Виктор Цой как подростковый певец и деструктор

Виктор Цой

Чем дольше живёшь, тем больше разочаровываешься: в себе, в других, в любимых сказках и т. п. Годы отягощают не только болезнями, но и разочарованиями. В любимых песнях нередко разочаровываешься тоже. Впрочем, мне до сих пор нравится «Интернационал», гимн Советского Союза, а также вот это из Виктора Цоя:

Правда, в устойчивой привязанности к указанному стиху вряд ли следует признаваться в хорошем обществе, потому что, как я понимаю, завышенная самооценка и стремление совершить что-то выдающееся — это феномен подростковый, а в более зрелом возрасте такие вещи встречаются обычно у людей припыленных: творческих личностей и хронических неудачников не без способностей, тогда как большинство нормальных людей переключается на возделывание своей скромной нивы и пользование доступными радостями жизни.

Разумеется, у меня автоматически возникает неприязнь к любой привлёкшей моё внимание знаменитости, а в качестве формальных поводов всегда отыскивается ЧТО-ТО — или по крайней мере это что-то видится моему не очень глубокому уму, затуманенному завистью к чужой заслуженной славе. Вот с этими-то формальными поводами я и попробую здесь разобраться.

Виктор Цой — одно из самых ярких и опасных открытий, которые ожидают всякого подростка в русскоязычной части мира. Сам по себе Цой довольно симпатичен (если не думать о его соседях, которые, быть может, очень страдали от его ночных музыкальных упражнений за стенкой), но его ярые поклонники — это, как правило, расхлябанная мразь, загаживающая подъезды и пачкающая краской дома и заборы. Слабая нервная система, изнеженность, несклонность к самодисциплине, неспособность к систематическому усилию и букет дурных привычек — основные качества последователей Цоя. Когда эти волосатые недоросли с кольцами в ушах и пирсингом на всяких местах стонут в подземном переходе: «Перемен! Мы все хотим перемен!», я с ужасом думаю: упаси меня Боже от перемен, которых они хотят. У меня с ними разные желательные перемены.

Повышенная вредность Цоя обусловлена не только его талантом, но также тем, что, в отличие от других популярных деструкторов, он подкрадывается к людям в их самом неблагоприятном возрасте: когда половые гормоны уже толкают на подвиги, а ума и жизненного опыта ещё нет.

Есть «просто» подростковые песни: про мальчиков-девочек, про любовь, белые розы, тополиный пух и т. п. А есть подростковые песни с претензией на взрослость: на трагичность, философичность, героичность и т. п. Так вот, это как раз песни Виктора Цоя. Основные поклонники Цоя — сопляки, переполненные жалостью к своим трагическим личностям. Цой вечен — настолько, насколько вечной является проблема неприкаянной молодёжи. Тех, кому удаётся перевалить «за тридцать», песни Цоя худо-бедно отпускают: перестают «брать за душу». И дело прежде всего в том, что к этому возрасту обычно успевают надоесть «перемены».

На подростковые умы Цой производил и производит, разумеется, очень сильное впечатление — своими чёрными одеяниями, сдержанными манерами, молчаливостью и т. п. Нервной молодёжи нравится представлять свою жизнь высокой драмой на пустом месте, а в Цое она получила образец того, как надо это делать. На самом деле вся цоевская драма сводилась к столкновению неусидчивого разболтанного подростка с грубой советской действительностью, требовавшей от всех прилежания. Родительские харчи были неплохим буфером в этом столкновении, а вовремя сделанная «отмазка» от военной службы обеспечивала возможность безмятежного творческого поиска, прерывавшегося разве что пьянками.

«Предчувствие трагического конца» — это тоже для подростков с их недоразвитым критическим мышлением. На самом деле их герой стал просто жертвой своего обывательского благополучия: ехал на рыбалку в собственном автомобиле и умудрился столкнуться с автобусом. Если бы он мчался выручить друга, об этом бы твердили навзрыд. Кстати, почему тот, кому по психиатрическим соображениям дали освобождение от военной службы, получил, тем не менее, водительские права — вопрос интересный. Наверное, нарвался-таки в милиции на каких-то незрелых типов. Иначе говоря, стал жертвой собственной популярности.

