Витязь. Владимир Храбрый

Глава 1. В РЯЗАНИ ГРИБЫ С ГЛАЗАМИ

нязь Олег Иванович стоял на одном из холмов Старой Рязани и смотрел, как на реке, теснясь, ломаясь и налезая друг на друга, неслись льдины с остатками следов от полозьев саней и конского навоза.

Теплый весенний ветер шевелил на непокрытой, красивой, гордо сидящей голове уже начинающие седеть волосы рязанского князя - ему шел сорок третий годок, распахивал полы терлика - длинного кафтана с короткими рукавами. Совсем недавно князь надел его вместо смирной одежды, которую носил в дни великого траура. Сколько же дней таких выпало на его долю?.. Много. Сказал же вчера ключник Лукьян: «Олег Иванович, у вашего мирника скоро локти прохудятся. Новый бы, что ли, сшили…»

«Нет, Лукьяшка, я его с драными локтями донашивать буду… Еще потерпит. Не всегда ведь одни душевные болести… Вон как ломает солнце лед и как струятся пока еще мутные воды широкой Оки!»

Стремянный[61], державший в поводу каракового, с рыжими подпалинами в паху и на груди, рослого жеребца, кашлянул в кулак, стремясь вывести из задумчивости рязанского князя, но тот не услышал.

Зачаровывала необъятная речная ширь, на которой сейчас велась трудная очистительная работа. При виде этого полнилась душа надеждой и радостью, взметывалась ввысь, в уже начинающее голубеть весеннее небо!

После Мамаева осеннего нашествия в отместку за одноглазого Бегича перебирались до нового года из мещерских болот, куда снова пришлось хорониться, в родной Переяславль-Рязанский, ставший столицей рязанского княжества, когда было ясно, что Старую Рязань после Батыя не восстановить.

А теперь вот подобная участь постигла и новую столицу. Когда выбрались из болот и увидел князь свой поруганный Переяславль, лежащий в пепле, в черных чадных головешках, на глаза навернулись слезы. Но наутро, надев траур по убиенным своим людям-рязанцам, принялся, как всегда, хлопотать и действовать.

Княжеский двор с каменными теремами, построенными еще Олегом Святославовичем неподалеку от озера Быстрого, Мамай не тронул, видно, сам останавливался в нем.

«Чада мои, рязаны многострадальные. Доколь терпеть-то нам? Вон уж снова поговаривают: собирается проклятый сарайский змий на Москву, а минует ли нас?.. Опять пожжет все, пограбит… А жалко-то как! Торги развернулись на берегу Лыбеди, дома взрастать начали, и не какие-нибудь курные избы, а с трубами и слюдяными окнами. Выползли за границу, окаймленную реками Лыбедью и Трубежом, отчего и получила новая слобода прозвище - Выползово. А взять, к примеру, Верхний Посад. Сами посадские затеяли каменную церковь строить. Осталось крышу подвести да купола поставить. Ничего, поплачем, похлюпаем носами да и засучим рукава… Так повелось и до Батыева нашествия, когда на рязанское княжество погромом шли свои же, русские. За двадцать семь лет до Бату-хана владимиро-суздальский князь Всеволод посылал с полками своего меченошу Кузьму Ратишича. А Москва сколько лет зарилась на Коломну да Лопасню - в конце концов заграбастала! И тоже ничего - топоры в руки, и начинали другие возводить форпосты. А теперь вот в двадцати километрах от Переяславля «врата» в мещерские леса и болота каменные.класть будем, монастырскую крепость Солотчу на берегу Старицы. На Москве говорят: «Куды им, косопузым, до каменных стен, хоть деревянными бы пока оградились…»

В середине зимы пришли двое с московской земли с топорами, сказывают: «Пришли пособить. Конечно, не за Божье спасибо». Понятное дело. Я их спрашиваю: «А пошто с топорами?» - «Как так?! - растерялись. - Тын али что городить будем. Дома рубить из сосны…» - «А если из камня, - подзадориваю, - да так, чтоб на века?.. Сможете по камню-то работать?» - «Отчего же, - можно и по камню… Мы люди бывалые». А вижу, не ожидали от меня такого вопроса. Нарочно к каменной кладке приставил… Пусть потом говорят: «Олег Иванович не лыком шит, веревкой корзно подпоясывать не будет…» Пока казна дно не показала, от отца, дедов и прадедов завещана. У нас ведь тоже свои Калиты имелись… В надежном месте припрятана и по пустякам не тратится…»

Дядька так близко подвел жеребца, что пришпиленный к седлу алый княжеский плащ, встрепенувшись под ветром, концом задел по лицу Олега Ивановича. Тот отвел взгляд от спешащих к Итилю льдин.

- Что, дядька Монасея, скажешь?

- Не простудились бы, княже, ветер-то тепл, да щекотлив.

- Ничего.

Князь повернулся, пошел широким скорым шагом к людям, сидевшим на развалинах бывшего Успенского собора, разрушенного тяжелыми осадными орудиями Батыя, и молотками стучавшим по длинным зубилам. Мастера откалывали от стен большие куски и переносили их на носилках к самому берегу Оки: зимой возили на санях к Старице, теперь, когда сойдет с Оки лед, будут грузить на лодки.

- Что, Игнатий, кирпичи-то эти, пожалуй, покрепче московского белого камня? А?

- Покрепче, княже, - искренне сказал мастер, чернявый, широкоплечий дружинник князя Серпуховского. - Да вот посмотри, Олег Иванович, что Карп с Василием Жилой откололи, - он подал рязанскому князю искусно выпиленный из белой глины карниз. - Тут про какого-то Якова написано.

Олег Иванович взял карниз и прочитал: «Яков творил».

- А ты разве грамоте разумеешь? - спросил у Игнатия.

- Немного. В малолетстве церковному старосте прислуживал, он меня и обучил, - нашелся Стырь. - А кто этот Яков, княже?

Олег Иванович взглянул в лицо Игнатия, и ему вдруг показалось, что это лицо он видел ранее, еще до встречи здесь зимой. И плечи, и рост… Хоть прямо к себе в дружину бери, и не молоток с зубилом в руки, а сулицу с мечом…

«Как-нибудь вспомню, где его ранее видел», - подумал князь и начал рассказывать:

- Согласился бы я, браты мои, во времена своего великого предка Олега Святославича, который Рязань зачал, едучи ратью в Хазарию, простым мастеровым служить, чтоб хоть краем глаза взглянуть на красавицу-столицу княжества нашего. Подивился бы тогда легким купеческим стругам под белыми парусами, что плыли сюда из Византии, Хорезма, Багдада. Какие торги шли на правом берегу Оки! Разве сравнишь их с нынешними в Переяславле, где купишь лишь глиняные горшки да ножи или топоры. А если бы на стругах купеческих сам оказался, то, подплывая к Рязани, увидел бы детинец на высоком холме, в стенах которого могли разместиться с полдюжины таких городов, как нынешняя Москва. И слепило бы глаза позолотой сияние куполов Успенского, Спасского и Борисо-Глебского соборов. Кровли их медные, а по сводам свинцовые; снаружи затерты тонким слоем известки желтовато-розового цвета, на которой были расписаны белой краской швы. Два собора, Успенский и Борисо-Глебский, украшенные к тому же колоннами и дверьми железными с золотой наводкой по черному лаку, были построены зодчим Яковом.

Глядя на восторженное лицо Олега Ивановича, Игнатий подумал: «Да, такого человека нельзя не уважать за преданность своей земле… И прав Дмитрий Иванович, когда однажды сказал брату Владимиру Андреевичу: «Олег Иванович не Михаил Тверской, который спит и видит себя великим князем московским, призывая на меня то Орду, то литовцев. Рязанец никогда не домогался чужого, но и своего никому и ни за что не хотел уступать: мое, а не наше. Вот как он думает. И этим опасен, ибо, чтобы это свое было всегда при нем, чёрту душу продаст… Смотри, как любят его рязанцы, они за него хоть в огонь, хоть в воду». И вправду: вон стремянной - старик, а сколько в глазах любви и преданности…»

Олег Иванович обошел кирпичные бруски, а сегодня их было насечено и напилено достаточно, приказал угостить мастеровых вином, накинул на себя плащ, сел на каракового и, сделав жест рукой, чтобы за ним никто не следовал, пришпорил коня. Рослый жеребец припустил так, что ветром чуть не сорвало с плеч князя алый плащ.

Разговор с мастеровыми о былом величии Рязани взволновал князя. Из-под копыт с чавканьем летели комья. Олег Иванович остановил коня лишь тогда, когда кончилась грязь и с высокого бугра правого берега Оки стала видна накатанная санями, взопревшая дорога, уходящая в сосновый бор к Старице.

Князь подставил лицо под ветерок и полной грудью вдохнул весенний воздух. Олегу Ивановичу отчетливо представился лес, пахнущая ягодой поляна, склоненные над ней дубовые листья с крупными прожилками, теплые целебные воды реки Старицы, после которых приятно зудели старые раны на теле. Было хорошо лежать на песке, положив на колени жены Ефросиньи голову, смотреть вверх и думать о том, как глубоко небо!

Когда же это было? Два года назад. А прошла, кажется, вечность.

Два года назад, весь в ранах, оторвавшись от погони, Олег Иванович с дружиной скрылся, как не раз бывало, в мещерских непроходимых болотах - мшарах, где его ожидал весь великокняжеский двор. Лечила его знахарка по прозвищу Бубья. Раны заживали плохо. Вот и посоветовала Бубья княгине Ефросинье свозить мужа на высокую гору, да на такую, чтоб стояла на слиянии двух рек. А за спиной должен быть сосновый бор, без кустарников, насквозь проглядываемый… И сказала еще Бубья: «Если ты, мать-княгиня, была непорочна в замужестве, рано поутру взойди на эту гору, поклонись солнцу трижды и, как только лучи сосновый бор проткнут насквозь, сними с себя золототканый сарафан да походи в одной рубашке по высокой траве. Как промокнет рубашка росой, выжми её на раны мужа своего…»

Позвала Ефросинья верного дядьку Монасея и велела найти такую гору. Забрав с собой служилых людей, отправился дядька на поиски. Через неделю приехал и сказал:

- Мать-княгиня Евросинья, нашел эту гору. Стоит она в слиянии двух рек: Солотчи и Оки.

Ранним утром, когда еще птицы не проснулись, а травы набухли тяжелой росой, привезла Ефросинья Олега Ивановича и сделала все так, как велела знахарка.

Потом положила голову мужа к себе на колени. Тут Олег Иванович очнулся и улыбнулся жене. А она гладила его поседевшие волосы, и слезы стояли у нее на глазах. Кого жалела?! Рязанцев многострадальных?.. Иль многострадального мужа-князя?.. И верила ли в его исцеление?..

Но точно - поправился Олег Иванович. И на том месте, где исцелился от ран, задумал поставить каменный монастырь. Не в чудо поверил князь, а увидел, какое военное значение может иметь здесь монастырь с крепкими высокими стенами, являясь одновременно и крепостью, и воротами в мещерские непроходимые леса да непролазные топи…

Олег Иванович очнулся от дум, услышав конский топот. Во всаднике с широко развевающимся темно-синим плащом он узнал своего воеводу Епифана Кореева. Тот на полном скаку соскочил с лошади возле князя.

- Олег Иванович, ордынские послы приехали!

- Будь они неладны, ироды, - невольно вырвалось у князя.

Где-то там, в глубине души, теплилась надежда, что пошлет в Рязань своих людей великий московский князь. Пусть и находятся они в разладе, но должен же Дмитрий Иванович смирить в такой ответственный для Руси час свою гордыню. Да и вина его перед рязанским князем очевидна: обещал же отдать назад Коломну, исконную крепость рязанскую, заложенную еще дедом Олега Ивановича, да обещание это так и осталось пустым звуком…

Девять лет назад[62], проезжая в Орду рязанскими землями, Дмитрий Иванович остановился на Олеговом дворе. Впервые так близко увидел рязанец московского князя, впервые вел с ним обстоятельную беседу. Подивился уму Дмитрия Ивановича, речам его. И обратил внимание Олег Иванович на его пальцы, которые крепко сжимались в кулак при каждом слове о русских распрях.

«Вот таким кулаком собраться бы да и ахнуть по черной силе!» - сказал в конце беседы Дмитрий Иванович. Сейчас вспомнил эти слова рязанский князь:

«Где же ты, Дмитрий Иванович! Вот Мамай быстрее тебя оборачивается… Послов прислал… Знает о нашей размолвке, вот и будет склонять меня на свою сторону в борьбе с Москвою… А не соглашусь - снова побьет, покрушит, пожжет, все обратит в пепел и дым!»

Почему-то вспомнилось лицо мастерового, его фигура с широкими плечами. «Постой… Постой… Да это же человек из дружины Серпуховского. Владимир тоже останавливался на Олеговом дворе, сопровождая своего брата. Точно, этот дружинник прислуживал затем за трапезой. Как же я раньше-то не вспомнил?! Ах Дмитрий Иванович, вон каких людей-то ты ко мне подослал… Ай да князюшка… Не доверяешь, сосед…»

Зло взяло рязанского князя: хотел было приказать Епифану Корееву бросить мастеровых-лазутчиков московских в темницу. Да раздумал, пусть пока все останется как есть: эти двое ему еще пригодятся…

Олег Иванович, вернувшись домой, привел себя в порядок и вышел к послам, принаряженный: кожух из оксамита, зеленые сафьяновые сапоги, расшитые золотом.

- Мурза Исмаил, - назвался на русском языке ордынец, стоявший впереди других.

Свою речь он начал с завета Чингисхана: «Конь - это наша поступь во времени…»

«Непременно надо мурзе подарить белогривого аргамака», - Олег Иванович усмехнулся уголками губ.

После переговоров Олег Иванович повел послов в трапезную.

«И покрыли тот великий дубовый стол скатертьми бранными, и ставили на ту скатерть браную мису великую из чистого серебра, озолочену; а в той-де мисе озолоченой в наливе по украй кашица со свежею рыбою стерляжиной от Оки-реки; а та-де рыба стерляжина великая самим боярством ловлена», - это уже слова летописца.

Последние размочаленные льдины унесли в Итиль мутные струи Оки, небо над Старой Рязанью стало выше и яснее, веер мягко ластился к рукам мастеровых.

По приказу дядьки Монасея к берегу пригнали лодки, грузили на них каменные кубы. Игнатий и Карп после первого рейса не вернулись в Старую Рязань, а начали копать возле золотистого соснового бора землянки для жилья. В их обязанность входило, когда к берегу Солотчи причаливали лодки с камнем, помогать поднимать груз на крутой откос.

Вместе с ними работал рябой тщедушный мужичонка по прозвищу Шкворень. Родом он был из села Кочемары, расположенного на реке Пре, в двух десятках верст отсюда. Детьми Шкворень не обзавелся, видимо, по причине своего нездоровья, хотя в этом винил свою жену. Игнатий и Карп видели её, когда та приезжала из Кочемар проведать мужа: статная, красивая женщина с высокой грудью и толстой русой косой. Голубые глаза озорно глядели из-под надвинутого шалашиком на лоб светлого платка. Тщедушный Шкворень рядом с красавицей женой казался каким-то потерянным. Он и сам чувствовал это. Когда познакомиться с его женой, Аленой, пришли Игнатий и Карп, Шкворень тут же стал толкать её в бок, ворча, чтобы она спрятала свои бесстыжие глаза. Алена лишь улыбалась, глаза её сделались совсем синими, когда она поздоровалась за руку сначала с Игнатием, а потом с Олексиным, задержав на нем свой взгляд.

Где мог такую красавицу видеть Карп?! В глухомани на стороже Попова разве что ведьму на помеле встретишь в рождественскую ночь!.. Да, бывая в скопинском городище, широкоскулую мордву или мурому…

Пока кормила Алена своего Шкворня, доставая из берестяного туеска нехитрую снедь, Карп не отрывая глаз все смотрел на неё, и сердце его, не знавшее любви, млело…

Когда Шкворень ушел провожать жену, Стырь повернулся к Олексину:

- Вот это баба! Разве этот мужичонка для её стати и красоты годится… Нет, брат, ей такого молодца, как ты, надобно. Ей-богу!

- Не кощунствуй. Она Шкворню законная жена, венчанная. Да разве он всегда таким был, незавидным? Помнишь, рассказывал, как надорвался на боярской доле, застудил нутро, вот и начал чахнуть…

- Да, помню. У всех у нас одна доля, Карп. Не знаешь, где счастье выпадет, а где нужда или смертушка. Пока нас с тобой Бог миловал… А смекаешь, Карп, Кочемары-то на Пре, а Пра, как известно, в Мещере. Вот мы и попытаем как-нибудь Шкворня насчет того, как на эту Пру попасть, чтобы узнать, где это Олег Иванович обретается во время ордынских набегов.

- А зачем это тебе? Или князь Владимир Андреевич просил узнать?

- Просил, - задумчиво произнес Игнатий. Он как-то по-иному взглянул на пышущее здоровьем лицо Карпа Олексина и неопределенно улыбнулся: новый план рождался в голове Стыря…

На следующий день Алена снова появилась на берегу Солотчи и свежей рыбы принесла уже не только мужу, но и его товарищам.

- А как это тебе, Аленушка, удается столько рыбы свежей добыть? - улыбаясь, спросил Игнатий. - Чай, не лето на дворе, еще снег лежит, и вода в реке, поди, ледяная.

- Зачем в реке? В реке мы не ловим. Вон вам мой муж расскажет, как мы свежую рыбу зимой добываем. До его застуды в нашем селе не было лучше рыбака, чем он… А теперь по этому делу мастер брат мой, Гаврила.

Алена говорила, слегка проглатывая окончания слов, посматривая с гордостью на мужа. Шкворень при её похвале вытянул тонкую шею и поводил туда-сюда головой, как птица.

- Расскажи людям, - попросила мужа Алена, - как зимой стобновским способом рыбу-то добывают…

- Чо рассказывать-то, - встрепенулся польщенный вниманием Шкворень. - За нашим селом озеро есть, зовется Святым. Хозяином на нем боярин Никита Задорнов, мужик дуроломистый, служит старостой у нашего мещерского князя.

Чтобы Никите рыбку добыть, с весны мы выходим с лопатами да и рвем пупы, прорывая к Святому озеру множество каналов длиной от четырех верст и до двухсот саженей. А потом пускаем с круч в эти каналы ключевую воду, которая в самые лютые морозы не замерзает. А как озеро льдом покроется, тут-то рыба и идет в каналы, где ей дышать вольготней. Да не просто идет - кишмя кишит. Мы её и ловим неретами, снастями, а то и просто ручными черпаками. Это и есть способ стобновский, а зовется он по имени нашего крестьянина Стобнова, который его придумал. Только самого его давно уже нет в живых: ордынцы зарубили…

А корысть - Никите Задорнову. Стерляжинку из озера Святого круглый год он поставляет на княжий двор… А для наших нужд озеро Шагара выделено, в нем стерляжинку не поймаешь, судаки да сомы, тиной пропахшие…

- Значит, вашего Никиту хорошо знает князь Олег Иванович? - спросил Игнатий.

- Знамо дело.

- А не у него ли во время набегов обретается князь со своим семейством да дружиной?

- Нам про то знать не положено! - Алена оборвала разговор, как отрезала. Быстро собрала посуду в туесок и засобиралась домой.

Стырь понял, что допустил промах.

Алена не появилась и на третий день. Игнатий заметил, как неразговорчив стал Карп, с какой охотой ходил он рубить деревья на бугор, с которого хорошо была видна пойма реки Пры, и все вглядывался: не покажется ли лодка.

Поведение Олексина не прошло незамеченным и для Шкворня. Вечером, когда вскипятили воды и сели вечерять, он вдруг поднял больные глаза на Олексина и сказал:

- Карп, большой грех будет на тебе, если уведешь у меня Алену. Все, что осталось у меня, это она. Повремени. Жилец я на этом свете недолгий. Умру, тогда и любитесь…

Солнце садилось за сосновый бор, и, как только оно скрылось, по небу разлился закат, будто красная лисица разлеглась над лесом, уперев лапы в верхушки сосен и подняв кверху морду, нюхая настоянный на смоле и весеннем разнотравье воздух. Игнатий смотрел за реку Солотчу, на освобожденные от снега поля, и думал о Яузской слободе под Москвой, где живет на берегу реки его мать-старушка.

«Милая матушка, так уж сложилась моя судьба, что рано умер отец, а тебя видеть приходится нечасто, потому как не волен я в себе, служа верой и правдой великому московскому князю и Руси нашей… Надо погибнуть - погибну. А ты поплачешь… А кто оплачет Олексина? Говорил, что один он, как перст… А от Алены теперь не отстанет. Смолчал, на слова Шкворня ничего не ответил, не стал оправдываться и заверять.

Я-то думал, завлечет его в свои Кочемары шаловливая бабенка-красавица, пока муж-невезун землянки копает… И думал сказать Олексину, чтоб все там на Мещере высмотрел, где свои богатства от людских глаз князь Олег Иванович прячет… Но не получилась затея, уж больно дружок всерьез Аленушку принял. Придется теперь самому во владения Никиты Задорнова проникнуть… Тайно последить за Аленой и дорогу узнать в дикие мшары…»

Утром Стырь отыскал лодку и припрятал её в камышовых зарослях. Шкворень в обед по приказу Дядьки Монасея уехал в Старую Рязань.

А к вечеру нарядная и веселая снова появилась в их лагере Алена. Игнатий, широко улыбаясь и косясь на смущенного Карпа, сообщил ей, что Шкворень по распоряжению воеводы на старорязанских валах рубит камень и будет разве что завтра. Алена угостила мужиков рыбой, Карп напросился проводить её до реки. Игнатий, прячась, пошел следом.

Над рекой лежал туман. Он густел в приречных ивах, низко стлался по воде, лип к лицу и рукам. Игнатий подумал, что сейчас сам Бог на его стороне: в таком тумане он сможет скрытно плыть на лодке за Аленой, и она приведет его в Кочемары. А рано поутру Игнатий возвратится.

Тут Стырь услышал басовитый голос Карпа:

- Помни, Алена, что сказал я тебе… А пока пусть будет так, как есть. Знаю, что ты еще полюбишь меня. И знаю, мы будем с тобой вместе.

- Ишь, какой вещун сыскался - все наперед знает, - засмеялась Алена.

Лодка прошуршала по песку, смешанному со снегом. Весла всплеснули воду.

- До свидания, Карп.

- До свидания! А вещун - мое сердце… - ответил Олексин.

Игнатий, как только затихли шаги Карпа, вывел свою лодку из камышовых зарослей и, держась берегом, пустил её вслед.

Все дальше и дальше вглубь озерного края двигались лодки. Стали встречаться глухие маленькие протоки и огромные плесы, низкие болотистые берега и крутые обрывы с частоколом темных сосен.

Выплыл месяц, осветив серебряным светом неоглядные заросли тростника и осоки.

Лодку Стыря сильно толкнуло, и пока он соображал, что к чему, лодка встала совсем. Игнатий увидел, как в нескольких десятках саженей от него, словно Богородица или колдунья, шла прямо по воде, разбивая голыми ногами серебряный свет, Алена и тащила на цепи за собой лодку. «Да как же это она?!» - подумал Стырь и тут только понял, что и сам сел на мель. Начался край так называемых пешеходных озер. Чем обширнее озеро, тем оно мельче, и вода в нем темнее.

Упираясь в дно веслом, Стырь кое-как стронул с места лодку, протащил её таким образом несколько саженей. Вдруг весло чуть ли не до половины ушло в воду, а потом и совсем нырнуло, едва не выскользнув из рук. Игнатий заметил, что вода пошла светлее: это начиналось Белое озеро, или Провальное, как называли его исконные жители мшар.

Греб Игнатий изо всех сил, пересек глубокое Белое озеро, и лодка снова уперлась днищем в отмель. Это уже другое озеро началось - Ивановское, пешеходное.

Вскоре воду кто будто потеснил: собралась она в протоку, и чем дальше, тем уже была эта протока. Это началась река Пра, что на мордовском языке означает «верховье», «голова».

Берега Пры были низкие, обильно поросшие кустарниками и лопухами. Внезапно река «выстрелила» из себя множество рукавов, как кулак, мгновенно растопыривший пальцы, и стала выписывать такие замысловатые вензеля, что свою лодку Игнатий буквально проталкивал веслами через узкие проходы и изгибы. Измучился, но не терял из виду Аленину лодку. Вдруг - резкий поворот, лодка Стыря, как слепой котенок, ткнулась в берег, и, когда он огляделся, Алена уже исчезла. Как сквозь речное дно провалилась… Куда теперь грести?!

Стырь понял, что дальше для него дороги нет, и нужно ждать рассвета, чтобы двигаться обратно.

«Чертова баба! Ведьма, - в сердцах восклицал про себя Игнатий. - Ну Олег Иванович! Да в этих местах сам дьявол голову сломит, не то что Мамай!..»

На рассвете Стырь повернул лодку назад и вскоре очутился напротив своего лагеря.

Подошел к костру, где варилась уха из вчерашней рыбы, на вопрос Карпа: «Где пропадал?» - ничего не ответил.

К обеду пришли лодки с камнем. Появился и Шкворень. Сразу спросил Игнатия:

- Была?

- Была да сплыла! - огрызнулся Стырь.

- Не приставай к нему. Его сегодня с утра какой-то комар сильно укусил, - похлопал по спине Шкворня Карп. - Иди в землянку, там яиц Алена оставила.

После работы сели отдыхать.

- Что это с тобой? - спросил Стыря Карп.

Нехотя Стырь стал рассказывать о ночном происшествии. Но не заметил он, что за ближайшими кустами сидел Шкворень, оправлялся…

Услышав про Алену, он затаился. А потом со всех ног побежал к воеводе Корееву. «Вот, оказывается, что они за голуби… А туда же - жен отбивать!..»

Карпу воевода вручил грамоту и велел скакать в Москву к Дмитрию Ивановичу. В той грамоте рязанский князь писал, что приезжали-де из Орды послы и предлагали ему вступить в союз против Москвы. А когда поход будет - не сказывали.

«А чтоб прознать про это, да и про другие дела Мамаевы, - писал далее Олег Иванович, - посылаю я с дарами в Орду своего воеводу Епифана Кореева с людьми, а с ними еще вашего с князем Серпуховским дружинника Игнатия Стыря…»

«Вот так, милый соседушко, - рассуждал на досуге рязанский князь. - Знай, что не прост Олег Иванович. Да поразмысли теперь, почему я твоих лазутчиков не извел. Хотя Стыря за его прогулку в Мещеру наказать бы надобно. Кто знает, что он там успел высмотреть?! Ладно, в Орде всякое может случиться, но моей вины в том не будет».

Глава 2. В ЗОЛОТОЙ ОРДЕ

С высоты Мау-кургана, у подножия которого стояли две слепоокие каменные бабы с обвислыми грудями, шаман Каракеш бросил взгляд на родной его сердцу Сарай. В степном колышущемся мареве город был похож на огромный зыбучий муравейник, открытый со всех сторон: без стен, крепостных башен и рвов. Жители знали, что никто из смертных на него напасть не посмеет.

Тонкие ноздри шамана то сужались, то расширялись, вдыхая запах степи, настоянный на полынных травах, кислом овечьем молоке и разопревшем конском и верблюжьем навозе. Это был родной запах, не то что запах сумрачных сырых дубрав и медвежьих берлог.

Что изменилось в Сарае за то время, пока Каракеш ватажил в Булатовой шайке?

Так же тянулись волы, впряженные в арбы с кувшинами речной воды - город не имел колодцев и запасов питьевой воды, в этом тоже проявлялась самонадеянность ханов в его неприкосновенности.

Сарай на пересечении караванных дорог, идущих через Итиль к Монголии и Китаю, Индии и Персии, к заповедным оазисам Синей Орды, к Крыму и Средиземноморью, жил беспечно и шумно. За это время в знак особого почтения к Ватикану и литовцам почти рядом с дворцом Мамая вырос римско-католический костел. Да на окраине Сарая, где жили рабы, в основном русины, заблестела медными простенькими куполами еще одна христианская церковь.

Если бы вдруг в один миг разъехались из этого муравейника все купцы и гости, Сарай бы сразу ополовинился… Но сейчас это был необозримый город, раскинувшийся на Итиле, город юрт и кибиток, кошмы и войлока, окруженный огромными стадами овец и табунами коней, город многоязыкий - своеобразный Вавилон. Он был до того велик, что с Мау-кургана юрты казались Каракешу тюбетейками, снятыми с голов кумысников и оставленными на рыжих холмах и зеленых долинах.

Шаман увидел, как со стороны другого кургана, взбивая клубы желтой пыли и позвякивая колокольцами, показался караван. На первом животном сидел толстый кизильбаши - купец в чалме, с густой порыжевшей от пыли и пота бородой, с закрытыми глазами, точно спал, совсем не тревожась за свой товар, покачивающийся в тюках по бокам двугорбых верблюдов.

Да, этого торговца никто не тронет. Каракеш усмехнулся: можно в Сарае прирезать кого-нибудь из русских князей или даже своих царевичей - чингизидов, но не смей и пальцем тронуть волос на голове купца - вольно шествует он из города в город, от селения к селению, разнося молву о том, что Орда - рай для торговцев.

Шаман хотел пристроиться к каравану и войти с ним в город, но, оглядев десятерых оставшихся в живых ватажников и утомленную долгим путем Акку, раздумал. Он ночью проберется к знакомому меняле-персу, что живет недалеко от главного базара, спрячет девушку на время, купит для неё восточные одежды и с серебряными и золотыми дарами и соболями, что лежат в повозках, будет добиваться через битакчи - начальника канцелярии Мамая - встречи с «царем правосудным». Ему, Каракешу, только бы переступить порог юрты с верхом из белого войлока! А там он найдет, что сказать и показать «царю правосудному»!.. Только будет плохо, если менялы-перса уже нет в живых.

- Эй, кизильбаши! - обратился к купцу Каракеш. - Не знаешь, живет ли у главного базара меняла-перс?

- Музаффар? - открыл глаза толстый кизильбаши. - Полгода назад, когда я приезжал со своим караваном, жил. Он в прошлый раз на шерсть, щетину и деготь выменял у меня имбирь, перец, гвоздику и изюм.

…Ночью шаман с ватажниками и тремя повозками, минуя широкие, освещенные кострами улицы, кривыми и темными закоулками добрался до каменного, обнесенного глиняным дувалом дома менялы-перса Музаффара и постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Поднес факел к лицу шамана, узнал и осклабился: знакомы были давно.

- Что хочешь, Каракеш?

- Приют и покой молодой царице, а воинам ночлег и ужин.

Шаман подвел перса к одной из повозок и отдернул покрывало: из баксонов - кожаных переметных сум - в глаза меняле ударил блеск золота и серебра, заструились соболиные шкуры.

- О-о-о, Каракеш, тебе, я вижу, привалила удача!

- Да, - гордо кивнул шаман.

Зухра - жена Музаффара - не старая еще женщина, с тяжелыми золотыми серьгами в ушах, с бархатными глазами, широкобедрая, полногрудая, выкупала Акку, еще не совсем пришедшую в себя после того, что с ней произошло, уложила на постель и, дивясь необыкновенной красоте и белизне её тела, чмокала языком, поглядывая в сторону разомлевшего от жары и вина Каракеша, и неопределенно качала головой. Этот жест можно было истолковать по-разному: но ясным оставалось одно - Мазаффара жалела Акку. Правда, она знала, что девушки такой красоты никогда не бывают ясырками - пленными рабынями, обычно они становятся хатунями - законными женами какого-нибудь влиятельного хана. Но Зухра и представить себе не могла, что бывший шаман задумал подарить Акку самому «царю правосудному». Жена менялы знала, бывая на базарах Сарая, что Мамай свою первую жену - младшую сестру Бердибека - уморил в темнице, а с женой хана Буляка, несравненной Гу-лям-ханум, натешившись вдоволь еще при жизни её мужа, поступил, как и следовало поступить, когда стала вдовой, - отдал её вторично замуж за своего племянника Тулук-бека.

Мамай скучал, и красавица.Акку пришлась бы ему как нельзя кстати. Но Каракешу следовало еще пробраться в юрту к повелителю, найти и задарить битакчи.

Об этом и шел сейчас разговор за ужином. Зухра покосилась на мужа: видно, хорошо раскошелился Каракеш, потому что Музаффар был весел и словоохотлив. Значит, будут и у неё новые золотые серьги…

- Сейчас битакчи у Мамая молодой Батыр, которому однажды повелитель подарил жизнь. А теперь «царь правосудный» любит его, как сына, - говорил Музаффар. - Как-то на охоте Батыр тоже спас «царя правосудного», высосав из его ноги, укушенной змеёй, яд. И тогда великий хан назначил его своим битакчи. Батыр умный осторожный и честный человек, его вряд ли можно купить… Такова и его жена Фатима…

- Музаффар, - засмеялся Каракеш, так что жесткие морщины его щек поползли к глазам. - Ты - купец и знаешь, что все на этом свете продается и покупается.

- Верно говоришь… Но лучше я сведу тебя с другим человеком, который есть черная сторона тени великого хана. Имя его Дарнаба… Он только что вернулся в Сарай. Мамай дорожит его темными делами наравне со светлыми деяниями битакчи Батыра. Так уж устроены сильные мира сего, Каракеш…

Дарнаба, подложив под себя пуховые подушки, покрытые зеленым атласом, отдыхал в юрте, разбитой специально для него в ста шагах от дворца Мамая. У входа в юрту стояли два стражника-алана с буйловоподобными шеями, голые по пояс, с руками, перетянутыми выше локтей медными кольцами. Вчерашний хмель еще бродил в голове, и мысли у Дарнабы мешались: он вглядывался в стражников и мысленно ругал «царя правосудного» за то, что не поставил возле юрты монголов-тургаудов, а еще назвал его «знатным итальянцем». Что ж, Дарнаба все сделал, как велели в Ватикане и как просил великий хан: привез в Кафу закованных в латы фрягов-арбалетчиков. Генуэзский консул разместил их пока в своем дворце с прокормом от Орды. Вначале Дарнаба похвалу получил от своего консула в Кафе и вот вчера от Мамая, поэтому и позволил себе выпить…

Посередине поляны, перед входом во дворец, где стояла окруженная волосяным канатом барсовая юрта из белого войлока, был врыт стол. На нем в золотых и серебряных чашах, украшенных драгоценными камнями, стояли напитки. Пил «знатный итальянец» и меды, и вина и до того набрался, что не помнил, как оказался в своей юрте. А проснувшись, увидел перед собой книгу с изречениями Потрясателя Вселенной, раскрытую на странице, где говорилось о пьянстве:

«Если уж нет средства от пьянства, то должно напиваться в месяц три раза. Если - один раз, то это лучше. Если совсем не пить, что может быть почтеннее? Однако где ж мы найдем такое? Но когда бы нашлось такое, то оно достойно всякого почтенья…»

«Ишь, кумысник, упрекнул…» - с неприязнью подумал Дарнаба о непьющем вина Мамае. Он закрыл глаза - и ему представились белые паруса «Святой Магдалины», светлый песок на берегах изумрудного Лигурийского моря и синего Генуэзского залива. Его чуть не стошнило, когда кто-то из ордынцев перед соседней юртой затопил печь, набив её сухим верблюжьим пометом - аргалом, чтобы сварить похлебку.

Пока Дарнаба отсутствовал, в ставке Мамая произошли перемены, бросившиеся в глаза «знатному итальянцу». В самом дворце появилось много мелких ханов - тысячников и десятитысячников, которые войск не имели, а передавали сплетни, изощрялись друг перед другом, чтобы находиться на расстоянии, при котором можно было дышать в самое ухо великого хана… Такой порядок завел еще внук Чингисхана Бату, чтобы знать обо всем, что делается вблизи и вдали от него.

Дарнаба, увидев этих придворных, невольно подумал: «Сколько же каждому из них надо иметь хитрости и подлости, чтобы завоевать благосклонность великого хана не на поле брани, а на мягких дворцовых коврах?!»

В тот момент Дарнаба как-то позабыл о себе… Ведь благосклонность сильных мира сего он тоже добывал не в кровавых сечах!..

Юрта, установленная для Мамая посреди великолепного дворца, была такой же, как и во времена Ба-ту-хана: барсовая, с белым верхом, с высокой пикой, увенчанной рогами буйвола, с пятиугольным знаменем и девятью конскими хвостами, огороженная волосяным канатом на пяти золотых столбах. Перед входом в неё горели огни на сложенных из камней жертвенниках. Между огнями должны были проходить все, являющиеся на поклон к великому хану. «Огнем, - говорили шаманы, - очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастье и болезни злые «дэвы», вьющиеся вокруг злоумышленников» .

Мамай ввел еще один ритуал, которого не было даже у внука Потрясателя Вселенной: каждый, пройдя очищение огнем, должен был обернуться и поклониться до земли, воздев руки к небу, тени великого Чингисхана. «Царь правосудный» с некоторых пор стал старательно следовать его бессмертным заветам, вот почему и нашел Дарнаба в своей юрте изречение из «Ясы» о пьянстве.

Очистительный огонь родился якобы при отделении неба от земли. От луча солнца родился и сам По-трясатель Вселенной: по преданию, он зачат был от луча, упавшего на лоно его матери. Он появился между монголами по воле голубого и вечного неба, он - символ бессмертной души всего народа.

Поклонившись тени, прибывшие гости должны потом преклонить колени уже перед Мамаем, как если бы это был внук Чингисхана - Батый.

(Мамай, как отмечают летописцы, накануне похода на Москву, в году 1380-м, «хотяаше второй Батый быти и всю Русскую землю пленити». Для того и «нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, якоже хотел».)

Сразу по приезде Дарнабе доверительно сообщил знакомый перс следующую новость: поп христианский в Сарае старичок Иван в одной своей проповеди сравнил «царя правосудного» с Бату-ханом. А вслед за Иваном это же повторил и католический проповедник. И мусульманский мулла не остался в стороне, значит, всем попам на то было дано указание.

«Кто же так ловко наводит Мамая на подобные мысли?.. - думал Дарнаба. - Ишь, даже о тени рожденного от солнечного луча вспомнил. А не ты ли, пользуясь моим ядом и моим кинжалом, травил и резал его потомков?! Кто-то, зная мои заслуги перед Мамаем, старается оттереть меня подальше от уха великого хана. Разве иначе напомнил мне бы Мамай так зло о вреде пьянства… Интересно, кто же это?.. Надо присмотреться. А урок пойдет мне впрок: отныне, как и прежде, самым любимым моим напитком должен быть кумыс…»

Узнав от Дарнабы, что поцеловать край его халата жаждет один бывший шаман, Мамай отрицательно мотнул головой, золотая серьга в правом ухе угрожающе звякнула…

Пришлось рассказать поподробнее. Услышав о девушке несравненной красоты, которая привезена ему в подарок, Мамай поморщился: мало ли юных красавиц в его садах рвут для него спелые яблоки?! Хотя новая, конечно, не помешает, что-то он заскучал…

- Шаман, - закончил рассказ Дарнаба, - привез тебе, великий хан, голову одного из тысячников, опозоривших себя в битве на Воже. Голова принадлежит Булату, который скрывался от гнева твоей милости как последний трус в русских лесах. Каракеш ^просит дозволения бросить эту презренную голову к твоим ногам, великий хан.

- Дозволяю, - буркнул Мамай.

А женщина Зухра, наряжая Акку в прелестные одежды, купленные Музаффаром на деньги Каракеша, думала иначе: что значат головы поверженных, когда миром правит красота?!

Так думала Зухра[63], протягивая девушке белые атласные шаровары с золотым поясом и золотой застежкой, в которую был врезан мелкий жемчуг. Зухра застегнула пояс на чистом, как лесной снег, девственном животе Акку, подняла глаза на девушку и увидела в васильковых глазах её слезы.

- Ну что ты, милая! Не ты первая, не ты последняя. Я ведь тоже не сразу женой Музаффара стала: с четырнадцати лет по гаремам. Да Создатель милостив - сейчас живем с мужем душа в душу. Он у меня умный… Купил, и живем.

Акку заплакала еще пуще. Вспомнились ей Священная Ель, край белого снега и вечнозеленые травы вокруг озер, вспомнились только с виду суровый дедушка Пам и милый дядюшка Стефан, который научил её истинной вере. А здесь хоть и хорошо с ней обращаются, но вот одевают в порты, как мужчину. Видела она, что в этом городе все: и мужчины, и женщины одеты одинаково. А ведь дядюшка Стефан читал ей из Писания: «Мужем не достоить в женских портех ходити, ни женам в мужних».

- Не плачь, моя джаночка[64]. Как нельзя вернуть пущенную стрелу, так и тебе свою свободу. Но ты еще будешь счастливой, - утешала девушку Зухра. - Ты сама скоро поймешь, что твое счастье и богатство - твоя красота: вот какие крепенькие твои груди, как самые лучшие плоды персика… Когда меня впервые взяли в гарем, у меня были такие же… А теперь я своими могу выкормить и верблюжонка, да не дал Всевышний нам с Музаффаром детей… Ты будешь жить в царских покоях. Не плачь.

Служанка из русских принесла из тончайшего шелка белую рубашку и шитый серебряной вязью по краям синий кафтан, запахнутый на груди алмазной застежкой в виде головы дикого буйвола, любимого животного Мамая…

В золотые волосы Акку вплели тонкие жемчужные нити, ножки обули в мягкие сафьяновые туфельки на высоком каблучке.

- Настя, да посмотри ты на нашу куколку, погладь и пощупай - не из китайского ли она фарфора? - обратилась Зухра к служанке. - Золото ты наше, - легонько приобняла она Акку, - ив какие же руки мы отдаем тебя, милое дитятко…

Вполне искренние слезы покатились из глаз женщины, не имевшей никогда детей.

- Замолчи, - прикрикнул на неё Каракеш, тоже принарядившийся по случаю приема у хана Мамая, получивший наставления от Дарнабы, как кланяться, как падать ниц, какой сапог лизать «царю правосудному» и куда бросать отрубленную голову бывшего тысячника.

