Виртуоз боевой стали

5

О подобном нашествии гостей Сатимэ давно уже и мечтать разучился. Мало того, что за столы умудрилось повтискиваться едва ли не вдвое больше народу, чем эти самые столы способны были вместить, так еще и на полу люди сидели, и стены подпирали, и в дверях толпились.

А ведь начинался день скверно. Сперва обнаружилось, что в двух бочках прокисло пиво, вчера казавшееся довольно свежим; потом дуреха-служанка умудрилась споткнуться на ровном месте и с маху села в корзину с черепашьими яйцами. А потом дядюшка Лим вовсе отчаялся дождаться хоть одного посетителя.

Неподалеку от дверей «Гостеприимного людоеда» затеялась драка. Причем это была не обычная для предвечернего времени потасовка, когда участники теряются в густой толпе зевак и дело не успевает зайти дальше перемежающихся толчками возгласов вроде: «Ты че?!» – «Да сам ты че?!» На этот раз все складывалось гораздо хуже.

Со стороны коптилен по Бродяжьей двигались несколько подвод, груженных вяленой рыбой. Груз этот явно предназначался для какого-то гарнизона территориальных войск, потому что на каждой подводе, кроме возницы, сидело по два солдата – для охраны. И надо же было случиться такому несчастью, чтобы совсем рядом с заведением дядюшки Лима обозу этому повстречался рейтарский патруль!

Началось с малого. Возница передней подводы окликнул патрульных и довольно миролюбиво напомнил, что, по уставу, следует салютовать встречно идущим воинам. Кто-то из рейтар столь же миролюбиво ответствовал, будто воинов он видит только сидящих, а салютовать встречно идущим упряжным мулам устав не велит. Но на второй подводе не расслышали и злобно осведомились, почему всякая мразь, трусливо укрывающаяся в столице от боевой службы, смеет обзывать мулами доблестных защитников Арсда.

Этого хватило.

Заинтересовавшиеся было ссорой прохожие кинулись кто куда, поскольку в ход сразу пошли древки алебард, приклады и ножны солдатских мечей, а столичные улицы тесноваты для упражнений с подобными предметами. С грохотом сталкивались покинутые возницами подводы, бесились мулы, визжали разбегающиеся торговки, кто-то уже отползал к стене, прикрывая ладонью окровавленный рот…

На скорый конец возникшего из-за ерунды побоища надеяться не приходилось. Рейтар было всего пятеро, но обязательное для патрульных латное вооружение делало их почти неуязвимыми; солдаты же по причине жары поленились облачиться в броню, за что сперва и расплачивались. Однако это лишь сперва. Великолепно обученные приемам боя в строю, территориалы быстро выправили положение. Укрывшись за перевернутыми подводами, они встретили распалившегося противника градом увесистых рыбьих тушек, после чего атаковали сами, выставив перед собой сорванные тележные борта.

Может быть, одной из сторон все-таки удалось бы взять верх, если бы их не полезли разнимать праздношатающиеся матросы. Считанные мгновения спустя выяснилось, что миротворцы тоже дерутся, причем невозможно понять, на чьей стороне.

Следя за творящимся безобразием сквозь дверную щель, дядюшка Лим то всхлипывал, то вдруг принимался бормотать такие словечки, что стоящий поблизости Нор в немалом испуге косился на Рюни и госпожу Сатимэ – не слышат ли? К счастью, внезапно обнаружившийся у добропорядочного кабатчика талант сквернослова остался незамеченным: присутствующие (включая дам) были слишком поглощены происходящим снаружи.

Как только началось уличное побоище, слуги кинулись запирать двери и оконные ставни распивочного зала. Это многоопытный Крун успел распорядиться – уж он-то знал, что в конце концов избиваемые обязательно кинутся искать убежище в ближайших домах и навяжут хозяевам щедрую долю своих неприятностей.

Все было заперто надежно, с похвальным проворством, однако запиравшие успели позаботиться о пригодных для подглядывания щелях. Невозможно как следует разобраться в том, на что смотришь сквозь крохотное отверстие да еще поверх чьего-то затылка. Происходящее виделось Нору жуткой человеческой мешаниной, которая то шарила по сторонам остервенелым взглядом выпученных, налитых дурной кровью глаз, то замахивалась бронированными кулаками, то вдруг щерила чуть ли не прямо в лицо подсматривающему парню обезображенный яростным воплем рот, который тут же с хряском брызгал белым и алым под ударом окованного железом приклада… А еще это месиво хрипело, трещало, лязгало, грохотало и шаркало множеством подбитых медью подошв, взвывало и гадко хекало, когда дерево или железо сталкивалось с людской плотью…

Нору было очень жалко хозяина. Дядюшка Лим так надеялся на сегодняшний вечер, столько стараний приложил, чтобы нынче в заведении собралось побольше народу! И вот, извольте получить подарочек от злобной бесовки-судьбы. Даже если драчуны утихомирятся прежде, чем настанут сумерки (а это вряд ли), то все равно добропорядочные граждане еще долго не рискнут соваться сюда. Префект территории наверняка пришлет на место драки свору чиновников и охрану; срочно призванные к месту происшествия солдатские и рейтарские командиры всяческих рангов будут с чудовищной руганью валить вину друг на друга, причем дознание запросто может превратиться в новую драку. А после того как власти утолят жажду справедливости, солдаты (скорее всего из числа дравшихся) будут чинить подводы, собирать рассыпанный груз и старательно выискивать, на ком бы сорвать неперекипевшую злобу. И вместо выгоды заведению угрожают новые убытки.

