Vis Vitalis

Вечер, стаканы веером, два торта, кремовых, на столе... "Будь песочные, стащил бы для Аркадия..." Пепельницы туго нашпигованы окурками, десяток бутылок из-под "сухаго" на полу... Было! Прежняя жизнь, ты ушла не обернувшись, начинается мир иной. Я не склонен жаловаться, оглядываться со слезой или ухмылкой, но, согласитесь, странное было время, выстроенное по самой последней науке: известно, что энергия окружающего распада может поддерживать симпатичный маленький мирок, пусть недолго. А обдует ветром, прелесть кончается: кто торгуется, кто продается, кто ищет нового уединения... Иллюзии растаяли, широкий мир оказался сволочь... или дебил, он нам не подходит! - Верю во внутреннюю силу, конечно, - Альбина все же ученица Штейна, - и в Бога, то есть, во внешний свет. Это как приемник и передатчик... или двигатель и бензин. Одним словом, Бог это бензин для двигателя внутреннего сгорания. - Внешний центр - ерунда! Выкладки Шульца в пределах ошибки. Разве что по Макарычу - не чувствую, значит, существует! VIS VITALIS в нас, истина - единственное лекарство от страха. Ужасно было бы, если б человек не располагал собой! - Марк говорит Аркадию на их домашнем семинаре. Была каша без масла, зато чай с шербетом. - Жизнь не может быть ужасна, если с нами - шербет! 6 Семинары у Фаины. Она его предупреждала - "ко мне не ходи". Он не мог ее понять: дома одна, здесь другая... Ее подруги, эти толстозадые, золотом обвешанные... Перед ним иногда брезжило - как же ты?.. Но он отмахивался - что это мне... И правда, он по-прежнему ел, что попало, спал, где придется, просиживал единственные штаны на работе, и у Аркадия за никчемными разговорами. "Этот зек" - она по-другому старика не называла. - Он невиновен, ты знаешь, что было. - Он по-другому виновен. Собирались у нее в основном женщины и девочки, научный молодняк. Фаина умело гипнотизировала их уверенным голосом и крупными жестами. У нее салфеточки, скатерть - натуральный бархат, печенье обязательно, и наука шла отборная, густая, без перекуров и перерывов; любили подробности, детали, ругали идеи и концепты затуманивают факты. - Сейчас мы рассмотрим... - она тягуче, помогая себе движениями крупных пальцев. Он смотрел - неужели мы с ней?.. Когда она ходила, ничто в ней не смещалось, не тряслось - непоколебимо, незыблемо, никаких безобразных излишеств: выпирающего живота, висящих складок все пригнано, мощно, обтекаемо... Ее комнаты казались ему средоточием здравого смысла: ни тебе безумных полетов, ни пришельцев, ни блюдечек с тарелочками... стены не размывались, не расплывались мутными пятнами, не дрожали в горячем мареве, как у Шульца, прямые линии не гнулись, параллельные быстро догадывались, что не пересекутся, углы не надеялись сомкнуться или разойтись пошире... В каком-то смысле отдохновение, отрада, милый уголок, где, проснувшись утром, обнаружишь себя в той же кровати, над головой все тот же лакированный пейзажик, в колбе на столе не ждет тебя нечаянная гадость, а только собственная оплошность. Зрелище разумной и спокойной работы полезно, когда сходишь с ума. Давнишняя истина не самые умные, искренние, честные, страстные, бескорыстные, самоотверженные делают все лучшее на земле, кое-что остается и другим - холодным, логичным, расчетливым, честолюбивым, коварным... Напор, трудолюбие и мастерство часто оказываются на вершине, невзирая на личные недостатки. 7 - А, я всегда сходил с ума, - говорил Аркадий. У них в те дни варенье было, клубничное, старику подарили. Марк понемногу стал замечать, что Аркадия многие любят, помогают ему, и он, если может, без громких слов бросается поддержать, и даже однажды выручил какую-то парочку, окруженную хулиганами: втерся в толпу в своем неизменном ватничке, кого похлопал по плечу, кого слегка отпихнул, и понемногу, понемногу вытащил... Он не любил ужинать в одиночестве: как только вечер, стучит с неизменной иронической улыбкой - "кушать подано, господа..." - Варенье - событие по нашим временам! - радуется Марк. - Времена как времена, бывает хуже. Впрочем, я даже в лагере выбрал себе занятие, - говорит Аркадий, - воду искал. Вырезал двурогую палочку и, перед начальством, как перед дикарями, то подниму ее, то рогами в землю тычу... Миклухо-Маклай. Только холодно было, против холода оказался я бессилен. Решили сварить геркулесовую кашу и поливать вареньем, сытно и вкусно. - Вы так не сварите, как я, - уверяет Аркадий, - надо без лишней воды, к чему нам она... - Вода нужна... - Марк уныло ему в ответ, он как раз искал чистую воду; с химией дело пошло, а с водой заминка. - Знаете, что может пить человек?.. - старик поднял бровь, и пошел плести про болотную и канализационную, про канавы и ручейки, лужи и коровьи следы, росу и медвежью мочу... - Смотрите - каша. Вдумайтесь - это же идеальная модель творчества. Ворчит, шипит, вздувается, вроде бы толку нуль... и вдруг образуется ма-а-ленькая дырочка - и весь пар моментально в нее! Страсть и сосредоточенность. Такого я почти не видел. Однажды, правда, смотрел, как работал плотник, осетин. Брал полено, начинал мощно, страстно, а по мере приближения к форме остывал, умело прятал страсть, и холодно, цепко вглядывался, с блеском в серых глазах... Вот как надо! Увы, я опоздал, нет больше пару... - А во мне, наверное, слишком много страсти... и безалаберности: делаю быстрей, чем думаю. - У вас успехи, но думать не умеете. - Как! - Марк был возмущен, он только и делал, что думал. - Думать... это как читать глазами. А вы губами шевелите. Вы, чтобы поверить, должны прочувствовать мысль. Так можно, и даже интересно, но страшно задерживает. Мне это знакомо. Бьешься, как муха в сиропе... Бывает наоборот - музыку слушает, книги читает, уверен, что чувствует, а на деле подкрашенное чувством рассуждение, мысли с придыханием. - Насчет меня вы ошибаетесь, - сдержанно сказал Марк. Он не мог согласиться, хотя знал, что логика дается ему с трудом, он устает и раздражается, не доверяя простой цепочке причин и следствий. Его постоянно относит в какие-то углы и закоулки, в поисках загадок и противоречий.

8 - Есть такое учение - зен-буддизм, - вещает Аркадий. - Что будем делать с птичьим желе, курицу съели, а бульон застыл. Желе с картошкой, что ли?.. Так вот, зен... Умирал мудрец, ученики к нему приступом, не взирая на критическое состояние, - скажи да скажи, в чем смысл жизни. А он ничего связного не может вылепить, хоть и мудрец, а жил, не рассуждая. И вдруг зацокала на крыше белка. И он враз все понял, только успел сказать им - вот! - и умер. У Марка мгновенно комок в горле, дыхание заперто... ничего не понял, зато увидел - одинокая хижина в горах, ледяная циновка, умирающий на ней, эти идиоты перед ним на полу... и белка, которая случайно в тот момент... или не случайно?.. Аркадий увидел остановившиеся глаза, отвернулся, кинулся вылавливать из кастрюли - "это вам, вам, я уже..." Марк быстро проморгал глаза устал, нервы подводят, и уже обычным голосом - "эти японцы, наверное, другие..." - понес что-то про культуру, о чем представления не имел, тем временем приходил в себя. Такие моменты с ним случались с детства: он знал, что в нем есть слабость, как течь в броневом корпусе, и тщательно скрывал это от окружающих. Какая-нибудь досадная мелочь, одно слово, промелькнувшая тень, звук, неизвестно отчего, почему - и он останавливается, себе уже не принадлежит, охвачен порывом... или восторгом?.. как ни называй, ясней не станет. Аркадий молча отмывал тарелки под слабым ручейком, вода с утра течь не хотела. Потом спросил: - Так что же он понял, этот старик? Марк пожал плечами - уже натянул на себя привычную оболочку. Он от всего этого - нелепого, туманного, нежизненного - убегал, всю жизнь открещивался, чтобы припасть к чистому источнику знания, исправить природный недостаток, почти уродство. Так он искренно считал, а чем искренней живешь и поступаешь, тем меньше выбора остается: искренность это почти судьба и неизбежность...если б не озорной или коварный случай, перемешивающий карты, сметающий точки над "i"... Мартин вовремя подвернулся, весь восторг юноши направился на него, и на дело, которому гений служил. 9 Были и другие семинары, иногда приходилось ноги уносить. Попал как-то к некоему Копытову с компанией. Семинар начался с отчаянной выпивки, пошли разговоры о том, что "надо доказать этим евреям..." Мальчики с воровскими челками, хором - "докажем: Федор Сергеевич, докажем..." Начали приставать к Марку - "что не пьешь?..", а, узнав, откуда он, тут же полезли на брудершафт - хоть и жидовская морда, а Штейновский выкормыш... Марк, отпросившись в туалет, дал деру и больше в тот коридор ни ногой. А что за "докажем"? Речь шла о вечной жизни, которая теоретически возможна, стоит только остановить порчу постоянно обновляемых структур, или беспрекословно восстанавливать испорченные... "И будем тогда - вечно!" - приговаривал Копытов, размахивая огромным пальцем. - Ну, триста еще выдержу... а дальше? - подумал Марк. - Сколько накопится ошибок, провалов?.. уму непостижимо, как все пережить...

- Коне-е-чно, важно не опротиветь себе слишком рано, когда еще силы в расцвете, - рассуждает на заданную тему Аркадий. - Презирающий себя во цвете лет опасен для окружающих. В тот вечер у них никакой еды, кроме двух ржаных сухариков. Марк свой проглотил и по рассеянности сгрыз второй. - Аркадий, я нечаянно... - Ерунда, сейчас найдем еду, люблю искать, - старик зарылся с головой в хлам, долго сопел, и с торжеством вытаскивает "смотрите!" Прошлогодний апельсин, потемневший, сморщенный, размером с голубиное яйцо. - Отличный чай получится! - и стал рассказывать, как долгое время пил заварку из лаврового листа - представьте, вкусно! И тут же перешел на запахи; оказывается, есть теория, что запахи судьбу решают. Самые ответственные решения принимают, мол, по запаху. - Отчего бы и нет, если, говорят, судьба даже от нашего имени зависит!.. Была у меня одна особа, всем хороша, но вот запах... Из подмышек несло ванилью. Нет, мылась лучше меня, гора-а-здо, а все ваниль... Я ее оставил, с детства не любил ваниль; у Глеба дома так пахло, булочки пекли. 10 Как-то у Шульца на семинаре собрались все его мальчики, патлатые, грязные, было и несколько приезжих лиц, одного Марк видел по телевизору - заряжающий полем газеты и журналы человечек с ярко-рыжими волосами. "Повелитель поля", писали о нем. Чтобы приоткрыть щель в космос, Шульц сжег две гусиные лапы и еще какую-то гадость, дышать стало нечем. И вдруг заблистало в кромешной тьме, засверкал огонь... - Вот оно! - завопили сторонники контакта. - Нет, не-е-т! - заревел неожиданным басом Шульц, - я честный ученый, это еще не то, не то! И, действительно, не то, просто кто-то догадался внести свечу... Далее пошли честные тонкости - стрелки что-то выписывали сами по себе, возникали и пропадали свечения, часы замедляли ход в предчувствии вечности... И все это скрупулезно документировалось, подсчитывалось - маэстро обожал точность. Сторонники чудес заскучали перед тривиальными явлениями и, пользуясь смогом, стали исчезать; растворились в темноте и сотрудники, чтобы, не теряя времени, продолжить поиск. Какое слово! Так и хочется задержать на языке - поиск, да! К концу из зрителей остались Марк и рыжий заклинатель, который с непроницаемым лицом следил за шульцевскими выкрутасами. Наконец, докладчик взял колбу с прозрачным раствором - решающий шаг. - Осторожно, - говорит гость, - заряжено... - Какое вы имели право... - задохнулся от возмущения Шульц. - Эт-то случайно получилось, долго смотрел, - оправдывался заезжий чародей. - Я ее сейчас разряжу... - зловеще говорит Шульц, хватает флакон и одним духом выпивает жидкость. Рыжий в смятении, вскакивает: - Этим можно целый полк оживить! - Я вам покажу, как полем командовать... - Шульц хватается за горло, оседает, хрипит... Марк к нему, нюхает колбу - чистейший спирт! - Спирт не заряжается, - вздохнул с облегчением гость, и тут же улизнул. - Происки, враги... - хрипит Шульц, - там вода была! - Может, кто-то воду в спирт превратил? - Что вы, это был бы конец света - никто не может. 11 - В чем смысл?.. Я думаю, через взрывы, рассеяние, раскидывание галактик, мы придем к единому стремлению - туда! Шульц дернул кистью, указывая на потолок, - чтобы слиться, раствориться, исчезнуть в едином огне... - Я чувствую - источник внутри, там происходит что-то тайное... робко возражает Марк. - Вы поглощены собой, рассматриваете свои внутренности в микроскоп. Я сам в молодости грешил. Смотрите почаще ввысь, увидите свет, а не эти, пусть тонкие и красивые, но отражения. Чем могу быть полезен?..

