Вилла Гутенбрунн

Совсем немного солнца

— Mы с Софи собираемся сегодня с Лазовскими в курзал…(1) Будут танцы, настоящий оркестр, а вечером — китайские фонарики и фейерверки в саду! Monsieur de Crespin, vous venez avec nous!(2)

Филиппа де Креспена удивляло, отчего это сёстры Прилучины непременно желали обращаться к нему по-французски? Постоянно живя в России, он в совершенстве владел русским языком, и, по правде говоря, из своих шестнадцати лет провёл во Франции едва ли четыре года. Его батюшка прибыл в Петербург в свите французского посланника вместе с супругой и маленьким Филиппом. Мать Филиппа спустя год скончалась, а отец так сжился со столицей Российской империи, что не спешил её покидать даже после того, как господин посланник сменился с поста. Филипп вырос с мыслью, что он, разумеется, француз, — но историческую родину знал гораздо меньше, чем ставшую привычной и понятной Россию.

— Alors comment, monsier?(3) — кокетливо пропела Зизи Прилучина, высоко поднимая брови.

— Merci, mademoiselle, mais non.(4) Я должен написать несколько писем, — Филипп нарочно перешёл на русский.

— Скажите уж прямо, что вам с нами скучно! — надулась Софи Прилучина. — Вечно у вас то книги, то письма, то одинокие прогулки. Разумеется, здешнее общество не парижский beau monde…

Филипп с тоской посматривал в окно. В такие моменты он сожалел, что послушался папеньку и приехал гостить к его друзьям на взморье в Сестрорецк. Нет, барышни Прилучины, разумеется, милы и прелестны, но как же он устал от их назойливого и покровительственного внимания! Обе считали его симпатичным, но страшно застенчивым юношей; притом же он был французом, что ровным счётом ничего не значило, но добавляло ему романтического ореола в их глазах.

— Oh, arrête, Sophie!(5) — строго, на правах старшей произнесла Зизи. — Eh bien, comme vous voulez, monsieur de Crespin.(6)

— Mersi, Зинаида Александровна, — поклонился Филипп, радуясь, что разговор, наконец, окончен.

* * *

После завтрака Филипп поскорее сбежал из дома, пока барышни вновь не завели разговор о гулянии с Лазовскими. Однако лишь выйдя за калитку, он мгновенно о них позабыл. Дача Прилучиных находилась в чудесном сосновом лесу; путь сквозь песчаные дюны до самого залива первые дни приводил Филиппа в восторг. Он старался вставать пораньше, прибегал на берег до рассвета, чтобы увидеть, как первые солнечные лучи касаются холодных тёмных волн. Но незаметно подступила осень; дни укорачивались, ночь и утро становились всё более промозглыми и сырыми, а прозрачное небо тяжелело, клубилось свинцовыми облаками.

Филипп торопливо шагал по влажному песку, вдыхал горьковато-свежий аромат сосны. Придёт она сегодня или нет? У них осталось так мало времени… Уже скоро отец пришлёт за ним, и он, Филипп, вернётся в Петербург. Начнётся зима, занятия в университете, светская жизнь: балы, театры, концерты, студенческие вечеринки, неизбежный флирт, пошлые остроты… А она останется здесь. Филипп вздрогнул: ему как наяву представилось, что он уедет, так ничего и не сказав, не объяснившись, — и в то же время он не знал, о чём, собственно, говорить. Обещать? Строить планы? Всё, что он мог пообещать — разве что писать ей из Петербурга, и это прозвучало бы глупо и беспомощно. Упасть на колени, признаться в любви? Но разве ей это нужно, и вообще он не был уверен, что она испытывает с нему что-то, кроме дружбы. Филипп совсем не знал этой девушки, не знал ни фамилии её, ни звания, не знал даже, где она живёт. Только с тех пор, как они познакомились, какая-то неведомая сила ежедневно влекла его вдоль узенькой речки, что вилась среди дюн и впадала в море, к удалённой каменной бухте, скрытой за лесистым мысом. Филипп никогда не решался заранее точно условиться о встрече. Казалось, попытайся он только это сделать — тотчас нарушатся хрупкие таинственные чары их свиданий, всё станет пустым и пошлым, точно прогулки с барышнями Прилучиными.

* * *

Первое с нею знакомство вышло до ужаса нелепым. Филипп только что поселился на даче Прилучиных, немного конфузился своих хозяев и их постоянных гостей — а потому в первый же день отправился на одинокую прогулку. Стояла жара. Мадам Прилучина сжалилась и предложила Филиппу воспользоваться их лодкой, чтобы покататься по заливу. Отыскать лодку оказалось нетрудно — стоило лишь спуститься вдоль речки в каменистую бухту. Филипп уже сталкивал лодку в воду, как вдруг далеко от берега ему почудилось в воде что-то белое… Он вскочил на камень и заслонил глаза от солнца: к собственному ужасу, он разглядел, как волны качают тело женщины, которая не то обессилела, не то лишилась чувств, и даже не пыталась плыть. Филипп и сам почти не умел плавать, однако же у него под рукой была прекрасная лодка! Он изо всех сил заработал вёслами, не думая, сумеет ли в одиночку вытащить утопавшую.