В подростковых представлениях Виктор Цой — «последний герой» и «звезда по имени Солнце». Правда, непонятно, почему герой — последний, зато подростковым максимализмом вполне объясняется стремление фигурально заменить наше главное небесное тело светлым образом Цоя вместо того, чтобы просто добавить этот светлый образ в какое-нибудь «созвездие имён».

Виктор Цой, герой с «белым билетом», всеми своими особенностями был обречён на то, чтобы стать кумиром молодёжи в вырождающихся русскоязычных обществах. Он обладал таким на редкость эффектным сочетанием внешних и внутренних качеств, что лучшее трудно себе представить. Если пробовать указать что-то похожее, это будет разве что Элвис Пресли или «Beatles». Цой — неповторимый «последний герой» в том смысле, что тему смутного протеста он исчерпал почти до дна. Всякий, кто пробует снова её черпать, воспринимается как его жалкий подражатель. Когда в обществе сложились и потребность, и возможность развивать эту тему, появился Цой. Были в то время и другие рок-протестанты, но самые проходные интонации, самая точная подростковость и самая востребованная степень мутности оказались у Цоя. Вдобавок быть корейцем в стране, тоскующей по иностранщине, — это прибавляло пикантности.

Цоевский неопределённый протест пришёлся очень к месту в 1980-х — когда надо было крушить изолгавшуюся систему. Тогда «Перемен!» и пр. звучало почти как гимн, и было легко заставить себя не обращать внимания на «сигарету в руке», «маму-анархию», «стакан портвейна» и т. п. Эпоха получила то, что требовала.

Стихи Виктора Цоя в основном гладкие, только вычурные, деструктивные и с претензией на остроумие, а пресловутая цоевская ирония похожа на ерничание интеллигентных алкоголиков. Кое-что и вовсе выглядит, мягко говоря, экспериментами начинающего. К примеру, следующее:

Секрет авторского успеха: чем более туманно ты выражаешься, тем больше отыщется людей, для которых ты окажешься «своим». Чем больше в стихах неопределённости, тем больше людей, которые найдут в них ту самую конкретику, которая им нужна. По части намёков не станет рядом с Цоем, наверное, никто: он — великий мастер зажигательных словесных туманностей. Верх цоевской мути — «Песня без слов» (1989): кто хочет, может воспринимать эту песню как милитаристскую, а кто хочет наоборот — может и наоборот:

В общем, всем сёстрам по серьгам. Нервным подросткам эта цоевская муть наверняка представляется верхом мудрости, великим прорывом в философском осмыслении жизни.

Ещё примеры выигрышной неопределённости у Цоя:

Как поэт подросткового уровня Цой был действительно очень талантлив. Как композитор он был просто очень талантлив — без привязки к подростковому уровню. Хотя и не Моцарт. И даже, к примеру, не Юрий Антонов.

Фильмы с участием Виктора Цоя — перестроечные, то есть в стиле «ну, наконец-то мы вам всем покажем!». В своё время они впечатляли новыми критиканскими струйками, а сегодня выглядят поделками.

Из биографий:

«Летом 1986 года в Киеве снимается фильм „Конец каникул“ с Виктором Цоем.»

«Участвует в съемках фильма „Рок“ режиссера Алексея Учителя. В конце года снимается в эпизодической роли в фильме „Асса“.»

«В 1987 году снимается своеобразный фильм „Игла“ с Виктором Цоем в главной роли (режиссер Рашид Нугманов).»

Своеобразие последнего фильма, наверное, в том, что (о, чудеса кинематографа!) дистрофик Цой там представлен как непобедимый мастер рукопашного боя.

О том, как формируются всеобщие любимцы.

Если никому не известного, но способного человека вытолкнуть на сцену перед публикой, ничего хорошего не получится: он засмущается, она его засвищет. В роль кумира (не только эстрадного, но и политического) надо постепенно вживаться, а публика должна постепенно втягиваться в поклонение этому кумиру. В некотором смысле не будущий кумир находит себе публику, а публика выращивает себе кумира, поощряя в человеке с задатками те его влечения, какие ей наиболее в нём желательны. Начинающий кумир усиливает в своём творчестве то, что встречает наибольшее «ура». Он оказывается выразителем настроений толпы, центром кучкования массы с целью совместного чувствования.