- Вот того бы немного, американцы делают... - Дешевка! Навоз! Ребята сделали, да бросили. - Шульц кивает в дальний угол, где дымится свежая куча, - сделайте милость, освободите место. 12 - Меня все меньше волнует то, что называют жизнью. Это вовсе не она, а жалкая действительность. Чувствуете разницу?.. - спрашивает Аркадий. - Смотрите, кругом смута, все разворочено и разворовано, толпы без дела и крова, кто в истерике бьется - нет еды, кто в отчаянии руки ломает - родину отняли... Я от этого устал, и не приемлю больше - это не жизнь. Вот моя кухня, вы сидите, на плите еще что-то бурчит, в задней комнате для души припасено - вот жизнь! Мы хорошо живем - у нас плов! Баранью косточку Аркадию подарил один эстонец, привез издалека мешок костей и продавал чертовски дорого. Марк ему пару слов по- ихнему, вспомнил детство, Аркадий же уставился на кусочек мяса, висевший на кривом ребре. - Вытта, - говорит эстонец, - это пота-а-рок... Вокруг мяса навертели риса, моркови, лука, и постепенно, сидя на тесной кухоньке, пьянели от запахов. Аркадий снова про теорию, что запах все решает, и про ту свою особу... Наконец, поставили миску на стол, ели, конечно, с хлебом, плов слабоват для русской души. - Мне эти общие планы, перспективы, история, власть - надоели смертельно; я старый человек, меня всегда вовлекали - скажи, скажи... Вот я и говорю - "идите вы..." Ведь что произошло: сидели на вековой льдине, и вдруг - лед тронулся, господа... трещины спереди, сзади, сбоку, и мы плывем, плывем! Это хорошо! Что мы должны? Во-первых, развести огонь, чтобы самим стало светло, тепло, во-вторых, заняться любимым делом, всем бездельникам на страх и зависть... в-третьих? - бросать бутылки в океан, запечатанные, с записками, так всегда делали умные люди, когда терпели крушение. Нам уже не помочь, но мы сами еще кое-кому так проясним мозги... Ведь что-то узнали, успели понять!.. И последнее, в-четвертых, да?.. умереть не слишком трусливо. Мир идет не туда? Ну, и черт с ним, но пока мы живы... и, может, все-таки эти странные мутанты... или юродивые? почему-то выживающие, каким-то чудом перевесят?.. Аркадий знал, что делать и не боялся крупных неприятностей ураганов, наводнений, стрельбы - "отбоялся" - он говорил, но... слаб человек, бледнел от стуков в дверь, от вида управдомов и секретарш, дворников и продавщиц. - Мелкая гадость меня доконает, какой-нибудь крошка-микрофончик... или дама в ЖЭКе крикнет -"квартиру отниму!" Эт-то опасно. Всю жизнь готовлюсь получше умереть, и нет уверенности, что подготовился. - Родился, и тут же готовиться обратно? К чему тогда вся затея? спрашивает Марк с иронией, но всерьез. - Масштаб! В течение жизни мы в силах что-то изменить, повернуть, иногда даже на равных со случаем! А вот в конце избежать нет сил берут и запихивают в духоту, как негодного петуха. Чрезвычайное событие! Могу сравнить только с рождением. Вот вам две опорные точки, отсюда и масштаб. Главное - сохранить масштаб!.. Да, забыл... еще про этот зен... - Аркадий сгребает остатки плова. - Удался плов. Тут важно пламя... Так вот: встретишь учителя - убей учителя! И даже круче: встретишь Будду, и его самого - убей! Марка покоробило, но он и виду не подал. Современный человек все может сказать, и выслушать. - Не знаю... - он уклончиво, чтобы показать объективность. - И как это у них практически? - У каждого по-своему, думаю. 13 - Почему вы так мало говорите о работе? - спрашивает Аркадий, - как ваши дела? - Ничего дела. - Знаете, мистер "ничего", так долго не бывает, чтобы все ничего. И все, кто ни спрашивал, получали в ответ - "ничего". На деле же многое происходило, но медленно, со страшным скрипом, и постоянно кто-то его обгоняет, то один журнал, то другой... Только собрался разобраться, что за шипы такие, которыми его вещество впивается намертво, не отдерешь, только взялся, несут журнал - сделано, говорят, знаем уже... И так все время. Получается, будто стоишь в стороне и наблюдаешь, как здоровые мужики тянут рояль на шестой этаж. Хочешь руки приложить, а тебе места нет... Хотя, со стороны глядя, работа у него просто кипит, каждый день догадки, отгадки, много удовольствия от деталей, и мрачность его проявляется только к вечеру, когда он, вымотанный, идет домой - "ну, ничего, решительно ничего крупного не обнаружено!" VIS VITALIS по-прежнему скрывается, то мельком покажется с какой-нибудь интересной молекулой в обнимку, то растает в толпе малозначительных частиц. А дома разговор с Аркадием, у которого крупная проблема почти решена. - Тут и сомнений нет! - говорит старик, - мне совершенно ясно, как память связана с нуклеиновыми кислотами. От таких замшелых выводов юноше становится тошно, хотя он и сочувствует старому дилетанту. Он видит себя копошащимся у подножия, не в силах взлететь туда, где простор! В том, что такое пространство существует, он не сомневается. И карабкается по крутой лестнице со слепыми фанерными окнами, мимо обшарпанных дверей... И в изнеможении бросается на свой диванчик. Он чувствует, что впрягся в огромный воз и тянет его с сотнями таких же бедолаг по ухабистой дороге. Он не боится никакого труда, привык к бессмысленным тратам сил и не замечает их... но вот то, что со всеми вместе... "А ты не знал?.. Думал, оторвусь, уйду ввысь... или найду укромный уголок... Не получается, бегу со всеми. А я хочу один..." ХОЧУ ОДИН - мелькнули в нем слова. Он повторил их шепотом, потом вслух - запечатлел. Теперь уж не уйдешь, не открестишься. Хочу один - перед делом, небом, хотите-верите - перед Богом: со своим вопросом, пусть безнадежно, но - ОДИН. 14 - Наше время - коллективных усилий, - считает Штейн, - кто-то тебя подбрасывает на высоту, ставит себе на плечи. Даже Эйнштейн, одинокий гений, стоял на плечах титанов. Есть, конечно, и обман, иллюзия, что, набросившись скопом, преуспеем. Не-е-т... но на плечах титанов... Марку почему-то горько - всю жизнь на чьих-то плечах?.. - Вы доберитесь еще до этих плеч! - смеялся Аркадий, - вы, бунтовщик впустую. Я так и не вскарабкался, барахтался на уровне животов, пререкался с тюремщиками, потом с неучами в провинции - они меня учили, как учить. Кто не умеет, всегда учит. Справедливости ради следует сказать - такие сомнения и расстройства были редки по сравнению с событиями, радовавшими юношу каждый день. Я неизбежно смещаю акценты, что поделаешь, именно редкие вещи, слова и события привлекают меня. Новое начинается с редких мелочей. Но радости, и сомнения тоже, отступают перед лицом наглой действительности, которая просто обязана хоть раз в день напомнить о себе. "Колонка протекла!" или "Центрифуга полетела!" . Хотя никуда она не летела, а взвыла, заскрежетала, из мелких дырочек попер густой белый дым... В самый решающий момент! Зато в конце дня неожиданная радость - маленький, но твердый ответ на столь же мелкий, но точный вопрос, чудо, голос из-за пределов, скромное, но несомненное сотворение мира! Завтра бы еще... Но завтра только ленивое бурчание и никакой ясности. 15 Так что, хоть и "никак", а худо-бедно события следовали одно за другим, жизнь текла в нужном русле. И вдруг нарушается это понятное ему движение - печальный факт пробивает защитную оболочку, за ней просвечивает хаос, ужас случайных событий и многое другое. Погиб Гарик. Ясности в этой истории не было и нет; несмотря на факты, существует несколько версий события. Факты упрямая вещь, но довольно дырявая, между ними многое умещается. Однажды ночью Гарик очнулся в темной кухне. Он сидел, уткнувшись отечными щеками в скользкую клеенку. Сознание возвращалось постепенно, и еще окончательно не поняв, где находится, он увидел перед собой решение - простое и очевидное - вопроса, который давно считался неразрешимым. Вот так, взял да увидел! За что этому алкашу, пусть несчастному, а Аркадию - ничего? а Марку раз в месяц по чайной ложке! Господи, какая несправедливость... Гарик тут же исчез, только щелкнул стальными зубьями непобедимый Фаинин замок. Фаина проснулась в пять часов и пошла тушить свет на кухне. Лампа пылает, Гарика нет... обычное дело. Но на этот раз сердце почему-то екнуло у ней, то ли насторожили следы поспешного бегства, то ли вспомнила... Пусть смешной, бессильный, жалкий, но лежали ведь между ними тысячи ночей, слезы ребенка, бульоны эти... Она оделась, вызвала двух штейновских молодцов, через десять минут собрались у пролома, и пошли. В коридорах пустыня, на тонком шнуре болтается неутомимый ночник, жалобно звякает колокольчик - сторож обходит доступную ему часть здания... Фаина впереди, за ней молодцы, они крадутся к дверям комнаты, где когда-то лежал на полу, мечтал об утепленном гробе Гарик. Фаина привычным глазом прильнула к замочной скважине, слышит негромкое гудение. О мощности прибора Гарика ходили легенды... Приоткрыли дверь, проскользнули - за пультом фигурка. - Гарик, - во весь свой властный голос сказала Фаина, - я же говорила, не до утра... Но что-то неладное творится с Гариком: молчит, не дергается, не трясет плечом, не насвистывает соловьем - даже не обернулся на призыв! - Гарик... - рыдающим голосом молвила Фаина. Не отзывается. - Прибор, слава Штейну, на месте... - оглядев могучие контуры, сказал один из молодцов, - не успели, сволочи... - он сплюнул, демонстрируя пренебрежение к могущественным грабителям. Фаина тронула фигуру за плечо. Упала тюбетеечка, подарок Штейна, под тяжестью руки опустились в кресло одежды, легли угловатой кучкой. Нет Гарика. Но что это?! Один из молодцов, потеряв дар речи, указывал на магнит. Обнажен от оболочек, направлен на кресло зияющими полюсами!.. Нетрудно догадаться, что произошло - гигантский беззвучный всплеск, отделение биополя от телесной субстанции, мгновенный разрыв опостылевших связей, обязанностей, любовей... Бедный Гарик! Несчастный случай? Рискованный эксперимент, девять мгновений одной трагической ночи?.. 16 Когда начала отрываться, со скрежетом и хрустом, душа от тела, Гарик все чувствовал. Это напомнило ему детство - удаление молочного зуба, шипение заморозки, неуклюжесть языка и бесчувствие губ, и со страхом ожидание, когда же в одной точке проснется, прорежется сквозь тупость живая боль. Так и произошло, и одновременно с болью прорезался в полном мраке ослепительный свет. Гигантский магнит, не заметив ушедшей ввысь маленькой тени, всосал в себя, распылил между полюсами и выплюнул в космос множество частиц, остатки студневидной и хрящевидной субстанций, составляющих наше тело. Они тут же слиплись, смерзлись, и пошли кружить над землей, пока раскаленные от трения о воздух, не упадут обратно, как чуждая нам пыль. То, что промелькнуло, недоступное ухищрениям науки, граммов тридцать, говорят знатоки, - это нечто уже знало, что впереди: никаких тебе садов, фиников-пряников! Но и вечных пожарищ, сальных сковородок тоже не будет. И переговоров со всеведущим дедушкой не предвидится. Предстояло понятное дело - великий счет. Пусть себе мечтают восточные провидцы о переселениях, новосельях - ничуть это не лучше, чем раскаяния и последующие подарки... или рогатые твари с их кровожадными замашками. Нет, нет, ему предстояло то, что он хорошо знал и понимал, чувствовал и умел, ведь непонятным и чуждым нас, может, испугаешь, но не проймешь. Он пройдет по всем маршрутам своей судьбы, толкнется во все двери, дворы и закоулки, мимо которых, ничтоже сумняшеся, пробежал, протрусил по своему якобы единственному пути. И на каждом повороте, на каждой развилке он испытает, один за другим, все пути и возможности, все ходы до самого конца. Бесплотной тенью будет кружить, проходя по новым и новым путям, каждый раз удивляясь своей глупости, ничтожеству, своему постоянному "авось"... И после многомиллионного повторения ему откроются все начала, возможности, концы - он постигнет полное пространство своей жизни. Фаина... Душа его предвидела, как будет упорно ускользать, увертываться, уходить в самые бессмысленные ходы и тупики, обсасывать мелочи - отдалять всеми силами тот момент, когда встанет перед ней яркий июньский денек, Фаина на траве, прелести напоказ... Она обиженно, настойчиво - "когда, когда?.." Когда поженимся, уедем от отеческого всезнайства и душной опеки - когда?.. И не было бы ни того ребенка, малютки с отвислым животиком, ни шестиметровой халупы, ни постоянных угрызений - только сказал бы решительно и твердо -"расстанемся!" Нет, ему неловко перед ее напором, она знала, чего хотела - всегда, и это всегда удивляло его. Он никогда не шел по прямой, уступал локтям, часто не знал, чего хочет - ему было все равно... Все, кроме науки! Он не может ей отказать, что-то лепечет, обещает... Домашний мальчик, считал, что если переспал, то и обязан, заключен, мол, негласный договор, свершилось таинство, люди породнились... Воспитание, книги, неуемный романтизм... "Не обеляй себя, не обеляй - ты ее хотел, оттого и кривил душой, обманывал, думал - пусть приземленная, грубая, простая, коварная, злая... но такая сладкая... Пусть будет рядом, а я тем временем к вершинам прыг-скок!.." И это тоже было неправдой, вернее, только одной из плоскостей пространства, по которому ему ползти и ползти теперь. Надолго хватит, на миллионы лет. Поймешь, что в тебе самом и рай, и ад. 17 Но это же выдумки, говорят здравомыслящие люди, все было куда проще. Окончательно потеряв стыд, он где-то на стороне так нагрузился, что едва доплелся до собственных дверей, ввалился, шмякнулся на пол в передней и храпел до трех, потом прополз к себе и затаился. Фаина решила больше не терпеть. Толкает дверь, входит к нему, шарит выключатель, вспыхивает лампочка на тонком проводе. Головка грифа... почему-то вспомнилось - сидел на камне, в ослепительном южном свете... С Гариком ездили, давно... Воспоминание смягчило ее, и она тихо, без ругани и резких движений: - Гарик, размениваем или съезжай. Он смотрит в потолок, куда ему менять, а съезжать - тем более. Давным-давно что-то сломалось в нем, его преследовало унизительное видение затопленной квартиры, с тех пор он чувствовал себя человеком только под летучими парами. Фаина, постояв, ушла к себе. Он потихоньку оделся, ноги в туфли, и, не завязывая шнурков, поплелся в Институт. Входит в свою комнату, перед ним прославивший его прибор: еле слышно струится вода, омывая полюса, шуршат тараканы, облюбовавшие новое поле... Все здесь уже не так - какие-то наглые приставки, пульты, сколько народу присосалось... Все, все прожитое кажется ему испорченным, захватанным сальными пальцами. Сам во всем виноват. Пожалуй, хватит.

