

И у этого тоже Мечта, и этот тоже зовет меня в собаки, растерянно подумал Вильям. Люди-коты на этих островах не выживают.

— Вам нужно подумать, я понимаю. — Прокуратор перекрестил его. — Уверен, Господь найдет путь и к вашему уму, и к вашему сердцу. Приходите, я буду ждать и молиться о вас.

Поклонившись по-японски — не сгибая позвоночник, святой отец проследовал к воротам. Благословил стражников-самураев: «Храни вас Кирисуто». В ответ те свирепо ощерились. Варварского бога вассалы дома Токугава презирали.

Несколько минут Вильям стоял неподвижно. Наконец тряхнул головой, пошел.

За третьей стеной и третьим рвом на траве сидел Коянаги. Длинный меч, переделанный из толедского клинка, лежал у него на коленях.

Поднялся. Зычно, по-самурайски, гаркнул:

— Я ждал вас, господин!

Так же энергично, на манер заправского служаки, согнулся-выпрямился.

Потом вполголоса спросил:

— Ну что, получилось?

— Пока нет. Вдруг явился Родригес и помешал. Придется подождать другого случая.

Мысль работала быстро.

Ни в коем случае не показывать, что знаю о его истинной службе. Убьет. Надо нанести удар первым. Как? Под каким-нибудь предлогом отправиться в горы и в глухом месте застрелить. Искать безвестного ронина никто не станет.

— Идем, — бросил он вслух. — И помолчи. Мне нужно всё обдумать.

Минуту-другую Мигель топал сзади. Потом вдруг обогнал, взял за рукав.

— Я тоже ждал вас и думал, — сказал он.

Узкие глаза смотрели в круглые. Не мигали.

— О чем?

— О том, что вы поставили условием нашего партнерства полную честность. Это для меня непривычно, но… это мне нравится.

— Да? — с каменным лицом осведомился Вильям. — Что ж, отлично.

— Нет, не отлично. Я не был с вами честен. И я решил, что должен это исправить. Мы встретились неслучайно. Я выполнял задание господина Пёйка, который ведает в Компании всеми секретными делами. Мне было поручено устроить так, чтобы вы испугались за свою жизнь и захотели убраться из Японии. Я нанял ронина-христианина, велел ему…

— Я знаю, — перебил Вильям. — Я догадался. Но я не ожидал, что ты решишь сознаться. Почему ты это сделал?

— Потому что вы мне нравитесь больше, чем лисица Пёйк. Голландцы не уважают честность. Они обманут меня так же, как обманули вас. Я не хочу им больше служить. Я хочу быть самураем. Вассалом Андзина Миуры. Человека, с которым я могу быть честным. Я очень полезный, вот увидите. И я буду служить вам верно. Как собака.

Он снова склонился и теперь уже не разгибался, повторяя: «О-нэгаи итасимасу, о-нэгаи итасимасу…» По японскому этикету почтительную фразу следовало твердить, пока просьба не будет удовлетворена — или отвергнута.

Под этот речитатив Вильям размышлял, как поступить.

Черт его знает, Мигеля, действительно ли в нем вдруг пробудилась честность. Очень возможно, что будучи сметлив, он уловил что-то в лице или тоне своего «партнера». Или догадался по взгляду Родригеса, который вышел из тех же ворот несколькими минутами ранее. Коли так, Коянаги сразу сообразил, что задание голландцев выполнить не сможет — и решил поменять хозяина. Стать вассалом ближнего государева хатамото тоже неплохо. Насчет собачьей верности, конечно, врет. Но полезен несомненно будет. Как полезен кот, ловящий мышей. Этот наловит много. А кроме того прохиндей ужасно занятен, с ним не заскучаешь. Всегда будет с кем поговорить. В стране сплошных собак иметь собственного кота — в этом есть что-то освежающее. Понятно, почему Иэясу так привязан к своему Сиро. Надо только знать про кота, что он — кот, гуляет где захочет и всегда променяет хозяина на вкусный рыбий хвост.

— Оставайся здесь и жди, — сказал Вильям затылку с навощенной косичкой. — Я вернусь нескоро.

Пошел назад, к воротам. Попросил вызвать начальника стражи.

— Я к господину о-госё с известием, которого он ждет.

У дверей государева покоя пришлось подождать, и всё же час Собаки, предшествующий позднему вечеру, еще не закончился. Копье Небесного Воина на нефритовом циферблате пока не коснулось следующего иероглифа «Свинья».