Залив в этот час был пустынен. Когда Филипп подплыл ближе, он заметил, что глаза незнакомки закрыты, и решил, что она точно без сознания… Ему ни разу не приходилось спасать утопающих, и он понятия не имел, как это делать. Бросив вёсла, Филипп схватил незнакомку за плечи — и тут, к его изумлению, она испуганно вскрикнула, распахнула глаза и рванулась в сторону… Филипп почувствовал, что теряет равновесие, и в следующий миг очутился в воде. Намокшая одежда сковала движения и тянула вниз, в панике он начал захлёбываться… Вдруг сильная рука ухватила его за ворот и вытащила на поверхность. Как только он обрёл способность соображать, то увидел свою спасительницу — ту самую незнакомку. Она молча помогла ему уцепиться за перевёрнутую лодку, и лишь убедившись, что Филипп держится крепко, поплыла к берегу, увлекая лодку за собой. Она плыла легко и неутомимо, словно ундина; Филипп же пытался грести свободной рукой и попутно удивлялся, что берег, оказывается вовсе не так далеко, как он думал…

Всё так же молча незнакомка помогла ему выбраться из воды. Филипп в изнеможении опустился на камни — он ужасно стыдился собственной беспомощности и жалкой унизительной роли. Некоторое время он сидел неподвижно; его спасительница тем временем вытащила на берег лодку и скрылась среди сосен. Ёжась от прикосновения мокрой одежды, Филипп с трудом поднялся на ноги — и вдруг увидел её снова. Она была уже одета и знаками предложила ему снять рубашку и обсушиться на солнце… Филипп повиновался. Он начал смущённо извиняться и благодарить её, однако она не отвечала, а вместо этого опасливо озиралась, точно боялась, что кто-нибудь увидит их здесь. И только теперь Филипп наконец-то смог как следует разглядеть незнакомку: это была совсем юная девушка с рыжевато-золотистыми волосами, сильная, здоровая, круглолицая. Её щеки и вздёрнутый нос покрывала россыпь веснушек, а глаза были глубокие, тёмно-карие. Удивительно, но она не сказала ему ещё ни одного слова, хотя вовсе не выглядела робкой.

— Дорофея!

Филипп вздрогнул. К ним спешила стройная невысокая женщина, и при одном лишь взгляде на неё и его спасительницу можно было понять, что они — мать и дочь. Женщина запыхалась; лицо её горело гневным румянцем — и можно было подумать, что она уличила свою дочь в чём-то нехорошем. Филипп вскочил, спеша объясниться, однако не успел и слова сказать: женщина подскочила к дочери и встряхнула её за плечи.

— Ты опять! — воскликнула она. — Опять плавала! Что ты о себе думаешь? Я ведь запретила даже близко подходить к воде, просила, умоляла! До смерти мать уморить хочешь? Как батюшка твой покойный, что храбрецом себя мнил…

— Сударыня, поверьте, — прорвался сквозь поток слов Филипп, — ваша дочь не заслуживает вашего гнева. Она очень помогла мне…

Женщина резко обернулась, будто только сейчас его заметила.

— Что такое? Вы кто? — нервно, раздражённо спросила она.

Филипп принялся объяснять. Он заметил, что Дорофея смотрит на него умоляюще, и сказал, что благодаря своей неловкости упал с лодки в воду и так растерялся, что не мог выплыть; Дорофея же стояла на берегу и была так добра, что помогла ему выбраться из воды. Выслушав, женщина немного успокоилась. Дорофея по-прежнему молчала; когда Филипп ещё раз почтительно поблагодарил её, она два раза кивнула ему — так же молча.

— Она немая. От рождения, — отрывисто пояснила её мать. — Всё слышит, но не говорит.

Немая! Филипп снова растерялся и сконфузился; мать Дорофеи начала прощаться. Глядя на них обеих, невозможно было с уверенностью сказать об их происхождении; единственное, в чём Филипп не сомневался, что живут они очень замкнуто и почти нигде не бывают.