Побоище оборвалось до того неожиданно, что и Нор, и прочие созерцатели в первое мгновение внезапной тишины перепугались, будто вызвана она, тишина эта, каким-то новым несчастьем. Лишь чуть позже, когда снаружи донеслись спокойные увещевающие голоса, парень решился отстранить дядюшку Лима и приоткрыть дверь. Они с хозяином успели увидеть лишь самый конец умиротворения, зато хорошо рассмотрели умиротворителей. Собственно, особо рассматривать не потребовалось – полосатые одеяния этих людей объясняли все.

Орденские охранники и не думали применять силу либо грозить оружием (кстати, были при них лишь короткие мечи, а против алебарды это – как вилка против галерного бивня).

Но солдаты уже возились со своими подводами, прочие торопливо удалялись, помогая идти ушибленным, – рейтары в одну сторону, матросы в другую… Вскоре потрепанный провиантский обоз двинулся своей дорогой, полосатые ратники исчезли, словно по чародейскому мановению, и улица постепенно приобрела обыденный мирный вид. Вот так-то. Орден – это вам не рыбьи очистки, это… Одно слово – Орден.

И теперь люди кишат в распивочном зале «Гостеприимного людоеда», словно крабы-падальщики в брюхе дохлой трески; на щеки дядюшки Лима возвратился румянец, и даже госпожа Сатимэ удовлетворенно потирает шуршащие сухие ладони.

Нор не видел, как наполнялась людьми таверна. Как только стало ясно, что вечером все-таки придется петь, парень удрал в свою комнату, плотно прикрыл дверь, занавесил окно и долго сидел в полумраке, тихонько перебирая струны старой ворчуньи. Нет, Нор не боялся, не сомневался в себе. Слишком хорошо помнился ему восторженный рев завсегдатаев «Гостеприимного людоеда», слишком часто приходилось слышать, как незнакомые люди распевают выдуманные им песни, воображая, будто это творения Фанрота или самого Рарра. Конечно, о прежнем умении владеть скрипкой теперь лучше даже не вспоминать, но ведь можно петь вовсе без музыки – тот же Рарр, говорят, не знал мелодической грамоты и просто-напросто отбивал такт каблуками.

Сегодняшний вечер наверняка будет похож на те, которые бывали раньше, до Школы и отлучения. Только тогда парень пел единственно ради пополнения хозяйской кассы, а теперь…

Может, Рюни и поймет, что песни Нора предназначены не пьяному сброду; может, она ужаснется, когда сама ощутит его отчаянную тоску. Возможно, она даже снова полюбит. Но если и случится такое, невероятное, все равно это будет не к лучшему. Ничто, повторяясь, не бывает таким, как впервые, а любовь, заквашенная на жалости, – лишь тень той, которая вызревает из дружбы и уважения. Сбудутся ли бредовые мечты Нора, не сбудутся ли – в любом случае сегодняшние песни не принесут добра ни ему, ни Рюни. Но человек своей душе не хозяин, а потому парень понимал: веселых песен ему из себя не вымучить.

С раннего малолетства Нор привык издеваться над теми, кто передоверял слепому случаю выбор своей судьбы. До сих пор жизнь была по-своему добра к парню: частенько ставя его перед необходимостью тяжелых решений, она ни разу не дала ему времени на хитроумные ухищрения. Но теперь время было, и Нор неожиданно для себя самого загадал: если хозяин, решив, что пора начинать, пришлет за ним Рюни, то вреда от сегодняшнего пения ни для кого не будет. Если Сатимэ пошлет кого-нибудь другого или самолично придет, тогда… Тогда… Он не успел додумать свое гадание, да и надобность в таких раздумьях пропала. Скрипнув, отворилась дверь, и в комнату заглянула Рюни.

– Ты бы спускался, – буркнула она, глядя мимо его лица, – а то батюшка волнуется, и гостям уже невтерпеж…

Распивочный зал встретил парня сокрушительным ревом. Именно зал встретил, не люди. Потому что в протяжном гремучем вопле отсутствовало человеческое многоголосие; чудилось, будто вопили и улюлюкали сами стены – совершенно независимо от беззвучного беснования набившейся в зал толпы.