Не надеясь на веревку, он плетется в коридор, где, как спящие бегемоты, притаились мощные центрифуги со вздернутыми высоко вверх чугунными крышками, отдыхают от бешеных сил точеные роторы на титановых струнах, вкусно пахнет машинным маслом... Он вздохнул, положил голову на край, привычным движением опустил рычаг: сдвинут запор с громадной пружины, крышка тронулась и, разгоняясь, всем весом падает на тощий затылок. 18 Так как же было? Все сходятся на том, что несчастный оказался ночью в Институте. Но дальше начинаются расхождения. Тело нашли, но без признаков облучения... и никаких следов на затылке!.. А магнит, действительно, оказался вывернут. Решили, что покойный напоследок, из вредности, испортил бесценную вещь. Потом оказалось - ничего подобного, открытие! создан новый уникальный прибор! Так что мысль, озарившая его на кухне, видимо, имела место. Что же касается души и ее прозрения... С легкой руки классика, все затвердили, что рукописи не горят. Не знаю, но вот люди - исчезают, и бесследно! Никаких, конечно, душ и в помине - только дела, слова, взгляды, жесты, только они, вспорхнув, витают в атмосфере жизни... и тают как туман, если не находятся другие живые существа - воспринявшие по частицам, запомнившие, усвоившие... А если и находятся, все равно несправедливо: человек глубже, сложней, интересней всех своих слов и дел, в нем столько клубится и варится, такого, о чем он и сам не подозревает.

Глава шестая

1 Споры, доходящие до драк, между сторонниками разных течений весьма забавляли Глеба, и облегчали ему жизнь. Он время от времени сбивал людей в кучи и выявлял расхождения, это называлось - диспут. Марк уже наблюдал десятки таких встреч и сам принимал участие, но на этот раз готовилось что-то чрезвычайное: коварный Глеб решил столкнуть непримиримых единомышленников. По всем этажам расклеены черные с голубой каемочкой плакаты - "Экстравертная теория жизни". Тому, кто не знает иностранных слов, еще раз напомню: экстраверты - ученые, верующие, что источник Жизненной Силы находится вне нас. Собрались в просторном зале, сели: слева, поближе к открытому окну, то есть, к жизни, сторонники практика внешней идеи Ипполита. Чуть подальше от сцены, но тоже с этой стороны расселись почитатели чистой науки, единого источника, с искрами в глазах, верой в истину - это болельщики Шульца, теоретика внешней идеи. Самого еще не было, он с болельщиками не якшался, почестей не любил, возникал из темноты и уходил своими путями... Справа развалились, неприлично развязны, нечесаны, небриты, крикливы - ни во что внешнее не верящие приверженцы внутренней идеи, или интраверты: они пришли позабавиться, поглазеть на Дон Кихота, собирающегося выяснить отношения с хитрым Санчо. Посредине возвышается фигура великого организатора всех свар, Глеба-искусителя, эквилибриста и пройдохи; он, стоя за традиционным сукном, утихомиривает публику вступительными словами, обозначает рубежи и горизонты, ориентирует массы - его самое любимое занятие, если не считать простых удовольствий и глазения на экраны работающих приборов. Глеб начал одновременно мутить воду и ловить в ней рыбку. Бросив несколько намеков, он сделал смертельными врагами сидевших на пограничных стульях с той и с другой стороны, потом отметил свои заслуги в деле примирения идей, и, наконец, представил слово отсутствующему Шульцу. И тут же из пустоты, где только край ковра, паркет и ножки стульев, возникли остроносые ботинки, потом брюки, а за ними вся фигура в черной тройке. - От Зайцева небось... - кощунственно заметил Максим, сложив пухлые ручки на животе. На него зашикали женщины, обожавшие маэстро независимо от своих научных интересов. Шульц взошел и тихим голосом начал. В темноте, в заднем ряду Аркадий с усилием различал слова, прислонив ладонь к уху с седыми рысьими кисточками, и наклонившись так, что заныла поясница. 2 Слушал и Марк, он в третьем ряду, перед ним серебрится затылок Штейна. Учитель на расстоянии, к этому юноша уже пришел, хотя для убийства не созрел еще. Он уже не тот мальчик с сияющими глазами, каким был в начале. Из него вымело и восторженность и самолюбование. Зато обнаружились странные отклонения, не присущие истинному служителю этой веры - он все хочет сделать сам, никого не слушает, ни с кем не дружит, даже ради дела, погружен в сомнения, не радуется успехам... Он смотрит на Шульца, его смущает неистовство странного человека, понявшего, что самое важное не в нем, а где-то снаружи. "Это не по мне!" Он тут же корит себя за ненаучное высказывание "вникни в факты, ведь для ученого - где истина, там и я". 3 О чем говорил Шульц, трудно рассказать несведущим в науке, особенно, если сам несведущ. Он начал, наклонясь вперед, бледным лицом паря над первыми рядами. Он летел в безвоздушной высоте, глаза в глубоких впадинах полны огня, с кончиков когтистых пальцев сыплются искры... Ничто на земле не происходит без высшего влияния, ничто не остается незамеченным и безответным, на нас струится свет истины, мы, по мере сил, должны отвечать, и, даже не сознавая того, отвечаем. То были не простые слова - стройными рядами шли доказательства: погода, землетрясения, солнечные пятна... наконец, вся жизнь под управлением и наблюдением, в том числе и стройные пляски молекул, которые маэстро наблюдал через увеличительное стеклышко... И все совершенно научно, с большим педантизмом записано на бумаге, папирусе, телячьей коже, закопченном барабане... Никаких духов не вызывал - басни, сплетни - он только о вечном огне, неделимом центре жизни. Он против необоснованных утверждений, что можно призвать души умерших - вздор, мертвые уходят и не возвращаются. Где центр - вот в чем вопрос!.. Зал в искрах, по спинам мурашки, женщины сползают с кресел, протягивают кудеснику руки - "где, где?.." Справа, где окопались штейновские консерваторы, ехидство и смешки; Ипполитовы приспешники, наоборот, подавлены и молчат: маэстро, выстроив общую теорию, закрывает им дорогу к опошлению идеи мелкими фокусами. - Небольшой опыт... - Шульц скромно вытаскивает из рукава потрепанный томик, из другого запечатанный сосуд - пробка, сургуч... Поставил сосудик на кафедру, у всех на виду, читает на заложенной странице, монотонно, с хрипом, завываниями... замолкает, уходит в себя, нахохлился, смотрит вверх, и птичьим голосом выкрикивает несколько странных для нашего уха слов. И чудо! колба засветилась туманным голубым, все ярче, вот уже слепит глаза - и со звоном разлетелась, по залу разносится запах озона и лаванды, которой травят вездесущую моль, способ надежный и безвредный. - Факт связи налицо, нужны дальнейшие усилия. Шульц сошел в зал. - Чего он туда кинул? - вопросил Максим, который ни во что не верил, но фокусы любил. 4 Конечно, ничего не кинул, и страшно устал, черный костюм волочится балахоном. - Поле, поле!!! - кричат его сторонники, - дай нам поле, мы переделаем мир! Накормим семьи, успокоим жизнь... Мы не оставлены, не забыты, за нами в случае чего присмотрят, не дадут незаметно, без вознаграждения сгинуть, осветят будни, оправдают надежды, утешат, утешат... - Чертовы идиоты! - с досадой сказал Штейн, - истина никому не нужна. При обсуждении он встал и говорит: - Вера докладчика чиста, он бессознательно внушает нам то, во что верит. А сотрудникам сказал: - Может он гений, но только гений желания, а желание у него одно верить. 5 Марк вспомнил, как на днях приперся к нему сам Ипполит. Штейн в командировке, и этот тайным образом просочился на вражескую территорию - с подарочками, цветными наклейками, импортными карандашиками, белый человек к туземцу. Предлагает совместный труд "ваши вещества, ваши вещества..." Не дождавшись согласия, криво усмехнулся: - Вы несговорчивы, это все ваше поле. Сильное, спору нет, только форма подкачала... И стал подкручивать Марку у правого виска. Тот с трудом отбоярился, пусть кривоватое, но мое... а вскоре чувствует жжение под веком. - Да у вас коньюнктивит... - глянул всеопытный Аркадий, - ячмень собрался. И неожиданно быстро и точно плюнул в глаз. Марк отшатнулся - и этот! Аркадий же, без стеснения: - Старинный способ, помогает. - Аркадий... - Что, что Аркадий?.. Так было и будет, наука тут ни при чем. 6 После Шульца, казалось, делать нечего, вершина науки обнажилась от туч. Но Ипполит не дрогнул, вышел, за ним вереницей ассистенты, волочат кабели, трубы, сыромятные кожи, канистры с голубыми и желтыми метками, усилители, громкоговорители... И началась свистопляска. Ипполиту не надо теорий, он сразу быка за рога - обвел зал мутноголубым взглядом: - Усните... и чувствуйте - везде токи, токи... Из рядов тут же вываливаются мужчины и женщины, кто с руками за головой, кто за спиной, кто с вывернутой шеей... дергаясь, блюя на ковровую дорожку... - Нет, нет... - вскочив с места, Глеб призывает к порядку, у самого судорожно дергается рука. Половина зала в корчах, сопят, свистят носом, хрюкают, другая половина в недоумении или смеется, сучит ногами, с удовольствием наблюдая поведение коллег. Причем, смешались лагеря и убеждения, и среди штейновских сторонников оказалось немало сопящих и хрюкающих... Но главное только начиналось: овладев залом, Ипполит сосредоточился на внешней силе, стал вещать, цитируя классика Петухова, о разного рода вампирах и карликах, сосущих и грызущих, впивающихся, творящих черные дела... И в воздухе перед ним возникали ужасные рыла с клыками. обагренными людской кровью, сверкающими неземной злобой глазами... и все они были знакомы докладчику, занесены в его списки, от высших чинов, редко наведывающихся к нам, до едва заметных глазом, но вызывающих болезненные язвы и расчесы. Впавшие в транс прекрасно видели этих гадов и в то же время не замечали своих трезвых соседей, те же, наоборот, наслаждались поведением братьев по разуму, и ничего, кроме огней в темноте, углядеть не могли. - Может голограмма для восприимчивых? - задумчиво сказал Штейн, - у него несомненные способности... Сверкание прекратилось, Ипполит перешел к следующей теме. - Я вызову несколько душ, - он говорит. Как я говорил уже, среди экстравертов нет единого мнения, сохраняются ли души сами по себе, со своими личными достоинствами и недостатками, или же, как доказывал Шульц, вливаются после смерти в общий центр и растворяются в нем. Шульц, сторонник истины печальной и жестокой, принципиально против вызывания, этого невероятного опошления внешней идеи: взял, видите ли, да притащил к себе на кухню гения, чтобы с ним потрепаться, картинка милая сердцу хрюкающего обывателя, но чуждая высокой науке. - Пожалуй, хватит, повеселились, - Штейн встал и не спеша пошел к выходу, за ним его сторонники, из тех, кто не уснул и мог волочить ноги. Штейн не такой уж ортодокс, чтобы все здание жизни сводить к простому сочетанию молекул - он твердит о сложных цепях, запутанных сетях, в которых рождаются образы; мы вспоминаем наши чувства, прикосновения, звуки, слова - и вся эта толпа крутится и вертится по бесконечным путям - внутри нас, внутри нас... "Мы сами себе и духи, и дьяволы, и вампиры" - так он говорил, и верный ученик был с ним согласен: человек все может, всего добьется, сам себе и Вселенная, и царь, и Бог.