Папа был Роберт, мама — учительница, то есть семья, скорее всего, была очень интеллигентная: с абсурдно-либерально-гуманистическими взглядами на мир в стиле Булата Окуджавы, Гавриила Троепольского и академика Дмитрия Лихачёва.

Из биографий Виктора Цоя:

«У Виктора с раннего детства проявились склонности к рисованию. Он хорошо рисовал, лепил. Поэтому родители с четвёртого класса (в 1974 году) определили его в художественную школу, где он и проучился до 1977 года. Витя в детстве был очень импульсивным, и ещё в 4-м классе преподаватель в изостудии сказал, что Витя не склонен к терпеливому, кропотливому труду. Если хочет — рисует, и рисует замечательно, но если не хочет — не заставишь.»

«В 1978 году окончив восемь классов поступил в художественное училище им. В. Серова. В 1979 году исключен из училища за неуспеваемость.»

«Осенью 1983 года проходит обследование в психиатрической больнице на Пряжке и получает „белый билет“.»

«Виктор Цой — актер, музыкант, писатель, художник и скульптор.»

«Наряду со всеми своими прочими заслугами и талантами Виктор, как выяснилось, был ещё и очень талантливым писателем. Не смотря на то, что он написал за всю свою жизнь лишь один единственный рассказ „Романс“, этого оказалось вполне достаточно. В каком-то отношении он даже переплюнул наших великих классиков. Его произведение спокойно размещается на 5 листах, но затрагивает оно почти все вопросы, терзающие человечество вот уже на протяжении, как минимум 2000 лет. Да и читается „Романс“ намного лучше и интереснее, а что касается ответов на эти вопросы — то это уже личное дело каждого, на них никто и никогда однозначно не отвечал и думается мне — не ответит.» (Если кто-то думает, что здесь ирония, значит, он ещё мало что понимает в людях.)

«Рано утром, в машину ехавшего на рыбалку Цоя врезался автобус.» (А не в автобус — Цой?)

Примеры дегенератских художеств Виктора Цоя:

Рисунок Виктора Цоя.

Рисунок Виктора Цоя.

Рисунок Виктора Цоя.

В таком стиле рисуют люди, у которых непорядок с головой (возможно, скрытый).

Как уже было здесь сказано, основной цоевский контингент — это проблемные подростки, проблемная молодёжь: «растущая смена» дезориентированного, изолгавшегося, но ещё довольно сытого общества. В каждом поколении есть некоторая для (10-20 процентов?) неудавшихся чад — с мелкими психическими отклонениями, которые при благоприятных внешних условиях не очень мешают жить, но делают людей более способными на дурное. Таких вот пальцем деланных индивидов и втягивает движение поклонников Цоя.

Вредность Цоя, цоевщины состоит в том, что дурная предрасположенность, получив музыкально-идеологическое обоснование, превращается в дурную тенденцию.

Среди прочего, песни Цоя — это пропагандистское обеспечение табачного, пивного, пирсингового и татуировочного бизнеса.

Подростковый уровень мышления, подростковый кругозор прут из очень многих стихов Цоя. Вот наиболее противные примеры:

Сосед за стенкой — это я. Прохожий, который чуть не получил, — тоже зачастую я. Короче, у меня с поклонниками Цоя чуть ли не личные счёты.

Из очень популярного эссе «Звезда по имени Солнце» неизвестного автора:

«Экзистенциальный смысл поэзии Виктора поражает своей глубиной, ясностью и лиризмом даже тех, кто не искушен в вопросах философии, эстетики и истории литературы. Наличие в кармане некоторого количества табачных изделий становится поворотным пунктом в мироощущении Цоевского лирического героя, и дает повод для оптимистического восприятия действительности. И т. д.»

Действительно, табачные изделия являются частой темой в песнях экзистенциального лирика Цоя:

Человек может курить, сознавая свою непреодолимую слабость, — и это не самый плохой случай. Самый плохой — это когда человек считает, что никакой слабости нет; когда он эстетизирует свой порок и, можно сказать, пропагандирует его. За такое уж точно надо бить в голову.

Деструктор отличается от просто человека со слабостями тем, что устраивает из своих слабостей культ: к примеру, если он курит, то не потому, что не в состоянии иным способом обеспечить себе физиологически необходимый минимум удовольствия или расширить в мозге кровеносные сосуды, чтобы начать хоть немного сображать, а потому что он герой и не живёт, а горит, а при горении неизбежен дым.