Значит, этот вечер будет все-таки не слишком похож на те, давние. Нора еще никогда не встречали подобной бурей восторга, да и столько народу, явившегося единственно ради его песен, парень раньше не видывал. Запнувшись на пороге, он быстро и настороженно оглядел собравшихся. Кое-кого Нор узнал – пришли почти все прежние завсегдатаи. И почему-то решился пожаловать сам маэстро Тино, а это уж вовсе поразительно: почтеннейший клавикорд-виртуоз всегда брезговал кабаками. У него, видите ли, не было сил смотреть, как люди домучивают остатки своего разума бессмысленным пьянством.

Кстати сказать, маэстро в своей неприязни иногда доходил до самопожертвования и принимался беззаветно избавлять мир от пьянящего пойла (у людей менее утонченных подобные порывы именуют запоями). Может быть, он снова?.. Да нет, чушь – почтеннейший Тино никогда не пил на людях. Он стеснялся, прятался, приказывал Нору пропускать уроки, только парень потом все равно замечал его красные глаза, землистое лицо, дрожащие пальцы, и клавикорд-виртуоз мучительно путался во вранье о болезненных припадках, вызванных чрезмерным трудолюбием.

Нор не видал маэстро больше полутора лет (или двух с половиной – бесам бы на забаву отдать проклятую Прорву с ее невообразимыми выходками!) и теперь ужаснулся его сутулой спине, морщинистым дряблым щекам и поселившейся в глазах пустоте. Ведь не старик же еще, не пожилой даже, а как сдал… И щуплый, до неприличия конопатый парнишка, сидящий рядышком с господином виртуозом, тоже какой-то неприкаянный, нахохленный. Новый ученик, что ли? Явно они вместе пришли, к тому же у мальца под мышкой зачехленная арфа… Так зачем это маэстро и себя, и его сюда приволок?

А гости всё неистовствовали. От воплей гудели стены, в глазах рябило от дергающихся голов и машущих рук. Кого здесь только не было! Матросы в линялых куртках; вольные рыбаки – однообразно бородатые и с однообразными кольцами в облупленных носах; коптильщики с коричневыми от въевшегося жира руками и лицами; ремесленники; торговки; напомаженные красавицы из нескучных квартир, присланные хозяевами в надежде на барыши… Во, и даже квартальный здесь! Метались огни жарких десятисвечий, желтые блики и черные хлопья копоти пятнали потные лбы, из-за мельтешащих по стенам теней толпа казалась вдвое большей, чем на самом деле, хотя уж куда там больше – лучше бы меньше она казалась, да не вдвое, а позначительней…

Парень понимал, что слишком долго он торчит на пороге, но никак не мог принудить себя шагнуть, слиться с этим многолюдьем, которое запросто может не отпустить на волю простака, решившегося хоть на миг стать его частью. Бес знает, сколько лишних мгновений простоял Нор, изо всех сил прижимая к себе скрипку, старательно не замечая приглашающих взмахов дядюшки Лима. И бес знает, сколько бы он еще простоял вот так – дурак дураком – если бы вдруг не сообразил, что боится.

…С десяток услужливых рук подняли его и водрузили на разливочный столик, по полу разлетелись осколки стаканов и кружек, но их грохот с лихвой искупило бренчание посыпавшихся к ногам Сатимэ медяков. А рев немного притих, и сквозь него явственно прорезались требовательные крики:

– «Вдовушка в купальне»! Слышишь?! Пой «Вдовушку»!

– «Бравый парень с Побережья»!

– Нет, «Красотка и людоед»! «Красотка и людоед»!

Нор нетерпеливо рванул струны; пронзительный, почти сердитый вскрик старой ворчуньи утихомирил вопли и гам лучше, чем вылитая за борт бочка рыбьего сала утихомиривает бесчинство штормовых волн. Впрочем, начать пение не удавалось еще довольно долго, потому что несколько могучих глоток чересчур рьяно домогались от прочих гостей тишины.

Парень опустился на корточки (под носками сапог хрустнула битая глина), исподлобья глянул в ждущие нетерпеливые лица. Много лиц. Множество. Все-таки жизнь лишена смысла и справедливости, а тесьму человеческих судеб сплетают гнуснейшие из бесов. Все эти люди, небось, и под угрозой отлучения не согласились бы слушать Крело; и Рюни сберег от стольких несчастий вовсе не он… Так почему же, почему?.. Эх, самая глупая глупость спрашивать, когда знаешь: ответить не сумеет никто, даже сама Рюни. Разве только Ветра – на то они и Всемогущие, чтобы все мочь, – но их ответам цена известна…

Парень плотно зажмурился, тряхнул головой, да так, что аж в затылке хрустнуло. Ладно, хватит. Вышвырни из души черноту, выплесни ее на этих, пришедших. «Вдовушку» им захотелось? Поржать и на торжище можно, тамошние плясуны горазды веселить дураков. А уж если пожаловали слушать Певца Журчащие Струны, так должны были приготовить уши для настоящего…

Он тихонько погладил скрипку, и гулкое дерево отозвалось спокойным протяжным стоном.