7 - Душа, душа... космосу на нас начхать, может, и создал, да бросил, выкручивайтесь, как можете, - усмехается Аркадий. Они как-то вечером после диспута заговорили о душе, о тонкой субстанции. Марк только-только примерился к простым ощущениям, как вынырнули американцы, навалились на душу... и стало ясно, что никакой особой материи, а только удивительная структура, напоминающая запутанный клубок шерсти - настолько переплетена и взъерошена, что стоит потянуть за один из концов, как весь ком съеживается, стягивается, и чем больше стараешься, тем меньше надежды размотать, не разрезая, конечно. - Я-то думал, под ложечкой найдут... - задумчиво молвил Марк, он переживал свое отставание, - иногда чувствую там что-то странное... А они из аденомы - чушь собачья! - Совсем не чушь, - -засмеялся Аркадий, - чудесно, что из аденомы, там наибольшая концентрация души: представьте, старик, угасающая сила тела, а жажда жизни многократно возрастает - воспоминания, мечты, унизительные поражения каждый день... Кто еще острей чувствует жизнь, чем теряющий ее старик? Американцы практики, а вы фантаст, недаром ваши труды фантастическими называют. Марк был уязвлен, это он-то фантаст? - идущий мелкими шажками, да все от печки... - Я исхожу из простого ощущения, к примеру, хватаю кролика, когда он жует, поглощен самым важным процессом - фиксирую, выделяю, разлагаю... - Не огорчайтесь, - утешает его Аркадий, - они далеко не продвинутся своими безумными скачками. Им не дано понять, что главное в душе. Пустота! То есть, способность чувствовать, и воспринять еще, еще... Остальное - простые воспоминания. Так что работайте спокойно своим путем. 8 Мы снова в зале. Ипполит только что начал завывать как яростный кот, перед ним теплится свеча на карточном столике, весь зал в темноте. Он с большим старанием произносит хрипящие, вырывающиеся с мокротой слова, раскачиваясь при этом как старый еврей. В детстве, Марк помнил, сидели за длинным столом, ждали, пока стихнут завывания, ели яйцо, плавающее в соленой воде, намек на давнюю историю... Мать усмехалась, визит вежливости к родне, соблюдение приличий. Ахнула восприимчивая публика, гул по рядам, грохот падений со стульев, у некоторых иголки в пятках - появилась тень. Ипполит торжественно возвестил: - Его Величество Последний Император. Благоговение жирным пятном расползлось над головами. Ипполит, смиренно склонясь, подкидывает кукле вопросики, тень на хриплом немецком - "йя,йя... нихт, нихт..." После телечудес со страшными рожами, цветных голографических фокусов это было скучно. Марк не знал, откуда взялся свет в колбе у Шульца, он надеялся, что гений стал жертвой ошибки. Здесь же... он вспомнил фокус с монетой... Его мысли прерваны грохотом, зал встает, и первыми сопящие и хрюкающие, они как огурчики, а за ними почти все остальные, и в едином порыве толпа затягивает нечто среднее между "союзом нерушимым" и "Боже, царя храни..." Дождавшись апогея, Ипполит ставит многоточие, вспыхивает свет, тень растворилась, объявляется перерыв. После него фокусник, улыбаясь, обещает поп-звезд, в том числе недавно скончавшуюся Мадонну, естественно, без ничего. Нет, вперед выпрыгивает Шульц, он взбешен, требует обсуждения, вопросов, ответов, сопоставления точек зрения, обещает разоблачение мошенничества, жаждет справедливости, Мадонна ему ни к чему. - По-моему, ясно, мы в практике продвинулись несколько дальше, чем вы в теории... при всем уважении к вашей пионерской миссии... отвечает Ипполит. И зал одобрительно - "конечно дальше, конечно!" - Дурак он, - сообщает Марку пробравшийся из задних рядов Аркадий, зачем только вылез со своими скромными перышками? Что у него там в колбе разгорелось, ума не приложу. Может, плюнул в натрий?.. или, действительно, поле... - Мадонну, мадонну! - ревет зал, и никакого обсуждения не хочет, тем более, разоблачения. 9 Граница науки в данном вопросе, как я понимаю, довольно размыта: одни уверяют, что передвижение предметов силой воли - дело обычное, другие с пеной у рта доказывают - никогда этому не бывать!.. кто верит в парящих иогов, кто не признает даже возможности, на дух не выносит, кто знает про действие нервных узлов, концентрирующих энергию с далеких звезд, кто и знать не хочет, кто считает себя истинным пришельцем, а кто смеется, пальцем крутит у виска... Марку, как истинному ученому, мало видеть глазами, ему факты подавай! Может, гипноз или химический какой-то фокус... да мало ли пудры для наших мозгов!.. - А что твердил этот манекен? - Аркадий имел в виду императора. Старик не знал ни единого иностранного слова и не желал учить их. - О своей гибели, все по журналу "Огонек". Стало ясно, что диспута не предвидится, а будет Мадонна без ничего. Глеб в перерыве исчез, пропал и Шульц, научная часть закончилась. Истинные ученые, их оказалось немного, разочарованные, потянулись к выходу; остальные, нервно зевая, ожидали раздетую звезду. 10 Через пару дней, найдя предлог, Марк отправился к Шульцу. Он застал мистика в глубоком кресле. Шульц яростно грыз ногти и выходить из прострации не желал. Наконец, он обратил в сторону Марка затравленный взгляд и пробормотал: - Каков подлец!.. Марк понял, что маэстро глубоко уязвлен. - Кто, Ипполит? - Жалкая пешка! Глеб все подстроил, а обещал - будет присто-о-йно, новые данные, пульсации космоса... Как не участвовать, это же моя тема - пульсации. А оказалось - балаган! Как можно вызвать душу, когда ее после смерти просто нет! Душа при жизни нужна, потом опять вливается в общий источник, теряется в нем, я знаю! - Простите, почему колба лопнула? - Марк задал прозаический вопрос, чтобы разрядить обстановку. - Наверное, стекло с дефектом, - пожал плечами Шульц. - А что за тексты вы читали? - Какая разница! Я притягиваю центр, оттуда свет, смотрите! Маэстро ставит на стол обычный чайный стакан, пустой, грязный, со следами пепла на дне. Сел поглубже, погрузился в себя, через минуту "видите?" Марк смотрит - ничего. Шульц снисходительно смеется: - Чувствительности маловато, понятное дело - десять процентов... Берет руку Марка своей длинной кистью, приближает к стеклу - и стенки засветились! на дне курится дымок... - Все. - Шульц отпустил руку. - Сплошное опошление! Этот император фантом, пустая оболочка. Нельзя вернуть земную форму. Знахарство, колдовство, безграмотность, издевательство над людьми, не отличающими сна от истины. И, внезапно сжавшись, устало опустил руки: - Мне холодно здесь, хочу исчезнуть, сгореть, уйти из ледяного плена, вернуться к смыслу... Блики, пепел, треск поленьев... Дано мне тело, я жил... хочу обратно... И далее уж совсем непонятное, бормочет, уставившись в угол, впалые глаза печальны. Марку стало жаль его, хотя так и не понял, что светилось, то ли фокус, то ли химия разыгралась от совместного тепла... - Жалко Шульца, - говорила одна лаборанточка другой. - ну, и что, если отстал, он все равно симпатичней этой бледной поганки. 11 - Довольно, - говорит Марку Фаина. После очередной размолвки был и привычный звонок, и призыв... Но он уже не бежит - подождав, идет не спеша, обдумывая по дороге свои проблемы. Явился, наигранная страсть... И вдруг вспоминает - не запер колонку! Значит, все снова?.. Нет, слишком много неожиданностей истреблено, слишком много обстоятельств зажато в кулаке, когда еще схватишь момент! Надо смыться! Он осторожно уходит от объятий. Она не отпускает, требует объяснений. Он чувствует - устал упрашивать, ловчить, объяснять... Лопнула струна, и стало ясно: свободен. Он молча одевается. Она чувствует новое в нем, и понимает, что конец. Давно ждала, готовилась, и все равно обидно - как это ему, раз плюнуть?.. За это вслед за ним вылетела мятая рубашка и старые кеды, которые он одевал у нее, чтобы не портить ковры. 12 Примерно в те же дни его догоняет начальник тайного отдела. Он давно на пенсии, но подрабатывает месяц-два в году не прежнем месте. Является, снимает запоры, смахивает отовсюду пыль, наполняет графин... Начальник встречает Марка как своего - "заходи, друг..." Все здесь по-старому, графин на месте, стол, ручка-фонарик-магнитофон ждет исповеди. Только дверь постоянно приоткрыта. - Тайн больше нет, - добродушно сообщает полковник. - Времена-то какие... - сел, локоть поставил на живот, - керосином пахнет!.. Марк промолчал, про керосин он слышал всю жизнь. Раньше удобней было, он подумал, а теперь от двери дует, сил нет. - Ты, говорят, с Альфредом дружишь? - У нас совместная работа. - Во-о-т, так ты внимательней смотри, понял? Он не из этих ли? - Из каких? - Из тех самых... - Тех, кто раньше? - Кто позже. - У нас работа, а вы чем занимаетесь? - Мы на страже. - внушительно отвечает полковник. Налил полный стакан, выпил, две капли сорвались с мясистой губы. - Если что, зайди. - Не обещаю. Начальник нахмурился, но тут же разгладил брови: - Как знаешь... но мы учтем. И это "учтем" долго крутилось в голове. Как ни вывертывайся, они у нас в крови - и появился в Марке новый центр мыслей и тревог. Даже дома стало не так, как было - исчезло чувство пленительного, если высоким языком, пленительного спокойствия, оторванности, заброшенности какой-то, которые он так ценил... Но прошло время, и это "учтем" исчезло из сознания, ушло в глубины, и только иногда, по ночам возвращалось - "мы учтем..." 13 Что касается Фаины... Как говаривал мой приятель, он давно в Израиле пенсионер, -" не все так просто..." Она была нужна ему, он был привязан, зависел, может, даже любил?.. - кто знает... Может, она ему немного как мать? - та же сила, решительность?.. Он хочет все вернуть! "Нельзя, совсем другой человек" - он уверяет себя. Но очевидная истина не убеждает. Его ощущение жизни, чувство устойчивости, неустойчивости, чувствительность к каким-то носящимся в воздухе флюидам - они вступают в спор с его же тягой к ясности, к точному слову, разумной жизни... Раньше он с интересом и сочувствием следил за своими качаниями между полюсами, не подозревая внутреннего разлада. Теперь же он все чаще чувствует себя растерянным, беспомощным перед миром, который не преемлет многозначности. Внутренняя стихия пугает неуправляемостью: чем упорней он стремится в страну разума, тем сильней его тянет к хаосу и сумятице чувств, к неразумным поступкам... Жизнь идет не так, не так, как он мечтал!

Глава седьмая

1 Как-то разом оборвались эти семинары, споры, скандалы, диспуты, очереди за деньгами... Впрочем, память вольно обращается с фактами, охотно извлекает одни, глубоко хоронит другие, подчиняясь текущему моменту. Еще своевольней она поступает с ощущениями прошлого. Как же все-таки было? Покачаешь головой и вздохнешь... Так Марку детство казалось темной щелью, из которой он выглядывал много лет. Он убеждал себя - не так было! вспоминал светлые дни... но факты таяли, а мрак оставался. Он видел свет только впереди, а себя - постоянно на границе света и тени. Но одно несомненно - начался новый этап жизни: появились достижения.

Первым был Штейн, он вдруг изменил своей привычке есть, пить и спать вовремя, стал хмур, просиживал бархатные штаны, что-то чертил, а потом собрал сотрудников и объявил им новый закон жизни. Битых два часа объяснял, никто ничего не понял, кроме того, что закона не было, а теперь он есть. Не отстал и Шульц, его постоянный соперник, он в своей манере, никого не собирал, а неожиданно возник на скучном сборище - "строить новую ограду или не строить..." - вытряс из рукава какую-то палочку и, потрясая ею, стал вещать, что обнаружил, наконец, постоянную щель в пространстве, и с помощью этой вот заклинательной штучки может теперь прокатиться к центру. - Кажется, у маэстро крыша поехала - смеялся Штейн. Его-то сразу признали, и даже журнал "Сайенс" напечатал за три дня, чтобы не опоздать с нобелевской премией, срок выдвижения на которую истекал через неделю. Шульц же, осмеянный, удалился, и начал переносить в неизвестность большие предметы. Тут уж встрепенулась Агриппина, она никуда не исчезала со времен свержения и корчевания, и даже успела распродать дюжину институтских стульев на барахолке, была разоблачена и униженно просила прощения у самого Глеба; теперь она пуще зверя набрасывалась на всех, выискивая следы пропаж. Повезло и бывшему шпиону, он предпринял первое наступление на Глеба, вызвав к тому душу покойного президента академии. Дух припер Глеба к стене, кричал, брызгал слюной, потрясенный тем, что произошло с некогда замечательным зданием Института... потом с оглушительным треском лопнул. Ученые головы решили, что академик вздремнул и видел сон. Свои козыри Ипполит с Дудильщиковым приберегали до особого момента, довольствуясь пока мелкими пакостями. Глеб расстроился, сразу поняв, в чем дело. Но в целом и у него все шло неплохо: в Институте побывала толпа академиков, их катали в колясках с собачьими упряжками, показали дрессированную акулу, подвели к знаменитому прибору с табличкой: огромные магниты шевелились по заданной программе. До Шульца, правда, не добрались, коридор на полпути прервался, впереди темень, странные свечения, почище, чем у Стругацких. Глеб по телефону сделал внушение, Шульц рыкнул в ответ и первый бросил трубку, за что полагался выговор, но не до него было. Глеб кинулся провожать чинуш, и по дороге "добил" - выпросил деньги под любимую кровь и другие проекты века, а также разрешение беспрепятственно перекраивать здание, после чего взялся с новыми силами возводить этажи и корпуса. Повезло и Борису с Маратом, новый знак оказался благоприятным для жизни, устойчивость ее теперь не вызывала сомнений, усилиями домашней науки катастрофа была предотвращена. Все эти события пробудили в народе самые неожиданные суждения. На базаре одна женщина со средним образованием говорила другой, что в Институте обнаружили неизвестную ранее зону, где сидят враги и выращивают у людей крылья, неудачных режут на запасные части, а лучших отправляют на новую планету, которую собрали около луны. -Там воздуха сколько хочешь, а питание!.. Пересылают за большие деньги, наживаются. Вторая, молча выслушав, говорит: - Это что-о-о... я сама, сама! видела в программе "Вести" женщина-птица, у нее головка маленькая, черненькая, как у цыганочки, а дальше по щекам, по плечам - пе-е-рья... и, конечно, крылья - я сама видела! Не обошло счастье и Альбину, ее заводик прославился тем, что стал выпускать чудную зубную пасту, с добавками из микробов, поедающих всякую дрянь: пока чистишь зубы, микробы, вместо того, чтобы выделять вредную кислоту, трудятся над спирохетами и прочей живностью в дуплах и щелях. Пасту признали как номер один в районе, и в отдел к Штейну потекли деньги, правда, наши, но кое-что приобрели: печатную машинку, телескоп, бинокль, фотоаппарат, и, наконец, стереосистему, давнюю Альбинину мечту. Теперь семинары шли под Баха, любимца современности, для подогревания же страстей ставили Бетховена. "А что мы еще могли?.." - Альбина и здесь права, что они могли еще купить на эти "... рубли", как выразился Штейн, любитель русского мата. Достижения примирили многих врагов, каждый считал, что достиг большего, чем сосед, и был полон жалости, и понимания. А Марк?.. 2 И он, наконец, обнаружил нечто... как охотник, который бродит по лесу вдоль и поперек и все время встречает следы обычного размера, и вдруг: перед ним огромные, глубоко вдавленные... а когти! - и возникает совсем иное настроение. До этого он уже нес свои вещества с колонки на колонку, очищая и выявляя их суть, с некоторой скукой, и даже смятением - то и дело выныривал из-за угла ловкий англичанин или японец, подхватывал часть его добычи и скрывался. Марк только отряхивался, ощущая все уменьшающуюся тяжесть ноши. Что это были за новые вещества, мне трудно объяснить вам. Они несомненно природные, выделены из клеток и тканей, очищены и усилены до неузнаваемости. Введенные зверям обратно, они пробуждают в них отчаянную жизненную силу, выносливость к неожиданным переменам. Ведь, как писал новейший поэт, нас отличает именно неспособность воспринять новое, в этом бессилие нашего положения!.. Но от окончательного ответа эти молекулы уходят, не даются, хоть плачь. Нет сомнения, они связаны с VIS VITALIS, но сама она упрямо остается в тени, то покажется мельком, то снова исчезнет, и вместо живых молекул - кучка грязи на дне пробирки! Наконец, он припер ее к стенке! Готовится к решающему опыту, любовно выбирает смолы, набивает эти чертовы колонки, всегда с ними что-то случается!.. многократно переделывает - и вот, готово! Завтра он получит чистое вещество, оно в десятки раз сильнее прежних. Почти чистая сила, вещество, доведенное до порога невесомости! Он устало оглядывает все вокруг. В холодильнике в крошечной колбочке ждет разоблачения мутная жидкость. "Высплюсь, и с утра начну..." И вдруг понимает, что совершил полный круг, снова вернулся к началу, опять перед важной целью, как когда-то у Мартина. Правда, вырос, повзрослел, много умеет, знает, но... Нет в нем той радости, что была, обожания Учителя, веры во всемогущее знание, восторга - нет!..

