Викториум

Эпилог

Падишах Левантийский восседал на груде подушек. Он был окружен лишь самыми приближенными. Конечно, помещение, куда призвали на аудиенцию русского посла, трудно было назвать кабинетом, но именно так оно значилось в официальном приглашении. Собственно, кроме самого Абдул-Хамида в кабинете были лишь великий визирь Камиль-паша и писец. Последнего, хоть он и восседал напротив новенькой пишмашинки «Ремингтон», из-за одежд и важности никак не тянуло назвать секретарем.

— В сей день и час, — объявил великий визирь, — благословенный падишах Леванта сообщает тебе, досточтимый посол, а через тебя своему брату-правителю императору всех русских, о том, что он намерен создать Левантийско-Русскую компанию. Нам известно о том, что рудник по добыче персидского угля в Месджеде-Солейман был куплен твоим предшественником, о гибели которого мы весьма скорбим. И в сей день падишах закрепляет своим указом эту землю за Левантийско-Русской кампанией. Конечно, при условии, что повелитель русских одобрит наше щедрое предложение.

Визирь кивнул писцу-секретарю — и тот подошел к Зиновьеву. С низким поклоном вручил ему шкатулку с документом на двух языках. Под ним стояла тугра Абдул-Хамида. А это значило, что на территории Леванта этот документ уже имеет полную юридическую силу.

— Кроме того, — добавил великий визирь, — падишах в своей милости отправляет три полка для защиты собственности Левантийско-Русской компании в Месджеде-Солейман от нападок курдов и прочего отребья. Мы не дадим никому покушаться на нашу землю.

Зиновьев в витиеватой манере поблагодарил падишаха и визиря. Добавил, что обязательно, как можно скорее, передаст эти документы в Петербург русскому царю на подпись.

Падишах, так и не сказавший за время аудиенции ни единого слова, сделал ему знак удалиться. Из аудиенции посол вынес главное. Абдул-Хамид очень не хочет расставаться с Месджеде-Солейман. Однако ему приходится делиться рудником с русскими. Падишах отлично понимает, что европейцы — да что уж греха таить, британцы — могут отобрать все. Или, в лучшем случае, заключить договор на своих — крайне невыгодных, если не сказать грабительских — условиях.

Зиновьев покинул кабинет падишаха и быстрым шагом направился к выходу из дворца. Он то и дело торопил слугу-проводника, чего обычно себе не позволял. Сейчас у него было мало времени. Надо срочно связаться с Петербургом. Передать, чтобы дирижабль, готовящийся сейчас к отправке, обязательно сделал остановку в Стамбуле. Чтобы на борт его попала та самая заветная шкатулка с документом на двух языках.

Если честно, я никак не ожидал, что меня ждет аудиенция в высочайшем присутствии. Как-то слишком уж мелкая я сошка, чтобы сам государь-император русский меня к себе вызвал. Пускай, и дело вроде как неординарное. Но нашелся бы, наверное, с десяток генералов, что поспешили бы доложить о нем государю.

Как позже выяснилось, сам Александр Романович Дрентельн настоял на том, чтобы я был включен в список допущенных к докладу по случаю открытия Левантийско-Русской компании. Наверное, впоследствии он сильно пожалел об этом решении.

Нам долго пришлось стоять навытяжку перед государем, пока секретарь зачитывал указ падишаха о создании компании. Я знал его уже наизусть, а потому все эти длинные и витиеватые левантийские обороты меня особенно утомляли. Кажется, не меня одного. Я стоял с краю, однако боковым зрением не раз замечал, что его императорское величество то и дело меняет позу. Лица его я, конечно, не видел. Однако мог предположить, что выражение на нем было скучающее.

Наконец секретарь поднес императору документ для ратификации. Тот поднялся на ноги. Поставил рядом с падишахской тугрой свою размашистую подпись. А следом, потеснив плечом успевшего вовремя посторониться секретаря, прошелся мимо нашей шеренги. Здесь стояли плечом к плечу Александр Романович Дрентельн, по левую руку от него — я, затем контр-адмирал Ваторопин — в мундире Воздушного флота. И по правую руку от него — старший лейтенант Лавернь.

