Виноватый

Часть первая

Когда очередь дошла до Шавца, он подал в окошко свои документы, всунул, насколько возможно было, туда голову и приготовился что-то сказать. Но человек за окош­ком, не глядя на Шавца, неторопливо рассмотрел докумен­ты, глянул в алфавитную книжку, зевнул, широко рази­нув рот, и, не отрывая взгляда от бумаг, возвратил доку­менты.

— Ждите...

Шавец хотел что-то объяснить человеку за окошком.

— Товарищ! Я у вас уже был на той неделе, вы гово­рили...

— Я говорю ждите. Я выясню...

Мужчина, стоявший в очереди за Шавцом, просунул руку в окошко и отодвинул Шавца.

Кто-то со стороны спросил:

- Ну, как у тебя?

— Ничего. Сказали почему-то обождать.

Шавец вышел из очереди, оглянулся на незнакомых людей, заметил свободное место, подошел, прислонился плечами к стене и так стоял.

Слева от его ног, у стены, на полу, сидят двое взрослых мужчин. У обоих большие русые бороды. Один, который ближе к Шавцу, втрое переломился сидя, ноги коленками к груди прижал, на колени положил обе руки и, наклонив голову, как будто дремлет. На нем грязная, некогда розо­вая рубашка. Ворот рубашки расстегнут, и под ней видны Шавцу черная от пыли и пота, обросшая волосами грудь и такой же черный от загара и пота затылок. Шавец пере­водит взгляд на другого. У того в руке толстая самокрутка. Он, глубоко вздыхая, затягивается дымом, потом так же задумчиво выпускает его клубочками через рот и двумя струйками через нос, после каждой затяжки откашливает­ся и сквозь зубы плюет перед собою на пол. Пол загажен песком, заплеван, забросан окурками папирос. Под потол­ком в комнате плавает клубами беловатый дым и постепен­но тает. С дымом плывет по комнате острый едкий запах преющих ног. Болит голова. Боль обостряется от беспре­рывного говора, брани и криков в очереди. Все это утом­ляет Шавца, мешает сосредоточиться, нарушает последо­вательность мысли. Он все еще, вот уже вторую неделю, живет надеждой на работу. Ему вспоминаются далекий город и последние дни жизни в нем: голодные, бесквар­тирные. Там он зарабатывал кое-что по случаю и ночевал по очереди у знакомых, друзей, а то и в саду. Неприятно вспоминать: слишком обидно становится от воспомина­ний. Шавец закрывает глаза и заставляет себя думать о другом, о том, как ехал сюда.

...Вагон медленно подрагивал, гремел колесами. Отплы­вал все дальше и дальше и скоро пропал в далеком густом тумане и сумраке город с огнями. Стало жаль города. По­нял, что оставил его навсегда, и от этого прижался плотно горячей щекой к стеклу вагонного стекла, напрягал зрение и вглядывался туда, где пропал город. А к окну с другой стороны так же плотно прижалась темная ночь. Она не от­стает от поезда. Тих-та-тах! Тих-та-тах! Бежит стремглав поезд, и рядом, махая полами черной одежды, сея удиви­тельные шорохи, мчится ночь. Вдоль окон вагона навстречу летят маленькие огоньки, тьма испуганных, угасающих в холодной густоте ночи, искорок от паровоза. Паровоз теряет в поле клубы сизого дыма, дым стелется по земле, и кажется,— поезд дымом следы за собой заметает. Кажется, что поезд не по рельсам мчится, а в воздухе среди облаков и звезд. Тих-та-тах, тих-та-тах!.. Гур-р-р, гур-р-р!.. Шу-ш-ш-ш, шу-ш-ш-ш! В вагоне прохладно. Бежит стремглав поезд, а за ним наперегонки катится над лесами, над поля­ми встающее солнце. Навстречу поезду у дороги мелькают непрерывными полосками краски: желтые, синие, белые и, переплетаясь с густой зеленой травой, ткут красивые цветастые белорусские пояса. Навстречу поезду выходят из-за холма молодые ольхи, дубы, сосны, мчатся сперва в одиночку, потом сходятся густой стеной, подходят бли­зенько к поезду, заглядывают в окна, кивают ветками, про­вожают поезд звучным шорохом и пропадают позади за новыми холмами. За ними, навстречу поезду, стелятся по­левые однообразные просторы, и на них всплывают соло­менные крыши, серые стены хат и хлевов...

Тих-та-тах, тих-та-тах... С грохотом и лязгом мчится по­езд, и уже нету в памяти далекого города с огнями...

От дыма, смрада и шума болит голова. Ноют ноги. Гла­за не хотят раскрываться. Поташнивает от жары и оттого, что не позавтракал. Ноги подгибаются, дрожат, а плечи все плотней и плотней прижимаются к стене. Шавцу хочет­ся медленно, не раскрывая глаз, осунуться вниз и сесть па пол, пусть на грязный, заплеванный, забросанный окурка­ми. И когда голова невольно стала склоняться на грудь, кто-то подошел и тихонько тронул за плечо. Шавец поднял голову, глянул и сразу узнал старую хозяйку, у которой жил на квартире.

— На вот, прочитай, наверное, казенное что-то, потому штамп на пакете,— сказала хозяйка, протягивая белый конверт.

Шавец взял у хозяйки конверт и торопливо начал раз­рывать его. Пальцы дрожали, и порванный уголок конвер­та все ускользал, и пальцы долго не могли поймать его. Из конверта вынул небольшой, сложенный вдвое, клочок бумаги, и, рассматривая, никак не мог прочесть того, что было напечатано на бумажке густым синим шрифтом ма­шинки. Перед глазами прыгали большие отчетливые буквы слов, напечатанных сверху. Выписка... ЦКК... Они то от­далялись, то вырастали, становились громадными и засло­няли все дальнейшее. А глаза стремились скорее туда, дальше, хотели сразу схватить колонку густых, тусклых синих букв и увидеть, что скрыто в их словесном спле­тении.

Волновался. От волнения дрожали руки и часто, и зву­чно билось сердце, что-то угадывая. Вглядываясь в напе­чатанное, Шавец вышел из биржи на улицу. На тротуаре остановился, дочитывая. Кто-то, проходя мимо, толкпул Шавца локтем, и из его руки выпал конверт. Ветер подхва­тил его, сбросил с тротуара на мостовую и погнал поти­хоньку по улице. Шавец посмотрел вслед конверту и сошел на мостовую. Радостно-взволнованным взглядом смотрел он в лица людей, шедших по тротуару, хотел, чтобы они угадали его радость, а сам шел по мостовой,-вслед за кон­вертом, держа в руке полученную с пакетом бумажку.

«Значит, правильно, правильно... я недаром надеялся...»

Улица звенела трамвайными звонками. Гудели авто. Кто-то сзади кричал:

— Берегись!

Шавец остановился, оглянулся на извозчика и опять шагнул на тротуар. По тротуару шли торопясь люди. Они обходили Шавца, задевали его локтями, просили прощения и уходили, а он шел молча и радостно-взволнованным взглядом скользил по их лицам.

По мостовой ветер гнал вместе с пылью белый конверт. Где-то на стройке перерубали рельс; стучала сталь о сталь, и рельс звучно звенел.

* * *

Денис Смачный, тридцати семи лет мужчина, служит в одном центральном учреждении. Он каждый вечер точно в половине двенадцатого ложится спать, обязательно пере­читывая последнюю страницу местной газеты, и за чаем беседует с женой о последних новостях, о дневных собы­тиях в городе и в своем учреждении. Утром в восьмом часу он встает, пьет чай с домашним (изделие жены) печеньем и идет в учреждение, в котором служит. В пять минут де­сятого он уже в своем кабинете.

Чином Смачный не то чтобы велик, но все же служит в центральном учреждении и имеет свой собственный ка­бинет. А в кабинете стол из лесбеловского магазина, за сто сорок рублей, четыре венских стула оттуда же, два про­стых, вешалка в углу, справа от двери, и его кресло широ­кое, сделанное так, что можно положить руки на подлокотники, когда отдыхаешь.

В кабинете Смачный просматривает какие-то бумаги и бумажечки, время от времени принимает посетителей, а в минуты между бумажками и людьми кое-что думает. Мало ли в человеческой голове мыслей?

17 марта 192... года Смачный был здоров и потому, как всегда, когда был здоров, пришел в учреждение. В коридо­ре, недалеко от двери его кабинета, стоял старик, лет шес­тидесяти, крестьянин. Он поклонился Смачному и отошел к стене.

Когда Смачный разделся и, отхаркавшись над плева­тельницей, сел за стол, крестьянин оглянулся вокруг в ко­ридоре, подошел ближе к двери, погладил еще раз бороду, постоял минуту, переступая с ноги на ногу, потом реши­тельно снял с головы шапку, взялся за ручку и осторожно, чтобы не стукнуть дверью, открыл ее и вошел в кабинет Смачного. Поклонился еще раз и подошел ближе к столу.

— Вырос ты как! А я ж тебя, Дениска, еще совсем ма­леньким помню, совсем еще маленьким...

Смачный всматривается в лицо старика, в его седую бо­роду, лысину пожелтевшую, морщинистую и не узнает, никак не может припомнить, кто это такой.

— Садитесь. Да, да, я был маленьким дома, совсем ма­леньким. Садитесь...

— Мы привыкши, благодарим... К тебе я, Дениска, с де­лом одним, с большим делом одним, с большим делом...

— С каким?

— Мне дома посоветовали. Езжай, говорят, к Денису, он все может, так я прямо к тебе, как к своему...

— Ага...

— А было это... ехал я в позапрошлом году к дочке Арине, что в Липовичах замужем. На вокзале, пока ожи­дал поезда, захотел есть. Ну, зима, так я в рукавицах был, где ж оно без рукавиц зимою. Я, это, снял рукавицы, чтоб они сгорели, можно б их и под мышки взять, и положил их на стол, где чай продают. Вынул это я хлеб, чтоб отло­мать ломтик, а меня и заштрафовали на три рубля: зачем, говорят, рукавицы положил на стол?.. Спросили, кто я, ну, я сказал, а адреса не назвал своего, а на Любаничи пока­зал, не думал, что так будет. А в этом году меня нашли и еще за обман оштрафовали, да пени, и всего па 10 рублей и 43 копейки... А где же их взять? Разве я заработаю? А сы­новья не хотят платить... Я думал, может, люди шутят, по­тому что рукавицы того стола не съели, аж они еще и за обман... Так помоги уж, что мне делать?..

— А ты откуда, дядька?

— Из Саёнич я, мы с твоим отцом, бывало, в делян­ках лес валили... Отец Арины...

— Ага...

— Так что же мне делать?..

Старика беспокоил штраф. Из-за него старик прошел пешком семьдесят километров в город к своему человеку в надежде, что это поможет. И теперь он ждал ответа, стоял перед столом Смачного, моргал глазами, пытливо смотрел ему в лицо. Смачному стало смешно от рассказа старика.

— Ха-ха-ха! Штраф за рукавицы! Ха-ха-ха!..

— Неужто за другое,— за рукавицы...

— Ха-ха-ха!.. Хорошо. Хоть меня и не касается это дело, но я уже сам возьмусь, не стоит вас посылать в соот­ветствующие учреждения, будете ходить, ходить и ничего не выходите... В наших учреждениях, дедушка, трудно до­биться чего-нибудь... Я сам возьмусь, дело это интересное. Факт типичного бюрократизма. Штраф за рукавицы!.. Ха-ха-ха!..

— Конечно... За рукавицы...

Старик с некоторым удивлением смотрел на Смачного и не знал, смеяться и ему или нет. А Смачный тем време­нем сменил выражение лица на серьезное, взял ручку и на­чал записывать что-то себе в блокнот.

— Хорошо... Будьте здоровы!.. Всего доброго... Я сам возьмусь. Я запишу вашу фамилию... Та-ак... Всего доброго!

— Будь здоровенек! Вот благодарю тебя, Дениска! Хо­рошо, что люди посоветовали...

Крестьянин тихонько, боком, держась спиною к стене, отошел к двери и осторожно, но плотно прикрыв их за со­бой, исчез неслышно. Смачный прошелся по кабинету в угол возле двери, где стоит плевательница, прицелился и плюнул в самую середину ее, потом вытер платочком губы и опять сел за стол.

Было желание думать, отдаться размышлениям:

«Странно! Не понимаю!.. Как можно дойти до такой сте­пени самодурства, чтобы штрафовать крестьянина только за то, что он положил на буфет свои рукавицы? Ох, этот наш транспорт!.. Этот факт заставляет думать. Об этом на­до кричать, чтобы слышала вся общественность! Это ти­пичное, образцовое, если можно так сказать, проявление бюрократизма на нашем железнодорожном транспорте!..»

И потом, когда в кабинет вошел беспартийный деловод, худой, сутулый мужчина, Смачный с возмущением подроб­но передал ему историю с рукавицами крестьянина. Свой рассказ он закончил нарочито подчеркнутыми, высказан­ными с некоторой иронией словами.

— Это может быть только у нас! Только у нас, в Рос­сии... Такой смешной и возмутительный, позорный факт!

Деловод смотрел на него, склонял голову в знак согла­сия, улыбался. Потом положил перед Смачным стопку бу­маг и вышел.

В половине одиннадцатого Смачный просматривал свою почту. Он перебирал присланные пакеты и личные письма, перечитывал адреса, всматривался в штамп или печать на конверте и откладывал пакеты, пока не читая. На одном из конвертов узнал знакомый почерк.

«Опять что-нибудь?..» — подумал он.

Оторвал полоску от конверта и на узком листочке бу­маги, густо исписанном, прочитал свое имя.

«Денис!»

Так начиналось письмо. Смачного это непрочитанное письмо почему-то беспокоило.

«Ну, что он еще хочет?.. Пишет... Одни лишь неприят­ности...»

При этих словах Смачный скривился и поднялся с крес­ла. Но читал письмо дальше.