Он оглядел с ног до головы Акку, словно скаковую лошадку, только в зубы не заглядывал, ибо при улыбке и так была видна их жемчужная чистота, и, от удовольствия кряхтя, обратился к Зухре:

- Если верно ты определила, что этот цветок нетронутый, дам в два раза больше, - Каракеш вложил в руку Зухре кожаный мешочек с золотыми дирхемами, - ну, а если его уже тронули заморозки, ты, женщина, пожалеешь, что появилась на свет.

- Будь спокоен, Каракеш, этот цветок не только не трогали, но даже и не дышали над ним… - Зухра захихикала, будто вовсе и не было минуту назад слез, и, подмигнув служанке, пошла прятать мешочек в потайное место, о котором не знал даже муж…

С базарной площади, где шамана ожидал меняла-перс, уже присмотревший для Акку богато убранную кибитку, выехали сразу, как только с крыши велико-ханского дворца пропели серебряные трубы. Это означало, что через час примерно у Мамая начнется прием. И хотя до дворца было рукой подать, следовало спешить, чтобы занять очередь.

По дороге Музаффар сообщил Каракешу, что придется сегодня подождать, потому что два дня назад из Рязани прибыли послы, и их Мамай примет первыми. Послы привезли много даров и грамоту, в которой их князь Олег Иванович присягает на союз с «царем правосудным» в борьбе против Москвы.

«Ну, меняла, ну, пройдоха! - подумал Каракеш. - И по всему видать, имеет верные сведения. Помнится, говорил мне мурза Карахан, что московский князь с рязанским находятся в розмирье и живут сейчас друг с другом, как тарпан[65] и гадюка».

А сведения эти были получены Музаффаром от Дарнабы, с которым купец на протяжении многих лет состоял в деловых отношениях.

Говоря о рязанских послах, Дарнаба кипел злобой от того, что они обратились не к нему, знающему тайны придворной сарайской жизни, а к битакчи Батыру. Тот - простак - только и взял в подарок какую-то золотую безделушку для своей жены, а выложил все, что касается устройства Мамаева двора. Неслыханная щедрость! Да за такие сведения Дарнабе приезжие гости отваливали порядочный куш. Еще бы: пожадничаешь, так лишишься головы - стоит только, к примеру, прикоснуться к волосяному канату на пяти столбах или наступить на порог дворцовой юрты, не говоря уже о том, чтобы не поклониться тени великого Чингисхана. А если вдруг Мамай велит выпить кобылье или верблюжье молоко, попробуй пролить на землю хоть каплю!.. Правда, нравы дворца, по сравнению с предшественниками «царя правосудного», стали вольнее, но в последнее время «узел» Мамай решил крепко затянуть.

Зная о честности битакчи, Музаффар был удивлен, когда увидел, как два тургауда выволокли из дворца окровавленного человека. Кто-то рядом шепнул: «Обычай нарушил». Человек зло сверкал одним глазом (другой совсем заплыл), не давался дюжим тургаудам, трещала одежда на плечах и спине, а когда его бросили на повозку, плюнул на дворцовую площадь. Гремя деревянными колесами по камням, повозка скрылась в направлении ханской темницы.

В толпе любопытных, окружающих в дни приема дворец, послышались голоса:

- Повезли секир-башка делать. А туда же - не дается, вон вся морда в крови. Посмотри, чем он плюнул, не зубом ли?..

- А кто такой?

- Из рязан посольских.

- Сколько учили - не выучили, ишь как оком сверлил!

- И-и-ро-ды! - на звенящей ноте, с отчаянием и болью по-русски крикнула какая-то женщина, и крик её оборвался сразу.

Через некоторое время из дворца важно выступили рязанские послы; наряженные, во главе с дородным, в богатом кафтане Епифаном Кореевым, улыбающимся, довольным переговорами.

- Ну, пора, Каракеш. Да делай все так, как говорил Дарнаба. А то не один зуб, а все выплюнешь.

Каракеш зло глянул на купца и дал знак рукой своей свите остановиться.

…Мертвая голова Булата привела Мамая в бешенство, и если бы не заступничество битакчи, лежать бы Каракешу со сломанными шейными позвонками… Почему сам свершил над тысячником суд?! Почему не привез его, связанного по рукам и ногам?..

И тут из-за колонны вышла Акку. Да, шаман Каракеш, этой красавице ты должен молиться перед жерственником бога Хорса с утра до вечера. Поистине: какое великое чудо вывез ты, Каракеш, из Пермской земли. Что там - Золотая Баба… Прикажи Мамай, так из его золота на монетном дворе отлили бы десять таких баб.

Дрогнуло сердце Мамая… Заныло сладко в груди. И как это делал Батый, он взял в руки двухструнную домбру-хур и, закрыв глаза, покачиваясь на троне, запел о любви…

Старый, а нашел слова - совсем неплохие слова о любви вырвались из его осипшего горла!

Отложил домбру, открыл глаза, обвел собравшихся в дворцовой юрте взглядом и сказал, обращаясь к бывшему шаману:

- Каракеш, я знал твоего отца, служителя неба и искусного табиба[66]. Я узнал, что ты тоже служишь небу, но второе дело - исцелять людей - тебе не дано. Зато ты умеешь убивать, - Мамай презрительно кивнул на голову своего бывшего тысячника. - Ты угодил мне, - он перевел взгляд на Акку, - и теперь выбирай: бубен или меч. Я могу назначить тебя главным шаманом Орды, а могу дать в подчинение, как когда-то дал ему, - снова кивок в сторону головы Булата, - тысячу своих воинов…

Каракеш посмотрел на Мамая, а потом через откинутый полог юрты сквозь сетчатое окошко дворца на римско-католический костел и рядом строящийся магометанский минарет: «Вскоре шаманству придет конец… И хан Узбек, ставший магометанином, положил начало этого конца».

- Я выбираю меч, - сказал Каракеш. - И с тысячью славных воинов постараюсь исправить ошибку этого неудачника, великий каан! - Каракеш носком сапога слегка дотронулся до головы.

Мамай криво усмехнулся: хвастовство покоробило, но польстило выспреннее обращение «великий каан», воскрешающее времена Батыева царствования.

Не зря было много заплачено Дарнабе, который научил Каракеша всему.

- Да будет так! - кивнул Мамай.

Не доверяя служанкам своих хатуней, которые могли отравить Акку, Мамай обратился к битакчи Батыру, чтобы тот прислал во дворец свою жену с невольницами. Зная нравы ханского дворца, Батыр настоял, чтобы Акку перевели в отдельные покои - тем самым он и свою жену уберегал от всех соблазнов…

- Фатима-хатунь, - обратился к жене битакчи Мамай и подал наполненный фряжским вином золотой кубок, отделанный жемчугом, - я вручаю тебе прелестный цветок, который должен расцвести в моем саду и затмить своей красотой все прочие. Помоги мне в этом… Теперь пригуби вина, а кубок оставь себе. Это знак моей милости, Фатима-хатунь. Я думаю, что ты будешь служить верой и правдой, как твой муж Батыр.

- Да, мой повелитель, - тихо произнесла Фатима, пряча в широкие шаровары подарок, краснея от волнения и благодарности за столь высокое доверие, оказанное ей, бывшей черной, рабочей жене десятника, почти невольнице, и вот волей судьбы вознесенной на такую высоту. - Я при ней не только будут твоими глазами и ушами, но и сердцем.

Мамай улыбнулся. Что ж, сердцем - можно… В те предмайские дни, которые проводил Мамай в покоях Акку, жизнь в Сарае, казалось, замирала. По велению битакчи наиболее шумные базары днем разгонялись, так как в это время «царь правосудный» отсыпался, а по ночам сторожа не смели более перекликаться между собой и бить в колотушки: дабы не мешать одетому в пышные одежды Мамаю в кругу Акку, Фатимы и многочисленных рабынь и мальчиков-невольников играть на двухструнном хуру и сочинять стихи.

На второй план отошла и политика. Уже не один день, а целую неделю ожидали у кованных медью ворот ханского дворца приема послы. Узнав о красавице Акку, тут же окрестили её Звездой Севера, Мамая же стали поругивать:

- Вот бабник, нашел время для утех.

- Околдовала она его. Как только увидел её «царь правосудный», так взял домбру и запел о любви. И хорошо запел!

- Седина в бороду, бес в ребро.

Вскоре среди державных посыльных появились люди, которые стали прислушиваться к разговорам, и языки пришлось прикусить.

Но неправы были те, кто думал, что о государственных делах Мамай напрочь забыл, убаюканный своими любовными стихами и усыпленный лучистыми взорами юной девушки. Рано поутру на исходе месяца сафара он вызвал битакчи Батыра и сказал ему такие слова:

- Батыр, твоя жена Фатима стала родной сестрой моей несравненной Акку. Но это дело женское… Ты же мужчина, и посылаю тебя за войском. Отправляйся в Кавказские горы с отрядом воинов и напомни князьям: аланским, кабардинским, грузинским - моим улусникам - об их воинской повинности Орде: один боец с девяти дворов… Дзе! - Мамай энергично взмахнул рукой и рубанул ею, словно саблей. - Скоро я введу помимо дани и у русских такую повинность. Даже великий Батый не помышлял об этом: боялся всенародного русского гнева. Всенародного, сын мой… - «великий каан» поднял кверху указательный палец, с которого он снял драгоценные камни, коими унизывал себя перед тем, как идти в покои Звезды Севера. - Но, сев на московский трон, я все-таки заставлю сражаться русских в своем войске за интересы Золотой Орды. Моя мечта станет явью! Мне нужно много войска. Иди!

- Иду! - Батыр поцеловал след от зеленого замшевого сапога Мамая.

Среди мальчиков-невольников во дворце выделялся русский по имени Андрейка. Было ему лет тринадцать-четырнадцать, русоволосый, с большими серыми задумчивыми глазами.

…Когда Фатима по обыкновению села возле водомета рядом с Акку, приготовившись слушать очередную песню Мамая, мальчик взял кисть и на широкой доске стал рисовать. Мамай в этот раз пел о красных степных маках, к которым приходят белые кони. Кони вдыхают аромат цветов, пьянеют от запаха, бьют копытами о землю и мчатся навстречу восходящему солнцу. Озаренные лучами, кони становятся такими же красными, как и степные маки: красные гривы окутывают их головы - кони уже совсем близко от солнца, его свет поглощает их, и они исчезают. И так же доверчивые люди, опьяненные жизнью, падают потом в никуда…

Так пел Мамай, а мальчик под впечатлением от его песни рисовал на фоне красных лучей солнца два женских лица, похожих на лица Акку и Фатимы. Отложив домбру, Мамай увидел этот рисунок и велел досыта накормить русского мальчика, а на другой день приказал нарисовать его, Мамая, великого каана сорока народов.

Андрейка не удивился; он знал, что Мамай втайне исповедует других богов, а не магометанство, в котором изображать человека запрещено. Мальчик нарисовал Мамая сидящим на троне, с лицом брюзгливо-одутловатым, с узкими щелками вместо глаз и огромной золотой серьгой в правом ухе, которая, казалось, тянула книзу его черную голову…

Мамай посмеялся над своим портретом - он ему явно понравился, и велел подарить Андрейке стеганый, на шелковой подкладке халат, а рисунок сжечь, чтобы не раздражать истинных почитателей Аллаха…

С Акку .мальчик сдружился. Он любил смотреть на неё, когда она спала, разметавшись во сне, через прозрачные разноцветные ткани, спадающие с потолка на полог её ложа. Щеки девушки алели румянцем, груди трепетно вздымались, уже налившись за время гаремной жизни.

Фатима было усмотрела в любопытстве мальчика грех, но, увидев однажды его глаза, взгляд которых блуждал где-то там, куда недоступно проникнуть взору простого человека, успокоилась. Это был взгляд художника, покоренного изяществом и красотой женского тела, лица и волос. И сердце Фатимы, немало испытавшей за время походной жизни и натерпевшейся от незаслуженных упреков злого десятника, сжималось от гордости за Акку и нежности к русскому мальчику-сироте…

Мамай не ошибся, приставив Фатиму, обязанную ему по гроб жизни, в покои Акку.

Но тут случилась беда…

Занятый любовью, Мамай позабыл об Игнатии Стыре, которого бросили в поруб. Это Стырь нарушил этикет ханского дворца…

Сборы Батыра в Кавказские горы были скорыми, и с его стороны тоже не было дано никаких указаний.

Поруб - земляная яма с рубленным деревянным верхом, обмазанная изнутри глиной, смешанной с жидким аргалом и соломой. Глубина её - три человеческих роста, и находилась она в пяти верстах от великоханского дворца, то есть на отшибе.

На краю ямы не росло ни одного кустика, дающего тень, рядом не было ни одной постройки, и, когда солнце было в зените, жара в порубе была одуряющая. Крысы, жившие здесь, прятались в норы, ночью они грызли у спящего Стыря подошвы сапог и обшлага его посольского кафтана.

Когда сон не шел, Стырь из темной ямы смотрел в небо на звезды и думал о Москве: знают ли князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, какая туча сбирается над златоверхими церквами, над белокаменными стенами и бойницами Кремля-детинца?! Туча черная, огромная. И она будет еще чернее и страшнее, коль рязанский да литовский князья перекинутся к Мамаю. А что перекинутся, в том сомнений у Игнатия не было: иначе не очутился бы он, московский дружинник, в этом порубе… Разве не знал Епифан Кореев, кто таков Игнатий Стырь?! Знал. «Он меня намеренно послал первым к порогу юрты Мамая, не предупредив, что надо теперь тени Чингисовой кланяться. Сам ведал, а не уведомил… Значит, получил указание - избавиться… А ведь раньше, когда приезжали восемь лет назад с Дмитрием Ивановичем, этого не было, чтобы тень почитать. Вона какие порядки завел Мамай».

В ночь Христова Воскресения Игнатий не спал: все гонял крыс, которые пищали, вертелись, как бесы, и не залезали в норы. И вдруг ветерок донес колокольный звон: Игнатий вслушался - звонили в двух православных церквах, и чудно было слышать этот звон вдали от родной земли, в местах, пропахших полынной горечью. Перекрестился Стырь, слезы навернулись на глаза. Но тут над ямой кто-то склонился, и на пол возле ног Игнатия упал какой-то сверток. Он поднял его, развернул тряпицу и увидел при свете далеких звезд иконку с изображением Христа. Повертел в руках, сунул за пазуху.

Утром всмотрелся, заметил слегка отогнутый краешек медной оправы, подсунул ноготь и вытащил грамотку, а на ней всего два слова: «Поможет Музаффар».

…Уже отзвонили колокола на христианских церквах, и теперь их медно-красные языки словно прилипли к чугунной гортани: тишь да небесное сверху свечение. Сейчас бы православному человеку разговеться в праздник красным яичком и запить бы сыченым пивом, а там и сосуд зеленого вина, что настояно с осени на лесных травах, не помещал бы. А потом отломить бочок кулича, помять в твороге и похристосоваться с первым встречным доброй души христианином: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» - ответит добрая душа.

Представил такую картину Игнатий, повздыхал и тут услышал наяву эти слова, «Христос воскресе!»

«Уж не помешался ли?!» Может, ветер, что шелестит полынной степной травой, прилетевший из родной стороны, принес их. Вспомнилась белая березка, что стоит под окном избы в московской слободе. Забелелась теперь березка корою, набухли на её ветках почки: вот-вот лопнут и появятся сережки, а потом и зеленые бутончики… А высокое голубое небо с облаками полощется в просторах реки Яузы, по берегу которой бегал босиком, сшибая пальцами ног красно-сиреневые головки клевера.

И снова кто-то тихо сказал:

- Христос воскресе!

Поднял голову Игнатий и - о чудо! - увидел, что летит ему прямо на голову красное яйцо, словно с начинающего розоветь в лучах восходящего солнца облака. Он поймал яйцо, посмотрел из своей ямы в высокое небо и подумал о том, кто тот добрый человек, что кинул ему иконку, пасхальное яйцо, и кто же такой Музаффар, который должен помочь ему, узнику ханского поруба.

Прислушался: но снова была тишь, только шелестела полынь-трава.

Яйцо Игнатий очистил и жадно проглотил, не уронив ни крошки. Ткнул сапогом выскочившую на запах крысу, она перевернулась в воздухе, упала на земляной пол и, очухавшись, юркнула в нору. Да, тихо: кажется, и стражников наверху нет. Превратиться бы в птицу и взмыть! В который раз оглядел стены.

Поди ж ты, кое-что умеют… Смотри, как стены замостырыли: аргал да глина затвердели так, что не колупнешь. Ямку для пальцев не выдолбить, да и чем колупать?! Железную застежку от пояса и ту отобрали, перед тем как в яму сунуть… Так что вылезти отсюда самому, без чужой помощи, и помышлять нечего. Стырь отпил из кумгана, закрытого медной крышкой, воды, сел в уголке поруба и задремал.

Сквозь дрему услышал наверху шум, гортанные крики, посыпалась земля, и вдруг около Игнатия шлепнулось тело. Стырь кинулся к нему - увидел: мальчишка, весь избитый, с рассеченной бровью, но по одежде, хотя и разодранной, видать, не из простых. Приложил ухо к сердцу, радостно ощутил - бьется. Живой…

Но как удивился Игнатий, когда мальчишка на родном языке попросил:

- Пи-и-ить!

Слава Христу, воскресшему в это утро! Вода еще была в медном кумгане. Стырь поднес его к губам мальчика. Тот попил немножко сквозь зубы и откинул голову на руки Стыря, поддержавшие её.

Живой! Русич! Глаза Игнатия сияли восторгом…

Музаффар, прижимая под кафтаном к телу веревочную лестницу, вприпрыжку перебежал площадь перед мусульманским минаретом, выстланную черным гладким камнем, и тут услышал, как зазвучали медные трубы, играя боевую тревогу. На белых и вороных лошадях гарцевали перед ханским дворцом воины конной гвардии с обнаженными мечами, а тургауды длинными копьями разгоняли толпу собравшихся в этот ранний час.

Над куполообразным верхом дворца, увенчанным зеленым хвостатым знаменем, истаивали в первых лучах солнца темные длинные облака, похожие на мутные степные реки.

Меняла остановил пробегающего мимо знакомого купца и спросил:

- Почему тревога?

- И-и-и - не спрашивай, беда… - Купец потащил Музаффара за широкий рукав кафтана подальше от конной гвардии и тургаудов.

Только оказавшись за глиняным дувалом, он заговорил:

- Великий повелитель, да поможет нам Аллах, в страшном гневе! Он приказал Акку… ты знаешь Акку, которую привезли в великоханский гарем из страны вечного снега?.. - спросил купец. Музаффар усмехнулся: «Еще бы не знать!..» - но вслух ничего не сказал. - Повелитель приказал наполнить мешок камнями, посадить в него Акку и до захода солнца бросить в Итиль на съедение речным ракам…

- Ты в своем уме?! - поразился перс. - Эту луноподобную, эту розу, этот нектар в хоботке пчелы - и в мешок?! Не рев ли медной боевой трубы лишил тебя разума, мой друг?.. Очнись.

- Тише, Музаффар, тише… Ты напрасно не веришь мне… Мы с тобой люди торговые, знаем друг друга давно, и я бы не стал тебя потчевать новостью, которая не стоит выеденного яйца, пусть это даже яйцо степного беркута… Говорю сущую правду, а мне поведал её мой зять - богатур из конной гвардии.

И купец рассказал следующее… Фатима, взятая присматривать за Акку, прониклась еще большим чувством к русскому мальчику, когда он нарисовал и её портрет, подарив со словами:

- Прекраснейшей из прекрасных!

Бывшая жена старого десятника прослезилась, посмотрела на себя, изображенную на доске, как бы со стороны и увидела, что она еще красивая женщина: темные миндалины глаз, луком изогнутые брови, рот - спелая малина, лицо круглое, как луна, восходящая во время джумы[67] над минаретом.

- Ой, хорошо! Рахмат, Андрейка! Я как живая тут. Приедет Батыр - покажу. Он наградит тебя!

- Фатима, твоя благодарность и улыбка значат для меня больше всяких наград.

С этого момента Фатима разрешила мальчику рисовать Акку в любое время: вечером теперь зажигали в покоях светильники и свечи, чтобы было видно как днем. Рисовал Андрейка Акку и на рассвете, когда предметы приобретали выпуклые очертания, по ним скользили быстрые трепетные тени, и все вокруг наполнялось живой осязаемой плотью. Еще яснее после ровного, глубокого сна являлась красота девушки, и не существовало более счастливых минут для художника-отрока, чем эти, когда он наносил кистью на доску мазок за мазком.

А случилась беда в ночь на Светлое Христово Воскресение, когда владыка Иван с крестом и священнослужителями вместе с прихожанами обошли вокруг церкви с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесе, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!» - и когда с высоты колокольни ликующе полился пасхальный перезвон… Фатима и служанка проснулись и глазам своим не поверили: Акку подошла к русскому мальчику, стоявшему при ярких свечах за доской с кистями, что-то тихо сказала и поцеловала в губы… Андрейка ответил ей тем же. И на их лицах сияли такая благодать и спокойствие, что Фатима поняла: такие поцелуи не бывают первыми, значит, миловались и раньше… «Проглядела…» - с ужасом подумала она, вскочила с места, вскрикнула, схватила за шиворот мальчика и ударила его кулаком в лицо. Акку метнулась к постели, упала в подушки ничком и застыла в беспамятстве. Что же будет?! Фатима зашептала, опомнившись, служанке, что надо скрыть от великого хана, иначе им всем грозит страшная кара, да было уже поздно: на непроизвольно вырвавшийся от испуга крик Фатимы прибежали тургауды. Увидели мальчика с разбитым носом, из которого на неоконченный портрет Акку капала кровь… Схватили его, стали играть тревогу… Доложили Мамаю.

Музаффар, дослушав эту историю из уст купца, наконец-то вырвал свой широкий рукав из его пальцев. Вихри мыслей пронеслись в его голове, ища выход из, казалось бы, безнадежного положения. Эх, сколько же таких безнадежных положений было в его скитальческой, богатой событиями жизни!.. Да ничего, голова пока на плечах. И торговое дело процветает… Надо бежать домой, надо посоветоваться с женой: ум хорошо, а два лучше…

Зухра, выслушав, спросила:

- Это случилось на рассвете в Светлое Христово Воскресение?.. Музаффар, дорогой, а не потаенная ли Акку христианка?.. Надо великому донести, что Акку всего лишь христосовалась с русским мальчиком. Всего лишь… Я знаю, ты сейчас с владыкой Иваном в тайном союзе, чтобы вызволить русского посла из ямы…

Меняла-перс пощупал под кафтаном веревочную лестницу, сплетенную одним ремесленником. «Вот чертова баба! Да разве от неё что-нибудь скроешь?!» - восхитившись умом своей жены, он даже улыбнулся. А Зухра, перейдя на шепот, быстро продолжала:

- Беги к владыке, и пусть он просит у Мамая приема… Только так можно спасти Акку и русского мальчика. Беги скорее, Музаффар, я полюбила это безвинное дитя - Звезду Севера.

- Признаться, Зухра-джан, и я полюбил её. Если бы были у нас свои дети! - Музаффар прослезился и поцеловал жену в щеку.

Но владыка Иван, как ни пытался, не смог в этот день попасть на прием к Мамаю, тот поспешно, сев на своего лучшего коня, с сотней тургаудов и воинов из конной гвардии ускакал из дворца невесть куда.

Как только багровое солнце, похожее на кровавый глаз, коснулось краешком ровной степи, Акку с камнями в мешке бросили в сердитые волны Итиля…

А ночью, когда небо залучилось жемчужинами звезд, в яму, где сидели Стырь и Андрейка, упала веревочная лестница. «О чудо! - подумал Игнатий. - Не воскресший ли Христос спустил её прямо с небес, куда Он вчера вознесся…» Но раздумывать было некогда…

Когда вылезли наружу, человек с закутанным черным платком лицом, не сказав ни слова, будто немой, повел их за собой.

Было темно. Лишь у ханского дворца полукружьем горели костры.

За Мау-курганом выли волки…

Мамай гнал коня во весь опор. Он далеко вырвался вперед на своем мощном легконогом скакуне. Тургауды, рассыпавшись, изо всех сил пытались догнать своего каана, что-то кричали, гукали, из-под конских копыт летели степной мох и полынь.

Сильный встречный ветер потихоньку охлаждал вскипевшую было при известии об измене Акку кровь. Великого чуть не хватил удар, так же как тридцать шесть лет назад, когда хан Джанибек посчитал молодого сотника Мамая во время штурма генуэзской крепости виновником гибели своей любимой жены Абике…

Вначале Мамай не поверил - так все это было неправдоподобно и неестественно: он, покоритель многих царств и народов, долин и гор, и вдруг какой-то мальчишка, русский щенок, рисующий красками… Но потом страшная ревность заполонила его сердце…

«Это расплата за слабость, - думал Мамай. - Любви захотел, старый дурак. Песни пел, стихи сочинял…»

Он оглянулся и попридержал коня. Тургауды скакали теперь, выгнувшись луком. По бокам, там, где должна крепиться тетива, наян[68] Челубей и постельничий Ташман летели на одинаковых вороных конях, пригнувшись к седлу, так что длинные перья дроф на кожаных шлемах почти касались грив.

Позади всех трусил на мышастой кобыле Дарнаба. Его кобыла упрямо воротила голову в сторону.

Ташман и Челубей осадили возле каана своих коней и преданно заглянули ему в глаза. Великий скривил рот и отвернулся.

Дальше двинулись шагом.

Челубей, ехавший справа от Мамая, возвышался на коне, как гора. В плечах широк, руки, обнаженные по локоть, перевиты толстыми жилами: ими он мог разорвать бычьи продубленные кожи. Лицо Челубея было будто вытесано из камня: низкий, в морщинах лоб, глубоко посаженные хищные глаза, черные усы, свисающие до подбородка. (Это ему, силачу Челубею, придется встретиться в поединке на Куликовом поле с чернецом монастыря Святой Троицы Пересветом и быть убиту…)

Он смотрел на степь орлиным взором богатура, которому нет равных по мощи и ловкости, и жадно вдыхал запах шерсти и пота кочующей овечьей отары, неожиданно преградившей путь. Пастухи, узнав Мамая, сшибли со своих голов малахаи и ткнулись лицами в пыль, цепенея от страха. Ташман хотел было отхлестать их плетью и разогнать отару, но великий милосердно поднял руку: «Не трогать!»

Отара прошла. Дарнаба громко чихнул, обругал пастухов по-итальянски, отчего Мамай, зло взглянув на щуплого иностранца, поворотил своего коня к Итилю. Дарнаба понял, что снова допустил оплошность, забыв, что Мамай знает их язык, и опять подумал о неизвестном сопернике, который оттирает его от ханского уха.

Проехали мимо Мау-кургана - холма печали. Великий приказал остановиться возле слепооких каменных баб на высоком отвесном берегу могучей реки.

Солнце поднялось в зенит. От полынных кустов не было тени, и каменные бабы стояли в знойном мареве, тоже не отбрасывая тени. Трещали кузнечики, свистели сурки, вытянувшись на задних лапах; в синем небе клекотали орлы, носясь над землей кругами на распластанных крыльях.

Мамай поднял голову и проследил за полетом - вот кому не страшны никакие противники. Почему-то великому вспомнились птицы на просторах некогда виденных им Черного и Каспийского морей: как птицы охотятся друг за другом… Как люди… Чайка, например, безбоязненно охотится за тупиком, который может даже плавать под водой, держа в клюве рыбу. Но стоит ему вынырнуть, как чайка рвет добычу. Чайку преследует поморник, в отличие от чайки, он - черная птица; поморник может на лету схватиться с чайкой и убить её. А всем морским птицам на особицу - фрегат. Он живет и умирает в небе, он ест, охотится, спит тоже в небе; небо - его стихия. Если он играет с морем, то делает это на грани смерти, ибо соприкосновение с водой для фрегата губительно, так как на крыльях у него нет смазки… Но фрегат, рискуя жизнью, падает вниз и выхватывает из волн рыбу. Также бесстрашно он вырывает себе пропитание из клювов других птиц.

Постельничий Ташман протянул Мамаю шест вроде зонта, наверху которого были натянуты бараньи шкуры. Великий показал рукой на каменных баб, и тургауды кинулись там устанавливать шест, а под ним обыкновенное конское седло. По-походному.

Неподалеку поставили железную треногу, на неё водрузили чугунный казан. Развели костер, нарезали кусками баранину и положили в казан.

Мамай уселся в седло, крепко прижавшись спиной к плоским, без сосков грудям каменной бабы. Дал знак рукой, чтобы все, кроме поваров, удалились.

Перед ним расстилались необъятные воды Итиля, вода катилась широкой лавиной на юг, к Каспийскому морю, лишь замедляясь в хаджи-тарханских камышовых плавнях, она разливалась на сотни верст окрест. Глаза Мамая остановились неподалеку от песчаного морского берега, за которым кочевали кибитки хана Синей Орды Тохтамыша, одного из сильных потомков Потрясателя Вселенной. «Сильных, - усмехнулся Мамай. - Посмотрел бы я на его силу, не поддержи его Тамерлан!..» При мысли о Тамерлане, которого звали еще Тимуром-Железным Хромцом, у Мамая дрогнула левая бровь: о жестокости Железного Хромца ходили легенды, наводившие страх и ужас…

Судя по тому, как он долго и неуверенно добывал себе трон в Синей Орде, Тохтамыш был вояка некрепкий. Тимур, сделав его своей правой рукой, был им не особенно доволен. «А не пойти ли мне вначале на Тохтамыша и прибрать его людей и золото?! А потом уж двинуться на Русь… Но зачем мне люди?! Их у меня тьма. А золота и того больше. Захочу - найму еще фрягов, да и на подходе уже войско с Кавказа… В Синей Орде казна пуста, как шаманский бубен… и если пойти на Тохтамыша сейчас, это значит, война с Железным Хромцом… Этого делать нельзя. Вот когда сяду на Москве да заставлю воевать в своем войске русских, тогда поглядим - кто сильнее? Тогда попробуем на зуб, из какого железа он сделан!»

Но Мамаю казалось: чего-то недостает в его рассуждениях, что-то главное ускользает, не дается в руки. Что?!

Он еще крепче прижался лопатками к каменной бабе и закрыл глаза.

Неожиданно прозвучал гонг, призывающий воинов к принятию пищи. Мамай, обжигаясь, съел вареную баранину и снова взглянул на Итиль: под правым противоположным берегом плыли купеческие баржи. Отсюда, с высокого берега, они, под парусами, были похожи на стаю лебедей, вытянувшихся друг за другом. При этом сравнении Мамаю словно кольнули иглой в сердце! Акку - Белый Лебедь… «Салфат, Гурк, помогите!..»

Да, мир жесток, и кто забывает об этом - тут же наказывается муками и страданием. Доверчивость красит только детей, мужей она обрекает на осмеяние…

«Боги Салфат и Гурк, я взываю к вам!..» Мамай поднял голову к небу, и глаза его выхватили из кружившихся орлов одного. Вдруг круги птицы стали быстро сужаться, полет приобрел упругость и стремительность; хищник наметил жертву. Жажда охоты охватила Мамая, он теперь сам был тем орлом. Какая добыча ожидает хищника? Хорошо бы это был не грязный суслик или степной ушастый заяц, а волк или баран, ну пусть хоть рыжая лисица.

Орел, спускаясь все ниже и ниже, сложил крылья и стрелой упал на землю. Душа Мамая взыграла, когда великий увидел в когтях орла барана. Хан облегченно вздохнул и удовлетворенно закрыл глаза. «Это по-нашему…» - подумал он.

«Почему Тимур, не чингизид, такой же бывший темник, как и я, поддерживает изнеженного ублюдка Тохтамыша?! Что за великая игра кроется за этим?.. Разве я своими делами и мужеством не доказал Тимуру, что со мной надо дружить?! Два сильных тигра в степных тугаях - это мы. Потомки Потрясателя Вселенной давно грызутся между собой, словно шакалы над трупом кабарги…

Железный Хромец что-то задумал… Уж не хочет ли он стать тем первым тигром, которому не будет равных… Значит, я должен исчезнуть? Умереть? Раствориться в вечности, как растворились в ней целые народы. Вот по этой степи, на берегах Итиля, проносились на лошадях скифы, гунны, хазары; они воевали, любили. Где они? Только в память о них стоят эти каменные истуканы - слепоокие бабы…»

Подумав так, Мамай спиной ощутил какой-то жуткий, сковывающий тело холод, проникающий прямо в самое сердце… Великий с суеверным страхом отодвинулся от каменной бабы и вскочил на ноги. Ему подвели коня. Но повелитель крикнул:

- Лодку!

С десяток тургаудов бросились вниз по откосу к воде, где в зарослях камыша покачивалась легкая лодка.

На ту сторону Итиля Мамай взял с собой, кроме гребцов, Ташмана и Дарнабу. Сидя на носу лодки, он [смотрел на темные обнаженные спины гребцов, на их |мышцы, перекатывающиеся при каждом взмахе весел. От тел несло резким запахом пота и немытой кожи, но великий ничего не чувствовал, привыкнув ^ежечасно, за исключением времени, когда он оставался один в юрте или в гареме, находиться среди своих воинов, не знавших слова «баня».

Оказавшись на середине реки, они резко повернули к скалистому утесу, торчащему огромной пикой на фоне синего неба. «Куда это правит повелитель? Что он задумал?» - подумал Дарнаба.

Мамай резко повернулся к нему, ощерив в улыбке свои редкие крупные зубы и глядя в лицо итальянца 'отрешенным взглядом, медленно заговорил:

- Ты ученый человек, Дарнаба. Ты повидал много стран и народов. Много сделал зла и много снес от людей… Скажи: во что ты веришь?.. - увидев на лице итальянца замешательство, он поднял руку. - Молчи. Знаю… В стрелу, кинжал и яд. Это очень просто, Дарнаба. Так же просто, как то, что день начинается с восхода солнца, а жизнь человека - с первого крика ребенка. Все потом кончается мраком: день - ночью, жизнь - могилой. И нет на земле ни одного человека, который мог бы избежать этой участи. Как хотелось Потрясателю Вселенной вечно жить на земле, но великий китаец[69] сказал ему, не боясь, что может умереть, не показав своей крови[70]: «Жить вечно не будешь. Ты смертный, как и все. Тело твое, превратившись в пыль, смешается с пылью земли…»

За прямой и честный ответ Потрясатель Вселенной щедро наградил мудреца и отпустил домой в сопровождении нукеров. Я тоже хочу услышать честные и прямые ответы на свои вопросы.

Дарнаба придал лицу выражение собачьей преданности - жизнь научила его немалому актерскому мастерству. Мамай, взглянув, расхохотался и, положив на плечо итальянца свою заросшую черным волосом руку, сказал сквозь выступившие от смеха слезы:

- Не надо. Ничего не говори… Молчи!

Когда до берега оставалось с десяток саженей, Дарнаба на самой вершине утеса увидел обнаженного по пояс человека. Он стоял прямо, вытянув вперед руки и опершись ими на палку толщиной с руку, похожую на посох, с каким ходят русские иноки. Дарнаба встречал их однажды, когда по секретному поручению генуэзского консула шел русскими землями к литовскому князю Ольгерду…

Ветер шевелил густую черную бороду обнаженного по пояс человека. Он явно не был монголом. На голове у него сидела высокая шапка, заканчивающаяся металлическим шишаком.

Человек даже не шевельнулся, когда лодка причалила к берегу. Мамай подал знак гребцам остаться и, кивком приказав Дарнабе и Ташману следовать за собой, ступил на каменную лестницу, ведущую на вершину утеса.

Повелитель был тучен, но неожиданно легко и быстро стал подниматься наверх, Дарнаба с Ташманом еле за ним поспевали.

Когда Мамай поставил ногу на последнюю ступеньку, человек не спеша положил посох на каменные плиты, выпрямился и, скрестив на груди руки, лишь склонил голову, а но пополз на коленях, чтобы поцеловать край халата повелителю, как это было принято у ордынцев. «Чудеса!» - только и подумал Дарнаба.

- Прорицатель и маг из Ирана Фериборз, знающий бессмертную «Авесту»[71], - представил его Мамай.

В ответ легкий поклон головы в сторону спутников повелителя.

Дарнаба внимательно взглянул на пальцы мага, задержав взгляд на указательном правой руки: перстень с изображением отдыхающего льва. Перстни со львом можно было увидеть на пальцах многих, кто был богат и знатен, но вот такой - тонкий, изящной шаботы, лев не вырезан из цельного кусочка золота, а впаян в ободок, - Дарнаба видел впервые.

«-Стоп, - стал вспоминать итальянец, - а впервые ли?!» Смутная догадка промелькнула в его голове, и он постарался побыстрее опустить глаза, согнувшись в ответном поклоне.

Прорицатель взял в руки посох и не спеша повел всех в пещеру, вырубленную в скале. Там горел огонь. Дым уходил через отверстие наверху. Дарнаба увидел в одном из углов пещеры поставленные друг на друга деревянные бочонки, а в другом - низкий столик, на котором стояли серебряные кубки. Маг пригласил гостей сесть за столик. Итальянец глянул на один кубок и вздрогнул: крылатый гриф держал в своей чудовищной пасти голову оленя…

Сам прорицатель встал посреди пещеры возле огня и, стукнув посохом о камни, обратился к Мамаю:

- Повелитель полумира, великий и несравненней. Я вижу в твоих глазах желание узнать правду на вопросы, которые ты поставил перед собой в тиши и уединении. Ты можешь не задавать их вслух, я угадываю, о чем скорбит твоя душа и что требует твое сердце… Я отвечу тебе, как если бы ты был один, несмотря на присутствие этих людей, которым ты доверяешь, - взгляд в сторону Дарнабы и Ташмана. - Да, я - прорицатель, знающий тайну земли и неба. Я могу выпускать свою душу из тела, и она, превратившись в орла, начнет видеть все со всех сторон… Буйные ветры понесут меня вверх. Когда же я вознесусь до облаков, то одно мое крыло будет на небе, а другое - на земле… Вот что такое сома! - неожиданно закончил прорицатель.

Он прислонил посох к стене пещеры, прошел в угол, где стояли бочонки, взял один и хотел поставить на стол, но Мамай отрицательно качнул головой.

- Не надо, прорицатель, не сегодня… У меня много дел впереди. Говори. Мы будем слушать!

«Вот оно что?! - мысленно воскликнул Дарнаба, взглянув на Мамая. - Теперь понятно, почему ты не любишь вино, раз предпочитаешь напиток другого свойства».

Дарнаба хорошо знал, что такое сома. Знал он и множество священных гимнов из иранской «Авесты».

- «Царь правосудный», не зря взявший себе это имя, ведаю я: тебе приятно будет послушать строки о «блаженной обители» - горе Высокой Харе, на которую могут попасть живыми лишь боги и самые выдающиеся и справедливые герои… Слушай, о великий, слушай священный гимн! - начал прорицатель. - На Высокой Харе нет ни ночи, ни тьмы, ни знойного ветра, ни губительных болезней, ни созданной дэйвами[72] скверны… У подножия Высокой Хары лежит море по имени Воурукаша, могучее, глубокое, с далеко простирающимися водами. В него низвергается с вершины Хары бурный поток Ардви. Посреди моря есть остров, где живут священные животные и растут диковинные растения, туда слетаются и чудесные птицы. Там живут мужчины и женщины, самые лучшие люди земли…

Дарнаба глянул на Мамая и увидел в его глазах слезы.

«Вот оно, азиатское лицемерие…» - подумал он.

- Кто же создал эту обитель? - подал голос повелитель.

- Это было давным-давно, когда землей правили первоцари. И был среди них Йима, зовущийся, подобно солнцу, «сияющий». Когда он приносил жертвы богу-творцу Ахурамазде, то просил, чтобы не было в его царстве болезней, голода и жажды, старости и смерти, чтобы всегда пятнадцатилетними по облику ходили отец и сын, чтобы не было созданной дэйвами зависти. Тысячу лет правил на земле сияющий Йима. Но лишь незадолго перед его смертью внял бог Ахурамазда и создал «блаженную обитель»…

- В какой стране находится эта обитель? - снова спросил повелитель, завороженный услышанным.

- Она находится в стране, где стоит суровая зимняя стужа. «Эта страна - сердце зимы». Так повествует «Авеста».

Маг замолчал, и в пещере воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием в огне поленьев. Вдруг «царь правосудный» резко вскочил из-за столика.

- Я так и знал, что эта обитель там. Она находится у русов…

- Великий, - Фериборз склонил голову и скрестил на груди руки. Изящный перстень со львом, впаянным в ободок, вновь приковал взор Дарнабы. - Я знаю, о чем ты думаешь. И отвечу на мучающий тебя вопрос. Ты взойдешь, о справедливый, на золотую вершину Хары. Ты создашь подобно сияющему Йиме свою священную обитель. И она будет там, где живут русы…

Прорицатель взял в руки посох:

- Видишь, он похож на посох русских монахов. Но он не будет твоим проводником в обитель. Наоборот, он будет препятствием… Но ты сделаешь так, как сделаю сейчас я, - Фериборз поднес посох к волосатой, темной от загара груди и резко переломил его…

Всю дорогу до ханского дворца Дарнаба раздумывал над тем, что увидел и услышал в пещере.

«Сома… Давно ли Мамай пистрастился к этому напитку? И почему иранец так назвал его. Ведь в «Авесте» он зовется хаумой… - Дарнаба вспомнил строки священных иранских гимнов. - «Я призываю исцеление тобой, о золотистый хаума, - силу, победоносное исцеление, энергию для тела, всестороннее знание. О хаума-царь, продли нам строки жизни, как солнце весенние дни. Продли нам жизненный срок, о хаума, чтоб мы жили…»

Хаума-сома, - вспоминал Дарнаба, - сок, обладающий сильными наркотическими свойствами, приводит человека к видениям, бессознательному состоянию… Сомой зовут его индийские жрецы. Они пьют его во время пения священных заклинаний - мантров. Сома - отец гимнов, владыка песни: опьяненный им подобен чародею, знающему силу божественных заклинаний.

