Вивальди

— Прошу вас, — сказала секретарша.

Модест Михайлович встретил нас держа у виска трубку телефона и кисло улыбаясь, и было непонятно к чему относится эта улыбка — к нашему визиту или к сообщению телефонному сообщению.

Он меня узнал, но не выразил восторга. Опять господин журналист приехали, и вот генерала сюда привезли и, кажется, пьяненького. Что же мне с вами делать, упорный вы мой?

Мне было неловко, и я даже растерялся. Собирался быть зрителем при сцене бурной атаки большого комитетского чина на оборонительные порядки сомнительного приватного заведения, а буду вынужден сам работать первым номером. Как я не люблю оказываться в таких ситуациях. Что было делать — начал мямлить.

Модест Михайлович усадил нас к своему наркомовскому столу, и, играя выключателем кремлевской лампы, легко, даже небрежно отбивал мои плохо подготовленные наскоки.

— Вашего Ипполита Игнатьевича я выгнал. Старик здоров, как только может быть здоров такой старик. Одно время было у него что-то вроде шоковой реакции, потом он какое-то время пытался нас дурачить, но дурачить нас долгое время, поверьте, невозможно. Потом, он украл телефон у одного нашего сотрудника.

— И вы выгнали больного человека… — попробовал я обострить.

— Повторяю, здоров, здоровее нас. Надо знать породу этих сталинских соколов. Нервы — стальные поволоки, простата, как у гимнаста…

— Он честный человек, он позаимствовал телефон, чтобы сообщить мне…

Доктор грустно и устало улыбнулся.

— Давайте оставим это.

— Но вы же знаете его историю. Жена под колесами, непосредственно вслед за этим — два необъяснимых несчастья, Потом — подполковник Марченко.

— И подполковник уже не у нас.

— А где?

— Там, где ему и положено быть — в туберкулезном санатории. А мы здесь по преимуществу заняты нервными недугами.

— И переезд прошел благополучно?

— ? — Доктор меня не понимал.

— Я имею в виду, никакой самосвал не врезался в его машину?

Модест Михайлович насупился. Мне и самому было понятно, что я веду себя странно.

Удивительным было молчание генерала. Пару раз я покосился на него, он сидел набычившись, и прищурившись. Копит силы для неожиданного удара? Но напряжение в нем чувствовалось. Пару раз его правая рука делала резкое непроизвольное движение, будто прихлопывая что-то на зеленом сукне.

— Но тогда вы сами себе противоречите, — продолжал я из последних сил. — У Ипполита Игнатьевича был как раз такой, я бы сказал нервный, психический случай. Зачем его было гнать?

Доктор кивнул. Снял трубку, с извиняющейся улыбкой набрал номер, мучительно поморщился, услышав оттуда что-то неприятное, продолжил.

— Он — да, психопат. Шизоидная психопатия. Странности характера очень усугубились с возрастом. Его правдолюбие превратилось в склочность и сутяжничество. — Доктор очень выразительно вздохнул. На секунду задумался, и опять продолжил: — Когда мы отделались пятнадцать лет назад от этого невыносимого старика, я и представить себе не мог, что когда-нибудь он снова окажется проблемой для нас. Кажется, я вам это уже рассказывал.

— Так, я понимаю, вы упорно не хотите увидеть ничего необычного в истории Ипполита Игнатьевича и подполковника Марченко. Странная ведь история. К тому же, жена-то ведь погибла. И майор погиб Рудаков, как ему и предсказывалось, и Карпец, пьяный водитель. Причем здесь странности характера? Не от его странностей они погибли, не от сутяжничества.

Пятерня Пятиплахова снова рванулась на охоту вдоль по столу. Я был уверен, что если он кем-то недоволен, то мной, моей бессильной атакой.

— Жена погибла, верю, но история не столько странная, уважаемый, сколько невнятная. Кто-то, что-то предчувствовал, на кого-то почему-то наехал автомобиль, у кого-то открылся процесс в легких…

И тут вдруг внезапно выдохнул всею силой легких Пятиплахов:

— А чем вы вообще здесь занимаетесь?!

Браво, генерал!

Медсестра попросила его открыть рот, влезла в него пальцем, одетым в прозрачную резину, подвигала язык, приподняла.

— Проглотил, молодец, — ласково сказала она молодому человеку с удлиненным черепом, и осторожно погладила кончиками пальцев по забинтованной руке, как бы говоря — скоро твой ожог заживет. И не только ожог. Молодой человек улыбнулся ей в ответ, как отличник, поощряемый учителем, и покорно закрыл глаза. Медсестра вышла из узенькой одиночной палаты, выключив свет, и затворив за собой дверь.

Некоторое время пациент лежал неподвижно. Потом бесшумно отбросил одеяло, встал, и быстро скользнул в угол, где была дверь, за которой находились унитаз, душ и раковина. Пациент открыл воду и припал губами к соску. Долго наливался водой, потом сунул в рот два пальца и изверг в унитаз целый водопад. Потом он открыл дверь небольшого холодильника в ногах кровати, достал бутылку молока и выпил ее всю. Вытер белую полоску на губе рукавом пижамы. Услышав шаги по коридору, ловко юркнул обратно в постель.

Медсестра, проходя по коридору глянула внутрь через прозрачную верхнюю половину двери.

Когда она удалилась, молодой человек снова встал, обмотал бутылку полотенцем, пристроил ее на подушке, и скомкал одеяло так, что при взгляде из коридора можно было бы подумать — пациент на месте. Осторожно приоткрыл дверь в мягко освещенный коридор, опасливо выглянул.

— Ну и что?! — Модест Михайлович бросил список генерала на стол. — В чем вы хотите меня уличить?

— Эти люди бывали здесь, — произнес я тихо, как бы из-за плеча генерала.

Доктор вздохнул.

— Если я признаю хотя бы это, то уже нарушу врачебную тайну.

— Это мы уже слышали. — Сказал генерал.

— Причем, как вы сами понимаете, тут мы имеем дело с тайной диагноза людей очень известных, очень уважаемых. Очень мстительных. — Улыбнулся доктор.

Я вспомнил про заместителя министра, только вышедшего из этого кабинета.

— Я уже обещал вам не использовать это ни в каких журналистских целях.

Он мучительно зевнул, он меня презирал. Опять схватился за телефонную трубку, на кого-то там накричал. Тут же стал извиняться. Было понятно, что тревога, разъедающая его изнутри, в меньшей степени связана с опасностью исходящей от нас с генералом. У него есть страх пострашнее. Интересно, что это. Министр какой-нибудь, большой генерал, побольше Пятиплахова, магистр ордена тайных психомасонов?