«Я в недоумении, почему ты за все время не ответил мне ни на одно письмо? Я спрашивал знакомых, думал, мо­жет, ты в отъезде. Я послал тебе четыре письма, а от тебя ни слова. А мне сейчас так хотелось услышать хоть одно слово от тебя, близкого друга, старшего товарища. В таком положении, как мое, твое слово особенно ценно. Ты же ком­мунист! А может, мои письма неприятны для тебя? Может, и ты, как некоторые другие из моих бывших друзей, счи­таешь меня чужим, примазавшимся? Это неправда! Конеч­но, ты так не можешь думать, ты ж меня знаешь с самого детства, как комсомольца и как партийца. Я в одном пись­ме просил тебя сходить и поговорить по моему делу, так ты не ходи, потому что, наверное, нехорошо тебе идти и го­ворить... Мне все почему-то думается, что ЦКК уже решила мой вопрос и подтвердила то решение. Неужели так? Это страшно. Я ничего не понимаю. Это дико, дико! Я ока­зался чужим, изгнанным, а за что? Я спрашиваю тебя: за что? Неужели надо признать и оправдать мотивы педсове­та, апелляционной комиссии? Я посылаю тебе выписки, скажи, неужели это правильно? Это равносильно тому, что оправдать голый, ничем не оправдываемый формализм... Я еще не знаю, что со мной будет, но я совсем не жалею, что всегда, начиная с ученической скамьи, интересовался и участвовал в активной общественной работе, что много читал, что не жалел своих сил и здоровья для этой работы. Ты ж помнишь, как мы работали, наверно, помнишь, как я в одной рубашке, босой ходил с отрядом по лесу в заса­ды на бандитов? Я много и преданно работал и последние три года. И вот после всего этого, ты понимаешь, как это дико,— меня так легко обозвали чужим, карьеристом, при­мазавшимся и, когда был решен мой вопрос в ячейке, неко­торые говорили: ага, его карьера кончена! И это после того, как, ты же знаешь, Денис, я отдавал работе все, все силы, способности... Меня назвали пролазой, от меня отверну­лись некоторые из тех, кто ходил в лучших друзьях, когда я был в профкоме. Они сторонятся меня, боятся меня. По­чему так? Неужели это надо? Неужели это правильно? Что ж мне еще сделать? Знаю, меня от партии и от союза никто не оторвет, никогда, но как же это? Вот почему я, очутив­шись без квартиры, без куска хлеба, бросил все и уехал, куда глаза глядят...»

Смачный дочитал письмо, свернул его и сунул в карман.

«Эта история вредит моим нервам. Что он от меня хо­чет? Должен же понимать, что вступиться за него я не могу, я коммунист, партиец, а он оказался социально чужим... Не могу я. Я партиец».

Посидел немного так, рассуждая, может или не может чем-нибудь помочь своему бывшему другу. Друга своего Смачный хорошо знал, и потому на миг у него появлялось желание вступиться за друга, но на смену этому чувству шли холодные рациональные рассуждения, и Смачный при­ходил к совершенно обратному выводу. Рассуждая так, Смачный просматривал бумаги, перечитывал их и позабыл о письме.

Быстро летит время. В коридоре часы прозвонили три раза. Смачный посидел еще немного, сложил бумаги в ящик стола, оделся и пошел домой. На улице Смачный ловко об­ходил людей, идущих впереди, ловко расходился со встреч­ными. Оттого, что скоро будет дома, у него было приподня­тое, радостное настроение. Но, перейдя улицу, он твердо ступил с мостовой на тротуар. Плитка на тротуаре под но­гой осела, и из-под нее струей брызнула на колошину брюк холодная вода. От этого сразу изменилось настроение. Всплыло в памяти и неприятное письмо.

«Беда и только от таких друзей. Черт его знает, привя­зался и... Оно немного и жаль, но ведь партийный долг...»

После этого рассуждения с самим собой у Смачного опять появилась удовлетворенность, что он, коммунист Смачный, мог поставить звание партийца, революционера выше отношений дружеских, пусть самых близких.

Ожидая обеда, Смачный достал из кармана письмо и по­казал жене.

— Вот, опять! Что он от меня хочет, я не понимаю. Я член партии, я не могу.

Жена сидела напротив, подперла щеку рукою, подня­лась со стула.

— А может, ты... Жаль его очень, молод еще...

— Ты не понимаешь. Я не могу. Я не могу пойти про­тив своей партийной совести... У меня прежде всего чув­ства общественные, партийные, а потом все другие.

— Нет, я ж не упрекаю тебя, не...

Смачный вытер платочком рот и замолчал. Он считал, что убедил жену в правильности своих рассуждений, и чув­ствовал себя поэтому совсем оправданным за то, что не вступается за друга. Письмо друга он порвал и бросил клочки в печурку.

* * *

За окном тихо шептала последними листьями старая ли­па. Она выросла совсем близко у окна и заслонила его густыми ветвями.

Никита пишет домой письмо. Он то и дело смачивает кончик карандаша кончиком языка и выводит на бумаге ровными буквами ряды слов. Слова строчками друг за дру­гом, с каждой новой строкой ползут вверх наискосок по бумаге. Никита устал, он останавливается на минуту, ду­мает, что же писать дальше, перечитывает написанное и продолжает:

«Ты пишешь, дорогая жена, что отелилась лысая корова. Я думаю так, чтоб не продавали вы теленка, а чтобы растили его для себя, потому лысая хорошая корова, много молока дает, а теленок, как ты пишешь, в нее пошел. Пусть лучше растет...»

Опять остановился, отложил в сторону карандаш и на­чал перечитывать еще раз письмо жены. В письме, в пер­вых его строках, писала жена о том, что дома все, слава богу, живы и здоровы, чего и ему желают. Дальше жена пе­редавала поклоны от отца, сестер, всей родни и знакомых. За поклонами сообщала, что в то воскресенье, когда ехал отец из города, кобыла на гвоздь копыт пробила и хромает, и никак нельзя на ней ездить из-за этого. А затем было написано, что в среду отелилась лысая корова. Вышла за­муж за Таренту Агапа Прузынина.

И письмо, и липа за окном, и узоры, написанные солн­цем и тенью ветвей липовых на полу, напомнили родную хату. От написанных кривыми буквами слов пахло свежим сваренным молозивом лысой коровы, пахло старым унаво­женным хлевом. Забыл о ссорах дома с отцом и иногда с женой, представлялась тихая мирная жизнь в хате. Поче­му-то видел всю семью у стола за ужином и на коминке свет от смолистой лучины.

Чем дальше друг от друга люди, тем лучше они друг о друге думают, забывается зло, и люди больше друг друга любят.

Никита сидел и думал о доме. В это время к нему при­шел вестовой от ротного.

— Их благородие приказали сейчас же прийти.

Вестовой козырнул, повернулся и ушел.

Никита за хорошую службу был произведен в ефрей­торы. Служил он уже давно, скоро домой возвращаться, но Никита еще не решил для себя, пойдет ли домой или останется на сверхсрочной службе. Он вложил письмо в конверт, надел шинель, затянул ремень, поправил складки шинели сзади, оттянул ее потуже на груди и, поправив шапку так, чтобы она была больше на правом боку, пошел за вестовым. В комнату к ротному он зашел, постучав в дверь. У двери взял под козырек и остановился.

— Приказали явиться, ваше благородие?

— Да... Хочу я поговорить с тобой... Ты скоро отслу­жишь?

— Так точно, ваше благородие!

— Ну и куда думаешь после службы?

— Не знаю еще, ваше благородие.

— Домой хочешь или послужишь еще? А?

— Оно нечего и домой ехать.

Так, не думая, неожиданно для себя решил Никита, что домой не поедет.

— Правильно. Семья твоя, наверное, голодает дома, работников там без тебя, наверное, хватает и ртов, чтобы поесть, тоже полно. Я хочу помочь тебе за хорошую служ­бу. Хочу пристроить тебя куда-нибудь.

— Благодарю, ваше благородие! Никогда не забуду...

Ротный переложил левую ногу на правую, стряс с па­пиросы пепел, оторвал зубами кусочек папиросы и выплю­нул его на пол под ноги Никите. Никите стало неловко. Он переступил с ноги на ногу, глянул на выплюнутый ему под ноги кончик папиросы, потом опять перевел взгляд на ротного и молча ждал, что он скажет еще. Ротный гля­нул на окно, ловко метнул пальцами окурок папиросы в сторону окна, и окурок упал в горшок с цветами. Никита перевел взгляд на горшок и вежливо улыбнулся ротному, одобряя его ловкость. От непогашенной папиросы медлен­но поднимался беловатый дымок и обволакивал листья и веточки цветов. Ротный продолжал.

— Служил ты добросовестно, ничего с тобой такого не было... Такие люди из народа и нужны родине... Если ты согласен, я спишусь с одним знакомым, он начальник се­кретной канцелярии полиции в В. Подумай об этом, а по­том скажешь мне... Можешь идти...

— Я буду рад, ваше благородие... Благодарить век буду, Дома наша жизнь какая? Темная, немытая...

— Ну, так я напишу...

— Рад стараться, ваше благородие.

Никита взял под козырек, ловко повернулся кругом и вышел.

* * *

В очередном своем донесении от 27-го июля 190... года «Его Превосходительству Г. Директору Департамента По­лиции» полковник Всесвятский, начальник В... охранного отделения писал:

«Как я имел честь сообщить Вам, город В. изобилует евреями, мастеровыми и социалистами, в результате чего здесь часто происходят нарушения порядка. Вчера к поме­щению Дворянского Собрания подошла вооруженная тол­па числом более сотни рабочих. Мною немедленно были приняты надлежащие меры для ареста руководителей, но толпа скрыла их, и когда полиция во главе с надзирателем стала добиваться выдачи главных злоумышленников, из толпы открыли огонь по полиции. Из чинов полиции зло­умышленниками, сумевшими скрыться, ранены пулевыми ранениями постовой городовой Аржевский в ногу и около­точный Пятницкий в ляжку. Кроме этого, стрелял в писа­ря штаба Н-ского полка Усевича из револьвера заготовщик Абрам Гуранц, задержанный на месте преступления.

После этого мною были вызваны солдаты Н-ского Дра­гунского полка, быстро рассеявшие толпу. В итоге ранено семеро штатских. По выяснению всех обстоятельств мною, для прекращения в будущем таких беспорядков, осущест­влены следующие мероприятия: 1) отдано распоряжение об аресте и заточении в тюрьму 12 назначенных из толпы; 2) отдано распоряжение об отправлении в тюремную больницу раненых и, кроме этого, приняты меры для раскры­тия и ликвидации существующей в городе тайной, преступ­ного характера, организации...»

Когда полковник Всесвятский писал это донесение, ему сказали, что к нему желает зайти какой-то ефрейтор с лич­ным письмом. Полковник приказал впустить.

— Пусть зайдет.

Чиновник, сообщивший о ефрейторе, вышел, и в дверь вошел Никита. Он по привычке остановился посреди каби­нета и взял под козырек. Потом подал полковнику пакет.

— Поручение от ротного командира, ваше благородие!

Всесвятский взял пакет, разорвал конверт и начал чи­тать. Никита, не двигаясь, стоял и следил за взглядом пол­ковника. Его пугала роскошь убранства кабинета, он бо­ялся, что принес сюда с сапогами грязь и запачкает пол. Стоял, как вкопанный, чтоб не шевельнуть ногой, чтоб не обсыпать с сапог на пол подсохшую грязь. Полковник про­читал письмо, глянул на Никиту и указательным пальцем левой руки легонько нажал на столе белую пуговичку. За плечами Никиты появился какой-то чиновник. Полковник, не обращая на него внимания, заговорил с Никитой.

— Из роты Солнцева?.. Молодец, молодец! Работать будешь у нас, мы тебя зачислим сегодня же...

Потом сказал вошедшему:

— Сделайте надлежащее распоряжение от моего имени.

Полковник склонился над бумагами. Никита взял под козырек, повернулся кругом и пошел вслед за чиновником. В соседней комнате тот вызвал к себе другого чиновника и указал на Никиту:

— Начальником предложено зачислить на службу. На первое время дайте мелкие задания по канцелярии и прикрепите его к Зубковичу, как более опытному.

Новый знакомый Никиты повел его в канцелярию, взял документы, что-то выписал из них, занес в книжку и отдал Никите вместе с его документами еще один но­вый. К нему предложил завтра же принести две фотогра­фии. Показал и столик, за которым должен был сидеть Никита в канцелярии. Тут же сидели еще двое: в углу молодой, курносый, с вьющимися волосами, помощник и в мундире, со сверкающими медными пуговицами, пожи­лой уже начальник канцелярии. Никита получил докумен­ты, осмотрел комнату канцелярии и пошел в город.

Утром на следующий день с ним долго беседовал на­чальник канцелярии. Объяснил внутренний распорядок службы в отделении, как вести себя в городе, а потом дал Никите синюю картонную папку с делом Михаля Шклянки, мещанина из города Борисова, и показал, что оттуда выписать. Никита этим начал службу свою в охранном отделении. Он внимательно перечитывал подчеркнутые синим карандашом места на пожелтевших страницах дела мещанина из Борисова и переписывал их на белую свежую бумагу. Этим начиналось новое дело мещанина Шклянки и новая жизнь ефрейтора Никиты.

Через час Никиту вызвал к себе тот самый чиновник, который привел его вчера в канцелярию, и познакомил с молодым красивым бритым мужчиной.

— Знакомьтесь. Тебе, Зубкович, поручается ввести его в курс работы и привлечь к исполнению непосред­ственных заданий.

— Приспособить, значит, надо? Добро, добро, постара­емся! Если господин ефрейтор будет послушным и стара­тельным, мы приспособим быстро...

Он смерил Никиту взглядом, скривился и захохотал.

— Почему это господин из ефрейторов да в жандармы? Что, не было надежд в офицеры выйти? У нас, господин ефрейтор, не легче, чинов не наберешь...

Это не понравилось Никите. Тон нового знакомого оби­жал его. А тот не умолкал.

— Можно приспособить, любого можно. А я вижу, что он кое-что кумекает. Сделаем, одним словом, из него че­ловека.

— Ты где жить будешь? — обратился он к Никите.

— Пока в гостинице в номере.

— В номере нашему брату не совсем удобно. Живи у меня, комната — на пятерых.

Никиту немного пугало это приглашение Зубковича, но отказаться он не посмел, чтобы не обидеть его.

Жил Зубкович на окраине города у «старого кладби­ща». Когда они шли с Никитой на квартиру, Зубкович словно переменился, говорил уже по-другому.

— Ну, вот и будем жить. Веселей и мне будет, лучше вместе. А то я все один, брат. Понравился ты мне, правду говорю. Ты из каких мест?

— Из-под Минска.

— А я минский. Отец лавку небольшую держит там. Подучил он меня грамоте и приспособил, я еще в Минске служил в охранке, а сам салом занимается. Ты из му­жиков?

— Из мужиков.

— А много этой самой земли дома?

— Так, малость... На одиннадцать душ четвертина.

— За хлеб пошел служить?

— Мне лишь бы куда пойти было, а ротный сюда посо­ветовал, написал письмо начальнику, рекомендацию дал...

— Что ж, хорошо. Будем служить.

Шли по тротуару. Зубкович впереди немного, Никита слева. Зубкович повеселел, он нашел хорошего слушателя, нового, неопытного, который ничему не перечит, всему удивляется. И Зубкович давал своему ученику первую лекцию.