Он ужасается - что произошло? Не верит себе, лихорадочно ищет, собирает по крупицам... Но радость по крупицам не соберешь - чего нет, того нет. Радость нам дают мгновения, прожитые легко и свободно. Постоянные отчаянные усилия приносят свои плоды, но не только сладкие. Нельзя безнаказанно нарушать равновесие легкости и тяжести, усилий и парения: то, что дается нам слишком трудно, необратимо нас изменяет. Ничего особенного - твое дело стало работой, как у многих, пусть интересным, но трудом: оно не освещает больше всей жизни. Но он так не может, ему не хватает света, он словно заперт в душной камере и задыхается... Липкий ужас охватил его: перед ним маячил кошмар обычной жизни. И так же неожиданно, как приступ удушья, все кончилось: он снова в окружении молчаливых друзей, проснулся интерес к острой игре, заботам ума... быстрей, точней, выше... знать, знать, знать... 3 - Вы так не должны, - убеждает его Аркадий. - Вы достигли многого: из этих веществ, как минимум, сделают лекарства. - Вроде женьшеня, для старичков. - Чем вы недовольны, я за тридцать лет так не поднялся, а вы пришли, увидели, и р-раз - готово! - Пришел, увидел... десять лет! - А что вы хотели? - Что я хочу... Он ясно выразить еще не мог. Его испугал приступ безнадежности, который он испытал. - У вас портится характер, это плохой признак. Впрочем, в ваши годы я еще чище бесился, цепи грыз - пустите, мир переверну!.. Мир изменяется, но его не изменить. Он обладает спасительной инерцией... от таких вот... Раз в сто лет кому-то удается найти рычаг, совершить чудо. Так что не надейтесь, живите интересом, иначе истощитесь, и все потеряете. Иногда я благодарен судьбе... случаю, который вы презираете. Повезло бы, стал бы завистливым, желчным, вечно себя грызущим... Пусть я без надежд, но моя лаборатория - чистая радость... как в детстве карандашиком малевали... Марк смотрит с изумлением на Аркадия - не ерничает, не шутит старик.

4 Наутро встали рано, собрались позавтракать. - Аркадий, вы против науки... - Значит, не поняли еще, вам рано. А он меняется, подумал Марк, - странно, ведь старик... Действительно, Аркадий с годами все меньше об открытии, все больше о разном: то детские задачки решает, то прогуливается с заклятыми врагами, то еще занятие себе придумал - сажать кусты, и под окнами у них теперь тянутся вверх чахлые ростки. Ездит в центр на барахолку, компании водит с подозрительными типами... Чему он радуется в своей каморке, ведь интерес без цели должен чахнуть как беспомощное дилетантство?.. Как Марк ни удивлялся, Аркадий суетился и радовался жизни. Но пора, пора за дело. У Марка решающий день, сколько больших и малых кочек нужно перепрыгнуть... - Пошли? И оба вышли в неприглядную зимнюю темноту. И я прощаюсь с ними - с тревогой, надолго.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

Глава первая 1 Сменились несколько раз декорации, прошла зима, настало лето, снова осень, опять зима... Темнота накрыла в очередной раз город и окружающие поля непроницаемым куполом, от одиннадцати до трех брезжил серый, непонятно откуда взявшийся свет, и угасал до следующих одиннадцати. Унижение темнотой и сыростью преследует нас, жить в зоне замерзания воды - безумная затея. К тому же новое время стучится в ворота: Институт оголился, там, где раньше плакат на плакате - семинары, диспуты, собрания - теперь одна пупырчатая броня. Денег никаких, списки вернули, да еще посмеялись, покрутив пальцем у виска... Потом вдруг денег стало мно-о-го, зато исчезло все остальное, потом снова стало наоборот, и пошли круги, циклы, завихрения... - Мы в воронке, - радостно говорил Шульц, - значит, скоро, скоро выйдем на полный контакт! - Промежуточная фаза, - определял Штейн, - отсюда потеря видимости, неустойчивость ориентиров и немилосердная тряска. На фоне усталости и безверия блистала звезда Ипполита, он прибрал к рукам пол-Института, начал врачевать самое неизлечимое, греб деньги неразрезанными листами, и увозил в центр менять на валюту. И тут Глеб назначает совещание. Большой зал прибрали, вымели окурки и бумажки, починили кресла, с которых полосками сдирали кожу население шило куртки - распахнули окна и двери, проветрить от пыли и гари, постелили ковровые дорожки... - Глебка в очередной раз интриганит, как бы сам себя не перехитрил, - говорит Аркадий. - Что же он сегодня придумал?.. Но идти отказался - "расскажете, - говорит, - я открытие никак не добью..." 2 Народ стекался мелкими ручейками. Прошел Гудоев, восточный специалист, иссеченный шрапнелью недавних боев, защитник тридцати трех полей. Прошмыгнул Николай Николаевич, тоже важная персона, напоминающий мучного червя с головкой грифа и красными цепкими лапками, любимец партии, теперь месткомовская крыса, вечно зябнущий, хихикающий, ядовитый и коварный. За ним проковылял Теодор, трясущийся козел, важно качая длинной шеей, увитой коричневым бантом. Тихо вкрались двое неразлучников, Борис и Марат, стыдливо отворачивая рты, дышащие самогоном и чесноком. Вбежал Сонькин, брюнет с безумными глазами, из команды Дудильщикова, вплыла старая дева Кафтаниха, с выцветшими глазками-пуговками и мешковатым бюстом, задвинутым подмышки, истеричная мадам, открывающая каждый день по пришельцу... втиснулся необъятный грузин Шалва, заместитель Ипполита по блюдечкам, он дома соорудил посадочную площадку с баром и бильярдом... возник из темноты некто Арканя /не путать с почтенным Аркадием/, тощий малый в длиннополом кафтане на старинный манер, старательно окающий, он неутомимо преследовал лаборанток, а, загнав в угол, разочарованно отворачивался... Дальше повалил уж совсем разный народ, жаждущий зрелищ - молодые лаборанточки, скучающие от зрелости дамы, пенсионеры, ветераны различных передряг, принявшие обычную дневную дозу, за ними честные малые, младшие чины, копающие во мраке... эт сетера, эт сетера... И пауза. Затем ввалился, отдуваясь, пенсионер, отставной начальник сыска, фонарик при нем; полковник по старой памяти в первый ряд, раскинулся на три стула. Наконец с потрепанным портфельчиком, простой, бесцветный, настоящий наш - вбегает Ипполит. И надо же! Сталкивается с неизвестно откуда взявшимся Шульцем. Оба пошатнулись, Ипполит вежливо гнется в поклоне, Щульц без внимания, скользнул во второй ряд и замер, прислонившись затылком к высокой спинке, снова невидим. А шулер и пройдоха под громкие приветствия проходит к своим, жмет руки, говорит направо и налево комплименты, шлет во все стороны поклоны.

Появляется Штейн, справа Иванов, слева Максим, чуть поодаль две дамы - и молодой человек. Он теперь явно ближе к шефу, наверное, успех? Хотя по лицу не скажешь - по-прежнему мрачен, разорванный ботинок, расстегнутый ворот, трехдневная щетина, блестящие от недосыпания глаза... Фаина явно стареет, Альбина как всегда - тонка, язвительна, прокурена, бросает надменные взгляды на сборище. За ними идет Зайницкий, красавец с польскими чертами, любимец дам и лучший лектор, он с утра за Штейна, вечером вещает за Ипполита, до самых до окраин доносит идеи науки, свободы и жизни после смерти. С ним под руку Юра Лизарев, тоже вальяжный мужик, потрясающий рассказчик, вкусно выпевающий детали. Если его спрашивали - "какая модель верна?" - он тянул - "эт-то проблэ-э-ма..." и, беря под руку, заводил рассказ про Петра Петровича, который сначала думал, а потом передумал, и что из этого вышло... История прерывалась у Юриных дверей. 3 - Как-то вы рассказываете странно, будто пасквиль читаете, выговаривает Марку Аркадий в тот же вечер за чаем, - у вас персонажи все одинаково противны, что наши, что не наши... Я люблю, чтобы видно было, кто ангел, кто злодей. - Не вижу ни злодеев, ни ангелов, все серо. Аркадий много знал - и как пришел успех к молодому человеку со стороны нового вещества невиданной силы, оно пробуждало к жизни самых унылых крыс... и что, несмотря на это, Марку все на свете надоело... - Ничего, перемелется, - считал старик, - а то, что вы открыли, я думаю, и есть сама Живая Сила, только пришибленная чуток. А ка-акже по-другому, у нас-то... Проще говоря, энергия заблуждения, то есть, страсть или зуд делать глупости, не переводя дыхание. Не о ней ли всю жизнь талдычит бедняга Шульц? Ищет, чудак, в космосе, а она-то вот -внутри! - Таких энергий за полгода десяток найдено. И правда, сначала вроде бы открытие, и вдруг, оказывается - таких веществ много! Моментально толпа кинулась - выделять, исследовать... Марка сразу оттеснили, забыли. - Пусть, - он говорит Аркадию. - Зато интересно было. - Нет, жаль, - вздыхает старик, - не успели довести до конца. Была бы на доме табличка - здесь жил лауреат... Может, и меня вспомнили бы. - Вы заявили о себе, пусть с ошибочками, неважно, - Штейн всегда выгораживает своих, - а японцы это японцы, что с ними поделаешь. Обскакали, дело обычное. Его другое поразило - сколько времени и сил потратил, а к своей картине жизни так ничего и не прибавил. И умней не стал, наоборот - злей, суше. Куда только делись мечты - разум, видите ли, постигнуть, жизненную силу схватить, как жар-птицу, за косматый хвост... Ненормальный! VIS VITALIS - задачка на века! Она и здесь, и там, покажется и тут же ускользает, уходит из старательно расставленных сетей, оставляя только светящийся след. "Зато полезное дело... вложил свою крупицу..." - он старательно себя убеждает, но радости не чувствует. Эгоист! - он ругает себя, но и раскаяния не ощущает. Теперь не он держал свое дело в руках, наслаждаясь умом и смелостью, а оно само цепкими щупальцами схватило его, и, скупо платя разменной монетой, высасывало силы. Отвлекало? От чего?.. Он пытался вспомнить, но мысль растворялась, как сон при пробуждении. 4 Но мы отвлеклись, люди ждут. Наконец, вбежали молодцы из личной охраны академика, небрежно катанули красную дорожку, недокрутили, академик перепрыгнул, погрозил пальцем, влез на вышину и запел свою песенку - не просто так собрал-от дел оторвал, денег нет и не будет, поэтому следует, не распыляя сил, определить истинное направление.

- У нас две модели проявили себя, давайте, разберемся. Слово Штейну, он идет, выставив вперед могучую челюсть, начинает, радуясь своей легкости, плавной речи и красивому голосу. Он без всякой дипломатии с места в карьер начинает побивать камнями современные безграмотные увлечения - бесконечные эти поля, чужеродную энергию, которая сочится из всех дыр и щелей, заряженную воду, предсказателей, пришельцев, упырей и вурдалаков, иогов, христиан, иудеев, мусульман и весь наступающий на светлое здание мрак и бред. Затем он переходит к положительной части - "причина жизни в самой материи..." - густо цитирует Марка с его новым веществом, открывающим путь к полному разоблачению VIS VITALIS... Он выложил с немалыми ошибками все, что в него за полчаса до этого впихнул Марк, выпалил добросовестно, с жаром, но все же с облегчением пересел на своего проверенного конька - ринулся в самые высшие сферы, где был неподражаем: он говорит о науке, как об искусстве, и искусстве как науке, густо цитирует стихи и прозу... - Все в нас, - он заканчивает, - поэтому, люди, будьте бдительны, не поддавайтесь на обманы фокусников, гипнотизеров и мошенников. Редкие аплодисменты, свист, топот, треск стульев, предвещающие бурю. Люди другого ждут, они трезвости не хотят, серьезности как огня боятся - они верить желают, верить!.. Такое уж время: растерянного безверия - и отчаянного ожидания чуда. Когда нет спокойной веры в жизнь, то остается верить в то, что вне ее. Это порой похоже на расчесывание зудящих мест - до боли, до крови, зато с безумным интересом. Штейн возвращается на место по узкому проходу, слева к нему тянутся чужие лапы, норовят порвать модный пиджак, справа свои жмут руку, радуются... Очередь за вражьей силой. 5 Они существенно продвинулись, это тебе не какие-то никому не видные, непонятные молекулы! Здесь много чего собралось - и нечто божественное, и пошлятина о пришельцах, тарелочки ихние и блюдечки, и всемогущие поля, живая и мертвая вода, ангелы и черты, вурдалаки и упыри... Узлы, ганглии, иога, карате, колебания и завихрения, неземные источники жизненных сил... Всеобъемлющее учение выдал Ипполит, с виду невзрачный человечек. Вдруг все объединилось, спаялось - и двинулось тучей на скромную теорию внутренних причин.

Марк видит, Штейн ошарашен: в одну кучу свалено столько, что сразу и не разгребешь. Зато налицо монументальность. - Эклектика! - кричат его сторонники, - наглая фальсификация, где факты?! Но их голоса тонут в реве зала: - Поля, поля! Пришельцы - к нам! Спасемся, друзья!.. Вскочил Шульц, он потрясен наглым надувательством, осквернением великой идеи: - Так нельзя, нельзя! И, потеряв сознание, не сгибаясь, в полный рост шмякнулся оземь. Его хватают за руки и за ноги, деловито уносят, и заседание продолжается. - Маэстро расстроился, увидев всю эту вонючую кучу на своей теории, - решил Аркадий. Марку жаль Шульца, хоть и противник, но честный, и сколько раз ему помогал. 6 Встает Глеб, он уже понял настроение, и убедительно говорит: - Я уверен, экстравертная модель приобрела новых сторонников. Наш почтенный Шульц... к сожалению, заболел... поддержал бы меня. Он у нас пионер, хотя узко понимал, можно сказать, чисто энергетически, а это соблазн. Теперь наш коллега Ипполит представил талантливое обобщение теории и практики, удивительно цельное и интересное, хотя, коне-е-чно, что-то придется еще проверить. И, возможно, другая теория, нашего уважаемого Штейна, тоже вольется... как частный случай... и мы добьемся консенсуса, не так ли?.. Штейн хочет возразить, но Глеб не замечает. - Обобщенное толкование даст новый толчок идее... - и пошел, пошел плести, мешая английский с нижегородским, сметая аксиомы и теоремы... - Он все перемешал, а вечером издал приказ: Ипполит его заместитель.