— Растолкуйте, наконец, что вам от меня надо?! — Сказал он устало, отпав от трубки.

— Мы хотим понять, что происходит? — Выплевывал слова Пятиплахов.

Главврач некоторое время затравленно и неприязненно посматривал то на меня, то на генерала. И вдруг довольно громко крикнул:

— Я тоже хочу понять, что происходит. Очень хочу!

Не понимая природу его тревоги, я не представлял себе, какую дальше применять тактику. Кроме того, я ведь и не знал, какого рода результата добиваюсь. Не знал и того, какой результат нужен генералу, и может ли он быть схож с тем, что нужен мне. Надо было нам хоть о каком-нибудь плане общих действий условиться. А так я что могу сделать — вывалить ему все про «конец света»?

Мы сидели друг против друга, уныло переглядываясь. Группа захвата стоит в пробке? Модесту вообще в ней отказали? В какой-то момент я начал ждать, что он сейчас просто вежливо потребует: пошли вон!

Не-ет, почему-то он не может этого сделать.

Модест Михайлович встал, открыл дверцу шкафа скрытого в стенной панели, достал оттуда бутылку — сильно початую — водки и предложил нам. Я согласился, а Пятиплахов неожиданно, и очень решительно отказался. Профессиональная выучка? В решающий момент наш особист хотел быть максимально трезвым?

Мы выпили с врачом и он вдруг заговорил. Причем намного энергичнее, чем до этого. Явно дело было не в напитке, не мог он оказать настолько радикального действия.

— Не отрицаю, в этой истории есть некая странность. Но мы то, «Аркадия» здесь причем? У нас обычное, хотя и очень современное лечебное заведение. И все! Я понимаю, не вполне нормальный ветеран Зыков рассказал вам много интересного про старое здание «лаборатории» графа Кувакина. Да, на ее фундаменте построен лечебный комплекс. Несколько суперсовременных саркофагов. Каждый — небольшая электронная автоматическая лаборатория. Мы укладываем туда пациента, налепляем всякого рода присоски, на голову, чтобы снять энцефалограмму, в другие места, чтобы записать другие электрические токи и потенциалы, которые существуют в человеческом теле, запускаем в кровь несколько видов наноагентов…

— Пока понятно, — заметил генерал.

— На самом деле, все сложнее, и я не инженер — всего лишь как бы главный оператор при очень сложных механизмах.

— Не прибедняйтесь. — Угрожающе усмехнулся генерал.

— Не разговаривайте со мной так, мне неприятно. Я стараюсь быть максимально откровенным. Не знаю, правда, почему. Я не конструировал эти очень сложные и очень дорогие приборы. Вы даже не представляете… Что происходит с пациентом, когда он оказывается внутри этого саркофага? — мы их называем капсулами. Начинается осторожное, очень корректное, осмотрительное воздействие на весь ансамбль энергетических биоинструментов, при помощи которых поддерживается наш индивидуальный ментальный статус. Снимаются ненужные напряжения между отдельными частями общей психической конструкции, мы как бы «проветриваем» душу.

— Промывание мозгов, — перевел генерал сказанное на привычный язык. Модест Михайлович посмотрел на него с сожалением.

— Личность остается абсолютно сохранной. Мы, наоборот, возвращаем человека самому себе. Мы, конечно, сохраняем все записи об этой процедуре.

— Вот это уже интересно. — Сказал деловито генерал, — и как вы их потом используете?

Доктор вздохнул и опустил глаза.

— Никак. Это ведь запись в истории болезни. Если человек обращается к нам в следующий раз, мы можем проследить динамику…

— А вы принимаете только больных. — Мпросил я, — я имею в виду — только тех, кто нуждается в помощи?

Модест Михайлович поставил рюмку на стол. Я уточнил вопрос:

— Или вы записываете биотоки, наоборот, очень здоровых людей, если так можно сказать, талантливых, которые можно сгруппировать, отцифровать, сгустить, а потом с их помощью, если запустить их через трансляционную сеть, начать влиять на окружающую человеческую среду.

— Что?! — Он медленно выпучил на меня глаза.

Очень скоро молодой человек с удлиненным черепом определил, что здание его отделения представляет собой прямоугольник с двумя коридорами во всю длину, и длины этой около сорока метров. Коридоры соединены в концах перемычками. По внешней стороне этого прямоугольника расположены палаты, такие примерно как та, из которой он только что выскользнул, середину занимают четыре бокса, в каждом — большая, метра в три длиной, и метр в диаметре торпеда из металлической замши, заостренная с обоих концов, и трижды перепоясанная широкими никелированными бинтами.

Дежурная смена медсестер располагалась в маленькой стеклянной кабинке между парами боксов для торпед. Медсестры пили чай, болтали о том, о чем обычно болтают медсестры, ночью они будут по очереди спать. Беглец бесшумно кружил по коридорам, присматривался и принюхивался к каждой двери, к любому отверстию. Когда ему нужно было миновать сестринский пост, он просто падал на пол, и бесшумно по-пластунски скользил по теплому кафелю. Нижняя часть двери была непрозрачной, как и в платах, и этого хватало, чтобы остаться незамеченным.

Цель поисков больного определить было легко — он явно хотел выбраться вон из заведения.

Узнав устройство своего узилища, он, видимо, понял, что у него нет никакой возможности незаметно его покинуть, поэтому молодой человек задумался, сев в Роденовской позе в углу одного из коридоров. Дверь наружу и одна, и она запиралась квадратным ключом. Можно было бы попытаться отнять ключ силой у медсестер, но добиться этого без применения жестких мер было невозможно. Больной не походил на человека, способного на жесткие меры. Происходящее все же скорее напоминало безобидную игру, чем начало триллера, так, по крайней мере, выглядело со стороны. Молодой человек улыбался, гримасничал, показывал язык в ответ на глупые замечания медсестер, когда в очередной раз проползал мимо их поста. Можно было подумать, что последний фильм, который он видел перед тем, как попасть под замок были «Пираты Карибского моря», и он сам казался себе Джеком Воробьем.

Видеокамер в коридорах не имелось. А то медсестры могли бы увидеть много забавного в полумраке коридоров.

-----------

— Пульт?! — расхохотался Модест Михайлович. — Он сказал, что тут есть пульт? Ну есть пульт, и что?! Почему бы тут не быть пульту? Это институт, тут…

— Покажи! — властно потребовал генерал.

— О Господи, — прошептал Доктор, встал из-за стола, но тут зазвонил телефон. Модест Михайлович послушал и лицо его исказилось.

— Что?! Куда? Куда она могла подеваться?! Я же дал подробные инструкции! Что теперь делать? Я не знаю, что теперь делать! Нет, я знаю, что теперь делать — ищите! Бараны!