— Оно так: поступил — значит, будешь служить. Я уже шестой год служу, на многих операциях побывал. Ого! Служба наша, брат, нелегкая и хитрая очень... Были и дела, уга! Ловкость нужна прежде всего, и хитрость, голова, чтобы, делая что-нибудь, самому не влипнуть... Тяжело. В людях такое пошло, что не любят нас. Прихо­дилось. Хитрость нужна и чтобы без души ты был, когда на это идешь. В нашей службе без души надо. Ты из солдат, вымуштрован, насмотрелся, а когда кто свеженький приходит, да если жалостливый он, потом ночи не спит... Без души надо. Если жалостлив и человека жалеть бу­дешь, так и не сделаешь ничего, а у нас не за это деньги платят. Жалостливое сердце — девкам надо, у нас его не уважают. У нас надо, чтобы не верить человеку. Видишь человека, кажется, что хороший он, а ты не верь, не верь... И со мной это случилось. Ходишь по улице, и много людей на ней. Все они, старые или малые, хорошо смотрят на тебя, у каждого из них то ли веселье в глазах, если хорошо человеку, то ли злость, если неудача какая, и ничего не увидишь ты, думает ли человек что-нибудь такое недозво­ленное. А надо видеть, надо прочитать это в глазах у не­го. Прочитать в глазах у человека, кто он такой. Я уж, брат, научился этому... Идет человек по улице, как и дру­гие, идет, не торопится, не то чтобы медленно и будто ни­чего у него от других людей не скрыто, а ты угадать дол­жен, что у него. И я могу. Я отличу его от других. Я про­читаю. Один такой момент бывает. Идет он и вспомнит, что на нечистое дело идет, недозволенное думает и, быва­ет, как-нибудь мигнет или без всякой причины голову в сторону повернет так, глянет, я и угадываю, и за ним, и за ним, и смотришь, оно так и есть, найду кое-что. Потом сам думаешь и удивляешься, такое иногда откроется. Вот, брат!

Никита внимательно слушал и ни единым словом не перечил. Зубкович заинтересовал его. Только, когда Зуб­кович замолчал, Никита спросил:

— И много их ловят?

— Бывает! И ловят, и ссылают, и вешают, а они все есть... Если бы их не было,— пофилософствовал он,— и нас бы не было, ни к чему бы мы тогда...

* * *

Спустя двенадцать дней в канцелярию к Никите при­шел Зубкович и позвал его с собой. Одет Зубкович был на­рядно, по-праздничному.

На улице они зашли в харчевню, и там, когда на столе появились две бутылки с пивом, Зубкович сказал:

— Сейчас на вокзал поедем, первая наука тебе на практике.

Никита прислушался.

— Приезжает сюда одна панночка из их компании. Чего? Неизвестно, но на примете она уже давно, и нам поручено проследить. Может, у тебя рука счастливая, то­гда бы здорово вышло.

Выпили пива, наняли извозчика и поехали на вокзал. По пути Зубкович вынул из портмоне карточку девушки и подал Никите.

— Это — она.

Никита видел на карточке девушку в шапочке, пальто, чем-то озабоченную. Смотрела она куда-то в сторону. Ни­кита догадался, что сфотографировали девушку без ее согласия.

— Она? Чего ж такая?.. Молодая...

— У них бывают такие, все больше молодые. Иногда добрые...

— Из каких она?

— Дочь одного местного доктора или ученого како­го-то.

Карточку Зубкович опять спрятал в портмоне. На пер­роне, куда пришли Зубкович и Никита, людей было еще мало. Никите стало неловко. Ему почему-то показалось, что все на перроне подозрительно присматриваются к нему и Зубковичу и догадываются, кто они такие и зачем при­шли. Никита нервничал, не знал, как себя держать. Он ходил по перрону вслед за Зубковичем, сбивался с ноги, не знал, о чем говорить. А на перроне тем временем появ­лялись новые люди, и Никите все казалось, что каждый из них прежде всего оглядывает его и Зубковича. Появи­лось желание удрать отсюда, скрыться.

Когда показался приближающийся поезд и люди бро­сились к платформе, Зубкович тронул Никиту за руку и повел вслед за толпой.

— Она, наверное, будет проходить здесь, наверное, кое-кто встретит ее, а мы посмотрим и потом...

Поезд в последний раз звякнул буферами и остановил­ся. Из всех вагонов пошли: мужчины в черных новых пальто с чемоданами, портфелями, дети, крестьяне в лап­тях, армяках, мастеровые с инструментами, женщины, по-разному одетые, с детьми, узлами, чемоданчиками. Их встречали люди с перрона. Толпа смешивалась, росла. Никита уже думал, что они никак не смогут в такой тол­пе узнать ни разу не виденную женщину. В этот момент Зубкович осторожно тронул его за локоть и тихонько шепнул.

— Вон!.. Из пятого вагона идет. И еще одна... Их встре­чает какой-то хлопец... Незнакомый... Ишь... Чтобы глаза отвести...

И Никита узнал сразу молодое красивое девичье лицо, увиденное на карточке. Вот они прошли совсем близко возле Никиты. Он почувствовал запах духов, попытался идти вслед. Но Зубкович придержал.

Когда те трое сели в коляску и поехали, Зубкович мах­нул своему извозчику и приказал ехать вслед за коляской. У него было радостное приподнятое настроение от первой удачи, и он разговорился.

— Птица эта — опытная, брат. Даже виду не показы­вает, что знает и думает про нас, а я уверен, что она знает. Оно часто так. Словно друг друга ловим. Знаем, что узна­ли друг дружку, и прячемся. Хитрость, брат, нужна. Эта — напрактикованная. Иной из них, как приедет, ты его не ищи, а найдешь, сам себя выдаст поведением, а эта ишь как...

Он не закончил. Передняя коляска сначала ехала все быстрее, и их извозчик тоже погонял лошадь, чтоб не остаться позади. Потом коляска неожиданно замедлила езду, и Никита услышал впереди, совсем близко, веселый смех.

Передний извозчик, видимо, нарочито то погонял ло­шадь рысью, то замедлял до обычного шага, и Зубкович вынужден был следить за этим и то и дело хватать свое­го извозчика за плечо, чтобы тот то погонял лошадь бы­стрее, то своевременно сдерживал ее. Зубкович понял, что с ним дразнятся, злился от этого, но оставить этой игры не хотел.

— Дразнятся, черти, нарочно,— бормотал он про себя. От этого стало нехорошо и Никите. Его испугало, что де­вушка с передней коляски знает, что они шпики.

Тем временем передняя коляска повернула влево в переулок, и одна из девушек повернулась и помахала им платочком. Зубкович плюнул и выругался.

— Как гончие за волками, а волки и не боятся.

Он приказал извозчику ехать прямо по улице, но за углом сразу остановил его, заплатил и отпустил.

Никита стоял у магазина и смотрел на выставленные в витрине вещи. Зубкович пошел в переулок. Минут через пять он возвратился и повел Никиту по улице обратно. Когда проходили около переулка, он показал рукой на низенький деревянный домик в переулке.

— Вон в том с белыми ставнями. Они все там... По­смотрим, кто кого теперь перехитрит! Ты домой иди, не надо, чтобы они сегодня тебя здесь видели. Потом будешь вести все их дело, а сегодня я послежу.

Теперь уже Никите становилось интересно. У него да­же появилась тревога, что Зубкович нарочно хочет ото­слать его домой, а сам остается, чтобы одному заработать на этом деле. Поэтому на квартиру Никита пошел неохот­но. А дома он долго сидел у окна, смотрел на улицу. Там, напротив окна, у забора играли дети. Самый маленький сидел в песке, набирал ручками песок и насыпал себе в подол рубашки. Старшие стояли рядом, и один о чем-то настойчиво упрашивал девочку. Она прятала ручку, сжа­тую в кулачок за спину, и отрицательно качала головкой. Тогда мальчик отошел от нее, стал напротив малыша, развернул пальцами ноги песок, набрал ногой песку и сы­панул его в подол малышу. Тот хмыкнул, замахал ручка­ми. Но мальчик не оставил его, набрал еще раз песку и изо всей силы сыпанул его на малыша. Песок попал за воротник, в лицо, засорил глаза. Малыш сильно распла­кался. По щекам текли слезы, он кулачками, испачкан­ными в песок, тер глаза. Песок, размоченный слезами, тек по щекам мутными струйками. Девочка подошла к малы­шу, подняла его с земли и зло посмотрела в сторону мальчика. А тот отвернулся, он шел во двор, скривил ро­жицу, показал язык девочке. Никита не сдержался и за­хохотал. Он вспомнил жену, трехлетнего сына и почему-то вспомнил ее, таинственную незнакомку. В сердце шевель­нулось сомнение.

«Хорошо ли, что на такую службу пошел? У меня ж сын...»

Он отошел от окна и начал писать письмо жене. Хоте­лось написать и ей и сыну добрые ласковые слова, много таких слов. Это было его первое письмо отсюда. Начал писать. И когда надо было сообщить жене, где он служит, долго думал, нервничал и написал:

«...Служу в канцелярии писарем...»

«Пускай так. Все равно ведь правду нельзя писать». А когда подумал об этом, стал рассуждать с самим собой.

«Не удивительно, что Зубкович ругается. Почему ж, действительно, даже родственникам, даже жене своей нельзя написать об этой службе? Почему мы так боимся людей?»

Пропало равновесие, приобретенное за это время на службе. Он не закончил письмо, отложил его в ящик сто­ла и лег на кровать. Задремал. Стал забываться. Наступа­ющий вечер наполнял комнату темно-синими сумерками и тишиной. С улицы доносились легкий стук колес и чей-то говор. Кто-то крикнул на дворе и замолчал. Звенела, билась об оконное стекло муха. Никита не двигался. Открывал глаза и подолгу смотрел в потолок. Сумерки густели, они вливались в комнату с улицы через окна, че­рез все щели, наполняли ее, становились тяжелее и с по­толка опускались на кровать, на Никиту. Сквозь сумерки он видел своего сына и незнакомку. Совсем дремал, когда в комнату вошел усталый Зубкович и выругался.

— Что я, собака, чтоб людей гонять? И хоть бы польза какая-нибудь от этого, а то сами не знают, за кем посыла­ют следить. Ре-во-лю-ци-онеров нашли! Может, просто к жениху девка приехала, а они — следи!..

— А что такое случилось?

Зубкович не ответил. А было все так.

Как только Никита ушел на квартиру, Зубкович завер­нул в ближайшую пивную. Попросил бутылку пива, выпил и через час с четвертью прошел переулок из конца в ко­нец. Когда повернул назад, со двора, за которым он на­блюдал, вышло четыре человека. Зубкович направился вслед. Через квартал они сели в трамвайный вагон. Зубко­вич поехал за ними на извозчике. Потом за ними пошел в городской сад. Они о чем-то беседовали и игриво смея­лись. Среди них был хлопец, встречавший приехавших на вокзале, и еще одна новая девушка. Зубкович злился. Он так же медленно и так же долго ходил по смежной до­рожке в саду и следил за ними. Когда они свернули на новую дорожку, Зубкович поспешил за ними. При встре­чах торопился пройти незамеченным, чтоб не узнали, прятался за людей. Скоро ему такая игра надоела. Он сел на скамью и следил оттуда. Прошло десять минут. Те, за кем следил Зубкович, исчезли. Он подхватился и поспе­шил в толпу. И в тот момент, когда он, спеша, меньше всего надеялся встретить их, они очутились перед ним и дружно, весело почему-то захохотали, словно нарочно, ему в лицо.

Он отступил в сторону, попросил прощения и усту­пил дорогу. Хотел пойти домой, но механически повернул и пошел за ними. Так проходил еще полчаса.

Потом Зубкович стоял на углу возле харчевни, пока они пили кофе, а потом опять шел за ними аж на окраину города, где жил хлопец. Только после этого он пошел домой.

Никита поднялся и сел на кровати. Зубкович стоял по­среди комнаты.

— Ну, и ничего... Гуляли в саду. И по-моему глупости все это могут быть...

Однако, говоря это, Зубкович и сам себе не верил. Он был уверен, что следит недаром, но ни одной зацепки по­ка что не имел. Это раздражало до обиды. Он понимал, что эта операция надолго, может, даже на месяц, что при­ехавшая принимает меры к тому, чтобы успокоить поли­цию, а потом в один из дней сделает все и исчезнет. Надо терпение, а этого у Зубковича не хватало.

— Может, и следить не следует? — спросил Никита.

— Следить следует. Приказано. Но на таком деле ку­киш заработаешь. Тебе как начинающему это хорошее дело, не трудное, и неважно, чем оно закончится, а я не мо­гу такой операции вести... Следить надо. Ты, брат, только смотри, чтобы не разоблачили тебя, не попадайся на глаза им. На бумаги писарские плюнь. От них пользы, как от козла молока... Надо, уж если продал душу, дуть дальше. Тогда, может, и на крупного из них попадешь. У них, брат, бывают очень важные. Бывает, год ловят в столице и ничего, выкручивается, а тут приедет и с первых же дней влопается. Так... Случается...

Зубкович отошел от окна и остановился. Смотрел на улицу, на освещенные окна дома напротив.

* * *

В седьмом часу вечера Никита прошелся первый раз в переулке с видом самого обыкновенного человека, кото­рому не было никакого дела до всего на свете. Он заложил, за спину руки, держал в руках поперек спины свою пал­ку и, медленно ступая по широким каменным плитам тро­туара, шел в другой конец переулка, темный, подальше от улицы. Медленно переставлял ноги, обутые в сверкающие начищенные сапоги, нарочито наступал на опавшие бере­зовые листья и не спускал глаз с хорошо уже знакомых ворот. Когда он пройдет мимо них, будет прислушиваться к тому, что происходит позади, и время от времени огля­дываться назад.

Уже много дней, как он следит за Идой.

О том, что Ида Черняк приехала в В., знали только семь человек, ее родные и трое друзей, и знала охранка, которая, между прочим, не догадывалась о цели ее приез­да. Две недели Черняк жила в городе как обычная шляхетная панночка из этого города. А потом горячо взялась за дело. Надо было организовать квартиру-экспедицию для получения из-за границы социал-демократической ли­тературы и принять первую партию этой литературы.

Никита много раз прогуливался в переулке, где жила Черняк. Однажды он проводил ее до городской бани: она несла в узелке белье, а Никита думал, что она несет что-то недозволенное. Другой раз, утром, проводил ее на ры­нок. Несколько раз проводил до театра, к знакомым и, случалось, когда проводил к знакомым, подолгу бродил у квартиры, в которую заходила Черняк, подсматривал в окна, чтобы увидеть, что там происходит. Итоги этой ра­боты до этого были самые плачевные. От этого родилось у Никиты сомнение, не напрасно ли он следит? И чем больше проходило времени, тем меньше становилось на­дежд на удачу. А в часы, когда Никита был один и вспо­минал жену, сына, у него появлялось непонятное жела­ние, чтобы незнакомка обязательно была социалисткой, чтобы ей обязательно удалось сделать что-нибудь, и, глав­ное, чтобы она быстрее уехала из города. В это время он жалел незнакомку. Это в нем пробуждался человек.

