Викторианский Лондон

Глава 6 Проза жизни

Во времена римлян Лондон был крепостью с толстыми стенами, стоявшей на берегу Темзы и занимавшей площадь около одной квадратной мили. Эти стены дожили до восемнадцатого века, но Лондон вырвался из них давным-давно, словно растолстевшая дама из корсета. После Великого пожара 1666 года многие лондонцы предпочли тесным кварталам старой «квадратной мили» новые поселения за стенами города. Хотя банкиры и купцы остались в Сити, высший свет переместился на запад. За Сент-Джеймс-сквер выросла Белгрейвия. Зеленые поля отступали все дальше от центра Лондона.[157]

Римляне, по меньшей мере, знали, что они называют Лондиниумом. С тех пор определить границы столицы Англии становилось все труднее. В «Путеводителе по Лондону», опубликованном в 1849 году, сообщается, что периметр города «составляет около тридцати миль».[158] В сентябре 1850 года неутомимый исследователь Лондона Генри Мейхью взял в качестве предмета рассмотрения Столичный полицейский округ: пятнадцать миль окружности с центром в Чаринг-Кроссе и некоторыми приходами, лежавшими за пределами аккуратно начерченного круга. Он подсчитал, что на этой территории находилось 315 приходов, 3686 миль улиц, 365 520 необитаемых домов, 13 692 населенных дома и 5754 строящихся. Но даже он заметил: «трудно сказать, где начинается и кончается столица».[159] Наверняка было известно то, что длина Темзы в пределах Лондона, от Хаммерсмита до Вулиджа, составляет 20 миль. От Холлоуэя на севере до Камберуэлла на юге было 12 миль. От Боу на востоке до Хаммерсмита на западе — 14.[160] В 1862 году Мейхью — снова он — подсчитал плотность лондонской застройки, приход за приходом. Средняя плотность для Лондона равнялась 4,1 дома на акр, но эта величина сильно колебалась. В Кенсингтоне, с его 7374 акрами, на один акр приходилось 2,5 дома. В Хампстеде (2252 акра) — всего 0,8. В приходе Св. Луки в центральном Лондоне застройка была самой плотной — 30 домов на акр.

В 1851 году население Англии составляло около двадцати двух миллионов, из них 54 % жили в городе, но эта цифра постепенно увеличивалась до 58 % в 1861 году и 65 % в 1871 году. Из них три с половиной миллиона проживало в Лондоне. Вторым по величине английским городом был Ливерпуль с населением более 395 000 человек, далее следовали Манчестер (338 000) и Бирмингем (265 000). С ними соперничал шотландский Глазго (375 000).

В современном мире церковные приходы давно утратили свое значение. Наблюдательный пешеход может иногда заметить на стенах старых зданий на уровне земли небольшой камень с двумя рядами инициалов, указывающих на ближайшие приходы. До викторианской эпохи приходы и их границы играли важную роль в жизни горожан, так как местное управление, — если оно вообще имелось, — организовывалось приходом. История многих лондонских приходов уходит корнями в одиннадцатый век, во времена, предшествующие норманнскому завоеванию. Это могло быть интересно для историка, но раздражало всякого, кто хотел переселиться в Лондон в девятнадцатом веке. С мучительными судорогами старая приходская система, подобно змее, меняла кожу, и появлялся новый сверкающий Лондон. Указом столичной полиции от 1829 года (продлен до 1839-го) крайне неэффективные приходские констебли были заменены наемными полицейскими в форме, которые имели право действовать по всему городу — разумеется, за исключением Сити, настоявшем на сохранении собственных стражей порядка. Кроме того, была упразднена устаревшая Столичная компания по канализации — везде, кроме Сити, — и вместо нее создано Столичное управление городским хозяйством, наделенное правом требовать установления канализации независимо от приходских границ — что, вероятно, могло бы предотвратить Великое зловоние 1858 года. Другие функции передавались постепенно. Даже нумерация домов и названия улиц вошли в компетенцию центрального лондонского правительства. Этот процесс продвигался медленно, отчасти из-за отказа Сити пролить свет — пусть даже в виде нового газового освещения — на свои внутренние дела, но к 1888 году Лондонский совет взял под свое управление весь город.