— Ты колебался недолго. Это хорошо. — Государь смотрел с любопытством. — Прежде чем впустить тебя я спросил начальника стражи, что ты делал после того как мы расстались. Мне доложили, что ты несколько минут разговаривал во дворе с Цудзи, потом ты постоял на месте, вышел за пределы Замка и снова вернулся. Что такого сказал моему красноволосому варвару мой южный варвар? Вряд ли ведь он уговаривал тебя стать моей собакой?

— У Родригеса тоже есть большая мечта, и он хотел, чтобы я служил ей. Но если уж становиться собакой, то ваша мечта, государь, мне нравится больше.

— Знаю я его мечту, — кивнул Иэясу. — Чтобы все японцы уверовали в бога Кирисуто, стали жить по его законам и тогда наступит земной рай. Это глупая мечта. Намбандзины уже полторы тысячи лет христиане, но у них царит всё тот же безобразный Хаос. Земной рай — это не молитвы, а порядок, покой и знание своего места в жизни.

— Это очень красивая мечта, государь, — поклонился Вильям. — Такой мечте не жаль посвятить свою жизнь. Тем более что ваша мечта скоро исполнится.

— Да, лет через пять я достаточно ослаблю Осаку, чтобы удавить этого последнего кота, не желающего становиться собакой. Так что, Андзин, ты теперь наш? Мой?

— Всей душой, государь.

Взгляд Иэясу стал испытующим.

— А чем ты докажешь, что это не кошачья уловка? Что ты больше не кот, а собака? Притом моя собака, а не красношерстная.

— Я дам вам совет, продиктованный вашим и только вашим интересом. Этот совет не понравится ни намбандзинам, ни красноволосым. Польза будет только нам, японцам.

На слова «варэварэ ниппондзин» (нам, японцам) государь одобрительно кивнул.

— Слушаю тебя.

— За убийство наших подданных покарать намбандзинов необходимо. Они должны знать, что люди вашего величества неприкосновенны. Конфискуйте «черный корабль» со всеми его сокровищами, а капитана Пессоа, напавшего на наших самураев и посмевшего лгать вашему величеству, предайте казни. Кроме того, воспользовавшись этим предлогом, запретите распространение католической веры. Она раздваивает души, превращая человека в слугу двух господ, земного и небесного. Однажды христиан-японцев станет так много, что ваши наследники потеряют страну.

— Я знаю это, потому и ввожу указы об ограничении чужой веры. Но если я совсем ее запрещу, да еще заберу себе «черный корабль», португальцы уйдут, и мы останемся без китайских товаров. Твоя крошечная Голландия с ее маленькими кораблями потребное количество шелка не доставит.

— Не доставит, — подтвердил Вильям. — Поэтому полностью запрещать миссионерство пока не следует. Достаточно наказать Пессоа и отобрать «черный корабль» этого года. Торговля нужна португальцам не меньше, чем вам. Может быть, для острастки они решат пропустить следующий год — чтобы вы осознали, что не можете без них обходиться. Но вы только что позволили голландцам открыть факторию и привозить товары в Японию. Это всё меняет. Португальцы напугаются, что их соперники быстро освоят новый рынок, и не станут устраивать бойкот. Приплывут следующим летом как ни в чем не бывало, вот увидите. Польза еще и в том, что намбандзины и красноволосые, конкурируя друг с другом, будут понижать цены на свой товар. Когда же голландцы развернутся и докажут, что они могут привозить столько груза, сколько нам нужно, наступит время полностью запретить христианство. Пусть португальцы проваливают, они станут не нужны. Голландцы же нам вреда не причинят. Это нация торгашей. Их не интересуют японские души, только японское серебро.

— Вот совет, данный очень хорошей собакой. Верной и умной, — сказал Иэясу после паузы. — Мне больше не понадобится Цудзи. Он — не моя собака. Ты займешь его место, будешь моим главным советником по варварским делам. Я увеличу тебе жалованье в десять раз. Теперь ты будешь большой хатамото и почти настоящий японец.

— Почти? — переспросил Вильям.

— Тебе осталось только научиться писать стихи. Эй, подать будущему советнику Миуре бумагу и кисточку!

Рука в черном рукаве немедленно положила на столик чистый лист, а затем протянула уже окунутую в тушь кисточку.

— Сочини хокку про Путь Собаки.