— Так вы же будьте осторожнее здесь, у моря, — говорила ему мать Дорофеи. — Вода коварна; я и её вот всегда прошу, чтобы остерегалась…

— Непременно, сударыня, — Филипп поклонился, думая лишь о том, как простится с ним Дорофея. Неужели она вот так и уйдёт, и они никогда больше не увидятся? Отчего-то эта мысль оказалась совершенно невыносимой. Дорофея протянула руку, глядя ему в глаза решительно и смело, и Филипп вздрогнул, когда коснулся её горячих сильных пальцев…

* * *

Они встретились снова на другой же день. Едва Филипп проснулся, ноги сами понесли его во вчерашнюю бухту, и он задохнулся от радости, когда увидел Дорофею. Она улыбнулась ему — в первый раз — и крепко пожала руку. Филипп наконец-то представился, коротко рассказал о себе и, смеясь, стал описывать, в каком ужасе были его хозяева, когда узнали, что он перевернул лодку и, будучи одетым, искупался в заливе. Дорофея с беспокойством всмотрелась в его лицо, и он понял, какого рода её тревога.

— Я не говорил Прилучиным ни о вас, ни о вашей матушке, — поспешно сказал он. — И не буду, если вам так угодно.

Затем они долго молчали, прогуливаясь по берегу, и Филипп не испытывал ни малейшей неловкости от этого молчания. Дорофея единственная среди знакомых ему девушек не заливалась беспричинным смехом, не щебетала разный вздор, не бросала на него многозначительно-томных взглядов из-под ресниц. Она была так же естественна и спокойна, как эти шумящие сосны, дюны, гладкие нагретые солнцем камни, и для неё так же не имели значения его имя, богатство его отца, знатность старинного рода. Впрочем, он совсем не знал, о чём она думает и думает ли что-нибудь о нём.

* * *

Они продолжали встречаться на берегу, и общество Дорофеи привлекало Филиппа всё больше. С нею всё было не так, как с другими; она не напоминала ему ни единую из женщин его круга. Почему-то Филиппу хотелось быть с нею полностью откровенным, и раз начав, он уже не умел остановиться. Как-то он принялся рассказывать о своём детстве: как рано потерял мать, как отец всегда был слишком занят и потому посвящал ему очень мало времени. Филипп рос большей частью сам по себе, а его гувернёр, добрый и безобидный старичок, ничем не ограничивал его свободы. Однажды Филипп познакомился с двумя сыновьями торговца скобяной лавки и так сдружился с ними, что не мог без их общества провести и дня… Вместе они играли, озорничали, строили планы; тогда же Филипп узнал, что старший из них, Артамон, ничуть не расположен к отцовскому делу и мечтает убежать из дома, поступить на какое-нибудь судно юнгой, а после — дослужиться до капитана. Это удивительно совпадало с помыслами и мечтаниями самого Филиппа, однако он долго не решался поделиться с друзьями — ему всё казалось, что стоит только произнести сокровенное вслух, кто-нибудь обязательно подслушает, донесёт его батюшке, и тогда — прощай, встречи с друзьями, совместные забавы и мечты о море! Отец запрёт его дома, да ещё и надзирать кого-нибудь приставит. Поэтому прошло немало времени, прежде чем он решился говорить с друзьями откровенно, но когда решился, то это сблизило их особенно — как всегда бывает у мальчиков, если они доверяют друг другу «страшные» тайны.

Увы, скоро им пришлось расстаться: отец отправил Филиппа гостить к тётке в Париж, а возвратившись через несколько месяцев, он узнал, что его милые друзья съехали с квартиры на Васильевском острове. Он не знал, куда им писать; тем временем приходилось заниматься уроками грамматики, арифметики, географии, музыки — но он помнил своих друзей, гадал, сумел ли Артамон осуществить свои замыслы и где он сейчас. Сам же Филипп всё так же не мог спокойно смотреть на море; вся кровь в нём бурлила, когда он провожал глазами исчезающие вдали паруса и представлял, как они уходят туда — на волю, на бескрайние просторы… Однако же Филипп ни разу не плавал по морю; ему прекрасно было известно, что батюшка прочит ему дипломатическую, придворную карьеру и никогда не поймёт желания стать моряком…

Рассказывая Дорофее свою историю, Филипп вдруг поймал себя на том, что говорит с ней по-французски. Он смутился, это было невежливо с его стороны — беседовать с барышней на языке, которого она не понимает. Однако Дорофея с живым интересом смотрела ему в лицо и, кажется, ждала продолжения.

— Дорофея, простите, ради Бога, — пробормотал Филипп. — Мне так хорошо с вами, что я забылся… Я позабыл, что вы не говорите по-французски.

К его изумлению, Дорофея легко спрыгнула с камня, на котором они сидели, и, подобрав небольшую палочку, быстро написала на песке:

«Je comprends tout ce que vous dîtes».(7)

Филипп сперва не поверил своим глазам; Дорофея смеялась над его замешательством, а затем так же письменно объяснила, что мать всегда заботилась об её образовании и научила её французскому, так что она, Дорофея, очень любит французские романы, даже предпочитает их русским.

Филипп был в восторге; собственно, разговаривать при помощи букв они могли бы и раньше — он не понял, почему Дорофея предложила этот способ только сегодня, но допытываться не стал. Однако их беседы стали теперь много оживлённее.