О социалистах у Никиты было представление как о людях, которые отреклись от отечества и веры и плетут вокруг царской России невидимую сеть заговоров, чтобы продать ее, Россию, врагам, немцам. И еще представлял он, что все социалисты какие-то необычные, страшные люди. А тут молодая, красивая и такая ласковая на вид девушка. «Какой же она враг? — думал в такое время Ни­кита.— А если враг, так почему тогда не взять ее просто и посадить? Зачем следить вот так, скрываясь за углами, зачем гоняться за человеком, как на облаве? Не грех ли это?» — И при этом вспоминал обидные насмешки Зубковича.

Никита каждый вечер рассказывал Зубковичу обо всем, что ему удалось увидеть, а Зубкович слушал и на­смехался:

— Последи, последи, может, и заметишь, как барынь­ка до ветру ходит...

Никита и сейчас вспоминает эти насмешки Зубковича.

Ему обидно. Обидно и от другого. В последнем письме же­на упрашивала бросить писарство и приехать на землю. «Я темная, неграмотная,— писала жена,— одна тут, а ты, в городе проживая, еще бросишь меня, с писарихой какой сойдешься...»

Никита вспоминал эти слова жены и думал:

«Писарь я. Если б ты знала, какой я писарь... Я людей боюсь, а она — с писарихой сойдешься... Глупая... Напи­сать бы ей...»

Все это мучило Никиту. В это время в его психике еще шла борьба между Никитой — крестьянином и оформля­ющимся шпиком, агентом охранки.

Второй раз уже возвращался Никита из темного кон­ца переулка. Шел он медленно, совсем неслышными ша­гами и, когда подходил к знакомым воротам, уловил толь­ко несколько слов:

— ...Не нагрянут. Я не дала никакого повода...

Говорил женский голос. Вслед за этим под самым но­сом у Никиты вышел молодой мужчина, удивленно гля­нул на Никиту и быстрым шагом направился в противо­положную сторону. Никита не изменил направления. Но он догадывался, что женщина, беседовавшая с мужчиной, была той незнакомкой, за которой он следит, что она гово­рила о полиции. Он начинал понимать, что теперь он обна­ружил один из кончиков какого-то тайного дела, что с этим в его руках теперь находится и судьба этих людей, и если только не выпустить из рук концы, можно, навер­ное, раскрыть все дело, может, какой-нибудь страшный заговор против государства...

Никиту охватило радостное волнение. Он может рас­крыть заговор, может предупредить очень большое пре­ступление и тогда... награда деньгами, и если что-нибудь очень-важное, повышение в чине. Эти мысли целиком за­владели Никитой. Перспектива привлекала, радостно вол­новала. И сразу пропали всякие сомнения, а вместо жа­лости к незнакомке, которая иногда появлялась, пришло упрямое желание разоблачить ее деятельность во что бы то пи стало, потому что сейчас с ее именем и деятельно­стью было связано его будущее, упустить из своих рук незнакомку теперь — означало потерять денежное возна­граждение, может, и чин, а в этом теперь Никита видел всю будущность. В конце переулка Никита свернул на улицу и пошел в направлении к дому. Больше в переулок он не пошел, во-первых, потому, что боялся еще раз встре­титься с мужчиной, с которым встретился у ворот, он был уверен, что мужчина возвратится и проследит за ним, а во-вторых, потому, что многое он уже знал.

Город в это время был особенно оживленный. По тро­туарам — и вслед и навстречу Никите — шли люди. Они отдыхали, и каждый из них, наверное, думал о своей жиз­ни, о своем будущем. Так, во всяком случае, казалось Ни­ките. Он нарочито не торопился, было приятно идти и ду­мать о будущем. И Никита представляет... Ночь. Дом не­знакомки. Никита смотрит в окно ее комнаты, а там не­сколько человек и книги, книги... Никита знает, что социа­листы всегда имеют дело с запрещенными царскими за­конами книгами. В окно видно все, что делают в комнате... Никита напрягает мозг и думает: что могли бы делать со­циалисты с книгами? Ну, известно, они читают запрещен­ные книжки и прячут их,— решает Никита. Но за этим появляется другая мысль: если только книги, так это не­большое дело и награда маленькая будет. Они должны де­лать что-то иное. Но Никита долго не может придумать, что могут еще делать социалисты?.. «Ага, они еще прячут бомбы»,— решает он. Вот он видит, как они делают бомбы и прячут их в карманы. Это очень важно, это очень страш­но, и Никиту даже страх берет, что если будут бомбы, а он будет один, социалисты могут его убить. Это нехорошо, это страшно, а он должен быть один, абсолютно, чтобы ни с кем не разделять награду. Это не удовлетворяет. Надо что-то иное. Бомбы, но что-то иное, чтобы не могли убить его. Никита думает. Ага, вот так... Он подслушал, как со­циалисты уговариваются убить генерал-губернатора. (О таких убийствах Никита некогда читал в одной из книжек, это было еще в деревне...) Никита следит за ними. В воскресенье, когда губернатор поехал слушать молебен, социалисты тоже явились к церкви и ждут. Никита видит, как они шепчутся меж собой, он не спускает с них глаз. У церкви много людей. Выходит губернатор, и социалист намеревается бросить в губернатора бомбу, но Никита видит это и своевременно хватает социалиста за руки и кричит...

Никита настолько отчетливо представляет все это, что ему толпа на тротуаре начинает казаться толпой у церкви, и он намеревается кричать. Потом, опомнившись, опять продолжает рассуждать сам с собой... На крик оглядываются люди, смотрит, остановившись, губернатор, а он держит социалиста за руки и объясняет в чем дело. Социа­листа берут и отнимают бомбы. По указанию Никиты за­держивают и еще двух. Тогда генерал-губернатор подхо­дит к Никите, обнимает его, целует три раза, благодарит за спасение жизни и вешает на грудь Никите какой-то орден и... и тут же объявляет о повышении Никиты в чине. Вокруг люди. Они смотрят на губернатора и Никиту и тоже благодарят Никиту, хвалят... Никита, озираясь на людей, становится во фронт перед губернатором и берет под козырек...

Полностью захваченный своими мыслями, Никита ме­ханически остановился на мгновение и поднес руку к ко­зырьку. А в этот момент мужчина в шляпе и пальто, шедший навстречу, не заметил его и, не успев остановить­ся, ударился в его грудь, больно прижал мозоль на левой ноге. Никита, заметив перед глазами шляпу, хотел скорее уступить дорогу, попросить прощения, но оступился пра­вой ногой в канаву у тротуара и упал на телеграфный столб. Человек в шляпе пошел дальше. Никита поднялся, пощупал голову и, выругавшись, по мостовой направился на другую сторону улицы. Кто-то захохотал вслед ему.

Хохот оскорбил. Никита быстрым шагом пошел домой, поминутно щупая рукою голову. В комнату вошел злой. Болела голова. Перед этим он, вытирая на крыльце сапо­ги, вспомнил Зубковича и, не раздумывая, решил, что се­годня Зубковичу правды не скажет.

Зубкович пьяный лежал на кровати. Он встретил Ни­киту бранью.

— Нюхаешь все? Следишь? Следи, следи!.. Может, ба­рынька пожалеет тебя и плюнет в морду твою поганую... Если б дала барынька целковый, ты бы ручку ей целовал, на коленях бы перед нею ползал, но она целкового не даст, она плюнет тебе в морду... А ты поблагодари, подставь ей свою морду паскудную, это честь для тебя будет... Под­ставь...

Никита промолчал. Он быстро разулся, погасил лампу и лег. Слегка сконфуженный Зубковичем и злой после случая на улице, о котором напоминала боль головы, Ни­кита скоро заснул.

А во сне опять видел социалистов и губернатора. Поздно ночью проснулся встревоженный. Кто-то ходил по ком­нате. Слышны были шаги босых ног, потом послышался горячий шепот, словно человек о чем-то кого-то упраши­вал. Никита затаил дыхание и осмотрел комнату. Густая темень едва пробивается более светлыми пятнами окон. И напротив окна недалеко от кровати сгибается и разги­бается над полом громадный силуэт человека, стоящего на коленях. Силуэт низко, до самого пола, сгибается в сто­рону угла, где над столом икона Ильи-пророка, поднима­ется опять, широко взмахивает в воздухе рукой — кре­стится, опять сгибается и тихо, горячо, неразборчиво шеп­чет слова молитвы.

Никита смотрит на человека, знает, что это Зубкович, и, однако, не может пошевелиться, лежит, как прикован­ный страхом к кровати. По телу бегают мурашки.

Зубкович тем временем поднялся с колен, на пальчи­ках подошел к кровати и тихонько лег. Кровать скрипну­ла. Он притаился и слушает, не проснется ли Никита. Никита молчит и, тоже притаившись, слушает. Но ему страшно от ночной молитвы Зубковича, он не может уснуть и через несколько минут спрашивает.

— Ты чего это, брат, а?..

Зубкович еще более затаился, помолчал минуту, но ему тоже трудно молчать, и он шепчет.

— Молился я... Глупая наша жизнь, я это тебе только говорю, слышишь, чтоб никому больше. Мы царю должны служить и служим, нас должны за это уважать люди, а нас боятся, нас презирают, нас за собак считают... Я не первый год служу, я много их брата видел. Все они такие квелые на вид, их немного, а мы их боимся... У них разные есть: и жиды, и православные, и католики, и из простого народа, и из господ... Если правда у нас, чего ж мы боим­ся. Если враги они, так чего мы от них прячемся? А? Я, брат, над этим думал...

Зубкович на руках поднялся на кровати, вытянулся в сторону Никиты и шепчет. У Никиты появляется желание признаться, что и его посещали такие мысли, но он вспо­минает незнакомку и вместо этого ни с того ни с сего спрашивает:

— Чего ж ты служишь, если трудно?

— А куда ж мне,— ответил Зубкович,— мне некуда больше, привык я к этому хлебу.

Помолчал немного, ждал, что скажет Никита, и, не дождавшись, опять зашептал.

— Служба у нас собачья... Следим мы, полиция сотнями их арестовывает, и не только в нашем городе, а всю­ду, по всей России, а они все есть и есть... Хотим мы их по одному переловить да в каторгу поссылать, а ничего не выходит, потому что так не надо...— Он зашептал еще тише.— Надо собрать всех,— кто за царя, за веру,— весь народ, и сразу с ними кончить... Крови было бы много, но зато кончили бы мы с ними сразу. А то мы ловим од­ного, а их десять на воле гуляют, и делают свое, и новых готовят...

Он встал на колени на кровати и, вытянув еще боль­ше голову в сторону Никиты, еще тише зашептал:

— Если не сделают так, как я говорю, нам плохо бу­дет. Сегодня мы ловим их, мы их сильнее, а если будет так и до того дойдет, что они верх возьмут, нас ссылать на каторгу будут... Вот... Я с одним купцом говорил, он знает эту механику всю. У них такие есть, что его веша­ют, а он кричит: «Не перевешаете всех, близок и ваш ко­нец». На шее веревка у него, а он рад, будто знает, что его час придет... И придет, если будет так с ними... И страх от всего этого... Видел я, как одного вешали, молодого, как девочка, и тонкий такой... Тоже кричал... Когда вели его, я забежал вперед и в глаза глянул, хотелось мне тогда увидеть, что в глазах человека перед смертью. А в глазах у него было что-то страшное, горящие такие, сверкают... Напугался я... Он часто мне снится: И сегодня снился. Вот я и молюсь.

От шепота и слов Зубковича на Никиту находил страх. Но в его сердце уже было что-то, восстающее против страха, и привлекало повышение в чине, если удастся разоблачить незнакомку с ее злонамеренными планами. А с этим сплеталось представление о далекой, желаемой будущности, которая, перемешавшись со страхом, сладко щекотала нервы. Никита думал уже о том, как он, полу­чив награду и больший чин, купит еще земли или переедет совсем в город и перевезет жену. С этими мыслями Ники­та уснул. А Зубкович еще несколько минут что-то бормо­тал в сторону Никитовой кровати, потом свернулся под одеялом и уснул.

* * *

Двенадцатого декабря Никита получил вознагражде­ние. Его выслугу оплатили хорошо, и он был доволен.

Совсем еще недавно, когда Никита в предпоследний раз зашел к начальнику о докладом, он краснел, путал слова, а начальник стучал кулаком по столу и ругался. После доклада начальник вышел вслед за Никитой в канцеля­рию и, обратившись к начальнику канцелярии, бросил:

— Этому увеличить задания по канцелярии.

А потом... Потом — долгожданное счастье.

Был холодный вечер. Метель засыпала снегом улицы. В снежном вихре не видно фонарей, они едва-едва мига­ют. На улице редко встретишь человека, и каждый торо­пится, идет почти бегом, спрятавшись в теплое пальто. Метель на улицах городских мчится в бешеном танце и мелким густым снегом бьет Никите в лицо, за ворот, про­бирается холодом до самой груди, засыпает тропку под ногами. А в переулке метель еще страшнее. В переулке — ни живой души, снег обсыпал деревья, заборы, частоколы, хаты, и они стоят с белыми пятнами и напоминают Ники­те лес. Если бы не редкий свет, пробивающийся из окон дома сквозь снежную замять на улице, он бы и вовсе чув­ствовал себя, как в лесу, и боялся бы значительно больше. А страшновато Никите потому, что в переулке ветер водит хороводы снежные и, застревая в частоколах и воротах, поет жалобные мелодии. Над городом повисла густая тем­нота и густыми охапками снега опускается на землю.

Несколько минут назад к дому, уже хорошо знакомому Никите, подъехал извозчик. С санок слез с чемоданом мужчина в пальто и шляпе и направился во двор. Подвода отъехала. А потом, когда исчез извозчик, из-за дерева в соседнем дворе вышел второй мужчина и направился за тем, приехавшим с извозчиком. Во дворе кусты сирени от ворот аж до двери, а за ними рядом яблони, груши. Никита остановился у ворот и прислушался. Во дворе ни звука, кроме свиста метели да шороха обледеневших вет­вей на деревьях. Тогда он подошел к крыльцу, тронул дверь и прислушался. Дверь была заперта, и за ней тиши­на. Никита, осторожно ступая по снегу, чтобы его не слы­шали, пошел вдоль стены к окну, где находилась кварти­ра незнакомки. Это была большая угловая комната с тре­мя окнами. Никита зашел за угол и стал у окна. Окно было завешено и залеплено снегом. Он тихонько счищает снег со стекла и всматривается. За занавеской мелькают силуэты двух человек, они что-то делают у стола и едва слышны их приглушенные голоса. Тогда Никита ищет окно с форточной. Оно в стене со стороны улицы. Никита возвращается и, прислушавшись, не слышно ли кого-ни­будь за дверью в сенях, подойдя к окну с форточкой, пристраивается, чтобы уловить голоса из комнаты и слу­шает. Сквозь щели в форточке из комнаты выходит теп­лый воздух, и сквозь эти щели доносятся приглушенные, но отчетливые слова. Никита слышит, как говорит жен­ский голос.