У Модеста Михайловича настигли какие-то неприятности, но у меня не было сил его жалеть. К тому же на меня очень сильно подействовал тот факт, что старик Зыков оказался прав относительно пульта. Что за пульт? От чего пульт? Может, всего лишь для управления бойлерной или кондиционером. Нет, подсказывало что-то внутри, этот тот самый пульт, важный, от него зависит все.

Хозяин кабинета положил трубку мимо телефона и посмотрел на нас, словно спрашивая — почему вы еще не ушли? Я был подавлен, внутренне смят, но Пятиплахов жаждал продолжить атаку. Видел, наверно, какую-то брешь в оборонительных построениях противника.

— Пульт! — сказал он звучно и окончательно.

Доктор кивнул, и уже вполне покорно двинулся к камину. Возле камина висела копия серовской «Тройки» — ироническая перекличка со сталинской тройкой, раз уж весь интерьер стилизован под ту эпоху?

— Вот, — сказал Модест Михайлович, и, взяв за край картины, начал сдвигать ее влево, погружая в стену и вскоре перед нами был он — пульт: квадратный экран, как у средних размеров телевизора, рядом панель с кнопками и тумблерами.

— Работает? — Строго спросил генерал.

— Работает, — пожал плечами доктор — и продемонстрировал как: пару щелчков. Экран загорелся, на нем появилось заспанное лицо медсестры.

— Это мы вышли на пост, — сообщил Модест Михайлович.

Медсестра доложила, что все спокойно.

— А он?

— Спит, Модест Михайлович. Я проверила — таблетки проглотил. Каждый час делаю обход.

Доктор кивнул, вырубил экран, и, повернувшись к нам, пояснил:

— Сегодня у нас нет активного обслуживания. Капсулы не включены. А когда включены, и идет обслуживание, я, с лечащим врачом находимся там. Отсюда тоже можно руководить процессом, и даже всех четырех капсул, но, обычно, как я уже говорил, мы оперируем на месте. А когда, — он зевнул, — работы нет, я в это время уже дома.

— Вы живете неподалеку? — спросил генерал, разглядывая тумблеры.

— Да, у меня дом в поселке, — доктор опять зевнул, но генерал решительно не желал понимать намека.

— А кто такой «он»?

Модест Михайлович вздохнул и потупился.

— Да, мальчик сын того самого замминистра. И он был у меня перед вами.

Генерал сказал:

— Это тот, что дачу сжег, собрал группу и устраивает всякое черт те что? Довольно остроумно иногда, да?

— Я бы сам с удовольствием посмеялся, если бы в эту компанию не попала моя родная дочь.

Ах, вот оно что! Мне стало жалко доктора, я взял трубку его телефона и положил на рычаг — что я еще мог для него сделать? По моему ощущению, нам было пора сворачивать свою самодеятельную инспекцию, и тихо отваливать в ночь. Но у Пятиплахова был совершенно другой план.

— А пойдемте туда? — предложил он.

— Куда? — испугано покосился на него Модест Михайлович.

— Посмотрим на вашего пленника, посмотрим на ваши капсулы.

Мне было очень неловко за генерала. Мы и так уж загостились.

Модест Михайлович попытался возражать — мол, он волнуется, и ему хотелось бы присоединиться к поискам. Дочь куда-то убежала из дома, и сердце врача не на месте.

Генерал скорчил мгновенную гримасу и дернулся, кажется, ему с трудом удавалось держать себя в рамках приличия. Я перестал его понимать.

— Вам лучше оставаться на своем посту, доктор. Во-первых, вы вряд ли сможете помочь в поисках. Есть и второе соображение — ваша дочь рано или поздно сама явится сюда.

— Ко мне? Исключено! Она считает меня чудовищем, я занимаюсь по, ее мнению, жуткими вещами. Я…

— Сюда, но не к вам.

— ?

— Вы же сами сказали, что здесь лежит этот парень — лидер их шайки.

Модест Михайлович захлопал глазами, он быстро все понял.

— Идемте!

Мы быстро спустились на первый этаж.

— Я бы на вашем месте запер кабинет. — Сказал генерал.

— Разумеется.

Я был рад — что-то затеялось. И без моего прямого участия. Можно отложить всю свою головную кашу на потом, конкретное дело снимает с повестки абстрактные переживания. Я торопливо шел по коридору за этими двумя озабоченными господами в почти расслабленном, хотя и очень подавленном состоянии. И не отказался бы сейчас от какой-нибудь таблетки или освежающей процедуры.

Они о чем-то деловито переговаривались. И вот мы уже снаружи, под тихим мартовским дождем, фонари маленькими радугами отражаются в мокром асфальте. Сильно и неприятно пахнут голые мокрые кусты, растущие вдоль дорожки. Небо — огромный пласт влажной черной ваты, возможно ли чтобы оттуда явилась угроза нашему миропрядку? По крайней мере, не сию минуту!

Медсестры встретили шефа у входа. Было видно — волнуются. Модест сразу погнал всех к палате нового пациента. Стали пялиться сквозь прозрачную дверь.

— Спит! — доложила сестра, дававшая таблетки.

— Надо войти проверить! — сказал генерал.

— Не дай бог проснется, — отмахнулся доктор.

Я вспомнил Ипполита Игнатьевича, он лежал в такой же палате. Очень похоже лежал.

Мы всей гурьбой прошли на пост.

— Почему камеры не включены? — строго спросил Пятиплахов.

— У нас нет камер, — вздохнул доктор, — у нас все-таки не режимный объект. Тут всего два коридора к тому же.

— Сэкономили, — неодобрительно пробурчал генерал. — Ладно, показывайте дальше. А вы (медсестрам) все же пробегитесь по коридорам.

Модест Михайлович хотел было что-то возразить, но ему трудно было собраться с мыслями, а Пятиплахов продолжал:

— Нам все равно отсюда уходить не желательно. Рано ли поздно ваша дочь придет сюда вызволять своего… даже не знаю, как сказать, чтобы не задеть.

Пресловутые капсулы произвели на меня огромное впечатление одним своим внешним видом. В них чувствовалась огромная разумная мощь, внешнее их оформление впечатляло как вид очень дорогой машины, «бугатти» или «мазератти». Когда смотришь на нее, — понимаешь, что вся эта роскошь не просто так, а с большим значением и смыслом.

Они стояли острыми никелированными носами друг к другу, словно встретившись на великосветском рауте, и оставались явно довольны встречей.

Генерал обошел их кругом, он был возбужден, похоже даже разрываем некими предвкушениями, потирал руки и оскаливался.

Доктор посматривал на часы, хотя, что они могли ему сказать, кроме того, что вокруг ночь.

— А знаете что? — спросил он вдруг.