Сома - процветание и свет, сура[73] - несчастье и темнота. Почти такими словами укорял меня Мамай, словно уподобляясь индийским жрецам… Но ведь индийские жрецы-прорицатели служат во дворце хана Синей Орды Тохтамыша, там-то я и видел на указательных пальцах жрецов перстни со львами, впаянными в ободки, и кубки с изображением грифов, держащих в пасти головы оленей… Да никакой ты не иранец, Фериборз, а тохтамышев шпион! И не словами ли хана синеордынца ты подстрекаешь глупца Мамая к походу на Русь, чтобы открыть Тохтамышу путь в Золотую Орду… - От этой догадки Дарнаба вспотел, лицо его запылало, а с губ вот-вот готово было слететь признание. Но он промолчал, искоса поглядывая на Мамая, с опущенной головой скакавшего рядом. - Почему он позвал меня к Фериборзу? Что за этим кроется? Может, в чем-то подозревает меня и не хочет ли об этом спросить меня?.. Посмотрим».

Мамай вдруг поднял голову и пристально посмотрел в глаза итальянцу:

- Дарнаба, ты веришь в священные гимны «Авесты»?

Непонятная злоба захлестнула итальянца; он вспомнил насмешки над собой Мамая. А разве не он, Дарнаба, привел генуэзскую рать на помощь повелителю, разве не он служил ему верой и правдой?!.

- Да, повелитель, верю, - твердо сказал Дарнаба.

Что-то похожее на укор совести слегка кольнуло сердце: а как же воины? И его славные арбалетчики? Разобьют Мамая - погибнут и они…

Но соблазн отомстить был велик. Представится ли еще такая возможность - неизвестно. В данный момент Дарнаба готов был пожертвовать жизнью тысяч своих соотечественников.

«От судьбы не уйдешь», - сказал он себе, откинувшись в седле. Может быть, синеордынцам известно что-то большее, может быть, Тохтамыш знает про русских то, о чем и не догадывается этот бывший темник?..»

Глава 3. УРОЧИЩЕ ЧЕРТОЛЬЕ

Размышляя о Тохтамыше, Мамай недооценивал его силу.

У правителя Синей Орды были на Москве свои люди, доносившие обо всем, что там делалось. Под видом торговцев, ремесленников, толмачей[74] жили они в районе Балчуга и Ордынки - дороги на Орду, к югу и юго-западу от Кремля. Ранее их поселения группировались вокруг баскакского двора, но митрополит Алексий баскаков потеснил с чудного места и основал Чудов монастырь.

Внизу монастыря находилось урочище Чертолье, овражистое и буерачное, заросшее лопухами и лебедой.

За два месяца до того дня, когда Мамай ездил на правый берег Итиля к Фериборзу, в одном из оврагов подмосковного Чертолья произошел разговор.

…В овраге протекал ручей. В одном месте ручей сильно расширялся и образовывал озерцо. Вокруг него трава была выбита копытами диких животных, приходивших сюда на водопой. Две лошади, уткнувшие морды в воду, нет-нет да и поводили боками и косили по сторонам фиолетовыми зрачками глаз - чуткие ноздри ловили запах волков.

Два человека сидели на пригорке под прикрытием огромных лопухов чуть выше ив, полощущих свои ветви в воде. На головах малахаи, ноги обуты в одинаковые по цвету сапоги на мягкой подошве, без каблуков. Впрочем, цвет сапог определить было трудно, они густо покрылись дорожной пылью.

Судя по одежде и языку, на котором люди говорили между собой, они должны были быть ордынцами. Но на ордынца походил только один, второй - узконосый, до черноты загорелый, смахивал на индуса или персиянина.

- Фериборз, мы знаем, что ты маг и прорицатель. Мы ценим тебя за верную службу, - говорил ордынец, поигрывая камчой. - Но я считаю, что лучше всяких прорицаний неоспоримые истины. А они нам стали известны, и ты должен донести их до уха светлейшего Тохтамыша. Пропускная пайцза при тебе?

- Да.

- Хорошо. А известно нам стало вот что: зимой князь Дмитрий вместе с двоюродным братом Серпуховским и Пересветом, присланным из Троицкой обители, со своими дружинниками под видом иноков ездили на Рясское и Куликово поля. И выбирали они место не для игры в городки. Знаешь, у русов есть такая игра: кладут в фигуры березовые чурки, а потом бросают дубовой, обитой железом палкой по этим фигурам - чурки летят по сторонам. Мне нравится эта игра… Значит, не сомневается московский князь, что пойдет на него Мамай, этот выскочка. Ух, попадись он мне, - сверкнул глазами ордынец и хлестнул камчой по зеленому листу лопуха, развалив его пополам. - Я, племянник великого Тохтамыша, истинного потомка Потрясателя Вселенной, вынужден жить со всяким сбродом на Москве, пропахшей торфяными дымами, и быть соглядатаем… - он остановил рукой собеседника, пытавшегося что-то сказать. - Молчи, индус, ты ведь тоже шпион, выдающий себя за иранского мага и прорицателя… И тоже вынужден прозябать на чужбине не по своей воле. Знаю.

Лошади, напившись, замотали головами, отгоняя назойливых мух.

- Мы, как дервиши, скитающиеся по пустыне жизни, - продолжил ордынец, - как русские иноки, но без посохов… Иноки, прежде чем ступить на незнаемое место, посохами пробуют, где лучше поставить ногу. Вот московский князь и его брат зимой и прощупывали посохом, присланным попом Сергием, будущую дорогу к битве. И еще нам стало известно, что были их люди у рязанского князя, и тот прислал с одним на Москву грамоту. Содержание её нам неведомо, но мы знаем человека, который её доставил. Думаем его изловить. Можно только догадываться, о чем это послание. Может, рязанский князь хочет воевать вместе с Москвою против Мамая?! Это было бы нам на руку. Тогда Мамай не устоит, и наш повелитель сядет в Золотой Орде, - ордынец сунул камчу за сапог. - Ты, Фериборз, шамань Мамаю, вари из мухоморов и бирючьих ягод свою сому, трави его и толкай идти на урусов… Как только Синяя Орда завоюет Русь, мы пошлем свои тумены туда, куда не хаживал даже сам Потрясатель, - в Индию, на твою родину, и эти тумены поведу я, Акмола, - гордо вскинул голову племянник Тохтамыша. - И когда я завоюю эту страну, то посажу в ней эмиром тебя. А сейчас в путь, Фериборз, и помни, что я тебе сказал…

Подозвав коней, спустившихся в поисках сочной травы чуть ниже водоема, ордынец и индус вскочили на них и пустили галопом по направлению к Москве-реке. Вдруг Акмола осадил лошадь и показал рукой спутнику: заверни за высокое раскидистое дерево.

- Слышишь конский топот? - прошептал племянник Тохтамыша. - Переждем.

Из-за высокого лесистого берега Москвы-реки вскоре появилось двое всадников. Они оживленно о чем-то говорили. Приглядевшись, Акмола узнал московского князя и его брата Серпуховского. Многое бы он отдал, чтобы узнать, о чем шел разговор. Но сзади, чуть поодаль, скакали дружинники, и, чтобы не быть обнаруженными, Акмола и Фериборз поворотили коней, прячась за кустами, и спустились опять к оврагам Чертолья.

Дмитрий Иванович с Владимиром Андреевичем говорили об ученых людях и о пророчестве.

- Отца твоего, Владимир, я почти не помню. Мне было три года, когда он умер, а ты родился спустя девять дней после его смерти. Но сказывали мне, что Андрей Иванович дружил с боярином Михаилом Фрязиным… На Руси людей заморских всегда именовали фрягами, от слова «фря», заносчивый. А Михаил действительно очень был заносчив. Тебе, Владимир, повезло, ибо у него на службе состоял ученый грек Деодонт; который и выучил тебя всяким премудростям- и языку эллинскому, и истории римлян. Я в этом тебе, брат, завидую… Расскажи-ка еще раз о пророчице римской, о которой беседовали, когда прервал нас Боброк-Волынец…

- Я вчера о двух тебе, Дмитрий, поведал. О той, что царю Тарквинию Гордому книги продавала[75]?..

- Хочу услышать о той, которая во всем черном ходила, а перед собой катила яблоко, звездами украшенное, и опиралась на меч, вынутый из ножен…

- А-а-а, это Сивилла именем Ерифреа… Может, брат, ты хочешь запомнить её пророчество? Тогда слушай.

- Когда жила-то она?

- О-о, брат, во времена далекие. Еще за полтысячи лет до битвы при Трое. Она эту битву тоже предсказала и предрекла поражение греков…

- Битву, о которой слепец миру поведал?

- Да, Гомер…

- А как же Ерифреа узнала о безбожных татарах? Тогда ведь их и в помине не было.

- На то она и пророчица…

- «Поразит вас всех махметанов, поганов, и оружием креста царства и стран ваших возодолеет»… - повторил великий московский князь. - Так Сивилла не только победу над погаными предсказала, но и возникновение православной веры… Креста царства! - воскликнул Дмитрий Иванович, довольный своим открытием.

- Думаю, что не совсем это так, брат мой, - возразил Серпуховской. - Под «оружием креста царства» пророчица подразумевала мученичество. Ведь первых христиан римляне распинали живыми на крестах и оставляли умирать в страшных мучениях…

- Такое они сделали и с Иисусом Христом…

- Верно… Через мученичество, которое мы претерпели от Орды за более чем сто сорок лет, мы и добудем победу. Вот что имела ввиду Сивилла Ерифреа…

- Владимир, а ты умница.

- Я, брат, люблю читать книги, а книга - это живой родник мудрости и учености. В науки вникаю, занимаюсь богословием… Дружу с проповедниками, чернецами. Они-то и есть умные люди…

Приблизившись к слободке, располагавшейся на подоле возле реки Неглинной, князья увидели множество людей, работавших на полях и огородах. Одни корчевали пни, другие жгли хворост, третьи, понукая лошадей, шли за сохой.

А у реки целина посвистывала на сильном весеннем ветру густыми травами.

- Экое многолюдство! - с восхищением сказал Серпуховской, взглянув на Дмитрия.

Тот прикрыл рукой, будто от солнца, повлажневшие глаза и потеребил бороду, уже начавшую серебриться.

Понимал великий князь, что многолюдство в его вотчине - это богатство и сила. Люди нужны были Москве. И они приходили от разорившегося князя-соседа, как правило, безлошадные, нищие, оборванные. Дмитрий Иванович всех принимал, сажая на запустошенные земли. Выделял, не жалея, из казны на постройку двора и на обзаведение «полем», освобождал на срок до трех лет от оброка и иных повинностей.

Пять-шесть дворов, возникших таким образом, составляли новую слободу. А по истечении «вольного» срока слобода не только начинала возвращать полученную ссуду, но и платить, как и большинство черного тяглового крестьянства, всевозможные налоги и, когда нужно, выставлять людей для ратных дел.

Закабаление крестьян даже и при добром князе происходило жестокое, но куда было податься обездоленному люду?! В кабалу шли сами, ведь надо же было кормить себя и свою семью…

Князьям бросился в глаза здоровенный детина в расстегнутой до пупа рубахе, который железным ломом, толщиной с полруки, выворачивал из земли дубовый пень. Ему подсоблял белоголовый статный старик с обнаженной грудью, заросшей волосами, на которых серебрились капельки пота.

- Бог в помощь! - сказал Владимир старику, заметившему раньше, чем детина, великих князей.

Старик ткнул парня в бок кулаком:

- Кланяйся!

Тот не спеша оставил лом и неумело ткнулся в землю. Старик же лишь согнулся в спине и ответствовал:

- Спасибо на добром слове.

- Кто такие? - улыбаясь, спросил Дмитрий Иванович. - И откуда?

- Холопищевы мы, - степенно произнес старик. - А пришли, великий князь, из Костромы. Дюже там земли худые…

- Неужто на Москве лучше? - усмехнулся Серпуховской.

- Знамо, лучше. И вольготнее тут…

- А ты что молчишь? - спросил великий московский князь детину. - Зовут тебя как?

- Я-то… Я как тятя… А зовут Григорием.

(В эту минуту никто не мог предугадать, что на Куликовом поле именно он, Григорий Холопищев, и его земляк Федор Сабур найдут израненного великого московского князя под белой березой…)

Отъехав, князья переглянулись. Дмитрий вздохнул:

- Молодцы!

- Брат, за устроительство слободок спасибо тебе. Сам говоришь - молодцы эти переселенцы… Для нашего княжества они теперь не только ратаи[77], но и ратники.

- Хвалишь меня, Владимир, зря. Повелось сие устроение, я думаю, с того дня, как Москва была основана. Работные люди всегда были надобны. Не с дружиной же князь Юрий Володимирович Москву начал строить?! А где было взять работных людей, чтобы её восстановить, когда Глеб Рязанский по наущению своего тестя, новгородского князя, двести лет назад сжег Москву?! - воскликнул Дмитрий Иванович. - Так что сие устроение не мое. Время так распорядилось…

- Значит, распря наша с Рязанью давно началась, - задумчиво произнес Владимир Андреевич. - Но, думается мне, что сейчас Олег Иванович не пойдет против нас с Мамаем. Не должен. Сообщил же он нам, как склоняли его идти на Русь ордынские послы… И надо отписать ему грамоту, чтобы призвать к здравому смыслу. А отошлем с Карпом Олексиным, который нам послание от князя рязанского доставил.

- Это тот, которого ты отправил соглядатаем на Рязань вместе со своим дружинником Стырем?

- Да, он.

- А что с Игнатием?

- Пока ни слуху, ни духу. Рязанские послы воротились из Орды, но с ними Стыря не оказалось… Послал-то его Олег - хитрая бестия - к Мамаю вместе с ними. Пусть Олексин заодно и проведает, что со Стырем приключилось.

- Жалко Стыря, если пропал. Но сейчас не о нем речь, - сказал Дмитрий. - Есть солидный сом, который живет на дне темного омута, есть и зубастая щука, которая не спит и тоже охотится… Ты знаешь, брат, о ком я говорю. Думаю, что если Олег не пойдет с Мамаем, то и Ягайло - князь литовский - тоже.

Некоторое время ехали молча. Вдруг Дмитрий Иванович оборотился к Серпуховскому:

- Муж ученый, скажи, почему и река, и град, - показал он рукой назад, - Москвою зовутся?

- А вот почему. Один постаревший и ослабевший богатырь, некогда могучий, гроза всех ворогов земли Русской, возвращался из Киева домой. В пути его настигла смерть. Похоронили на берегу реки. И вот из могилы послышались слова, будто вздох шел: «Надо мощь ковать!»

И второй раз «мощь кова…». И в третий «Мос…кова». Так и появилась: Москва.

- Ты это к чему, Владимир? «Надо мощь ковать». Да, надо… А чтобы нам время выиграть, отправим с великими дарами к Мамаю наше, московское, посольство. И пусть во главе его станет Захарий Тютчев. Он ведь не только с честью посольство правит, но и зорко все подмечать умеет, - закончил разговор Дмитрий Иванович.

Глава 4. БАРТЯШ - ПОСОЛ ЛИТОВСКИЙ

Возвращаясь из Орды в Литву, Бартяш, сам родом из земли чешской, служивший при дворе Ягайло, хорошо понимал, каких известий ждет его пылкий, молодой и честолюбивый господин.' В отличие от Олега, Ягайло готов был сразу идти с Мамаем на Москву, чтобы проявить себя в настоящей битве. С тех пор как он стал великим князем литовским, то ничем, кроме изгнания из своей вотчины братьев да убийства родного дяди, не отличился.

Но в Орде Бартяш сумел выведать у Епифана Кореева, возглавлявшего рязанское посольство, нечто такое, что насторожило хитрого чеха и должно было охладить пыл Ягайло.

Бартяш узнал Кореева еще тогда, когда тот привез в Литву послание от князя рязанского, в котором говорилось:

«Мудрому и премудрому в людях, Ягайле Литовскому, князю и королю милостивому, и честному, многих земель государю, радоваться, Олег Рязанский пишет! Ведома издавна мысль твоя: московского князя Дмитрия изгнать, а Москвою владеть. Не знаю, известно иль нет твоей милости, но я тебя извещаю: царь великий и сильный, царям царь грозный Мамай идет на него и на его землю. И ты ныне присоединись к нему. Тебе даст он Москву и иные близлежащие города. А я дары ему послал, и еще ты пошли своего посланника и какие можешь дары. Я их тож пошлю. А ты пиши к нему грамоты, о чем сам ведаешь более меня».

Прочитав послание, Ягайло вскочил с трона и подбежал к стене, освещенной свечами, на которой была выложена из разноцветного стекла и египетской эмали карта Волыни, Гиличины и Русской земли. Эта карта была подарена еще Ольгерду, отцу

Ягайла, матерью, дочерью короля Бэлы. Князь литовский ткнул пальцем в рубин, обозначающий город Москву, и быстро заговорил, обращаясь к собравшимся в тронном зале панам. На выпуклом лбу забилась синяя жилка, на впалых щеках заиграл румянец, а темные глаза, доставшиеся от бабки-венгерки, заблестели.

- Панове, слышите крепкую любовь моего друга великого князя Олега Ивановича? Видите, что один князь Рязанский не хочет владеть Москвою…

Панове чуть ли не в один голос заговорили:

- Тебе подобает Москвою владеть. Гусиного пастуха Дмитрия изгнать, а все его города себе взять. А золото и серебро и все узорочье московской земли великому хану Мамаю передать. И рука твоя безмятежно княжить будет…

Обрадовался молодой и горячий Ягайло, воскликнув:

- Много вам вотчин и имущества дарую в земле московской.

Паны склонили перед господином свои головы. Лишь Бартяш тогда усмехнулся, но спрятал усмешку, низко наклонив голову.

И вот сейчас, возвращаясь от Мамая, принявшего как должное дары Ягайла, он все вспоминал слова Кореева, сказанные в пьяном застолье. А слова были о том, что Олег Иванович писал и великому князю московскому, предупреждая его о нашествии басурман. Как расценить это? Пьяный Кореев был… Да разве не понимал того, что за такие речи его голове топор палача полагается или смерть от удавки… А потом заговорил о библейском полководце Гедеоне, славном своими победами… О христианах… О православных и католиках… «Не прост ты, Епифан Кореев, ой не прост… А скорее, не прост и сам князь рязанский… Вон какую игру затевает», - раздумывал Бартяш, все более и более склоняясь к тому, чтобы попридержать горячую, нетерпеливую руку своего князя.

Посла Ягайло встретил не в тронном зале, как в прошлый раз посольство князя рязанского, а в палате для пиршеств, освещенной смоляными факелами. Не было на князе литой из золота короны и железного панциря с глухим воротом. Без головного убора, в плаще из камки, с коротким узким кинжалом на бедре вместо длинного меча князь казался еще стройнее и моложе. С ним был лишь один человек: канцлер - хранитель печати.

Ягайло спросил:

- Знаю тебя как мужа, твердого разумом. Какой он - великий хан Мамай? Воинство его крепко и многочисленно?

Бартяш, поклонившись, ответил:

- Милостивый государь мой! Все поведаю, без утайки. Хан Мамай - человек среднего роста и тучен. Разумом не очень тверд, в речи не памятлив, но очень горд. Воинов у него множество, но и они тоже гордости преисполнены. Если же против них выступит Дмитрий московский, то, полагаю, он их побьет.

Ягайло, услышав это, возмутился:

- Как смеешь ты такие слова говорить? Бартяш почтительно укорил:

- Я вам, мой господин, правду сказал. В этом деле не горячность нужна, а холодный разум.

Глава 5. МАУ-КУРГАН

На дворцовой площади конные нукеры плетками, а пешие пинками разгоняли толпу, оттесняя её к глиняным дувалам. В образовавшийся коридор вступил белый жеребец, гордо несущий на своей спине повелителя.

Ответы Дарнабы изгнали из сердца Мамая возникшие было подозрения об истинности прорицаний Фериборза. Теперь вступал «царь правосудный» в свой дворец успокоенный, полный надежд на будущее. Воспоминания о «блаженной обители», которая находится в стране русов и которую предстоит завоевать ему, великому из великих, вызывали на лице Мамая улыбку.

Вдруг в левой стороне живого людского коридора возникла суета, и, буквально прорвавшись через плотную массу толпы, под ноги белому жеребцу упала женщина с развевающимися волосами, завопив:

- Выслушай меня, о повелитель народов!.. Стоящий рядом тургауд занес было тяжелую, сплетенную из девяти ремней камчу, но Мамай жестом руки остановил его:

- Кто ты, женщина? - спросил «царь правосудный»: сказалось его умиротворенное настроение. В другой раз он бы сделал вид, что ничего не заметил, что позволило бы телохранителям забить или растоптать эту несчастную, посмевшую обратиться к нему.

- Я - Зухра, жена менялы Музаффара.

- Что ты хочешь? Знаю твоего мужа…

- «Царь правосудный»! После слов, что я сейчас скажу, ты можешь приказать убить меня. Но мой долг сказать правду и заступиться за честь бедного ребенка и за служанку Фатиму…

Дарнаба, стоявший сзади Мамая, насторожился.

- Повелитель, известно ли тебе, что Белый Лебедь, в прошлом язычница, была обращена там, на Севере, в христианку… И в Христово Воскресение она поцеловала русского мальчика как брата по вере… О, горе мне, полюбившей ту, которой уже нет в живых, - женщина, вцепившись пальцами в свои волосы, начала мотать головой из стороны в сторону. Потом подняла глаза, полные слез. - Великий из великих, не допусти еще одну несправедливость. Освободи Фатиму, которую я тоже знаю и люблю как дитя.

- Какую христианку?.. Что ты несешь?! - глаза Мамая налились кровью.

- Спроси Каракеша, подлого выродка, который знал обо всем и не заступился за Акку, - женщина поднялась и без всякого испуга взглянула в глаза повелителю.

По этому взгляду Мамай понял, что она говорит правду.

Он с силой вонзил шпоры в бока жеребца. Тот от неожиданности прыгнул вперед, наскочил на лошадь тургауда, куснул её за зад крепкими зубами и буквально влетел с «царем правосудным» в высокие ворота. Стражники в испуге прижались к холодным белым камням, боясь быть сбитыми и раздавленными.

Спрыгнув с коня, Мамай почти вбежал в царские покои, хлестнул камчой по мраморным плитам - резкий хлопок звонко раскатился под сводчатым потолком: прибежалислуги.

- Где Каракеш? Найти и доставить! - сдавленным голосом приказал повелитель.

Слуги исчезли. Через несколько минут бывшего шамана, вырванного из объятий красивой невольницы, полуодетого, бросили к ногам «царя правосудного». Мамай стоял с камчой в руке, даже не переодевшись после дороги. Каракеш, не понимая, что случилось, упал на колени и пополз к повелителю, чтобы поймать край его пыльного халата и приложиться к нему губами. Мамай поднял его голову носком сапога и ударил камчой по лицу, взвизгнув при этом:

- Ты скрыл, что Акку была христианка?!

- Я… я… - пролепетал перепуганный насмерть Каракеш. - Меня не спрашивали…

- Не спрашивали?! Ах ты, ты… - ревел Мамай, и шея его багровела: - Белый Лебедь… Звезда Севера… - Он устало опустился на подушки возле фонтана и махнул рукой в сторону Каракеша. - Содрать с него шкуру…

Истошный крик огласил покои.

В пыточной бывшего шамана подвязали под мышками, веревку пропустили через деревянный блок и подняли. Один из палачей натренированными движениями сделал на груди и спине Каракеша надрезы, двое других, оголенных по пояс, с толстыми мускулистыми руками, похожими на ноги буйвола, просунули под надрезы пальцы и разом рванули вниз. Кожа чулком сползла, обнажив кровавое месиво, которое секунду назад именовалось человеческим телом. Каракеш завращал от дикой боли вылезшими из орбит глазами, изо рта у него вывалился язык. Несколько минут бывший шаман еще жил…

К вечеру Мамай снова велел привести к нему оседланного аргамака. При свете факелов в сопровождении тургаудов он выехал за городскую черту и поскакал в сторону Мау-кургана - холма печали. Подъехав к нему, жестом руки оставил телохранителей, а сам взобрался на холм, сел на вершину и устремил свой взгляд, сделавшийся неподдельно печальным, на темные во все более сгущавшихся сумерках воды могучей реки Итиля, на дне которой была похоронена последняя и, может быть, единственная настоящая любовь…

А в это время в пределы Золотой Орды медленно вступала многотысячная армия Батыра, ведомая им с Кавказа. Об этом сразу доложили Мамаю конные разъезды.

Мамай обрадовался:

- Войско моего битакчи! Хорошо!

Вид огромного воинства всегда возбуждающе действовал на повелителя - его жизнь прежде всего была подчинена бранному делу; только на поле боя, среди стука копий о щиты, среди предсмертных криков, ржанья коней и свиста стрел он чувствовал себя великим…

Мамай велел позвать своего векиля[78]. Взял у него ключи от подвала, где содержались узники, которым еще предстоял допрос, и сам, один, держа в руке серебряный поставец с толстой зажженной свечой, пошел вниз. Открыл одну из дверей. В нос ударил затхлый, смешанный с плесенью воздух.

Повелитель поднял свечу повыше и в углу на грязных матерчатых подстилках увидел скорчившуюся женщину в рваном халате и шароварах.

- Фатима! - с жалостью произнес «царь правосудный».

Женщина вздрогнула и открыла глаза, которые тут же наполнились ужасом. «Сам хан решил допросить меня… Значит, мне предстоят страшные пытки и смерть», - Фатима зарыдала.

Мамай медленно подошел, приподнял ей голову и вытер с её щек слезы рукавом белой рубахи.

- Фатима, ты прости меня.

Женщина недоумевая уставилась в лицо повелителя, ставшее вдруг непривычно добрым. «Странное лицо, оно было всегда надменным, даже когда он пел, подыгрывая на хуре, о своей любви к Акку… - подумала Фатима. - О, Аллах, не сон ли это?! Не ночной ли бред перед смертью?!» Она хотела закрыть глаза, но ярко светила свеча и явственно звучали слова великого:

- Я виноват перед тобой, Фатима, и перед той, которую любил. Смерть её терзает мое сердце… Мы, сильные мира сего, обречены на повседневные испытания, ибо не принадлежим себе. А когда остаемся одни, еще горше ощущаем свое положение… Потому что мы одиноки, даже среди множества людей, которые по одному нашему жесту идут в огонь и в воду. И тем страшнее нам терять искренне любящих и преданных… Я был на Мау-кургане, Фатима, где думал об этом и скорбел душой, глядя с вершин холма печали на вечные воды Итиля… Мау-курган, как разрывается мое сердце!.. Эта Северная Роза ни в чем не виновата. Она была христианкой. И поцелуй её в день Воскресения русского Бога Христа - всего лишь обряд, дань вере… Я узнал это от женщины по имени Зухра. Она сказала, что знает тебя. А потом все это подтвердил Каракеш, но я приказал содрать с него шкуру, потому что он не сказал мне об этом заранее…

- Негодяй! - прошептала Фатима, постепенно приходя в себя. - Великий, я не виню тебя. Позволь поцеловать твою руку, держащую свет… Зухру, жену Музаффара, я знаю, она была для Акку как мать. Прости меня, повелитель, что когда девушке было грустно, я позволяла мальчику видеться с нею…

- У тебя доброе сердце, Фатима. Ты свободна. Можешь оседлать лучшего скакуна из моей конюшни и умчаться к своему мужу.

- К Батыру?

- А разве есть у тебя другой муж?! - усмехнулся Мамай. - Он со своим войском в нескольких днях конного перехода…

Словно птица, выпущенная из клетки на волю, окруженная своими слугами, ухоженная и прибранная, на лучшем скакуне из Мамаевой конюшни, Фатима помчалась ранним утром к своему любимому.

«Эй, Дикое поле! Звонкоголосые жаворонки и громкосвистящие суслики, орлы и орланы! Я свободна, я снова в седле быстрого коня, густую гриву которого путает ветер. Слезы радости выбивает он из моих глаз. Я мчусь к тебе, любимый, чувствуешь ли ты, кто скачет к тебе в объятия?..» - такие мысли мелькали в голове Фатимы.

Действительно, Дикое поле в эти часы было прелестно: оно утопало в ковылях и красных маках. И небо над ними чисто-чисто синело, лишь где-то впереди по ходу коня таяли белые дымки облаков.

Весь день скакала Фатима. И этот день для жены битакчи пролетел как один час. Лишь когда она увидела, что за горизонт медленно опускается кровавый диск солнца, ей вновь вспомнилась Акку, и, движимая суеверным страхом, Фатима приказала рабам и тургаудам поворотить от Итиля в глубь степи и там разбить на ночлег шатер.

Еще был слышен звон казанов и виделись через полуоткинутый полог шатра отблески костров, когда Фатима заснула неспокойным тревожным сном.

И приснился ей буреломный лес урусов в глубоком снегу, такой же, как во владимирской земле, куда заезжала она со своим десятником Абдукеримом и сотней баскакских воинов для сбора дани.

Теперь она тоже не одна, тоже с ордынскими воинами, одетыми в лисьи короткие шубы, в малахаи, и рядом не старый десятник, а молодой и красивый Батыр и в белой собольей шубке Акку… Кони ржут и храпят, поводя боками, продираясь через упавшие деревья, засыпанные снегом. Стрекочут неугомонные сороки, воют волки, сопровождая ордынцев, спешащих куда-то. И видит Фатима, как закачались от сильного ветра верхушки деревьев, взвихрился снег, залепил рот и уши, и вдруг поднялся такой ураган, что ни зги не стало видно. Но вдруг разом кончился ураган. Оглянулась Фатима - никого нет рядом - ни Батыра, ни Акку, ни ордынцев. Одна она в холодном зимнем лесу, совсем одна среди бурелома…

Фатима закричала и проснулась. На крик вбежали рабыни. Увидев, что с госпожой ничего не случилось, они успокоились и присели в изголовье и в ногах. Чтобы унять дрожь, Фатима попросила двух любимых рабынь лечь рядом. Согревшись, она заснула.

Фатима поднялась с первыми лучами солнца и почувствовала себя бодрой и жизнерадостной. А как же Акку? «Да, жалко девочку, но ведь говорят, от судьбы не уйдешь. Сколько раз я сама была на грани жизни и смерти, не сосчитать… А вот сияет моя звезда, сияет… пока…»

- Я свою жизнь привязал к острию копья, - говорил Батыр белоголовому старцу-алану.

Этого старца Батыр встретил в далеком горном осетинском ауле. Переходя речку, на мокрых валунах битакчи поскользнулся и вывихнул ногу. Турга-уды принесли его на руках в аул, где старец-алан вправил Батыру кость. Лежа в сакле, битакчи подолгу говорил со стариком. Мудрым оказался алан Джанай. Батыр не захотел расставаться с ним и, вероятно, поступил жестоко, разлучив его с родным домом. Уходя, старый Джанай набрал горсть земли у своей сакли, зашил в кожаный мешочек и повесил на шею. Теперь вместе с воинами он двигался в неведомую ему Золотую Орду, к грозному черному темнику - так называли Мамая покоренные им народы, вкладывая в это прозвище особый смысл.

Джанай, ехавший вместе с Батыром в кибитке, запряженной двумя лошадьми, на слова о том, что он посвятил свою жизнь богу войны, ничего не ответил, лишь покосился слегка на красивое лицо битакчи и усмехнулся в душе: «Болтун молодой. Жизнь привязал к острию копья… А юноша неплохой: честный, прямой, будет верно служить тому, кто отнесется к нему с душой. И уничтожит всякого, кто нанесет обиду. Я бы не желал быть его врагом. Впрочем, он выбрал меня в свои друзья. Только дружба эта мне ни к чему…» - так размышлял Джанай, глядя вокруг. Он впервые видел степь: вся его жизнь прошла высоко в горах, там, где орлы устраивают гнезда и выводят птенцов. А здесь можно только наблюдать за их полетом…

- Батыр, не забывай о том, что наша жизнь толщиной лишь с нитку… И оборвать её могут в любой момент.

- Старый Джанай, я не согласен с тобой, - воскликнул Батыр. - Если человек не сдается, нитка его жизни постепенно становится как ременная плеть… Мой отец, сотник, как-то в одном из походов попал в плен к булгарам. Там его ослепили. Но й тогда он вырвался из плена и нашел дорогу в Сарай. Слепой, он научил меня натягивать тетиву лука и рубить саблей. И как знать, если бы не его уроки, может, я бы сейчас не ехал с тобой…

Джанай уже слышал историю поединка Батыра со старым десятником Абдукеримом из-за его молодой жены, которую Мамай отдал Батыру, сделав юношу потом начальником своей канцелярии. Но и оставив за ним все его воинские обязанности…

- Солнце светит тому, кто не боится его света… Я рад за тебя, Батыр. Говорю это, как если бы говорил тебе твой отец. Кстати, жив он?

- Нет, Джанай. С матерью они как-то поехали на лодке на другой берег Итиля. Поднялся ветер, лодка перевернулась, и они утонули. Но горевать мне долго не пришлось: в шестнадцать лет я уже сел на коня и побывал во многих походах. Мой последний поход был на реку Вожу, где я чудом спасся.

- Ты прости меня, старого, Батыр, за вопрос… А кто твои родители?.. Ты на монгола не совсем похож.

- Верно, Джанай… Глаз у тебя еще как у сокола. Отец мой монгол, но мать пленная черкешенка. Поэтому и послал меня Мамай на Кавказ собирать войско.

- А мы идем на урусов? - не без робости спросил старик, опасаясь, что этим вопросом рассердит молодого военачальника.

Но Батыр не рассердился, а положил свою руку на руку старца, слегка сжал её и сказал, как бы выговаривая за излишнее любопытство:

- Это дело великого из великих… Наше - привести ему войско с Кавказа. А теперь я покину тебя, алан, пойду наблюдать переправу через Итиль.

Он махнул рукой. Кибитка остановилась. Батыру подвели вороного коня, накрытого яркой синей попоной с широкими ременными поводьями от уздечки, набитой медными нашлепками в виде буйволов. Батыр надел сверкающий на солнце шлем с пучком белых перьев, заколол на плече поверх золоченой кольчуги зеленый плащ. Садясь на коня, легко вскинул свое тело в седло. Джанай, залюбовавшись, вспомнил своего младшего сына, которого неизвестно куда угнали в рабство черные кизильбаши. Слезы невольно выступили на глазах старика, когда Батыр повернул коня навстречу двигающимся конным и пешим воинам, старый алан помахал ему рукой.

Конных было много, потому что Мамай приказал как можно больше лошадей брать с Кавказа. У некоторых всадников виднелись на груди ряды медных и железных пластин. На спине пластины не полагались: воин должен защищать свою грудь, только трусы прикрывают спину, убегая от врага…

Далее шли пешцы в панцирях и простых кольчугах с короткими копьями и круглыми щитами в левой руке. На правом боку у каждого была приторочена кожаная или холщовая сумка, в которой хранились медная миска для еды, ложка, несколько иголок с клубком ниток, кожаные лоскутья, кремень и трут. Всю эту экипировку велел взять Батыр. Перед походом он разбил войско на десятки по типу монголо-татарского, назначил десятников, сотников, тысячников и двух темников. Сейчас по хаджи-тарханским степям шло почти два тумена аланов, черкесов, кабардинцев, грузин и армян.

На военном совете битакчи объявил о соблюдении железной дисциплины и о суровом наказании тех, кто нарушит её. Законы были установлены еще Потрясателем Вселенной.

На берегу Итиля Батыр велел войску остановиться и снова собрал военный совет. Битакчи был краток:

- Не исполнивший приказ да увидит смерть. Замедливший переправу будет смещен на самую низкую должность, а его место займет более расторопный.

Воины уже надували кожаные мешки - бурдюки, крепили себе на шею и спину доспехи и одежду, надевали вместо уздечки оброть с длинным ремнем - чембуром, держась за который руками и лежа на бурдюке они будут вместе с лошадьми переплывать реку. Чтобы вода не попала в уши коням, им повязывали через шею и лоб кожаные наушники.

Переправа началась. На удивление Батыра, она прошла удачно. Он даже не мог предположить, что кавказцы так ловко преодолеют широкую реку, - видно, сказались частые тренировки на опасных горных потоках. Правда, утонул один сотник из черкесов, у которого развязался узел на надувном мешке; воздух вышел, и сотник, не умевший плавать, пошел ко дну.

Когда об этом доложили Батыру, тот криво усмехнулся и сказал:

- Так ему, растяпе, и надо. Поставьте сотником командира лучшей десятки, отличившейся при переправе.

На левом берегу Итиля был назначен привал. Костровые зажгли большие огни и начали устанавливать на железных треногах огромные котлы. Внезапно по стану проследовали несколько дозорных. На полном скаку они осадили лошадей и что-то сказали начальнику охраны. Тот сразу же поспешил в белую юрту с длинным наконечником, на котором развевался косматый зеленый вымпел. Это была походная юрта Батыра-битакчи.

- Мой господин, дозорными обнаружено несколько десятков человек, скачущих нам навстречу. Они сопровождают какую-то знатную женщину, - поклонился Батыру начальник охранения.

- Кто она?

- Неизвестно, господин… Я приказал своим людям глядеть зорче орла.

- Хорошо… Подождем здесь и все узнаем. Я дуг маю, что эта женщина со своим отрядом не разгромит наш лагерь? - улыбнулся Батыр.

Начальник дозорного охранения снова поклонился и вышел из белой юрты.

Батыр вдруг почувствовал, как гулко застучало сердце: «Фатима… Не иначе она. Пусть простит меня Аллах за самонадеянность, но это она, дорогая, любимая жена, принесшая счастье…»

Да, это была Фатима. Она увидела белую юрту посреди степи, и сердце её встрепенулось: «Батыр, мой желанный…» Фатима резким рывком поводьев осадила стремительный бег жеребца возле вышедшего из юрты человека, легко соскочила с седла и упала к нему в объятия. Батыр прижал её голову к своей груди, потом легко приподнял женщину и внес в свою юрту.

В этот день до самого захода солнца они не появлялись. Тургауды с улыбкой взирали на плотно запахнутый полог. Долго горели вечером костры: Батыр разрешил воинам длительный отдых и повелел выдать каждому к ужину по пиале кавказского вина.

Фатиме было что рассказать Батыру. Особенно поразила битакчи неожиданная любовь великого к русской девушке и последующая скорбь его на Мау-кургане.

В честь своего повелителя Батыр приказал насыпать за две ночи и один день холм. Носили землю воины в шлемах с берега Итиля, и, когда холм был готов, у реки образовалась излучина.

Приказав воздвигнуть холм, Батыр преследовал не только одну цель - угодить «царю правосудному», поблагодарив за дарованную жене жизнь. Он хотел показать, как велико воинство, приведенное им с Кавказа.

Вестники тотчас доложили Мамаю о холме, насыпанном в его честь. Повелитель довольно улыбнулся в присутствии Дарнабы и еще четырех мурз: постельничего Ташмана, толмача Урая, знавшего русский, итальянский и литовский языки, конюшего Агиша и ключника Сюидюка. Видя радость повелителя, они ответили громким восклицанием:

- Ур-р-аг-х!

Мамай обратился к постельничему:

- Ташман, собирай курултай тринадцати мурз - будем решать важный вопрос…

- Будет исполнено, великий.

…Курултай поддержал решение Мамая идти на Русь.

На восходе солнца к лагерю Батыра прискакали тридцать воинов из конной гвардии Мамая, с развевающимися зелеными хвостатыми знаменами, в сверкающих шлемах, на отборных конях мышиного цвета.

Они поздравили битакчи от имени повелителя с возвращением с далекого Кавказа и передали благодарность Мамая за воздвигнутый в его честь холм. Принимая поздравления и благодарность, Батыр уловил в глазах начальника отряда конной гвардии ненависть, вызванную завистью. «Волк! - пронеслось в голове битакчи. - Вот такие волки и погубили несчастную девочку Акку и чуть не навлекли смерть на мою Фатиму», - но он улыбнулся начальнику и крепко, почти по-братски обнял его.

Когда тронулись в путь, Батыр оглянулся на холм. Укрытый сверху дерном, холм косматился ковыльной травой и походил издали на отрубленную голову, стоящую на земле, с глубоко нахлобученным на неё мал ахаем…

Глава 6. ПОГОНЯ

Карп Олексин, получив грамоту от великого московского князя к князю рязанскому, зашил её в поясной кушак, обернувшись им несколько раз, поверх надел кафтан, поклонился ранним утром при выезде из Фроловских ворот Дмитрию Солунскому на иконе и тронул легонько каблуками своего саврасого.

Конь вынес Карпа к яблоневым садам на Глинищах, а оттуда - к церкви Алексия-митрополита, которую по велению князей Дмитрия Ивановича и его брата Серпуховского назло новому митрополиту Киприану стали строить из белого камня…

Еще при жизни митрополита Алексия князья да и сам он, чувствуя приближение смерти, начали подыскивать будущего владыку. Предложили стать митрополитом игумену лавры Сергию Радонежскому, но тот твердо сказал: «Нет!» Поначалу князья и святитель Алексий были огорчены отказом, но, представив старца из Маковца с его загорелым обветренным лицом, ладонями в мозолях от лопаты и топора, в ослепительно-белых ризах, окруженного сонмом подобострастных священников, согласились с его решением.

Зато по-настоящему огорчились князья, когда на место митрополита Алексия прибыл из Киева болгарин Киприан, известный своим расположением к литовским князьям…

Чтобы не вызывать подозрений, Карпу решили не давать охрану.