— Лишь бы отсюда, а потом могут поймать часть, но не все. А я, признаюсь, очень беспокоилась в последние дни, боялась полиции.

Ей отвечал мужчина.

— Ты очень счастливая, видно...

И потом оба засмеялись.

Никита отошел немного от дома, влез на яблоню. А оттуда сверху, через окно, завешенное наполовину, хо­рошо виден стол и мужчина. Женщина за стеной. Видно, как мужчина складывает в чемодан какие-то бумаги. На стуле еще один чемодан.

Смотрит Никита на мужчину, понимает, что надо не­медленно действовать, и боится, чтобы не исчезли куда-нибудь эти чемоданы. Начал волноваться. Сильно забилось сердце. Он вспомнил так часто тревожившие его мечты о будущности. Тревога за то, что люди в комнате упакуют чемоданы и исчезнут, все больше нарастала, не давала по­коя. Тогда он посмотрел на часы, слез с дерева и пошел со двора. В переулке осмотрел следы у ворот и бросился на улицу. У харчевни вскочил в сани дремавшего извоз­чика, толкнул его в воротник.

— Минская, восемь. Гони быстрее. Ну-у!..

Извозчик оглянулся на Никиту и, рванув вожжи, на­чал стегать коня кнутом по худым бокам. Никита стоял за плечами извозчика и, дергая за ворот, приказывал по­гонять. Еще через шесть минут Никита сидел в кабинете начальника 3-го жандармского отделения и требовал пя­терых человек. Начальник, ни о чем не расспрашивая, ку­да-то позвонил. В кабинет вошел высокий жандармский офицер, а еще через минуту Никита, офицер и четверо жандармов шли в переулок.

У знакомых ворот Никита еще раз внимательно осмот­рел следы на снегу. Свежих следов не было. Значит, они еще здесь. Никита остановил офицера и показал:

— Вон те два окна.

Офицер внимательно расспрашивал Никиту, есть ли в доме еще двери и с какой стороны, потом послал одного жандарма к двери с обратной стороны дома и позвонил. Через несколько минут дверь открыла старая женщина. Увидев жандармов, она поспешно прикрыла дверь и, не заперев их, исчезла в комнате. Офицер и двое жандармов пошли за ней. Никита с жандармом остались на крыльце. Когда они остались вдвоем, перед Никитой всплыл очень живой образ, надуманный им за время, пока он следил за незнакомкой. В памяти встала сладкая мечта о награде, о повышении в чине и за этим ласковое лицо начальника. Но он все же не мог понять, доволен он или еще чего-то не хватает. Он боялся, что вскрыл несерьезное дело, и тогда мечты не сбудутся, над ним могут посмеяться. Охва­ченный этой, незаметно появившейся, тревогой, Никита отошел в глубь коридора и стал прохаживаться: три шага вперед, три — назад. Жандарм стоял как раз на пороге, смотрел застывшим взглядом на свои сапоги, а концом шашки счищал с носков снег.

Минут через двадцать пять дверь комнаты, куда зашел офицер с жандармами, открылась, и свет лампы целым снопом лучей упал на лицо Никиты. Он отвернулся, ин­стинктивно отошел в глубь коридора. Из комнаты вышли с тяжелыми чемоданами в руках жандармы и офицер, а за ними мужчина в шляпе и молодая девушка. Из комнаты в открытую дверь вслед им смотрели старая женщи­на и высокий лысый мужчина, отец арестованной. Когда жандармы с арестованными вышли за ворота, они еще не­сколько минут стояли на крыльце, потом вернулись в дом, а еще через несколько минут немного сзади вслед за жан­дармами шел отец арестованной.

Метель прекратилась. Изредка налетал откуда-то ве­тер и, стрясая снег с частоколов и деревьев, бросал его в лицо Никите.

Никита шел позади арестованных, ступая в протоптанные жандармом следы. Теперь ему все случившееся показалось очень простым. Арестованных он не жалел и совсем о них не думал. Думал о предстоящей награде, как о законно заслуженной.

Назавтра в кабинете начальник угостил Никиту папи­росой и разрешил поехать на две недели на побывку. А двенадцатого декабря он получил вознаграждение и пять новеньких ассигнаций занес в банк.

* * *

Хата у отца Никиты пять на семь аршин. Одно окно в хате в четыре стекла — на двор да еще под полатями в одно стекло окошко — на огород. Четверть хаты занимает печь, столько же полати. В углу стол и широкие дощатые лавки от стены до стены. В хате низко навис потолок на толстых балках. Под лавкой корыто с тестом, чугуны, кад­ка. Под потолком на полке миски, две буханки хлеба. В хате спертый кислый воздух.

Когда Никита вошел в хату и разделся, он долго искал на стенах место, где бы повесить свое пальто. И сразу по­чувствовал, что отвык уже от этой маленькой хаты, что не захочет вернуться сюда уже никогда.

Родители встретили Никиту тепло. Отец три раза с ним поцеловался накрест, а когда Никита намеревался сесть на лавку, мать подошла и фартуком вытерла ее. Ко­гда, поужинав, сидели у стола, отец долго говорил о не­хватках в хозяйстве.

— Пускай она сгорит лучше такая жизнь. Это ведь скоро уже хлеба не будет и, кажется, много сеял... И где оно, правду говоря, вырастет у нас. Людей теперь много развелось, и всем есть надо. Так оно жить, наверное, легче с писарства? А может, и тоже?..

Беседой своей отец хотел кое-что выведать от самого Никиты.

— Ты насовсем в это писарство пошел или как? Если будешь дома жить, так хоть сени какие-нибудь пристроим из досок или другое что... Тесно...

Жена Никиты сидела на конце лавки, а мать стояла у печки. Она внимательно следила за беседой, за словами старика, и, как только он сказал о тесноте, вставила:

— Конечно, тесно... Как соберемся к столу все, повер­нуться негде, спинами друг о дружку тремся.

Эта беседа вызвала у Никиты ощущение громадной разницы между его жизнью за последние месяцы и жизнью родителей. Эта разница во всем: в одежде, в пи­тании. Черное чистое пальто Никиты, висевшее на крюч­ке возле полатей, резко выделялось на фоне серых бревен стены и серой одежды, брошенной на полати, казалось нарочито отталкивалось от них, чтобы не испачкаться. И Никита сам время от времени поглядывал на пальто, и у него появлялось чувство отвращения, он боялся, что со стены, с армяков и кожухов налезут в пальто тараканы и вши.

Отец Никиты хорошо понимал разницу между своей жизнью и жизнью сына и в беседе сам намекал на это.

— Наш волостной писарь,— говорил отец,— вон как живет, как господин: дочерей одел, сына в городе в гим­назии учит, а в губернской канцелярии если его посадить, так и совсем бы не признал. Я недавно адвоката в городе знакомого встретил, как сказал, что ты в губернии в кан­целярии служишь, так он вот как завидовал и хвалил те­бя. Очень, говорит, хорошее твой сын место занял.

Никита понимал отца и отвечал ему, многого не до­говаривая.

— Оно ничего, если удержусь. Буду жить.

А отец советовал:

— Хорошо служи, так почему не удержишься. Лишь бы начальства слушался, удержишься.

Только жена иначе думала о Никитиной службе. Она боялась, что Никита бросит ее, простую бабу, поедет один, и потому вслед за отцом торопливо проговорила:

— Дай боже, чтоб ты не удержался, может, и я по-че­ловечески пожила бы тогда.

— Вот глупая,— ответила на это мать,— если удер­жится, так и тебя возьмет в город и детям хорошо будет, не будут в навозе копаться.

— И ждать не буду,— вставил Никита.— Я ведь и при­ехал за тем, чтобы взять тебя, квартиру уже нашел хоро­шую. Поедем, а летом будем в гости к отцу приезжать.

Жена глянула на Никиту ласково, хотела радостно улыбнуться ему, но от этой радости подкатился к горлу клубок, вспомнила все, что перетерпела, и захотелось за­плакать. Она поднялась с лавки и вышла из хаты.

* * *

В 1915 году старший брат получил от Никиты письмо, в котором после поклонов всей семье брата было написано следующее:

«...И меня мобилизовали. Я скоро поеду на фронт, и Меланья останется одна с детьми. Из В... уже все бегут, боятся немцев, так я прошу тебя, дорогой брат, не откажи, когда приедет к тебе Меланья, дай ей в своей хате уголок, а я уже, как вернусь с войны, если жив буду, отблагода­рю тебя...»

Когда Никита писал это письмо брату, двадцать чет­вертый сибирский полк стоял в двадцати верстах от фрон­та, в оставленной крестьянами деревне. Полк в это время был в резерве.

Днем офицеры выводили солдат на площадь за дерев­ню и учили их маршировать, учили владеть винтовкой. А вечерами солдаты собирали под поветями брошенные дрова, а если их не было, ломали заборы, пилили на дрова жерди, корыта и топили печи, а в посуде, оставленной хо­зяевами, варили накопанный картофель.

Эта жизнь в деревне очень напоминала солдатам остав­ленные ими далекие родные хаты, откуда к ним каждый день шли слезливые письма жен и матерей. Вечерами, у огонька, солдаты перечитывали друг другу полученные из дому письма и тогда обо всем начинали думать по-прежне­му, не как солдаты, а как крестьяне, рассказывали друг другу о своих далеких деревнях, о новостях из тыла, а новости возбуждали и вселяли в каждого желание поехать домой, увидеть родных.

Днем слышали солдаты несмолкающие пушечные вы­стрелы на фронте. Каждый день через деревню везли на подводах искалеченных, раненых людей. И выстрелы и ра­неные напоминали об угрожающей смерти, и солдаты ти­хонько высказывали друг другу нарастающий в сердце страх и желание поехать или удрать домой.

Через четыре дня после того, как послал Никита пись­мо брату, писал он вечером первое свое донесение в контр­разведку Н-ской действующей армии. В донесении Ники­та писал, что в полку тихо, но письма из дому и раненые тревожат солдат, и советовал, чтобы перевозку раненых производили по какому-нибудь другому пути.

* * *

Тихо в хате. Тепло. От небольшого огонька в лампе мало света в новой Кондратовой хате, царит полумрак.

Кондрат со всей семьей за столом ужинает. На столе небольшая корзиночка с печеным картофелем. Кондрат берет в руку крупные яблоки печеного, как раз по его вкусу, картофеля, сдувает с него пепел, долго качает картофелину в ладонях, чтобы отстала корочка и чтобы картофелина была более рассыпчатой, потом соскребает немножко верхнюю кожицу, чтоб оставалось желтенькое, пригоревшее, ломает картофелину пополам, высыпает себе в рот рассыпчатое ее нутро и медленно жует желтую, при­горевшую вкусную корочку.

Кондрат ест картофель и время от времени посматрива­ет в окно. На дворе начинается дождь. Дождь стучит кап­лями в стекла, и слышно уже, как начинают за окном па­дать капли с крыши на землю.

Потом на дворе затарахтела повозка. Кто-то остановил коня. Кондрат положил разломанную пополам картофели­ну и прилип лицом к оконному стеклу.

— Смотри, не Никитиха ли приехала. Она, наверное...

Кондрат набросил на плечи пиджак и пошел на двор.

Вся семья прилипла к окнам.

На дворе у повозки стояли женщина и двое детей. Мужчина, подводчик, снимал с повозки большущую кор­зину. Кондрат поцеловался накрест с Меланьей, подал ру­ку соседу, который привез ее.

— Это же написали бы, я бы и приехал, конь все равно отдыхает:..

— А если я привез, так что?

— Да ничего, но и свой конь есть, и на своем можно привезти.

Семья отошла от окон и сгрудилась на крыльце. Кондратиха поздоровалась с Меланьей и так же, как и Кондрат, трижды накрест поцеловалась с нею. Внесли в хату чемо­дан и корзину. Кондрат добавил огонь в лампе, помог Меланьиным детям раздеться и опять сел на свое место у стола...

— Достань разве сала да поджарь,— обратился он к жене,— они ж, наверное, не постят... Оно и нам постить тяжело, нет селедцов и алей вышел... А может и картошки бы нашей печеной попробовали, я так очень люблю. Все богатство наше теперь в картошке.

Три года, прожитые Меланьей в городе, отучили Кон­драта видеть в ней свою крестьянку. Ее городской костюм отличал ее от всей семьи. Меланья чувствовала это и хо­тела как-нибудь сгладить разницу своим поведением.

— Ой, я ж очень люблю печеную картошку, еще не забыла.

— Правда, садись да попробуй, может, давно уже ела ее,— приглашал Кондрат.

Жена ставила на стол молоко и, косо глянув в сторону Кондрата, сказала:

— Чего ты с картошкой своей пристал, вот вкус нашел...

В стекла стучал мелкий осенний дождь. С крыш на мягкий песок у свеженасыпанной завалинки падали капли воды.

Часть вторая

На земле, раздвинув ноги, сидел Алесь. Вокруг него це­почкой, взяв друг дружку за пояски, ходили дети. Впереди самый большой — это «матка». Большой медленно вел за собой своих «детей» и ставил вопросы Алесю. Тот отвечал.

— Коршик, коршик,— спрашивала «матка»,— что ты делаешь?

— Ямочку копаю,— отвечал коршик.

— Зачем тебе ямочка?

— Камушки прятать.

— Зачем тебе камушки?

— Иголочки острить.

— Зачем тебе иголочки?

— Мешочки шить.

— Зачем тебе мешочки?

— Камушки собирать.

— Зачем тебе камушки? .

— Твоим деткам зубки выбивать.

— Зачем зубки выбивать?

— Чтоб они моей капусты не клевали.

— А зачем тебе капуста?

— Своих деток кормить.

— Зачем тебе детки?

— Чтоб твоих клевать.

После этих слов «матка» стала напротив «коршика» и приготовилась к защите детей, замерших на месте за пле­чами «матки». «Коршик» подхватился с земли и хочет наброситься на самого крайнего мальчика. Потом запры­гали, забегали дети вокруг «матки», а «коршик» налетает на них и всюду натыкается на нее, высокую. Утомила та­кая игра «коршика», и он как будто притих, остановился на минуту, потом, прицелившись, прыгнул и ухватил са­мого заднего мальчика за плечи. Остальные метнулись в сторону, рванули за собой «матку», и она, неповоротли­вый тяжелый мальчик, упала па землю. Алесь захохотал.