— Что? — Поинтересовались все мы, даже медсестры, как раз вернувшиеся из рейда по коридорам. Генерал мигнул им — пока свободны. Девушки поглядели на доктора, но он никак не отреагировал на то, что командование в данной ситуации переходит к другому человеку. Они удалились.

— Так вот, — начал Пятиплахов, шумно вдыхая и выдыхая воздух. Модест смотрел на него почти затравлено. — Да не волнуйтесь вы, господин Гиппократ. Насколько я понимаю в литературе, дочь ваша не только член этой организованной, так сказать, организации, но и подруга лидера.

Эта последняя правда добила доктора, он приложил лоб к холодному никелевому боку одной из капсул.

— Вот! — перехватил его движение генерал. — Пока то да се, мы испытаем в действии ваши чудо-приборы.

Не давая никому опомниться, Пятиплахов втолковал доктору, что надо сейчас включить одну из машин, и провести сеанс с живым человеком. В «космонавты» он предложил меня.

Я сумел только выпучить глаза, так же, впрочем, как и доктор. Мы смотрели друг на друга, и были очень похожи с ним на две капсулы. А Пятиплахов бодро вываливал свои аргументы. Они были разные, и веские, и глупые, и те, которые еще надо обдумать.

— Я все равно пока не могу лезть внутрь, вы доктор нуждаетесь в моей поддержке, а Евгений Иванович — посмотрите, в каком он состоянии, он на грани нервного срыва. Он за гранью нервного срыва!

В первый момент мне хотелось что-то возразить. Но уже во второй, я должен был согласиться, что нуждаюсь в какой-то поддержке своей расшатанной психической конструкции. Пусть даже и в «промывании мозгов». Какая великолепная идея: вычистить всю ненужную грязь из башки, И тогда, наверно, уймется эта нудная, ноющая тревога, от которой нет никакого спасения вот уже сколько дней. Пострадает личность? Да пусть, черт с ней страдает! Что уж такого в моей личности ценного? К тому же не я первый, сколько там перебывало народу, я вспомнил список Пятиплахова. Это ведь даже не операция, это с гарантией возврата.

Я согласился раньше Модеста Михайловича. Доктору от генерала было не отбиться. Он умел убеждать, тем более что доктор изводил себя мыслью о дочери, а генерал умело поворачивал в его сердце рукоять этой тревоги, когда было необходимо. Как-то он сумел связать накрепко вместе идею моего засовывания в капсулу с фактом влюбленности дочери доктора в спящего неподалеку экстремиста.

— Раздевайтесь, — в конце концов, было сказано мне.

Тут я вдруг задергался. Не будут ли со мной делать чего-нибудь… Когда стал упираться я, тут уж включился доктор, как будто ему стало обидно за то, что кто-то смеет отвергать его помощь и в ней сомневаться.

Пришлось всего лишь скинуть пиджак, рубашку и ботинки, подогнуть брюки. Сестры работали в четыре руки, меня вмиг облепили датчиками как при кардиограмме, да еще и кучей неизвестных приспособлений. Внутри капсулы было достаточно просторно, мое ложе видимо электрически подогревалось, руки и ноги располагались вольно, нигде ничего не жало, не давило. Сестра, безболезненно запустившая мне в вену катетер, мило, подбадривающе улыбнулась, и прошептала — не волнуйтесь, это почти приятно! Я тоже ей попытался улыбнуться в ответ. Судя по ее лицу, на моем выразилось, что-то несообразное. Это потому что в самый момент улыбки на меня накатила мысль: а зачем ты все это затеял, Евгений Иванович? Ты во что впутываешься?! Но поздно, поздно что-то менять. Начала набегать на мое лицо тень — это опускалась крышка. Чей-то голос, не врача, не генерала, не женский, сказал — «поехали». Наверно это был голос самой медицинской машины.

-----------

Модест Михайлович и Пятиплахов стояли рядом и смотрели на табло, встроенное в бок капсулы, утыканное лампочками и маленькими экранами, на которых резвились цифры и дергались стрелки. Капсула издавала негромкое, солидное гудение. В квадратном окошке, ближе к носу капсулы, хорошо просматривалась голова журналиста. Он лежал с закрытыми глазами, и выражение лица у него было безмятежное.

Сестры деликатно держались в некотором отдалении, чтобы не мешать важным мужчинам.

Особенно сильно всматривался в застекленную амбразуру генерал. То прищуриваясь, то втягивая и задерживая воздух, то выпуская его длинной струей. Было понятно, что ему тяжело, но он считает нужным держаться.

Модест Михайлович покачивался с носка на пятку и обратно и дергал щекой. Мыслями он был далеко. Но не все время. Вернувшись в здесь и сейчас, он косился на генерала и прикусывал нижнюю губу.

— Послушайте, — сказал он неожиданно.

— Что? — спросил генерал, не отрываясь от однообразного зрелища.

— Где вы взяли этот дурацкий список?

— Какой список?

— Который мне дал этот псих. Список ведь от вас, правда же?

— Правда, — равнодушно признал генерал, так и не повернув головы.

— Что он означает?

— Я откуда знаю? Вернее, забыл. Взял из папки. Список и список. Мало ли у меня в документах всяких списков.

Доктор кивнул и вздохнул.

— Да я сразу понял — вам просто нужен был предлог. чтобы приехать сюда. Напрямую обратиться вы почему-то не захотели. А выйти из запоя надо. Где-то уже месяц, да? Белочка на горизонте. Зря вы стали затевать маскарад, тащить сюда этого писаку придурковатого. Вы слышали, что он нес? Какие-то бабушки сбитые, автобусы с деньгами, почку кому-то не тому пересадили… Мы бы и так все сделали.

— Вам не понять.

Доктор похлопал ладонью по боку капсулы. На губах появилась нехорошая улыбка.

— Чего уж тут не понять, тоже мне бином. Притащили вы его, чтобы, так сказать, промерить глубину. Если с ним ничего не случится, тогда и вы рискнете, да? Алкоголики и наркоманы иногда проявляют чудеса предусмотрительности и дьявольскую хитрость.

— Что?! — Пятиплахов скосил на доктора страшный красный глаз. — Он мой друг. Вернее, однокурсник.

— Все правильно. Кому попало, вы бы не доверились, только другу.

— Я тебя застрелю. — сказал генерал, вплотную приблизив лицо к стеклянному окошку. В следующее мгновение зажмурился, как от сильной боли.

Модест Михайлович махнул рукой сестрам:

— Ну что, не будем тянуть? Начинаем?

— Когда я закрываю глаза, под веками мелькают все время какие-то тени. И проплывают оранжевые круги. — Сказал генерал.