Нет, нынче решительно все получается не так, как раньше. Конечно же, толпа не молчала (толпа вообще не умеет молчать). И оборвавший пение Нор, потупясь, слушал покашливание, поскрипывание, мучительные вздохи, кряхтение, невнятное бормотание…

Ничего похожего на привычный восторг. Недоумение, обида – вот что мерещилось парню в этом глухом, неуловимо крепчающем гуде, похожем на бурчание исполинского брюха легендарного морского страшилища. Парень растерянно огляделся, увидел вытянутое, бледнеющее лицо Сатимэ, мрачную ухмылку клавикорд-виртуоза, какую-то полузнакомую драногубую рожу, скалящуюся в непонятном злорадстве… А кто-то опять неуверенно требует «Вдовушку», кто-то громко жует, брызгая мясными слюнями и гаденькими словечками… А двое-трое проталкиваются к дверям.

Неужели так плохо было спето? Или они не поняли? Рюни не видать, то ли забилась куда-то, то ли вовсе ушла от его позора… Так что же, действительно, взять и спеть им «Вдовушку»? Ведь могут и заведение разнести…

– Почтеннейшие господа! Не желаете ли вы порадовать уши забавной песенкой про красотку и людоеда?

Смилуйтесь, всемогущие, да это же распахнул пасть конопатый сопляк, пришедший с клавикорд-виртуозом! Он уже успел влезть на стол, стоит в рост – губы бледные, трясутся от страха, потому что все смолкли и пялятся на этого невесть откуда взявшегося выскочку, удивляясь его нахальству. А выскочка как нельзя лучше сумел воспользоваться мгновением тишины и всеобщим вниманием.

Как он играл! Что вытворяли со струнами его исцарапанные грязные пальцы! И то сказать – пальцев-то у него десять… Грызя губы, Нор слушал, как чужая глотка выводит им самим когда-то выдуманные рулады, и завидовал, завидовал, зло, до слез, до кровавых пятен на скулах. Струны – пусть, раньше он и сам мог не хуже, но голос… Вот чего нет и никогда не было у Нора: голоса.

А гости уже напрочь забыли о Норе, о непонятой ими песне. Гости веселились; они подвывали, они дружно гикали в такт; некоторые с восторгом подхватили напев:

Вот-вот, этого-то они и хотели, этим-то они восторгаются. А ты, осел, душу перед ними расстилал… Да сморкаться они хотели на твою душу! Честным людям поржать охота, а ты им переживания свои суешь, как клопа в ноздрю. Осел…

Нор слез на пол, взял скрипку под мышку и стал проталкиваться к выходу. Естественно, никто и не думал уступать ему дорогу, гриф старой ворчуньи путался в одежде толпящихся, а настроение парня никак не способствовало любезному обхождению с ближними. И все-таки на него почти не обращали внимания. Только возле самой лестницы, ведущей наверх, какой-то верзила злобно прошипел: «Да не мешай же слушать, стервь непоседливая!» Верзила этот даже не потрудился глянуть, кого он ругает. Ему было не до всякой там стерви – он прилип глазами к взмокшей от вдохновения конопатой роже певца.

Добравшись до своей комнаты, Нор первым делом аккуратно уложил скрипку в футляр и задвинул под кровать – поглубже, чтобы никогда больше не попадалась на глаза. Дверь он закрыл так плотно, как только позволило покоробившееся от дряхлости дерево, но все равно снизу, из зала, доносилось пение, а временами и восторженный рев. Что ж, правильно. Сопляк хорошо поет, красиво, искусно. Вот только песни эти выдуманы не им…

На душе было пусто и мерзко. Даже злоба как-то незаметно обессилела, переродилась в тупую мучительную тоску. Нор бродил по комнате, гладил ладонью стены, выглядывал в темное, подсвеченное скудным фонарным заревом окно и старательно думал о всяческой ерунде. Например, о стенах, которые совсем облупились, и хорошо бы их заново выкрасить, потому что под струпьями изветшалой краски заводятся клопы и кусючие бабочки. А застекленное окно – напрасная роскошь в комнате, отданной под жилье заурядному слуге, здесь и слюдяные пластинки сойдут. Надо бы посоветовать дядюшке Лиму, чтобы распорядился эти самые стекла вынуть да продать. Много за них выручить не удастся, но на покраску стен, наверное, хватит.

Впрочем, Сатимэ на такую затею не согласится: слюдяное окно подпортит фасад. А с другой стороны, клопы и прочая дрянь вряд ли присягнут не пересекать здешний порог и кормиться одним только Нором. Возможно, хозяин все же решится пожертвовать зажиточным видом своего заведения ради спокойного сна да некусаного тела? Тем более что жертва-то ничтожна – никто из гостей и не подумает вывихивать шею, присматриваясь к окнам второго этажа.

Бес знает, много ли времени удалось растранжирить, прячась от случившегося за никчемными размышлениями. Во всяком случае, когда Нор наконец очнулся, пол по-прежнему трясся от радостного гиканья собравшихся в зале гостей. А очнулся Нор потому, что кто-то стучался в дверь – негромко, но весьма настойчиво. Ну и кто это выискался такой обходительный? Запоров-то на двери нет и не было никогда – толкай да входи. Так нет же, стучит… Рюни, что ли?