— А что это у вас, ротмистр, такое на каске? — поинтересовался у меня император. — Не по уставу.

— Челенк, ваше императорское величество, — выпалил я, будто нижний чин «поедая» его глазами. — Награжден им за участие в спасении левантийского падишаха.

— Ах, вы и там успели отметиться, — усмехнулся государь. — Каков пострел. И все-таки негоже цацки турецкие на форме таскать. Это же не орден, ротмистр. Постыдились бы.

Вот тут бы мне промолчать. Проглотить это оскорбление. Ведь не кто, а сам государь передо мной. От него и стерпеть не грех. Но я слишком хорошо помнил схватку с ховейтатами. Перекошенные в гневе лица. Кровь на руках и на подобранной сабле.

Нет. Не мог я тогда смолчать.

— Я — русский офицер, — выпалил я едва ли не еще громче, — и имею право носить все заслуженные знаки отличия.

Лица Дрентельна и Ваторопина замерли, будто были высечены из камня. А вот Лавернь смертельно побледнел. Краем глаза я заметил даже каплю пота, стекающую по его виску.

— Каков пострел! — рассмеялся государь. Однако в глазах его я увидел вовсе не веселье. — Молодец!

Император развернулся и быстрым шагом покинул зал.

— Ну, знаете ли, батенька, — на выдохе, еще не полностью развернувшись ко мне, произнес Дрентельн, — можете радоваться, если отделаетесь одной лишь отставкой. А не отправитесь в Сибирь на вечное поселение.

Он направился к другой двери.

Ко мне подошел пожилой контр-адмирал Ваторопин. Отеческим жестом положил мне руку на плечо.

— Правильно вы все сказали, ротмистр. Имеете вы право хоть черта на голове носить, если заслужили. Но зачем же так резко с самодержцем-то? Он ведь коли обидится, то ни за что вас не простит. Правильно шеф ваш сказал, этак можно и в Сибири оказаться. Вот так просто, одной фразочкой короткой, вы себе всю карьеру перечеркнули.

Он последовал за Дрентельном. Лавернь ничего говорить не стал. Просто молча пошел за своим командующим.

Я так и остался стоять посреди зала по стойке «смирно» будто истукан. И все вспоминались мне перекошенные лица ховейтатов и кровь на позаимствованной у врага сабле.

Здание Третьего отделения и вправду было достаточно мрачным. Это я понял только в тот день, когда шагал по набережной Фонтанки с рапортом об отставке в бюваре под мышкой. Некстати вспомнились слова Мишагина насчет эпатирования барышень и небывалого загара. А также орденов и медалей. Для меня эскапада в Леванте заканчивалась весьма плачевно. Тут бы и правда отделаться только отставкой. А не загреметь в Сибирь. Или даже на Камчатку. На вечное поселение.

Такие вот мрачные мысли гуляли в моей голове, пока я поднимался по лестнице в кабинет фон Бергенгрюна. Оказывается, ступенек на ней никак не меньше сотни. Я рассеянно считал их, размеренно поднимаясь наверх.

Скрипящий многочисленными протезами Рыбаков без вопросов пропустил меня в кабинет Бергенгрюна. Начальник нашей экспедиции сидел за столом. Однако делать вид, что я оторвал его от важных дел, не стал. Кроме него в кабинете присутствовал еще один высокий чин из Жандармского корпуса. Но понять, кто именно, я не мог. Он стоял, отвернувшись от меня, — лицом к окну. Разглядывая что-то на улице. Руки в белых перчатках сложены за спиной.

— И что же вы принесли мне в этом бюваре, ротмистр, — пренебрегая приветствиями, сказал мне Бергенгрюн. — Дайте-ка угадаю, рапорт об отставке, верно?

Он поднялся на ноги и протянул мне руку. Я вложил в металлические пальцы бювар. Граф быстро расстегнул его. Вынул рапорт. Пробежал его глазами. Положил на стол перед собой.