— И тараканы бегают по столу, правильно? — Ласково улыбнулся доктор.

Пятиплахов закрыл глаза.

— Значит, начинаем, — повторил врач.

Когда одна из сестер помогала генералу снимать пиджак, он негромко проревел.

— Удостоверение останется при мне.

На сестринском посту раздался звонок.

Модест Михайлович бросился туда и схватился за трубку.

Работы по разоблачению Пятиплахова прервались.

— Да. Да? Мне сейчас не до твоих оправданий. Важно то, что уже два часа она где-то неизвестно где. Ну и пусть свернула халат, запихнула под одеяло, ну и что?! Не надо мне рассказывать сказки! Тоже мне хитрость.

Модест Михайлович неожиданно, как будто внезапно потяжелел на центнер, сел на табурет медсестры, тот пискнул и покосился. Врач быстро перевел взгляд на одну из сестер.

— Маша, пойдите, проверьте… Нет, пойдем вместе.

Он вскочил с места, и быстро двигая толстыми ногами, выскочил в коридор. Сестры бросились следом.

— Где его палата?

Распахнув дверь, Модест Михайлович бросился к кровати, рванул край одеяла. Девушки ахнули.

— Он где-то здесь. Ищите!

-----------

Я внимательно следил за своим состоянием. В груди лежала как бы наплаву льдина, по которой еще к тому же внезапно проходили извилистые трещины, а поверх всего этого неслась сразу во всех направлениях колючая поземка. А иногда прилетали откуда-то и падали на льдину тяжелые капли. Вот ты какая, неврастения моя.

Насколько я понял Модеста Михайловича, его машина должна была начать с приглаживания поземки, непрерывного шершавого раздражения нервов, а потом уж и запустить процесс таяния основного ледового тела. Какое-то воздействие на мою взъерошенную и одновременно подмороженную психику исподволь началось, потому что я теперь уже не просто надеялся, что мне помогут, но сделался в этом непререкаемо уверен.

-----------

— Здесь, — сказал молодой человек с удлиненным черепом, показывая на картину Серова. В руке у него был короткий черный тубус, и в полумраке кабинета его можно было принять за длинную толстую руку. Высокая девушка в куртке с капюшоном подошла к нему и обняла за талию. Несколько секунд они молча смотрели на картину, едва различимую в темноте, потом юноша передал подруге тубус, а сам стал ощупывать раму.

— Свет включить?

— Нет. Сразу заметят.

Девушка направилась к окну, намереваясь задернуть тяжелые плюшевые шторы.

— Лучше закрой дверь изнутри.

Девушка тут же повернулась и, достав из кармана куртки связку ключей (видимо, краденых отцовских), пошла мимо длинного стола для заседаний к двери в предбанник.

— Как все просто! — Усмехнулся молодой человек.

Картина отъехала в сторону, утонув в выступе стены, обнажая панель с экраном и тумблерами.

— Послушай, — молодой человек обернулся к подруге, — а это точно то самое? Никаких запоров. Даже подозрительно.

Она сбросила капюшон, обнажая бритую голову, обернулась.

— То.

— Уверена? Не ловушка для идиотов?

Девушка заперла дверь, и двинулась обратно. Ее бледное, удлиненное лицо при голом черепе и общей сильной худобе придавали ей вампирское очарование.

— Не ловушка. Папа мне это все показывал, когда я еще была маленькая.

— Ты и сейчас еще маленькая, — сказал молодой человек. Девушка приблизилась и они, без всяких предварительных движений, слились в тяжелом, длинном поцелуе. Дочь Модеста Михайловича не прерывая поцелуя, высвободила руку из объятия и побежала наощупь пальцами по пульту, подумала немного, выбирая между двумя тумблерами, и решительно щелкнула, изящно изогнув тонкую гибкую кисть. Стена рядом с камином наполнилась сдобным гудением.

— Да, — сказал молодой человек, отрываясь от подруги, — надо работать. Открывай.

Девушка поставила тубус вертикально и тою же самой изящной кистью стала отламывать у него верхушку.

Молодой заинтересованно рассматривал пульт.

Тубус был открыт и из него появился средней длины обрезок арматуры.

Рука молодого человека медленно протянулась к пульту, щелкнул тумблер. Экран после короткого раздумья, осветился.

— Может работать как телевизор, — сказала девушка, вручая другу приготовленное железо. Он взял его в левую руку, правую оставляя для манипуляций с тумблерами.

Влюбленные снова начали страстно целоваться. Девушка делала это самозабвеннее. Зажмурилась, оплела длинными кожаными руками туловище своего гения. Он же глаз не закрывал, и обнимал подругу лишь локтями, оставляя свободными кисти рук.

-----------

И вот я где-то лечу. Вокруг не полностью черно, но ничего не видно. Хотя я даже не знаю, открыты ли у меня глаза, но точно знаю, что это не имеет никакого значения.

Что с сознанием? Громоздкая метафора с льдиной и поземкой сильно ускромнилась, и теперь отыскать в себе я могу лишь буквально какой-то мазок несчастной прохлады в области потухшего солнечного сплетения. К тому же понятно, что и это вот-вот перестанет иметь хоть какое-нибудь значение.

Страшно? Если только заставить себя задуматься над этим, но это трудно, соскальзываешь мыслью в расслабленное равнодушие. Главное — есть отчетливое ощущение полета, и кажется, вне заостренной скорлупы, в которую я так легкомысленно улегся.

Сам лечу. Куда, не знаю.

Кажется, сейчас начну что-то видеть.

Световой коридор?

Самого себя из-под потолка?

Неполная темнота становится все более не темной.

-----------

Не прерывая длинного, замедленного поцелуя, молодой человек с удлиненным черепом, удерживал на весу кусок арматуры правой рукой, левой переключал каналы. Экран, занимавший половину площади пульта, работал как обычный телевизор, причем только в режиме передачи новостей бегущими в два этажа строками.

«Заказчики убийства А. Политковской наперегонки дают показания!»

«Борис Гребенщиков признался, что автором песни «Город золотой» является не он, а господин Хвостенко».

«Китайские спортсмены в массовом порядке отказываются от золотых медалей Пекинской Олимпиады, утверждая, что принимали страшные дозы неизвестного допинга».

«Роман Абрамович передает свою яхту дому престарелых моряков в Мурманске».

«Американские солдаты и офицеры согласились вернуть ценности, награбленные в музеях Вавилона».

«Польское правительство выступило с заявлением о том, что признает вину своего государства за гибель 85 тысяч русских солдат из армии Тухачевского в лагерях военнопленных после войны 20 года из-за нечеловеческих условий содержания».

