– Поделись с нами, если не трудно, такой опыт не бывает лишним, – попросила Эмма.
Она старалась, чтобы каждый из присутствующих раскрылся и преподнес что-то новое в ее педагогическую копилку. Перестройка вынудила ее стать (хоть всего лишь на полставки) еще и учительницей в школе, и она, привыкшая к работе относиться вдумчиво, вкладывать в нее всю душу, не упускала случая набраться у своих друзей теоретического опыта воспитания школьников.
– Да уж, какой тут труд, добром вспомнить старого человека. Так вот, мама мне рассказывала: «Трясли мы с друзьями яблони в соседском саду. Я не услышала, как появилась моя мама и давай стучать соседке в окно, чтобы сообщить о хулиганах. Все разбежались, а я осталась сидеть на макушке очень высокой груши. Мне было жутко стыдно, вот я и прыгнула, пренебрегая собственной безопасностью. Не было времени спускаться. Ничего не сломала, только очень сильно побилась. Но стыд все равно был сильнее боли».
Еще был случай. «Торопилась я домой, а на железнодорожных путях длинный состав стоял. Только я подлезла под вагон, а поезд тронулся. Лежу, к земле прижимаюсь и о путевом обходчике думаю. Не разрешал он нам лазить под вагонами. И так мне было совестно перед ним, что лязг вагонов не казался мне страшнее стыда. А обходчик как раз в тот день дежурил на станции. Увидел меня между рельсами и просит: «Деточка, вожмись в шпалы, не шевелись». Я почему-то не боялась, что меня за платье зацепит и потащит. Я умирала от стыда перед этим добрым старым человеком. Потом дома долго плакала. И совсем не из страха перед наказанием». Чувствительно голос мамы касался моей души, проникая в самую глубину. Вот такая у меня была наука воспитания. И для внуков она прозвучала.
Мама… женщина тонкой души, невесть откуда получившая свое величие, прозрение и знание. Интуиция ее была намного сильнее многочисленных житейских талантов. Умела гасить любые отрицательные вспышки в семье. «Ее можно прикладывать к больным местам», – шутил мой отец. «Сестра милосердия, святая, добрейшей души человек», – говорили о ней соседи. Не было в ней злобного негодования по поводу потери денег, собственности. Достойно переносила удары судьбы. Религиозной не была, но жила по-божески.
Глаза Славы погрустнели. Его мама уже ничего никому не расскажет. Но есть благодарная память, и это успокаивало его сердце. В комнате наступила тишина. Солидные женщины, сами уже бабушки, с теплой грустью вспоминали своих родителей. Они любили свои семьи, искренне гордились ими. Не их вина, что война рано лишила некоторых из них родительской любви и ласки. Лица подруг посветлели, легкая задумчивая улыбка трогала губы. Это была минута доброй памяти, минута благодарности всему старшему поколению за все, что они успели сделать для них.
– Она так и осталась сердцем в последней войне, где погибли два ее сына. Снизошла на нее высшая милость, до девяноста девяти дожила. И умирала, как светлый ангел – тихо, спокойно, будто бы в предчувствии бессмертия. Такая свобода, такой покой и умиротворение были в ее лице, столько благородства и достоинства! Говорят, так уходят из жизни безгрешные, – по-доброму вспомнила свою свекровь Кира. – Сегодня обязательно выпьем за наших родителей, ушедших из жизни – кто в военные годы на поле брани, кто от голода на жирном черноземе родных полей, кто среди внуков и правнуков… мало ли где обрывались их жизни по воле судьбы. Главное, что они успели передать нам свои гены порядочности, верности, гены любви к родине, семье.
Наступило минута уважительного молчания, минута поклонения родителям.
Первой тишину нарушила Лиля, рыжеволосая, пухленькая, грустноглазая. Какой егозой была! А теперь медлительной стала. Устала от забот.
– Сами знаете, время сейчас сложное. Дочь моя вечно мечется в поисках подработок: то за квартиру денег не хватает заплатить, то за питание в школе. Кандидату наук мало платят. Не знаю, что бы с внучкой было, если бы я не помогала в ее воспитании.
Вот недавно мы с Галочкой жуткую картину наблюдали, когда шли из поликлиники в школу. Смотрим через дорогу: у магазина стоят три девочки и мальчик. Похоже, пятиклассники. Вижу, как две подружки на мальчика науськивают третью – высокую, худенькую, подвижную – подбивают ее на что-то нехорошее. По их неприятным, хитреньким взглядам мне сразу стало ясно – пакость задумали.