Гильдии лондонского Сити, обладавшие огромной властью в шестнадцатом веке, большей частью превратились в общественные или финансовые клубы, управлявшие своими немалыми владениями. Только Гильдия торговцев канцелярскими принадлежностями не допускала в свои ряды представителей других профессий. В другие гильдии можно было вступить за 105 фунтов и без предварительного обучения.[161] Компания перевозчиков людей и грузов по Темзе, строго говоря, не была настоящей гильдией, поскольку никогда не вводила для своих членов особой формы, однако в ней существовала эффективная система обучения, учитывающая особенности речной навигации, в том числе зыбучие пески.

Тогда как богачи купались в роскоши, бедняки, ютившиеся у них под носом, влачили жалкое существование. Рядом с Чансери-лейн, кварталом юристов, был переулок, где «ужасные, одноглазые, изуродованные оспой существа… недоверчиво глядят сквозь грязные, заклеенные бумагой окна. Рахитичные дети копошатся в грязи. Пища, продающаяся в местных лавках, хуже требухи, которую бросают кошке…».[162] Поблизости, на Фулвудс-рентс, была воровская кухня, если идти «по дорожке, сквозь железную калитку, по узкому проходу, грязной старой лестнице, через грязный коридор… в большой старый подвал, [где были] мужчины и мальчики, человек пятнадцать, все воры».[163]

За рекой, в Бермондси, возле зловонных кожевенных фабрик, на Джейкобс-Айленде, стояли дома «с деревянными галереями и спальнями на сваях, нависшими над темной водой… Шаткие мостки… были перекинуты через канавы… [откуда брали] воду для питья и стирки [и сбрасывали экскременты]».[165]

Однако часть той территории, которую мы сейчас называем Ист-Эндом, была не такой ужасной. В Бетнал-Грине семья из четырнадцати человек жила в трехкомнатном «особняке», построенном в свободное время главой семейства и его отцом. Разумеется, там было тесно, но «как и в любом здешнем доме хозяева держали свиней, либо кур или уток, а иногда и всех сразу» — этот сельский налет укреплял финансовое положение семьи.[166] Другие районы тоже имели свои отличительные черты. Ткачи из Спитлфилдса, где шелкоткачество пришло в упадок, издавна славились своей любовью к цветам, еще в 1849 году в некоторых дворах «росли разноцветные георгины».[167] В то время Савил-роу играла роль современной Харли-стрит, там жили известные врачи. В пригородах можно было встретить как богатые, обсаженные деревьями авеню (Сент-Джонс-Вуд, Клапам, Илинг и Кенсингтон), так и длинные двухэтажные террасы Хакни и Брикстона. И еще: «Здесь в Лондоне, есть целый квартал, который называют „австралийским“, там живут люди, сделавшие состояние в Виктории или Мельбурне».[168] К сожалению, автор не указал, где именно.

Новая столичная полиция быстро приобрела репутацию эффективной и неподкупной. Туда набирались мужчины не ниже 5 футов 8 дюймов ростом, физически крепкие и в основном грамотные. Они выделялись в толпе благодаря форме, а цилиндры из лакированной кожи, которые в 1860 году были заменены привычными шлемами, защищали их и придавали солидность. Каждый полицейский имел при себе дубинку, фонарь и трещотку — вроде тех, что мы слышим на футбольных матчах, — чтобы предупреждать коллег о преступниках. Они патрулировали свои участки со скоростью две с половиной мили в час, регулярно встречаясь с полисменом соседнего участка, проверяли, надежно ли заперты двери, освещали темные углы, чтобы убедиться, что там нет воров или беспризорников. Они держались поближе к краю тротуара, чтобы им на голову не вылилось содержимое ночных горшков, опорожняемых с верхних этажей.

Полисмены не имели права утолять голод в пабах. В кармане у них лежал сверток с едой, а жажду они утоляли из общественных питьевых фонтанов. (Возможно, так было в идеале, а в действительности стражи порядка не всегда оставались глухи к призыву гостеприимной поварихи перекусить у нее на кухне — к тому же, при этом они оставались в пределах своего участка). С появлением полиции число зарегистрированных преступлений резко снизилось. Возможно, благодаря мудрому решению сосредоточить внимание на преступлениях, представляющих опасность для людей и собственности, вместо того, чтобы гоняться за мальчишками, звонившими в двери или запускавшими волчки на улицах. Между шайками преступников, армией проституток и полицией сохранялось шаткое равновесие, которое устраивало обычных граждан, не считая адвентистов седьмого дня, яростно требовавших от полиции ужесточения законов, запрещавших воскресную торговлю и развлечения.