«Приходится признать удивительную вещь: во время взрыва автобуса, набитого деньгами, пострадали только те, кто был виновен в расхищении средств из кассы фирмы «Строим вместе».

«На Старую Площадь, к зданию Администрации президента явился гражданин Белогривов Иван Семенович и потребовал, чтобы у него приняли ксерокс. Старый, уже не работающий прибор. Он утверждает, что это тот самый ксерокс, в коробке из-под которого были вынесены знаменитые 500 тысяч долларов. Гражданин Белогривов тогда вынес сам ксерокс».

«Психотерапевта-маньяка Галухин Г. И. судит суд присяжных в составе которого, по удивительному совпадению, одни только бывшие его пациенты».

«…каждый раз ему удается необъяснимым образом исчезнуть из-под стражи. Все подвергшиеся нападению музыканты рассказывают примерно одно и то же: пожилой человек лет шестидесяти, в странном одеянии набрасывается на них, появившись неизвестно откуда, и крича, скорей всего по-итальянски, пытается прервать исполнение. Вещи, оставленные им в одном из отделений милиции были отданы на исследование: камзол, башмак, — специалистами датируются как относящиеся к середине 18 века. То есть, можно предположить, что перед тем как напасть на музыкантов в подземном переходе, этот человек еще и обворовывает какой-нибудь музей. Самое удивительное, никто не может объяснить куда он исчезает всякий раз из под стражи».

Почему-то именно после этого сообщения молодой человек обрушил свое металлическое орудие на беззащитную поверхность пульта. Полетели в разные стороны куски стекла, замигали испуганные лампочки, включилась невидимая и очень истеричная сирена. Подруга героя схватила с отцовского стола «кремлевскую» лампу и присоединилась к избиению техники.

-----------

И вот: это где я сердешный? Куда меня вынесло? Как это понимать?

Кривая улица, когда-то мощеная булыжником, только теперь больше луж и кусты сухого бурьяна под заборами тут и там. Деревянные домишки из почерневших бревен тускло поблескивают маленькими, сильно скошенными окошками на эту смертельную захолусть. Если присмотреться, и сами домишки вроде как немного заваливаются вправо и влево к себе во дворы, выдавая кривую улочку в неизвестную даль и вверх к серому низкому небу. И вижу я все это снизу, вроде как бы лежа на спине. Будто меня принесли сюда на носилках и положили на землю. И никого нет.

Сзади — толкотня разных звуков, и никак не понять что это, но постепенно, с приближением составляется из всего этого один сложный звук, что-то понятное: телега подъехала с возницею. Храп коня, збруи звяк, покряхтыванье мужичка, скрип ворот.

— Это что ж у тебя, Евсей, за мешки?

— И не спрашивай, кум.

— А я уже спросил.

Тяжкий вздох, шепот: «Прости Господи!»

— Евсей, с них же капает.

— Этот мешок — то наш секретарь, а этот мешок — то баба его. Порубали их сегодня в Зеркалах.

-----------

— Стреляйте, генерал! Зачем вы тогда его достали?!

Модест Михайлович и медсестры разбежались в стороны и встали спиной к стене. Пятиплахов навел свой пистолет на дверной замок кабинета, и нажал курок. Из пистолета появилось пламя, но беззвучно и вертикально вверх. Зажигалка.

Генерал глупо улыбнулся.

Доктор отступил на несколько шагов от двери, и зажмурившись заорал ни на что не похожим голосом:

— Откройте!!!

Врезался плечом в дверь. Она устояла. Изнутри доносились звуки погрома. Модест Михайлович с рыданием и страданием в голосе крикнул: — Света, открой!

Потом отлип от двери и снова с разбега врубился в нее.

Небольшая круглая беседка с решетчатыми стенами, густо увитыми вьющейся зеленью. Настолько густо, что сквозь них невозможно узнать проходящего мимо человека — видна только его тень. В беседке вкопан одноногий стол, на нем большая бутылка минеральной воды. Справа и слева от стола на деревянных скамейках сидят: генерал Пятиплахов, Петрович, Лолита Обломова и Майка. Между ними в полуразвалившемся, но когда-то породистом плетеном кресле сидит худой, можно даже сказать щуплый человек в сиреневой больничной пижаме с черной, короткой, но неаккуратной бородой. Глаза его глубоко запали в глазницы, и в них угадывается легкое неопасное безумие. На губах то появляется, то исчезает едва заметная улыбка. Он немного похож на Ленина в Горках в 1923 году, и выглядит хозяином, принимающим жалостливую, церемонную депутацию.

Судя по всему, он только что кончил что-то рассказывать.

Майка осторожно погладила его по сиреневому рукаву, и по-взрослому нахмурила брови. Понятно, что она ни за что не вылезла бы сейчас с какой-нибудь безапелляционной репликой.

Петрович выпятил губы и кивнул. Он в хорошей форме, и выглядит даже немного моложе своего старинного друга Жени Печорина, к которому прикатил с товарищеским визитом, захватив и других друзей. Видно, что дела у него идут неплохо, и от этого ему немного неловко.

— Подожди, я не успел подсчитать, сколько всего было смертей?

— Семь, — вступил Пятиплахов. Он выглядит еще лучше Петровича, одет в гражданское, но на плечах как будто можно разглядеть новые погоны с многочисленными звездами. И чувствуется, что пропуск у него ни в коем случае не просрочен.

— Да, семь, — кивнула Лолита. На левой щеке у нее несколько тонких белых шрамов, чего раньше не было.

Майка не вмешивается, скромно поглядывая то на одного, то на другого взрослого.

Петрович кивнул, поблагодарив всех, кто дал подсказку.

— В прошлом всего, значит, три. Одна — на Алтае, ввиду того, что твою бабушку зарубили, когда она была беременна твоей мамой.

Майка загнула один палец.

Петрович погладил ее по голове и продолжил:

— Вторая — озеро Иссык, это какой же год?

— По-моему, шестьдесят третий. Мне было одиннадцать месяцев, — ответил Евгений Иванович.

— Да, ледник съехал в озеро, сель снес одноименный городок. Вы с матерью сидели в автобусе на автостанции. Погибли все, кто там был. Маму твою оглушило, она тебя выронила, волной тебя вынесло на какое-то старое дерево, зацепился пеленкой, хотя и не должен был, — не совсем было понятно зачем Петрович повторяет рассказ друга, видимо, просто особенность характера.

Больной только кивнул.

— Третья смерть — совсем банальная, и совсем недавняя: двадцать миллиграмм энапа на литр с лишним водки, и еще какие-то лекарства.

— И это было не самоубийство, я наоборот, лечился.

— Может быть, хватит, — С неожиданной для себя твердостью сказала Лолита. — Зачем ты его мучаешь этими повторами?