Нет, парень совершенно зря заподозрил хозяйскую дочь в стеснительности. И опасение, что разрешения войти домогается Крело (сейчас подобный визит уж непременно бы закончился мордобоем), тоже оказалось напрасным.

В дверь стучался дядюшка Лим. Почему-то решив, будто вымученный невнятый звук означает разрешение войти (Нор, кстати, сам не был в этом уверен), владелец «Гостеприимного людоеда» перешагнул через порог. Парень мельком глянул в его розовое, сияющее лицо и поспешно отвернулся. За спиной тяжко вздохнули, потом жалобно скрипнул расхлябанный стул – почтеннейший господин хозяин изволил приготовиться к долгому разговору, однако начать не решается. Во, опять вздох. Только что были весьма довольны жизнью, и – на тебе, пригорюнились. Ну так чего молчать? Все же ясно: пользы от тебя, Нор, (прости) никакой; певец из тебя (прости) больше не получится; вышибал у меня (прости) и так хватает, лишнего держать не позволит (прости) достаток; дочку я (прости) за тебя не отдам – она другого (прости) выбрала, и от твоего здесь присутствия (прости) получится большое (прости) неудобство… Ведь так, хозяин? Ах да, еще, конечно, всякие реверансы будут. Спасибо за все… Не откажись принять скромную сумму… Живи, пока не подыщешь чего-нибудь… В общем, если попросту, то вот тебе, дружок, звонкий мешочек, а где у нас выход, ты и сам знаешь.

Тем временем дядюшка Лим разразился очередным душераздирающим вздохом и вдруг заговорил совсем не о том, к чему готовился Нор.

– Ты напрасно переживаешь, все вышло удачно. Гости довольны, и выручка велика. – Он прихлопнул себя по оттопыренным карманам, и те откликнулись дробным металлическим лязгом. – Я уже и не припомню, получал ли когда-нибудь столько за один вечер. А ведь вечер покуда не окончился…

Парень искоса наблюдал за дядюшкой Лимом. Несмотря на вздохи и виноватые глаза, кабатчик вовсе не казался несчастным. Ну что ж, для него действительно все устроилось хорошо. Ишь, как многословен!

– А знаешь, кого нам следует благодарить за удачу? Почтеннейшего маэстро, обучавшего тебя музыке. Это он по собственной воле зашел предупредить, что ты совершенно не сможешь играть, а когда ни игры, ни путного голоса, то добра не получится. И юношу этого он привел – очень, говорит, кстати сестра мне своего сына из деревни прислала. Видишь, как хорошо все складывается? Ты будешь сочинять песни, мальчик будет петь…

«А ты денежки грести», – непочтительно додумал его слова Нор.

Ладно, хозяина можно понять и винить его, конечно же, не в чем. Но маэстро-то каков оказался! Воспользовался, урвал для племянничка уютное место. Стервятник… Значит, каждому свое занятие определено: один будет кашку варить, другой кушать… Как-то не верится, что конопатый сопляк станет объяснять восхищающимся гостям, кем его песни выдуманы.

Однако высказать вслух свои злые мысли Нор не успел. С треском распахнулась дверь, и на пороге появилась запыхавшаяся Рюни. Выглядела она странно – губы дрожат, глаза бегают, дышит так, будто несколько лиг бегом пробежала… Сатимэ сунулся было с испуганными расспросами, но почтительная доченька прицыкнула на него и нелюбезно осведомилась:

– При тебе деньги есть?

Кабатчик растерянно поскреб за ушами, мельком глянул на Нора, потупился.

– Ну, помнится, завалялась в карманах кое-какая мелочь, – протянул он с видимой неохотой.

– Сыпь все на кровать, слышишь?! – Рюни не говорила – приказывала. – Сей же миг все высыпай и спускайся в зал. Ну, смерти моей захотел?! Быстрее!

С тягучим вздохом Сатимэ бросил на одеяло несколько монет (интересно, как это он исхитрился на ощупь отличить медь от золота?) и собрался что-то сказать, но Рюни чуть ли не пинками выпроводила его в коридор и захлопнула дверь. Потом обернулась к Нору:

– Там, внизу, тебя узнал какой-то верзила со шрамом. Сказал квартальному, что ты убийца, что тебя надо хватать. Квартальный, добрая душа, послал его в префектуру (мол, не упустить бы в этаком многолюдстве, пускай шлют подмогу), а сам отыскал меня и велел передать: уходи. Понял? Бери деньги и убегай поскорее – рейтары мешкать не станут!