— Можно я сочиню танка? — взмолился Вильям. — Все-таки это пять строк, а не три.

— Нельзя. В советниках я ценю ясность и краткость. Считай, что это экзамен на должность. — Иэясу показал на циферблат. — До наступления Часа Свиньи остается одно движение копья. Ты должен успеть. Отключи голову, слушайся живота. И пиши.

Вильям вздохнул, положил левую руку на живот, где по убеждению японцев обретается душа, сосчитал до пяти, размашисто вывел сверху вниз правую строчку; сосчитал до семи — и вторую: снова до пяти — и третью.

— Какой ужасный почерк, — вздохнул Токугава. — Но главное ты ухватил.

Ссылки к пятой главе

Самурай (вернее великий актер кабуки Дандзюро Итикава IX, играющий самурая) в парадном катагину.

На Дальнем Востоке день делился на 12 «часов», каждый из которых соответствовал двум европейским и был назван именем животного. Сутки начинались неприятно — с полуночного Часа Крысы. (Японцы и китайцы не питали иллюзий касательно бытия).

Час Собаки — время с 7 до 9 часов вечера, «когда собаки заступают на стражу дома». Затем следовал Час Свиньи, «когда засыпают свиньи» — потому что в древнем китайском жилище драгоценных хрюшек держали в доме и сам иероглиф «дом» 家 буквально означает «свинья под крышей».

Система государственного контроля, созданная сёгунатом Токугава, по части тоталитарности не имеет себе равных в мировой истории. Под бдительным присмотром находились все и каждый. Инспекторы-мэцукэ, делившиеся на ранги, следили за князьями, самураями и прочими видными персонами, но эта-то практика нередко применялась и в других странах. Иное дело — система гоко — сито, через которое не могло просеяться даже самое мелкое зернышко. Вся страна была поделена на «пятидворья». В каждом имелся свой стукач, доносивший наверх, по цепочке, о любом непорядке — и несший суровую ответственность, если что-то прошляпил.

Стабильность, которую обеспечивал столь неусыпный надзор над населением, обеспечила государству спокойное существование, но в то же время подавило естественную человеческую инициативу до почти нулевого уровня. Четверть тысячелетия Япония пребывала в полном покое, но совершенно не развивалась. Потом ей придется впопыхах догонять менее упорядоченные страны.

Еще одно изобретение, позволившее сёгунам полностью контролировать высшую элиту, так что заговоры могущественных даймё ушли в прошлое.

Каждый удельный князь по закону был обязан, во-первых, держать жену и детей в столице, а во-вторых, регулярно навещать свою семью (вне зависимости от того, испытывал он родственные чувства или нет). Этот короткий поводок отлично выполнял свою функцию до тех пор, пока в середине XIX века сёгунат не начал разваливаться под давлением более развитых иностранных держав.

Наследник Второго Объединителя молодой Хидэёри Тоётоми, а в еще большей степени его мать, честолюбивая госпожа Ëдо, формально признавая верховенство Токугавы, продолжали сохранять автономию. Они содержали в Осаке большое войско, а главное — служили центром притяжения для всех недовольных режимом. До тех пор, пока терпеливый Иэясу не накопил достаточно сил, чтобы прибрать к рукам этот последний оплот строптивости, объединение не могло считаться полностью завершенным.

«Покорение Осаки» произойдет шесть лет спустя, в 1615 году.

(Мне очень хотелось сделать сноску к имени «госпожа Ëдо». Это одна из самых интересных женщин японской истории. Я много про нее знаю, ибо в свое время перевел роман Ясуси Иноуэ «Хроника госпожи Ëдо», так и оставшийся неопубликованным, поскольку советское книгоиздание в тот год развалилось. Но нет. Скороговоркой рассказывать не хочется, а если подробно, «викисноска» растянется на сотню страниц).

Слово «вака» означает просто «японская поэзия». В культуре Всеобщего Порядка даже такое вольное и безответственное занятие как стихоплетство подчинялось строжайшим правилам. Две самые известные формы, пятистрочное танка и трехстрочное хокку (оно же хайку), должны были состоять соответственно из 31 слога и из 17 слогов.

Танка, сочиненное моим Иэясу, очень слабое и нарушает канон, согласно которому в финальной строке должен открываться некий «третий глаз», должно происходить озарение. Стихотворение не должно быть таким лобовым, будто состоящим из параграфов. Чувствуется, что оно написано человеком, привыкшим писать указы, а не стихи.