Печорин улыбнулся.

— Совсем нет. Ничего мучительного. Как в кино, только все время странный ракус, словно я смотрю это кино лежа.

— Вперед ногами, — прошептала Майка. Лолита нахмурила на нее брови. Девочка опять стала хорошей, и еще раз погладила рукав пижамы.

Вступил генерал:

— Это все ерунда — смерти, которые не состоялись. Я бы и сам поглядел такое кино о себе. В твоем случае интересно, что дважды эти ситуации были так или иначе связаны с твоей матерью.

Печорин улыбнулся.

— Так и в третьем случае тоже самое: пить в тот раз я ведь начал по случаю маминой скорбной годовщины.

Пятиплахов отмахнулся.

— Это все не имеет значения. Важно смотреть вперед. Там у тебя четыре смерти, и мало что просматривается. Вот этот город, где ты попал, судя по всему, в эпидемию. Ты сказал — явная заграница. Что это — юг? Европа? Китай? На каком языке говорили? Сколько тебе в этот момент было, по ощущению, лет? Может, с какого-то возраста имеет смысл подзавязать с туризмом?

— Когда болеешь, всегда чувствуешь себя стариком, — сказала Лолита.

— Кажется, я слышал гудки, почти наверняка не паровозные, а корабельные. Может, порт? — пожал исхудавшими плечами Евгений Васильевич.

— Паровозов сейчас не бывает, — сказала Майка.

— Вот и не езди туда, где порт, — посоветовала Лолита.

— А языки совершенно незнакомые. Не английский, не немецкий… лопотание какое-то, рядом, по-моему, лежал негр.

— Знаете сколько языков в мире? — не удержалась Майка.

— Не езди в те страны, где может быть такой лепет. Вся Америка в твоем распоряжении, Канада, вся Европа…

— А вдруг это была Албания? — осадил Лолиту Петрович.

— Уж, без Албании всяко можно обойтись, — отступила та.

— История с падением вертолета, это вообще ерунда, — перешел к следующей смерти Печорина генерал. — Не летай на них, на вертолетах, и всего делов. Я бы тоже отказался, легко, если бы не приходилось по работе.

Все согласились, что вертолетный случай серьезной опасностью не выглядит. Сколько на свете людей, никогда не пользовавшихся услугами этого транспорта, и никому не приходит в голову их жалеть. Тоже мне — обделенность!

— Вот третья из будущих твоих кончин… — начал было Петрович.

Евгений Иванович сделал ему знак вялой рукой — не надо.

— Я еще и сам тут не все додумал. Мне надо хорошенько все вспомнить, уяснить. Как-то там все спутано.

— Не хочешь, не надо! — мгновенно согласился старый друг.

— Кстати, — поинтересовался Пятиплахов довольно вкрадчивым голосом, явно, очень опасаясь задеть больного, — а местные врачи, Модест, например, что говорят про твои эти полеты во сне и наяву?

Печорин вздохнул.

— Второй месяц меня лечат… светил приглашали. Сначала очень извинялись, особенно — Модест Михайлович за выходку сына.

— Сын тоже здесь лежит? — спросила Лолита.

— Не знаю, где лежит этот сын, но ко мне относятся тут хорошо. Вот, сегодня даже вас всех разрешили ко мне пустить. Все, что я им рассказал, записали, и не один раз. Кем они меня считают — полным психом, или частичным, я не знаю.

Возникла пауза, всегда трудно придумать — что с нею делать. У Петровича была домашняя заготовка. Он вынул из кармана пиджака конверт.

— Что это? — с живой заинтересованностью спросил Евгений Иванович, вскрыл, и сам ответил на собственный вопрос: — Приглашение?

— Был у тебя, забирал почту, как договаривались. Кстати, видел твоего деда. Ничего так, в форме. Сказал, что записался в хор. Но не ходит.

Это сообщение никого не заинтересовало, все смотрели на конверт.

— Приглашение, — подтвердил больной, вскрыв послание.

— Куда? — заинтересованно наклонились к нему.

— Василиса приглашает меня на защиту докторской диссертации. Причем, не своей, а какого-то Егорова.

— Это ее муж, — влезла Майка, — я ее знаю, я у нее ночевала; хочет сразу с двух сторон перед тобой покрасоваться, змеюка.

— Она не змеюка, — спокойно возразил Евгений Иванович.

Майка легко согласилась:

— И Нина тоже не змеюка, сразу к тебе отпустила, как я захотела, — секунду помолчала и добавила: — ей чего, она уже беременная, хотя живота и не видно.

Печорин удивился:

— А как ты вообще могла узнать, что я здесь, и с кем ты приехала?

— Тетя Люба Балбошина все разведала, но ехать к тебе времени у нее совсем не было, вся в делах-делах.

— Позвонила мне, съезди, мол, — пояснила Лолита. — Она же за мной ухаживала, когда я… Да, я бы и сама. Тебе от Любы привет.

— Ты ей тоже передай. И ее медиумам. Знаете, каким образом я «оттуда» вернулся?

Все выжидающе подались вперед.

— Очень просто. В какой-то момент в темноте этой полнейшей, раздался голос, сверху, и немного справа: «Дух Евгения Ивановича Печорина, пожалуйста, придите к нам!» И я заскользил, заскользил… Правда, ни под каким блюдцем не оказался, сразу очнулся, уже в палате.

Все молчали, переваривая информацию. История была, конечно, на грани фарса, но смеяться и иронизировать почему-то никому не хотелось.

Евгений Иванович, довольный тем, что произвел впечатление, и, не желая зацикливаться на рискованной теме, обратился к Лолите:

— А что там у тебя с твоими девками случилось?

Воспитательница вздохнула.

— Девчонки мои решили, что я их снимаю, а это не я, это мой работодатель, негодяй, тайком поставил камеру крохотную, когда они у меня заключали контракт и якобы осматривали квартиру. Девочки передо мной извинились потом, ухаживали… правда, теперь все пропали куда-то.

— Замуж повыходили, как и все, — хмуро буркнула Майка.

— А голландец этот, говорят, сидит за порнографию, — закончила Лолита.

Печорин тихо засмеялся. Сказал, обращаясь к мужской части аудитории:

— Вот видите — справедливость все-таки существует, и действует. Да, я знаю, волна стала ослабевать, если не вообще сошла на нет, но ни будете же вы меня убеждать, что вообще ничего не было?! Ни взорванных автобусов, ни, избитых музыкантов, ни…

Печорин остановился, не без усилия, он знал, что на эту территорию лучше не заходить.

Инициативу перехватил генерал.

— О справедливости после. Ты, в конце концов, зазвал меня по конкретному делу.

Больной кивнул, и сразу сильно помрачнел.