Полицейским полагалось быть готовыми к проявлению насилия. В один из вечеров инспектор полиции потребовал от проститутки по прозвищу Косая Бет не приставать к прохожим в Клапам-парке. «У нее был пропитанный хлороформом платок, она мгновенно прижала его к лицу инспектора, и тот моментально потерял способность к сопротивлению. Потом она сняла с него часы и только собиралась улизнуть, как ее задержали два сыщика, стоявшие в кустах, и доставили в участок».[169] Однажды всего шесть полицейских усмирили толпу взбунтовавшихся ирландцев из Саффрон-хилла. Один из полицейских зарядил свой пистолет красным порошком и выстрелил в приближавшегося к нему «огромного детину». Тот рухнул, и толпа, увидев его красное лицо, отступила при виде крови. Пострадавший был доставлен в больницу Св. Варфоломея, находившуюся за углом. Там ему вымыли лицо, и он пошел своей дорогой, задумчивый, но невредимый.[170] Тогда же были предприняты первые попытки регулировать движение, которые произвели большое впечатление на Ипполита Тэна: «На углу Гайд-парка я наблюдал за полисменами на дежурстве… они всегда молчат: если в уличном движении происходит затор, они просто поднимают руку, чтобы остановить кучера, и опускают ее в знак того, что можно двигаться дальше. Кучера подчиняются им мгновенно и без слов».[171] В таких местах, как расположенная в Сити площадь Банк, отсутствие регулировщиков чувствовалось очень остро — возможно, власти Сити могли заметить, где терпят поражение.

Пожарная служба также остро нуждалась в централизации. Приходская система была настолько неэффективной, что страховые компании создавали свои пожарные бригады, которые срочно выезжали на пожар — и тратили время, чтобы проверить, застраховано ли строение в их компании. И если нет, уезжали. В отдельные годы в Лондоне насчитывалось до 150 приходских пожарных команд, не считая семнадцати прочих.[172] Страшный пожар на Тули-стрит, случившийся в 1861 году, доказал необходимость сильной единой системы, способной реагировать на любой вызов из любой части Лондона, однако Столичная пожарная команда была создана лишь в 1865 году. Чтобы запрячь лошадей и подготовиться к выезду, команде требовалось от трех до семи минут, а экипаж мчался по улицам с бешеной скоростью десять миль в час. Однако даже при напряжении всех сил и отсутствии дорожных помех, доблестным пожарным требовалось около получаса, чтобы прибыть на пожар всего в миле от них.[173]

В ту пору, когда Лондон был моложе и меньше, чистая питьевая вода была доступна любому горожанину.[174] Однако к девятнадцатому веку она стала роскошью. Путеводитель 1849 года предупреждал приезжих, чтобы они «не пили плохую воду, доставляемую в домашние хранилища из Темзы. Хорошую питьевую воду можно найти в каждом квартале, послав кого-нибудь к роднику или колонке»[175] — в некоторых тропических странах до сих пор пить можно только воду из бутылок. Но в позапрошлом веке в родники и колонки, призванные снабжать всех питьевой водой, вода попадала уже загрязненной нечистотами из выгребных ям, становившихся все глубже по мере того, как заполнялись старые. На низком южном берегу Темзы проблема стояла особенно остро. Там местные жители давно перестали пользоваться акведуками, служившими их отцам и делам; из них пили воду только неимущие прохожие, не подозревавшие о ее вредных свойствах.[176]