— Мне ужасно хочется узнать вас покороче… Сколько же вам лет? — спрашивал Филипп.

«Пятнадцать».

— А почему ваша матушка не желает, чтобы вы даже близко подходили к воде, если вы так прекрасно плаваете?

Немного помедлив, она ответила: «Я никогда не видела моего отца, он утонул до моего рождения. После этого мать всю жизнь боится воды и не разрешает мне даже приближаться к морю».

— Простите меня ещё раз, — умоляюще заговорил Филипп. — Я ужасно глуп, я не имел никакого права задавать такие вопросы…

«Это ничего, — написала Дорофея. — Вы уже знаете, я слишком люблю море — поэтому всё равно прихожу сюда рано утром, когда никого нет, и плаваю с наслаждением. Я знаю, ужасно дурно с моей стороны не слушаться маменьки».

— Как же я вас понимаю! — взволнованно воскликнул Филипп. — Я постоянно, постоянно испытываю то же самое — только мой отец и слышать не хочет, чтобы я стал моряком! Послушайте, мы с вами так похожи, мы… — он вдруг сообразил, что стоит к ней очень близко и держит её руки в своих. Он сильно сконфузился и даже испугался — он вдруг вспомнил, что ещё ни с одной девицей ему не доводилось проводить так много времени наедине, и барышни его круга, пожалуй, сочли бы всё это крайне неприличным…

Однако Дорофея, по-видимому, вовсе не собиралась сердиться, падать в обморок, отвешивать ему пощёчины — напротив, глаза её смеялись. Филипп и сам рассмеялся, хотя его щёки стали пунцовыми от смущения.

— Мы вот что сделаем! — воскликнул он, стараясь скрыть замешательство. — Мы возьмём лодку моих хозяев — мне разрешили пользоваться ею, когда вздумается, — и отправимся кататься по заливу! Завтра же! Если только не будет волны. Хотите? Мы с вами будем воображать, что плывём на настоящем корабле!

* * *

Теперь, кроме прогулок по песку или меж сосен, у них появилось новое удовольствие: ранним утром Филипп и Дорофея вместе усаживались в лодку и отправлялись в путь… Они гребли по очереди; сперва Филипп галантно пытался взять это на себя, однако скоро выяснилось, что Дорофея сильна и вынослива ничуть не менее, чем он. В первый раз она едва ли не отобрала у него вёсла, когда он совсем устал и запыхался. Чтобы не прерывать беседы, она прихватывала с собой небольшую записную книжку, карандаш — и отвечала на его расспросы, хотя и гораздо более скупо, чем ему бы хотелось.

Однажды он спросил её, каким же образом она научилась так прекрасно плавать, если матушка запрещает ей даже приближаться к воде… И получил лаконичный ответ: «Я не знаю». Филипп вдруг застыдился своего любопытства; в самом деле, какое право он имеет предлагать ей все эти вопросы? Кто они друг другу? В конце концов, он — юноша из высшего общества, а она… Дорофея почти ничего не рассказывала об отце, не говорила, жив ли ещё кто из её родни, кроме матери. Филипп сконфузился, погрустнел и изо всех сил стал налегать на вёсла. Куда как веселее, если не думать обо всех различиях между ними, о тайне происхождения Дорофеи, странностях её матери. И о скорой разлуке — ведь лето неумолимо идёт к концу.

Он заметил, что Дорофея торопливо пишет в записной книжке.

«Филипп, прошу вас, не обижайтесь. Я могла бы рассказать вам, но вы, пожалуй, не поверите и сочтёте меня сумасшедшей. Вы говорили, что мы с вами похожи, — это правда. Меня всегда тянуло к себе море; мне не надо было учиться плавать, вода точно сама подсказала мне движения. Мать говорит — море враждебно, а для меня оно — самый близкий друг, как и для вас. Ах, вот если бы вы умели плавать…»

Филипп давно уже бросил вёсла и сидел на скамье рядом с нею, читая через плечо. Щёки Дорофеи раскраснелись на солнце, а волосы горели рассветным золотом. Из-за того ли, что сегодня она была особенно красива, или из-за непривычной близости он чувствовал, что голова его идёт кругом — и прикрыл глаза, представляя, как целует эти полные губы, кажущиеся такими податливыми, мягкими… Его голова лежала на её плече, и Филипп замер в надежде продлить блаженные минуты… Пусть бы она писала в своей книжке как можно дольше…

И тут в его лицо полетели брызги солёной воды. Филипп встряхнулся, точно пробудившись от сна: Дорофея смотрела на него и беззвучно смеялась.

«Уж не перегрелись ли вы на солнце? — быстро написала она. — Да у вас, сударь мой, никак, солнечный удар!»