— Ну, и «матка», падает, как кабан.

Василь Кондратов (маткой был он) поднялся с земли, глянул на Алеся, стоявшего неподалеку в коротеньких чер­ных штанах, и зло крикнул ему два раза:

— Хоть из панов, да без штанов! Хоть из панов, да без штанов!

Дети стали полукругом и ждут, что будет дальше. Когда они впервые увидели на выгоне Алеся в коротких черных штанах, позавидовали ему и невзлюбили его. Алесь начал каждый день гонять на выгон свиней и учить детей разным, привезенным из города, играм, они увидели в нем хороше­го компаньона и стали самыми близкими его друзьями. Ва­силя они не любили. И сейчас их симпатии были на сто­роне Алеся. Эти симпатии усиливались еще и потому, что Алесь часто, как знали дети, страдал из-за Василя. Очень часто бывает, что Василь съест в кувшинах сметану и мате­ри скажет, что видел, как Алесь в кладовку лазил. Тогда мать наказывает Алеся.

Дети смотрят на Алеся и подмигивают ему. А он гля­нул на Василя, подошел к нему спиной и с улыбкой сказал:

— Хлопцы! Что это воняет так падлой? Вы не знаете?

Он поморщился.

— А-а! Это же клоп, вонючка рыжая, тут стоит! А я думал, что это воняет? Уй! Ну, и рыжий! На твоей голове блины можно без огня печь...

Дети захохотали, а Василь отошел немного в сторону и крикнул Алесю.

— Ничего!.. Подразнись вот, я маме скажу. Приехал, жрешь наше добро да еще смеяться будешь? Хорошо же! Мама тебе покажет!..

— Уй, как воняет! — кричали дети.— Уй, как воняет!

Василь пошел домой. Тогда дети опять посадили одно­го хлопца в кругу и стали ходить вокруг него с «маткой». «Маткой» избрали Алеся.

* * *

По полю наперегонки с ветром несутся белым густым облаком снежные метели. Им много простора в поле, ничто не удержит их. Низкие кусты ольшаника, поросшие над канавой возле шляха, засыпаны снегом, и чуть-чуть выгля­дывают из него отдельными голыми веточками их верши­ны. Метели несутся по полевым просторам, застилают бе­лизною густой горизонт и там, слившись в одно с белова­тыми снежными тучами, пропадают бесследно.

В стороне от поля, как только может охватить глаз, сто­ит густой стеной громадный бор. Мчатся метели полем до самого леса и, долетев до подножья высоких и густых сто­летних сосен, останавливаются, начинают кружить и тихо ложатся на наметанные уже возле леса белые сугробы. В лесу совсем тихо, нету ветра и кое-где торчат из-под тон­кого пласта снега маленькая веточка или сосновая шишка. А вверху над лесом высоко плывут сизые тучи, $ ними мчится ветер. Ветер налетает на лес, гудит в вершинах де­ревьев, сметает с них снег. Качаются сосны, плавает ввер­ху гул, и над лесом, словно дым, взвивается снег.

Недалеко от леса, на холме, стоит хата, в которой не­когда была клеть. Хата одним своим небольшим окном всматривается в даль, туда, где шлях, где видны белые кры­ши далеких хуторов.

Хата осенью только сложена, и усадьба совсем не ого­рожена. У хаты наметан высокий сугроб, это под снегом лежат бревна для строительства клети. За бревнами, даль­ше от леса, из жердей сделан сарай. Накрыт он еловыми лапками. А еще немного в сторону от сарая снежными бе­лыми бабами стоят два небольших стога. Стога выскублены снизу, и от этого кажется, что две толстые старые жен­щины завязли в снегу и застыли, не могут выбраться.

Снежные метели носятся по полю. Возле хаты кружит­ся снег, словно вулкан белый дымится. Ошалелый ветер разбегается в поле, захватывает целые горы снега, несет их и, натолкнувшись на одинокую в поле хатку, забрасы­вает ее снегом, наметает снег через щели в стеклах в хату, сыплет им сквозь дырки в крыше на чердак.

Снег лезет сквозь щели между жердями в сарай и колю­чим холодом обдает исхудавшую корову. Корова дрожит, отвернулась от яслей в сторону, откуда дует ветер, и пережевывает съеденную мешанину. У коровы глубоко впавшие худые бока. Она мягкими губами выбирает из-под ног, из навоза, неутоптапные соломины и подолгу переже­вывает их, дрожит от холода и потихоньку мычит. Рядом, за перегородкой, такая же, как и корова, худая мохнатая кобыла. Кобыла не хочет отходить от яслей. Она стала к ветру боком и достает из яслей сено. В сене камышинки, они щекочут кобыле ноздри. Кобыла губами разворачивает объеденные камышины, выбирает отдельные травинки и фыркает. На глазах у кобылы засох навоз. На хвосте и спи­не — снег. Время от времени она перестает искать в яслях, расставляет ноги и встряхивает всем телом, чтобы сбросить со спины снег и немного согреться. У нее тогда вяло обви­сает нижняя губа и тоже дрожит.

А ветер с метелями все более зло бросается на хату, на сарай, сыплет в сарай сквозь щели снег, застревает между жердями, рвется оттуда и, злой, жалобно свищет: у-ю-й-й-у...

У ворот стоит Никита. Он худой, оброс густой короткой бородой.

Уже второй год, как он вернулся с войны... Тогда его с радостью встретили соседи, брат, жена. Он долгое время жил в хате брата. Долгое время воскресными днями он вы­ходил на улицу в солдатской форме, в сапогах, в шинели и шел по улице солдатской размерной поступью. Потом пе­решил шинель на армяк. Сапоги порвались. На брюки, на колени, легли рыжие заплатки со старого, давно изношен­ного армяка. И единственной памятью о солдатчине оста­лась испачканная старая шапка.

С самого утра и до вечера возился Никита возле хаты, возле стогов и сарая; целыми часами раскапывал снег и время от времени привозил из лесу на кобыле дрова. Ве­черами садился на колодочку посреди хаты напротив огонь­ка и то кроил, разматывая скрученное баранками лыко, то домашним способом, распаривая в печи ясень, гнул поло­зья и тесал копылы для саней. Разогревшись у печи, подол­гу тяжело кашлял.

Этот кашель он частично привез с войны, а усилил его весной, когда, переезжая речку, свалился в воду под лед.

Никита убрал от ворот навоз, прикрыл ворота и пошел к стогу. Там он остановился в затишье, оперся о стог и дол­го был неподвижен. В памяти всплывали пережитые годы. Всплывали, словно совсем свежие, картины жизни в гу­бернском городе, и как живой вставал в памяти Зубкович.

С Зубковичем Никита расстался еще до войны, его напра­вили в другой город. Но сейчас почему-то звучали в ушах слова Зубковича, которые он шепотом говорил Никите в ночь после первой его удачи. Тогда слова эти немного пу­гали, но Никита не верил в них, а теперь они опять всплывают в памяти и рождают тревогу. После революции про­шлое пугало Никиту и мучило его страхом. Он боялся, что­бы не рассказать про свое прошлое людям, и в беседах о старом больше молчал. Теперь Никите, когда он задумался над словами Зубковича, начинает казаться, что вот-вот кто-то выйдет из-за стога, из-за сарая, возьмет его за шиворот и спросит: служил ты охранником или нет? Сколько добрых людей погубил своей службой? От этого становится Ники­те страшно, он оглядывается вокруг, торопливо крестится, сняв с головы шапку, и шепчет сам себе:

«Хорошо, что хоть никто не знает, а если бы знали, за­гоняли бы меня люди, затюкали, а может, и еще хуже было бы, пускай и не знает никто. Пускай дети мои об этом ни­чего не знают!»

Никита еще раз посмотрел вокруг, надергал сена, взял его в охапку, подобрав чистенько до травинки, и понес в сарай. Навстречу ему из сарая тихо заржала кобыла. В по­ле густая белая метель смешивалась с сумерками насту­пающей ночи.

* * *

Пятнадцать верст шли босыми по шоссе. Когда минова­ли кожевенный завод, кто-то предложил обуться. Все сошли с шоссе на лужок, помыли в канаве ноги и начали обувать сапоги, ботинки, лапти.

В городе в отделе народного образования никто не ре­шался зайти в кабинет к заведующему. Долго стояли под дверью и спорили, кому идти, а потом все вместе зашли в кабинет. Заведующий удивленно смотрел на вошедших, слушал их путаную, не совсем смелую речь, а выслушав, написал какую-то бумажку и рассказал, как ближе пройти к экскурсионному бюро.

Когда вышли из кабинета заведующего, Алесь только рукой махнул, и тогда с говором и шумом пошли по улицам города. В экскурсионном бюро им дали руководителя-наставника. Он показал прежде всего спортивную площадку во дворе экскурсбюро, потом повел экскурсантов в физичес­кий кабинет одной из школ... Там седой старый физик дол­го рассказывал о разных физических явлениях, доказывал правильность высказанных мыслей физическими опытами. Во время лекции разбились две стеклянные баночки и лоп­нула во время пагревания колба. Опыт, который хотел по­казать физик с колбой, так и не удался, потому что другой не было. Вечером показали еще рентгеновский кабинет го­родской больпицы. Ученики (это была экскурсия из сель­ской школы) смотрели на освещенное сердце Янки, наблюдали, затаив дыхание, как оно бьется, а ночью, в общежи­тии, подшучивали над Янкой, что у него кривое сердце и что лежит оно у него немного боком.

Оставалось завтра осмотреть еще электростанцию и ма­слобойню.

Когда утром шли на электростанцию, над дверью двух­этажного дома Алесь прочитал написанные на вывеске сле­дующие слова:

РОССИЙСКИЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ СОЮЗ МОЛОДЕЖИ

УЕЗДНЫЙ КОМИТЕТ КОМСОМОЛА.

Сквозь раскрытые на первом этаже окна Алесь видел на стенах комнат этого дома наклеенные громадные плакаты и портреты.

«Наверное, клуб для молодежи»,— подумал он.

А когда на углу улицы в киоске купил местную газету, то на последней странице опять прочитал в объявлении те же слова, что и на вывеске.

За городом, по пути домой, опять завернули на лужок, и все разулись. В газету Алесь завернул свои ботинки.

Прошел целый месяц после экскурсии. Алесь уже по­забыл о прочитанном в газете и на вывеске. Он по привыч­ке зашел в помещение волости, чтобы попросить у секре­таря комячейки какую-нибудь книжку для чтения.

Секретарь комячейки Сергей сидел над какими-то бу­мажками. Когда Алесь вошел и сел на табурет, Сергей ото­двинул левой рукой бумаги в сторону и начал расспраши­вать Алеся про школу. Спрашивал о том, как относятся к ученикам учителя, как успевают ученики. А потом взял Алеся за рукав рубашки, посмотрел на него и сказал:

— Много у вас хлопцев в школе хороших, почему бы вам не организовать там ячейку комсомольскую?

Алесь сразу вспомнил газету, вывеску.

— Слушай! Я что-то про комсомол в газете читал, ко­гда на экскурсии были. Что это?.. Что мы делать будем, когда комсомол организуем?

— Что делать?.. Ну что комсомол делает?.. Я и сам хорошо не знаю, но, примерно: разверстку помогает соби­рать, учится политике, на бандитов, если надо, ходит, в ЧОНе занимается, учит деревенскую молодежь коммуни­стической жизни... Ячейка — это, брат, все, это, когда все одинаково думают. В школе у вас — как кто хочет, а тогда — ячейка... Вот хоть партию возьми. Партия — это взрослые, ну, а комсомол — вроде партии молодежи. Так и говорится: коммунистический союз...

— Так давай организуем, а?..

Алесь смотрел на Сергея и ждал ответа.

— Давай. Ты еще поговори с одним-двумя лучшими хлопцами, а я приду к вам, и организуем... Вот тогда, брат, заработаем, только держись. И я буду с вами политикой заниматься. Тогда мы вашим некоторым учителям в поли­тике сто очков вперед дадим!..

Сергей подмигнул Алесю и опять взялся за бумаги. О книжках Алесь позабыл. Он стремглав бросился в школу. Тихонько отвел в угол Янку и рассказал ему о разговоре с Сергеем.

— Как это мы организуем? — спрашивал Янка.

— Я не знаю. Сергей придет, он сам покажет. Только ты пока никому больше не говори.

— А может, еще Петру сказать, а?

— Петру?.. Ну, этому можно. А больше никому... смо­три!..

Через день в одном из классов школы собрался волост­ной политико-просветительный кружок, которым руководил бывший подпоручик, а ныне — зять священника. В круж­ке были некоторые учителя, дети священника, дьякона, бывшего волостного писаря и несколько служащих волост­ных учреждений. Кружок разучивал пьесы и ставил спек­такли. В кружке в это время читали «Медведя» Чехова. Руководитель то громко выкрикивал отдельные предложе­ния густым мужским басом, требовал от кого-то деньги, то подделывался под женский умоляющий голос.

В соседней комнате собралось трое будущих комсомоль­цев и Сергей.

— Всего трое? — спросил Сергей.— Это, брат, совсем мало, если бы еще двух.

— Тогда позовем еще Рыгора и Терешку... Поди, Петро, позови...

Через минуту появились Рыгор с Терешкой.

Сергей открыл собрание.

— Вот, брат, что,— начал он,— чтоб нам уже органи­зовать ячейку, давайте все, как следует. Пускай Алесь председателем будет, а Янка секретарем... Согласны? Ну вот... Ты и протокол пиши,— обратился он к Янке.

Сергей начал доклад. Он говорил о борьбе на фронте, о том, как Красная Армия победила Врангеля, говорил о борьбе с белополяками. А в конце сказал несколько слов о дезертирах из армии и о том, что комсомол должен выяв­лять и помогать власти ловить дезертиров.

Хлопцы слушали внимательно. У каждого из них было торжественно приподнятое настроение. Никто из них не понимал еще, что такое комсомол, кроме того, что совет­ской стране трудно защищаться от врагов и что комсомол должен выявлять и помогать ловить дезертиров. Но за этим каждый чувствовал нечто большее, еще более важ­ное...

Янка держал в руке карандаш; положил руку на бума­гу, но ничего не писал. Алесь толкнул его под локоть.

— Ты пиши, протокол пиши...

— Я не знаю, как...

— Мало ли что, пиши.

Янка на бумаге вывел слово «протокол» и опять оста­новился.