В 1847 году Эдвин Чедвик указал на огромное значение канализации, сбора мусора и улучшения источников питьевой воды для общественного здравоохранения, последний пункт он признал «абсолютно необходимым». Но почему-то ничего так и не было сделано. (Чедвик, блестящий организатор здравоохранения, был бы известен не меньше Брунеля или Базалджетта, если бы не ссорился со всеми, с кем работал, поэтому немногие из его идей были осуществлены при его жизни.) Помимо местных источников, воду разного качества доставляли восемь коммерческих компаний. Они нередко прокладывали трубы рядом с выгребными ямами и под дорогами. Если те давали течь, то полученная смесь могла оказаться смертельной.[177] Попытку фильтровать воду предпринимали всего три компании. Восточная лондонская компания по водоснабжению утверждала, что пропускает воду через поля фильтрации в Ли-Бридж (эти поля больше не используются, но сохранились как прекрасный заповедник дикой природы), однако, несмотря на эти утверждения, два клиента обнаружили в своих водопроводных трубах угрей.[178] Северные пригороды брали воду из Чадуэлла, Ли и Нью-Ривер, которые прежде, чем достичь Лондона в относительно чистом состоянии, протекали через десяток деревень. Южные районы снабжались из заполненной нечистотами Темзы. По словам Мейхью, «мы пьем раствор наших собственных фекалий».[179]

Эти различия бросаются в глаза при рассмотрении заболеваемости холерой — болезнью, вызванной некачественной водой. Во время страшных эпидемий девятнадцатого века число смертей от холеры на южном берегу Темзы в три-четыре раза превышало то же число на северном.[180] В частные дома вода подавалась с перебоями, а по воскресеньям не подавалась вовсе. Бедняки хранили воду в любых емкостях, которые им удавалось раздобыть, и устанавливали их во дворе, недалеко от отхожего места. Когда вода кончалась, люди шли к ближайшей реке или каналу — разумеется, грязным, — туда же выливали ночные горшки. В Степни, бедном районе на берегу Темзы, было зарегистрировано 22 случая смерти от холеры — в стольких же ярдах находился канал Риджентс.[181]

Более 17 000 домов вообще не имели водопровода, полагаясь на загрязненные колодцы. В беднейших районах Лондона 70 000 домов снабжались водой из колонок — по одной на 20–30 домов, — из них три раза в неделю по часу в день текла тонкой струйкой вода. Если вы пропускали очередь или же вода кончалась, приходилось идти со своим ведром или кувшином к ближайшей колонке, надеясь на удачу. Знакомые сегодня каждому поилки для лошадей, в которых теперь растут красивые цветы, были установлены в 1859 году, когда Столичная ассоциация бесплатного питья (впоследствии известная как Столичная ассоциация питьевых фонтанов и поилок для скота) в интересах движения за трезвость начала снабжать чистой водой неимущие классы и направлявшихся на рынок животных.[182]

Средний класс мог позволить себе хранить воду в специальных резервуарах, но даже их нередко оставляли открытыми и, следовательно, подверженными загрязнению. Во многих частных домах помимо водопровода имелись колодцы. В доме Карлейля в Челси под кухней находился колодец с насосом, им продолжали пользоваться и после того, как в 1852 году туда был проведен водопровод.[183] Обычно вода поступала по трубам в подвал или на первый этаж — «низкое обслуживание», — однако, заплатив на 50 % больше стандартной цены, вы получали «высокое обслуживание»; вода по-прежнему поступала с перебоями, но на высоту 13 футов, то есть в спальню на втором этаже. «Высокое обслуживание» требовало прокладки специальных труб, поэтому им пользовались редко. Чарльз Диккенс был одним из тех клиентов Компании Нью-Ривер, которые его установили (3 % от общего числа), в 1855 году он писал из своего дома на Тависток-сквер: «Воды, которую я получаю, нередко бывает до смешного мало, и… хотя я плачу дополнительную плату за ванну, в понедельник утром я остаюсь таким сухим, как если бы Компании Нью-Ривер не существовало вовсе — о чем я иногда страстно мечтаю».[184] Неотложную потребность улучшить водоснабжение Лондона признавали все, за исключением акционеров чрезвычайно доходных компаний по водоснабжению. Эти компании просуществовали до 1902 года, когда новое Столичное управление водными ресурсами выкупило их за сорок миллионов фунтов стерлингов.[185] Только с 1904 года вода начала подаваться бесперебойно. Прежние законы, требовавшие от компаний постоянной подачи воды, было слишком легко обойти.