Сбивчивый полушепот хозяйской дочери взволновал парня, но вовсе не так, как ожидала Рюни. Нор перепугался, что девушка просто выдумала способ избавиться от него. И только когда Рюни уже замолчала, ему вдруг вспомнился свежий розовый шрам на радостной, неуловимо знакомой роже. Ну конечно, ведь это же не кто иной, как один из давешних проклятых шакалов мелькал среди гостей дядюшки Лима. Вот и все. Загоняла-таки судьба, заездила, затравила. Может, уже не трепыхаться?

Мысль про «не трепыхаться» показалась достойной и мужественной; даже не без удовольствия парень представил себе, как в комнату врываются латники, а он встает им навстречу со спокойной улыбкой: «А я уж заждался. Если б вы знали, до чего мне все надоело!» Правда, подобные величественные мечтания совершенно не вязались с лихорадочной суетой и беспомощными попытками завернуть в старую куртку выволоченные из-под подушки нож и железный бивень: предметы увесистые, толстая заскорузлая кожа трудно уступает дрожащим пальцам, а когда неуклюжий тючок наконец готов, то при попытке сунуть его под мышку рукава разворачиваются и обе железки с грохотом валятся на пол…

Потом он переминался с ноги на ногу и вздыхал, глядя, как шустро и ловко справляется с непослушными вещами Рюни. Только когда девушка попыталась сунуть в тугой аккуратный сверток отобранные у отца монеты, Нор очнулся, перехватил ее руку, легонько встряхнул:

– Не надо. И спасибо тебе. И… ну, ты понимаешь.

– За скрипку не бойся, я пригляжу… – По лицу Рюни было видно, что ей хотелось сказать что-то совсем другое, но… Вот именно: но.

Она не пошла провожать, только крикнула вслед, чтобы не вздумал соваться на улицу. Это Нор и сам понимал. При ловле какого-нибудь воришки или дебошира рейтары вряд ли стали бы утруждаться особыми предосторожностями, но поимка убийцы – дело ответственное, а потому они наверняка оцепят квартал. Так что путь один – на задний дворик, через забор, через дворик стеклодувни и снова через забор – на Парусную. Не потому, что так безопаснее (у рейтар ведь головы не только ради того, чтобы каски с плеч не валились). А потому, что быстрее. Может, не успеют все входы-выходы обложить – до префектуры отсюда не ближний свет.

Перебраться через каменную ограду высотой в человеческий рост при одной руке да еще и с нелегким свертком почему-то оказалось довольно просто. Но во дворе стеклодувни пришлось терять драгоценные мгновения, отбиваясь ногами от сторожевой собаки, причем эта шелудивая тварь, кажется, весь квартал разбудила своим лаем и визгом.

Едва не оставив в пасти проклятой шавки левый сапог, Нор спрыгнул на обильно поросшую вьюном брусчатку Парусной и замер, оглядываясь. Полная луна, звезды и одинокий фонарь, пламя которого неприкаянно трепыхалось за почерневшими осколками битых слюдяных пластин, давали достаточно света, чтобы видеть: улица пуста от поворота до поворота. А что может прятаться за поворотами – это одним Всемогущим ведомо. Плохо. Слишком светло, слишком шумно (по ту сторону забора все еще беснуется вислоухая погань). И совершенно непонятно, куда идти. Хотя почему же непонятно? Как раз понятно – идти просто некуда. И бегство было напрасным, потому что некуда бежать, негде прятаться. Все равно ведь поймают – не теперь, так через день, через два, через десять… В Арсде не затеряешься – слишком уж много везде людей, которым вменяется в обязанность интересоваться всеми и всем.

Нор яростно сплюнул, нагнулся за выроненным свертком. Хватит транжирить время. Поразмыслить о будущем можно и позже, а сейчас надо уходить, да поскорее, – иначе это самое будущее выдастся очень коротким. Ну, давай. Хочешь – налево, хочешь – направо. Лучше направо: подальше от префектуры.

Сумерки обманывали, укрывали лунным холодным маревом колдобины и бугорки; трескучие стебли хватко цеплялись за ноги (да бесы бы их пораздирали, жителей местных, по воздуху они, что ли, летают?!). Собака наконец-то заткнулась, но теперь Нора оглушали отзвуки собственных поспешных шагов. А черные стены вымерших на ночь домов со злонамеренной торопливостью отражали, множили дробным эхом даже скрипы подошв и шелест сухого вьюна.

Бежать Нор боялся. Почему-то казалось, будто стоит лишь заторопиться сверх меры, и позади тут же раздастся властное: «Эй, ты! Лицом ко мне, руки на голову!» Никак он не мог пересилить эту дурацкую уверенность, хоть и оглядывался постоянно, доказывая себе, что сзади никого нет. А тут еще и культя опять разболелась. Вроде бы зажила уже, повязку два дня как сняли – и на тебе, все сначала, в самый подходящий момент. Погорячела, распухла, наверное… Зацепил, что ли, через заборы прыгая?