- Как вручишь сие послание князю Олегу Ивановичу, не спеши покидать Рязань. Поживи, но не как в прошлом разе под видом мастерового, а как посланник великого московского князя… Подмечай все, а особливо за настроением рязанского князя следи… В послании указано, что хочешь ты почтить долгою памятью святых мучеников-братьев Бориса и Глеба и помолиться в их храме: поэтому надобно тебя определить на жительство при дворе Олеговом… Все понял?

- Понял.

- А теперь ступай.

Карп поздоровался с десятским, который начальствовал над рабочими, строившими церковь Алексия-митрополита, пожелал Бога в помощь каменотесам, улыбнулся, вспомнив, как сам с Игнатием Сты-рем тесал на Рязани камни. «Постой, постой… Игнатий-то, друг мой, почти брат названый… - вдруг задумался Олексин. - Я про Стыря и не вспоминал вовсе. Где он? Ведь его князь Олег Иванович в Орду посылал. Сколько времени прошло, он давно на Москве быть должен! На Яузе-реке его матушка живет. Как она там? Заскочу-ка к ней, а в пути на добром коне наверстаю время».

Подумав так, Карп направил коня почти в противоположную сторону. Будто Дмитрий Солунский надоумил: потому как, повернув, тем самым Олексин избежал засады, которую устроил ему племянник Тохтамыша как раз по дороге на Оку, на Коломну. Не знал, конечно, Акмола, что свернет со своего пути Олексин, и подавно предположить не мог, что место, выбранное для засады, - возле Васильевского луга, в сосновой роще, при впадении небольшой речки Рачки в Москву-реку скоро войдет в историю Руси. Здесь в честь павших русских воинов в битве с золотоордынцами будет заложена церковь Всех Святых на Кулишках[79] в 1380 году. И по этому Васильевскому лугу будут идти на Куликово поле русские ратники и возвращаться обратно с победой.

Вторая засада ожидала Олексина возле Девичьего поля у Коломны. Здесь августовским утром великий князь Дмитрий Иванович и князь Владимир Андреевич устроят смотр своим войскам. «Русские же сынове поступиша поля Коломенския яко невместно быть никому же зрети очима от множества силы», так запишет летописец.

Карпу Олексину надо было проехать холмистую местность, что называлась Три горы, тропинкой выбраться к ручью Кокую, который брал свое начало из лесного островка и вливался в Сосновую реку, или Яузу. У ручья Карп слез с коня, напился и, присев, загляделся на зеленый, в цветах, лесной островок.

Конь шумно щипал высокую сочную траву. Звучно пели птицы. А на душе Карпа от невеселых дум было муторно. Предчувствовал он нелегкую встречу с матерью пропавшего друга.

Наконец Карп взял за узду коня и вскоре вышел на берег Яузы, на котором стояло село. Сразу увидел избу, топившуюся по-белому, со слюдяными окнами, даже не избу, а дом - как-никак живет мать княжеского дружинника. Возле дома - береза. «Все, как говорил Игнатий… Особливо про березу сказывал, что посадил еще его прадед, ходивший с князем Невским на север воевать немца и шведа…»

Завидев человека, одетого по-походному, рослого, широкоплечего, явно воина, ведшего на поводу коня, из изб стали выходить люди. Вот и на крыльцо дома вышла худенькая чистенькая старушка, сложила ковшиком ладонь и поднесла ко лбу, чтобы лучше разглядеть незнакомого ратника.

Карп привязал к березе коня, шагнул навстречу старушке и сказал растерянно:

- Здравствуй, матушка!.. Не пугайся, не привез я тебе плохих вестей. Друзья мы с твоим сыном, по его просьбе заехал. Не горюй, он скоро вернется!

Карп и сам поверил, что скоро войдет в этот дом его друг Игнатий, а еще - будто это и в самом деле его родная давно умершая мать, постаревшая и поседевшая…

«Эх, беда, беда», - вздыхал Олексин на всем пути от дома Стыря до самой столбовой дороги на Коломну.

А в это время на поляне слуги Акмалы ели сырое мясо - костра не разжигали, боясь спугнуть княжеского посланника. Вдруг из-за кустов показался в лисьем малахае, хотя была середина лета, ордынец.

- Едет! Тише! - Он приложил палец к губам. Все вскочили. И, держа в одной руке лук, а другой прижимая к бедру колчан со стрелами, крадучись побежали в ту сторону, откуда уже явственно доносился стук кованых копыт. Судя по тому, как размеренно раздавался этот стук, всадник ехал медленной рысью.

Олексин покачивался в седле, тихонько посвистывая. Конь вдруг всхрапнул, перешел на шаг и за-прядал ушами. «Волки?» - хватаясь за луку седла, Олексин резко потянул с бедра колчан со стрелами.

Саврасый, привыкший к чистоплотности, учуял запах немытых тел и вовремя предупредил своего хозяина. В этот миг рядом стрела впилась в вековой дуб. «Засада!» - У Карпа гулко застучало сердце, он ударил в бока коня, тот прыгнул вперед, ломая кусты, и помчался к реке.

Ордынцы, вскочив на своих лошадей, гортанно гикая, кинулись в погоню. Карп оглянулся: ломался в дубраве мелкий кустарник - стоял шум и треск.

- Помоги, саврасый! - взмолился Олексин. Не за себя взмолился, знал прекрасно, почему засада: за грамотой князей московских охотятся…

И точно понял конь - в один миг вымахнул на крутогор, с которого открылась водная гладь Оки, где сновали рыбацкие лодки.

Как только первый ордынец выскочил из леса, Карп пустил стрелу. Всадник резко откинулся на круп коня, запутавшись в стременах, и поволочился за ним. Олексин довольно усмехнулся, но тут сразу две стрелы впились в задние ноги его коня, - убийцы явно целились не в Олексина: попади в него, Карп упал бы под откос в воду. Можно выловить труп, но что будет с посланием, побывавшим в воде?!

Конь Олексина заржал от боли и рухнул на бок. Карп еле успел высвободить ноги из стремян и прыгнул вниз, к реке. На той стороне Оки засечные стражники, увидев ордынцев, выскочивших из леса, и всадника, потерявшего лошадь, замахали руками, закричали. Сразу несколько рыбаков, находящихся близко к берегу, бросились на помощь Олексину. И вовремя; когда ордынцы появились на берегу, Карп был уже в одной из лодок. Не раздумывая, он схватил лежащий на корме щит, сбитый из досок, и прикрыл им себя и сидящего в лодке гребца. Тут же в щит впились несколько стрел. Но они не причинили никакого вреда, лодка быстро удалялась от берега.

Щиты лежали, как правило, в каждой рыбацкой лодке. Было время набегов, частых мелких стычек с разбойниками.

Нападали и небольшие группы ордынцев с Дикого поля и свои тати, грабившие крестьян, купцов и поместья бояр. Завидев лодку, плывущую по реке, они обычно пускали в неё стрелы с берега, и тогда рыбак бросался на дно, прикрывая себя щитом.

Узнав, по какому делу московит оказался в рязанской земле, ему отрядили в сопровождение из засечной сторожи двух ратников и выделили коня. Олексин поскакал в Рязань.

По пути он пришел к выводу, что его выследил кто-то из ордынцев, живущих в Москве. «Соглядатаи за каждым углом, - отметил с горечью, а потом и про себя подумал: - А разве ты не соглядатаем снова едешь к князю Олегу Ивановичу?.. А разве, «плотничая», не следил за ним, не высматривал, что да как?! Видно, так уж будет идти жизнь, пока в ней будут враги и недруги. И ничего не изменишь…»

На Олеговом дворе Олексин был принят хорошо, будто в прошлый раз ничего не было… Рязанский князь, прочитав грамоту, поблагодарил великого московского князя и его брата в присутствии Карпа, потом наказав верному слуге, дядьке Монасею, следить за ним денно и нощно.

Олексину отвели помещение на Олеговом дворе с выходом через княжескую гридницу на площадь, выложенную тесаным камнем и окруженную постройками из крепкого дуба: не проскользнешь незамеченным… Даже в храм Бориса и Глеба Карп ходил теперь крытой галереей, соединяющей церковь с княжескими хоромами.

«Вот Олег Иванович мне тюрьму сотворил… Эх, крылья бы!» - думал Олексин, глядя в окно на клочок синего безоблачного неба между постройками.

Однажды, сидя перед окном, он смотрел по обыкновению на небо, потом перевел взгляд вниз и ахнул: во дворе кормила голубей Алена с маленьким сыном Олегова зятя. Та, которая в Мещере проживала…

Первая мысль была - выбежать, за руки красавицу взять, в глаза глянуть. Но вовремя одумался: тайком надо свидеться.

Стукнул в окно, приник к нему лицом. Алена обернулась, увидела и всплеснула руками. Заколотилось сердце: значит, не чужим он стал ей. Вечером нашли возможность свидеться - в темном углу гридницы. Олексин узнал, что Шкворень умер, пожалел Алениного мужа, но в глубине души возрадовался - теперь ничто и никто не послужит препятствием для их любви.

- А как ты на Олеговом дворе оказалась? - спросил Карп Алену.

- Так вот и оказалась. Как умер муж, княгиня Ефросинья пригласила меня за внуком доглядывать. Вроде мамки. Ведь в Мещере у меня никого не осталось из родных и близких.

- Аленушка, я теперь тебе и родной и близкий, - нечаянно вырвалось у Олексина.

- Пока не надо, Карп… Не говори так. Я ведь по мужу еще и сороковины не справила… - Но слова словами, а глаза Алены вспыхнули радостным огнем.

Глава 7. ВСТРЕЧИ

Вот и поднялась Мамаева великая силища. На Русь поднялась! Дивясь необъятным водам Итиля, ехала на арбах, где лежали кованые латы, длинные тяжелые копья и арбалеты, наемная рать фрягов. В центре войска пешим порядком двигались бесермены, армяне, черкесы, ясы, аланы, буртасы - народы Кавказа. Конные подвижные ордынские сотни окружали это разномастное воинство, словно скорлупа середину яйца, не давая растекаться в стороны и сохраняя порядок.

Скрип телег и рев верблюдов слышался на десятки верст, а многочисленные табуны коней и стада баранов поднимали такую пыль, что вороны, летящие сзади, старались набирать большую высоту.

На другой день перехода войско Мамая остановилось, и в густых дремотных лесах на левом берегу Итиля застучали топоры и завизжали пилы: великий приказал строить плоты. Их вязали воловьими ремнями. Когда переправились на другой берег и бросили ненужные бревна, то они почти запрудили реку…

Прорицатель Фериборз спустил к реке лодку, доселе хранившуюся в скальной нише, заполненной водой, поставил парус и поплыл, оглядываясь на глиняный город с белыми минаретами. Сердце Фериборза радовалось - он везет своему повелителю Тохтамышу весть, за которую тот хорошо заплатит. К тому же он, Фериборз, немало приложил усилий, чтобы подвигнуть Мамая на этот рискованный шаг - пойти войной на урусов.

Тохтамыш, узнав о походе темника, подергал золотую серьгу в правом ухе, подарил одну из своих гаремных красавиц прорицателю и отправил тайно в стан Мамая соглядатаев, чтобы они следили за его продвижением в сторону Москвы.

Опустел Сарай. По кривым улицам ветер носил мусор. Не стоял привычный конский топот конной гвардии повелителя - лишь ревели ишаки бедняков да купцов.

Со своим товаром Музаффар с Зухрой заблаговременно нашли приют у владыки Ивана, в православной церкви. В обычные дни купцов не трогали, но перед походом повелителю нужны большие средства… В церкви у владыки находились и пленники ханского поруба - Игнатий Стырь и отрок Андрейка.

Все они сейчас собрались в притворе[80]. Музаффар и Зухра отчужденно косились на христианские иконы.

Старенький благообразный владыка, то и дело поправляя сползающую палицу[81], служил литургию в храме при отверстых церковных вратах, которые с начала Пасхи не затворяются всю Светлую седмицу в знак того, что Иисус Христос отверз православным врата Небесного Царства.

Паству сарайского епископа составляли плененные ордынцами воины-урусы, проданные в рабство женщины и дети, русские купцы и даже некоторые ордынцы, сменившие язычество или ислам на христианство.

Закончив службу и подождав, пока храм опустеет, владыка велел привести из притвора дружинника Стыря и Андрейку. Сам же, принялся рассматривать доставленную из Москвы одним генуэзским купцом только что отчеканенную на монетном дворе серебряную деньгу Андрея Федоровича Ростовского.

Радовало владыку изображение, что на деньге было выбито с лицевой стороны: зверь, стоящий боком, и рядом бородатый человек с мечом в замахе в правой руке, но глядящий в обратном направлении от зверя…

«Зверь - это Орда есть и Мамай-безбожник, а человек - русский, не боится, спину кажет, но оружие наготове держит… - думал владыка. - Пошел зверь-то снова на землю русскую… Да ничего! Только бы князь Дмитрий Иванович наготове был… Не испугался бы…»

Привели Игнатия Стыря и Андрейку. Владыка осенил их медным крестом с изображением распятия и сказал:

- Настало время вам скакать в Москву с поломянной[82] вестью, что ордынский змий выступил с войсками на Русь. По Дону… Непременно скажите, что пошел по Дону. Запомните… Коней даст вам Музаффар…

Поклонившись Спасителю, а в притворе иконе святого великомученика Георгия Победоносца, пронзающего копьем гада, Игнатий и Андрейка попрощались, поблагодарили за все и сели на коней, как только на землю опустились сумерки.

Двигались они больше по ночам, а днем отсиживались в донских тугаях или густом лесу. Через три дня догнали медленно ползущую армию Мамая, скрытно обойдя и подивившись несметному числу воинов, дали полную волю коням и поскакали даже днем.

«Хорошо, что сходили зимой на Куликово поле после Рясского. Вон он, гад ползучий, Доном и двинулся… - думал Игнатий. - А силища-то у него! Силища… Вот бы его копьем… как Георгий Победоносец гада… А проткнуть не просто будет. Ан непросто!»

Он глянул на Андрейку, скакавшего рядом.

«Молодец! Ни разу не пожаловался за время пути… Куда же мне его пристроить?.. Скоро такое начнется. Заполыхает земля, польется кровь. Затеряется малец, убить могут… Господи, в какое тяжелое время живем. А пристрою я его пока у своей матушки. Поди, и ждать меня перестала… Может, и в живых уже нет…»

На рассвете, подъезжая к рязанской земле, услышали гулкий конский топот, скрип подвод, крики погонщиков - по говору, свои, русские. Но не рискнули выезжать навстречу: мало ли что!

Схоронились за кустами, стали наблюдать.

По одежде вроде московские. У Стыря радостно заколотилось сердце, когда в одном из сидящих на подводе он узнал Захарию Тютчева, не раз ходившего послом в Орду по поручению великого князя Дмитрия Ивановича. Судя по всему, снова едет туда же, вон как возы полны и сколько стражников!

Захария не узнал дружинника Стыря, исхудавшего, с впалыми щеками, с запавшими от бессонницы глазами.

Вооруженные охранники быстро окружили внезапно появившихся из леса людей.

- Боярин Тютчев, аль не узнаешь? - устало спросил Стырь.

- Постой, постой… Игнатий?! - Захария спрыгнул с телеги. - А мы ведь давно тебя похоронили…

Стырь слез с лошади, и боярин крепко его обнял.

- Откуда?.. Как?.. - сыпал вопросами посол. Он приказал остановиться и раскинуть на лесной поляне скатерку.

За трапезой поведал Игнатий о своих мытарствах.

- Да, брат, дела… А я вот еду навстречу змию и жив ли останусь - не ведаю… Может, сделают из моей шкуры барабан. А ехать надо!.. Видимость создать, чтоб задобрить… Сколько уж годков дань не платили… А что за малец с тобой, Игнатий?

- Да вместе в ханском порубе сидели, и вместе бежали. Рисованием занимался. Пленник, сирота, - Стырь рассказал о судьбе мальчика.

- Кто ты, Андрейка? - ласково положил руку на плечо мальцу Захария.

- Рублев я…

- Иконы рисовать хочешь?

- Хочу.

Тютчев потрепал Андрейку по плечу:

- Вот что, Игнатий, разыщи-ка ты иконописца Феофана Грека и определи мальца к нему в ученики. Скажи: Тютчев, мол, просил… - Он поднялся. - Ну, брат, тебе с вестями в Москву надобно, и мне пора. На всякий случай - прощай…

- Спасибо, боярин. Ты только возвращайся. Возвращайся обязательно.

Они расцеловались троекратно и тронулись всяк своим путем.

А сейчас автор хотел бы привести отрывок из «Сказания о Мамаевом побоище», где говорится о приходе Захария Тютчева в Орду: лучше об этом уже никому не дано написать.

«Когда пришел Захария в Орду, взяли его темные князья и поставили перед царем Мамаем. Захария же повелел все золото, посланное великим князем, перед царем положить. И сказал Захария: «Государь наш князь великий Дмитрий Иванович всея Руси в отечестве своем здравствует и о твоем государевом здоровье прислал меня спросить и это золото тебе прислал царской ради почести».

Увидел царь много золота и возъярился, исполнившись гордости. И сбросил башмак с правой ноги, и сказал Захарии царь: «Дарую тебе башмак от великой славы моей, такова наша царская почесть для тебя и для того, кого хотим жаловать».

Захария пал на колени у ноги царской и благодарил мудро и красноречиво. И весьма подивился царь красоте и мудрости словам Захарииным. И сказал царь Захарии: «Что умыслил Дмитрий, пахарь мой, для чего прислал мне золото это, или думает, он равен мне?» И повелел золото татарам взять, сказав им: «Купите себе плети для коней!» И сказал царь Мамай: «Золото твое, Дмитрий, и серебро все будет в руках моих, и землю твою разделю тем, кто служит мне верою и правдою, а самого тебя приставлю стада пасти верблюжьи!» Захария же исполнился ярости и сказал царю: «Что ты говоришь это такому великому государю! Бог что захочет, то и сотворит, а не то, что ты хочешь!» Предстоящие тут князья темные выхватили ножи, хотя Захарию зарезать, говоря: «Тауз кали так - что ты говоришь!» Царь же Мамай рассмеялся и не велел Захарию и единым пальцем тронуть. И сказал царь Захарии: «За красоту твою и за премудрость не повелел тебя погубить!» И опять сказал царь к нему: «Люб ты мне, Захария, и подобает тебе моей царской милости всегда предстоять, служить мне, Захария. Сотворю тебя властителем на Руси, и будешь ты подобен Дмитрию, ему же ты ныне служишь!» И ответил Захария царю, а сам помыслил в сердце своем слова обманные сказать царю, и сказал Захария: «О, царь, не подобает послу, не завершив дел всех, к другому государю отбежать. Ежели, царь, хочешь меня помиловать и сделать слугой своим, то ты повели, царь, дать мне грамоты посольские, и я пойду и отдам их великому князю Дмитрию Ивановичу, и посольство свое свершу, да будет род мой почтен людьми. И, пойдя, там клятву с себя сниму и опять к тебе возвращусь. И я, царь, и тебе верен буду, поскольку не изменил первому государю».

И эти слова говорил Захария с обманом, помышляя, как бы избавиться от руки царевой, а великому князю о царе истину поведать. Царь же, слышав эти слова от Захарии, рад был и повелел послание писать к великому князю. И отрядил царь с Захарией четырех князей, любимых Мамаем, и с ними татар низших чинов пятьдесят человек.

Царь же повелел писать грамоту к великому князю такую: «От восточного и грозного царя, от большой Орды, от широких полей, от сильных татар, царь царей Мамай и многих Орд государь. Рука моя многими государствами владеет, и десница моя на многих государствах возлежит. Пахарю нашему Мите московскому. Известно тебе, что улусами нашими владеешь, а нашему царству, придя, не поклонишься, да ведомо тебе будет: ныне рука моя хочет тебя казнить. Ежели ты молод, то приди ко мне и поклонись мне, и я помилую тебя и в твое место пошлю тебя царствовать. Если ты этого не сделаешь быстро, то все города твои разорю и огню предам и самого тебя великой казни предам!»

И отпустил послов Мамай на Русь. И, отпуская Захарию, царь сказал: «Возвращайся ко мне скорее!» И повелел его проводить с честью.

И когда приблизился Захария к Оке-реке и четыре татарина с ним и все, которых царь послал на Русь своих татар, послал Захария тайно к великому князю вестника, чтобы послал встречу ему. А татарам Захария сказал: «Скоро вас с честью встретят посланные от великого князя!» Князь же великий быстро снарядил для встречи Захарии триста человек от двора своего. Встретили они Захарию на этой стороне Оки-реки. Захария же повелел им хватать и вязать татар. Татары же возопили, говоря: «Обманул нас Захария!» Захария же взял грамоту цареву, посланную великому князю, и разодрал пополам. И, выбрав худшего татарина, дал ему разорванную грамоту, и сказал Захария татарину тому: «Возвратись ты один и скажи безумному царю своему, что не нашел в людях безумия твоего, а грамоту безумия твоего пред светлые очи государя своего великого князя не принес, и прочитал её сам и, видев безумие твое, посмеялся!» И, так сказав, отпустил татарина к царю. И пришел татарин к царю, и рассказал обо всем случившемся, и грамоту ему дал разорванную…

Захария же пришел во славный град Москву, и челом бил своему государю великому князю Дмитрию Ивановичу, и всех татар связанных привел и перед великим князем поставил их. Князь же великий очень возрадовался и подивился великому разуму Захарии. И сотворил князь великий пир радостный, и многими дарами почтил Захарию. Наутро же Захария пришел к великому князю, и сказал Захария: «Государь князь великий, скорее посылай грамоты по всем городам и вели воинству твоему быстро собираться, так как царь Мамай скоро придет».

Князь же великий, слышав, что не ложно поднялся безбожник, позвал брата своего Владимира Андреевича и других князей. И сказал им: «Брат и князья русские, из гнезда великого князя Владимира Киевского, коим мы изведени из эллинской (языческой) страсти, ему же дал Господь познать православную веру, так же, как и Плакиде Стратилату. А он (Владимир) завещал нам ту веру крепко держать и бороться за неё. Если кто пострадает за неё, тот на том свете будет почивать во веки».

И сказал ему князь Владимир Андреевич: «Воистину, господин наш, святому Евангелию следуешь. Как пишется в святом Евангелии: «Если кто за имя Мое пострадает в мире сем, то успокою его в последний день». Мы же, господин, готовы головы сложить за светлую веру и за нашу великую обиду!»

В дни те же князь великий Дмитрий Иванович послал вестников и грамоты дал им, а в них писано так: «От великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси князьям и боярам, и детям боярским, и всем воеводам, и всему войску, и всем безымянным - чей кто ни будет. Как только к вам эта грамота моя придет, и вы бы, часа того не медля, шли вон день и ночь, других грамот не дожидаясь, а эти грамоты посылали бы друг другу, не терпя ни часа».

- Почему Мамай четырех мурз отрядил с Тютчевым? Пусть бы Захария меня предал и в Орду отъехал, но ведь мурз-то я все одно бы с ним не отпустил. На что рассчитывал?.. Почему их в жертву принес? - делился своими мыслями Дмитрий Иванович с братом Владимиром Андреевичем, сидя на лавке в тереме в одной белой рубахе с расстегнутым воротом, словно после бани.

Тут же стоял Игнатий Стырь. Он только что вернулся с берегов Яузы, от матери, куда отвозил Андрейку. Феофана Грека на Москве не оказалось: расписывал одну из церквей в древнем Новгороде.

- Позовите Захарию! - крикнул Серпуховской дружинникам.

Мог бы он приказать и Стырю, но после того, как узнал о его злоключениях в Рязани и Орде, словно чувствовал вину перед ним. И обращался к нему не иначе как по имени.

А особенно внимательно слушал он, как его дружинник плавал по мещерским озерам и как женщина Алена шла по воде босиком, словно Богородица… Долго выспрашивал князь о тайнах этих самых мещерских болот и озер. И все чему-то улыбался. А потом сказал: «Значит, и прямь для отсидки место надежное, коль не токмо ордынцам, но и своим трудно туда добраться. Наверное, и казна там спрятана…»

Рассказав обо всем великому князю, Серпуховской предложил:

- Дмитрий, а не купить ли нам у князя Уковича мещерскую сторону?.. Тем самым мы Олегу путь перекроем. Он посговорчивее с нами станет…

- О чем стал думать?! Сейчас о другом надо.

- Об этом тоже не худо подумать. Если что, мне на Рязань с войском идти придется…

Явился Тютчев: спокойный взгляд карих глаз, широкие скулы, густые темные волосы, широкоплечий, тонкий в талии. Невольно залюбовались им князья. Даже неудобно стало Дмитрию Ивановичу за свой вид перед боярином - велел подать кафтан.

- А скажи, Захария, не усмотрел ли Мамай в твоем посольстве подвоха?.. Будто данью мы хотим время выиграть?.. - спросил Дмитрий Иванович.

- Думаю, что нет, великий княже, не усмотрел. Уж больно горд он, и в гордыне своей - одномыслен…

- А почему же он своих самых приближенных мурз с тобой послал? Что за этим стоит? - спросил в свою очередь Серпуховской.

- А ничего, княже, не стоит. Просто он избавиться от них решил. Позови постельничего Ташмана, он расскажет.

Позвали Ташмана. Содержали на московском дворе мурз не как пленников: даже сабли оставили.

Поклонился бывший постельничий Мамая, по-русски пожелал многие лета великому князю и его брату.

- Спасибо, - поблагодарил Дмитрий Иванович. - Многие лета и тебе, великий мурза.

- Я не великий мурза. Я всего лишь бывший слуга предавшему меня повелителю.

- Почему предавшему? Ты ведь должен был, находясь с боярином, ко мне посольство вершить.

- Нет. То, что меня впереди ожидают беды, я понял, когда Мамай взял меня к Фериборзу, оставив на берегу Итиля Челубея, родственника Тулук-бека, племянника Мамая. Мамай доверял мне и моим друзьям, а это не нравилось Челубею. Он через Тулук-бека и убедил назначить нас в сопровождающие к боярину.

- А верил Мамай, что Захария вернется к нему? - спросил Владимир Андреевич.

- Верил.

- А ты, мурза?

- Я - нет.

- И все-таки пошел с ним?

- Я исполнял волю хана. Иначе - секир-башка. Князья не смогли скрыть улыбки.

- Челубея я знаю. Тулук-бека тоже. А кто такой Фериборз? - спросил Тютчев.

- Маг и волшебник, живущий в скале, знающий священную «Авесту», - ответил Ташман.

Он рассказал о встрече Фериборза с Мамаем перед самым походом.

- Позволь и мне сказать, великий княже? - обратился к Дмитрию Ивановичу Стырь, доселе не проронивший ни слова. - По приезде из Золотой Орды я говорил князю Владимиру, что Фериборз - соглядатай Тохтамыша. Об этом мне поведал перс Музаффар, что спас меня из ханского поруба.

- Слуга Тохтамыша?! - изумился мурза.

- Да. Маг и волшебник советовал Мамаю идти на Русь? Значит, Тохтамышу того надо было. Иди, Ташман, и передай своим, что с ваших голов не упадет ни один волос, если будете вести себя благоразумно, - Дмитрий Иванович встал.

- Брат, - обратился Серпуховской к великому князю, - настало время выслать навстречу врагу разведчиков.

- Верно, Владимир. Снаряжай крепких людей. И пусть будет не один разведывательный отряд. Мало одного, - готовь несколько.

- Княже, зачисли и меня в этот отряд, - попросил Серпуховского Стырь.

- Ты мне, Игнатий, понадобишься для другого. Пока князь Владимир снаряжал первый отряд, от владыки Ивана прискакал гонец с новым донесением: стало известно, что Тохтамыш разослал повсюду всадников с призывом собираться в войско. Железный хромец обещал ему свое содействие…

Между тем из Москвы были отправлены Серпуховским первые «крепкие люди» во главе с Родионом Ржевским: Андрей Волосатый, Климент Поленин, Иван Свяслов, Григорий Судок. Они должны были собирать сведения о положении, силах и намерениях неприятеля.

Вскоре пришли сведения: Мамай дошел до Воронежа и кочует там, ожидая созревания и уборки русских хлебов, чтобы ими кормить свои тумены и ордынский люд.

Глава 8 . СБОРЫ И ОЖИДАНИЯ

Гонцы по сбору русской рати почти все вернулись в Москву, за исключением тех, кто поскакал в дальние города. Следом за гонцами шли конные полки со своими хоругвями и стягами.

Пришли белозерские князья: Андрей Кемский и Глеб Каргапольский, ярославские: Роман Прозоровский и Лев Курбский, ростовский князь Дмитрий и многие другие.

Простые смерды, вооруженные топорами, самодельными пиками, лишь немногие были в кольчугах и сапогах, большинство в лаптях и бахилах[83], шли по дорогам к Москве, а за ними тянулись подводы. На одной из подвод сидел Григорий Холопищев, беспечно покачивая ногами в такт поскрипывающим колесам и глядя на приближающиеся золотые маковки церквей. Рядом с ним постукивали о сложенные мечи и щиты железные шлемы. Холопищев снял кольчугу и сидел в одной полотняной рубахе. Чуть поодаль за подводами, в которые были впряжены быки, скорым шагом шла группа молодых парней, которые шутили и смеялись, подначивая друг друга. Одеты они были в справную одежу, побогаче. Холопищев довольно посматривал на них - это были парни из одного с ним села, более зажиточного, чем другие. На сходе, как только пришла к старосте грамота от великого князя московского, решили старшим над молодыми в походе назначить Григория. А отец его начальствовал сейчас над мужиками постарше.

Старшие вели себя спокойно и с неодобрением поглядывали на молодежь. Они видели, проходя мимо хлебных полей, как колосья роняют в пыль крупные зерна, и их сердца обливались кровью: сейчас бы урожай убирать, а не на войну идти. Сами-то ладно - останутся живы или нет, дело военное, а как без них будут кормиться жены и дети?..

- Вот ирод, как подгадал, в аккурат к урожаю. Молотить бы этот хлебушек теперь, так мы не на гумно идем, а на супостата ордынского, - говоривший это мужик с окладистой бородой кивнул головой на цепы[84], что лежали в подводах. - Пока с ратными делами управимся и белые мухи полетят. Бабы с детьми без хлеба насидятся…

- Полетят, полетят, - передразнил бородатого высокий худой смерд с заячьей верхней губой, кадыкастый, с впалыми щеками. - Ты сперва с ратным делом управься. Говорят, огромная силища прет. Когда мы с тобой с проломленными башками лежать будем, нам эти белые мухи ни к чему станут. Так же, как и бабы с ребятишками. Сытые они аль голодные…

- Жердина ты окаянная, чувал с просом! Какие речи балаболишь? - прикрикнул на него бородатый.

Чуть было не сцепились мужики, но тут кто-то крикнул:

- Верховые из Кремля! С каким-то стягом… Ишь, как скачут!

Резво осадив коней, верховые обдали комьями земли передних пешцев и закрутились возле подвод. Судя по стягу, прискакавшие были от Боброка Волынского.

- Кто старшие? - спросил один гонец. Ему указали на Холопищевых:

- Вот они: отец и сын.

- Не велено вам в Кремль заезжать. Держите на Чертолье и там располагайтесь.

- Почему не велено? - спросил Григорий.

- Приказ князя Боброка. Сейчас в Кремле людей видимо-невидимо. Вы мешаться только будете.

- Бона как! - протянул тот, кого назвали Жердиной. - Мешаться, значит… Вона…

- Поговори у меня. Плетей захотел?! - прикрикнул на него один из верховых.

Покрутившись еще малость среди подвод для порядку и солидности, гонцы пустили коней вскачь. Бородатый, обернувшись, сказал:

- Отчего, Жердина, у тебя такой характер скверный?.. Все норовишь кольнуть, как овод в лошадиный зад…

- Я, может, за князей этих жизнь свою иду положить на поле брани, а они, вишь, до себя не пускают… Рылом, значит, не вышли.

- Нет, сосед, жизнь мы идем положить не только за князей да бояр, а за Русь нашу общую, за детей, за жен, за отцов и матерей, за дома свои, за землю… - тихо и вразумительно сказал старший Хло-пищев и, взмахнув кнутом, зычно крикнул: - Поворачивай на Чертолье!..

Главная жена Тохтамыша Дана-Бике, напудренная, накрашенная, как кукла, сидела на нижней ступеньке трона и ласково одаривала взглядом миндалевидных глаз сокольничего мурзу Кутлукая, скрестившего ноги в углу на шелковой китайской подушке. В другом углу палаточного летнего дворца царя Синей Орды на такой же подушке устроился мурза Джаммай. Мурзы ненавидели друг друга, но никогда не показывали вида. Джаммай думал, что как только Тохтамыш окрепнет и наберет силу как правитель степи, то наверняка заменит Дану-Бике более молодой и пригожей ханшей. Сейчас же Дана-Бике имела на мужа огромное влияние, так как приходилась родной сестрой главной жене Тамерлана.

Джаммай оказался прав: Тохтамыш, став во главе Золотой Орды, по истечении некоторого времени отдалил от себя Дану-Бике, и Кутлукай оказался без поддержки.

В обязанности сокольничего входила и такая: следить за тем, чтобы не украли яйца редкой породы соколов, которая была единственной в своем роде. Но каким-то образом несколько таких яиц оказались у царя Средней Азии Тамерлана. Кутлукая обвинили в воровстве, и Тохтамыш приказал посадить его на чугунный котел, в который напустили крыс. Это была самая страшная даже по тем временам пытка: крысы, чтобы выбраться на волю, проедали человеку внутренности…

Но сейчас все обстояло мирно и чинно. Тохтамыш, одетый в расшитый золотом халат, в тюбетейке, увенчанной кистью из тонких золотых волокон, при сабле, рукоять которой была отделана жемчугом и рубинами, дремал на троне. Перед мысленным взором синеордынского царя проносились табуны кобылиц. Кобылицы были слабостью Тохтамыша - не жеребцы, не аргамаки, а именно кобылицы, дающие молоко. Дворец хана окружали тенистые деревья. За ними располагались восемьдесят сараев для содержания дойных кобылиц. Сараи соединялись множеством труб. Молоко по этим трубам сливалось в общий резервуар. Затем из молока делали кумыс, который по серебряным трубам поступал во дворец…

Неслышно вошел Фериборз. Кутлукай объявил волю Тохтамыша. А воля синеордынского правителя была такова: ехать к Мамаю, следить за каждым его шагом и доносить. Доносить и ждать… С гонцами поможет Акмола, он уже обо всем предупрежден.

- А вдруг Мамай умрет еще до битвы? - спросил Фериборз, ни к кому не обращаясь.

На выпуклом большом лбу Тохтамыша дрогнули морщины. Он открыл глаза, повернул к магу лицо, вдруг сделавшееся свирепым, и ответил:

- Мамай должен сразиться с московским князем. Кто будет побежден, тот и умрет… Иди!

Глава 9. ВЕЧЕВОЙ НАБАТ

Владимир Андреевич сидел у себя в гриднице, окна её как раз выходили на амбарную площадь, и смотрел на раскинувшиеся вокруг торги. Жаловал купцов великий князь Дмитрий Иванович, давал им вольности разные, не донимал поборами, уважая их нужное дело…

Серпуховской поднял руку к виску, потер его и оборотился к дружиннику Стырю, стоявшему у порога:

- Грамота при тебе?

- А как же иначе?! Зашил крепко, княже.

- Хорошо… А теперь иди, узнай, не уехали ли с торгов гости новгородские? Тебе с ними сподручнее ехать, а уж коли их нет - поедешь один…

- Да мне не привыкать одному-то…

Оказалось, что купцы новгородские - гости дорогие - еще здесь. И вскоре с Игнатием пред очи Серпуховского явились Иван Васильевич Усатый с сыном Микулой и молодой купец Дмитрий Клюков.

Заботясь о пополнении войска, Владимир Андреевич заранее условился с великим князем о том, чтобы привлечь к общему делу и Новгород. Был там с ратью одиннадцать лет назад[85], когда налаживал оборону от ливонских рыцарей не только Новгорода, но и Пскова, Серпуховской, знал норов вечевиков[86], думал, что будет нелегко их уговорить… Как бы получше обо всем сказать и склонить-таки господу новгородскую на свою сторону. Им ведь великий князь не указ. Привыкли собственным умом жить, вдалеке от ордынского ига…

Вглядываясь сейчас в бородатые, спокойные лица, Владимир Андреевич начал разговор издалека, с похвал, как когда-то, выступая с подмостков вече. Видел он тогда кроме суровых лиц еще и насмешливые: мол, отрок всего лишь, чего он может сказать… Но тогда князь Владимир нашел дельные, умные слова, и лица новгородцев постепенно изменялись. Вот и теперь скоро увидел в глазах купцов добрые огоньки.

А сказал Серпуховской следующее:

- Господа купцы новгородские! Крепки ваши вечевые устои, крепок Господин Великий Новгород, чту и приемлю вашу гордыню: «Кто против Великого Новгорода, тот против Бога!» Знаю, что так просто вас не подвигнуть к рати. Но не за себя мы с великим князем Дмитрием Ивановичем просим, а за православное христианство. Идет на Москву басурман Мамай. По пути оставляет сгоревшие головешки и трупы русских людей, кои лежат непогребенными, и очи им выклевывают хищные птицы. Просим - помогите… Мы не раз были сердиты на вас за набеги на ордынцев, после которых рвы мостились головами рязанцев, нижегородцев, суздальцев и московитов. Но прочь обиды в эти дни, перед лицом грозного и могучего ворога… Плывите, скачите до Новаграда, объявите эти слова архиепископу Евфимию, боярам и народу вашему на вече. Мы станем ждать. Не будет помощи, Бог вам судья!..

- Владимир, Андреевич, - молвил старший Иван Васильевич Усатый, - мы, купечество, за тебя и великого князя, за веру Христову хоть сейчас на ратное поле, но за всех новгородцев не ручаемся. Да поможет Святая София, умудрит головы людей в сей грозный час. Дай-то, Господи! А мы согласны.

- Да еще вот что, - Владимир Андреевич указал на Стыря. - Моему дружиннику мы с Дмитрием Ивановичем заготовили грамотку в том, что он является нашим посланником. Вы у себя в Новгороде почитайте его так, как если бы это был я…

Игнатий зарделся, а Усатый глянул на Стыря и усмехнулся: «Князь… Расступись народ - назём[87]плывет…»

Перед дальней дорогой Игнатий Стырь съездил к матери и взял с собой Андрейку Рублева, надеясь определить его, как велел Тютчев, в ученики к Феофану Греку.

Когда Серпуховской говорил купцам, чтобы скакали и плыли, он разумел под этими словами хорошо известный ему путь от Москвы до Новгорода. До Итиля из столицы Руси добирались на лошадях. Там на воде уже покачивались широкие ладьи, на них плыли до Тверца и Меты. А там уже и Новгород с куполами церквей святых Бориса и Глеба, Сорока мучеников, Покрова, Параскевы Пятницы, Ивана-на-Опоках, пятикупольным храмом свинцовой кровли Николы на Ярославовом дворе, где вечевой помост, и милый сердцу каждого новгородца собор Святой Софии.

Усатый с сыном и Дмитрий Клюков, присоединив к своему поезду еще нескольких незнатных купчишек, в сопровождении двадцати дружинников - здоровенных молодцев - тронулись в путь накануне первого Спаса.

На Мете первого августа и застал их этот праздник.

В этот день четыре века назад - без каких-то восьми лет - Владимир Святославович, князь киевский Красное Солнышко, окрестил русского человека, сделав его христианином. Далек Новгород от Киева. Когда в столице Киевской Руси уже молились в деревянных церквах, то на берегу Ильмень-озера и Волхова на капищах еще сжигали в честь языческих богов туши быков. Перун, стоящий на холме, радовался, но дошла очередь и до него. Свергнутый, он поплыл по Волхову к Большому мосту, осерчал и бросил на деревянный настил палицу, сказав: «Века вам ссориться, новгородцы, и расквашивать носы друг дружке…»

Так и повелось: один городской конец[88] восставал на другой - Плотницкий против Гончарного, Людин против Неревского, и шла потасовка. Драки, затеваемые на вече, обычно выкатывались через ворота Детинца и заканчивались под Большим мостом смыванием крови в волховской воде.

Празднество первого Спаса в русской церкви соединялось с воспоминаниями о крещении Руси, с выносом Креста для поклонения и крестными ходами с освящением воды. Этот праздник звался еще Спасом на воде, или Мокрым Спасом. Спасались от грехов…

Освящался и мед. Пчеловоды заламывали соты, чтоб пчела не таскала мед из чужих ульев в свои. В этот день пекли пироги с пшенной кашей и медом. Поспевала дикая малина, шла её обильная заготовка, сушились и цветки малины, настой из которых применялся как противоядие против укуса змей; отваром промывали воспаленные глаза.

А на гулянках парни просили нарядных девушек отгадать загадку: «Мертвым в землю упал, живым из земли встал, красну шапку заломил и людей усыпил». Что это?

Ну, конечно, мак!

Собирали и его. Существовало поверье: если зернами мака обсыпать избу, то все ведьмины козни окажутся напрасными…

В день крещения Руси начинался ранний сев озимой ржи. Стаскивали с печи ветхого старика - старого пахаря. Поддерживали его под руки, вели на поле: «Посей, дедушко, первую горсточку на твое стариковское счастье!»

…Иван Васильевич Усатый приказал сделать привал. До Нова-города оставалось пройти пятьдесят поприщ[89].

С ладей свели на берег по трапу лошадей, чтобы поразмялись и пощипали свежую траву. Двоим купцам и трем рындам выпал жребий сторожить; в густом буйном лесу может оказаться бурый хозяин, пест; волки, да и просто лесные тати, коих развелось всюду множество: беглые смерды, погорельцы бездомные - отчаянные головы, которым всякая работа в тягость. Чем в руках держать ручки сохи или плотницкий топор, лучше уж рукоять ножа или кистеня.

На плоскодонке нашлась сеть. Закинули её в Мету, выловили несколько лещей и щук. Сварили уху и прилегли отдохнуть.