- Это первая фаза, - обрадовался Аркадий, - значит скоро Глеб исчезнет, Ипполит развернется, потом неожиданное возвращение... Здание только жаль. 7 Да, внешняя модель убедительно победила. Но толпа не расходится, раздаются голоса, что пора к ответу безответственных противников истины, сбивающих общественность с панталыку. Сторонники Штейна окружили бледнеющего шефа плотной кучкой и вывели из зала, отделавшись пустяковыми царапинами и синяками. Марк шел с ними, в дверях остановился. Его поразил внешний вид события. В огромные окна лился закат, на высоте постепенно переходящий в холодный сумрак. Ретивые служители уже погасили свет, и все сборище голов было облито красным зловещим заревом; люди сбивались в тесные группки, двигались, перебегали от кучки к кучке, обсуждали, от кого теперь бежать, к кому присоединиться, гадали, что откроют, что закроют, куда потекут деньги... Постепенно краски бледнели, красное уступило место холодному зеленому, зарево еще медлило в оконных стеклах, ветки деревьев замерли - четким рисунком на темнеющем пустом фоне... Природа сама по себе, мы - сами по себе, одиноки во Вселенной, далеки друг от друга. Жизнь наша только в нас, только от нас зависит; внутренняя теория верна, хотя и невыносимо печальна - она верна!

Глава вторая

1 Похоже, на этот раз Глеб не рассчитал, понадеялся на былую силу. Ипполит оседлал Институт: каждый день указы, с вечера не знаем, с чем проснемся, лаборатории десятками закрывает, все строительные силы бросил на ограду... и кольцом, кольцом окружает двух главных смутьянов - Штейна и Шульца. - Никто понять не может, то ли сдался Глеб, то ли выжидает... говорит Штейн. Шеф сидит на столе и грызет вчерашнюю булочку. - Сумятица, - считает на своей кухне Аркадий, - но голода не будет. Я знаю, что говорю, не одну собаку съел... и зубы потерял, эх, зубы... - Первые годы чудесно жили, - вздыхает Марк, - главное, спокойно: работали без просвета, верили... никаких соблазнов, затей, денег... только простая еда, зато сколько говорили! - Вы сами, голубчик, виноваты, увлеклись погоней, а я всегда дома, отвечает Аркадий, - за исключением... - и стал перечислять, загибая корявые пальцы, - огород вскопать вдове с первого этажа, просила помочь, с одним недотепой побеседовать, малину посадить... а ночью жду открытия. Представляете, добавляю из расчета один к трем, и хлоп! пробку выбило, попер на меня свирепый газ, бурый, клубами... Я его пробкой, пробкой прижимаю, а он ее выпихивает, и все в нос, в нос норовит! Отвратительный запах, всю ночь кашлял. К хлороформу приливаю... - Аркадий... - Марк в ужасе, - это же иприт, вы с ума сошли! - Иприт?.. ха-ха... подумать только! 2 Теперь он был известен узкому кругу своей добросовестной работой. Но это не радовало его, и ничто не радовало, кроме самых простых вещей. Возьмешь небольшой клочок бумаги, разлинованный мелкой сеткой, и остро отточенным карандашиком наносишь крошечные точки, поглядывая в тетрадь, где толпятся цифры: эта - туда, та - сюда... Соединив точки еле видимой линией, он долго смотрит на нее, думает, задает свои вопросы... Все вроде бы как прежде, но что-то важное потерял. Будто шел по полю, смотрел на горизонт - и вдруг оказался в чаще, на узкой тропинке. Теперь он нес свою ношу без радости, видя, как она разваливается в руках, как его толкают, торопят, обгоняют... Он жил как во сне. Иногда маячило желание все бросить, начать заново... Он его прогонял, не понимая, чем может другим заняться? - Я вам советую - займитесь иогой! - Аркадий расцветал, с тайной лабораторией, разбитыми ботинками, вывороченным телевизором, все новыми историями, идеями... - Смотрите, - говорит, - внутри кристалла растет другой, учитесь внутри! Не разрушает дотла, не растворяет, а постепенно пробивает себе дорогу. Марк делал вид, что не понимает намеков, отмалчивался, уходил к себе, лежал на диванчике, смотрел в потолок, читал фантастику, вечером шел на работу, просматривал результаты, давал задание на завтра, и, облегченно вздохнув, уходил. 3 В том году он много гулял, сидел на берегу, смотрел, как терпеливо вода несет разный сор, как плывет дальний берег и все не уплывает... Наступал вечер, звучал все ярче цвет, земля источала тепло, деревья замирали... Он чувствовал, что дело, в которое с такой страстью вторгся, сначала поглотило его целиком, а теперь выталкивает. Он казался себе обманутым, обкраденным. "У Мартина я был эмбрионом, огражден от жизни широкой спиной. Теперь все раздроблено, распалось - мелкие вопросы, ничего не меняющие ответы... еда, сон, разговоры... Фаина, куда денешься... А сам я где? Стою в стороне. Юношей я жил мечтами, ограниченный, бессильный, безжизненный. Отправился в жизнь, выбрал отличное дело, новое, свободное, чтобы применить силы, узнать свои возможности... Все делал со страстью, с напором - и не получилось. " Не ошибка его страшила, а то, что всюду проглядывал ненавистный ему Случай. Случайная статья, случайная встреча с опальным гением, и еще, еще... Не он ставил вопросы, а ему подкидывал коварные вопросительные крючки его заклятый враг; он же, как умел, отвечал, и это называл выбором. "Так жить нельзя. - он думал, - нужно самому свою жизнь направлять чтобы все в ней было едино, как бы из общего стержня..." - Ну, вы круто-о-й, - выслушав его сбивчивую речь, покачал головой Аркадий. - К вашему идеалу ближе всего крестьянин... или монах?.. Я бы поостерегся так заострять, жизнь все же не кристалл, а диковинный сплав. Что я могу сказать... Сам только начинаю разбираться в своих причудах. - Вы слишком серьезны, - смеется Штейн, - там, где не помогает наука, мне верно служит практика, если совсем туман, то беру чуть-чуть веры, надежды, смешиваю с любовью, спрыскиваю хорошей порцией шампанского... Что он мог ответить? - я другой?.. Упрямец, не желающий подчиниться действительности, мечтаю о несбыточном... Время шло, закаты сменялись восходами, осенние листья снова скрылись под снегом, а жизни не было. Прошел интерес, кончился рост, остались крохотные победы и поражения; наука съежилась в нем, и открылась пустота. А он не мог жить вполсилы, не веря, не видя смысла. Как только потерял главное, или стержень, как это называл, все остальное тут же показалось ненужным. Осталось одно прозябание. "Я опускаюсь все ниже, - он думал о себе, - это смерть... Нет, хуже - действительность, которую вижу на каждом углу." 4 Тем временем рядом с ним разворачивался пошлый жизненный сценарий, обладающий магической силой - он заставляет считаться с собой. В один прекрасный день стучат к Альфреду. Тот, дожевывая завтрак, проходит по новой квартире к дверям. Обои его особенно радовали старинные шпалеры; на них висели картины, купленные за бесценок на барахолке, куда выносили самое дорогое в надежде выжить. Мелькнуло зеркало с амурчиками у двери, он отпирает. Ему навстречу три окаянных рыла, отталкивают, стремятся вглубь, обнюхивают углы... Он лихорадочно соображает - валюта ушла, кровь в холодильнике, иероглифы смыты... Только бы не добрались до моделей!.. Тройца за два часа привела в негодность всю его красоту, включая обои. Затем они удалились, требуя не выходить из дома. Альфред тут же к телефону, к удивлению своему слышит гудок, набирает номер Глеба. Тот возмущен - "я разберусь...", но о крови, видите ли, ничего не знает - "как, японская?.." Через полчаса заявляются снова, везут в Институт. Молчание по дороге - пытка, он пытается робкими вопросами прощупать глубину падения, рыла безмолвствуют. Его вводят, ящики вскрыты. Настучали!.. Предъявляют накладные - "где это? это?"

- Не знаю. - Скажете в другом месте. Он другого места боится, наслышан, авантюрист, но нежный человек, неподготовленный - Глеб вечно за спиной. - Кому звонили?.. ха-ха... И он понимает, что наделал. История нешуточная, валюта, миллионы... "Вышка" обеспечена! Попал в невыгодную фазу, неудачную полосу - лет пять тому назад и не заметили бы, а, может, похвалили бы?.. Топят! Нашлись люди, помогли случаю! Он больше не может. Слишком велик перепад - от антикварных обоев, зеркал с амурами, приемов у японского посла, журфиксов... кстати, что это?.. бесконечных дам - к холодному ящику?.. Зачем тянуть! Он просится в туалет. Его провожают до кабинки, строго-настрого - "не запирать!" Но он же выдумщик, золотые руки - снимает с крючка цепочку для слива, обматывает вокруг шеи, и оба конца на тот же крючок, благо бачок на высоте, чугун, старинная конструкция, надежная, как ленинградский блокадный утюг. Ноги сами подкосились, и хлынула вода, омывая пожелтевший в мелких трещинках фаянс... Часовой, обманутый звуками работающей техники, выждал время, необходимое для натягивания штанов, потом, не на шутку разозлясь, рванул дверь. Поздно, обвиняемый устранился от дачи показаний. 5 Именно в тот самый день... Это потом мы говорим "именно", а тогда был обычный день - до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. "Вранье," - говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который "солнце проглотил", но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег... я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас. Утром этого дня Марк зашел к Шульцу. У того дверь и окна очерчены мелом, помечены киноварью и суриком, по углам перья, птичьи лапы, черепки, на столах старинные манометры и ареометры, сами что-то пишут, чертят... Маэстро, в глубоком кресле, обитом черной кожей, с пуговками, превратился в совершеннейший скелет. В комнате нет многих предметов, знакомых Марку - часов с мигающим котом, гравюры с чертями работы эстонского мастера, статуэтки Вольтера с вечной ухмылкой, большой чугунной чернильницы, которую, сплетничали, сам Лютер подарил Шульцу... - Самое дорогое - уже там... - Шульц показал усталым пальцем на небо, - и мне пора. Как можно погрузиться в такой мрак, - подумал Марк. - Сплошной бред, - он говорит Аркадию, пережевывая пшенную кашу, - ему наплевать, как на самом деле. - На самом деле?.. - Аркадий усмехается. - Что это значит? Человеку наврали, что у него рак, он взял да помер... - Аркадий... - Марку плохо спалось ночью, снова мать со своим неизменным - "ты чем занимаешься?.." - Аркадий Львович, не мне вам объяснять: мы делим мир на то, что есть или может быть, поскольку не противоречит законам... и другое, что презирает закон и логику. Надо выбирать, на какой вы стороне. И тут же подумал - "лицемер, не живешь ни там, ни здесь". 6 Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было. Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется - они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть - малы, малы... Как солнце ни лохматилось, ни упиралось - вставало на дыбы, извергало пламя - суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало... Неестественно быстро сгустились сумерки... Но и это еще что... Подумаешь, невидаль... Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение - разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить - включим, выключим... Такие события нас не устраивают, мы света хотим!.. Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась. 7 - Смотрите, - Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул - на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди. - Сколько еще? - хрипло спросил Марк. - Минута. Вдруг не появится... Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх - сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде. "Я знаю, - он думал, - это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль... или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает - я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью... как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон - и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим - и лишим вас света... Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал. 8 - Гениально придумано, - рассуждал Аркадий, дожевывая омлет, - как бы специально для нас событие, а на деле что?.. Сколько времени она, луна, бродила в пустоте, не попадая на нашу линию - туда- сюда?.. Получается, события-то никакого, вернее, всегда пожалуйста... если можешь выбрать место. А мы, из кресел, привинченных к полу, глазеем... Сшибка нескольких случайностей, и случайные зрители, застигнутые явлением. - Это ужасно, - с горечью сказал Марк. - Как отличить случайность от выбора? Жизнь кажется хаосом, игрой посторонних для меня сил. В науке все-таки своя линия имеется. - За определенность плати ограниченностью. Марк не стал спорить, сомнения давно одолевали его. - Что теперь будет с Глебом? - он решил сменить тему. - Думаю, упадет в очередной раз, в санаторной глуши соберется с мыслями, с силами, придумает план, явится - и победит. - А если случай вмешается? - В каждой игре свой риск. - Я не люблю игры, - высокомерно сказал Марк. - Не слишком ли вы серьезны, это равносильно фронту без тыла. Их болтовня была прервана реальным событием - сгорел телевизор. Как раз выступал политик, про которого говорили -" что он сегодня против себя выкинет?.." И он, действительно, преподнес пилюлю: лицо налилось кровью, стал косноязычен, как предыдущий паралитик, и вдруг затараторил дискантом. - Сейчас его удар хватит, - предположил Марк, плохо понимающий коварство техники. Аркадий же, почуяв недоброе, схватил отвертку и приступил к механическим потрохам, раскинутым на полочке рядом с обнаженной трубкой. "Ах, ты, падла..." - бормотал старик, лихорадочно подкручивая многочисленные винты... Изображение приобрело малиновый оттенок, налитые кровью уши не предвещали ничего хорошего, затем оратор побледнел и растаял в дымке. Экран наполнился белым пламенем, глухо загудело, треснуло, зазвенело - и наступила темнота. - Всему приходит конец, - изрек Аркадий очередную банальность. Зато теперь я спокойно объясню вам, как опасно быть серьезным.