— А вы понимаете, ротмистр, — произнес после недолгой паузы, — что вы натворили намедни? Гляжу, совсем не понимаете. Вы столько козырей вложили в руку Лорис-Меликову, что он на вас молиться должен теперь. Какую отличную службу вы ему сослужили. И всего-то двумя словами. А я еще рекомендовал вас, ротмистр, Александру Романовичу для высочайшей аудиенции. Считал вас рассудительным молодым человеком. Думал, что такой не подведет. А теперь Лорис-Меликов забрасывает канцелярию письмами с требованием закрытия всех отделений, кроме первого. За полной ненадобностью. Всю власть хочет себе перетянуть. И государь к нему прислушивается, ротмистр. Сейчас же особенно сильно прислушивается. Скоро все мы по вашей милости на улице останемся. — Бергенгрюн перевел дух и продолжил выговаривать мне, будто нашкодившему гимназисту, который не понимает далеко идущих последствий своих действий и слов. И до некоторой степени так оно и было. — А, кроме того, вы какую подножку подставили своим товарищам по Таврии? Генералу Радонежскому. Инженеру Перфильевой. Вот напомнят они государю о своем «Святогоре». О том, что его пора бы и в серию пускать. Или улучшать. Достанет он ваш рапорт, ротмистр, и увидит, кто его написал. Ба! Да это же тот пострел с турецкой цацкой на шлеме! И — все! Из-за цацки вашей боевую машину могут на корню прикрыть.

Я почувствовал, что мои щеки начинают гореть. Никогда еще со мной такого не случалось, наверное, с гимназических времен. В училище во время подобных выговоров я ощущал себя, скорее, вольнодумцем, противящимся грубой системе, что пытается сломить меня. Этаким Самсоном современности. Сейчас же ничего подобного не было и в помине.

— Вот что вы умеете делать отлично, граф, — раздался спокойный голос от окна. О втором человеке в кабинете я, признаться, даже забыл, — так это устраивать разносы. По всей форме, как говорится. Думаю, довольно будет с ротмистра. Он и так уже красный стоит, будто девица.

Высокий чин отвернулся от окна. Им оказался сам Александр Романович Дрентельн.

— Признаюсь, заставили вы меня, старика, понервничать намедни, — сказал он. — А после голову поломать, что же с вами делать теперь.

— Так что же, — осмелился подать голос я, — мне теперь — в Сибирь.

— В нее матушку, — кивнул Дрентельн. И в тот миг у меня внутри все похолодело. — Надзирать будете за исправившимися каторжанами в Усть-Куте. Знаете, где это? — Я молча покачал головой. — Далеко от столицы. Но это официально вы будете числиться там. А на самом деле вас, ротмистр, переводят в экспедицию без номера. Ее у нас еще принято называть Иностранной экспедицией. Мне кажется, что она для вас подходит как нельзя лучше. Да и начальник ее — Сергей Иволгин — очень хорошо отзывался о вас и просил перевести в свою экспедицию. Как и покойного князя Амилахвари.

Я так и замер столпом соляным, не понимая, радоваться мне или, может быть, настоять на отставке. По мне ли такие дела, как в Леванте? По мне ли такая жизнь, как была у меня несколько последних месяцев? И какой-то противный голосок в душе говорил, что — да. Только такая жизнь и по мне. Никогда мне не вернуться к перекладыванию бумажек со стола на стол в чиновном Петербурге.

Потому что я такой же авантюрист, как был покойный князь Амилахвари. И мне по душе только жизнь, полная самых безумных приключений и авантюр. Достойных пера бульварных романистов.

Я коротко кивнул обоим высоким чинам нашего отделения. Щелкнул каблуками. И вышел из кабинета фон Бергенгрюна.

В приемной меня уже ждал знакомый молодой человек в коричневом костюме. Рядом с ним лежал неизменный котелок. А у ног примостился вместительный саквояж.

Он поднялся на ноги и протянул мне руку для приветствия:

— Поздравляю с переводом, — четко произнес он. — Спокойной работы не обещаю, но уж вспомнить на старости будет о чем. Если, конечно, мы с вами до этой старости доживем. А шансы, откровенно говоря, невелики.

Я улыбнулся ему в ответ. Не просто вежливо, а вполне искренне. И вместе мы покинули приемную графа.

Как бы банально это ни прозвучало, мы отправлялись навстречу приключениям. Я это отлично чувствовал. Скучать в ближайшие годы мне точно не придется.