Андрейка пристроился рядом со Стырем возле векового дуба, запрокинул за голову руки, всмотрелся в высокое пронзительное от синевы небо. Смотрел и мысленно восхищался: «Какая голубизна и плавность!..» Они появятся потом в его иконописных работах. Главное - плавность: будь то иконы «Спас в силах» и «Воскресение», написанные совместно с Даниилом Черным, или знаменитая «Троица» - символ мира, согласия и духовного единства.

Андрейка вспомнил несчастную Акку, которую любил рисовать, плавные изгибы её тела, голубые глаза. Матушку свою вспомнил и отца, Ивана Рублева, лучшего на московском подоле златых дел мастера.

Как-то поехали они всей семьей к родне на крестины в Коломну. По дороге напали на них ордынцы, отца убили, а мальца двенадцатилетнего и мать его забрали с собой в Сарай. На торгах мать купил иранский кизильбаши, а за Андрейку заплатил старенький епископ православной церкви в Сарае Иван, узнав, что малец состоял на Москве в учениках у иконописцев.

Потом приходилось бывать и во дворе великого хана, рисовать его, да все это могло печально кончиться.

Но судьба оказалась милостива: ведь могли же Андрейку вместе с Акку зашить в мешок, но лишь кинули в яму. Да и после, когда пробирались с Игнатием к Москве и за каждым кустом мерещились ордынцы, Бог отводил беду - сумели прискакать целыми и невредимыми…

Веки начали слипаться, и Андрейка, убаюканный равномерным шелестом речной волны о берег, заснул. А проснувшись, увидел прямо перед собой огромный крест, прислоненный к дубу.

- Пробудился… Вставай, сейчас будем менять нательные рубахи… - дотронулся до плеча Андрейки Стырь.

- Зачем?

- Сейчас увидишь. Я и сам, как ты, поначалу не понял, да Микула объяснил, когда они с Дмитрием Клюковым крест принесли из леса.

Привели лошадей, привязали к деревьям. Сытые животные закивали головами, отбиваясь от мух. Иван Васильевич встал подле креста и сказал:

- Что за праздник сегодня - знаете. Среди нас епископа нет, но осенить крестом воды Меты я сумею. Каждый пусть, поменявши рубаху, подойдет к кресту из березы, поцелует его и зайдет в реку. Лошадей пускайте поперед себя. И просите у Господа Бога и Сына Его Иисуса Христа, распятого на Кресте и принявшего муки за род человеческий, благословения…

После снова погрузились и поплыли далее. В ночь на палубу были назначены в дозор Игнатий Стырь и Дмитрий Клюков. С ними пошел и Андрейка. Заворожила его постепенно спускающаяся на Мету ночная темнота; вначале в прибрежных кустах появился сизый туман, затем он окутал деревья, купающие свои низко склоненные ветви в воде, закурчавился под высокими берегами, легко и плавно зазмеился по речной глади, которую порой разбивала рыба.

Клюков стал рассказывать, как их с Микулой лешак смущал, уводя все глубже в лес и не давая выбрать для креста подходящие деревья.

- Идем. По тропке идем, хорошей, утоптанной. А потом - бац! - болото перед глазами. Поворачиваем в сторону. Микула говорит: «Смотри налево, вон березка, как раз для креста». Подходим, тянусь я рукой ко стволу и… ни березки, ничего. Видим снова болото. А из трясины высунулась мохнатая лапа и манит: «Идите, мол, идите… Угощу вас камышовой кашей». Только скрылась, как вдруг закачались верхушки деревьев, хотя ветра никакого не было. Как отошли от болота, ветер утих, и деревья перестали качаться. Тогда мы перекрестились, сотворили молитву и очутились на поляне, окруженной молодыми березками.

- Может, и не водил вас лешак, а плутали вы сами в незнакомом лесу?.. - возразил Игнатий. - А мохнатая лапа просто померещилась. Всему чудному можно найти объяснение… - Стырь повернулся к Андрейке. - Перед тем как бросили тебя ордынцы в поруб, ко мне в День Святой Пасхи сверху свалилось крашеное яйцо, а перед этим - иконка Божьей Матери… Я тебе рассказывал об этом чуде. А оказалось, что это старичок Иван, епископ сарайский, послал ко мне своего слугу с яйцом, чтоб я разговелся, а в иконку положил грамотку, в которой сообщил, что мне помогут.

- Я ведаю о злоключениях и твоих, Игнатий, и мальца. Мне об этом Иван Васильевич говорил, а ему - князь Владимир Андреевич. Только не согласен я с тобой, что все объяснить можно. Чрез бесовские козни иногда с человеком такие выкрутасы случаются, не знаешь, что и делать. В такую беду попадает человек, что не приведи Господь!

Игнатий мысленно усмехнулся, вспомнив свое путешествие в рязанскую Мещеру.

- Расскажу-ка я вам, други мои, о том, как архиепископ Иоанн Новгородский путешествовал на бесе и что из этого вышло[90], - продолжил молодой купец. - Однажды святой творил молитвы в ложнице[91]. На скамье золотой сосуд стоял, из коего Иоанн умывался. И услыхал вдруг святой, что кто-то в сосуде плещется. Осенил его крестом, а из сосуда глас послышался: «О, горе мне лютое! Огонь меня жжет, освободи, праведник Божий!» - «Кто ты такой?» - вопросил Иоанн. «Бес я, залез в сосуд, чтоб тебя постращать. А ты заключил крестом меня в заточение, и нестерпимо мне… Выпусти!»

И сказал святой бесу: «За дерзость твою повелеваю: сей же ночью отнеси меня на себе из Великого Новгорода в Иерусалим-град, к церкви, где Гроб Господень, и потом назад, в келию мою, тогда выпущу».

Бес черным дымом вышел из сосуда и встал конем перед Иоанном. Сел на него праведник и скоро очутился в Иерусалиме, около церкви Воскресения. Иоанн возблагодарил в молитве Бога, прослезился, поклонился Гробу Господню и облобызал Его. Поклонился также и Животворящему Кресту, и всем святым иконам, и местам церковным. Снова сел на беса и оказался той же ночью в Великом Новгороде.

Но с того времени жители города стали видеть, как из кельи святого выходит на рассвете блудница. Доложили об этом посаднику. Тот однажды пришел к Иоанну якобы для благословения и обнаружил в ложнице бусы, обувь женскую и одежду. Посовещавшись на вече, люди решили: «Не подобает такому святителю, блуднику, быть на апостольском престоле… Идем и изгоним его!»

Когда пришли к келье Иоанна, то из неё выбежала нагая блудница. Люди закричали и бросились за ней. Но хоть и долго гнались, не поймали. И вывели святителя на Большой мост через Волхов и посадили на плот, чтоб уплыл подале от Новгорода. Только случилось чудо: поплыл плот не вниз по реке, а против течения, к монастырю Святого Георгия[92]…

Иоанн же молился о новгородцах, говоря: «Господи! Не вмени им это в грех, ибо не ведают, что творят!»

Дьявол же, видя это, посрамился. Это он обращался в блудницу, чтоб опозорить Иоанна за стыд свой, коий претерпел, возя на своем хребте святого в Иерусалим-град и обратно…

А Иоанн плыл на плоту против сильного течения, и некоей Божественной силой несло его благоговейно и торжественно. И, узрев такое чудо, люди упали на колени и простерли к святому руки свои, с мольбой восклицая: «Неправедно поступили мы - овцы осудили пастыря… Теперь-то видим, что бесовским наваждением все было. Возвратись, честный отче, на престол свой!»

Когда вернулся Иоанн, то горожане, снова посовещавшись, поставили каменный крест на берегу Волхова. Крест этот и поныне стоит во свидетельство пре-славного чуда и в назидание всем новгородцам, чтоб не дерзали сгоряча и необдуманно осуждать и изгонять. Ведь сказал Христос о святых своих: «Блаженны изгнанные правды ради, потому что им принадлежит Царство Небесное!» - закончил свой рассказ Дмитрий Клюков.

За разговорами и не заметили, как ночь прошла, и наступил рассвет, и снова по реке зазмеился туман.

- Дядя Митрий, а мы сей каменный крест увидим? - спросил Андрейка: захватил его рассказ о святом и бесе.

- Увидим. Непременно увидим, - ответил купец. - Мы по нему курс выверяем, когда из Ильмень-озера заходим в Волхов.

- Значит, не маленький он, крест-то.

- Вестимо.

Андрейка стал всматриваться в берега, которые заметно начали раздвигаться. Входили в устье Меты. Река в этом месте заканчивала свой бег и впадала в Ильмень-озеро.

Здесь, по преданию, вытащил легендарный Садко златоперых рыб, поставив в заклад свою голову против богатых лавок шестерых купцов новгородских. Так стал богатейшим из людей Новгорода и в память своей победы выстроил храм в честь святых Бориса и Глеба.

Эту легенду, ходившую и на Москве, любил повторять Андрейке отец, искусно делавший дорогие украшения из чужого золота, но сам не имевший его ни крупицы и мечтавший чудом разбогатеть. Да чудеса-то свершаются только в сказках…

Путь далее лежал в Волхов-реку, тут и увидели крест, на который направил нос ладьи кормчий. А когда проходили мимо огромного храма Ивана-на-Опоках, Иван Васильевич Усатый низко-низко ему поклонился. Видя удивление на лице Стыря - другим-то церквам и храмам купец не кланялся, лишь осенял себя крестным знамением, - Дмитрий Клюков пояснил:

- Отец Микулы состоит в братщине богатейших купцов, расположенной в этом храме. Чтобы вступить в неё, нужно заплатить пятьдесят гривн серебра. Мне, к примеру, это пока не по карману. Вез совета купцов Ивана-на-Опоках Новгород не заключает ни одного торгового договора. А это оборачивается для каждого члена братщины немалым доходом. В храме хранятся образцы: «локоть иванский» - для измерения сукна, «гривенка рублевая» - для взвешивания драгоценных металлов и весы для воска. Как поднакоплю поболе деньжат, обязательно вступлю в братщину. Давно хочу…

Когда учан прошел под Большим мостом и, развернувшись, причалил к берегу напротив Пискупли[93], взору Игнатия и Андрейки открылась во всем величии София Новгородская. «Где София, там и Новгород», - вспомнилось Стырю не раз слышанное.

Рядом грузно высилась Борисоглебская башня по имени храма Бориса и Глеба. А неподалеку вознеслась в небо церковь Николы Чудотворца в пять куполов, блекло-сине, даже тускловато отсвечивали они в лучах солнца.

«Богаты тут людишки, да жадноваты, - подумал дружинник. - Вишь, купола-то многих церквей свинцом крыты, а не позолочены, как у нас на Москве, аль во Владимире…»

- Вот что, друже, - обратился Усатый к Стырю. - Мой дом стоит отсюда недалече, на Пречистенском конце, так ты сегодня с мальцом у меня побудь, а завтра к архиепископу пойдем. Аль, может, сегодня сам к нему желаешь идти?..

«Хват купчина! Да и мы не лыком шиты… Мне, как послу Москвы, следовало бы сразу владыке представиться, но подождем гордыню показывать. Наслышаны про обычаи новгородские. И князь Серпуховской в дорогу напутствовал: «Знай, Игнатий, что новгородцы свято блюдут слова посадника Твердислава, сказанные им сто пятьдесят лет назад на вече: «А вы, братия, в посадниках и в князьях вольны». Помни, правят Новогородом триста золотых поясов - богатейшие бояре и купцы, да так ловко, что будто деется сие именем веча, верных людей».

- Навестим сперва ваш дом, Иван Васильевич. Небось, банька у вас знатная да и меды отменные.

- Это уж как водится, - расплылся в улыбке Усатый.

Еще с вечера Иван Васильевич разослал своих дворовых по домам знатных купцов и бояр с просьбой от великого московского князя. А наутро, собравшись, подобрев от даров, все вместе пошли к архиепископу и сказали:

- Отче наш, хан Мамай идет, чтобы разорить землю Русскую, веру Христову осквернить, церкви Божий разорить… Мы же, отче, слышали, что великий князь Дмитрий Иванович силой Божьей, высоким смирением ополчился против него и хочет за веру и землю свою умереть.

Владыка, сразу уразумев желание бояр, сделал вид, что не понял, зачем они пришли к нему.

- А по какой надобности вы ко мне-то пожаловали?

- Отче наш, пожаловали мы к тебе, чтоб ты благословил нас принять победный аль мученический венец вместе с сынами русскими московской земли.

- Вижу, что решено это вами в согласии, - владыка глянул на влиятельнейшего на вече боярина Фому Михайловича Красного, на среднем пальце которого поблескивал массивный золотой перстень с рубином. Этот взгляд перехватил Игнатий.

- Что ж, - продолжил архиепископ. - Благословляю на святое дело! Идите теперь, велите народу собираться. Спросите его: хочет ли бороться против поганых? И я там говорить буду.

- Спаси Господь, отче!

Бояре и купцы удалились, а Игнатий с Андрейкой подошли под руку новгородского владыки и получили благословение. Игнатий передал Евфимию пожелание здоровья, и многих лет жизни от Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича, которых архиепископ знал лично.

Владыка в свою очередь спросил о здоровье великого князя и его брата, сказав о последнем: «Зело красен муж!» - и с благодарностью от Софии и всех христолюбивых людей новгородских принял дары.

Тогда Игнатий и передал просьбу свою и Захарии Тютчева об устройстве в ученики к иконописцу Феофану Греку мальца Андрейки. Рассказал архиепископу о невеселой жизни сироты в плену, а чтобы показать успехи его в рисовании, упомянул о том, что рисовал малец самого хана Мамая, и тому нравилось. Но тут понял Игнатий - маху дал, ибо владыка стукнул посохом об пол и воскликнул:

- Грешен малец, грешен!..

- Владыко, святой отче, помилуй! Несмышленыш… - взмолился Стырь. - Сейчас он чуть подрос, а тогда молод да глуп был.

То ли пожалел владыка сироту, то ли дарами доволен был, но произнес:

- Ладно… После веча служка отведет мальца в церковь Флора и Лавра[94]. Там Феофан купольный барабан кончает расписывать.

- Благодарю тебя, отче.

- Передай и мою благодарность великому князю Дмитрию и Владимиру Андреевичу.

Облобызав протянутую им руку архиепископа, Игнатий и Андрейка поспешили на Ярославов двор, где гудел вечевой набат и куда уже стекался народ.

За свою короткую жизнь Андрейка многое повидал, но тут ему открылось чудо, дотоле невиданное: новгородское вече. И взрослый Стырь был поражен этим зрелищем. И всяк, сподобившийся видеть сие. Не скрывал своего восхищения и летописец, оставивший такие строки:

«Подходит к помосту люд, у многих в ухе серьга. Тут и скурры (скоморохи). Неугодны они христианской церкви, а народ за них. Иной, привязав вервь ко Кресту купольному, а другой конец отнесет далече к земным людям и с церкви той сбегает вниз, единою рукою за конец верви той держась, а в другой руке держаще меч наг…

А иный летает с храма или с высоких палат, полотняные крилы имея, а ин, обвився мокрым полотном, борется с лютым зверем леопардом; а ин нагим идет во огнь…»

Над всем царил вечевой помост. Сбирающимся на него боярам была хорошо видна кремлевская стена под шатровой крышей и многоголовое колыханье смердов в матерчатых закругленных шапках. Сверху архимандрит Юрьевского монастыря - он непременный член боярского совета - взирал на скуфейки своих монахов. А вот и мастеровые подошли с разных концов Новгорода, с заранее припасенными осиновыми дрынами под кафтанами. Каждый человек на вече блюдет нравы и образует голос той улицы, где живет, и хозяина, к кому принадлежит. Много и свободных граждан: те стоят особой кучкой.

А набат гудит, гудит!

Но вот звонарь на колокольне Святой Софии оборвал звон.

Владыка начал речь:

- Мужи великого Новогорода, от мала до велика! Услышите, сыны человеческие, мои слова о том, какое гонение пришло на веру Христову! Поганый Мамай идет на Русскую землю и великого князя московского, Дмитрия Ивановича, хочет веру Христову осквернить, и святые церкви разорить, и род христианский искоренить. Князь же великий Дмитрий Иванович помощью Бога вооружился против поганого Мамая, думает ревностно за Христову веру пострадать. Прошу вас, сынов своих, с ним подвигнитесь ради веры Христовой и получите вечную жизнь…

- За ради веры Христовой можно! - первым крикнул невзрачный смерд в кафтанишке выше колен.

- Замолчи, крючок согбенный! Хлеб убирать на-доть. Детишки опять же, - оборвал смерда сосед.

- Тиш-ш-ша! Тиш-ш-ша! - крикнули с помоста. Дали слово Фоме Михайловичу Красному.

- За ради веры Христовой пострадать можно, как смерд сказал, но и другой прав - хлеб убирать надо. А рази, когда на нас нападали ливонцы, Москва нам помогала?! Почему же мы должны ей помогать?! - выкрикнул он.

Народ заколыхался, а у Игнатия язык отнялся, лишь подумал: «Вот, оборотень, а обещал…»

Но Красной любил поиграть на живых струнах сердец людских.

- Но вспомните, люди добрые, как за помощью нам одиннадцать лет назад пришел со своей ратью князь Серпуховской. Вначале мы его остерегались, а затем сей муж, да его тогда и мужем нельзя было назвать, отрок был еще, так себя показал, что мы да псковитяне полюбили его. Помирил он нас со Псковом, и с его помощью мы свои рубежи от немецких рыцарей укрепили. Сейчас время иное, решается быть русской земле вообще иль не быть. Слышал я, Мамай похваляется: «Завоюю Москву, сяду в ней царем и всю Русь закабалю!» Други мои, мужи новгородские, рази допустим такое?! - повернул речь в другое русло боярин.

- Не допустим! - загудела толпа…

«По благословению владыки Евфимия её покончаша посадники ноугородцкие, и тысяцкие ноугородцкие, и бояре, и житьи люди, и купцы, и смерды - все пять концов, весь Государь Великий Новгород, на вече, на Ярославовом дворе порешили послать воев ноугороцких в помощь князю московскому Димитрию Иоанновичу и брату его Владимиру Андреевичу Серпуховскому…»

- А теперь дай нам, отче, два дня, чтоб собраться и избрать из бояр своих воевод - крепких и мудрых… - заключил Красной.

«Хитер!» - не переставал удивляться Стырь.

Вдруг кто-то дернул Андрейку за рукав. Он повернулся и увидел паренька, может, года на два постарше, в чистой одежке и мягких поршнях.

- Ты чего?

- Скоро вечу конец. Вишь, все расходятся. Поведу тебя к Греку. Владыка велел.

- А как звать-то тебя?

- Епифанием кличут…

На другой день боярский совет определил шесть воевод: первого - посадника Ивана Васильевича Волосатого; второго - сына его Андрея; третьего - Фому Михайловича Красного; четвертого - Дмитрия Даниловича Завережского; пятого - Михаила Пана-Львовича; шестого - Юрия Хромого-Захаринича. И с ними войска сорок тысяч. Наказали: «Поутру, когда услышите колокол вечевой, будьте все готовы на дворище у Святителя Николы».

Архиепископ Евфимий поутру рано повелел после заутрени воду святить с мощей святых. Настал первый час дня, и, когда сошлось воинство, владыка указал попам и дьяконам окропить всех святой водой. Сам же святитель, взойдя на помост, возгласил:

- Послушайте меня, чада мои. Ныне хотите вы идти путем спасения. Не отвратите лица своего ни один час от поганых, не покажите спин своих, от них бегая. Все единою смертью вместе умрите.

Вот как далее повествует летописец: «И они все сели на коней и наполнились духа ратного и начали, словно златоперые орлы, по воздуху парящие, ищущие восточной светлости, быстро идти. И говорили: «Дай же нам, Господи, побыстрее увидеть любезного великого князя!..»

Ехали лесом. Стырь поднял голову. Деревья задирали свои мохнатые шапки к далеким небесам, где обитали чистые души праведников: одни прекратили жизнь смертью, другие в сражениях за веру Христову и землю родную.

Игнатий осенил себя крестным знамением и задумался: что-то ждет впереди…

Глава 10. А ЗЕМЛЯ И ЛЮБОВЬ ВЕЧНЫ!

Князь серпуховской, как только послал за ратью Игнатия Стыря в Новгород, решил и себе заняться снаряжением полка. И стал Владимир Андреевич готовиться к отъезду в Серпухов.

Давненько не бывал он в своей вотчине, но часто вспоминал занарские дали, яркие купола церквей Волоцкого монастыря: там отдыхала душа. Не то что в Москве, в которой дела одолевали.

Семью туда брать не хотел, последнее время досаждала жена. Доглядывать за детьми и за ней здесь попросил Андрея Ольгердовича - как-никак брат он Елене Прекрасной, а детям - родной дядя.

Тот согласился сразу, всегда с готовностью откликался на просьбы шурина.

Перед отъездом встретился князь Серпуховской с Боброком. Стоял солнечный день, настроение у Владимира Андреевича было приподнятым - радовался ратным, хорошо вооруженным людям, которых собралось множество на Москве.

- Дмитрий Михайлович, еду в Серпухов, рать собирать. В Коломне аль у Лопасни соединимся.

- Ну что ж, в добрый путь. Только чтоб не пришлось тебе в другой раз свою рать не токмо против татар готовить.

- Это как же?! - удивился Серпуховской. - Против Литвы, что ли?..

- Ну это - так, к слову. Ладно, поезжай. Да к брату зайди.

Сразу почувствовал Владимир в отношении к себе со стороны Дмитрия Ивановича холодок, чего ранее не бывало! Отчего-то вспомнились слова Боброка.

«Что за другой раз?! Может, что знает Андрей? Если знает, то расскажет мне».

- Владимир, я не хотел тебе говорить. Сестрицу я уже отчитал. Знаешь, что учудила, в государевой церкви во время заутрени ухитрилась оказаться впереди великой княгини и так, впереди, отстояла всю службу. Об этом тут же доложили Дмитрию Ивановичу, он и поведал об этом Боброку. Может, это имел в виду Волынский?.. Думаю, что его сильно раздражает твоя слава полководца. Волынский тоже воевода отменный.

- Андрей, что мне делать с глупой Еленой? Ты прости, что я так про твою сестру.

- Батогом поучи. Разрешаю.

- Нет, нельзя. Она ведь княгиня и считает себя не менее великой, чем Евдокия Дмитриевна. Лучше в очередной раз смолчать, не поднимать шуму. Кому-то это ведь на руку. Может, кто её подзуживает на это? Последи.

- Послежу.

- Нужно ехать в Серпухов. Там отвлекусь от всего. Хотя бы на время.

- Поезжай. А с Аленой я поговорю еще раз.

- Не называй её так. Елена - и только…

Аленой Владимир Андреевич потом называл другую женщину, после того как увидел её в серебряных доспехах…

Еще теснее стало на Москве от ратного люда. И хоть уши затыкай от женского плача да крика и глаза закрывай, чтобы не видеть слез матерей, жен, сестер и малолетних деток. Старики - те, наоборот, подбадривали:

- Ничего, ребятушки. В ратную бытность свою мы - ого-го! - славно сражались. Не опозорьтесь, заверните салазки Мамайке, шакалу степному.

Князь Дмитрий Иванович оторвал от груди жену Евдокию, вытер ладонью с её щек слезы и сказал ласково:

- Ну, будет, а то ты мне всю кольчугу промочишь, заржавеют кольца, потом не сниму…

- Митя, родной!

Наконец-то совладала с собой, подвела восьмилетнего Василия и шестилетнего Юрия.

- Поцелуемся, - Дмитрий Иванович обнял по очереди сыновей. - Ты береги их.

И произнес на прощание:

- Бог нам заступник!

…Конь быстро довез своего хозяина с Архангельской площади к Фроловским воротам, где ожидал полк численностью в пятьдесят тысяч верховых.

Дмитрию Ивановичу бросились в глаза - и по одежде, и по степенным манерам, и по подстриженным бородам - десять сурожских купцов, назначенных им в войско «поведания ради», чтоб донесли - как истинные путешественники - до дальних краев и стран вести о великой битве с Ордой.

Великокняжеский полк, облаченный в доспехи, блистающие на солнце, смотрел, как приближается в алом плаще, с темной окладистой бородой красавец всадник, с большими умными глазами, в полном расцвете своих сил - великий князь. Дмитрий Иванович отметил горделивую осанку ратников, великолепное снаряжение - кольчатые железные брони и стальные панцири, шлемы с остроконечными шишаками, окрашенные в красный цвет щиты и колчаны со стрелами, тугие луки, кривые булатные сабли и прямые мечи. Над рядами конных воинов развевались стяги на высоких древках, а поднятые кверху острия копий имели подобие целого леса.

Дмитрий остановил коня и громко сказал:

- Братья мои, не пощадим живота своего за веру христианскую, за землю Русскую!

- Готовы сложить свои головы за веру Христову и за тебя, Государь, великий князь! - дружно ответили из рядов.

Из Кремля выходили через трое ворот: Фроловские, Никольские и Константиново-Еленинские. И на Дон пошли тремя дорогами, так как не могли идти вместе - тесно войску было.

Иван и Федор Белозерские, широкоплечие, плотные, повели свои полки Болвановской дорогой, Дмитриеве войско пошло на Котлы, а Владимир Серпуховской со своими ратями стал переправляться через Лопасню. Среди них находились и новгородцы, коих привел дружинник Игнатий Стырь.

Пятнадцатого августа все рати достигли Коломны и соединились.

На другой день поутру на Девичьем поле Дмитрий Иванович перед войсками произнес речь. Потом ратники расположились со своими обозами на обед. У всех в ушах еще звенели слова великого князя.

- Братья мои. Предки наши заповедали нам хранить землю Русскую и веру православную. Кто постраждет за них, во веки будет славен. И я вместе с вами хочу крепко пострадать и, если надо, смерть принять… Поспешим же, братья, против безбожной Орды, если придется нам смерть принять, то помнить будем, что все мы смертны, а земля наша вечна. Крепитесь и мужайтесь, и пусть старый в бою помолодеет, а молодой добудет честь.

Дмитрий Иванович напомнил об обидах, которые на протяжении полутора веков наносила русским людям Орда, и о пролитой крови, о слезах жен, матерей, о детских испуганных глазах напомнил. Каждый воин, стоя под знаменами и стягами, кои колыхал ветер, думал, что настал день и пришел час, когда мыслить о себе нельзя, а о всей русской земле надобно, и доля сегодня у всех одна.

С этими мыслями Игнатий Стырь спустился к реке, лег на крутом окском берегу, запрокинув голову на руки, и устремил взгляд в голубое небо с редкими облаками.

«Неужели это небо останется и тогда, когда меня не будет?!» - с горечью думал Игнатий, следя за облаком, которое быстро меняло свои очертания.

Вот оно из надувшегося надменного человеческого лица стало походить на ослиные уши, и Стырю вдруг вспомнился Мамай и ханский поруб с крысами.

«Прав Дмитрий Иванович - все мы смертны, а земля вечна. Вечна и наша любовь к ней, как и к женщине. Потому и род людской вечен, и, чтобы детский смех и материнская радость не иссякли на нашей земле, мы и сразимся с погаными. Если надо, то и погибнем во имя победы!»

На реке послышались голоса. Игнатий сел и не поверил своим глазам: на противоположном берегу Оки стояли, вытянувшись в длинную линию, вооруженные пиками пешие ратники. По берегу сновали верховые, что-то крича и бранясь.

«Экое наваждение! Как из-под земли выросли, не ордынцы ли?» - пронеслось в голове у Стыря.

Но тут отчетливо донеслись слова:

- Лодку к берегу! Куда правишь, чурка с глазами?! К берегу, говорю!

«Свои… Но какого князя?.. Неужели рязанцы?!»

Постепенно около Стыря собралось десятка два человек, все они с любопытством наблюдали за тем берегом.

Наконец в лодку прыгнул воин среднего роста, стройный, в серебряных латах, отливающих на солнце зеркальным блеском, и в таком же шлеме.

- Видать, какой-то княжич.

- Знамо дело, ишь, как блестит весь.

- Чего-то надобно им от нас…

На лодке гребли двое, воин сидел на корме, вцепившись обеими руками в борта. Вот лодка ткнулась в песок, Один из гребцов спрыгнул прямо в воду, подтянул за нос и помог воину сойти на берег.

Стырь, оглянувшись на собравшихся, словно приглашая их в свидетели, пошел вниз и через несколько секунд уже стоял перед молодым воином.

- Игнатий! - вырвалось у того. - Никак, жив!

- Крестная сила! - не менее изумленно воскликнул Стырь. - Алена!

- Она! - звонко и мелодично засмеялся «воин».

- В латах, шлеме, вот чудеса! - удивлялся Игнатий. - Какими судьбами?

Не отвечая на вопрос, Алена сняла шлем. Волосы густо сыпанули на плечи. Кто-то на берегу громко сказал:

- Робяты, баба!..

- Привет тебе, Игнатий, от Карпа Олексина. От него я. Проводи меня к великому князю. У меня к нему дело.

Великого московского князя отыскали на подворье у коломенского епископа Герасима. Дмитрий Иванович вместе с Боброком и Владимиром Андреевичем допрашивали плененного мурзу. Тот показал, что Мамай не спешит идти: ждет, когда соберется с силами Ягайло и когда придет Олег Рязанский.

- Не придет Олег, великий княже! - невольно вырвалось у Алены, которую привел сюда на подворье к епископу Игнатий Стырь.

- Кто такая?! - грозно спросил Дмитрий Иванович у Стыря.

- Та самая Алена, великий княже, которая ходила по мещерским озерам, словно Богородица. Помнишь, Владимир Андреевич, я сказывал…

Все с интересом уставились на женщину. Та, справившись со смущением, заговорила:

- Кланяются тебе, великий князь, Даниил Пронский и старшины с Придонья. Они снова, как два года назад, привели своих ратников на помощь тебе. Ждут твоих приказаний. А Олег Иванович со своим двором находится в Мещерских лесах, держит под надзором вашего гонца Олексина, никуда не отпускает. Вот и велел мне Карп одеться ратником, найти в Коломне князей и передать, что Олег Рязанский Мамаю помогать не будет, но и из Рязани с войском не выступит. Карп подслушал разговор Олега с его доверенным лицом во всех тайных делах Епифаном Кореевым. Они-то как раз и говорили об этом. Дмитрий Иванович, улыбнувшись, спросил:

- Почему же, красавица, доверился тебе Олексин?

- Я люблю его, и он меня тоже! - твердо заявила Алена, вызывающе тряхнув волосами.

Все разом засмеялись, даже епископ Герасим что-то довольно бормотнул.

- Спасибо, Алена! Вести твои хороши, но только я разумею: Олег Иванович из Рязани со своим войском тронется обязательно! - уверенно сказал великий князь.

В воздухе повисло недоумение: все вопросительно смотрели на московского князя. Дмитрий Иванович тем не менее не посчитал нужным ничего пояснять, а велел дружиннику:

- Ты, Игнатий, немедля отправляйся на тот берег и объяви Даниилу и старшинам от моего имени благодарность. Пусть ждут. Когда мы переправимся всеми силами, тогда и объединимся. А ты, Алена, уж коли тебе нельзя теперь возвращаться ко двору Олегову, оставайся с нами, будешь за больными ухаживать. В обозе несколько женщин есть, вот и присоединись к ним.

Игнатий, направляясь к реке, размышлял: «Откуда у великого князя такая уверенность, что Олег Иванович с войском покинет пределы Рязани?.. Карп же передает другое, а он зря болтать не будет! Тут у князей, кажется, дело свое. Вон какая усмешечка была на губах Боброка Волынского. И мой князь был грустен отчего-то…»

Владимир Андреевич чувствовал, как обошли его, пока он управлялся в своей вотчине с ратными людьми. По разработанному не им, главным стратегом, а Боброком Волынским, плану Олег Иванович должен выехать с отрядом навстречу Мамаю, но в пути всячески мешать Ягайле соединиться с золотоордынским ханом.

А узнав, что красавица рязаночка любит простого ратника, князь тоже испытал досаду: «Надо же, какого-то безродного ратника. Вот бы мне такую Алену вместо моей сушеной селедки. Даже не селедки, а осы - злой, надоедливой. Прямо греческая богиня, эта рязаночка! Грудь высокая, талия тонкая, бедра крутые, глаза синющие. А как держится… Мы еще посмотрим, кого ты, Алена, будешь любить, князя аль простого ратника?..» - вот какие греховные мысли роились в голове Серпуховского. Он велел найти Стыря, который уже вернулся с того берега.

- Найди эту рязаночку и переведи её в мой обоз. Да гляди в оба, чтобы и волосок с её головы не упал…

«Вот дела… С чего бы это?..» - но додумывать свою мысль Игнатий не стал: сработала привычка: воля князя - закон!

Ягайло же тем временем собрал много литовцев, ятвяг и жмуди. Пришел к Одоеву и там услышал от поверенного посла Бартяша, что Олег Иванович наконец-то с войском выступил на помощь Мамаю. Только как-то странно путь выбрал, будто от того же Мамая прикрывает тылы Дмитрия Ивановича, который двигается от Коломны к верховью Дона.

- Да, странно. Но никогда Рязань Литву не учила. И ныне мы поступим по-своему! Пусть Олег идет, а мы будем здесь пока… - заявил своим князьям Ягайло Литовский.

Дмитрий Иловайский в «Истории Рязанского княжества» считает, что именно Олег Иванович с помощью хитроумных переговоров с «союзниками» сорвал их встречу на Оке, назначенную на первое сентября.

К выводу, что между Олегом и Дмитрием существовал какой-то сговор, приходит и другой историк Михаил Коялович. Он пишет, что между ними «установлено было безмолвное соглашение не мешать друг другу».

Тогда понятна уверенность Дмитрия Ивановича в том, что князь Олег не будет сидеть в Мещерских лесах и болотах, а с войском выступит из Рязани. Но не на помощь Мамаю, а на пользу ему, великому московскому князю.

Недавно умерший историк Лев Гумилев пишет более конкретно: «Никак не уменьшая героизма русских на Куликовом поле, заметим, что немаловажным для победы оказалось отсутствие в битве восьмидесятитысячного литовского войска. Ягайло опоздал к битве всего на один дневной переход. И это было не случайно. Оказывается, Олег Рязанский, которого обвиняли в измене и предательстве, с пятитысячным отрядом сумел, искусно маневрируя, задержать литовцев. Когда же литовцы отогнали Олега, битва уже закончилась».

Олег рязанский шел на соединение с черным темником, выполняя договор, но войско рязанского князя всякий раз оказывалось между ратями московской и ордынской, служа как бы щитом от неожиданного удара в спину Дмитрию Ивановичу со стороны и татар, и Ягайлы. Чтобы нанести такой удар, надо было или незаметно обойти рязанцев, или же пробить их ряды, а это невозможно было, ибо вся троица числилась в «союзниках»…

Эта задумка принадлежала Боброку Волынскому, ему деятельно помогал князь Дмитрий. Свой план они никому, кроме князя Владимира Андреевича, не раскрывали, дабы не произошло, как говорят сейчас, утечки информации. Также и Олег Иванович в сию тайну посвятил только одного боярина - воеводу Епифана Кореева.

На чем зиждутся такие догадки?.. Вот некоторые строки из мирового соглашения, составленного пять лет назад до описываемых событий, после осады Твери. Оно гласило, что если кто-то нарушит хотя бы один из многих разделов договора или возникнет спор между Москвой и Тверью о земле и людях, а московские и тверские бояре, съехавшись на порубежье, сами не сговорятся, то третейским судьей будет у них князь рязанский Олег Иванович. Сам он в походе на Тверь не участвовал, сохраняя нейтралитет, но именно его назначить третейским судьей настаивали Боброк и Дмитрий Иванович.

Почему? Хотели тем самым привлечь Олега к общерусскому делу? Но может быть, они готовили его для иной роли. Роли тайного союзника Москвы.

Понятен становится строгий приказ Дмитрия Ивановича, когда его войско, переправившись за Коломной через Оку, вступило в пределы княжества Олега, направляясь к Куликову полю: «Не трогать ни единого волоса на голове рязан и не топтать ни одного колоска на их полях…»

Глава 11. ПРИЗРАК БЕЛОЙ ЛОШАДИ

Боярин Семен Мелик слыл на Москве искусником кулачных поединков - валил ударом наотмашь самого дюжего молодца. Это называлось «перелобанить на ушат», то есть так противнику в лоб врезать, что ведра холодной воды мало будет, чтобы привести того в чувство, - непременно целый ушат надо.

Биться с Семеном - проиграть наверняка, но вызывались многие; в кулачных боях упражнялся в основном черный люд, а всякому из низов лестно сразиться с человеком боярского рода. Но род свой боярский Семен не подводил, победителем выходил всегда!

С неуважением, а порой и явным презрением относились вятшие[95] люди к забаве Мелика. Сам Дмитрий Иванович с неодобрением смотрел на кулачные поединки своего бывшего начальника дальней сторожи - умельца брать «языков» из Орды. Знатные люди говорили великому князю:

- Куражится болярин. Силушку девать некуда. Ну так расходовал бы её с почетом, а то со всякой рванью. Хари кровянит!

Передали Семену подобный укор одного именитого толстомордого. Ведь и имени не назвали, да доискался Мелик и морду вятшего сделал в два раза шире.

Дмитрий Иванович тогда пригрозил:

- Случится еще такое, Семен, пеняй на себя… В сторожу Рясско-Ранову к Андрею Попову, благо друг он тебе, отошлю. Простым засечником.

Теперь Мелик другую забаву нашел - валить быков на убой своим кулачищем, словно кувалдой.

Хороший напарник Семен на охоте, с ним медведя поднимать из берлоги - одно удовольствие: весело, небоязно, красиво. А из лука стрелять или мечом рубить - равного ему трудно сыскать. Разве что двоюродный брат великого князя Владимир Серпуховской или Андрей Полоцкий? Хоть и князья, а все же знались с Меликом и любили его.

Зато в питии вина или меда крепкого тягаться с Семеном и они не могли: пробовали, да не вышло. В подвале двухэтажного каменного дома на Балчуге стояли у Мелика беременные вином бочки, но не как у всех бояр, на тридцать ведер или полубеременные - на пятнадцать, а, как в монастырях, на всю братию, располагался целый деревянный лагун в две сажени в длину и сажень в ширину. С места он не сдвигался, а питие добывали через особое отверстие, проделанное в своде погреба, и разливали в оловянники или мерники, а потом по сосудам, и в них подавали во время товарищеских попоек к столу. Славилось вино меликовское, особенно хорош был разный мед: вишневый, смородиновый, можжевеловый, белый, белый паточный, малиновый, черемуховый, старый, вешний, мед с гвоздикой, княжий и боярский. Делали мед слуги по рецепту хозяина, усмехаясь:

- Знамо дело, навострился наш болярин энтому самому, когда на стороже служил. А чего?! В лесу-то глухом. Пей, не хочу!

- Балабоны, - возражали иные. - Попробуй попей на стороже. Башку враз великий князь открутит. Дмитрий Иванович может, не гляди, что с виду обходительный. Да и как иначе с князьками да болярами, они вон все, как козлы, строптивые.

- Наш болярин не таков - душа нараспашку: пьет, поет, дерется. А душа светлая! Хоть в роду у него татары есть и по-татарски хорошо знает, а свой - русский. Христов, одним словом!

На попойках у Мелика поднимали полные кубки перво-наперво за здоровье государя Дмитрия Ивановича, за государыню Евдокию, за княжичей и княжну Софью, за митрополита. Потом по отдельности за именитых лиц, приближенных к великому князю, за русское победоносное оружие и, наконец, за каждого из присутствующих. А их - ой как много! Не опорожнить кубок вина за всех поименно - значит оскорбить прежде всего хозяина и проявить неуважение к дому, не желать добра ему, а также тому, за чье здоровье отказывались пить. Мелик начинал первый и неотступною просьбою заставлял выпивать до капли. Постепенно чередой падали под стол гости, когда Семен оставался один стоять на ногах, то выходил во двор и на весь Балчуг орал русские и татарские песни.

Но, живя с открытой душой, отличался бывший начальник сторожи и своей сметливостью. Если нужно, многих хитрецов обводил вокруг пальца. Такого удальца Владимир Андреевич и отправил в тыл Мамаевой Орды во главе особой конной разведки с десятскими Афанасием Крениным и Петром Горским. В отряде насчитывалось двадцать три бойца. На рассвете переправившись через Оку, они сели на гривастых коней, и грязно-серый густой туман, осевший в травах и стоявший в приречных кустах и деревьях, поглотил их. Только слышно было, как чавкает под копытами лошадей набухшая за ночь от росы земля.

Афанасий Кренин - голубоглазый, с мягкой бородой молодец, приветливый, белокурый. Лишь резко очерченные ноздри прямого носа, жесткие морщины вокруг рта да косая сажень в плечах говорили о том, что десятский - прирожденный боец. Когда сходился с врагом на поле брани, сердце его не знало жалости.

Выскочив на пригорок, он попридержал коня, поджидая второго десяцкого, Петра Горского: темноватого лицом и волосами, с карими глазами, без бороды. Говорил он мало, но дело знал хорошо.

- Слышь, - обратился к нему Афанасий, - давай разделимся, а то скопом не годится. На Воже встретимся, в том месте, где побили Бегича.

Доложили Мелику, тот дал добро, оставшись с десятком Петра: Кренину наказал - с разведкой противника в бой не встревать, а если появятся основные силы Орды, следить за ними не спуская глаз.

Теперь поскакали порознь, круто забирая по берегу реки вправо: все здесь было хорошо знакомо еще со времени битвы на Воже. Потом поворотили в сторону Пронска, откуда недавно привел свою рать Даниил, тоже соратник в битве на Воже, его московиты особо уважали за ум, храбрость и преданность.

В деревни и села старались без нужды не заезжать, разве что хлебом разжиться и узнать, не заглядывали ли конные разъезды ордынцев? Пока незваные гости, слава Богу, не отмечались. Поэтому по ночам, не хоронясь, разжигали костры, но стражу выставляли.