Довольно отчётливо также просматривается у Цоя тема жажды. Думаю, его подвигала к ней скорее ночная жажда после злоупотреблений, чем жажда правды:

А вот откровенный призыв к деструкции:

Может, эта песня и шуточная, но если судить по состоянию «молодёжных рядов», то далеко не все воспринимают её как таковую.

Цоевская романтизация путаницы в голове и побегов от родителей:

Подростковая эстетика Цоя: ночь, дождь, сигареты, магнитофон, небо, звезда, стёкла, кровь, вода из крана и «мы будем делать все, что мы захотим».

Такие вещи терпимы как курьёз, как нечто неглавное, но когда их поднимают на идеологическую высоту (ну, на тот уровень сознания, на котором размещается идеология), это уже подрыв социальных устоев, то есть разрушение даже не государства, а и вовсе того, что позволяет людям существовать.

Психически нормальный и здраво соображающий человек — это сумма очень разного всякого, в том числе протестных влечений и охранительных настроений, стремления убивать и отвращения к убийству, тяги к удовольствиям и желания побеждать свои слабости. Пока соблюдается некоторое соотношение между составляющими личности, человек пребывает в норме: каждая тенденция выполняет свою нужную работу. Но если соотношение нарушается и наступает перекос, то полезные элементы психики превращаются во вредные, а нормальный человек — в припыленного, в нравственного урода или даже в чудовище. Когда чуть-чуть Цоя — это иногда, может быть, даже и неплохо, но когда взгляд на жизнь основывается на Цое — это уже болезнь личности.

Можно сказать, Виктор Цой разбился о собственную славу. Он был «не жилец»: слава и деньги — это вообще вещи очень опасные, а тем более для людей с чувствительной неустойчивой психикой. Цой, Тальков, Есенин и, наверное, большинство других «рано ушедших» любимцев публики — погибали в конечном счёте из-за ослабления чувства меры. Пропитавшись сознанием своей избранности, они начинали верить и в свою неуязвимость — и делать то, что обычный человек делать остерегается. Бремя славы тяжело не в том смысле, что изводят вниманием поклонники, и не в том, что приходится всё время выламываться под великого человека (иначе снизятся денежные поступления), а в том, что начинает деформироваться психика.

Кстати, в отношении защиты кумиров от дурных последствий известности поздний СССР был довольно щадящей системой. Творцам не очень позволяли разогнаться: заработки были ограниченными, наркотики — не в ходу, за идейным содержанием следили специальные комиссии, а из запоев выводила общественность на профсоюзных собраниях. Когда захотели избавиться от Владимира Высоцкого, ему просто отпустили вожжи, и он за несколько лет угробил сам себя на ровном месте.

Некто Артём Троицкий («Виктор Цой. Отвергая соблазны» / журнал «Советский экран», № 8, 1990 год):

«Когда-то давно в Ленинграде появились панки. Было их немного, десятка три, но энергии и шума хватило, чтобы „колыбель революции“ содрогнулась. Одеты они были вызывающе, вели себя непристойно, дрались и скандалили, пели про неаппетитное (панк-рок!): про помойки, дохлых гадов и про то, что „в злобе приятненько жить“. Клички имели соответствующие: Пиночет, Свинья, Осел. Самым загадочным персонажем в тусовке был Цой (как стало ясно впоследствии, это не кличка) — молчаливый, отчужденный, исполненный чувства собственного достоинства, одетый в черное. Он играл на ритм-гитаре и где-то в канун 1981 года сочинил свою первую песню „Мои друзья всегда идут по жизни маршем“ (могу продолжить: „и остановки только у пивных ларьков“).»

«Могу сказать, что перед нами редкий тип прирожденного героя. Это человек, идущий по жизни не то чтобы победительно, но с полным ощущением себя персонажем приключенческого романа или кинобоевика. Он одинок, независим, благороден, причем это не поза, а норма жизни! Соответственно все жизненные блага, соблазны, конъюнктуру и т. п, он воспринимает спокойно и с легким презрением, как и подобает настоящему ковбою.»