Но поворот уже близко. Надо свернуть с Парусной и как следует попетлять по окраинам, сбить со следа, затеряться, пропасть. Только осторожно. Не нарваться на ночных подонков. Или на патруль… Впрочем, патрульных издали слыхать – при полном вооружении бесшумность соблюсти трудно. А у квартальных над будками белые фонарики, их можно заметить и обойти переулками. Так что у тех, кто ночными похождениями живет, хлеб не слишком опасен. Ну, пускай… Сейчас-то это на пользу…

У поворота Нор еще раз оглянулся – никого. Пусто. Тихо. Хвала Ветрам, блюстители гражданского спокойствия нынче не слишком проворны. Что ж, и на том спасибо!

Он шагнул вперед и с маху ткнулся лицом в рейтарский нагрудник.

Не успел Нор сообразить, что происходит, как в плечо его впилась тяжелая бронированная рука – впилась, властно рванула, и парень увидел железные маски, заменяющие лица невесть откуда взявшимся башнеподобным латникам.

– Имя! – гулко рявкнул над ухом хрипловатый бас.

Этот голос, превращенный железом наличника в какой-то нечеловеческий рык, был так требователен и жуток, что Нору даже в голову не пришло выкручиваться или хотя бы мешкать с ответом. Но вышедший из повиновения язык помимо хозяйской воли поторопился ляпнуть внезапную несусветицу, и за наличником фыркнули:

– Экое, однако, ты себе имечко людоедское выискал! Леф – надо же!

Насмешка была на удивление добродушной, но кто-то другой (глухие шлемы не давали даже понять, который из рейтар говорит) процедил: «Врешь!», и тут же новый вопрос (снова не понять, чей):

– Почему ночью шляешься?

Нор не ответил. Если они действительно уверены в его вранье, то этот вопрос лишний; если же нет, то схваченный сопляк имеет полное право онеметь с перепугу и немного похлопать глазами. Парень успел заметить, что рейтар всего трое (значит, не случайный патруль – засада). И еще ему показалось, будто допрашивают его только двое: третий же хоть и стоит над душой, но добычей не интересуется, а продолжает следить за улицей. Значит, они все-таки сомневаются, что поймали того, кого хотели?

Лихорадочные размышления Нора были прерваны увесистым тумаком – рейтары начинали терять терпение. Ну, так как же это улыбается старый Зизи?

– За что?! Почему гневаются почтеннейшие господа блюстители?! Я ничего такого не делал, я просто шел…

– За каким бесом ты вздумал «просто идти» ночью? Ночью честным малым положено спать, а не шастать!

– Это не я! Это хозяин! Он велел какие-то железки кузнецу в починку нести, пришлось ждать…

– Где живет твой хозяин?

– На Горшечников… – Нор прикусил язык, но было поздно.

– Где-где?! Он что, ближе кузнеца не нашел?!

Думай, дурак, думай скорее! И подмыл же бес ляпнуть такую глупость… Да скорей же, выкручивайся, не тяни!

– Мой почтеннейший хозяин все может! – (Во-во, молодец, только поспесивее, понахальней!) – Откуда я знаю, чем ему приглянулась именно та кузница, что возле шлюпочной верфи? Может, тамошние мастера умелее прочих, – он же мне объяснять не станет! Он даже орденским иерархам ничего объяснять не хочет – делает, и все…

Рейтары переглянулись, потом один из них осторожно спросил:

– Кто твой хозяин? Говори быстро!

– Хе, «кто»! – Нор самодовольно вздернул подбородок. Чувствовал он, что далековато завело его это вранье, но спускать штандарт было уже поздно. – На улице Горшечников есть мост, а возле моста – домик с башенкой. Продолжать? Или вы, почтенные, уже догадались?

Почтенные, к счастью, буркнули нечто утвердительное. Вздумай они скрывать свою догадливость, Нор бы уж точно влип – поди, объясни-ка другим то, о чем сам ни малейшего представления не имеешь!

Наличник рейтарского шлема похлипче солдатского, зато его можно приподнять, а то и совсем отстегнуть – именно это и сделал один из блюстителей.

Благонамеренные (а тем более неблагонамеренные) граждане втихомолку именуют рейтар строевым дубьем. Однако увиденное Нором немолодое лицо с темными внимательными глазами производило совершенно другое впечатление. Пристально глядя на парня, блюститель выговорил неторопливо и внятно:

– Экого ты, однако, крюка дал, добираясь от портовой кузни до своего хозяина!

– А какой же дурень ночью сунется через торжище? – очень натурально изумился Нор.

Парень чувствовал, что ему уже почти верят, но благодарить всемогущих было пока рано. Опыт общения с дознавателями префектуры у него уже имелся – правда, в качестве очевидца, а не возможного злодея, – и парень мог поверить во что угодно, кроме как в рейтарскую доверчивость и душевную простоту.

– Здесь поблизости должна быть таверна. Называется «Гостеприимный людоед». Не знаешь, как до нее добраться?