Пришлось умыться и смиренно признать, что сегодня и правда слишком жарко. Но Филипп не сомневался: Дорофея прекрасно знает о его чувствах к ней. На миг он вообразил, как представляет её отцу, говорит, что любит эту девушку, что она — его невеста! И он осознал, что больше всего его страшит не гнев и попрёки отца, а ответ самой Дорофеи: ведь она ни разу не дала понять, что относится к нему не только как к другу.

* * *

Сегодня Филипп настолько нервничал и места себе не находил, что Дорофея смотрела на него с удивлением. Он с утра чувствовал себя нехорошо: его познабливало, болела голова и в горле немного саднило — как часто бывает, если ещё не захворал, но вот-вот разболеешься. Погода стремительно портилась: с севера задул холодный настойчивый ветер, волны гуляли по заливу; до шторма было ещё далеко, но ветер мог разойтись. Дорофея куталась в тёплый платок, Филипп же был настолько взволнован, что не обращал внимание на погоду.

— Я должен что-то сказать вам… Не то чтобы это очень важно, вернее, это страшно важно, но только для меня, а для вас, вероятно не имеет значения… Просто я не могу… Простите, но… — Филипп всё больше увязал в словах, сознавая себя глупцом, но самого главного так и не мог выдавить.

Дорофее передалось его волнение: она беспокойно расхаживала по песку, теребила кисти платка, и, вопреки обыкновению, не смотрела в морскую даль. Вместо этого она не спускала глаз с Филиппа.

— Я не смогу, — наконец сдался тот. — Верно, я просто трус. Хотите, покатаемся на лодке, пока нет дождя? Мы ненадолго.

«Отплывём подальше от берега, — думал Филипп. — И тогда я скажу — скажу, что мне надо ехать, но я не могу расстаться с ней просто так, что буду писать, а следующим летом… Нет, какая чушь! Очень нужны ей мои письма! Просто скажу, что готов ради неё на всё… И что же будет значить это самое «всё»? Дурацкая фраза, как из дешёвых романов».

Занятый этими мыслями, он грёб быстро и не замечал, что ветер крепчает, чёрные тучи мало-помалу стягиваются над заливом. Вдруг вдалеке сквозь тучи сверкнула молния; в следующий миг налетел порыв ветра, чуть не вырвавший вёсла из рук Филиппа. Он испугался; Дорофея же внешне была спокойна и внимательно осматривалась вокруг. Затем она взяла Филиппа за руку и указала на что-то: приглядевшись, он понял, что над водой виднеется крохотный каменный островок… Дорофея кивнула ему, и Филипп повернул к островку: в самом деле, наиболее разумным было переждать шторм там.

Пристать оказалось не просто: боясь повредить лодку о камни, Филипп не решался подводить её совсем близко. Наконец ему удалось ухватиться за выступ и подтянуть лодку к островку. Держась за камень одной рукой, он помог Дорофее выйти из лодки, затем выпрыгнул сам. Вдвоём они вытянули лодку на мокрые камни, и тут Дорофея поскользнулась и едва не очутилась в ледяной воде — Филипп успел обхватить её стан и привлечь к себе, благодаря Бога, что подошвы его сапог помогают ему сохранять равновесие. На мгновение Дорофея прижалась к нему и спрятала лицо у него на груди… Охваченный восторгом, Филипп подумал, что эти секунды стоят того, чтобы замёрзнуть, вымокнуть под дождём и ещё Бог знает чего — он будет вспоминать снова и снова, как обнимал её.

«Ах, как же я испугалась!» — написала Дорофея в блокноте.

Они уселись на мокрые холодные камни. Дождь ещё не разошёлся, но волны захлёстывали их жалкое убежище, и Филиппа трясло от холода.

— Всё будет хорошо, дорогая, — прошептал он, сдерживая совсем неромантичное клацанье зубов. — Не бойтесь ничего. Шторм скоро закончится, и мы…

Он подумал, уместно ли будет обнять её ещё раз… Им так холодно. Словно отвечая на его мысли, Дорофея встряхнула свой платок, дабы закутаться поплотнее; порыв ветра грубо рванул платок у неё из рук и швырнул вниз, на острые камни, выступающие из воды. Не колеблясь ни секунды, Филипп спрыгнул следом — но приземлился неудачно, пошатнулся, упал — лоб и висок пронзило ужасной болью так, что в глазах потемнело. Филипп протянул руку и всё-таки подхватил платок. Он хотел встать, но видел вокруг себя лишь неистово пляшущие камни и не понимал, где верх, где низ. Филипп прикрыл глаза, чтобы переждать эту свистопляску; кто-то приподнял его голову, ощупал бережно и нежно. Дорофея стояла рядом с ним; она помогла ему приподняться на колени и отползти подальше от воды. Сознание Филиппа мутилось; он сознавал лишь, что Дорофея, кажется, перевязала его голову своим платком. Он чувствовал её руки, как она прижимает его к себе, стараясь согреть, гладит его мокрые волосы. Над ними грохотал гром, рядом шумело и волновалось море, чёрные тучи заволокли небо до самого горизонта…

* * *

Когда Филипп открыл глаза, то первым увидел того, кого никак не ожидал видеть здесь, — собственного отца. Он сидел у постели Филиппа, как всегда подтянутый, выбритый, безупречно одетый, и читал газету.