Сергей закончил доклад, помолчал минуту, потом под­нялся и добавил:

— Вот, брат, что я еще забыл сказать, что комсомол и спектакли должен устраивать, тогда мы вон тех похе­рим...— Сергей указал на дверь, откуда доносился голос ру­ководителя кружка.— Похерим их кружок, а свой такой сделаем, что... Так... А через месяц, вот еще, вышлют вам каждому билет комсомольский в шелковой обложке...

Сергей подошел к Янке.

— Не написал? Ну давай писать... Протокол общего со­брания,— диктовал Сергей,— беспартийной крестьянской молодежи... Были на собрании такие-то. Запиши... Вот тут пиши: слушали, а тут — постановили... тут — доклад секре­таря комячейки об организации комсомола, а тут — орга­низовать ячейку комсомола и готовить из себя борцов за советскую власть и коммунистическую партию... Избрать председателем ячейки Алеся, а секретарем Янку. Пиши... Командировать Алеся в уездный комитет для того, чтобы взять необходимое руководство... Правильность протокола подписали... ну все, кто есть, пускай подпишут... А теперь, Алесь, закрывай собрание и пропоем «Интернационал».

Сбиваясь на разные голоса, вслед за Сергеем затянули пятеро молодых ребят слова известного им гимна. С каж­дым новым словом голоса крепли, подымались выше. В со­седней комнате замолчали. Руководитель культурно-про­светительного кружка открыл дверь, глянул на хлопцев и остановился.

— Черт знает что такое? Почему поют?

Но, узнав секретаря комячейки Сергея, продвинулся в дверь класса поближе к столу и тоже запел.

* * *

О комсомольской ячейке в селе и волостном центре знали все. Ячейка внесла что-то новое в окружающую жизнь. И не то чтобы работой своей большой — работу за две недели не развернули еще как следует,— но сам факт создания ячейки был заметным явлением, к которому те­перь было приковано внимание всего населения села. О ячейке говорила молодежь, говорили старики и дети.

В школе вся жизнь начала вертеться вокруг ячейки. Часть учеников старших классов стала на сторону ячейки, другая не признавала ее. Это самое произошло и в селе среди молодежи. Большинство молодежи было за ячейку, часть — за культурно-просветительный кружок. В селе встали друг против друга две силы, это все понимали. Пра­вда, в культурно-просветительном кружке почти все учите­ля, культурные силы, а в ячейке пять комсомольцев да Сергей с ними, да еще за ячейку крестьянская молодежь и большинство учащихся.

В кружке как будто силы большие. Они спектакли ста­вят, библиотеку имеют хорошую, у них пению учат, а в ячейке пока что лишь занятия по политграмоте, да еще в субботние дни вечерами собрания с докладами Сергея о международном положении и задачах, да газеты, присы­лаемые ячейке из города.

Ячейка в хате Янки поставила под лавкой ящик и туда складывала свои книги. Сергей всю литературу, присыла­емую из города волостному агенству печати, перенес в ячей­ку. Отдавал ячейке и все газеты, идущие на волость.

Через месяц ячейка выросла. Записались в ячейку Иче, сын кузнеца, и Зося, ученица, дочь крестьянина. Зося за­писалась в ячейку и ходила пока что в культурно-просве­тительный кружок играть в спектаклях.

Между кружком и ячейкой развернулась борьба.

Собираясь у дьякона на квартире, кружковцы целыми вечерами говорили о ячейке, иронизировали над неграмот­ностью и некультурностью комсомольцев и одновременно почему-то тревожились. До сих пор им было отдано все внимание села, а с появлением комсомольцев это внимание разделилось. Разделение это захватило даже волостной исполком. Сергей был с комсомольцами, а председатель исполкома с кружковцами, и с ними еще налоговой инспек­тор и другие служащие.

Сергей с каждым днем относился к кружку все более отрицательно.

— Чего они крутят носами от ячейки? — спрашивал он.

Председатель исполкома защищал кружок.

— Ты неправильно подходишь к интеллигенции,— го­ворил он.— Ячейка,— что? — ничего пока, а кружок — культур­ные интеллигентные силы волости. Если рассуждать так, как ты, так эти силы разбегутся, и с одной ячейкой ничего не сделаешь... Ячейку учить еще надо.

Сергей нервничал, злился:

— Твою гнилую интеллигенцию еще больше учить на­до,— говорил он.

В последние дни эти разговоры повторялись все чаще.

Перед рождеством кружок подготовил спектакль. На расклеенных по деревне афишах громадными буквами по­сле названия пьесы было написано, что спектакль ставит культурно-просветительный кружок. Вечером комсомоль­цы вырвали в афишах эти места, но через час их опять заклеили такой же надписью. Потом председатель исполко­ма позвал к себе Алеся и нашумел на него за поступок комсомольцев.

Но комсомольцы готовились к спектаклю и готовили учеников.

— Если хорошее что — послушаем, а если барахло ка­кое-нибудь — освищем...— говорили они.

На спектакле комсомольцы и ученики сидели на зад­них рядах. Ученики стояли вдоль окон, на лавках. Пока шла пьеса, в зале было тихо да время от времени прорывал­ся смех. А когда после пьесы на сцену вышел учитель-кру­жковец и, поклонившись, произнес название стихотворения, которое хотел декламировать, задние ряды зала зашумели.

Учитель провел рукой по лбу, глянул в задние ряды аудитории означал декламировать:

Глаза... Глаза...

Не успел он произнести этих слов, как изо всех углов поднялся шум, потом свист.

На сцену вышел руководитель кружка и попросил, что­бы было тише.

Учитель опять произнес первые слова стихотворения, и опять кто-то пронзительно свистнул в заднем ряду.

Опять на сцену вышел руководитель кружка. За ним поднялся председатель исполкома и начал стыдить учени­ков и комсомольцев.

Учитель, зло глянув в задние ряды, начал декламиро­вать. Вот он уже произнес восемь строк стихотворения, а тут опять эти слова:

Глаза... Глаза...

И они опять потерялись в пронзительном дружном свисте. Учитель повернулся и ушел за кулисы. Председа­тель исполкома ушел домой. Спектакль скоро закончился.

Назавтра председатель исполкома долго беседовал с Сер­геем, доказывал, что таких безобразий, которые происходи­ли на спектакле, терпеть дальше нельзя. Сергей доказывал, что школьники правильно освистали декламацию учителя.

— Ну что это за стихотворение? — говорил он.— Гла­за... Глаза... А ну его!.. Вот, брат,, оно и есть, что гнилая интеллигенция.

В этом спектакле участвовала и Зося.

Назавтра же ее вызвал к себе в коридор Алесь и зая­вил, что если она будет играть спектакли в кружке, ячей­ка привлечет ее к ответственности и исключит из комсо­мола.

Ячейка хотела победить, хотела отвоевать сцену, что­бы от имени комсомольцев говорить со зрителем перед спектаклями, чтобы самим ставить пьесы, декламировать, петь. Началась жестокая борьба за сцену. Борьба перенес­лась в школу, где среди учеников было много кружковцев. Алесь, руководивший фактически всей внеучебной жизнью школы, повел атаку на кружковцев. Он с группой хлопцев составил список, кому и когда мыть пол в классах, пилить дрова. Прежде обычно девчат освобождали от дров, сейчас это правило было упразднено.

— Нашим мы сумеем помочь,— говорил Алесь,— а они, панские доньки, пускай сами и напилят, и наколят.

Скоро в лесу произошла и первая стычка.

Идти в лес надо было всем: и хлопцам, и девчатам. Так и ходили. Но прежде дочери священника, дьякона и писаря в лес не шли, а домой, и это почему-то считали нормальным. На этот раз Алесь нарочито предупредил их:

— После обеда в лес пойдем за дровами, глядите, что­бы не сбежали!

Но девчата в лес не пошли.

Алесь в лесу собрал учеников, и все согласились, что тем, кто не явился в лес, завтра придется напилить две нормы дров. Утром Алесь предупредил девчат об этом. Дочь дьякона захохотала Алесю прямо в лицо:

— Я не буду пилить дрова!

— А вот будешь!

— Не буду! Не будем!..

— Посмотрим!

Алесь оставил их. Девчата пошли к заведующему шко­лой, и он разрешил им дров не пилить.

Когда утром Алесь явился в школу, он прежде всего проверил, напилены ли дрова. А через пять минут в самом большом классе собралось ученическое собрание, чтобы об­судить вопрос об исключении всех трех девчат из школы. Девчата плакали на собрании. Заведующий защищал их и доказывал, что собрание не имеет никакого права кого бы то ни было исключать из школы. Несмотря на это, собра­ние единогласно постановило потребовать от школьного совета исключения всех троих.

А еще через некоторое время случилось самое важное. Комсомольцы на открытом собрании обсудили вопрос куль­турной работы ячейки и тут же создали драматический кружок и кружок пения. Тут же решили провести совмест­ное общее собрание с культурно-просветительным круж­ком, чтобы решить, кому руководить кружками,— ячейке или культурно-просветительному кружку.

После собрания Алесь пошел к руководителю кружка и объявил ему постановление.

— Пусть собрание решит, чья сцена — наша или ваша.

Руководитель посмеивался, доказывал, что ничего из этого не получится.

— Ячейка ведь не сумеет руководить, что вы? Это раз­валит всю работу.

— Не развалит, наладим.

— Если вы уж, Алесь, так настойчивы, я согласен на следующее: пусть хлопцы из ячейки идут в кружок и бу­дем работать...

— А кто руководить? Вы?.. Нет, не так...

— Ха-ха-ха! Руководите вы, а я буду у вас простым кружовцем. Согласны?

— На собрании решим.

В субботу в классе собрался весь состав культурно-про­светительного кружка. На сцене сошлись руководитель и группа старших кружковцев, о чем-то советуются.

В другом классе собирались все, кто за ячейку. Через несколько минут все они вошли в класс, где находились кружковцы. Вслед за ними, прихрамывая, пришел Сергей.

Алесь остановился у стола.

— Занимай, хлопцы, первые места, сейчас спектакль будет.

Стали избирать председателя собрания. И все сразу закричали, называя кандидатов.

— Пылькина! Пылькина! — кричали кружковцы.

— Алеся! — отвечали им ученики.

— Алеся!

Алесь поднялся с лавки.

— А я предлагаю Сергея, чтобы как секретарь ком­ячейки ни за тех, ни за других был.

Сергей открыл собрание. Первое слово взял председа­тель исполкома. Он всячески доказывал, что культурно-про­светительный кружок делает полезное дело и что ячейка, не подумав, хочет развалить этот кружок. Он догадывался, что победа может быть на стороне ячейки. В ответ ему то там, то тут на лавках возникал шум.

За плечами председателя по сцене ходил, нервничая, бывший офицер, руководитель кружка. Внизу у сцены, опершись на стол, стоял учитель пения, смотрел куда-то в сторону и без всякой причины иронически улыбался. Вид у него был такой, будто он очень жалеет кого-то.

Говорил еще кто-то из кружковцев, что если возьмет ячейка верх, то не получит ни помощи, ни книг, и предла­гал вступить в существующий кружок.

Его заглушил шум и выкрики. Потом говорили еще Алесь и Сергей.

Когда начали голосовать за предложение Алеся: кто за то, чтобы культурно-просветительный кружок распустить и всю работу вести ячейке,— в классе опять поднялся не­вообразимый шум. Обе стороны желали навербовать себе как можно больше голосов. Пять человек считали подня­тые вверх руки. Потом считали тех, кто против. На восемь голосов у ячейки оказалось больше. Культурно-просвети­тельный кружок был распущен.

Из класса по одному выходили кружковцы. Остались некоторые из них, ученики и председатель исполкома. Он злился.

— Не надо было так делать... Ну, распустили, а что дальше сделаете, а?

И стоял перед молодежью, ожидая ответа. Кто-то отве­тил ему:

— Спектакль поставим.

В классе захохотали.

— Поставим, поставим!.. Посмотрим, как поставишь, тогда скажешь...

Собрание разошлось. Через два дня Янка с Терешкой переписывали библиотеку культурно-просветительного кружка, а комсомольцы переносили книги в помещение исполкома и раскладывали в шкафу. Сергей хромал, гуляя по комнате, рассматривал подолгу два толстых тома путе­шествий Пржевальского в блестящей тисненой обложке и хвалил комсомольцев:

— Вот оно, брат, и молодцы вы! Это ж такая библиоте­ка, что и мы кое-кому можем дать книг, а не то, чтобы еще просить у кого... Только чтобы берегли их, вот что. Чтобы описаны все были...

Он подходил к шкафу и опять подолгу рассматривал книги.

Через две недели кружок ставил «Осиное гнездо». Это был первый спектакль.

После собрания многие из бывшего культурно-просве­тительного кружка вовсе уклонились от работы, часть пере­шла в кружок ячейки. Руководил, кружком учитель, препо­даватель математики. Прежде он время от времени участ­вовал в постановках.

На этом же спектакле, в конце, кружок пропел «Интер­национал».

Зал во время спектакля был переполнен.

Эта была первая победа комсомольцев.

* * *

Рыгор недалеко от хаты сгребал сено. Он собрал боль­шую красивую охапку, поднял с земли и положил ее на наполовину сложенную копну. Вытер рукавом пот с шеи и сел у копны отдохнуть.

Вдруг кто-то подкрался сзади, закрыл руками глаза и не пускал.

— Тимох?.. Пусти!.. Ну?.. А-а-а... знаю, Алесь...

Алесь отпустил руки.

— Заверши копну да бери винтовку, и пойдем в во­лость. Пойдем на почь в Алесевку.

Рыгор завершил копну, сказал отцу, что его зовут за­чем-то в ячейку, и пошел домой. Дома вынул в кладовке из-за кадки винтовку немецкой системы, отдал ее Алесю почистить, а сам сел обедать.

Вскоре во двор пришла мачеха Рыгора.

— Опять с этими игрушками? Опять куда-то отправи­лись? А? Вот нет на вас управы... Идите! Может, головы свернете... Чуть не каждый день идет, а старик работает один... Работы не нашел, а обед сам разыскал... Чтоб вы лопнули...

Рыгор бросил есть, надел шапку, и пошли.

В исполкоме еще никого из хлопцев не было. Алесь по­вел Рыгора в церковный двор за ограду и сел в углу двора под липами.

— Садись... Ну, что ты думаешь делать?

— Не знаю... Уже из дому гонят. Работать надо, а тут вот это... Черт его знает, что делать?..

— А не бросишь?

— Я? Не брошу! Лучше голодный уйду в свет, а не брошу...

— Пройдет... А разве у меня лучше? Отец на меня не кричит и вообще ничего не говорит, но это еще хуже, по­тому что я сам знаю, что он-то молчит, а про себя думает очень недоброе. Сегодня я беру из-под кровати винтовку, а он сидит молча на лавке и так как-то на меня смотрит, что мне страшно стало. Если б он ругал, так я бы хоть отговаривался. А то он молчит, ни слова, и я молча пошел... Я, может быть, еще зиму пробуду так, а потом пойду из дому, не выдержу... хоть куда...