Еще одной сферой, где новому централизованному органу пришлось уступить частным интересам, было газоснабжение. Около двадцати компаний, среди которых ведущее положение занимала Лондонская компания по газовому освещению и коксу, поделили рынок между собой и отражали любые попытки правительства контролировать их деятельность; только в Сити властям удалось проявить силу и получить контроль над ценой и качеством газа, который поставляли компании. Домашнее потребление газа росло, но главной областью его применения было общественное освещение улиц. Многие улицы и мосты освещались газом, который Лондонская компания по газовому освещению и коксу поставляла с 1812 года. «Едва опускается вечер, фонарщик со своей легкой лестницей деловито снует от столба к столбу и зажигает огонь».[186] В 1846 году последняя масляная лампа на Гровенор-сквер была заменена газовой.[187]

Отходы викторианского дома, возможно, не состояли главным образом из упаковки, как сейчас, но все же угрожающе росли. Помимо золы и угольной пыли из открытых каминов туда входили овощные очистки, кости, тряпье и бумага, выметаемый мусор, испорченная пища и сломанная мебель. Теоретически все это должны были убирать местные приходские служащие и утилизировать безопасным для здоровья способом. На деле же в бедных, густо населенных районах Ист-Энда этого не делали, и «бедняки не осмеливались избавиться от груды мусора, оскорблявшей зрение и обоняние, боясь наказания за нарушение контракта с тем, кто был обязан ее вывезти, пусть и не сразу».[188] По идее вывоз мусора должен был производиться бесплатно, но если вы хотели, чтобы его убрали поскорее, нелишне было напомнить о себе мусорщикам с помощью чаевых.[189] Они бродили по улицам Лондона парами, катя перед собой тележку с высокими бортами и выкрикивая: «мусор, ой-е!». Свои тележки они везли на одну из мусорных свалок, разбросанных по Лондону и окрестностям.

Мусорные свалки были довольно крупными предприятиями, на которых работало до 150 человек. «Некоторое время назад, — писал Мейхью в 1862 году, — недалеко от Грейс-инн-лейн имелась огромная мусорная свалка ценой в 20 000 фунтов стерлингов, но тогда за челдрон мусора можно было выручить от 15 шиллингов до 1 фунта». В 1848 году в Спрингфилде рядом с работным домом располагалась свалка бытовых отходов и нечистот, гора фекалий величиной с довольно большой дом и искусственный пруд, в который сливалось содержимое выгребных ям. Все это сохло на открытом воздухе и часто перемешивалось, чтобы «фабрика органических удобрений» могла вырабатывать превосходные брикеты и продавать их фермерам и садовникам по 4–5 шиллингов за тележку.[190] Еще одна мусорная свалка, «зловонные горы бытового мусора, дорожной грязи, падали и отбросов», находилась в Бетнал-Грине, пока в 1856 году баронесса Бердетт Куттс не приказала ее убрать, чтобы построить там ряд образцовых домов.[191]

Нередко на мусорной свалке трудилась целая семья. Глава семейства привозил мусор в тележке, сыновья относили его матери, сгружали рядом с ее огромным проволочным ситом и сортировали: тряпье и кости шли на производство удобрений и бумаги, уголь и зола — на кирпичи, старая обувь годилась для красилен,[192] а пищевые отходы для животноводства.[193] Иногда работали вместе и женщины. Автор необыкновенных дневников Манби, питавший неподдельный интерес к трудящимся женщинам, описал «группы мусорщиц», возвращавшихся с Паддингтона, где в 1860 году была мусорная свалка. «Одна из них, широкоплечая, в толстом коричневом пальто, несла на спине мешок с трофеями — всякий хлам, собранный на свалке».[194] Пять лет спустя он увидел их опять в Кенсингтонском саду, где «томные красавицы… лениво возлежали в своих ландо в облаках бело-розовых кружев… а компания дюжих оборванных девиц металась под колесами экипажей, стараясь спасти свои конечности и мешки с золой».

Занятие мусорщика было прибыльным. И к тому же, уважаемым. Мусорщик Додд (прототип Боффина из романа Диккенса «Наш общий друг») имел обыкновение ежегодно устраивать чаепитие, на котором мусорщицы «нередко выглядели очаровательно», а мусорщики «в чистых блузах с лентами и цветами напоминали образцовых землепашцев».[195] Мусорщики получали хорошее жалованье: более 10 шиллингов в неделю и вдвое больше, если по ночам чистили выгребные ямы. Профессия передавалась по наследству. Ее представители подчас хвастливо заявляли, что они «потомственные мусорщики».