— Батюшка… — робко произнёс Филипп по-французски.

— Ага, очнулся! Отлично. Сейчас же велю позвать доктора, чтобы тебя немедленно выслушали. Ну, братец мой, и натворил же ты дел! Мадам Прилучина и барышни едва не умерли от ужаса, когда началась буря, а ты исчез. Тебя разыскивали всюду, слуги прочёсывали берег, пока не обнаружили тебя в бухте, в обществе, э-э-э, некоей особы, — и ты был в весьма плохом состоянии. Должен признаться, Филипп, ты вёл себя очень легкомысленно… А, вот и доктор!

Доктор, знакомый Прилучиных, осмотрел Филиппа и объявил, что скоро он пойдёт на поправку: удар головой оказался не так силён, да и жар уже спадал. Филиппу предписали полный покой, тем более что отец намеревался увезти его домой, в Петербург, лишь только будет возможно. Услышав это, Филипп затаил дыхание, дабы не выдать своих чувств. Он хорошо знал отца: тот не имел времени на беседы с сыном по душам, не интересовался его увлечениями, вкусами, мечтами. Господин де Креспен был из тех родителей, которые пеклись, чтобы отпрыск был сыт, одет, здоров, не пренебрегал уроками и не выходил из рамок приличий — а всё сверх этого почиталось излишним. Поэтому сейчас Филипп надеялся, что батюшка, как всегда, убедится, что с сыном всё в порядке, да и уедет заниматься своими делами.

— Да, вот ещё что, — внезапно произнёс отец, когда они остались наедине. — Не хотелось бы тебя упрекать, Филипп, но последнее время ты, разумный образованный юноша, ведёшь себя, как… э-э-э… Словом, напрасно я тебя сюда отправил. По-видимому, изысканному обществу здешних почтенных семейств ты предпочёл какую-то особу… непонятного поведения. И, хотя я отношусь с пониманием к юношеской горячности и увлечённости, так сказать… Это, знаешь ли, бывает — красота, природа, воздух, романтика, голова идет кругом, но! Особе этой ты уделял слишком много внимания, что, несомненно, задевало хозяек дома. Это уж с твоей стороны просто неприлично, Филипп!

— Кто распускает обо мне эти сплетни? — проговорил Филипп сквозь сжатые зубы и взглянул на отца в упор. Тот на мгновение смутился.

— Не всё ли равно, кто? Мадемуазель Софи, будучи весьма уязвленной твоим пренебрежением, однажды случайно, как она мне сказала, отправилась гулять в одиночестве и забрела в некую бухту, где и увидела тебя с неизвестной особой. Ну, а потом она рассказала всё матушке и сестре. Ты ведь их гость, они беспокоились о тебе! Мадемуазель Софи велела их лакею, так сказать, приглядывать иногда за тобой, ведь случись что, они чувствовали бы себя ужасно…

Если кто и чувствовал себя ужасно, так это Филипп: он не мог отделаться от мысли, что их встречи с Дорофеей, такие чистые и радостные, стали предметом сплетен и насмешек всего семейства Прилучиных и их прислуги.

— Не имею понятия, кто такова эта твоя особа, — продолжал отец, — но, несомненно, девушка пусть даже невысокого происхождения, но приличного поведения не станет проводить целые дни наедине с молодым человеком, прогуливаться с ним, просиживать часами на берегу и разъезжать по заливу на лодке! И не будь ты столь юн и неопытен, ты бы понял, что такие авантюристки только и ждут…

Отец говорил и говорил, а Филипп лежал, плотно прикрыв глаза, и ждал. Надо дать отцу выговориться, прочесть до конца все наставления и — главное — самому не вспылить.

— И доказательством намерений этой особы была та наглость, с которой она осмелилась беспокоить незнакомых людей, подсылать в порядочный дом посыльных с записочками, забывая, что это верх неприличия!

Филипп подскочил на постели.

— Что??

— Да-да, твоя chérie, должно быть, совсем помешалась, когда прислала сюда какого-то мальчишку с письмом. Да ещё этот наглец осмелился расспрашивать о твоём здоровье: да что сказал доктор, да пришёл ли ты в себя…

— Где это письмо? Дайте мне его сейчас, — резко сказал Филипп.

Отец рассмеялся.

— Уж не вообразил ли ты, что я буду служить почтовым голубем между тобой и этой девицей? Я порвал письмо в присутствии этого мальчишки и велел передать пославшей его особе, чтобы впредь не вздумала тебя беспокоить и напоминать о себе.