Глава третья

1 Теперь, если его спрашивали - "как дела?", он уже не отвечал как раньше -"ничего", а только - "никак". Счастливчик, а вечно недоволен - так о нем говорили. И, действительно, по здешним понятиям ему везло - сделал важную работу, втерся в первые ряды, якшается с самим Штейном... Но покоя не было в нем, наоборот, с годами беспокойство усиливалось - "И что, это все?" - он спрашивал себя. Главные вопросы оставались неразрешенными, а мудрости примириться с этим по-прежнему не было. Он больной, уже говорили, здоровый не станет так себя мучить. - Отчего бы вам не записать все это? - спросил Аркадий, выслушав язвительный отчет Марка об институтских хитросплетениях. Старик шаманил над варевом из овощных очисток, подзаборной зелени и двух мелко раздробленных котлет, которые ухватил по ветеранскому пайку. Он называл суп "молодежным". - Довольно ядовито получится. - Писать? Зачем? - удивился Марк. Писанина не казалась ему почтенным занятием, несмотря на молодость, построенную на книгах. А, может, именно потому?. - Плавание в тумане, ловля блох в темноте. Результат - банальность: любовь, ненависть, страх... Что я - я? могу нового сказать? Я и не жил. - Опять вы со своей фундаментальностью... - скривился Аркадий. - А что же вы делаете, если не живете? Все будет новое - все!.. - Эти "хобби" не для меня. Аркадий пожал плечами и приступил к разливанию супа по тарелкам. Еда заняла их и отвлекла от высоких тем. 2 Нет, нельзя сказать, что пропал его интерес к делу, но рядом с интересом поселилось равнодушие, и даже отчаяние: никчемная жизнь грозила ему из темного угла, а он больше всего боялся пустой жизни. Оттого ему часто становилось тошно, душно, в тридцать пять он не мог смириться с тем, что оказался обычным человеком. Он раскрывал журнал и видел: модные пиджаки удаляются, шикарный английский рокот уже за углом... "сделано, сделано" звенели ему колокольчики по утрам, но и это его все меньше волновало - "пусть... надоело бежать по общей дорожке..." Но позволить себе остаться на обочине, ни с чем... как Аркадий, которого выкинули за борт жизни? Самому?.. Ему не простила бы мать, и Мартин, конечно, тоже. Как-то они основательно надрались с Аркадием... Ну, можно ли было представить в начале! Старик, захмелев, завел свою любимую песню: - Мы вольные птицы, пора, брат, пора - Туда где, туда где, туда где, туда - Когда где, когда где, когда где, когда - Всегда где, всегда где, всегда где, всегда ....................................... - А не надоела ли тебе моя рожа? - Марк сам себе надоел. - Не-е, ты мне кое-кого напоминаешь... Я тоже был идиот. - Я сам себе надоел, понимаешь?.. Устал от себя. - Ты еще молодой, нельзя так говорить, дело-то интересное у тебя. - Дело-то, конечно, ничего... Я сам себе не интересен стал. - Главное - живи, тогда все еще можно починить. В тот вечер у них была "шрапнель" - солдатская каша, банка отличного майонеза и много хлеба. Старик всегда беспокоился - "хватит ли хлеба?" Его хватило, и до глубокой ночи они, спотыкаясь, вели сердечный разговор. Вышли на балкончик, что повис над оврагом. Звезды лупили с высоты бешеным светом. "Бывает осенью, - сказал старик, - а луны, этой плутовки, не надо". Он свет луны считал зловещим, в лунные ночи стонал, кряхтел, вставал раз двадцать, жадно сосал носик чайника, сплевывая заваренную траву. Марк, как пришел к себе, лег, так все перед ним поплыло; он устроил голову повыше и в такой позе исчез. Очнулся поздно, идти некуда, на душе пусто. Лежал и думал, что же происходит с ним, почему его стройные планы рассыпаются, жизнь сворачивает на обочину, а из него самого прет что-то непредвиденное, непредсказуемое - он начинает ненавидеть день, ясность - и самого себя. 3 - Вы хотя бы самому себе верите? - спросил его как-то утром Аркадий. Они схватились по поводу неопознанных объектов. Старик доказывал, что наблюдают: идея ласковой опеки со стороны неземных служб сомкнулась в нем со вполне земным опытом. - Не нужно им приборов - и так слышат, видят, даже в темноте. Такого рода прозрения посещали Аркадия периодически, с интервалами в несколько месяцев. Марк не мог поверить в болезнь, искренно считая, что стоит только развеять заблуждение, как против истины никто не устоит. - Вы это всерьез? - Странный вопрос, я никогда не играю в прятки с истиной, это она со мной играет, - высокопарно ответил Аркадий, и добавил: - Насчет слежки... Я кожей чувствую! С этим спорить было невозможно, Марк замолчал. - Послушайте, - сказал ему Аркадий через пару дней, - почему бы нам в воскресенье не пройтись? - Что-то случилось? - Ничего не случилось, - раздраженно ответил старик, - там можно не спеша обо всем поговорить. Он плотно завесил окна в комнате - "чтобы из леса не подсмотрели...". Марк заикнулся об экономической стороне и что техника не позволяет. "Дозволяет, дозволя-я-ет..." - с жуткой уверенностью тянул Аркадий, а потом объявил, что подсматривать можно не только через окна, а также используя электропроводку и водопроводные трубы. "Про волноводы слыхали?.." Он перерезал все провода, наглухо прикрутил краны. Надо ждать просветления, решил Марк, а пока приходилось сидеть в темноте, разговаривать шепотом и слушать бесконечные лагерные байки.

В воскресенье утром старик натянул дубовой твердости валенки, намертво вколоченные в ярко-зеленые галоши, на лицо надвинул щиток из оргстекла, чтобы не вдыхать напрямую морозный воздух, поверх телогрейки напялил что-то вроде длинного брезентового плаща. Плащ-палатка - решил Марк, всю жизнь бежавший от военкома как черт от ладана - "вообще-то годен, но к службе - никак нет..." Он до сих пор с трепетом вспоминал старуху, горбунью из особого отдела - "мы вас возьмем..." - и отчаянные попытки мухи отбояриться от паука. 4 Они пошли по длинной заснеженной дороге, потом по узкой тропиночке, где снег то держит навесу, то ухнешь по колено, мимо черных деревенских заборов, вялого лая собак, нерешительных дымков, что замерли столбиками, сливаясь с наседающим на землю сумраком... Прошли деревню, стали спускаться в долину реки, и где-то на середине спуска - Марк уже чертыхался, ботиночки сдавали - перед ними оказалась вросшая в землю избушка. Два окна, у стены узкая скамейка... Старик молча возился с замком, Марк с изумлением наблюдал за ним - столько лет скрывал! Дверь бесшумно распахнулась, словно упала внутрь, открывая черную дыру. - Входите. Марк нагнулся, чтобы не задеть головой, хотя был скромного роста. Из крошечных сеней прошли в комнатенку, единственную в этой халупе. Аркадий вытащил из щели между бревнами коробок, чиркнул, поджег толстую фиолетовую свечу, что торчала посредине блюдца на большом круглом столе. Здесь же лежали кипы старых газет и с десяток яблок, хорошо сохранившихся. Ну, и холод, не подумал - почувствовал кожей Марк. Свет пламени перебил слабое свечение дня, возникли тени. Половину помещения занимала печь, в углу топчан, у стола два стула, перед окном разваленное кресло. - Чей дом? - как бы небрежно спросил Марк. - Мой. 5 Когда его выгонят из города... Он был уверен, что вытурят р-разберутся в очередной раз, наведут порядок... или придерутся к бесчинствам в квартире, запахам, телевизионным помехам... Он всегда готовился. А здесь блаженствовал, хотя понимал, что смешно - никуда не скроешься. - Здесь нет микрофонов, - гордо сказал он. - Сейчас печь растопим.

Засуетился, все у него под рукой, и минут через десять пахнуло теплом. Аркадий поставил кочергу в угол, вытер слезящийся глаз. - Притащусь сюда, когда дело дойдет, вползу и лягу. Не хочу похорон, одно притворство. Издохну спокойно, а весной будет красивая мумия. Я в другую жизнь не верю, не может нам быть другой, если здесь такую устроили. - Я бы так не смог... - подумал Марк, - хочется, чтобы заслуги признали, пусть над остывшим телом, чтобы запомнили. Ерундой себя тешу, а живу бесчувственно, бессознательно... - Я был у Марата, - сказал Аркадий, вытирая клеенку. 6 Марк знал, что старик передал какие-то образцы корифею по части точности. Он завидовал Марату, его обстоятельности, непоколебимой вере в факты, цифры, тому, как тот любовно поглаживает графики, вычерченные умелой рукой, верит каждому изгибу, вкусно показывает... Не то, что Марк - мимоходом, стесняясь - кривули на клочках, может так, может наоборот... - И что? - Я обычный маленький пачкун, к тому же старый и неисправимый. Аркадий сказал это спокойно, даже без горечи в голосе. - Так и сказал? - изумился Марк. - Он мне все объяснил. Никаких чудес. Наука защитила свои устои от маленького грязнули. А так убедительно было, черт! Оказывается, проволочка устала. - Марат технарь, пусть мастер, но страшно узкий. Спросите его об общих делах, он даже не мычит, он дебил! - Марк должен был поддержать Аркадия. - К тому же, каждый день под градусом. - Он уже год как "завязал", строгает диссертацию, хочет жениться. Не спорьте, я пачкун. Может, все мы такие - мечтатели, бездельники и пачкуны... Но это меня не утешает. Ладно, давайте пить чай. Хату я вам завещаю. Аркадий заварил не жалея, чай вязал рот. - Я понял, - с непонятным воодушевлением говорил он, - всю жизнь пролежал в окопе, как солдат, а оказалось - канава, рядом тракт, голоса, мир, кто-то катит по асфальту, весело там, смешно... Убил полвека, десятилетия жил бесполезно... К тому же от меня не останется ни строчки! Что же это все было, зачем? Я не оправдываюсь, не нуждаюсь в утешении, нет... но как объяснить назначение устройства, износившегося от бесплодных усилий?!.. Возможно, если есть Он, то Им движет стремление придать всей системе дополнительную устойчивость путем многократного дублирования частей? То есть, я - своего рода запасная часть. К примеру, я и Глеб. Не Глеб, так я, не я, так он... Какова кровожадность, вот сво-о-лочь! Какая такая великая цель! По образу и подобию, видите ли... Сплошное лицемерие! А ведь говорил... или ученики наврали?.. - что смысл в любви ко всем нам... Мой смысл был в любви к истине. Вам, конечно, знакомо это неуемное тянущее под ложечкой чувство - недостаточности, незаполненности, недотянутости какой-то, когда ворочается червь познания, он ненасытен, этот червяк... А истина ко мне даже не прикоснулась! Она объективная, говорите, она общая, незыблемая, несомненная для всех? Пусть растакая, а мне не нужна! Жизнь-то моя не общая! Не объективная! Кому она понятна, кроме меня, и то... Из тюремной пыли соткана, из подозрений, страстей, заблуждений... еще несколько мгновений... И все?.. Нет, это удивительно! Я ничего не понял, вот сижу и вижу ну, ничегошеньки! - Аркадий всплеснул руками, чувство юмора вернулось к нему. - Зачем Богу такие неудачники! Я давно-о-о догадывался - он или бессердечный злодей, или не всесилен, его действия ошибками пестрят. 7 Марк слушал, и думал о своем. Ему ясно было, что он погибает, вместе с этим беднягой, ничуть не лучше его... лишается уважения тех немногих, кто стоял за спиной, к кому он обращался в трудные минуты - мать, Мартин... Он становится никем, теряет облик, расплывается туманным пятном - и вынужден искать новую опору, уже ни на кого не полагаясь, никому не веря... - Как выпал в первый раз этот чертов осадок, я с ума сошел, потерял бдительность, - с жаром продолжал старик. - Представляете прозрачный раствор, и я добавляю... ну, чуть-чуть, и тут, понимаешь, из ничего... Будто щель в пространстве прорезалась, невидимая - и посыпался снег, снежок, и это все чистейшие кристаллы, они плывут, поворачиваются, переливаются... С ума сойти... Что это, что? Откуда взялось, что там было насыщено-пересыщено, и вдруг разразилось?.. Оказывается, совсем другое вещество, а то, что искал, притеснял вопросами, припирал к стенке, допрашивал с пристрастием - оно-то усмехнулось, махнуло хвостиком, уплыло в глубину, снова неуловимо, снова не знаю, что, где... Кого оно подставило вместо себя неряшливому глазу? Ошибка, видите ли, в кислотности, проволочка устала... Тут не ошибка - явление произошло, ну, пусть не то, не то, сам знаю - не то! Марк с жалостью воспринимал этот восторженный и безграмотный лепет, купился старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или нуклеазу, разбираться - время тратить, в его безумном киселе черт ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку... А еще бывший физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры выращивал... "А ты сам-то?.." Он будто проснулся, а вчерашняя беда не испарилась, подчиняясь детскому желанию, снова здесь... "Я сам-то кто?.." И вдруг неожиданно для себя сказал: - Я уезжаю, дней на десять, туда, к себе. Дело есть. - А-а-а, дело... - Аркадий понимающе кивнул, и снова о своем: - Я тут же, конечно, решил выбросить все, но к вечеру оклемался, встряхнулся, как пес после пинка, одумался. Ведь я образованный физик, какой черт погнал меня в несвойственную мне химию, какие-то вещества искать в чужой стороне? Взяться без промедления за квантовую сущность живого! Ну, не квантовую, так полуквантовую, но достаточно глубокую... Или особую термодинамику, там и конь не валялся, особенно в вопросах ритмов жизни. Очистить от шульцевских инсинуаций, по-настоящему вцепиться, а что... Ничего ты не понял, ужаснулся Марк. Но тут же закивал, поддерживая, пусть старик потешится планами. 8 - Я вам открою еще одну тайну. Домик первая, теперь вторая. Аркадий смешком пытается скрыть волнение. - У меня есть рукопись, правда, еще не дописал. Когда я... ну, это самое... - старик хохотнул, таким нелепым ему казалось "это самое", а слово "умру" напыщенным и чрезмерно громким, как "мое творчество". - Когда меня не станет, - уточнил он, - возьмите и прочтите. - Как вы ее назвали? - Марк задал нейтральный вопрос, его тронула искренность Аркадия. - Она о заблуждениях. Может, "Энергия заблуждений"?.. Еще не знаю. Энергия, питающая все лучшее... Об этом кто-то уже говорил... черт, и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог - и не сотворил. - Откуда вы знаете?.. - Послушайте, вы, Фома-неверующий... Когда-то старик-священник рассказал мне историю. Он во время войны служил в своей церкви. Налетели враги, бомбили, сровняли с землей весь квартал, все спалили, а церковь устояла. Когда он после службы вышел на улицу, а он не прервался ни на момент, увидел все эти ямы и пожары вместо жилищ, то ему совершенно ясно стало, что Бог церковь спас. "Мне ясно" - говорит, глаза светлые, умные - знает. Тогда я плечами пожал, а теперь точно также говорю - знаю, сделал бы, если б не случай. Знаю. - Аркадий... - хотел что-то сказать Марк, и не смог. 9 Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился: - Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу, буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток - и прости меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами - добью раствор, там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то набросал на бумажке, надо найти... Может, нет в ней таких красот, как в идеальных да закрытых системах... Обожаю эти идеальные, и чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас расслабьтесь, говорят... Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и все дела, и как никто не додумался! Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы... Лет через десять вспомнил, и руками развел - Аркадий, откуда?.. целое направление в науке... Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с формулами, тоже. Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди, оглянулся - с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным пришельцем-марсиянином: - А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной... Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик: - ... я всю жизнь бежал за волной...