Ну вот, пожалуйста. Кратчайшая дорога от портовой кузницы до моста на улице Горшечников им известна, а таверну с громким названием они, видите ли, без помощи никак не могут найти! Проклятые хитрецы… Ну что отвечать? «Не бывал, не знаю, впервые слышу»? Ой, вряд ли. Слухи о такой примечательности, как вернувшийся из Прорвы сопляк, небось, уже до Последнего Хребта доползли… Ах, бесово семя, да не транжирь ты время, отвечай! Хотя… Почему бы перепуганному подростку не задуматься над внезапным вопросом?

– Почтеннейший господин блюститель изволил спросить о том заведении, где кто-то сумел вернуться из Серой? Да, где-то здесь… Не за той ли коптильней, возле которой меня давеча собака облаяла?

– Это не коптильня, – вдруг решил подать голос тот рейтар, который все еще тискал железными пальцами плечо Нора. – Это стекольная варница. Тебе ли не знать, если ты вылез из-за тамошнего забора?

Бесы проклятые! Ну конечно же, они видели… Все, вот это уже капкан…

– Думал, коптильня… Думал рыбкой разжиться…

Да нет, даже заискивающий оскал попрошайки Зизи не поможет. Не надо было кидаться в бега. Унижался, лебезил, гордость свою изломал – и ради чего? Чтобы все равно влипнуть?

– Ладно, проваливай.

Парень обалдело захлопал глазами, не имея сил поверить в услышанное, а увесистая ладонь уже нехотя сползала с его плеча, и пожилой рейтар, отвернувшись, уже прилаживал на место наличник:

– Скажешь хозяину, чтоб внес в казну штраф за попытку кражи. И смотри, я проверю. Ну, чего стоишь? Пшел!

Все еще не соображая, что происходит, Нор шагнул прочь, но тут же в плечо его снова вцепились бронированные пальцы.

– Стоять! – гаркнул державший рейтар и, обернувшись к пожилому, уже скрывшему лицо под железом, спросил растерянно: – Ты что, Рико, медузами обожрался? Он же однорукий!

Ну да, вот никак твой Рико не сумел заметить эту поганую однорукость! Лицедеи проклятые… И орденские подвывалы еще смеют врать, будто служащие в префектуре расследователи беспомощны да неумелы!

Пожилой Рико будто бы в недоумении обернул к парню тусклую маску наличника.

– Так и есть, безрукий, – огорченно сказал он, всматриваясь. – Без левой руки… Однако же лихую штуку ты разыграл с нами, юный убийца Нор! Ну, не молчи. Соври еще что-нибудь, мы ждем!

– Почему убийца?.. Какой Нор, где?.. – забормотал парень, хоть не сомневался уже в бессмысленности уверток. – Смилуйтесь, почтеннейшие, обознались вы…

– Где рука?! – гулко рявкнули над ухом, да так зло, как будто главная вина Нора была в краже собственной пятерни.

– Лошадь копытом отшибла… Хозяйская лошадь… Потому он и в услужение принял – из жалости. Сказал: вину загладить хочу…

– Давно?

– Дней сорок уже…

Рико крепко взял парня за увечную руку, приподнял ее, закатывая рукав, и Нор вскрикнул – по-настоящему, без притворства.

– Похоже, не врет, – задумчиво сказал Рико. – Таким месивом не ударишь…

Удерживающий парня рейтар хмыкнул досадливо:

– Да что ты мямлишь? Чего мы вообще затеялись с этой соплей посреди улицы? Давай жалобщика крикнем для опознания, давай кабатчика потрясем. Долго ли?..

– А если этот не врет? Поднимем шум, суету, а настоящий покуда выскользнет. И опознавателю нет особой веры – что он там видел в темноте! Ткнул небось в первого похожего… А кабатчик персона пристрастная…

– Давай к себе заберем. Выспросим у орденских портрет того Нора, сличим. Если про имя соврал, значит, и остальное…

– Однако же ты и дурень! У орденских он выспросит – экое плевое дело! Врет, не врет… Орден певца-идиота отпустил жить. Если недоросль врет – мы с тобой угодим под копыта Ордену, если не врет – Бесноватому на глаза попадемся…

Миг молчания. Потом – очень тихо, но с яростной дрожью в голосе:

– Рико, мы же святую клятву давали! На Первом Кресте и на адмиральском штандарте присягали! Ну?!

– Те, кого удостаивают чести последнего подвига, тоже на всем клялись!

Оба одновременно посмотрели на своего третьего соратника, но тот демонстративно отвернулся, шагнул в сторону. Разбирайтесь, мол, сами, а я вас вообще не слышу, я за улицей слежу.

Рико было заговорил, но тут же смолк, вслушиваясь. Охраняющая стекольный двор шавка вдруг захлебнулась остервенелым лаем, и почти сразу где-то поблизости коротко прогнусавил сигнальный рожок.

Нору показалось, будто рейтарская хватка слегка ослабела.

– Взяли кого-то! – с явным облегчением фыркнул Рико. – Настоящего – вот кого взяли! И, хвала Могучим, не мы. Отпусти недоросля!

И огорошенный негаданным счастьем Нор почувствовал, как нехотя соскользнули с его плеча железные пальцы.