Нет, я как-то даже и не подозреваю, что Виктор Цой был хитрым, злобным или подленьким. Я склоняюсь к тому, что он был этаким блаженненьким курильщиком, любящим выпить, и охотно делился сигаретной мерзостью со своими ближними и даже с дальними, чтобы они тоже могли украсть у кого-то глоток чистого воздуха. Ведь как бывает: иная дегенератская сволочь воняет на улице табачной отравой тебе под нос, а глаза — такие добрые-добрые, хоть выковыривай их для Музея истории гуманизма.

Из биографий:

«Мудрый и искушенный Артемий К. Троицкий сказал еще в далекие годы: „Я не могу представить Цоя старым, Бориса Гребенщикова — могу, а Виктора — нет!“»

Есть две причины того, что Цоя трудно представить себе старым. Во-первых, подростковость его творчества. Во-вторых, подсознательное понимание того, что люди с такой суицидальностью обычно долго не протягивают: с ними довольно скоро что-то случается, особенно если у них заводятся деньги на разную ерунду.

Цой как фактор в политике является скорее подрывным, чем революционным. Революционность не исключает подрыва, но у Цоя подрыв — это почти всё. Поэтому песни Цоя хорошо использовать для провоцирования молодёжи на участие в массовых беспорядках.

Цой — вне национальностей, классов, партий, родин. Вообще, вне конкретики. Он — бунтующий символист и абсурдист, продукт гниения российской интеллигенции: довольно сытой, но желающей быть ещё сытее.

Творчество Цоя — наиболее яркое выражение дурного в молодёжной среде: не всего дурного, что там есть, но многого. Цой — духовный лидер сопляков, загаживающих городское пространство. Надо заметить, что молодёжность духа — это, конечно, хорошо, а вот подростковость духа — это то же, что инфантильность, то есть форма психической недоразвитости.

Подростки и без песен Цоя — довольно опасный социальный элемент, слабо удерживающийся в границах разумного, а Цой вдобавок подзуживает:

Ну КАК эти обкурившиеся расслабленцы могут ДЕЙСТВОВАТЬ — если им вообще удаётся преодолевать свою лень? С их-то больным воображением, абсурдизированным мышлением и мусором вместо знаний! Эти пачкуны могут только ломать, гадить, примитивно бренчать и хамски приставать к солдатам на улице. Между тем, любая затюканная деревенщина в стройбатовской униформе выше их и по психофизическим качествам (медкомиссия-то пройдена!), и по ценности для общества.

Из популярного эссе «Звезда по имени Солнце» неизвестного автора:

«Нетрудно заметить, что обобщения в текстах песен „Кино“ носят просто космический размах. И если в ранних песнях еще присутствуют какие-то жизненные реалии (как котельная по прозвищу „Камчатка“ или реальная девушка из песни „Восьмиклассница“), то в альбоме 1986-го года „Ночь“ их нет в помине.»

На самом деле имело место 1) намеренное замутнение, 2) назревание «звёздной болезни».

Неопределённость с претензией на глубину, так притягательная для интеллигентов с чувствительной психикой, роднит Виктора Цоя с Паоло Коэльо — популярным литератором-абсурдистом, пишущим непонятно о чём, но культурненько, и потому очень востребованным в не очень узких образованных и обкуренных кругах. Тот, кто в начале сознательной жизни сильно увлекается песнями Цоя, потом, если становится подлинным интеллигентом, «подсаживается» на Коэльо (а также на Борхеса, Ричарда Баха, Муроками, Маркеса и им подобных литературных извращенцев). А потом спивается, попадает в сумасшедший дом, режет себе вены или просто волочётся по жизни презрительным неврастеником в очках, причём непременно антифашистом, потому что человек с задатками фашиста никогда даже в шутку не будет горланить «мама — анархия, папа — стакан портвейна!» и смаковать издевательство над солдатом.

Подлинный герой (то есть не психопат, принимающий свою суицидальность за самоотверженность, а свою неспособность к систематическому трудовому усилию — за высшее предназначение) — всегда немного фашист: в том смысле, что он тяготеет к фашистской философии, а не к вульгарной политической практике массовых фашистских партий.