Филипп вскочил. Голова его кружилась, пол под ногами закачался, стены, казались, водили хоровод… Каково Дорофее было получить такую оскорбительную отповедь от его отца? Что она думает сейчас?

— Немедленно ляг! — приказал отец, подхватывая его под руку, но Филипп собрался с силами и вырвался. — Ты же слышал, что сказал доктор!

— Я сам знаю, что мне делать! — выкрикнул Филипп. — Как вы смели оскорбить незнакомую девушку лишь потому, что она беспокоится обо мне! Она… Она единственная, с кем я мог говорить по-настоящему, она лучше всех ваших разодетых кукол! Да вам всю жизнь нет дела до меня, лишь бы всё было прилично и пристойно! А эта девушка, она…

— Вы забываетесь, Филипп, — холодно произнёс отец по-французски. — Немедленно прекратите эту отвратительную истерику, выпейте лекарство и потрудитесь в следующий раз сохранять подобающий тон в беседе с отцом!

И он громко хлопнул дверью.

Филипп сжал руками лоб, мучительно пытаясь собраться с мыслями. Сколько он пролежал в бреду? Наверное, недолго. Если он пойдет сейчас туда, в бухту, — наверное, Дорофея ждёт его там!

Он оделся, каждую минуту опасаясь, что отец вернётся или пришлёт кого-нибудь сидеть с ним. Придётся бежать через окно — слава Богу, его комната на первом этаже и окно выходит в сад! Он выпил воды, переждал новый приступ головокружения и приставил стул к окну — перемахнуть через подоконник ему недостало бы сил.

К счастью, в саду никого не оказалось — все были на веранде, пили чай, лилась французская речь, сопровождаемая звонким смехом барышень Прилучиных… Кажется, у них были гости, вот и хорошо! Филипп отчаянно надеялся, что хватятся его не скоро.

Он шёл своею знакомой тропинкой, временами останавливался: у него кружилась и болела голова; казалось, сосны не стоят на месте, а водят вокруг него хоровод. Филипп не знал, какой нынче день — было прохладно, как осенью. Или может быть, это его бил озноб? Мучительно хотелось пить; он опустился на колени рядом с речушкой, погрузил в неё руки, напился и смочил гудящий лоб — а вот встать обратно на ноги оказалось не в пример труднее, и, когда он наконец, достиг бухты, то весь был покрыт холодным потом.

В бухте никого не было.

Филипп присел на их любимый камень и решил ждать. Всё здесь было таким знакомым, всё напоминало о Дорофее, даже море и ветер, казалось, пахли так же, как её волосы. Он воображал, что вот-вот увидит её; вот сейчас она появится из-за той сосны… Не могла же она решить, что он не хочет её видеть! Нет, она придёт, она обязательно придёт.

Он просидел несколько часов: застывший от озноба, в мокрой от пота и солёных брызг рубашке. Он не отводил взгляд от моря и видел, как к берегу подплывает огромный трёхмачтовый корабль с белоснежными парусами. Корабль ставят на якорь, с него спускают шлюпку, которая летит к берегу, а вокруг играют миллионы солнечных брызг. Кто это там в шлюпке, высокий, стройный, смутно знакомый? Да это же его старый друг, Артамон, сын лавочника! Значит он всё-таки достиг своей мечты и стал капитаном? Он приветливо машет Филиппу рукой, приглашает его на свой великолепный корабль…

— Не могу, — громко отвечает Филипп. — Я бы очень хотел, но не могу. Я буду ждать здесь, пока не придёт девушка, которую я люблю.

Артамон понимающе кивает… Шлюпка уже близко, она утыкается носом в песок, Филипп встаёт, чтобы получше рассмотреть, каким стал его друг — и в этот миг на плечо его ложится нежная, сильная рука.

— Dorothée, ma ondine… — шепчет Филипп. — Ты пришла.

Он хочет схватить её руку и покрыть поцелуями — но порыв ветра налетает с такой силой, что швыряет Филиппа на песок. Доротею относит в сторону, точно пёрышко или тополиный пух. Филипп кидается за ней и замечает, как шлюпку и корабль скрывает гигантская волна; вот-вот она обрушится на берег. Филипп ищет глазами Дорофею: он не может потерять её снова, он больше никуда её не отпустит!

— Dorothée, Dorothée! — отчаянно кричит он.

Ледяная волна обрушивается на него, погребает под собой…

* * *

— Бредит опять… Да что же за напасть такая? — пробормотал чей-то голос. Филипп вздрогнул, когда холодная мокрая ткань опустилась на его лоб. Горло сдавливало тисками, казалось, он захлебнётся, если сделает глоток воды. Даже дышать было больно и тяжко.