Иэясу послушался умного совета Андзина, и последовала цепочка событий, растянувшихся на три следующих месяца.

Захватить карраку и ее капитана было поручено брату любимой государевой наложницы — нагасакскому губернатору Фудзихиро Хасэгаве. Сначала тот попробовал действовать хитростью. Сообщил дону Пессоа, что государь узнал правду об инциденте в Макао, однако не гневается и готов капитана простить. Для этого нужно лишь, чтобы Пессоа отправился в Сумпу и принес официальные извинения.

После этого Пессоа, который был отнюдь не дурак, на всякий случай перестал появляться на берегу, засел в своей плавучей крепости под защитой пушек.

Губернатор дал задний ход — испугался, что португалец уйдет в море, увезет свой ценный груз, бóльшая часть которого еще была нераспродана. Но не хотел уплывать и Пессоа — иначе плавание получилось бы убыточным. Начались бесконечные переговоры.

Собственных стражников для захвата корабля губернатору не хватило бы, и он призвал на помощь князя Харунобу Ариму, чьими вассалами являлись перебитые в Макао корсары-вако. Арима, жаждавший мести, а к тому же по японским понятиям обязанный «восстановить лицо», охотно согласился и привел в Нагасаки 1200 самураев. Губернатор, со своей стороны, помешал команде карраки вернуться на борт. (Девяносто процентов экипажа были расквартированы в городе, поскольку стоянка растянулась на месяцы).

К моменту штурма на огромном корабле находилось всего полсотни вахтенных матросов. И тем не менее орешек оказался крепким.

Ночной штурм 3 января 1610 года капитана Пессоа врасплох не застал. Он разнес лодки, набитые самураями, в щепу из своих кулеврин. В последующие два дня были атаки, тоже безуспешные.

В конце концов князь Арима соорудил плавучую башню, с которой лучники и мушкетеры расстреливали португальских канониров.

Видя, что дело идет к концу, доблестный дон Пессоа запалил пороховой погреб.

Корабль «Мадре-де-Деус» разлетелся на куски. Его бесценный груз потом тщетно пытались достать с морского дна.

Предание о героической гибели «курофунэ» надолго осталось в памяти глубоко впечатленных японцев. Когда в 1853 году приплывет американская эскадра раскупоривать Японию насильно, чернодымные пароходы тоже назовут «курофунэ». Пройдет слух, что призрак того самого «черного корабля» явился за местью.

Всё вышло именно так, как обещал Андзин. Голландцы наладили доставку китайских товаров. После этого сёгунат выгнал из страны португальцев, полностью запретил христианство, а покладистым «красноволосым» выделил крошечный островок в порту Хирадо и запретил оттуда высовываться, чтоб не топтали священную землю Ямато своими нелепыми варварскими башмаками.

Голландцев интересовала только доходность, они на всё согласились и даже, кажется, безропотно исполняли унизительный ритуал «э-фуми» — ритуально попирали ногами Христову икону (впрочем, протестанты, как известно, икон не чтили).

В течение двух с лишним веков голландцы сохраняли монополию японской торговли. Для японцев в их наглухо запертой стране голландская фактория являлась единственным окошком, через которое можно было наблюдать за внешним миром. Возникла целая наука «орандагаку» («голландская наука»), исследовавшая технические новинки далекого-предалекого Запада.

Исторический Вильям Адамс действительно в какой-то момент сделался настоящим японцем.

В 1613 году до островной державы наконец добрались его соотечественники. Они были наслышаны о том, что у японского «короля» в ближних советниках состоит англичанин, и очень рассчитывали на поддержку Адамса. Однако их ждало разочарование.

Андзин Миура охотно встретился с посланцами далекой родины, но произвел на них впечатление отрезанного ломтя. Сразу стало ясно, что этот человек будет отстаивать интересы Японии, а не Англии. Глава миссии Джон Сарис после встречи записал в своем дневнике: «Он столь любовно и восхищенно расписывал сию страну, что мы все пришли к убеждению: это натуральный Япанер».

Когда после смерти Иэясу Токугавы у Адамса появилась возможность вернуться в Англию, штурман ею не воспользовался. Метаморфоза была окончательной. Человек, обладающий самой главной японской добродетелью «синдзицу» («истинностью»), раз выбрав для себя Дао, потом его не меняет.