Из «Звезда по имени Солнце»:

«Это был человек Ночи, человек с тонким чувством юмора, с непреодолимой жаждой свободы, свободы от комплексов, стереотипов, свободы в выборе образа жизни, направления, куда пойти. (...) Можно по-разному, конечно, относиться к песням Цоя и его вокальным данным. Но никто не будет оспаривать тот факт, что его влияние на молодые умы было огромно. Иначе не возник бы палаточный городок на Богословском кладбище в Ленинграде, где он похоронен, не появилась бы „стена Цоя“ на Арбате, не происходило бы то же самое в других городах страны. Чем он „брал“ этих ребят? Колоссальной внутренней энергией, каким-то непонятным, труднообъяснимым ощущением свободы, не терпящей насилия над личностью.»

Вообще-то, прежде чем осуждать «насилие над личностью», надо присматриваться к тому, что там за насилие и что там за личность.

О сатанинском у «человека ночи». Конечно, Цой — не «зверь из бездны», как, к примеру, Адольф Гитлер, но зверёк он ещё тот. Это проявляется не столько в привязанности к чёрному цвету, сколько в мягком подталкивании к разрушению общества и к самоуничтожению.

Если в песнях Цоя патологическое не так уж явно просматривается, то скорее благодаря внешнему сдерживающему фактору, а не внутреннему тормозу: благодаря действовавшей в то время советской цензуре, пусть уже и смягчённой деградационным «перестроечным» процессом.

Музыкальность — это ВООБЩЕ признак психической слабости (мягко говоря, тонкости душевного устройства), а рок-музыкальность — тем более.

Почему самые яркие, талантливые и успешные люди почти всегда при близком рассмотрении оказываются с каким-нибудь вывихом? Ответ-то ясен, но из него ведь следует неприятный вывод, что почти вся наша культура — продукт творчества вывихнутых личностей, то есть, она тоже вывихнутая, но это местами не очень заметно, потому что привычно.

Из откровений одного бывшего цоелюба:

«...я был поклонником творчества Виктора Цоя. Не знаю, чем именно он меня взял. Тогда все его песни мне казались понятными. Грустные, с налетом тусклого солнца Северной Пальмиры, исполненные слегка простуженным, сдавленным голосом под гитару и ритм-машину. Я не искал точных определений, не хотел однозначности: типа „любовь, комсомол и весна“. Наверное, недопонятость отражалась в моей душе, подростка, испытывающего внутренний конфликт „отцов и детей“. Скорее всего Виктор „застрял“ в деструктивном состоянии души, что отразилось в его творчестве и повлияло на финал его жизни. Жаль, песни у него хорошие, добрые...»

«Добрые песни» — это про «стакан портвейна», что ли? Потому что «я никому не хочу ставить ногу на грудь» — это больше всего похоже на попытку подвести идеологическую базу под собственный «закос» от армии. Но то, что «Виктор „застрял“ в деструктивном состоянии души», — сказано, по-моему, правильно.

Кстати, я тоже никому не хочу «ставить ногу на грудь»: когда мне надо успокоить себя, я мысленно отпиливаю врагу голову или наворачиваю его кишки на нож. По-моему, безболезненно убивать можно только хороших людей, а негодяи должны мучиться, иначе смерть не будет для них достаточно устрашающим фактором. Когда меня при попытке уснуть достаёт шумом сволочь-сосед или когда сволочь-собачник не удерживает своей твари, осмеливающейся нападать на меня во время моей беговой тренировки, я мысленно расправляюсь с ними указанным выше образом. Нет, мне, конечно же, известно, что такого рода мечты при частом их повторении получают шанс сбыться.

Виктор Цой — «перестроечный» феномен: ДО ТОГО таким не давали высунуться, а ПОСЛЕ ТОГО такие стали быстро сходить с рельсов. Более мягко об этом говорят И. Кормильцев и О. Сурова в работе «Рок-поэзия в русской культуре...»:

«Контркультурный период, который с легкой руки журналистов часто называют „героическими восьмидесятыми“, длился недолго и носил скорее деструктивный, нежели созидательный характер. Режим, с которым воевал „рок на баррикадах“, оказался колоссом на глиняных ногах, пугающим призраком, который, как сказочное чудовище, испустил дух, едва на него упал первый солнечный луч. К тому моменту, когда сложилась воинствующая рок-контркультура, воевать, по сути, было уже не с кем.»