— Дело в четвертой смерти? — спросил Петрович.

Печорин снова кивнул, но говорить не начал.

Гости некоторое время молчали, переглядываясь. Вопрос задала Лолита.

— Ты боишься, что тебе от нее не… скрыться?

Печорин обвел взглядом друзей, вздохнул и прошептал:

— Пятиплахов знает, он расскажет. Мне неловко.

Генерал кивнул.

— Да, дело такое: когда-то, еще в давние-давние институтские годы, у Жени был… — он запнулся попав взглядом на Майку.

— Да я все понимаю, я такое видала, — заныла она, но ее отправили погулять по территории весеннего имения.

— Понятно, — сказал Петрович, — у Надьки ребенок возможно от нашего путешественника в прошлое и будущее.

Печорин покорно кивнул.

— И родившийся внук, тоже может быть его внуком. Весело, — присвистнул Петрович.

— А как все эти годы было весело Савелию. Кажется, он обо догадывался с самого начала, — сказал генерал.

— Но ведь это было еще до свадьбы, — слабо вставила Лолита.

Мужчины одновременно усмехнулись.

— Если бы это было после свадьбы, то смерть нашего Зоила случилась бы уже тогда, а не в предполагаемом будущем.

Генерал налил, наконец, себе воды, никого до этого момента не заинтересовавшей. Выпил целый стакан и сказал:

— На настоящий момент мы имеем такой расклад: у Жени, что называется, БЫЛО с Надей примерно за месяц до ее женитьбы с Савелием. Савушка о чем-то догадывался все эти годы, не знал, а мучительно догадывался. Все время порывался поговорить с Женей, держал, как говориться, на расстоянии прямого выстрела. Лучший друг, одновременно и главный враг — так бывает. И два дня назад вдруг позвонил Жене и сказал, что убьет. Надо полагать, до чего-то додумался.

— Или Надя проговорилась, — сказала Лолита.

— Или специально это сделала, — уточнил Петрович. — Представляю, как он изводил ее своей ревностью все эти годы.

— Может, Наде позвонить? — тихо спросила Лолита.

— Зачем? — удивился Петрович.

— Я пробовал, — сказал больной.

— Женщина обычно знает, от кого ребенок.

— Сказки, — отмахнулся Петрович от женского мнения.

Генерал опять взял управление ситуацией в свои руки.

— Это все — нюансы. Важно то, что Савушка позвонил два дня назад, а Женя видел свою смерть от его руки больше месяца назад.

— И смерть эта будет здесь, — виновато произнес больной.

— В этой беседке? — первой сообразила Лолита.

— Когда? — выпучил глаза Петрович.

— Сейчас! — раздался голос из-за решетчатых стен беседки. Видоизмененный голос Майки. Девочка решила отомстить за свою ссылку на природу.

Петрович выругался. «Майя, зачем ты» — укоризненно сказала Лолита.

— А вы думали, она пойдет цветочки нюхать? — усмехнулся Печорин.

— Ладно, иди сюда, чего уж теперь, — распорядился генерал.

В этот момент Майка вдруг истошно завизжала, все завертели головами, ничего не понимая. Вдоль занавешенной зеленью стены беседки продвигалась громадная тень.

Мужчины начали медленно подниматься со своих мест. У Печорина это не получилось, он рухнул обратно.

В дверях беседки появилась фигура очень рослого, пузатого мужчины с рябым лицом и угрюмым взглядом исподлобья. Он держал одной рукой подмышкой орущую Майку, пытающуюся его укусить за руку. Он очень напоминал тролля, как его изображают в фильмах про «Властелина колец». Было понятно, что противостоять ему невозможно, даже если все собравшиеся в беседке выступят вместе.

— Отпусти ребенка, Савушка, — сказал твердым голосом Пятиплахов, медленно вынимая из кармана пиджака пистолет, так похожую на зажигалку.

— Надо поговорить, — сказал «тролль» отшвырнув девочку куда-то в сторону, и глядя, при этом, только на Печорина.

— Мы не оставим вас один на один, — просипел Петрович, а генерал в подтверждение этих слов, мотнул в воздухе своим «пистолетом», что не произвело на гиганта никакого впечатления. Он вздохнул, шмыгнул титанической ноздрей, и сказал, обращаясь только к Печорину:

— Давай, пятьдесят на пятьдесят.

Спустя двадцать минут вся большая компания: и генерал, и Петрович, и Лолита, и «тролль», и уже подружившаяся с ним девочка, шли по райским аллеям «Аркадии» к выходу. Савушка объяснил — у него был разговор с Модестом Михайловичем, и тот сказал, что надо щадить неокрепший еще ум больного. Опасно его ставить перед каким бы то ни было выбором. Зачем ему прямо сейчас решать: хочет ли он быть дедушкой недавно родившегося ребенка или должен отказаться от этого права. Лучше сохранить состояние статус кво.

Все хвалили поэта за гениальное решение: 50 на 50. Даже Майка хвалила, она знала толк в этих цифровых родственных раскладах.

Евгений Иванович согласился с предложением громадного друга. В основном, потому что ему было все равно. Он все пытался свернуть разговор на другую тему. Вы, родные, рано радуетесь. Готовьтесь, все еще впереди. Это была предварительная, пробная волна Справедливости. Будет еще главная. А за ней придет Всепобеждающая Любовь. Вот тогда и посмотрите, вот тогда и будет всем по-настоящему весело.

— А за Всепобеждающей Любовью что? — смеялись они. Все испытывали облегчение оттого, что конфликт вокруг отцов, детей и внуков разрешился.

— А потом будет и Абсолютная Истина, — шептал одними губами больной, и глаза его трогательно слезились. — Как говорила моя мама — Бог любит Троицу.

Когда гости, попрощавшись с милейшим Модестом Михайловичем, забирались в роскошный новый лимузин генерала, Пятиплахову позвонили. Он выслушал доклад, и сказал — тьфу ты, черт!

— В чем дело? — спросил Петрович.

— Понимаешь, сбежал, — сказал генерал, усаживаясь рядом с шофером.

— Кто?

— Да псих какой-то в кафтане старинном, драном. Избивает, видишь ли музыкантов в подземных переходах.

— Опять начал? — подпрыгнула на заднем сиденье Майка.

— Эмведешники, как мы считали, врут нам, что он всякий раз сбегает из камеры. Неохота открывать дурацкое дело, возиться. Теперь ушел из внутренней тюрьмы ФСБ. И никаких следов. Никаких! Интересный персонаж. Впрочем, дорогие мои, все это абсолютная…

— Истина! — подпрыгнула на сиденье Майка.

— Государственная тайна, — укоризненно сказал генерал, и все облегченно засмеялись.