Еще одной примечательной чертой викторианского Лондона был туман, так называемый «гороховый суп». Хороший гороховый суп возбуждает аппетит. Лондонский «гороховый суп» был густым, желтым и зловонным. Принятый в 1956 году закон о чистом воздухе положил конец угольным каминам, извергавшим из каждого дымохода сернистый дым; на смену им пришли газ, электричество и центральное отопление, так что сегодня трудно себе представить, насколько грязным был лондонский воздух. В 1855 году Натаниел Готорн заметил, что собор Св. Павла «за годы почернел от дыма, хотя кое-где просвечивает белизна». Туман показался ему «скорее продуктом перегонки грязи… Мрак был таким густым, что все витрины освещались газом».[196] Другой приезжий, Ипполит Тэн, заметил, что «воздух наполнен желтым густым туманом… все трещины дворца, который называют Сомерсет-хаус, черны, портики покрыты сажей… даже в парках туман, пропитанный дымом, оставил следы на зелени… на фасаде Британского музея резьба на колоннах забита жирной грязью».[197] Житель Савил-роу отметил, что «в начале сентября Лондон не гаков, как в остальное время. Воздух чист, нет дыма, потому что все дома [в фешенебельном Вест-Энде] закрыты. С Пиккадилли виден Хрустальный дворец в Сиднеме».[198]

Викторианская почтовая служба способна привести нас в трепет. Теперь мы рады, если в выходные дни нам хоть когда-нибудь доставят почту. Тогда же выемка писем в местных отделениях и почтовых ящиках производилась десять раз в день, начиная с девяти утра. Доставка корреспонденции в пределах центральной части Лондона, как обещалось, занимала полтора часа, а в радиусе двенадцати миль от Чаринг-Кросса — три.[199] В середине викторианской эпохи жители Лондона в течение дня могли рассчитывать на двенадцать выемок, по одной каждый час.[200]

Письмоносец (слово «почтальон» появилось позже) был облачен в роскошный красный мундир и черный цилиндр.[201] Начиная с 1840 года ему не нужно было, вручая письма адресату, брать с него плату: так как доставка была уже оплачена, он просто просовывал письма в специальную дверную щель. Предварительная оплата производилась с помощью покупки крошечного кусочка проштемпелеванной бумаги, которую отрезали от листа ножницами; позже, в 1853 году, была изобретена перфорация, и марку начали приклеивать к письму или конверту. Конверты постепенно вытесняли старомодный способ складывать письмо, но некоторые бережливые корреспонденты по-прежнему экономили бумагу — писали под прямым углом поверх уже написанного, так что разобрать текст письма было почти невозможно. Говорят, стоячие почтовые ящики изобрел Энтони Троллоп, служивший на почте в 1855 году, когда на Флит-стрит появился первый подобный ящик.

С приближением шести вечера, последнего срока отправки почты в провинцию, главный почтамт на Сент-Мартинз-ле-Гранд являл собой красочное зрелище. Одно окошко предназначалось для газет, которые либо забрасывали внутрь, в большой ящик, либо передавали целыми пачками. Тем временем «клерки и ученики мчатся, запыхавшись, с корзинами или разноцветными мешками для писем» к другим окошкам и ящикам. За пять секунд до закрытия «стоящий у ящика почтальон в красном мундире возглашает: „Господа, время истекло!“ …все стараются высвободить правую руку для броска, и через секунду сотни писем взлетают в воздух и падают, будто осенние листья, на дно ящика… С шестым ударом крышка ящика со стуком захлопывается, ящик проплывает перед окном для газет… и толпа зрителей… испустив вздох, расходится».[202]

В 1860-х здание Саутуоркской ратуши, где располагался почтамт, снесли. В его подвалах были обнаружены ящики окаменевших плампудингов, отосланных войскам во время севастопольской осады 1854–1855 годов.[203] Они, несомненно, порадовали бы солдат. Можем ли мы говорить в данном случае о просроченной доставке?