«Однако колоссальная волна деструктивной энергии, которой была заряжена поэзия контркультурного периода, не найдя себе должного применения, всю свою разрушительную силу обратила против самих поэтов. На рубеже 80 — 90-х гг. происходит серия самоубийств и странных смертей, то ли нелепо случайных, то ли закономерных (Башлачев, Цой, Майк, Чумичкин — далеко не полный список жертв этого страшного времени), у многих поэтов начинается период длительной депрессии, молчания, утраты перспективы. Распадаются или фактически перестают работать многие группы. Распускается НАУТИЛУС, после американского эксперимента Гребенщикова на некоторое время исчезает АКВАРИУМ, тяжелый внутренний кризис в начале 90-х гг. переживает Кинчев — в это время АЛИСА записывает свой самый трагический и мрачный альбом „Черная метка“, посвященный погибшему гитаристу группы Игорю Чумичкину. Депрессия и застой усугубляются тем, что рок перестает быть единственной формой молодежной культуры — именно на начало 90-х гг. приходится появление дискотечной культуры, дансовой и поп-музыки. МИРАЖ, ЛАСКОВЫЙ МАЙ, НА-НА собирают залы и стадионы, и та публика, которая слушала в Лужниках Цоя и НАУТИЛУС теперь с неменьшим удовольствием начала танцевать под ЛАСКОВЫЙ МАЙ. Рок поначалу тяжело свыкался с утратой.»

Причиной «трагических смертей», как правило, было «за что боролись, на то и напоролись». После того, как советский режим пал, оказалось, что многие эстрадные бунтари были против него в основном из-за того, что он мешал им творчески эксплуатировать человеческие пороки и вести саморазрушительную «звёздную» жизнь.

Искусство по преимуществу делается психически не вполне благополучными людьми, но у некоторых этого неблагополучия многовато. Люди очень творческие, то есть, как правило, психически слабые, нуждаются во внешнем дисциплинирующем факторе, а если такой фактор отсутствует, они начинают заниматься по сути самоуничтожением. Поэтому авторитарные режимы обычно оказываются благоприятными для здорового творчества, а при либеральных режимах производится в основном больное, хотя и в большом количестве.

Рок-протест — это протест не столько против пороков общества, сколько против барьеров (частью неуклюжих), призванных защищать молодёжь от порочности рок-протестантов и им подобных.

Рок-протест — это бунт расслабленцев против необходимости каждодневно таскаться на работу и там что-то делать по 8 часов не хуже других. А ещё это бунт против невостребованности своей художественно талантливой личности утилитарным обществом, у которого таких нервных талантов много больше, чем оно в состоянии выслушивать. В основе этого бунта — несклонность к самодисциплине, неспособность к систематическому трудовому усилию и гипероценка собственного издёрганного «я».

Протестанты панко-рокерского типа — это либо нигде не работающие личности (то есть явные паразиты), либо занятые неквалифицированным трудом (потому что квалифицированный труд предполагает самодисциплину), либо представители богемы, промышляющей «художественным обслуживанием» дурных влечений молодёжи. В деятельности, обеспечивающей сохранение социальной системы, они не участвуют. Они — отрыжка сытого общества, могущего позволить себе терпеть некоторое количество крикунов и нахлебников, потому что не ясно, что с ними делать. (Кстати, сам факт их существования в СССР доказывает, что в материальном отношении жизнь там была отнюдь не тяжёлая.) В военных и вообще кризисных условиях таких не то чтобы ликвидируют как класс, но очень существенно прореживают: принуждают к труду под угрозой применения силы или попросту «пускают в расход».

Цой — певец не просто для подростков, а для подростков специфических. Дружба, самоотверженность, романтика трудовых будней, собственные дети, даже просто любовь к женщине — не его темы. Его философствование — для шестнадцатилетних старичков, якобы уже понявших жизнь и готовых учить других.

Цоевский героизм — это героизм отморозка, решившегося открыто послать всех подальше с их правилами поведения, обеспечивающими непричинение беспокойства окружающим.

Субкультура, которой принадлежит Цой, — это субкультура иждивенцев и занятых простым низкооплачиваемым трудом, вроде заворачивания чизбургеров в «Макдональдсах».

Творчество Цоя — это провоцирование подростков на конфликт с родителями и учителями, на курение, употребление алкогольных напитков, уродование себя, пачкание стен и побеги из дому. Чем больше Цоя, тем меньше здравой рациональности и движения вперёд.

Поэтому я и считаю, что Виктор Цой — это по большому счёту наказание России.