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

Глава первая 1 Снова поезд толкает в плечо, тронулись, едем с удобствами, не так, как когда-то... Грохочущие огромные вагоны тащились всю ночь, надолго замирая у пустынных перронов, посреди поля, где только фонарь да черная дуга шлагбаума. Несло туалетной вонью, спали на третьей багажной полке, но чаще сидели всю ночь, читали стихи. И Марк читал, хотя никогда не понимал суровых ограничений формы - он во всем искал только смысл... Наблюдая когда-то за исчезновением кристаллика иода - струйкой дыма, он решил, что именно так надо жить: исчезнуть без следа, превратившись в статьи, книжные строчки, дела... Сейчас, как он ни старался, не мог вспомнить тех нескольких строк в старой книге, которую ему дали подержать в руках; осталось только ощущение исчезающей между пальцами мягкости потертых страниц - многие перелистывали, читали, и забыли, кто такой Мартин. Книга забылась, зато перед глазами маячила кепка с нелепой пуговкой, висели, не доставая до пола, ноги в стоптанных башмаках - гений восседал на высокой табуретке... да в воздухе витали звуки скрипучего голоса, доносящего несколько обращенных к Марку добрых слов... Мартин превратился в книжную строчку, которую забыли, и в его, Марка, память, недолговечную, хрупкую... Жизнь бессмысленна и никчемна, если тонны, пуды лучших устремлений гниют и пропадают!.. Он вспомнил мясокомбинат, огромный зал, в начале которого сгрудились тревожно мычащие коровы, а в другом конце спускают на эстакаду плотно спрессованные кипы шкур... Теперь он видел в этой картине новый смысл.

2 И заснул, опустив небритое лицо на чистую салфетку с фирменным рисунком балтийской чайки. Его неуклюжие подслеповатые мысли, конечно, покажутся наивными человеку, стоящему на прочном фундаменте, твердо знающему, кто он такой и к чему стремится. Хотя я не люблю таких, их вросшую в землю основательность; в жизни, как в фигурном катании, лучше приземляться на одну ногу... Мы глубже своего представления о себе. Тем более, интересней того плоского среза времени, в который нас угораздило вляпаться благодаря озорному случаю. И совсем не все знатные пленники, заложники вечности, сколько нас, безымянных, копошащихся во мраке, отчаянно сбивающих масло из обезжиренного молока. Из темноты мы растем, из темноты... Какое такое предназначение! Из столкновений больших случайностей рождается вся эта суета, редкие искры и густая пыль будней. Бывает, правда, кому-то повезет - с самого начала знает о себе нечто, или догадывается?.. Например, что рожден быть зажигальщиком свечей. Появился... а в мире к тому времени перевелись свечи. Но, ура! судьба милостиво позволяет проявить себя - вы механик при машине, и тут свечи, правда, несколько другие... Кто приспосабливается, кто забывает... А некоторые бросаются всех убеждать, что надо выкинуть новейшие источники света, вернуться к свечечке! Этих себялюбцев обычно затаптывают, проходя по своим делам. А иногда они-таки насаждают свечи, и это ад кромешный... Наконец, кое-кто создает свой домашний маленький культик, алтарь, поддерживает горение. Смотришь - свечи снова в цене, а потом и мода, или даже авангард, который, убегая от банальности, наталкивается на забытое... Человек глубже мира, хотя поразительно мало знает о себе, и, что еще поразительней - знать не хочет, а стремится соответствовать времени и случайным обстоятельствам. Может, неспроста? - суровые требования к действительности - соответствовать нашим пристрастиям и наклонностям - слишком уж дорого нам обходятся. Спокойней и безопасней искать широту в своей глубине, ведь даже средневековое дитя, закинутое в наше время, нашло бы в нем какой-нибудь свой интерес... Но некоторых призывать к разумности бесполезно: и сами ничего не понимают, и жить как все не хотят! Жизнь наша такова, какой ее себе представляем... Марку жизнь теперь представлялась узким коридором, отделяющим от широкого поля возможностей, и он бежит, бежит, уже с отчаянием, теряя надежду, что хотя бы мелькнет перед ним это поле - в провале, бойнице, домашнем уютном окошке... 3 Разносят чай, все усердно жуют, нам вкусно, как детям в чужом доме. Помнишь, ночь, вокзал, лето... "Пакет" - два ломтика черного, холодное резиновое яйцо, котлета... Общежитие, за углом вокзал, перрон, зевающая толстая буфетчица, грохот сталкивающихся буферов, бодрые звоночки у стрелок, на скамейках пьяницы и девки, везде зелень и грязь... Болгарские голубцы, килечка с пряностью, пахучая ливерная, пирожки с луком и яйцом - другая еда! Вначале он тосковал по ней, и презирал себя за это, также как за первые впечатления о России - огромно все, безалаберно, грязно, вонюче, в смрадном каком-то жире... Лезли в глаза недостойные мелочи, а не великие тени... Женщины курят и матерятся, мужики слюнявы и многоречивы, каждый норовит пролезть в душу, и сам нараспашку... Зато как поражают высоченные березы, роскошный подлесок, бескрайние поля огромная земля, море земли, кажется, только живи! - и не живут, а мучаются... А этот Институт, каким запутанным он казался, с кривыми бесконечными коридорами, раздачами вещей и продуктов на каждом углу, и все норовят бесплатное урвать... Здесь можно тянуть жизнь как резину, ничего не имея, процветать, воровать по мелочам или побираться, годами пользоваться ничейным... или, все имея, вдруг добровольно опуститься в подвал и никогда больше не подняться... Будто все население когда-то неведомой силой, как смерчем, занесло в этот простор, и до сих пор недоуменно оглядываются, чешут затылки.

Потом все упростилось. Кратер в центре здания оказался не таким уж огромным, кое-как залатали. Зиленчик, действительно, исчез, но никуда не ходил, а удрал из финской командировки: протиснулся в туалетное окошко, и в Швецию на трамвайчике. Гарик годами не жил с Фаиной, в конце концов развелся и умер как-то ночью, сгорел на работе от инсульта... Действительность понемногу прояснялась - со временем, с опытом, а жизнь... своя жизнь только запутывалась. 4 Он возвращается туда, где родился, в единственное в мире место, с которым, чувствует, крепко связан. Он не рискует произносить громкое слово - родина, понимает, что привязанность его странна: хозяин поднимет бровь - "ты кто?.." А он? - пожмет плечами, отойдет, с тяжестью в груди, желанием поскорей очерстветь, забыть или вспоминать без тоски. Равнина понижается, исчезают русские невысокие горочки, игра просторов - становится ровно, тягуче, топко, близко и знакомо. Промелькнул тот самый перрон, вокзал, "кипяток" красными буквами, забор, дом с башенкой, его общежитие... Все на месте, а вернуться некуда, так что ничего не жди, смотри, дыши, не поддавайся тоске. - Вот вернусь... - он думал, глядя в стекло, линованное наискосок дождевыми струями. Не успев отъехать, он уже думал о возращении. Он не мог успокоиться, остановиться, подумать, просто смотреть... "Приеду, и все начну снова!" С того же места, в ту же сторону, проламывая головой стену?.. Он хотел обратно потому, что предвидел, как глубоко будет задет. Стремился избежать встреч с прошлым, не умел терпеть то, что невозможно изменить. Этой ноющей боли под ложечкой, где темные люди подозревают обиталище души. Он предпочитал бежать или тут же действовать - все понять, прояснить, переделать или разрушить забыть, но только не терпеть. Он чувствовал, что в чем-то важном ошибся, хотя протестовал, приступал к себе с вопросами, искал аргументы, убеждал, даже заставлял интерес вернуться. Не получалось. Рушилось основание. Это глубоко уязвляло его, и пугало: как жить без опоры?.. "За что я любил науку? Что помню от этих упоительных лет, от сплошного движения?.." Ни мысли, ни великие идеи в голову не приходили. Зато он живо вспоминает атмосферу той жизни - ее полумрак, отдаленность от скучной улицы, тишину, круг света перед собой, спокойствие, сосредоточенность, мир в душе, презрение к суетливым мелочам... Мартина, но опять же не идеи старика, а очень простое: теплоту, понимание, улыбку... Его ободряли, рассказывали про героев, благородство, помощь, незримое братство. Он любил уверенность в основах, ясность, четкие границы, этот особый строгий мир с его трагедиями мысли, столкновениями идей... Оказалось, здание, действительно, прекрасно, но ажурно, пусто - в нем невозможно жить. Сюда приходят, работают и разбегаются по домам. А он хотел в этих хоромах устроить себе уголок, книжки разложить, расставить приборы и жить-поживать. Не получилось. 5 Глядя на проплывающие мимо аккуратные домики, ювелирные газончики, тихую размеренную жизнь, он спросил себя - "может, и мне так надо каждый день, с одуряющим постоянством, бережным отношением к вещам?.." И тут же поймал себя на неискренности, какой-то гнилой литературности. "Ишь, степной волк выискался..." - разозлился, замолк... Он терпеть не мог театра, игры, ролей, презирал в себе даже тень многоликости - он считал себя цельным человеком, всегда любил то, во что верил, и, наоборот, должен был верить в то, что любил. Он годами находился в состоянии опьянения от торжества жизни над серой жалкой действительностью, то есть, буднями. И вдруг что-то в нем сдало, скрипнуло, он стал тормозить, думать, возвращаться к прежним своим ощущениям, сравнивать - и ужаснулся... как ужаснулся бы помидор, обнаруживший, что вытягивается в огурец. 6 Вдруг за секунду хода поезда пропал снег, будто перенеслись на другую землю, везде лужи, лужи... Опять лужи, опять сырой воздух, ледяной ветер за воротом - и он шагает в школу, шагает, шагает... Мелькают знакомые места - огромная насыпь, потом катим по низкому месту... тень акведука... наконец, широкой полосой озеро, по колено в воде мерзнет желтая трава... камни, заброшенные лихими братьями... Втянулись в предместья, везде налет деловитости и скуки. Зачем приехал?.. В ожидании толчка, вышибающего из колеи? или восстановления разрушенных связей? Он не знал. Зашевелились, кто схватил постель, кто полез за вещами, вверх, вниз, а за окном скрещивались и разбегались пути; поезд с непонятной решительностью выбирал одни и отвергал другие сочетания линий. Потом возник высокий асфальтовый край, перрон замедлил движение, вагон качнуло, что-то заскрипело, зашуршало, и окончательно замерло. Марк взял чемоданчик и вышел. Здесь топили печи, воздух был едкий, кислый. Он решил идти пешком. 7 Он шел и впитывал, он все здесь знал наизусть и теперь повторял с горьким чувством потери, непонятной самому себе. Шел и шел - мимо узких цветочных рядов, где много всякой всячины, в России не подберут, не оглянутся: каких-то полевых цветочков, голубых до беззащитности, крошечных, туго закрученных розочек, всякой гвоздики, очень мелкой, кучек желтых эстонских яблочек, которые недаром называют луковыми... мимо тира с такими же, как когда-то, щелчками духовушек, мимо пивного бара, который стал рестораном, тоже пивным, мимо газетного ларька, мимо чугунной козочки на лужайке перед отвесной стеной из замшелого камня, мимо нотного магазина с унылыми тусклыми стеклами, мимо часов, которые тогда врали, и теперь врут, мимо подвала, из которого по-старому пахнуло свежей сдобой и пряностью, которую признают только здесь, мимо узкого извилистого прохода к площади... Поколебавшись, он свернул - ему хотелось пройти и по этому, и по другому, который чуть дальше, там пахнет кофе, в конце подвальчик - цветочный магазин, у выхода старая аптека: он с детства помнил напольные весы. каждый мог встать, и стрелка показывала, а на полках старинные фляги синего и зеленого стекла. Он вышел на ратушную площадь, с ее круглыми булыжниками, вбитыми на века. Здесь ему было спокойно. Он скрылся от всех в этом городе, который принимал его равнодушно, безразлично... Наконец, он мог остаться один и подумать. 8 За углом он наткнулся на книжный магазин, и вошел - по привычке, смотреть книги ему не хотелось. Он давно ограничил себя, оградил от вымышленных историй, с присущей ему страстью славил дело, четкие мысли, механизмы, в которых нет места вымыслу, яду для ума. Теперь энергии отрицания не осталось, но интерес не вернулся. "Любовь к знанию не могла исчезнуть бесследно... - он размышлял, - может, она приняла другие формы, например, как бывает с глубокими чувствами, граничит с ненавистью?.." Не убеждало, он был слишком честно устроен для таких изысков, мог годами не замечать многого, если был отвлечен, но хоть раз увидев и поняв, уже не мог сказать себе - "не так" или - "не было". Он мог сколько угодно заблуждаться, видел узко, страдал близорукостью, особенно в ярости действия, но обманывать себя не мог - он уважал себя. Пройдя мимо художественного отдела, он углубился в науку и сразу заметил яркую обложку с голым человечком, вписанным в окружность, по его рукам и ногам бродили электроны; распятый на атоме символизировал триумф точных наук в постижении природы жизни. Новая книга Штейна, которую Марк еще не видел. "Почему-то Мартин не писал книг..." Он ни во что не ставил перепевы старого, в нем не было ни капли просветительского зуда, он не любил учить, и часто повторял "кто умеет, тот делает..." А когда понял, что больше не умеет, ушел.

- Он мог еще столькому меня научить!.. - Не мог, - ответил бы ему Мартин, - нас учат не слова, а пример жизни. Книжка была блестяще и прозрачно написана, автор умел отделять ясное от неясного, все шло как по маслу, читать легко и приятно. Наш разум ищет аналогий, и найдя, тут же прилепляется, отталкивая неуклюжее новое. Новое всегда выглядит неуклюже. К счастью оно встречается редко, это дает возможность многим принимать свои красивые разводы и перепевы за достижения, измеряя мир карманной линейкой, в то время как настоящий метр пылится в углу. Новое вне наших масштабов, сначала с презрением отлучается, а потом оказывается на музейных полках, и тоже не опасно - кто же будет себя сравнивать с экспонатом?.. Марк позавидовал легкости и решительности, с которыми маэстро строил мир. Вздохнув, он поставил книгу и вышел на улицу.