Афанасий своих бойцов привел на Вожу в середине дня, когда погода, дотоле благоприятствовавшая, вдруг переменилась - пошел по-осеннему холодный дождь, хотя до конца лета оставалось еще две недели.

Разведчики - народ ушлый; стреножив лошадей и пустив их пастись, тотчас закопались в сенные стожки, неубранные с приречного луга. «Зачем? - небось, рассуждал рязанский смерд. - Все одно ордынец придет и заберет с сеновала или пожгёт».

Лето все же взяло свое. Вскоре выглянуло из-за туч солнце. Сидя в стожках, разведчики неожиданно услышали пение. Оно доносилось со стороны соседнего поля.

Кренин толкнул в бок своего бойца Никиту Чирикова:

- Глянь, поселянки пришли последний сноп наряжать. Та, видишь, свой кокошник на него примеряет?.. Мать честная, поцеловал бы да приголубил! Хороша, право хороша-а! И без косы. В самый раз, по мне. А если еще и вдовушка, то вообще - во! - и Афанасий, выпрастываясь потихоньку из стожка, поднял кверху большой палец.

Никита ухмыльнулся, зная лихой по части замужних женщин характер своего десяцкого, сам не единожды выручал его в потасовках, устраиваемых ревнивыми мужьями.

- Да ведь сёдни праздник на селе.

- Кому праздник, кому будни.

- Да. А жаль! Погуляли б!

Тем временем поселянки обвязали свои серпы последней соломой, стали катать их по жнитве и приговаривать:

- Жнивка, жнивка! Отдай мою силку на пест, на колотило да на молотило и на криво веретено.

Потом подняли именинный сноп и понесли. Та, что наряжала его в кокошник, подала звонкий переливчатый голос:

Другие женские голоса поддержали, песня, приобретя силу и добрый размах, разметалась над полем:

- Эй, брат, - хохотнул Афанасий, знакомый со словами песни, - не ты ль счас орешки понесешь?

Женщины со снопом удалились в сторону села, спрятавшегося за небольшим лесом. Разведчики вылезли из стожков, поймали коней, стали седлать. Как вдруг из леса выскочили на мохнатых, низкорослых лошадях десятка полтора всадников и кинулись наперерез шествию.

Почуяв опасность, девицы и бабы бросили сноп и с воплями разбежались. Один ордынец, по оружию и белой масти коня, видно, не простой воин, сразу бросился за молодицей, приглянувшейся Афанасию Кренину. Ордынец нагнал её, наклонившись, захватил еще по-девичьи гибкую талию обнаженной до плеча мускулистой рукой и перекинул женщину через седло. Другие тоже похватали пленниц. Несмотря на повеление Семена Мелика не вступать ни с кем в бой, Кренин не выдержал и приказал напасть на насильников. Те от неожиданности растерялись, увидев вооруженных русских вершников[96].

У двух ордынцев полетели на землю отрубленные мечами головы, троих достали стрелы, остальные, побросав женщин, кинулись наутек. Знатный ордынец не захотел расставаться с добычей и погнал своего белого жеребца к лесу. Кренин не отставал.

Видя, что уйти не удастся, ордынец избавился от лишнего груза, скинув с седла пленницу. Та, ударившись о землю, безжизненно застыла. Кренин в этот момент дотянулся кистенем до своего противника и легонько тюкнул его по голове; чтобы оглушить, а не убить.

Афанасий натянул поводья, конь, приученный в разведке к самым неожиданным решениям хозяина, встал как вкопанный. Кренин соскочил, подбежал к ордынцу и, убедившись, что тот жив, быстро связал ему руки. Затем приблизился к молодице. Она лежала без сознания: несмотря на пережитый страх и бешеную скачку, лицо её было удивительно спокойным и прекрасным. Афанасий наклонился и поцеловал её. Женщина открыла глаза, глубоко вздохнула и, увидев перед собою красивого белокурого русича, все поняла и улыбнулась.

- Кто ты? - спросила она, пытаясь подняться.

- Полежи пока. Свой. Не ушиблась?

- Вижу, что свой. А зачем целовал?

- Баская[97] больно. Не утерпел. Муж где? Она все-таки поднялась, села, оправилась.

- На покосах порешили. Мужики наши, остолопы, не поделили делянки, разодрались: косой башку ему и оттяпали. Да не люб он мне был. Сиротой жила, а он из зажиточных, вот и пошла за него.

- А дети есть?

- Была дочка… Трех лет. Черная баба[98] забрала. Аккурат перед Новым годом. Начала гостить в Скопине, потом в Пронске и к нам заглянула. Полсела, почитай, вымерло.

- А звать-то тебя?

- Аннушкой кличут.

- А меня Афанасием. Погодь, Аннушка, гололобый, кажись, очухался. - Кренин подошел к ордынцу, помог ему встать на ноги, заговорил по-татарски. Тот ничего не отвечал и лишь зло крутил головой.

- Ничего, приедут Мелик и Горский, мы тебя говорить заставим! Аннушка, - обратился Кренин к молодице. - Поймай его коня. А ну, пошли, - подтолкнув в спину ордынца, произнес Афанасий.

Он сдал пленного Никите, проводил Аннушку до леса и пожалел, что занят службой, а то провели бы времечко весело. Пошутил, посмеялся, а потом и на самом деле взгрустнулось, уж очень ладная молодица встретилась. Аннушке тоже не по себе сделалось: хорош удалец. Понимали оба, что вряд ли когда-нибудь встретятся. Скоро такое начнется! Не до ласк и любви, лишь бы уцелеть…

Наступил глубокий вечер. Мелика и Горского с его десятком еще не было. Афанасий попробовал еще раз поговорить с ордынцем, но тот продолжал молчать, даже от еды отказался.

Связав и ноги, его оставили сидеть у костра вместе с караульным. Других двое караульных расположились поодаль. Днем, когда объезжали местность, возле леса обнаружили большое кладбище. На нем два года назад хоронили убитых в сражении с Бегичем.

Едва исчезла с неба последняя светлая полоса, как сразу все погрузилось во тьму; птицы замолкли, с реки потянуло сыростью. Дозорный подкладывал хворост в огонь, искры взлетали и пропадали в ночи. Разведчики снова укрылись в стожках.

…Наутро к Воже прискакали Мелик с Горским. Оказывается, они повстречали дозорных Родиона Ржевского, те везли вести Дмитрию Ивановичу о том, что Мамай на Кузьминой гати стоит, «союзников» поджидает.

- Пленного повезете к великому князю, - распорядился Семен, - а мы остаемся… ненадолго.

Глава 12. ДОНСКИЕ ОЗЕРКИ

Дмитрий Иванович проводил совет воевод и князей. Решался один вопрос: переходить русскому войску Дон или нет.

Выслушав все за и против, великий князь поднялся:

- Ежели мы хотим крепкое войско, то должны через Дон-реку переправиться. Тогда не будет никого, помышляющего об отступлении. Коли побьем врагов, то все спасемся, коли умрем, то общею смертью, от князей до простых людей! Как только переправимся, мосты за собою сжечь!

В это время Кренин и Чириков привезли пленного, который сообщил, что Мамай, узнав о подходе русских к Дону, приказал сниматься с Кузьминой гати. Не дожидаясь «союзников», он заспешил по берегу Птани-реки, чтобы не дать возможности русским перейти Дон. Как опытный военачальник, он понимал, какую выгодную позицию обретут те, став в боевой порядок между Доном и Непрядвой.

Слова, сказанные Дмитрием Ивановичем на совете, были словами, лишь укрепляющими мужество: многие из воевод знали, что Куликово поле, как место предстоящей битвы, давно выбрано великим московским князем и его братом.

Но Владимира Андреевича тут ожидал неприятный «сюрприз».

Когда великий князь определял каждому полку своего воеводу, все войска, разделенные на пять частей, именовались полками - Правой руки, Левой, Передовым, Большим и Сторожевым, то в числе командующих Владимира Андреевича не назвал. Серпуховской обвел взглядом присутствующих - увидел торжествующий взгляд Боброка, безразличный, казалось, брата, смущенные лица воевод, особенно - князя Андрея Ольгердовича и опустил голову.

Глядя, как поникли гордые и прямые плечи Серпуховского, литовец со злостью подумал о сестре: «Негодница! Мерзавка! Значит, уверовал Дмитрий Иванович, что брат метит на его место. Ведь в предстоящей битве одному Богу известно, кто жив останется. Сыновья - малолетки, а Владимир Андреевич с его славой и происхождением - самый верный человек на престол…»

- Предлагаю урядить еще и Засадный полк, - внезапно произнес великий князь, - пусть отойдут к нему от прочих полков по две тысячи конных ратников. Засадный полк займет место в Зеленой Дубраве и до поры до времени затаится. Когда следует действовать, ведомо моему зятю Боброку. Он и будет командовать. На подмогу же придать ратных людей князя Серпуховского, его самого и всех новгородцев, которых привел дружинник Стырь. Также слушаться во всем и моего брата.

Еще ниже опустилась голова князя Владимира Андреевича: заметил, что брат назвал Боброка зятем.

«Неужели все мои заслуги перед московским великим княжеством побоку. А я ведь много сил приложил, чтобы сделать его великим. Что ж, пускай. В конце концов битва будет общая, все станут равны от простого ратника и до великого князя. Главное - победить, а прочее не важно…»

Пятого и шестого сентября наводили через Дон переправы. По высоким крутым берегам можно угадать, какой полноводной была река, да и летописи говорят, что уж коли переправишься через Дон, отступить назад невозможно.

Мосты возводили на протяжении нескольких поприщ вдоль реки - русское войско было велико: более ста тысяч конных и пеших ратников. Переправы тянулись до нынешней деревни Гаи. Там до сих пор сохранилась легенда о донских озерках.

По правому берегу реки они выстроились друг за другом на большое расстояние: это, скорее, не озерки, а колодцы, наполненные студеной чистой водой.

Молва о Боброке-Волынце как о ведуне, который обладал якобы даром чародея, живет в народе по сей день: рассказывают, что когда после битвы реки Смолка, Непрядва, нижний Дубяк и Дон оказались залиты кровью, оставшиеся в живых раненые ратники и кони стали умирать не столько от ран, как от нехватки питьевой воды. И тогда Боброк взял в руки палицу, стал ходить по нижнему берегу Дона и ударять ею о землю. Там, где он ударял, рождался родник.

Переправившись через Дон, каждый ратник оглядывался назад на горящие мосты и крестился. Лицо его принимало поначалу расстроенное выражение, - за рекой были дом, жена, дети, потом суровело, настраиваясь на жестокий бой. Победить или умереть - другого выбора теперь не было.

Глава 13. ВЕСТНИКИ

А на стороже Андрея Попова, стоящей на Рясско-Рановской засеке, после того как посетили её зимой чернецы, в том числе московский князь и его брат, стали твориться чудеса.

Старший сторожи видел поздно вечером в небе летающий предмет, похожий на суповую мису, с двумя лучами огненными, уставленными в землю. Попов подумал, что это козни дьявола, и прочитал «Верую», трижды широко осенив себя крестным знамением:

«Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единародного, Иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истина, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу. Им же вся быша…»

Молитва должна была развеять чары, но Андрей Попов увидел, что этого не произошло. «Миса» продолжала летать, наводя ужас и на других воев сторожи, которые, сгрудившись возле дубовой башни, в страхе крестились и творили молитвы.

Тут же решили: если молитвы не избавляют от видения, значит, это знамение Господа. Позже и отшельник Варлаам, к которому Попов отрядил мужа, по имени Фома Хецибеев, подтвердил правильность их мыслей: знамение Господне было - жди великих событий.

И когда стронулась Орда с берегов Итиля и двинулась по Дону, на стороже вмиг вспомнили возникшее поздно вечером чудо. Но вскоре о нем почти позабыли: приходилось теперь не только денно и нощно нести дозоры, но и тайно следить за передвижением Мамаевых войск и обо всем доносить в Москву.

Андрей Попов подчас сожалел, что нет рядом с ним многоопытного в делах засечных Олексина, которого князья услали в Рязань, пообещав, что он скоро вернется. Да тот как в воду канул!

Хорошо, есть на стороже такие смекалистые вой, как Фома. И ему явил чудо Господь! Тогда Попов понял, что Бог являет чудо не всякому, а лишь праведнику, преисполненному великой веры, каким теперь стал черкес Фома Хецибеев, в прошлом душегуб и разбойник.

Дотоле поклонялся Хецибеев, по имени Хызр, камням, воде и деревьям, одно слово - язычник, коих много в Орде. Ему и его соплеменникам говорили шаманы: чем больше убьешь людей Христовой веры, тем выше после смерти вознесется твоя душа и будет звездой светиться ярче всех. И идолопоклонники, веря в это, убивали, не щадя малых и старых.

Есть ли у таких добрые чувства?.. Но, оказывается, есть.

В одном из набегов захватил Хызр в плен русскую девушку. Пригожа оказалась молодица: и статью, и лицом, и обхождением. И черкес полюбил её всем своим пылким сердцем. Красив был юноша, смел и удал, понравился и он полонянке.

Проведал про красоту пленницы Хызра десятник и велел привести её. Но по закону «Ясы» никто не был волен распоряжаться судьбами пленников и пленниц, кроме хозяина. Даже сам повелитель. Поэтому и не послушался Хызр своего начальника.

И вот однажды, отлучившись по делам, он нашел свою возлюбленную мертвой.

Вскипела кровь в жилах горячего черкеса, схватился было за нож, но вовремя опомнился. Благоразумие подсказало: «Если убьешь сейчас десятника, тебя схватят и приговорят к страшной смерти - разорвут лошадьми твое тело надвое и бросят на съедение хищникам. Выжди благоприятный момент».

Хызр склонился над мертвой и на шее увидел маленький, на тонкой тесемочке крестик. Он снял крестик, повесил себе на грудь и сразу почувствовал облегчение.

Ночью черкес вырыл в степи могилу, опустил в неё любимую и засыпал землею. А когда, вернувшись, заснул, то увидел во сне старого, согбенного человека.

И сказал ему старец:

- Прими веру своей любимой и отринь мысли о мщении - знай, что убийца и так будет жестоко наказан. А ты - беги к русским.

Хотел возразить черкес насчет мщения, но не успел - проснулся.

И действительно, вскоре десятник при взятии русского городка был обварен кипящей смолой. Хызр, уверовав в справедливость слов старца, сбежал от ордынцев и, поплутав по дремучему лесу, наткнулся на сторожу Андрея Попова.

Там выучился он говорить по-русски, принял крещение в праздник одного из двенадцати учеников Христа - святого апостола Фомы - и был назван его именем.

Вот так стал язычник Хызр христианином Фомой Хецибеевым. Не забывал, как некоторые, бить перед образами поклоны по три раза на дню. Замаливал старые грехи свои…

Мамай со своим войском находился уже недалеко - Фома с двумя товарищами наблюдали передвижение ордынцев от устья Воронежа: Попов задавался вопросом: «Пошлет ли хан воинов на разграбление Рязани?..» Ведь если князь Олег присоединится к Мамаю, хан не тронет его стольного города. Вскоре выяснилось, что Мамай не собирался посылать свои разъезды грабить рязанские земли, а проследовал дальше. Судя по всему, на Симеонов день, то есть 1 сентября, он должен был выйти к Оке.

Но ратники Дмитрия Ивановича на неделю опередили ордынского хана, побывав на окском берегу 25 августа. Сейчас они скорым шагом шли к Куликову полю.

Мамай тоже шел. Скоро сторожа Попова окажется в тылу. Что делать? Сняться и скакать к полю? А кто будет наблюдать за неприятелем и разгадывать его намерения? Да и не было повеления князя Серпуховского бросать сторожу. Такие мысли одолевали не только Попова, но и прочих воев-разведчиков. Видели они немалую силу Мамаеву и мучились и другим вопросом: сумеют ли воины русские одолеть столь великую силу.

Тут-то Господь и явил Фоме Хецибееву чудо!

Нес разведчик службу: с вечера стоял на дубовой башне. Солнце только что опустилось за лес, по небу разлилась густая синева. Вдруг одно большое облако быстро стало приближаться к стороже. Фома взглянул наверх: вдруг из-за облака возникли всадники. Всмотрелся православный черкес и узнал ордынцев. Но с южной стороны этого большого облака появились два юноши. Как солнце, светились их лица, а в руках они держали острые мечи. То были святые мученики Борис и Глеб, принявшие смерть от своего брата - окаянного Святополка.

- Кто звал вас на Отечество наше? - громко спросили юноши у ордынских военачальников.

Й стали сечь басурман. Не выдержали те - отступили… .

- Вот так и великий князь московский одолеет Мамая, - на прощание сказали святые Борис и Глеб разведчику.

Узнав об этом, Андрей Попов велел:

- Скачи немедленно к Дмитрию Ивановичу, поведай ему о видении… Укрепи его дух.

Прискакав, Фома рассказал великому князю о видении, но в ответ услышал:

- Не говори об этом более никому. Верю словам святым, но победу творить надобно не расслаблением, а только силою.

В тот же день второй гонец пожаловал, из Москвы, от Преподобного игумена Сергия.

Подали Дмитрию Ивановичу грамоту и хлебец Святой Пречистой Богоматери. В грамоте содержалось благословение всем русским князьям и всему православному воинству.

Хлебец великий князь съел и сказал громогласно: - О, Пресвятая Богородице! Помози нам молитвами твоего игумена Сергия.

А в шестом часу вечера в тот же день, 7 сентября, прискакал Семен Мелик с дозорными. Он рассказал великому князю, что одна только ночь отделяет Орду, наутро уже тот придет на Непрядву.

Глава 14. СМЕРТИ У ХРАБРЫХ НЕТ

По утрам над Куликовым полем лежал туман, виделось плохо. В тумане слышались плач куликов да надрывные крики лебедей, которых водилось много в речных протоках.

Поэтому воеводы по приказу великого князя еще с вечера расставили свои войска в боевом строю; утром сделать это в густом тумане было почти невозможно. Вот как писал летописец: «Был канун живоносного праздника Рождества Пресвятой Богородицы, осень же была тогда длинная, и дни по-летнему сияли, теплыми были и тихими. В той ночи туманы росистые являлись».

Боевой строй русских был таков: три полка в глубину - Передовой, в котором находился сам московский князь, братья литовские - Дмитрий и Андрей Ольгердовичи; Большой во главе с князем смоленским, воеводы - Тимофей Вельяминов и Аким Шуба; Сторожевой князя Оболенского, воеводы - Михайло Челядин и царевич Черкиз-Секизбей.

Фланги Дмитрий Иванович усилил конными полками Правой и Левой руки. Полк Правой руки, которым руководили князья Андрей Ростовский и Андрей Стародубский с воеводой Грунком, расположился у крутых берегов реки Нижний Дубяк. У реки Смолки - полк Левой руки во главе с Федором и Иваном Белозерскими. Воеводой был у них боярин Лев Морозов.

За левым флангом в Зеленой Дубраве расположился Засадный полк.

На виду у всего войска Дмитрий Иванович снял свои золоченые доспехи, обрядил в них, как и было условлено, боярина Михаила Бренка и велел во время битвы отряду Мелика возить за боярином великокняжеское знамя. Сам же великий князь надел боевые доспехи простого воина Передового полка.

По поводу переодевания Дмитрия Ивановича у историков есть много толкований, но главное бесспорно: случись гибель великого князя на виду у всех, она бы отразилась на боевом духе ратников. На это и рассчитывал Мамай, посылая во время битвы на всадника в золоченых доспехах и красном плаще, над которым реял великокняжеский стяг, своего племянника Тулук-бека, с отборной сотней. И когда с Красного холма Мамай увидел, что упало великокняжеское знамя, то решил: Дмитрий убит, и русские сейчас в панике побегут. Но русские не побежали. Ведь каждый воин знал, что великий князь сражается в доспехах простого ратника. Даже если на поле останется десяток бойцов, возможно, что в их рядах рубится Дмитрий Иванович.

Накануне вечером великий князь вместе с Боброком выехал на Куликово поле. Стали они посреди двух войск и прислушались. Услыхали стук и шум, словно на торг собирались ордынцы или строили что-то. Внезапно за Зеленой Дубравой завыли волки, закаркали за Доном вороны, забили крыльями по воде Непрядвы гуси и лебеди.

- Слышишь? - спросил Боброк.

- Да, великий шум, - ответил Дмитрий Иванович.

- А теперь обратись, княже, в сторону нашего войска.

Там стояла тишина.

- Вижу многие огни, как будто зори соединяются.

- Это доброе предвестие, великий князь.

Боброк спрыгнул с коня, приник правым ухом к земле и полежал так, слушая. Затем встал и поник головой.

- Одна примета к добру, другая не к пользе. Слышал я, как словно плачет земля на две стороны. Будет победа над погаными, но и много наших погибнет.

Наконец предутренний туман, обволакивающий сплошной стеной оба войска, рассеялся, и противники увидели друг друга. Стояли молча, сосредоточенно, лишь слышно было, как хлопали на ветру большие полковые полотнища русских и хвостатые знамена татар. Иногда растяпа-воин с той или другой стороны нечаянно опускал на щит копье, и раздавался глухой звук.

Прошло какое-то время.

Вдруг из рядов ордынцев вырвался на черном жеребце грузный великан с длинным копьем, древко которого было толщиной с руку. Он резко осадил коня, поднял его на дыбы и, потрясая копьем, издал звук, похожий на рычание.

Кто-то перевел:

- Силами меряться вызывает. Ишь, каков. Да он зараз, наверное, быка лопает. Померяйся с таким…

Тут из русских рядов выехал без воинских доспехов, в рясе, с надетым на голову монашеским клобуком, но с копьем и червленым щитом человек на белом коне.

- Пересвет… свет… свет, - прошелестело по рядам.

Не торопясь, он повернул коня навстречу монголу, выставив такое же, как у него, длинное копье. Всадники сшиблись, и все увидели, как ордынец, пронзенный копьем, медленно валится с вороного жеребца на землю.

Но было видно, что и Пересвет еле держится в седле. Конь внес его в русские ряды, где герой-инок замертво свалился на руки товарищей.

Ордынцы взревели, русские воскликнули единогласно: «Боже, помоги нам!» И началась сеча.

Софроний Рязанец так говорит в «Задонщине»:

«Протоптали полки холмы и луга, возмутили реки и озера. Черна земля под копытами.

Тогда сильные тучи сходились вместе, а из них часто сияли молнии, громы гремели великие. Это сходились русские сыновья с погаными татарами за свою обиду…

Гремят мечи булатные о шлемы. И уже среди трупов человеческих борзые кони не могут скакнуть, в крови по колена бредут».

Выдвинутые вперед конный Сторожевой полк и пеший Передовой на некоторое время задержали ордынцев. Оба полка погибли, с честью исполнив свой долг: они не дали противнику нарушить строй Большого полка.

Вот как далее повествует другой летописец в «Сказании о Мамаевом побоище».

«От сверкающих мечей выступали зори, трепетали сильные молнии от ломающихся копий и треска секущих мечей, так что нельзя было охватить взором грозный и горький час тот.

Часа четыре и пять бились, не ослабевая, христиане с погаными. Когда уже настал шестой час, Божиим попущением ради наших согрешений начали одолевать татары. Уже многие из сановитых воинов были побиты. Богатыри русские, словно деревья дубравные, склонились на землю под копыта конские. Многие же сыны русские погибли, самого великого князя многажды изранили. Но не истребили многих, те только Божиею силою укрепились».

Войско Мамая безуспешно пыталось прорвать центр и правое крыло русской рати. Тогда главные усилия враг сосредоточил против полка Левой руки. Натиск ордынцев был так силен, что полк Левой руки стал отходить, открывая фланг Большого полка.

Но пеший отряд русских - небольшой резерв - прикрыл обнаженный фланг. Все это происходило недалеко от Зеленой Дубравы - уже были хорошо слышны дикие визги татар, яростные удары топоров о щиты, ржание коней.

- Игнатий, лезь вон на то дерево и сообщай, что там делается, - приказал Серпуховской.

Стырь проворно взлетел на макушку высокого дуба.

- Беда, княже, - крикнул он. - Уже смяли ордынцы наши многие полки. Но Большой стоит… Только полк Левой руки отходит, открывая фланг Большого. На помощь пешцы пришли, дерутся изо всех сил. Но, кажись, и их скоро сбросят в Непрядву…

- Не пора ли нам, Дмитрий Михайлович? - обратился князь Серпуховской к Боброку.

Несмотря на обиду, Владимир Андреевич обращался к Волынскому, как положено, не забывая, что тот здесь поставлен главным. К тому же помнил, что Боброк в боях много раз показывал себя искусным воеводой.

- Не пришел еще наш час: всякий, кто не вовремя начинает, удачу себе не приносит, - ответил Волынский.

Уловив перемену в настроении князя Владимира Андреевича, повеселел и Боброк. Хотя кругом было не до веселья! Даже простые воины зароптали: некоторые из них тоже позалезали на деревья и видели, как гибнут их братья.

- Не время еще! - грозно сдвинув брови, повторил Боброк, предостерегающе подняв руку.

По лицам воинов Дмитрий Михайлович и Владимир Андреевич видели - еще немного, и конная лавина вырвется из дубравы, не выдержит томительного ожидания, и тогда все пропало…

«Нет, не время еще!» - повторяли князья, косясь строгим взглядом на самых нетерпеливых, готовые силой остановить всякого, кто ринется на ковыльное поле без приказа.

И вот наконец пришел тот час!

Когда вся ордынская конница повернулась к Засадному полку спиной, Волынец вытащил из ножен меч и, пропуская мимо себя воинов, закричал громким голосом:

- Друзья и братья, час настал! Сила Святого Духа да поможет нам!..

Мамай не сразу сообразил, что произошло. Вся его конница оказалась перед лицом пешего строя копьеносцев Большого полка, а в тыл ей ударили свежие русские силы.

Он бросил в бой последний резерв. Однако смятение среди ордынцев было так велико, что отступающих остановить не удалось: им казалось, что русских великое множество.

«Уже поганые оружие свое побросали. Трубы их не трубят, приуныли голоса их», - писано в «Задонщине».

Теперь ордынцы походили на стадо баранов, преследуемых свирепыми волками. Придать этому стаду хотя бы видимость какого-то порядка не сумел бы даже сам Аллах. Русские гнали и гнали их с Куликова поля; отступая, ордынцы пытались, правда, огрызаться. Возле одного села, впоследствии названного Секирино, один из мурз попробовал со своим кое-как собранным отрядом дать встречный бой. Произошла жестокая сеча, в которой ордынцы были изрублены в буквальном смысле на куски. Среди сражающихся находились и два друга по разведке Василий Тупик и Игнатий Стырь.

На брошенном стане Мамая Дмитрий Михайлович Боброк обнаружил личный золотой кубок ханского повелителя. Он взял его, чтобы с почетом вручить в дар великому московскому князю.

Отныне этот кубок будет передаваться великим русским князьям, а затем и царям по прямому наследству как символ победы.

Эта традиция будет нарушена всего один раз, когда сын Ивана Грозного Федор за победу над крымским ханом Казы-Киреем в 1591 году вручит кубок своему зятю Борису Годунову. И чем все закончится?! Федор вскоре умрет, Годунов тоже, а на Руси надолго воцарится безвластие и смута…

А в это время на поле Куликовом Владимир Андреевич Серпуховской встал под стяг и велел трубить сбор. Первыми подъехали князья литовские Андрей и Дмитрий, израненные, в помятых кольчугах, со своими воеводами. Стали ждать великого князя.

Прошел час, а его все не было. Слезы выступили на глазах Владимира Андреевича. Он обратился к собравшимся:

- Братья мои, кто видел последним великого князя?

Ему ответил Андрей литовский:

- Кто-то из воинов сказывал: видели его, как по полю шел. Без коня. Рано нам плакать.

Тогда Серпуховской вскочил в седло и помчался в полки, спрашивая о Дмитрии Ивановиче.

- Княже, в пятом часу битвы зрел я его, крепко бьющегося палицей, - сказал Родион Ослябя, проходя мимо в поисках своего сына Якова.

- Владимир Андреевич, - поклонился князю Серпуховскому крепкий старик в забрызганной кровью одежде, - бился великий князь рядом со мною с четырьмя ордынцами. Троих он поразил, а четвертого я достал вот этим. - Старик Холопищев-отец показал на лежащий у ног ослоп.

- А после того? - с надеждой в голосе спросил Холопищева Владимир Андреевич.

- А после того не видел.

- Друзья, братья! - зычно крикнул Серпуховской собравшимся воинам. - Если кто найдет живым брата моего, великого князя, то поистине будет его любимцем, и моим, и всей земли Русской!

Бросились искать. Но нашли Бренка. Он лежал в овраге с рассеченной головой, придавленный крупом мертвого коня. Великокняжеский шлем с золотым шишаком валялся рядом - знать, не смогли ордынцы завладеть им. Тут же лежали рынды воеводы, никого в живых среди них не оказалось. Трудно им пришлось вдвойне, потому что защищали не Бренка, а как бы самого великого князя московского, на которого бросались самые лучшие ордынские воины.

Бережно уложили Михаила Андреевича на красный плащ и понесли к стягу. Но вдруг раздался тихий стон. Начали разгребать тела и под ними на самой земле, оттого сразу и не заметили, обнаружили Семена Мелика. Он был тяжело ранен, и тем, что остался жив, был обязан своему богатырскому здоровью.

Плаща боярина не нашли, но рядом лежал щит, - на него и водрузили безжизненное тело смелого ратника.

Дмитрий Иванович сидел, прислонившись спиной к белому стволу березы. Ствол был надломлен, и зеленая верхушка, склонившись, прикрывала лицо великого князя.

Гул битвы затих. Дмитрий Иванович слышал, как возвещали трубы победу, слышал радостные крики, но подняться и пойти туда, откуда неслось ликование, не мог. Мешала острая боль в груди. Он хотел было отвести от лица ветки, скрывающие от взора даль, приподнял правую руку, но боль усилилась, отдавшись в висках. Князь ощупал свой панцирь и обнаружил сильные вмятины.

Он не помнил, где, когда, чем были нанесены эти удары, прогнувшие железо. Кости, кажется, целы. Только вот правая рука… Наверное, болит оттого, что намахался ею, держа меч, за много часов кровавой сечи. Или, может, вывихнул в плечевом суставе.

Дмитрий Иванович слегка приподнял голову. Перед его глазами сквозь золотые листья березы забрезжило, слепя не осенней синевой, небо, кажущееся таким близким. Протянуть бы руку, схватить ладонью эту прохладную синеву, поднести к губам и пить, пить…

«И она, эта любовь, прародительница славной победы! Я ли не любил свою землю, народ, князей несговорчивых, недалеких, наказуя их и плача потом?!

Ведь от их раздоров прежде всего страдали простые люди… Князья оботрут полотенцем лоб да губы, и вся недолга… А смерды опять строят, хлопочут… Но как поднялись они, как сильны, храбры и послушны были во время битвы!»

Вдруг синий свет хлынул в очи великому князю так, что пришлось зажмуриться. Послышался радостный голос:

- Вот он! Кричи Владимиру Андреевичу, кричи людям - нашелся! Нашелся!

Это воскликнул Григорий Холопищев, раздвинув ветки березы над раненым Дмитрием Ивановичем. Он с помощью своего земляка Федора Сабура осторожно приподнял великого князя. К ним уже вели коня.

Страшным было поле Куликово: лежали убитые друг на друге, образуя словно сенные стога. Дон-река три дня кровью текла.

Пять дней продолжались скорбные труды на берегу Дона. Триста тридцать высоких холмов выросли над братскими могилами, где спали вечным сном сыны русские.

На праздник Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня повелел Дмитрий Иванович всем от Дона уходить.

Но не всех русских схоронили в братских могилах Куликова поля. В сентябре 1380 года в Москву привезли еще множество деревянных колод с телами павших воинов. Среди них находились инок Пересвет и Яков Ослябя, сын Родиона.

Москвичи захоронили погибших, привезенных в столицу княжества, в конце Варьской улицы, в урочище, называемом Кулишки, и над братской могилой срубили обетный храм.

Пересвет же и Яков были схоронены отдельно, в Симоновом монастыре близ деревянной церкви Рождества Богородицы в каменной палатке под колокольней.

«Слава шибла к Железным вратам, к Риму и к Кафе по морю к Торнову и оттуда к Царь-граду на похвалу. Русь одолела Мамая на поле Куликове», - заключает свое сказание Софроний. И славу эту понесли во все края путешественники купцы-сурожане.

Глава 15. СКОРБНАЯ ТРОПА

О победе русских на Куликовом поле Тохтамыш узнал на другой день к вечеру. Он понял, что теперь Мамаю конец.

А Мамай с остатками войска двинулся к реке Мегу и, убедившись, что русские больше не преследуют его, стал приводить их в боевой порядок.

Своего битакчи Батыра он назначил начальником Первой тьмы, двух мурз - начальниками Второй и Третьей. Сам стал командовать резервным туменом, состоящим из лучших бойцов, куда входила и конная гвардия, половина которой полегла на куликовских ковылях, на берегах Дона и Непрядвы.

- Мы еще вернемся туда. Мы еще зачерпнем воду из Дона и напоим коней, но уже как победители, - говорил Мамай в кругу приближенных. Но всем было заметно, как он сдал за те недели, пока остатки его туменов искали друг друга: под глазами появились мешки, кожа на щеках одрябла, глаза потускнели, голос стал глуше, речь замедлилась. Мамай подозрительно стал приглядываться ко всем, ожидая предательства: вестники доносили, что в Золотой Орде уже сидит Тохтамыш. Кто знает, какие мысли владеют новым ханом, - а не двинет ли он свои тумены против обессиленного в Куликовской битве своего давнего врага Мамая?

Тохтамыш - потомок Чингисхана. Не заключит ли он тайный союз с таким же чингизидом Тулук-беком, который до этого жил «Дядиной мыслью», а теперь, подрубив великокняжеский стяг на поле боя и завоевав тем уважение простых воинов, может возгордиться и захочет истинной власти.

В одну из темных ночей Тулук-бека нашли на берегу реки с проломленным черепом. А палатку его дочиста ограбили - утащили не только золотые вещи и оружие, но даже халаты.

Мамай начал расследование, но воров и убийц не обнаружили.

Только одному человеку из всей свиты доверял повелитель - Батыру. В минуты особого расположения он даже называл его своим сыном: может, действительно испытывал к нему отеческие чувства, потому сам не имел детей…

Батыр, некогда спасенный им, отвечал Мамаю взаимностью и преданностью.

Когда доложили Тохтамышу, что умер не своей смертью чингизид Тулук-бек, он вышел навстречу Мамаю со своим войском. Произошла битва между синеордынцами и золотоордынцами: снова потерпел поражение Мамай и вместе с Батыром и осетином Джанаем, служившим при битакчи постельничим и ключником, бежал на Итиль. Но там его выдали Фериборз и Дарнаба.

В середине ноября Тохтамыш заключил пленников в поруб. Генуэзец рассказал хану о любви Мамая к русской девушке и как он пел об этом. Желая поиздеваться над бывшим «царем правосудным», повелитель Синей и теперь уже Золотой Орды перевел узников в ханский дворец, где заставлял Мамая петь и играть на хуре. Обычно при этом находились два приближенных хана мурзы Джаммай и Кутлукай и его жена Дана-Бике.

- Пой, Мамай, о силе степи, которую ты потерял, - говорил Тохтамыш. - А не будешь петь, я велю содрать с тебя шкуру, но перед этим в рот налить кипящего масла.

И Мамай пел, закрыв глаза, и рот его кривился, и он был жалок. Батыр, глядя на него, молча глотал слезы. Тохтамыш зло и ехидно щурил свои сарычиные глаза, Кутлукай и Джаммай улыбались, наслаждаясь этой картиной, не ведая, что одному из них скоро придется умереть страшной смертью. Только жена Тохтамыша, напудренная и намазанная рабынями, сидела с безучастным лицом.

Но однажды Мамай отложил в сторону хур и сказал:

- Я хочу, Тохтамыш, сказать тебе и твоим мурзам все, что думаю, пусть с меня сдерут кожу и в рот нальют кипящего масла. Золотой трон мой разбился подобно седлу, слетевшему со спины бегущего по полю коня. Из-за измены я очутился перед тобой, Тохтамыш. Ты можешь живого посадить меня на раскаленный таган. Но я родился сильнее тебя. Я - князь, которого сопровождали сто богатуров из почетных фамилий, и войско мое состояло из бесстрашных воинов.

Повернувшись к Батыру, Мамай с дрожью в голосе проговорил:

- Сын, где моя айбалта с золотой рукояткой? Где мой панцирь, каждое звено которого стоило тысячу золотых? Где казна, лежащая на шести арбах? И где мой родник детства, воду из которого пил я?

Тохтамыш в ответ сказал:

- Я потомок Чингисхана, в зрелых годах я отпер концом своей сабли твой дворец, Мамай. Я - разбрасывающий золото кусками, не дробя его на части. Я - ястреб, на лету ловящий добычу. Поэтому твою айбалту с золотой рукояткой я взял себе как военную добычу. Панцирь твой я надел на себя. Казну твою я растрачу для достижения своих целей. Родником твоего детства я завладел и, влив в него мед, теперь пью из него сам.

- Нет, Тохтамыш, родником моего детства тебе не завладеть. Из него не могут пить вонючие шакалы. Из него пьют львы, и я тот самый лев, который убивал твоих братьев, потомков Чингисхана, ставших шакалами…

Кутлукай сделал движение, чтобы позвать палача, но Тохтамыш знаком руки остановил его. А Мамай, сверкая глазами, продолжал говорить: какая-то неведомая сила овладела им и влекла в пропасть, и противиться этой силе он уже не мог.

- Я у друга зажигал огонь, а у врага тушил его. Я - черная туча, я - гроза и бью, как грозовая стрела. Я тверже оленьего рога, и, если бы ты вдел мне в нос железное кольцо, я бы и это вытерпел.

- Если ты такой, как говоришь, почему же тебя, льва и грозу, побил московский князь, как бездомного пса?

- А пойди на Москву, и узнаешь ответ.

- И пойду! - с вызовом крикнул Тохтамыш. Глаза его блеснули, и он с силой сжал золотую рукоятку айбалты.

Чем бы этот словесный поединок кончился - неизвестно. Скорее всего Тохтамыш снес бы секирой голову Мамая, или в нос бывшего повелителя Золотой Орды действительно бы вдели железное кольцо, или залили ему глотку кипящим маслом. Но в дверях появился Дарнаба в сопровождении нескольких аргузиев. Они были в черных плащах и при шпагах.

Тохтамышу с генуэзцами приходилось теперь считаться, как в свое время Мамаю. Они тоже подарили ему панцирь с «гусиной грудью», как некогда «царю правосудному», и обещали помощь в походе на Москву.

Аргузии объявили волю консула: Мамай должен быть на рассвете в Кафе у позорного рыночного столба. Над ним и его бывшим битакчи будет суд, так как по их вине перестала существовать закованная в латы, вооруженная алебардами итальянская пехота.

Тохтамыш молча кивнул в знак согласия.

Утром двадцать седьмого ноября Мамая, Батыра и осетина Джаная доставили в Кафу. День и ночь они стояли у рыночного позорного столба, а потом Мамаю и Батыру отрубили головы, а старику Джанаю выбили зубы и отпустили на все четыре стороны.

Последние слова Мамая и его битакчи перед казнью были следующие.

Батыр сказал:

- Хан, я прежде был невыделанной кожей, теперь моя кожа растянулась. Был я молодой лошадью, теперь эта лошадь уходилась, был я сталью - сталь разбилась. Мне жаль, что я расстаюсь с тобой…

Мамай сказал:

- Когда я нахожусь в положении всадника, лишившегося возможности править разгоряченным конем, потому что порвались удила, я говорю: «Не кричи, ибис! У тебя клюв крепкий, но голос ужасен, не кричи. Вот идут палачи. Возможно ли, чтобы не сбылись их желания? Нет! Эти люди настигнут нас, даже заройся мы в землю, как корень дуба».

И снова вспомнился Мамаю давнишний сон: огромный, весь заросший волосами человек, который лил туесами кровь на отрубленную голову.

И будто опрокинулись на него эти туеса, наполненные человеческой кровью, и перед глазами поплыли трупы. Вспоротые животы женщин, младенцы, разрубленные на куски. Почему возникло это видение перед ним сейчас, когда скоро оборвется нить его жизни?

Судьба неумолима, возмездие неминуемо. Голова черного темника стукнулась о каменную плиту и не покатилась, а встала на шею, торчком.

Произошло это 28 ноября 1380 года.

Глава 16. ДОМА НАД ЯУЗОЙ И В БАЛЧУГЕ

Примерно за месяц до этого события в доме над Яузой, чистеньком и ухоженном, двое мужчин тихо беседовали.

Судя по одежде, один из беседующих был десяцкий, а другой - сотский. Разговор у них шел о битве на Куликовом поле.

- То, что Храбрый оказался в Засадном полку - не случайно, он там свое дело хорошо содеял. Было бы все по-другому, если бы поставили его командовать Передовым или Сторожевым полком. Так быстро не уничтожили бы ордынцы эти полки и не обошли бы левый фланг Большого…

- Т-с-с, - приложил к устам палец собеседник. - Стены тоже имеют уши.

- Ты прав… Хотя эти стены мои, с детства родные.

- Князю Владимиру Андреевичу прозвище Храбрый, или Батыр, дали сами ордынцы, враги его кровные, а это значит больше, чем если бы так прозвали его свои, русские.

- Человек, достойный во всех отношениях…

- Но у него в последнее время с женой не ладится. После битвы он в Москве долго не задерживался, укатил в свой Серпухов.

Уже закрадывались сумерки. В дом вошла старая женщина, сняла чоботы; от печки, в которой полыхали дрова, зажгла лучину, встала на лавку и поднесла огонек к лампадке под образами. Обложенные позолотой лики Спасителя и Божьей Матери ярко осветились.

Женщина перекрестилась, и лицо у неё приняло умиротворенное выражение.

