Вилла «Грусть»

8

— Наисветлейшего портвейну, малыш… — повторяет Мейнт.

Барменша в недоумении:

— Наисветлейшего?

— Да, самого-самого светлого.

Но звучит это как-то неубедительно.

Он отирает ладонью свои небритые щеки. Двенадцать лет тому назад он брился два-три раза в день. В бардачке «доджа» всегда валялась электробритва, по его словам, она ему не годилась, слишком уж у него жесткая щетина. Самые прочные лезвия не берут. Ломаются.

Барменша возвращается с бутылкой «Сандемана» и наливает ему рюмку:

— У меня нет наисветлейшего… — она произносит «наисветлейшего» шепотом, словно это неприличное слово.

— Не беда, малыш, — отвечает Мейнт с улыбкой.

И мгновенно молодеет. Он дует в стакан и смотрит на рябь в нем.

— Малыш, а у вас соломинки не найдется?

Она нехотя, насупившись, приносит ему соломинку. Ей лет двадцать — не больше. Она, должно быть, думает: «До каких пор этот болван собирается здесь торчать? А вон тот, клетчатый, в углу?» Каждый вечер в одиннадцать часов она заступает на место Женевьевы, которая еще в начале шестидесятых стояла весь день за стойкой в «Спортинге». Миниатюрная блондинка. Кажется, у нее были шумы в сердце.

Мейнт оглянулся на клетчатого. Самое примечательное в нем — это пиджак в клетку. В остальном — полное ничтожество. Носатый, с черными усиками и темными волосами, зачесанными назад. Только что казалось, что он в дымину пьян, а теперь сидит как ни в чем не бывало, с едва заметной самодовольной ухмылкой.

— Прошу соединить меня, — говорит он неуверенно, с трудом ворочая языком, — с номером 233 в Шамбери…

Барменша набирает номер. На том конце провода кто-то берет трубку. Но клетчатый сидит не шелохнувшись.

— Послушайте, там ведь подошли, — беспокоится барменша.

Но он замер, вытаращив глаза и слегка выставив подбородок.

— Эй!

Застыл как изваяние. Она вешает трубку. Ей, наверное, не по себе. Эти двое какие-то странные… Мейнт смотрит на клетчатого нахмурившись. Через некоторое время тот произносит еще невнятней:

— Прошу меня соединить…

Барменша только фыркает. Тогда Мейнт сам набирает номер. Ему отвечают, и он протягивает трубку клетчатому, но тот по-прежнему неподвижен. Смотрит на Мейнта, вытаращив глаза.

— Берите, берите трубку, — бормочет Мейнт.

Наконец кладет трубку на стойку и недоуменно разводит руками.

— Вам, должно быть, спать хочется, малыш? — спрашивает он барменшу. — Простите, если задержал вас.

— Да нет. Мы все равно раньше двух не закроем… Еще придет куча народу.

— Куча народу?

— Какой-то конгресс. Все сюда явятся.

Она наливает себе кока-колы.

— Тут скучновато зимой, да? — замечает Мейнт.

— Я-то в Париж уеду! — злобно заявляет она.

— И правильно сделаете.

Клетчатый позади них щелкает пальцами.

— Будьте добры, налейте мне еще стаканчик и наберите, пожалуйста, номер 233 в Шамбери.

Мейнт опять набирает номер и, не оборачиваясь, кладет трубку рядом с собой на табурет. Девица истерически хохочет. Мейнт поднимает глаза и видит пожелтевшие фотографии Эмиля Алле и Жана Кутте над бутылками аперитива. К ним прибавился портрет Даниэля Хендрикса, погибшего несколько лет назад в автомобильной катастрофе. Его повесила, конечно, Женевьева, другая барменша. Она была влюблена в Хендрикса в те времена, когда работала в «Стортинге». Во времена соревнований на кубок «Дендиот».