— И я поехал бы куда-нибудь, чтобы учиться...

— А мне, брат, в уездном комитете обещали на буду­щий год послать куда-нибудь...

— Если бы вместе! Вот бы хорошо! Вот бы тогда пора­ботали! Тогда бы не только этого, сына священника, а всех бы по политике загнали.

В слово «политика» Рыгор вкладывал умение разби­раться во всех событиях, происходящих в мире, и в напи­санном в газетах и книгах.

— Тебе легче политика дается,— говорил Рыгор,— а мне эта политика очень трудна. Ты вот скажи, как ты доклады учишь?

— Учу?.. Я совсем докладов не учу.

— А как же ты?

— Почитаю книжку, какую надо, или газету и делаю.

— Ну?!

— Ей богу!

— А я ж, брат, замучился, когда поручили мне доклад.

— Какой?

— А вон, как коммунисты захватили власть... Я ду­мал, думал и чуть не плакал, а потом взял книжку, полез на чердак, чтобы мачеха не видела, и заучил наизусть всю книжку. Да и то запутался, когда хлопцы захохотали... Не умею я так, как ты.

— Надо было бы поехать учиться куда-нибудь...

— А секретарем ячейки тогда кто?

— Янка останется. Я уже довольно побыл. Ячейка у нас уже большая, пусть он и побудет.

Алесь достал из кармана небольшую в синей картонной обложке книжечку и показал Рыгору,

— Видел?

— Не-а!.. Что это?

— Билет. И тебе прислали...

Рыгор долго держал в руке книжечку, поворачивал ее, перелистывал, рассматривал. Потом, возвращая Алесю, не­смело, с удивлением спросил:

— А Сергей говорил, что в шелковой?..

— Глупый, где это шелку набраться. Мало что он го­ворил.— Алесь спрятал билет в карман, сдвинулся с места, на котором сидел, и поднял незаметно дерн. Под дерном лежали обоймы с патронами.

— У меня здесь около сотни штук и дома немного. Эти боюсь дома прятать, чтобы дети не нашли, а тут никто не знает... На и тебе две обоймы.

Алесь подал две обоймы поржавевших слегка патро­нов. Достал еще четыре обоймы и, стряхнув с них песок, положил себе в карман.

Через час пять человек с винтовками, по-разному оде­тые, шли в Алесевку. Алесь и Рыгор были босые и без свиток. Начальник этой группы, местный партиец-красно­армеец, совсем недавно вернувшийся домой, был в сапо­гах и красноармейской одежде. Два других — партийцы-мужчины — были в ботинках.

В Алесевке их встретили с некоторым удивлением, но в хату председателя сельсовета, где хлопцы остановились, вскоре по заданию председателя зажиточные алесевцы начали приносить все, что следовало сдать по разверстке. Красноармеец взвешивал масло, сало, рожь, а Алесь вни­мательно записывал все на бумагу против фамилии того, кто сдавал, и давал тому расписаться.

Приносили разверстку по одному, медленно, и затяну­лось это до самой ночи.

Недалеко от хаты председателя была вечеринка. От­туда доносились игривые звуки гармошки. Гармонист иг­рал польку. Рыгор стоял с винтовкой у ворот и слушал. К нему подошел старый крестьянин, оглянулся и тихо сказал:

— Вы стерегитесь, Булгак может прийти. А вечерин­ку я советовал бы обыскать, револьверы у этих богатых есть.

Рыгор позвал красноармейца. Крестьянин повторил свой рассказ. Еще раз предупредил, чтобы остерегались.

По улице шли три местных хлопца и о чем-то шеп­тались. Заметив их, крестьянин притаился у ворот и по­дождал, пока они пройдут. Когда хлопцы исчезли в тем­ной улице, крестьянин пошел домой. Красноармеец вызвал из хаты комсомольцев и повел их на вечеринку. По пути рассказывал, что кому делать.

— Алесь станет у двери, вы возле окон, а я с Рыгором буду искать.

Когда красноармеец с Рыгором вошел в хату, музы­кант по-прежнему задорно резал польку. По хате кружи­лись парами хлопцы и девчата. Рыгор и его друзья стали у порога и ждали.

Стукнул еще раз барабан и забренчал жестянками. Пропела еще раз гармонь басами и замолчала. Остано­вились танцы. Красноармеец вышел на середину хаты, поднял вверх руку.

— Товарищи. У нас есть сведения, что на вечеринке есть кое-кто с револьверами. Если верно,— я прошу сдать их.

Никто не ответил.

— В таком случае я вынужден обыскать хлопцев.

Хлопцы столпились в углу у двери. Девчата отошли в другую сторону. По одному подходили к Рыгору хлопцы и давали себя ощупать, а потом отходили к девчатам.

У хлопцев не нашли ничего. Рыгор глянул на друга, махнул рукой музыкантам и подошел к лавке, где в углу стояло ведро с водой. За ведром лежало два нагана. Рыгор взял наганы и показал. Все как будто удивленно смотре­ли на них и молчали.

Снова заиграл музыкант. Начались танцы.

* * *

Ночь...

В хатах давно погасли огни.

Всего несколько минут тому назад в хате на окраине виден был свет, мелькали в танцах силуэты людей. По­том раскрылась дверь, и вечеринка десятками самых раз­ных молодых голосов хлынула на улицу, поплыла по ней и пропала в коротких всхлипах гармошки, глухих ред­ких звуках барабана. Потом кое-где слышался тихий ше­пот и поздние торопливые шаги. Теперь все смолкло. Застыли серые в свете луны очертания хат.

На дворе тепло. Алесь сел на бревно, прислонился к стене плечами, слушает тишину ночи, и, зачарованный ею, думает.

В гумне спят товарищи. Время от времени шуршит сено, это кто-нибудь из них ворочается. Наверное, тра­винки лезут в нос или в ухо и щекочут.

Перед воротами небольшой кусочек луга. Луг порос уже молодой травой. Влево сразу огород: белые головы ко­чанов и по бокам тропки, ведущей в гумно, высокие маковины. Вправо за плетнем тоже луг и в одну сторону, недалеко от плетня, рожь, а в другую — луг и молодой густой осинник. Над осинником низко повис большой бе­лый круг луны. Темное небо вверху синее, и на нем бело­ватые звезды. Перед воротами на соседней меже старая груша. Она высоко поднялась перед гумнами и, широко распустив покрытые листьями густые ветви, застыла не­подвижно. Алесь смотрит вверх. Оттуда из темной синевы просвечивается понемногу от звезд и течет на землю бело­ватый нежный свет. Все ночью напоено музыкой совсем неслышной, которую можно только угадывать. Алесь угадывает эту музыку в тихом шорохе молодой травы, в мигании звезд, в застылости листьев груши, в дрожании белесого тумана, повисшего над лугом, и на ветвях осин­ника. Эта музыка вливается в самое сердце, трогает са­мые тонкие, самые нежные струны в душе человеческой и наполняет ее благими думами, будит в сердце смелые, самые наилучшие желания и формирует их. Ночью та­кой простор мыслям! Ночью у человека наедине с собой самые искренние и самые чистые мысли.

Алесь осматривает винтовку. Он открыл затвор и про­верил, есть ли в коробке патроны. Спустил тихонько ку­рок. Поставил между ног винтовку и ласково погладил ее ствол. Ощущение холодной гладкой стали успокаивает. По руке от ствола прохлада передается всему телу.

«Как хорошо вот так в ячейке и в отряде. И я не бо­юсь, нет, но хотел бы проверить себя. Пускай бы сейчас оттуда, из-за осинника, из тумана или из-за соседнего гумна, подкрадывались бы бандиты, и чтобы товарищи спали и не слышали... Как бы я хотел этого. Я подпустил бы их вон туда, до плетня, чтоб стали перелезать, а тогда спустил бы курок в первого, второго... двух или даже трех я успел бы убить, пока бы они опомнились, а потом они залегли бы, наверно, за плетнем и тоже стреляли бы или отползали бы назад и отстреливались. А товарищи бы крепко-крепко спали и проснулись бы уже тогда, когда я раненый подполз к воротам и упал там... Испытать бы большую боль, такую, от которой хочется кричать и за­глушить ее криком. Я стерпел бы...»

Алесь вспоминает, как в воскресенье они вчетвером шли в последний раз в засаду в Мост, чтобы перенять группу бандитов. Шли в сумерках. Чтобы не выдать себя, шли сначала тропками по межам в поле, потом через лес и дальше напрямик по нескошенному лугу. Прийти надо было так, чтобы никто в Мосту не знал о них.

Шли рядом все четверо комсомольцев. Тихонько сту­пали, чтобы не шлепать по воде и не изранить о корягу босой ноги.

Скоро они совсем близко подошли к Мосту и остано­вились в кустах возле шляха, чтобы немного отдохнуть.

Эти кусты избрали местом засады. Рядом, в двадцати шагах, небольшая речка, мостик, и за ним деревня. Отку­да бы бандиты ни шли, им этого мостика не миновать. Хлопцы сели на склоне небольшой канавки возле шляха и стали ждать. Под мостом булькала вода. Она течением качала осоку и ветви лозы, покрывавшие густым венком берег реки, лоза и осока тихо шептались, казалось, что кто-то крадется. Хлопцы напрягали слух. Нарастал пробужденный в дороге страх.

В деревне залаяла собака и сразу смолкла.

— Идут, наверное... а?..

— Ш-ш-ш...

Долго слушали, всматриваясь в сторону деревни. Но собака больше не лаяла, и это успокаивало.

В высокой траве у речки что-то зашуршало и упало в воду. Хлопцы инстинктивно вздрогнули, затаили дыха­ние и долго прислушивались, пока не нарушил молчание Терешка.

— Это или ежик, или птица какая...

Ночь прошла без приключений. Недовольные, хлопцы шли домой. Хотелось есть...

И теперь Алесю хочется сделать нечто большее, чем вот так просидеть ночь у гумна. Ему не просто хочется героизма, он хочет проверить себя, не струсил ли бы? Как бы перенес ранение? Такие мысли волновали Алеся часто.

Вокруг царит все такая же удивительная тишина. Чуть-чуть от дыхания ветерка колышется воздух и обдает лицо Алеся то прохладой, мягкой, то теплом. Тело устало, им вот-вот завладеет дремота. Алесь напрягается, чтобы не уснуть. Начинает думать о том, что скоро наступит день, и вспоминает дом. Завтра отец начнет косить. Он болел, и косить ему трудно, надо бы косить Алесю, но завтраш­ний день, наверное, пройдет еще в Алесевке. Отец будет злиться. Злости своей он не выскажет Алесю, затаит ее в себе, но по тому, как он в течение всего дня не произне­сет ни слова, как за ужином молча уткнется в миску и по­том молча сразу ляжет, Алесь угадает, что он зол. Это мучает. Мучает и полунищенское существование семьи.

Болен отец. Бедность — нет хлеба. В хату время от времени приносят соседи-хуторяне и родственники: то кув­шин простокваши, то блин, то кусок хлеба. Это, особенно помощь соседей, унижает. После таких подарков Алесь не может смотреть в глаза матери, он уходит из дому, ложится где-нибудь в поле и подолгу лежит молча. Тогда хочется плакать, кричать и куда-нибудь уехать навсегда. Придумать другое что-нибудь он не может еще и поэтому больше года вынашивает мысль о поездке.

«Поучиться бы,— думает Алесь,— подрасти, лучше узнать жизнь, тогда бы я много, много сделал бы...»

Алесь следит за своими мыслями, сознательно руково­дит ими, чтобы не задремать, не уснуть. Ему почему-то кажется, что он слышит чей-то разговор. Тогда он при­слушивается острее и уже отчетливо слышит тихий раз­говор людей и шорох во ржи. Алесь понимает, что кто-то незаметно хочет подойти к гумну, где отдыхают товарищи, иначе кому надо гумно теперь, в пору, когда там нет ника­кого добра. Он внимательно слушает. Разговора уже нет, но шорохи уже приближаются. Алесь тихонько поднялся с бревна, лег на землю и пополз к плетню в сторону ржи. Остановился и снова начал слушать. Шорох во ржи пре­кратился, но зато глаза различают темный силуэт человека. Темень ночи мешает рассмотреть хорошенько, что там, во ржи. От напряжения болят глаза, и силуэт человека, и рожь дрожат, сливаются в одно. Алесь на мгновение от­водит взгляд в сторону, оглядывается вокруг и тогда опять отчетливо видит силуэт человека. Он тихонько прибли­жается. Наверное, пустили одного рассмотреть, не стоит ли кто у гумна. Человек во ржи — враг. Алесь целится в него и спускает курок. Человек во ржи присел. Тогда Алесь выстрелил еще раз. Во ржи затопали, кто-то побе­жал, потом в ответ прогремело три выстрела. Алесь вы­стрелил еще. Он не слышал, как за плечами открылись, скрипнув, ворота гумна, как выбежали испуганные товарищи и подошли к нему.

Услышав за плечами шаги, Алесь подхватился от не­ожиданности и повернулся лицом к товарищам.

— Куда ты стрелял?

Алесь молчал. Во ржи полз тихий шорох. Оттуда еще раз грохнул выстрел, и все смолкло. Товарищи догада­лись, в чем дело.

— Ты почему не будил?

— Я не успел. Как услышал, что во ржи крадутся, я и пополз к плетню, ну, а как заметил человека, выстре­лил... Вот сволочи... наверное, ни разу не попал, чуть ко­нец ствола виден, не то, чтобы мушка...

В гумно больше никто не пошел. Все сели на бревно. Начали говорить о том, что случилось. Алеся ругали за то, что никого не разбудил. Алесь молчал. В деревне друж­но залаяли разбуженные выстрелами собаки. Где-то в хате скрипнула дверь. Послышались тихие тревожные голоса людей. Это выстрелы разбудили их и вывели на улицу.

Начало светать. Алесь поднялся и стал потягиваться. К нему подошел Рыгор.

— Скажи правду, ты не боялся?

— Не-а. Я над этим не думал даже. Как услышал шорох во ржи, как-то сам лег на землю и пополз.

— А стрелять не боялся? Они по огню могли в тебя попасть.

— В меня не попали бы. Нам теперь бояться нечего, теперь нас боятся. Я следил, а они подкрадывались, как зайцы, во ржи скрывались... Это ерунда, брат.

— А все-таки смелость нужна. Я не знаю, как испугался бы...

— Смелость небольшая. Я вот часто о старых време­нах думаю. Вот тогда смелость была, когда революционе­ры единицами против правительства, полиции, казаков шли и не боялись... Скажи, ты хотел бы раньше родить­ся, а?