- Матушка, ты бы посидела с нами, отдохнула, а то все хлопочешь.

- Только мешать, а вы, чай, давно не видались. Улыбнулся тот, что был постарше и поздоровее:

- Игнатий, со вчерашнего дня…

- Сынок, а где же твой второй дружок, что наезжал сюда и все утешал меня, что вернешься скоро. Высокий такой, светлый.

- Васька, это она про Карпа Олексина спрашивает… - сказал Игнатий сидевшему за столом напротив товарищу.

- Карп как в воду канул… Ни слуху, ни духу. После Куликова поля те, кто остался в живых и отличился в битве, были щедро награждены: Игнатий Стырь получил под начальство десяток и стал де-сяцким, а Тупику дали целую сотню.

Семена Мелика, почти вернувшегося с того света, вместе с рындами до конца защищавшего великокняжеский стяг и чудом оставшегося в живых, произвели в князья. Владимир Серпуховской и Семен Мелик стали близкими друзьями - водой не разольешь…

И об этом говорили за столом, пока снова не перебила матушка Игнатия.

- Да еще, сынок, хотела спросить тебя про мальца, которого ты к нам в дом привозил… Он-то где?

- Он, матушка, в Великом Новгороде. Помогает Феофану Греку иконы писать.

- Это хорошо! Дай Бог ему помощи в этом деле…

- Вот приедет к нам как-нибудь и тебе в память иконку напишет, - засмеялся Игнатий.

- Дай-то Бог! - перекрестилась старушка.

В небе уже появился месяц, окрасившись в красный цвет; привязанные к крыльцу лошади стали тревожиться, жеребец Тупика куснул кобылицу Игнатия, та с испугу ударила кованым копытом по витому столбу.

- А лошади словно что-то чуют? - высказал догадку Стырь. - Пойдем, заведем в стойло, овса дадим. Все равно до утра уже никуда не тронемся.

Они вышли на крыльцо. Осенний ветерок освежал; в реке то тут, то там всплескивала крупная рыба, где-то в стороне, видимо, в болотце, квакали лягушки. Все было тихо и мирно, лишь в конце села при свете месяца запоздало тюкали плотники - хотели успеть возвести стропила над срубом, поставленным на месте сгоревшего дома.

- Слава Господу, избавились от супостата…

- Поговаривают, что второй хан, который засел в Сарае, тоже собирается на Москву.

- Тохтамыш?

- Вроде…

Вдруг за кустами фыркнул чужой конь - Василий скинул с плеча лук, Игнатий схватился за меч.

- Это я, братцы… Карп Олексин… Не порешите случаем. Прошу вас не выдавать меня. Приехал в Москву как тать какой-то, еле дядьку Попова упросил отпустить. Вы, братцы, Алену не видели? Знаю, что она живой с поля вернулась…

- Что она жива, и мы знаем… Дак думали, что ты, Карп, уже и свадьбу с ней справил. Дом-то её в Мещере, там бы и искал.

- Искал! И в Мещере, и в Рязани на Олеговом дворе, где она служила мамкой. Нетути.

- Постой… А может быть, она к князю Даниилу в Пронск поехала? Чего ей - одна теперь, Шкворень помер, детей нет. Как горлица, куда вздумала, туда и полетела…

- Был я и в Пронске, спрашивал, нету её и там.

- Вы хоть о чем-то с ней договаривались?

- Слово на дала, как справит по мужу сороковины, то моей женой станет. И вот исчезла…

- Не расстраивайся, найдем мы твою Алену. Не иголка в стоге сена. А скажи, ты где бывал? Вроде на поле Куликовом мы тебя не видали.

- У меня история особенная получилась… Как отправился я с грамотой по велению московских князей к Рязанскому Олегу Ивановичу, попал под замок - пришлось Алену в Москву налаживать. Но вы об этом знаете. Уговор у Олега Рязанского с Дмитрием Ивановичем был - не дать Ягайле соединиться с ханом. А под замок меня упекли, может, думали, чтобы я не проболтался. Потом Олег меня с собой взял: вот и шел я с его отрядом, иногда вступали в схватки с литовцами, а когда заводили их в такие места, где они застревали надолго. И сделали так, что восьмидесятитысячное войско Ягайлы так и не сумело встать под знамена Мамая…

- Да, если бы и литовцы подошли на Куликово иоле, туго бы нам пришлось, - задумчиво сказал Тупик.

- А ведь многие думали: раз рязанец не пришел на поле битвы, значит, предал нашу землю… А вон как все обернулось, - добавил Стырь. - Ты, Карп, как рассветет, вскакивай на коня и дуй на сторожу к Попову, а мы тут про твою Алену поспрошаем.

В доме на Балчуге давно не слышно разгульных песен Семена Мелика - пить он стал меньше и пиров почти не устраивал. Поговаривали на Москве - это оттого, что Мелик князем стал.

Да не обо всем могли догадаться люди. Семен не хотел привлекать к своему дому внимание, здесь с некоторых пор поселилась красавица Алена, которую напрасно искал Карп Олексин. Но не Мелик её привез сюда, а сам князь Владимир Андреевич; и ни в какой Серпухов он не уезжал, а тихо жил в этом же доме.

Жили они с Аленой порознь, у князя даже в мыслях не было приставать к молодице: ему достаточно было видеться с нею каждый день, любоваться её лицом, походкой, красивым станом…

Привезли к Мелику её надежные люди, из рынд; к такому делу Владимир Андреевич своих дружинников не привлекал, вот почему и не знал, где находится красавица-молодица, даже такой доверенный князю человек, как Игнатий Стырь…

Все было обставлено с большой тайной. И не только потому, чтоб не узнала жена Серпуховского Елена. Главное, Владимир Андреевич не хотел, чтобы об этом похищении проведал Дмитрий Иванович или Боброк Волынский. Особенно последний.

Спроси у Владимира Андреевича, что такое с ним происходит, он бы толком не мог объяснить. Дотоле ясное видение всего озаряло князя - он любил своих детей, даже Елену, которая до определенного времени вела себя благоразумно, с братом его объединяло чувство ответственности за русскую землю, за неё он был готов жизнь отдать, и вдруг все будто пошло прахом. Целыми днями князь сидел неподвижно, следил за перемещениями по двору Алены и только думал о том, чтобы её никто из посторонних не увидел… Он не подходил к ней, не надоедал. Алене это тоже казалось удивительным, и наконец она решилась откровенно поговорить с князем.

Она вошла в его светлицу, когда князь готовился ко сну и стоял в одной рубахе, спускавшейся до пят. Он с изумлением взглянул на неё и присел на кровать, ожидая, что она скажет. Алена заговорила быстро и горячо:

- Ох, мужики, что же вы облепили меня, как водяные жуки лилию; подгрызают коренья, не дают цвести, и сами же гибнут… Был у меня муж, от чахотки сгинул, полюбила Карпа Олексина, да, видно, через твою волю сгинет и он. Власть-то у тебя, князь, великая. И надо мной ты тоже властен, да только не властен ты над моим сердцем. Над телом - да, но не над любовью…

- Что же я должен сделать, Аленушка, чтобы ты полюбила меня?

- Не полюблю. Отпусти меня… Вот прямо из этого терема, без коня, пешком, через лес пойду.

- И будешь искать Карпа?

- Буду, княже…

- А если я прикажу раздеть тебя? Положу в постель и снасильничаю?

- Ты прикажи, я сама разденусь и сама лягу. Только не знаю, что из этого получится. Ты, наверное, с пленницами так был, много ли они тебе удовольствия приносили?.. Без любви-то…

- Хорошо, отпускаю тебя… Свидимся ли когда, не знаю. И передай Карпу своему, пусть ни о чем не думает, не пострадает он от власти моей…

- Благодарствую, княже» - Алена шагнула вперед, поймала руку Серпуховского, хотела поцеловать.

- Ну, ну, вот этого не надо. Завтра я прикажу найти Стыря, он отвезет тебя на сторожу к Попову и сдаст на руки Карпу Олексину. А уж ему далее решать… Если жениться захочет, передашь ему вот этот кошель. Пусть домом обзаводится на московском подоле. Ну, чего уставилась - иди спать. А то передумаю.

Когда Алена наутро вместе со Стырем отъехала от Балчуга, то спросила:

- Игнатий, а не передумал бы он?

- Нет. Дважды Владимир Андреевич не повторяет, что решил, то единожды.

- Теперь я понимаю, почему люди любят его… - задумчиво проговорила Алена.

- Не тронул он тебя? - бесцеремонно спросил Стырь.

- Если бы захотел, отдалась бы, - усмехнулась Алена. - Но сказала - оттого, что возьмешь меня, хорошо не будет. Без любви-то все равно, что с рабынями… Тебя приказал разыскать, чтобы везти к Карпу. Боюсь, что он не поверит.

- Поверит, сердце подскажет. А хошь, я скажу.

- Глупые вы, мужики… Ты что со свечой стоял?.. Или в щелку подсматривал?..

- А Олексин тебя тут разыскивал. Приехал в Москву, да мы его с Васькой Тупиком уговорили вернуться в сторожу. Ежели схватили бы, не только его одного наказали, но и дядьку Попова, который отпустил. Опять строгие времена грядут. Говорят, Тохтамыш уже на полпути к Москве…

- Господи, когда же они уймутся?! Ни мужикам, ни бабам нет никакого роздыху…

Лошади уже въезжали в лес Рясско-Рановской засеки. Пошел снег - крупный, мокрыми хлопьями; он быстро залепил морды коней и сделал из всадников снежных истуканов - хорошо, что до сторожи Попова оставалось недалеко.

Говорить уже нельзя было - снег забивал рты, молча доехали.

Алене Карп поверил во всем и сразу. Справили свадьбу, посаженным отцом был Андрей Попов. На деньги князя купили дом по соседству с домом Игнатия, только чуть похуже, чем у десятского.

По просьбе Стыря Олексина зачислили в дружину князя Владимира Андреевича. Серпуховской, узнав, как вел себя Карп по отношению к Алене, рад был иметь в дружине смелого и чистого душой человека.

Глава 17. КИПРИАН

В народе говорят метко. О Киприане, назначенном митрополитом на Русь еще в 1378 году после смерти святителя Алексия, но не утвержденном высшими иерархами Константинополя, говорили так: «Куприян - из каковских стран?» Знали, что этот человек тяготел к литовской вере, и к православию душа его не лежала.

В связи с этим вспомним еще раз о том, как Дмитрий Иванович, вернувшийся однажды из Троицкой обители, узнал, что его первенец Василий потешной сабелькой поросенка митрополита порешил. Опечаленный, что не уговорил игумена Сергия стать духовным правителем Руси, Дмитрий и любимой жене Евдокии, пожалевшей Киприана, высказал тогда нелестные слова. Мол, нынешний митрополит плохо радеет за Русь, на неё уже ордынский змий Мамай зубы точит, а его-то уже потешной сабелькой не зарубишь. Обиделся великий московский князь на троицкого игумена, что не взял бразды митрополичьего правления в свои руки. А его-то в Царьграде знали, и утвердили бы без всякой проволочки. Но в душе все же Дмитрий Иванович отца Сергия оправдал, понимая, что предназначение Преподобного иное…

Великий князь любил повторять, что Русь - это журавушка с двумя крылами; крылья её с одной стороны поддерживает княжеская власть и народ, а с другой - духовная власть. После смерти митрополита Алексия многим казалось, что Русь летит как бы на одном крыле: вот почему тогда еще неофициально выбранного митрополита Киприана в гневе Дмитрий Иванович обозвал зажиревшим боровом…

Наступил 1381 год. Уже три года прошло со смерти Алексия-радетеля, а на Руси все не было утвержденного Царьградом духовного наставника; пробовали в этот сан возвести с позволения Дмитрия, теперь уже Донского, его духовного отца Михаила-Митяя и уже послали рукоположиться в Константинополь, да противники недалеко от православной столицы не то удавили его, не то уморили… так и был похоронен Михаил-Митяй в самом Царьграде.

Претендовал стать митрополитом отец Пимен. Но Дмитрию Ивановичу доложили, что, живя в Царьграде, он от имени великого князя самолично влез в огромные долги. А пока шли выяснения да разборки, Киприан уехал из Москвы в Киев.

Все это стало надоедать Дмитрию Ивановичу, так как в круг митрополичьего дела стали вовлекаться мошенники разных мастей. Великий князь, в конце концов, принял решение - утвердить в этом чине назначенного ранее Киприана.

Вызвал к себе Дмитрий Иванович своего духовника игумена Федора, которого взял вместо уморенного в Царьграде Михаила-Митяя, и спросил:

- Отче, не считаешь ли, что дело с возведением в сан митрополита затянулось? А это ведь вызывает брожение в умах не только знатных людей, но и простых?

- Давно тянется, - кивнул прямолинейный и честный отец Федор.

- А что там Киприан? Не плетет он противу нас паутину?..

- Сын мой, Киприан сильно обиделся. Но мне достоверно известно, что сейчас он изменился к лучшему и много трудится в пользу православия среди литовцев. Да и после Куликовской битвы отношения с Литвой получшели - Андрей Ольгердович вернулся на свой стол в Полоцк, и с Ягайлом наметилось у нас мирное согласное соседство.

- Отче, тогда вызывай Киприана из Киева, будем сажать его митрополитом…

В праздничный весенний день 1381 года Киприан в сопровождении многочисленных иерархов церкви в нарядных колясках торжественно въехал в Москву. Такому обстоятельству можно было бы не придавать особенного значения, если бы все это совершалось по воле Константинополя. Но отныне брало верх право иметь Руси своих, русских митрополитов, не насаждаемых Царьградом. Эта борьба не была прихотью; вопрос о церковной самостоятельности Руси объективно сопрягался с вопросом о её государственной самостоятельности.

Как раз этому всегда придавал огромное значение святитель Алексий - только русский, по его мнению, духовный наставник способен был объединить своих же русских на общую борьбу, будь то борьба против Литвы или Орды.

Было очень важно и своевременно устроить и укрепить духовное руководство Русью, ибо новая Орда снова стояла на пороге, а среди князей уже опять пошли междоусобицы.

Олег Рязанский за помощь в Куликовской битве снова требовал Коломну, неугомонный Михаил Тверской засматривался в сторону нового хана Тохтамыша. Непонятно вел себя и брат Владимир Андреевич: на день объявился в Москве со своей дружиной, прихватив Семена Мелика, и укатил (на этот раз точно!) в Серпухов.

Как жить дальше?! Кругом разорение, битва с Мамаем унесла не только много жизней, но и помешала убрать урожай. Правда, простой народ напрягает все силы: ничего не просит, понимает, какую пережили ужасную беду.

Но ведь грядет новая битва…

Тохтамыш сидел в просторной сарайской юрте Мамая, верх которой был украшен золотым полумесяцем, с дорогими персидскими коврами, на которых лежали подушки с шелковыми разноцветными китайскими покрывалами.

Из двух ближайших мурз здесь находился сейчас лишь один - Джаммай, другого - Кутлукая - уже давно съели крысы. Вместо Даны-Бике, напудренной и похожей на куклу, теперь у трона повелителя сидела молоденькая ханша, привезенная из Китая.

Тут же на подушках располагались две красивые полуголые рабыни: одна - русская, другая - черкешенка. Властная Дана-Бике их присутствия в царской юрте не потерпела бы, но новая ханша не обращала на рабынь никакого внимания. Сейчас бывшая главная жена Тохтамыша находилась далеко от Са-рая-Берке, в каком-то улусе. Чтобы пока не дразнить Тамерлана, или Железного Хромца, как в свое время называл его покойный Мамай, Тохтамыш выстроил для Даны-Бике в этом улусе дворец. Так что бывшей главной жене повелителя Синей, а теперь и Золотой, Орды жилось даже лучше, чем в Сарае, рядом со стареющим капризным мужем…

Тохтамыш приказал Джаммаю позвать «прорицателя, мага и великого ученого» Фериборза.

Индус вошел и низко поклонился, показывая всем ставшую, казалось, еще шире лысину и чуть ли не доставая до ковров густой черной бородой.

- Фериборз, - обратился Тохтамыш к своему верному соглядатаю. - Ты сделал для меня очень много, и я не раз тебя награждал золотом и красивыми рабынями. Ты заслужил, чтобы я, насыпав тебе еще золота, отпустил, наконец, тебя в Индию. Но пока подожди, послужи мне еще раз… У меня большие планы. И планам этим суждено сбыться, как сбылось то, что я сижу в этой юрте и владею теперь землями и Джучиева Улуса. Поезжай в Среднюю Азию к Тамерлану. Он, благодаря негодяю Кутлукаю, выводит из проданных ему за огромные деньги яиц редкостной породы соколов; кроме как у меня, их ни у кого не было. Но ты знаешь, что мурза Кутлукай за эту сделку понес суровое наказание - крысы проели ему зад и через горло выбрались из чугунного котла: так я наказываю неверных мне людей. - Новый повелитель Золотой Орды адресовал эти слова не только Фериборзу, но и Джаммаю…

- Запрягай коней и поезжай к Тамерлану: он давно просил меня, чтобы ты научил его летать на Высокую гору Хару, с которой падает священный бурный поток Ардви. Вари ему хауму-сому и пой гимны из своей «Авесты». Еще он любит вино, будь ему хорошим виночерпием[99]. И, как у Мамая, выведывай из его души все сокровенное и передавай мне.

Выйдя из юрты, Фериборз начал рассуждать.

«Сколько я видел ордынских правителей - все они - отменные негодяи… Ладно, Мамай, он ненавидел Тохтамыша. А ведь этот должен Тамерлану лизать пятки и не только за то, что Железный Хромец помог ему сесть на золотоордынский трон. Однажды он фактически спас ему жизнь…»

Вот какой эпизод из жизни Тохтамыша имел в виду Фериборз.

Тохтамыш был сыном хана Синей Орды Мангышлака. Правитель Белой Орды Урус-хан убил Мангышлака, присоединив к своим владениям и Синюю Орду. Но эмиры и беки обеих Орд не захотели вскоре подчиняться Урус-хану и его наследникам - людям ничтожным, пьющим и ленивым. Они призвали к себе Тохтамыша, начались усобицы, и он проиграл решающий бой.

Раненый, спасаясь, Тохтамыш бросился в реку Сырдарью. Под градом стрел он переплыл эту бурную реку и выбрался на другой берег. Там его подобрали люди Тамерлана и доложили хану. Тот приказал перевязать, накормить и вылечить беглеца. Когда тот поправился, Железный Харомец сказал:

- Ты мужественный человек; иди, возвращай себе власть. Будешь моим другом и союзником.

Тимур дал ему войско, и Тохтамыш снова овладел Белой Ордой, а Синюю получил по праву наследования…

После Фериборза Тохтамыш позвал своего племянника Акмолу. Повелитель также поблагодарил его за верную службу, пообещав значительное будущее.

- Ты скоро станешь большим человеком - во главе моего первого тумена окажешься у стен Москвы. Но пока надо к московскому великому князю послать Акхозю; он - чингизид, и князю будет приятно принять у себя царевича. Царевич должен сказать князю, что я - Тохтамыш - победил его злейшего врага Мамая, и теперь дань он должен платить мне. И пусть Акхозя скажет еще, что я всех русских князей-улусников хочу видеть у себя в Сарае-Берке. Дай царевичу семьсот конников, и пусть он немедленно отправляется в Москву.

Акхозя не был изнеженным и ленивым потомком Потрясателя Вселенной. Он не был и храбрецом, но на поле битвы не прятался за чужие спины и считался умелым и исполнительным воином. Перед поездкой с семью сотнями конников его захотел видеть в полном снаряжении сам повелитель; дал ему еще раз точные указания и, пожелав счастливого пути, строго наказал объезжать стороной русские сторожи и ни в какие стычки с ратными вершниками или пешцами не ввязываться. Цель - добраться до Москвы и слово в слово передать князю Дмитрию все, о чем он, Тохтамыш, говорил племяннку, особенно то, что хочет видеть у себя в Сарае-Берке всех (именно всех!) русских князей-улусников.

Поблагодарив за столь великое доверие, царевич легко вскочил в седло резвого белого скакуна и махнул рукой. Следом за ним двинулись по берегу Итиля вверх по течению семьсот отборных, хорошо вооруженных всадников, из-под копыт лошадей полетела срезанная подковами степная трава.

Акхозя подумал, что ближе до Москвы дойти по Дону, если сделать переправу через Итиль возле города Бездеж, но он представил, какие разрушения на этой дороге оставил после себя Мамай, и решил скакать левым берегом до Нижнего Новгорода. А там видно будет…

Отряд миновал Мау-курган - Холм печали. Когда проезжали его, Акхозе взгрустнулось: он хорошо помнил о трагической любви Мамая к русской девушке. Он посмотрел на воды Итиля и подумал, что теперь от неё, зашитой в мешок с камнями и брошенной на дно реки, ничего, кроме костей, не осталось - все съели раки. Да и обезглавленное тело самого Мамая теперь поедают черви, а ведь он совсем недавно повелевал целыми народами… И давно уже нет в живых его великого предшественника, который потрясал не только Землю, но и Вселенную. Лишь время вечно, и оно перемалывает своими жерновами все и вся… На эти мысли навели Акхозю еще и стоящие в степи древние слепоокие каменные бабы, как бы олицетворяющие собой это неумолимое жестокое безмолвное время.

Раньше не было такого, чтобы за Булгар выезжали русские разъезды. А сейчас то тут, то там выскочат на бугор и, увидев отряд ордынцев, быстро скроются. Акхозя подозвал одного из сотников:

- Тайжан-богатур, не кажется ли тебе, что наше дело может обернуться по пословице: человек загадал дома одну цену, а базар назначил свою.

- Да, Акхозя-батыр, мне не нравится то, как нагло ведут себя русские. Они не выказывают уважения к нашему посольству, разве не видят белое знамя?!

Опасения не были напрасными - русские дали отряду доскакать до Нижнего Новгорода. Затем отвели на конюшенный двор лошадей, а самих ордынцев разместили в каких-то сараях, по стенам которых ползали огромные рыжие тараканы. Правда, Акхозе и его сотникам отвели более приличное помещение.

Акхозя порывался встретиться с местным князем и выяснить, почему их задерживают, но ему всякий раз говорили, что князя нет в городе. Оказывается, нижегородцам уже были известны намерения посольства царевича: в Сарае в христианской церкви еще служил епископом старичок Иван, он-то и послал вперед верхового…

Когда в Москве доложили Дмитрию Ивановичу о повелении Тохтамыша, тот срочно собрал княжий совет. Всех возмутило требование нового хана: все князья, как раньше, должны явиться в Орду.

- Давно ли, - говорили на совете, - мы одержали победу на берегах Дона? Неужели кровь христианская лилась зря?!

Гонца, отправленного в Нижний Новгород, Дмитрий Иванович самолично напутствовал:

- Скажи царевичу, что если он станет двигаться в Москву, то я за его безопасность не ответствую, ибо мой народ, бояре и князья в сильном волнении.

Получив такое сообщение, Акхозя сам решил вернуться назад, но Тайжана с сотней все же направил в столицу Руси.

Однако хитрый Тайжан, пройдя место, где Ока вливалась в Итиль, сказал своим воинам:

- Видите, дальше нам путь преградили сплошные копья урусов?

Догадливые воины ответили:

- Видим, богатур.

Впереди же никаких копий, тем более сплошных, не было.

- Поворачиваем на Сарай, вслед за царевичем.

Хан был в бешенстве. Прошло около года. Тохтамыш готовился действовать, повторяя про себя: «Озлившись на блоху, шубу в огонь не бросай! Я еще покажу тебе, Митя-улусник, кто из нас сильнее. Когда слабый напыжится, то пополам переломится».

Чего не учел Тохтамыш, так это того, что Дмитрий Иванович себя улусником хана уже не считал да и слабаком тоже… Конечно, на Руси жилось трудно, бедно, но зато духовные силы людей были на великом подъеме. Более ста сорока лет давило на плечи народа ордынское иго, и вот - победа! Сброшено иго, теперь не только Тохтамыш, но, как говорится, и сам черт не страшен…

Как после сильной бури успокаивается море, так и успокоение охватило Русь, в том числе князей, бояр и даже самого Дмитрия Ивановича. Доходили слухи до Москвы, что новый хан готовится к походу, копит силы, но как бы общий внутренний голос говорил всем: «Ничего… Перешибли Мамая, если что, и этого перешибем!» Хотя и находились трезвые головы, которые сомневались:

- Перешибем, конечно… Только чем?! Соплей, что ли…

Если Тохтамыш действовал, то Дмитрий Иванович вел себя не столь решительно - к новой войне, можно сказать, почти не готовился. Не обращал он внимания и на просьбы рязанского князя насчет Коломны. Как-то на княжем совете сказал:

- Упрямец рязанский уже донял меня; разве он не понимает, чем для нас является Коломна?! Хотя он нам два года назад и помог, я не прочь наказать его. Да он снова в Мещере спрячется… Князь Укович, - обратился Дмитрий к владельцу Мещеры, - ведь это твоя вотчина, продай её нам.

- Москве на другие нужды сейчас деньги нужны. Подожди, великий князь, придет время, за полцены отдам, - ушел от прямого ответа крещеный татарин.

То, что Укович был заодно с Олегом Рязанским, не являлось секретом. Да ведь как иначе: Мещера-то не возле Москвы находится, а является частью рязанского княжества.

Тем временем Тохтамыш, что-то подозревая, отстранил отца Ивана от службы, а церковь закрыл. Новый хан, помня уроки Мамая, усилил конные разведывательные разъезды и разослал их вверх по Волге, те хватали не только сторожевых русских, но и купцов, от которых Москва также получала сведения о передвижениях ордынских войск.

Так что свой поход на Москву хан подготовил тайно. В отличие от Мамая, этот поход был легким, без громоздких обозов, и скорее напоминал набег, хотя Тохтамыш и собрал больше семидесяти туменов, главным из которых доверил командовать, как и обещал, своему племяннику Акмоле.

Если Мамай медленно полз к русской земле, то Тохтамыш торопился. Он даже особо не производил опустошений и быстро оказался у южных границ княжества Олега Рязанского. Тот, помня обиды Москвы и желая уберечь свою землю от пожарищ, а людей от резни, сам выехал навстречу Тохтамышу.

- О великий коназ Рязанский, - обнял его за плечи повелитель Синей и Золотой Орды, недобро сверкнув глазами, - если ты мне друг, то покажи нам удобные броды через Оку. А там до Москвы нас скоро доставят мои быстроногие кони.

Не думал Олег Рязанский, что так дело обернется, предполагал, что хан пройдет к Оке и только, а выходит, что он склоняет на прямое предательство.

- Ну что, Епифанушка, попались, - оставшись наедине с Кореевым, сказал Олег Иванович своему верному боярину.

- Ни туда, ни сюда; ни оттуда, княже… Тут поневоле зачешешь затылок. А ничего, Олег Иванович, что было, то видели, что будет, то увидим…

- Дурак ты, Епифан, прости Господи! Дело-то, касаемое нашего княжества, - вздохнул рязанский князь. - Надо ехать, показывать броды…

Еще ранее Дмитрий Иванович послал Ваську Тупика с его сотней к Оке. Русские ратники, спрятавшись в прибрежном лесу, видели, как Олег Рязанский не отъезжал ни на шаг от высокого, несмотря на годы, подвижного, одетого в броню, а не в кожаные латы, как его воины, Тохтамыша. Броды показывал Кореев.

Вот переправился в спокойном месте, указанном боярином, главный тумен под командой Акмолы, не потеряв ни одного человека; уложил на берег коней и стал поджидать остальных.

- Слушай, сотский, - обратился к Тупику умевший метко стрелять из лука Федор Сабур, его после Куликова поля взял к себе Василий, - позволь, я Корееву башку продырявлю. Зараза, он так всю тьму ордынскую переправит.

- Нельзя, Федор, себя обнаружим. Он-то что, надо башку дырявить не ему, а его князю. Ладно - как стемнеет, будем брать «языка».

Стемнело, но на небо выплыла такая луна - хвойные иголки были видны на земле.

- Светло-то как! - проворчал Федор. - Языка брать трудно будет.

- Ты у нас новенький, так знай - брали и днем… Тебя с лошадьми бы оставить, но когда-то и к делу приучать надобно. Раздевайся. Порты тоже снимай…

Еще трое разведчиков, в чем мать родила, уже вязали свое снаряжение и оружие и крепили к седлам лошадей. Взяв по длинной тростниковой трубке, они зашли в воду, подняли конец трубок над водой, другой сунули в рот и тихо поплыли.

- Следуй за нами…

Федор плавал хорошо, привычка с детства - рядом с его домом протекала Волга. Он мог пребывать под водой длительное время и без всякой дыхательной трубки.

Около берега, где рос густой камыш, вынырнули. У двоих разведчиков в руках было по одному бычьему пузырю и бечевка. Пузыри надули и связали между собой.

- Федор и Вавила, за мной, - шепотом приказал Тупик. - Да не пыхтите вы, как кузнечные мехи…

Тупик впереди, Вавила и Федор сзади. Вавила - в прошлом кузнец, силы не занимать. Разведчикам повезло: у самой кромки воды, раскинув руки, спал ордынец.

Васька умело зажал ему рот, Федор и Вавила связали руки и ноги. Отдынец стал извиваться, замычал. Вавила легонько стукнул его кулачищем по кожаному шлему, и тот успокоился. Потом положили ордынца между двух бычьих пузырей лицом вверх, чтоб не захлебнулся, переплыли реку и помчались к Москве.

Узнав о коварстве Олега Ивановича, Дмитрий Донской ничего не сказал. Должно быть, вспомнил, что не обратил внимания на просьбы князя рязанского, а может, принял как обычное дело - не впервой было Олегу предавать общерусские интересы ради своих, узкокняжеских. Да и понимал Дмитрий - не помоги Олег, его земля первой подверглась бы страшному разорению.

Теперь надо было действовать. Войска, какое Дмитрий сумел собрать, оказалось недостаточно, чтобы выступить, навстречу хану и сразиться с ним. Великий князь заметался, не зная, что делать; в конце концов он решил обороняться. Сам уехал в Кострому собирать ополчение, оставив жену Евдокию и детей на попечение митрополита Киприана и Васьки Тупика и приказав посадскому люду переезжать под защиту кремлевских стен.

Через короткое время в Кремль понаехало почти все Подмосковье. Приехала и Алена - жена Карпа Олексина, с матерью Игнатия Стыря. Было столько народу - не протолкнуться. Спали под телегами, на улицах, в прохладные ночи натянув на себя все теплое, что успели взять из дому. Ордынцы, по слухам, находились совсем близко.

Люди задавались вопросами: «Где же князья?! Куда подевались именитые бояре?..»

Кто-то видел в теремных окнах испуганные лица мальчиков великих князей Василия и Юрия и саму великую княгиню.

- Сам на Коломне, а семья здесь. Значит, скоро с полками на выручку прискачет…

Несколько раз у Архангельского собора видели митрополита Киприана, который подбадривал народ: если, мол, враг и подойдет, то кремлевских стен не одолеет. Но митрополиту, вспоминая давнее, покрикивали вослед:

- Эй, Куприян, из каковских стран?

Митрополит морщился, но терпел. Лишь однажды мужичонке, который близко оказался, был выпимши и поэтому громко драл горло, хрястнул крестом в лоб…

Скоро стало известно, что Тохтамыш вошел в Серпухов, вотчину Владимира Храброго, почти без боя.

- Как же так?! - говорили люди. - Ну и Храбрый! Отдал врагу свою вотчину. Вот и надейся… Лучше на себя будем надеяться!

Кое-кто призывал не только защищать Кремль, но и мутил народ, настраивая его на разграбление добра вятших, которые покинули Москву.

- Матушка-княгиня, - взмолился Киприан, обращаясь к Евдокии, - собирай детей, надо уносить ноги…

- Отче, да нас перебьют, коль узнают, что мы Кремль покидаем. День и ночь ворота на запорах держат.

- Василий! - митрополит позвал сотского. - Ты со своими людьми окружи наши повозки и сопроводи до Фроловских ворот… А там я сам со стражниками разговаривать буду.

Евдокия подивилась решительности митрополита: всегда себя тихоней держал.

Подъехали. Вначале повозка Киприана, за ней - великой княгини. Возле ворот и на стене, на счастье, простых людишек не оказалось - либо упились, либо потеряли бдительность.

Киприан спрыгнул на каменные плиты, подступился к главному стражнику:

- Открывай!

- Не велено.

- Кем не велено?! Не видишь, кто перед тобой?..

- Вижу.

- Тогда открывай!

- Не велено.

- Ах, мать твою… - с уст Киприана сорвалось непристойное слово. - Васька!

На свет факелов вышел Тупик с обнаженным мечом.

- Чего ждешь?! Откры-ы-вай! - командовал Киприан…

Через несколько минут повозки оказались за кремлевской стеной. Вскоре митрополит повернул в сторону Твери, великая княгиня с детьми в сопровождении Тупика и его товарищей направилась в Кострому.

Глава 18. У СТЕН КРЕМЛЯ

Молодой литовский князь Остей, внук Ольгерда… Прослышав, что в Кремле верховодит чернь, Дмитрий Иванович послал его из Костромы навести порядок. К сожалению, летописи умалчивают, чей был сын Остей. Но скорее всего - Дмитрия Брянского.

Собравшиеся в Кремле условились не только не выпускать никого, но и не впускать. Но, увидев князя с ратью, обрадовано открыли ворота.

Несмотря на юный возраст, Остей был умен, великодушен и обладал даром убеждения. Он не стал грозить, а лишь попросил организоваться и вооружиться. Мечами опоясались и взяли в руки копья не только земледельцы, но даже священники.

Нашли несколько «тюфяков» - малых пушек, только что принятых на вооружение, и установили их на башнях над воротами. Сюда же поставили воинов с тяжелыми самострелами; из них можно было не только пускать стрелы, но и, благодаря специальному прикладу, метать камни. Затащили на стены и медные котлы, чтобы кипятить воду и варить смолу.

Ближе к полудню 23 августа со стен увидели, как за Яузой и далее появился черный дым и к небу взметнулись языки огня.

- Аленушка, милая, дак это наши дома заполыхали! - запричитала мать Игнатия Стыря.

Молодая женщина стала успокаивать:

- Ничего, ничего, вот вернутся наши, побьют врага. Тогда новые дома построим. Краше прежних.

Стоявший рядом с самострелом купец-суконщик обратился к молодице:

- Умеешь утешать. Чья будешь-то?

- Жена дружинника князя Владимира Андреевича Серпуховского.

- Хороший князь. Да что-то его и слыхом не слыхать…

- Еще услышишь! - осерчала Алена и отошла в сторону.

После полудня этого же дня у стен Кремля на низкорослых проворных лошадках появились первые ордынцы; среди них выделялся сидящий на белом скакуне племянник хана Акмола, в блестящем шлеме и кожаных латах, скрепленных медными бляхами.

Под стены Кремля он привел всего лишь тумен, пусть и главный, но один. Остальные вел сам Тохтамыш.

Ордынцы Акмолы подошли с напольной стороны и стали «за три стрелища от града» - то есть на расстоянии трех полетов стрелы. От темной массы войска отделились двое и приблизились вплотную к кремлевским стенам.

- Великий коназ во граде?

- Нету его в Москве, - ответили сверху. - А мы и без него башку вам оторвем. Только суньтесь…

Ордынцы отъехали к своему ту мену. Когда передали эти слова Акмоле, тот заулыбался - он уже давно догадался, что в Кремле Дмитрия не было: много на стенах было нетрезвых, которые вели себя развязно - дудели в дудки и пищали, кривлялись, а то, сняв порты, показывали срамные места.

А тем временем в Костроме Дмитрий Иванович не мог пока набрать необходимое число ратников, чтобы выступить на помощь Москве. Некоторые князья шли к нему со своими полками, но, завидя летучие отряды Тохтамыша, которые сжигали все на своем пути, поворачивали назад, думая тихо отсидеться в своих вотчинах. Другие же вообще не трогались с мест.

Но как бы ни бахвалились московиты, подбадривая себя, они по-настоящему осознали опасность, когда не с одной, напольной, а уже со всех сторон окружила Кремль темная масса ордынцев - это хан Тохтамыш привел все свои тумены.

Враги уже близко подступали к стенам, деловито оглядывали валы, рвы, наполненные водой, ворота, примериваясь к штурму.

- А ну-ка, - обратился купец-суконщик к соседу, молодому парню. - Пальни из своего «тюфяка», пусть попробуют нашей железной каши…

Он подбежал еще к нескольким пушкарям и уже не попросил, а почти приказал сделать то же самое: здесь, на Фроловской башне, суконщик стал начальником. Его послушались.

Исторгая дым и мелко нарезанную сечку из болтов и железа, «тюфяки» рявкнули одновременно так громко, что внизу заметались лошади. Десятки ордынцев попадали с лошадей: из-за внезапности залпа убитых и раненых оказалось много.

Обозленные воины хана выпустили в ответ тысячи стрел. Но зубцы стен и сами башни хорошо укрывали московитов, и стрелы почти не причиняли им вреда…

С наступлением сумерек окрестности Москвы осветились пожарами. Горело то в одном, то в другом месте. На стенах никто не спал. Во многих подвалах хмельное закончилось. Где еще оставалось, князь Остей приказал своим дружинникам содержимое бочек вылить. После того как хан привел свои несметные тьмы, гуляки и сами одумались - протрезвев, с большим рвением, как это бывает по окончании загула, принялись за работу: таскали на стены камни, бревна, рубили в кузнях железную сечку.

Ночью в стане врага тоже не спали, там полыхали факелы, в их отсветах было видно, как конные собирали в кучу каких-то людей. Слышался рев быков. Затем животных запрягли в повозки, и они тронулись к кремлевским стенам. За повозками гнали толпу.

Первым догадался суконщик.

- Гонят к нам пленных, чтобы засыпать рвы. Эй, у котлов, не дремать, кипятите воду, смолу. Пушкари, будьте наизготове!

- Значит, стрелять станем по своим? - мрачно спросил кто-то из пушкарей.

- А что делать?! - вопросом на вопрос ожесточенно ответил суконщик.

Ордынцы гнали толпу, как скотину, бичами и копьями. Потом пленных разделили: одних на расстоянии двух полетов стрелы заставили рыть землю и наполнять ею повозки, другим, вооруженным заступами, приказали идти ко рвам.

Когда быки подвезли первые повозки и пленные, взобравшись на них, начали сыпать землю в воду» снова рявкнули «тюфяки», посыпая всех, кто находился внизу, железной сечкой. В отличие от лошадей, быки после ранения не. кидались в стороны, стойко перенося боль, но уж когда полились со стен кипящая вода и смола, тут уж и они не выдержали: дико взревев и выворотив оглобли, бросились куда глаза глядят. Пленные побежали тоже. Убитые и тяжелораненые остались лежать на валу. Ордынцы, убедившись в неосуществимости дела, которое они задумали, прекратили всякие действия. В их стане установилось спокойствие, лишь горели, потрескивая дровами, костры, и постовые прохаживались.

Рано поутру за подмосковным лесом заиграла заря - любоваться бы на неё да любоваться. Однако защитникам Кремля открылась иная картина: внизу валялись искореженные повозки, лежали убитые люди, пронзенные стрелами, пробитые сечкой, сожженные смолой или ошпаренные кипятком…

Отполыхало малиновыми красками небо, взошло солнце, а в лагере врага все еще стояло затишье. Потом в сопровождении двухсот конников на белом коне появился у стен племянник хана Акмола. На чистом русском языке он обратился к защитникам:

- Я бывал в вашем Кремле и знаю, что самые удобные ворота - Фроловские. Они шире остальных, и через них пройдет много конников. Откройте их. Великий хан пожалует вам не только свободу, но и даст каждому много золота…

Парень-пушкарь заволновался:

- Близко стоит… Может, жахнуть?

- Погодь… Теперь моя очередь. Уж из самострела я точно сниму этого красавца с белой лошади… - сказал суконщик.

Прячась за башней, он как следует прицелился и нажал на спусковой крючок. Стрела, пущенная из самострела, обычно летит с огромной скоростью, от такой стрелы не увернешься и щитом её не отобьешь. Даже если бы она попала не в кожаную прокладку лат, а в одну из соединительных медных блях, то все равно бы прошила тело насквозь. Акмола, не успев даже охнуть, замертво свалился на землю.

Галдя и грозя, конники подхватили своего начальника и ускакали.

- Теперь жди приступа… - сказал кто-то из пушкарей.

Но приступа в этот день не последовало. Хан был опечален гибелью племянника и не знал, что делать дальше.

Приведя под стены московского Кремля свои тумены, он думал быстро взять его штурмом, даже осадные машины не привез. Но теперь убедился, что быстро не получится. Хан даже не мог предположить, что вокруг Кремля такие мощные стены.

Подступая к ним, Тохтамыш надеялся и на безалаберность русских; когда ему доложили, что московиты потрошат винные погреба, он сказал приближенным:

- Вино - наш союзник.

Не знал также хан, что у московитов появились пушки, их давно научились лить не только в Москве, но и в Твери, Пскове и в Устюжне Железнопольской, расположенной в четырехстах поприщах от Новгорода.

(Орудийные стволы на Руси в описываемое время изготовлялись из железной крицы. Для этого нагревали руду древесным углем в специальных горнах - домницах. Получали небольшой кусок пористого железа, так называемую крицу. Крицу тщательно проковывали для того, чтобы освободиться от шлака и сделать металл более прочным. Затем из этого металла ковали железные полосы и свертывали по форме трубы. А когда труба была готова, продольные швы на ней заваривали опять-таки кузнечным способом.

Для стрельбы из этих пушек применялась смесь селитры, древесного угля и серы. Порох завозили на Русь купцы, торговавшие, несмотря на ордынское иго, с Китаем и даже с Индией.)

Еще двое суток степняки поглядывали на Кремль, ничего не предпринимая. Защитники приободрились.