— Говорил я папеньке этому, — сердито прогудел чей-то низкий начальственный голос. — Говорил, покой мальчику нужен. Вздумал, видишь ли, воспитывать, когда тот в жару лежит! Наговорил мальчишке глупостей, а я расхлёбывай теперь!

— Верно-с, — угодливо поддакнули в ответ. — Хорошо ещё, Ефимья наша как пошла бельё в саду вешать, так и наткнулась на них — а то не миновать бы им всю ночь в беспамятстве на холодной земле пролежать! Этак они и на тот свет бы отправились.

— Ты смотри же, глаз с него не спускай! А папаша этот как надумает войти, так сейчас меня зови! Не было же печали…

Протопали тяжелые шаги, и дверь тихо затворилась.

* * *

— Вот тут, барин, они и жили. — сын диакона Федька — десятилетний, смышлёный мальчик — подёргал калитку. — Уехали, я ж и говорю, что уехали. Я сам видал, как они с мамашей в баркас садились.

— Ты хорошо их знал? — с трудом разомкнул губы Филипп, разглядывая небольшой ладный домик, стоявший на отшибе. Филиппу пришлось потратить немало времени, чтобы объехать окрестности и найти хоть кого-то, кто знал Дорофею и её мать.

Федьку он встретил у церкви, недалеко от разлива; оказалось, этот востроглазый пострелёнок и был тем, кого Дорофея посылала с письмом.

— Как же она с тобой разговаривала? — спрашивал Филипп.

— А я грамоте знаю, — похвастался Федька. — Тятенька учил. Вот барышня мне всё писали на листочке. А больше они с мамашей ни с кем тут и не говорили.

— Как же они жили? Навещал их кто?

— Бывал один господин, редко. Вот он за ними давеча и приезжал.

— А кто же он такой? Родственник?

— Кто ж их знает? — пожал плечами Федька. — Барышня для нашей церкви бисером вышивала, я приходил, забирал. А сама она с попадьей не зналась и денег за работы не брала. Мамаша ихняя людей сторонилась и барышню никуда не пускала.

— Знаю… — выдавил Филипп. — А куда они отправились, в какую сторону?

— Вон куда, — мальчишка кивнул головой на противоположный берег залива, где сквозь туманную дымку угадывались очертания Кронштадта.

На миг безумная надежда вспыхнула в сердце Филиппа.

— Там будут жить? Барышня тебе не говорила?

— Как же она скажет? — засмеялся Федька. — Коли немая. Я вот слыхал, как мамаша говорила этому господину, чтобы проводил их на тот берег, а там они дальше сами тронутся.

Филипп опустил голову. Кто знает, куда мать увезёт Дорофею? При её нелюдимости и страхе за дочь ясно, что она не останется там, где он сможет их найти. Он так и не узнал, какая тайна скрывается в недрах этой семьи, почему мать Дорофеи так сторонится людей и кто этот таинственный «господин», которому всё же дозволено их навещать.

Но всё-таки, возможно, в Кронштадте отыщутся хоть какие-то следы или получится узнать имя того человека, что связан с ними. Филипп представил, как стыдно ему будет показаться на глаза Дорофее после того, что произошло, — если она вообще пожелает его видеть. Что он скажет ей?

И тут ему вдруг стало ясно, как он должен поступить. Он сделает то, что хочет и считает нужным — вопреки воле отца и мнению его драгоценного круга.

* * *

Ещё до рассвета Филипп бесшумно вышел из дома Прилучиных. С того памятного дня отец с ним почти не разговаривал, барышни его демонстративно игнорировали, а мадам Прилучина лишь жалостливо вздыхала. Это было Филиппу на руку — он не чувствовал ни малейших угрызений совести. Отец будет в ярости, захочет лишить его наследства, ну и пусть. При себе Филипп имел немного денег, старинный перстень, оставшийся от деда, и крест на золотой цепочке, украшенный бриллиантами, — этого хватит на первое время; он же поступит так, как хотел его друг Артамон: попросится на какое-нибудь судно матросом или юнгой, дослужится до офицера, штурмана или даже капитана. Какое же это будет счастье! И тогда… Тогда он найдёт Дорофею, где бы она ни была, упадёт к её ногам, скажет о своей любви и о том, что теперь он достоин просить её руки! Пусть это произойдёт не так скоро, он готов ждать.

Филипп де Креспен шёл вперёд всё быстрее и быстрее: радостные, бодрые мысли ускоряли его шаги. Прохладное утреннее сентябрьское солнце отражалось в зеркальной глади залива.

1) Сестрорецкий курзал вмещал в себя концертный зал, открытую эстраду, ресторан, библиотеку, комнаты для карточных игр и бильярда.

2) Господин де Креспен, вы идёте с нами!

3) Так как же, сударь?

4) Спасибо, мадемуазель, но нет.

5) О, перестань, Софи!

6) Что же, как пожелаете, господин де Креспен.

7) Я понимаю всё, что вы говорите.