Может, так ни с чем и ушел бы хан Тохтамыш от кремлевских стен, если бы не русская доверчивость. Утром 26 августа появились несколько знатных ордынцев. Шли пешком, без коней; горожане сразу смекнули - идут на переговоры. И вдруг среди чужаков узнали своих.

- Да это же Васька Кирдяпа!

- А рядом брательник его Семен! - разглядели со стен сыновей князя Суздальско-Нижегородского Дмитрия Константиновича, тестя Дмитрия Ивановича Московского. Дивно было это и непонятно. Если бы в Кремле находился и сам Дмитрий, то и ему также стало бы непонятно: почему это родные братья жены пребывают среди ордынцев?

Дело в том, что еще задолго до нападения на Русь Тохтамыша брат князя Дмитрия Константиновича Борис и его племянники Василий и Семен, не желая подчиняться Москве, возвели напраслину; они уверили хана, что Дмитрий Московский и Олег Рязанский хотят перейти на сторону литовского князя Ягайла и вместе с ним напасть на Орду.

Тохтамыш потому и спешил, не задерживаясь, к Москве, чтобы опередить противников. А помощь Олега Рязанского объяснил его трусостью, решив отомстить ему на обратном пути.

Как только хан оказался около Москвы, Борис Константинович снова послал своих племяшей. Тохтамыш и использовал их, чтобы уговорить московитов открыть ворота. Борис же заранее заручился обещанием Тохтамыша; если Василию и Семену это удастся, то, уходя из Руси, хан не тронет Суздаль и Нижний Новгород и отдаст этим городам предпочтение перед Москвою.

Такое было дело…

- Смотри, ордынцы с княжичами идут, - обернулся суконщик к молодому пушкарю. - Беги на Неглинную башню, отыщи Остея и боярина Федора Свибла и приведи их сюда.

Князь и боярин долго ждать себя не заставили - вскоре появились на Фроловской башне. Под ней напротив ворот уже собрались ордынские переговорщики. Среди них своим снаряжением и шлемами с шишаками выделялись Василий и Семен.

- Эй, московиты! - начал речь один знатный мурза, коверкая русские слова. - Хан любит своих добрых подданных. Он не хочет воевать с вами, хотя вы убили его племянника. Хан вам не враг, он враг великого коназа, а Димитрия нет среди вас. Поэтому вам нечего бояться. Хан удалится от Москвы, как только вы выйдите к нему с дарами и впустите в Кремль, чтобы он осмотрел его. У нас в Сарае есть христианская церковь, и пленные урусы в ней спокойно молятся. Спросите своих княжичей Василия и Семена. Мы, побывав в Суздале и Нижнем Новгороде, не тронули ваши святыни и не сожгли ни одного дома.

- А почему стали жечь наши посады? - спросил со стены Федор Свибл.

- Там почти все вы пожгли сами, - ответили снизу.

Это действительно было так.

- Не бойтесь, открывайте ворота: клянемся, что хан Тохтамыш не сделает вам ничего худого, как не сделал нам… - заговорил Кирдяпа.

- Хан Тохтамыш и Рязань не тронул, когда Олег принял его добром. Так будет и с вами, - поддержал Семен.

- Что делать будем? - спросил Остей Федора.

- Вроде бы все по правде, - ответил боярин. - Отворим ворота, пустим одного хана с богатурами - пусть полюбуются тем, что есть в Кремле, дары поднесем…

- Надо бы народ собрать.

- Это верно.

- Вы подождите, - крикнул Остей ордынцам. - А мы посоветуемся с народом, боярами и святыми отцами.

- Подождем, - радостно ответили снизу, чувствуя, что дело сдвинулось.

Остей, собрав народное вече, выступил на нем и передал разговор с мурзами и слова Василия Кирдяпы и Семена.

В конце он заявил:

- Если мы проявим излишнюю недоверчивость, то она может стать для нас пагубной. Думаю, что безрассудно подвергать далее Кремль дальнейшим бедствиям осады, когда есть способ прекратить их.

С князем горожане, поспорив, согласились. Решение передали ордынцам. Те закивали головами и удалились. Вскоре у стен появился сам Тохтамыш на вороном коне с несколькими сотнями богатуров, а чуть поодаль встали ровными рядами тумены. Сзади, чтобы никто не увидел со стены, за повозками ордынцы прятали уже связанные для приступа лестницы.

Фроловские ворота открыли. Литовский князь вышел первым. Он нес дары, за ним шли духовенство с крестами, бояре и простые горожане.

Остея богатуры сразу отделили и повели к хану, там его тотчас умертвили. Ордынцы только этого и ждали: они бросились в ворота, не дав русским даже сделать попытку закрыть их.

Ворвавшись в Кремль, татары начали резню. А в это время другие, приставив со всех сторон к стенам лестницы, уже взбирались по ним наверх.

Защитников охватила паника. А ордынцы рубили всех подряд: стариков, женщин, малых детей, подсекали кресты, иконные доски в церквах, сдирали с них золотые и серебряные оклады.

Разграбили великокняжескую казну, боярские житницы, склады купцов, сожгли многие церкви и находящиеся в них книги, стопы книг в два-три человеческих роста.

«И бяше тогда видети во граде плачь и рыдание, и вопль мног, и слезы, и крик неутешаемый, и стенание многое, и печаль горькая, и скорбь неутешимая, беда нестерпимая, нужа наужасная, и горесть смертная, страсть и ужас, и трепет, и дряхлование, и срам, и посмех от поганых крестьяном», - с болью в сердце записал тогда летописец. И в конце подытожил: «Сии вся приключися за умножение грех наших…»

Затем Тохтамыш, ободренный столь неожиданной удачей, разделил свои тумены на две части: одна пошла по Владимирской дороге, другая - на Звенигород.

Возле Переславля ордынцы едва не настигли повозку великой княгини Евдокии; её с детьми дружинники погрузили в лодку и отплыли на середину озера. Тем и спаслись. Сам город был сожжен дотла.

…Когда из Костромы уже вместе с прибывшей туда семьей вернулся в Москву Дмитрий Иванович, то он, скорбя при виде разоренной Москвы и почерневшего от копоти и смолы Кремля, плакал. Но подавив в себе слабость, первым делом велел погребать мертвых. Князь давал гробокопателям по рублю за восемьдесят человек, которых хоронили в одной могиле. Это составило триста рублей, следовательно, в Москве тогда погибло двадцать четыре тысячи человек, не считая сгоревших и потонувших.

Лишь позже немного утешило великого князя сообщение, что Тохтамыш из Руси все-таки не ушел безнаказанным…

Глава 19 . БЛУЖДАЮЩИЙ ХРАМ

Владимир Храбрый после того, как Серпухов заняли ордынцы, выбрал для сбора рати городок Волок Ламский, несмотря на его близость к Москве.

Городок был хорошо укреплен, и через него шли многие торговые пути из глубинной Руси в Новгород, значит, будет приток народа к Волоку Ламскому. Так оно и случилось, ибо куда бежать людям, спасаясь от Орды, - только на Север. Да и окрестных смердов здесь также хватало.

Вскоре под начальством князя Серпуховского оказалось почти десять тысяч человек: приказчиков и сельских старост Храбрый делал десятскими и сотскими; ратному делу обучал их сам, а те, поднаторев, уже своих ратников - крестьян. Хорошо помогали в этом деле и дружинники князя, среди них были и два друга Игнатий Стырь и Карп Олексин.

Помня, что те - отменные разведчики, Храбрый посылал их во все концы собирать сведения. Так Карп Олексин разведал, что ордынцы обманом захватили Кремль, только не знал бывший засечник Рясско-Рановской сторожи, что внутри Кремля были его жена Алена и матушка Игнатия Стыря…

Многие на Руси тогда полагались на волю Господа Бога: смерти предаст или жизнь сохранит, значит, так и надо… Но иные, такие как Владимир Храбрый, оставаясь истинным христианином, все же повторяли и не только про себя: «На Бога надейся, но и сам не плошай…»

Уж своим-то дружинникам князь хорошо внушил это правило - они проявляли со смекалкой и изобретательностью свою самостоятельность.

Надо еще сказать, что князь Серпуховской не был жесток, но за халатность, безалаберность в ратном деле карал сурово, а уж предателю мог и сам снести мечом голову. Дисциплина в его войске была крепкой, и это знали те, кто хотел быть у князя ратником. Да и нельзя иначе, когда кругом ходила смерть. Она могла настигнуть любого из-за каждого дерева или куста в виде пущенной врагом стрелы. Поэтому дозоры всегда находились начеку.

Однако дозоры дозорами, но Храбрый выбирал для своей стоянки место, к которому не просто было подобраться. Сейчас его военный лагерь располагался у слияния рек Ламы и Городенки.

Вскоре стало известно, что ордынская рать, которая двинулась по Владимирской дороге, захватила и разграбила города Переяславль, Юрьев, более мелкие городки и окрестные селения, а рать, ушедшая в сторону Звенигорода, разорила Дмитров, Боровск, Рузу, Можайск и стала продвигаться к Волоку Дамскому.

Устроив смотр своему войску, Владимир Храбрый произнес перед ратниками небольшую речь:

- Братья! Настал, кажется, и наш час. Однако не час жертв, кои были уже принесены, а час битвы. Мы должны сражаться, как на Куликовом поле, чтобы не думал Тохтамыш, что на Руси не осталось достойных воинов. Смерть или победа!

- Лучше победа, князь! Умереть успеем, - крикнул окольничий Яков Григорьевич Новосилец.

И ратники, услышав слова Новосильца, повторили на одном дыхании:

- Только победа!

- Благодарю, витязи русские, иного от вас я и не мог услышать! С Богом!

- С Богом! - прокричали снова ратники. Отряд на Волок Ламский вел опытный воин мурза Карача. Когда разведка доложила, что там стоит со своей ратью Владимир Андреевич Серпуховской, мурза призадумался: он был наслышан об отчаянной храбрости и умении воевать этого русского князя.

Зато Серпуховскому имя ордынского мурзы ничего не говорило, это уже позднее он узнал о нем[100]. Но князь считал, что хан простака не поставил бы во главе трех туменов, правда, сюда шло намного меньше: почти десять тысяч ордынцев рассыпались, занимаясь грабежом близлежащих селений.

Князь понимал, что эти воины Карачи не представят для русских ратников серьезную угрозу: ордынцы, обремененные привязанными к седлам тоболами с награбленным, будут больше заботиться о том, как все это сохранить и увезти. Он заявил на совете своим воеводам, что надо устроить Караче малую Куликовскую битву, ибо местность позволяла это сделать.

- Мурзу нужно заманить на поле, где стоит наш лагерь. Это поле огорожено двумя реками, а сзади та дубрава, как на берегу Дона. Часть войска спрячем там, а другая будет стоять, ожидая подхода врага. Как только он подойдет, начнем битву. Если ордынцы потеснят нас, помогут запасные полки, Но, сражаясь, вы не думайте о подмоге - биться нужно до последнего.

Никто специально не оповещал о предстоящем сражении, но войско князя Владимира пополнялось: шли смерды, жители мелких городков, держа в руках цепы, вилы, топоры; шли в лаптях, сапогах, чунях, а то и босиком.

Серпуховскому срочно пришлось налаживать переправу через Ламу и Городенку, её потом разрушили. И слова Храброго при этом были такие же, как слова Дмитрия Ивановича после сожжения мостов через Дон; теперь не будет ни одного помышляющего об отступлении: если побьем врагов - то все спасемся, если умрем - то общею смертью.

Начальствовать над запасными полками Владимир Андреевич назначил окольничего Якова Новосильца, помощником - дружинника Игнатия Стыря. А последний взял к себе Карпа Олексина.

Даже время с Куликовской битвой почти совпало - на рассвете туман рассеялся, и увидели русские стоящее напротив ордынское войско.

- За Можайск!

- За Рузу!

- За Боровск!

- За Москву!

Сшиблись грудь с грудью кони, щиты со щитами, скрестились копья с сулицами, и звон пошел от секущихся мечей. Падали замертво наземь и ратники Храброго, и ордынцы Карачи. Сами они не стояли поодаль и не наблюдали, как Мамай с Красного Холма на поле Куликовом, а сражались в первых рядах, как великий московский князь. Только они были в своих доспехах, и можно сразу было различить, кто предводитель орды, а кто - русской рати. Завидев друг друга, Храбрый и Карача стали пробиваться навстречу, чтобы сразиться в поединке. Но князя плотно окружали рынды, а мурзу - богатуры, так что не сразу Храбрый и Карача оказались лицом к лицу. Мурза взмахнул саблей - словно молния, блеснула она в его руке, но князь успел подставить червленого цвета щит. Видно, Карача вложил в этот удар всю мощь: сталь не выдержала, и сабля сломалась.

Мурза схватился за копье, но меч князя перерубил древко; ордынец не мог воспользоваться луком, ибо противник находился совсем близко. Увидев перекошенное от гнева лицо Храброго, безоружный мурза ударил в бока коня каблуками сапог и кинулся наутек.

Кто-то из богатуров пустил стрелу в князя, но промахнулся, и она впилась в шею его жеребца. Тот споткнулся, упал на колени, но Храбрый успел спрыгнуть и устоять на ногах.

И тут раздался громовой клич из дубравы:

- За Дмитрия!

- За Храброго!

- За Москву!

Ордынцы смешались и побежали - кто к высокому берегу Ламы, кто к Городенке. Многие прыгали вместе с лошадьми в реку, пытаясь доплыть до противоположного берега…

Победа была ошеломляющей. Сам мурза, переправившись через Городенку, остался жив, но от туменов осталось лишь несколько сотен. Узнав о его разгроме, хан Тохтамыш, собрав остатки своего войска, спешно покинул Москву и удалился в сторону Коломны. Проходя через рязанское княжество, он нарушил данное Олегу Ивановичу слово: пожег городки, посады и селения и увел в полон много рязанцев.

Сам Олег со своим двором в очередной раз схоронился в мещерских болотах. Зная, что измены московский князь ему не простит, он, выбравшись оттуда тайно, покинул Рязань, направившись в Литву.

Тяжело было Дмитрию видеть сожженный Кремль средь обугленных черных его стен, жаль ему было погибших людей, тысяч потерянных навсегда рукописных книг, опечалило Донского предательство рязанского князя. Сколько сил и труда они с Боброком приложили, чтобы уговорить его действовать заедино. И ведь вроде удалось это: не стал же Олег в Куликовской битве выступать за Мамая, а вот Тохтамы-шу вышел навстречу и показал броды через Оку.

Дмитрий созвал княжий совет и на нем решил послать брата с войском в Рязань. Он даже повелел привезти Олега в Москву в цепях, но потом, подумав, это повеление отменил.

Однако не знали в Москве, что Олег уже сбежал из своего княжества.

В Серпухове князь Владимир вызвал к себе Стыря.

- Игнатий, Олег Рязанский снова прячется в мещерских болотах. Ты как-то рассказывал мне, что бывал там. Как прибудем - станешь проводником.

- Княже! - взмолился Стырь. - Я же тогда за Аленой следил, думал, она наведет на то место, где прячется Олег, но потерял её из виду. В Мещере Алена родилась и выросла, вот бы её взять с собой. Если она осталась жива.

- Скажи своему другу Карпу - путь съездит домой. Ежели не погибла эта женщина при нашествии Тохтамыша, пусть берет её и догоняет нас.

Вспомнил Игнатий и о своей матушке - ведь она и Алена рядышком на Яузе жили - дома-то по соседству. Наказал Карпу, если жива - поклон ей от меня…

Приехав на берег Яузы, Карп со слезами на глазах увидел обугленные головешки, - все, что осталось от его дома и дома Игнатия. Вдруг дверь одной землянки, сделанной в виде омшаника, куда прячут на зиму ульи с пчелами, отворилась и на пороге - Карп даже вначале не поверил своим глазам - появилась Алена. Та сделала несколько шагов, потом в изумлении остановилась, а затем бросилась навстречу мужу.

- Карп, дорогой!

- Алена, милая, ты жива?.. Женщина рассмеялась:

- Как видишь!.. И матушка твоего друга Игнатия тоже жива. Вместе с ней в землянке обретаемся. Староста нашего села постарался, приказал для нас вырыть. Да не у всех даже землянки есть, прямо на земле люди спят…

- Милая моя, идем, я старушке поклон от Игнатия передам, скажу, что жив её сын… Только мы с тобой на рассвете уедем. Наша рать идет на Рязань - на Олеговом дворе князя нет, он схоронился в мещерских болотах. Велено тебя взять с собой. Только ты туда дорогу знаешь.

- Знаю.

- А чего не спрашиваешь, кто рать ведет?

- Да уж догадалась по твоему вопросу и насупленным бровям…

- А скажи, страшно в Москве было?

- Страшно, Карп. И не токмо в Москве.

В полутемной землянке мать Игнатия не сразу признала Карпа, а признав, заплакала. Успокоившись, лишь сказала:

- И вы убереглись…

Опечалилась старая женщина, узнав, что рано поутру Алена и Карп оставят её, но слезы на этот раз удержала:

- Ничего, не привыкать мне одной-то.

- Ты уж, матушка, прости Игнатия, что не смог приехать. Служба.

- Служба дак служба. Разве я не понимаю?!

Карп проснулся, когда только-только заря занималась. В землянке было темно. Засветил лучину, загородив полусогнутой ладонью огонек; старушка спала, отвернувшись на нарах к стене. Алена тоже спала, улыбаясь во сне. Карп затушил лучину и выбрался наружу.

Ах, какое чудесное утро. Перистые длинные красные облака разлеглись на небе. Вода в реке тихая, кажется, еще и рыба спит. Вот в прибрежных кустах раздался свист соловья, потом повторился громче и перешел в пение… «Ишь, поет, людей будит», - с улыбкой подумал Карп.

- Карп, ты встал?

- Как видишь, Аленушка.

- Давай искупаемся?

- Давай!

Плескались долго, несмотря на то что было прохладно. Вышла матушка Стыря, поклонилась три раза в ту сторону, откуда поднималось огромное светило. Улыбнулась молодым и подумала: «Все будет хорошо… Только бы Бог не дал скорого ордынского набега…»

Через час, забрав у старосты коня для Алены, Карп тронулся в путь. Догнали русскую рать только возле Коломны. У переправы через Оку на рязанский берег нашли Стыря, но тот неожиданно заявил:

- Вы пока на глаза князю погодите показываться. Я сам о вас скажу. Разведчики доложили, что вроде нет Олега в его княжестве. Оттого Храбрый злой.

- Злой-косой… - пробурчал Карп и, глянув на Алену, вспомнил недавнюю обиду, нанесенную Серпуховским.

Стырь ускакал к князю. Через некоторое время вернулся.

- Зовет предстать перед ним.

Владимир Андреевич выглядел озабоченным.

- Разведчики говорят, что Олега Ивановича вообще нет в его княжестве. Но без внимания мещерские болота оставлять негоже… С чего начнете поиски?

- С Солотчи надобно, - сказала Алена, подумав.

Серпуховской послал в Мещеру троих - Алену, Олексина и Стыря. Если вдруг ошиблись разведчики и окажется Олег, захватить его потом не составит труда. Потому как, кроме телохранителей, с ним рядом других ратников не будет. Эти ратники находились на Олеговом дворе и в вотчинах, а узнав о приближении московских воинов, которых вел Храбрый, разбежались. Тем более что на помощь московитам спешил из Пронска князь Даниил.

И снова лодка, в которой теперь сидели Алена, Карп и Игнатий, плыла по глубокому Белому озеру, потом они тащили её волоком по зеленому лугу, чтобы войти в озеро Ивановское. В свое время, когда Игнатий следил за Аленой, дело происходило весною, тогда эти два озера представляли собой одно целое, так как их соединил разлив.

Затем вошли в реку Пру.

- Вот здесь, Алена, тогда я тебя и потерял… - признался Стырь.

- Не мудрено. Видишь, сколько протоков. Ты свернул, наверное, в чистую, а надо было вон в ту, которая полна зарослей.

- Точно!

Через какое-то время заросшая протока расширилась, и на взгоре открылся чудесно срубленный из дуба и ясеня терем.

- Вы посидите в лодке, а я пока разведаю. Вскоре Алена вернулась.

- Я говорила с ключницей Матреной. Она хоть и старая, но меня узнала. Сказала по секрету, что Олег Иванович из Литвы еще не возвернулся.

Когда плыли назад, Игнатий все поглядывал на вершины встречающихся взгоров.

- Ты чего высматриваешь? - спросила Алена.

- Когда я тебя тогда потерял из виду, то, признаюсь, обругал чертовой бабой. Ведьмой. И тут на рассвете на одном из взгоров увидел церковь.

- А-а… Это, значит, левее озера Белого.

- Всходило солнце, лучи так и высветили золотые маковки куполов. Чтобы придать себе сил, я встал и перекрестился на эти маковки. Потом, сделав несколько гребков, поглядел и храма Божьего не обнаружил. «Уж не бесы ли меня разыгрывают?!» - я снова перекрестился. И что за чудо! - опять перед моими глазами засверкали золотые купола Божьего храма. Я тогда от страха налег на весла - церковь то убегала куда-то вдаль, пропадая в зеленой дымке, то вдруг вырастала справа и сзади, и лодка моя будто кружилась вокруг неё… «Свят, свят, храм блуждающий…» - лишь повторял я и так налегал на весла, что часа за два перемахнул все протоки и озера и оказался в камышовых зарослях напротив нашего лагеря… Помнишь, Карп, где мы его устроили?

- Как не помнить.

- Так что же это было, Алена? - спросил Стырь.

- А в Рязани грибы с глазами, их едят - они глядят… - со смехом ответила женщина. - Тебе это, Игнатий, просто почудилось…

Глава 20. ЦАРСТВЕННЫЙ БЕГЛЕЦ

На одном из княжеских советов вплотную встал вопрос о владениях Александра Уковича. На совет Храбрым был вызывай Игнатий Стырь, который поведал собравшимся о непроходимости мещерских болот и о тереме из дуба и ясеня, где скрывается с домочадцами в случае опасности Олег Иванович.

- Я еще ранее по рассказам своего дружинника понял, что по сути владельцем Мещеры является рязанский князь, а не Укович. Тот все время проводит в Москве… - взял слово после Игнатия Владимир Храбрый.

- Мое право проводить свое время там, где хочу, - возразил Укович.

- Я понимаю, почему ты благоволишь Олегу Ивановичу. Его окружение - сплошь крещеные татары: и жена, и зять…

- Владимир Андреевич, сие к делу не относится, - укорил брата Дмитрий Иванович.

Великий князь сидел на троне; был он бледнее обычного, движения стали замедленными, глаза впали. Иногда подносил руку к левой стороне груди, но твердым и звучным по-прежнему оставался его голос:

- Я уже предлагал князю Уковичу продать свою вотчину и как-то даже получил от него согласие. Княжеству московскому было бы удобно защищаться на рубеже всей Оки. Мы уж впредь не допустили бы того, чтоб предводители Орды беспрепятственно переправлялись через реку.

- Дмитрий Иванович, ради благополучия твоего княжества! - начал, поднявшись с места, Укович. - Да я разве против?! Продам свою вотчину, но за такую цену, чтоб мог я купить другую.

- Дадим тебе хорошую цену, - закивали бояре. - Купишь себе другую вотчину.

Так решен был вопрос с Мещерой, которая отныне отходила к московскому княжеству. Вскоре первые сторожевые посты и сторожи московитов появились не только в месте впадения Москвы-реки в Оку, но и ниже - почти у самого Мурмино.

Когда вернулся из Литвы Олег Иванович, сразу понял - теперь в Мещеру путь заказан. Но особо не расстроился, лишь сказал боярину Епифану Корееву:

- Раз так, буду силы копить, чтоб напасть на Коломну.

Кореев знал упрямый характер своего князя и отговаривать не стал: если уж что задумал Олег - так и будет…

Упрямцем на Руси слыл и Михаил Тверской. Той же осенью 1382 года, когда была куплена Мещера, Дмитрию Ивановичу стало известно, что Михаил Тверской со старшим сыном Александром тайно, в обход застав, проехали на Низ, в Сарай. Цель поездки стала ясна сразу - скрытность уже предполагала домогательство тверичей ярлыка на великое княжение. Так и случилось, несмотря на письменное обещание Михаила, сделанное им около семи лет назад…

Зима пришла со снегами и крепкими морозами. Но и в мороз неустанно возводили плотники дома для оставшихся без крыши над головой; кучами лежали возле расчищенных площадок, где ставились срубы, пахнущие смолой желтые стружки, опилки и щепки.

Весна 1383 года выдалась дружной. Солнце быстро растопило снег, ручьи смыли и грязь, и строительный мусор в озера и реки. Набухли на деревьях почки, и уже к концу апреля все зазеленело.

- Теперь в степи зашелестела ковыль-трава, мягко станет ехать, - говорили назначенные в Орду послами бояре опечаленному отцу - Дмитрию Ивановичу; вместе с боярами в Сарай должен был отправиться и его сын - одиннадцатилетний Васенька.

Но как ни терзаются сердца у родителей - великого князя и великой княгини, а сына-первенца на Низ провожать надобно. И не только оттого, что сам владетель Золотой Орды того затребовал, но и из благоразумия, чтобы, по словам летописца, «тягатися о великом княжении Володимерьском и Новго-родцком с великим князем Михаилом Тферским». Тот все еще сидел в Орде, ожидая от хана милости.

Но Тохтамыш не спешил, зная, что Дмитрий направил к нему с большими дарами своего сына. Хан лишь подтвердил право Михаила на его «отчину и дедину» - Тверское княжество, и только. А по приезде Василия в Орду якобы сказал Михаилу: «А что неправда предо мною улусника моего князя Дмитрия Московского, аз его поустрашил, и он мне служит правдою, и яз его жалую по старине во отчине его; а ты пойди в свою отчину во Тферь…»

Объяснялись слова Тохтамыша просто - Дмитрий Московский через своего сына и послов передал, что будет платить ежегодную дань со всего Белого княжения, чего, естественно, не мог сделать Михаил Тверской.

Но обещаниям московского князя Тохтамыш пока не сильно верил, поэтому Василия оставил при себе. Пусть отец доставит в Сарай первый «выход».

Скрепя сердце, пришлось великому князю московскому рассылать во все концы Руси бирючей[101], чтобы объявить градоначальникам о взимании налога в пользу повинности, а старостам деревень о собирании с каждой по полтине. Ропот прокатывался при таком требовании. Как же так?! Неужели мы - не победители на Куликовом поле?..

Но надо было смиряться. Даже гордый Новгород отнесся к этому с разумением, когда Дмитрий Иванович прислал с усиленной охраной своего любимца - боярина Федора Свибла. Вечевики поворчали-поворчали, но раскошелились.

Только успели отплыть по Волге ладьи, груженные «выходом» для ордынского хана, как с Оки прискакали в Москву сторожевые и привезли нерадостную весть: Олег Рязанский взял Коломну, обчистил её догола, наместника повязал и ушел.

Великий князь собрал на Рязань ратных людей, но их Олег Иванович разбил. Да так умело, что московиты понесли большой урон, а сын князя Андрея Полоцкого Михаил, возглавлявший полки, был убит.

Что делать?! Как обуздать строптивца? На сей раз совет мужу подала сама великая княгиня Евдокия: иногда ведь женская голова такое придумает, чего целый сонм князей да бояр не изобретет.

- Обрати внимание на нашу Софьюшку. До чего хороша! Красива, стройна, умна. Ты все сыновьями занят, а дочь твоя расцвела, как роза.

- Значит, у неё и шипы имеются, - пошутил Дмитрий Иванович.

- Если понадобится, то отыщутся.

- Так что же ты советуешь?

- У Олега Рязанского сын Федор в года вошел, пора женой обзаводиться. После смерти отца он наследует княжество. Говорят, в Олега пошел - тоже упрямый, но если женить его на нашей Софье, то упрямство она у него поубавит. К тому же самому Олегу будет не с руки, когда станем родственниками, нам пакостить.

- Согласен с тобой. Надо для такого серьезного разговора с рязанским князем умного человека выбрать. И думаю, не из ратных людей, бояр и князей. Есть такой человек у тебя на примете?

- Как не быть?! Конечно, есть. Старец из Троицкой обители, отец Сергий.

- Ах ты, моя умница! - великий князь крепко поцеловал жену…

Несмотря на то что здоровье Дмитрия Ивановича ухудшилось, он сам, сев на коня, прибыл в Троицу, где и беседовал с Преподобным. Тот принял предложение отправиться в дальнюю дорогу, усовестить Олега и просить, чтобы взял в невестки дочь великого князя московского. Дмитрий и Сергий понимали, что тут есть доля унижения для всего московского княжества, но ради благополучия его, ради безопасности людей можно пойти на это. Ведь из года в год вражда будет плодить вражду.

Троицкий святой отправился в Рязань по обыкновению, как того требовал монашеский устав, пешком, в сопровождении нескольких бояр и иноков. В Рязани святого встречали колокольным звоном, толпы людей приветствовали, зная, кто к ним пожаловал. Многие просили благословения.

Рязанский князь при виде семидесятилетнего старца даже растерялся. Первоигумен сам к нему пришел, преодолев осеннее бездорожье, хотя мог вызвать князя в Троицу, и тот, как всякий православный, почел бы за честь туда явиться.

Разговор был долгим и трудным. Олег жаловался на московских князей: мол, отняли у Рязани Коломну и, когда грозит опасность от Орды, ничего не предпринимают.

- А что мне остается делать?! - с горечью говорил Олег. - Мои люди такие же подданные; я ведь должен защищать их… Потому, чтобы обезопасить свое княжество, я провел и Тохтамыша.

- Но, уходя назад, он спалил твои города и веси… Разве можно верить поганым?! Да и Чингис говорил, что покорностью врагу ты лишь увеличиваешь его притязания. А на Коломну зачем напал?

- Отче, осерчало сердце за Мещеру.

- Умерь зло, отвори сердце для добра и мира.

По просьбе великого князя московского я пришел, чтобы сказать тебе о его смирении. И закончите распрю, вредную нашей Руси-матушки, супружеством ваших детей - Федора и Софьи.

Олег Иванович, ко всеобщему удивлению, согласился. Летописец отмечал: «Преже бо того мнози ездиша к нему, и ничтоже успеша и не возмогоша утолити его, Преподобный же игумен Сергий, старець чюдный, тихими и кроткими словесы и речми и благоуветливыми глаголы, благодатию данною ему… много беседовав с ним о ползе души, и о мире, и о любви; князь велики же Олег преложи сверепьство свое на кротость, и утишися, и укротися, и умилися велми душею, устыдебося столь свята мужа, и взял с великим князем Дмитрием Ивановичем вечный мир и любовь в род и род ».

Свадьбу, правда, сыграли позже, в третьи осенины[102] 1386 года.

А каково жилось в неволе сыну Донского Василию? Ведь после первого «выхода» Тохтамыш не отпустил княжича на Москву! Хан твердо знал: покуда сынок находится у него, Москва будет исправно платить дань. Заложничество Тохтамыш возвел в одну из статей своего дохода; кроме княжича Василия, в плену в Орде томились сын Михаила Тверского Александр, нижегородец Василий Кирдяпа и младший сын Олега Рязанского Род ос лав.

Александр и Василий Кирдяпа являлись двоюродными братьями, княжич Василий приходился по материнской линии своему тезке-нижегородцу племянником, да и с Александром состоял в отдаленном родстве.

Первым, не выдержав плена, бежал Кирдяпа. Тайно проникнув на купеческое судно, он отплыл от ненавистного ему Сарая. Но был выдан ханскому послу, возвращавшемуся из Междуречья, который и доставил беглеца Тохтамышу.

Этот побег, пусть и неудачный, запал в душу княжичу Василию, находившемуся в Орде уже три года. Он с надеждой стал поглядывать на воды Итиля.

Однажды, сидя на берегу, услышал Василий старческий голос:

- О чем думаешь, княжич?

Оглянулся он и увидел епископа Ивана. С момента побега из ханского поруба Игнатия Стыря и мальца Анд рейки, которым старик помог при участии купца Музаффара, прошло пять лет. За это время епископ Иван еще сильнее побелел, но еще бодрым оставался его голос, призывавший свою паству в церкви к терпению. Бывал у него на службах и Василий.

Сын Дмитрия Ивановича рассказал о неудавшемся побеге Кирдяпы и пожаловался, что изнемог находиться здесь и намерен сам удариться в бега.

- Я помогу тебе, отрок. Сам пока ничего не предпринимай. Я скажу, когда и что ты должен будешь сделать… - пообещал старичок.

Через своих лиц епископ связался с великокняжеским домом в Москве, и Дмитрий Иванович купцам, направлявшимся с караваном, приказал вызволить из плена его сына.

Василий стал ждать. Как только Волга стала, образовав зимник, купеческий караван отправился на Низ, а оттуда путь лежал к Черному морю.

Снова при участии Музаффара Василия удалось спрятать в тюках товара, вскоре княжич оказался в Подолии, а затем в Валахии, у молдавского господаря Петра.

Далее Василий попал в Пруссию, где тогда проживал Витовт, сбежавший от Ягайла. Княжич так полюбился Витовту, что последний познакомил его со своей дочерью Софьей. Он имел намерение выдать замуж дочь за наследника московского престола и с его помощью вернуть себе в Литве все права, отнятые Ягайлом.

Узнав, что у литовского князя Витовта в Пруссии находится его сын, Дмитрий Иванович послал за ним послов, и вскоре Василий благополучно прибыл в Москву.

Можно добавить, что на семнадцатом году жизни, уже став великим князем, Василий захотел сочетаться браком с юной Софьей. Для этого он отправил за невестою бояр московских Александра Поле и Белевута Селивана, которые вернулись не только с невестой: сопровождал их доверенный Витовта Иван Олгимонтович, который и стал посажёным отцом на свадьбе дочери литовского князя.

Глава 21. ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Четыре даты выстраиваются друг за другом, соответственно по мере их убывания: 613; 610; 600; 592. Очень прискорбные даты - годовщины смерти великих людей Руси: Дмитрий Донской скончался в 1389 году; Сергий Радонежский - в 1392-м; Олег Рязанский - в 1402-м и Владимир Храбрый - в 1410-м.

Про игумена Троицкого монастыря Преподобного Сергия историк В. О. Ключевский скажет: «Он вышел из нас, был плоть от плоти нашей и кость от костей наших, а поднялся на такую высоту, о которой мы и не чаяли, чтобы она кому-нибудь из наших была доступна».

Олег Рязанский все же успел построить из камня Солотчинский монастырь, и любящая супруга Ефросинья похоронила мужа в нем, сказав при этом такие слова:

- Сколько раз я спасала тебя от смерти, залечивая твои многочисленные раны. Но сейчас ты, мой любимый муж, великий князь, умер своею смертью и спасти тебя я уже не могла.

Гроб Дмитрия Донского опустили в государеву усыпальницу Архангельского собора Московского Кремля. Рядом с ним спустя 21 год похоронили и его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского (Храброго). Он не был государем Руси. Но поместили его тело в усыпальнице великих князей. Так приказал сын Донского, Василий Дмитриевич.

И хоронили Храброго как государя: собралась вся Москва. Рыдания заглушали певчих и тушили горящие в руках свечи.

Примечателен разговор двух бояр из Серпухова, которые приехали в Москву на похороны своего вотчинного князя.

- Скажу, Матвей Силыч, упустил наш князь свой момент. Зря не поддержал нас. Ведь мог стать великим князем. Подписав третье «докончание», тем самым уничижился.

- Я был таким же опальным человеком, как и ты. И сейчас подумал вот о чем. А не кажется ли тебе, что в уничижении князя как раз и таится его возвышение?! Ведь Владимира Андреевича хоронят как истинного государя, как самого Дмитрия Ивановича. И положен он с ним рядом.

О каком же уничижении Храброго говорили серпуховчане, и что это была за опала, в которую они попали?..

Давайте откроем второй том академического Словаря русского языка и посмотрим, что означает слово «опала»: «В допетровской России: гнев, немилость царя к провинившемуся боярину, вельможе, а также наказание, налагавшееся на такого боярина, вельможу».

Во времена великих князей вельможей можно было считать и вотчинного князя, каким являлся двоюродный брат Дмитрия Донского. Последний наказал Храброго тем, что отобрал у него в конце 1388 года уделы в Галиче и Дмитрове, а старейших бояр в Серпухове приказал схватить, держать в узилищах, а затем развести по разным городам. Возникает вопрос: за что?

…Когда вернулся в Москву из ордынского плена Василий, нашлись завистники, которые захотели порушить многолетние братство и содружество двух внуков Калиты - Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Они решили, что с возвращением сына Донского настало время подстрекнуть Храброго к разговорам о престолонаследии.

Потихоньку злой ветер задул из родовой вотчины Серпуховского, усилился по мере нездоровья великого князя, когда стало ясно, что жить ему осталось недолго. Кто займет всерусский стол? Прославленный военачальник, герой Куликовской битвы, любимец народа или юный отрок?.. Двоюродный брат или сын великого князя? Внук или правнук Ивана Даниловича Калиты? Дядя или племянник?

Практика престолонаследия на Руси показывала, что великокняжеская власть не обязательно должна переходить по прямой линии от отца к сыну.

После подстрекательств дотоле целеустремленный, мужественный Владимир Андреевич растерялся и, поддавшись на уговоры своих подданных, проявил колебание. Серпуховские бояре, если бы власть перешла к Храброму, из вотчинных сразу стали бы великокняжескими, а там почет, богатство…

Но Владимир Андреевич вовремя одумался, знал, что дело может зайти слишком далеко. И не навредит ли сие благополучию всей Руси-матушки, по выражению Преподобного Сергия? На пороге враг, ордынцы снова взяли Переяславль Рязанский. И единодушие было сейчас всего нужнее для безопасности государства.

И Храбрый «уничижился», понимая, что в этом и кроется его возвышение, а значит - бессмертие. Ибо только любовь народа, продолжающаяся из рода в род, делает умерших вечно живыми…

На Благовещенье, идя с утреннего богослужения, Дмитрий Иванович, почуяв перемену в настроении брата, приобнял его за плечи и пригласил к себе на беседу. Следствием её явилось третье «докончание». Летописец записал, что 25 марта 1389 года, «на Благовещение Пречиста Богородицы» князь московский с двоюродным братом своим «взя мир и прощение».

В третьем «докончании» еще говорилось: «Тобе, брату моему молодшему и моему сыну; князю же Володимеру Андреевичу держати подо мною и под моим сыном, под князем Василием, и под моими детьми княженье мое великое честно и грозно. А добра ти мне хотети и моим детем во всем. А служити ти мне без ослушания».

Жить Дмитрию Ивановичу оставалось два месяца.

Уже весна перевалила за половину - запахли почки на деревьях, ожила оттаявшая земля, дни стояли солнечные, пронизанные гулким воздухом. И в один из таких дней Дмитрий Иванович позвал к себе Преподобного Сергия; его привезли из Троицы незамедлительно. К приезду игумена уже собрались в опочивальне великого князя девять старейших бояр, чтобы составить духовное завещание.

Объявив Василия своим наследником, Дмитрий Иванович каждому из пяти сыновей дал уделы: Василию - Коломну с волостями, Юрию - Звенигород и Рузу, Андрею - Можайск, Верею и Калугу, Петру - Дмитров, болезненному Ивану - несколько сел, чтобы управлял по мере сил. Великой княгине отошли поместья и знатная часть московских доходов.

После составления завещания Дмитрий Иванович как будто пошел на поправку. В это время супруга его родила шестого сына, Константина; крестным отцом его стал старший брат Василий, а крестной матерью - Мария, вдова последнего тысяцкого.

Но здоровье Донского неожиданно резко ухудшилось. Тогда великий князь собрал снова своих бояр, велел приблизиться к ложу и сказал:

- Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна суть души моей. С вами я царствовал и побеждал врагов для счастия Руси, с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях, любил вас искренно и награждал по достоинству, не касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить одним грубым словом. Вы были не боярами, но князьями земли Русской. Вспомните, что вы мне всегда говорили: «Умрем за тебя и детей твоих». Служите моей супруге и юным сыновьям, делите с ними радость и бедствия. Даете мне в этом слово?

- Даем! - в один голос воскликнули бояре.

Затем Дмитрий Иванович обнял Евдокию, каждого из сыновей и добавил:

- Бог мира да будет с вами!

Вскоре он скончался. Произошло это на третий день после рождения шестого сына, на рассвете 19 мая 1389 года.

Слыша, как причитала над усопшим жена его Евдокия, Серпуховской думал, будут ли над его телом так причитать. Это была настоящая песнь женской любви.

«- Како умре, животе мой драгий, почто аз преже тебе не умрох? Како заиде свет очию моею? Почто не промолвиши ко мне, свете мой прекрасный?..

…Не слышиши ли, господине, бедных моих слез и словес, не смилят ли ти ся моя горкиа слезы? Звери земныя на ложа своя идут и птицы небесные ко гнездом летят, ты же, господине, от дому своего напрасно отходиши…»

Владимир Андреевич Храбрый был героем не только Куликовской битвы. За год до его кончины осенью 1409 года к стенам Москвы подошло ордынское войско хана Едигея, оскорбленного тем, что великий князь Василий не платит дани и не шлет послов. Москву обороняли тогда пятидесятишестилетний серпуховской князь Владимир Андреевич и сын Дмитрия Ивановича Андрей Можайский.

Едигей три недели осаждал кремлевские стены, но вынужден был отойти. Потом будет великое «стояние на Угре» при государе Иване III в 1480 году, когда Ахмат, ордынский хан «двенадцати морей и семидесяти орд», как он сам себя называл, не решился переправиться через реку и начать бой с русскими ратями. В своем страстном «Послании на Угру» архиепископ Ростова Вассиан призывал государя Ивана III отбросить все колебания и следовать примеру своих мужественных предков - Александра Невского, Дмитрия Донского и Владимира Храброго.

С наступлением холодов Ахмат поворотил от Угры свои войска и ни с чем, как и Едигей, ушел в свою степь.

Так закончилось на Руси ордынское иго.