Худенькая, заводная девочка выслушала подружек, азартно подскочила к мальчику и что-то закричала ему в лицо, подпрыгивая от восторга. Слов я не слышала – уровень уличного шума был слишком высок. Видела только, что девчонки ехидно посмеивались, а мальчик злился и нервничал, аж волчком крутился и краснел до малинового цвета.
Иду я по переходу на зеленый свет, а сама продолжаю следить за школьниками. Перешла дорогу, руку внучки отпустила. И вдруг в момент загорания красного фонаря мальчик сорвался с места и побежал наперерез трем машинам, выстроившимся в ряд и уже двинувшимся с места. Я остолбенела от страха, и только увидев мелькнувшую ногу, успевшую за долю секунды вынырнуть из-под колеса третьей машины, ожила и направилась к девчонкам. А они хохотали. Упивались своей глупостью.
«Теперь такие у вас «феньки»? А если бы этот мальчик по вашей вине погиб под колесами машины? Вы не подумали об этом, ненормальные?!» – истерично заорала я.
Сейчас, конечно, мне стыдно вспоминать о своей несдержанности, но тогда меня трясло, я была в шоке от пережитого и никак не могла успокоиться.
Высокая девочка так и застыла с широко распахнутыми глазами и открытым ртом. Лицо ее выражало ужас. Двух других мои слова привели в замешательство, испуганно забегали их маленькие черные глазки, и они мгновенно «слиняли».
«Они уговаривали тебя поиздеваться над мальчиком, и ты подчинилась? Своей головы нет или желание, пусть даже глупо и подло «хохмить», тормозит твой мыслительный процесс? Плохо работают сдерживающие центры? Вот если бы мальчика сбила машина, и он, слава богу, остался бы живым, но покалечился, как ты думаешь, кого бы он винил в своем несчастье? Тебя или твоих так называемых подруг, исподтишка натравивших тебя на него?» – зачастила я, сердито распекая девочку.
– Дети иногда тоже бывают гадкими, как и их родители. Уже по малышам видно, какими они станут, когда вырастут: добрыми, порядочными, стервами или сквалыгами, – вторглась в пространство рассказчицы Инна.
А Лиля, не обращая внимания на комментарий, продолжала:
– Девочка уже пришла в себя и уныло молчала.
«Ты видела, как твои подружки быстро скрылись с места «преступления?» Я не стану выяснять причин, по которым мальчик бросился перебегать дорогу на красный свет светофора: то ли на спор, желая доказать свою смелость, то ли его задели за живое твои грязные посягательства на его личную жизнь, это сейчас не главное, хотя и важное. Но я надеюсь, что после этого страшного случая ты поняла, что обманулась в выборе подруг, впредь будь осторожна и ни под каким видом не позволяй себя подставлять. Ты уже не маленькая и должна понять, что я заслуженно тебя упрекаю. Вон ты какая вымахала, осталось поумнеть. Красивым девочкам тоже надо уметь думать. Ты, видно, когда расхвастаешься, ничего от подружек утаить не можешь, а они этим пользуются. Понимаю, не желаешь со мной разговаривать», – с усмешкой закончила я свой педагогический монолог. И все же добавила, рассмотрев обезображенные пирсингом уши и нижнюю губу девочки: «Если бы не эти побрякушки, никто бы не заметил, что ты еще глупая».
Маленькая незнакомка растерянно похлопала огромными ресницами и побежала в сторону, противоположную расположению школы, потом вдруг притормозила, обернулась, наверное, чтобы что-то напоследок сказать, но не сумела или не посмела. И мы с Галочкой пошли своей дорогой.
Моя говорливая внучка до самого дома не проронила ни слова. Я понимала, что она сравнивает этот случай с недавно происшедшей с ней неприятной историей, когда подружка уговаривала ее сообщить по мобильнику в МЧС о том, что будто бы в их школе заложена бомба. Тогда провидение и мое, бабушкино, чутье спасло нашу семью от позора.
Если в ребенке присутствуют врожденная интеллигентность и достаточно хорошие способности, то стоит только коснуться их тонких струн воспитанием, они сразу зазвучат на нужной ноте, надо только не упускать из виду свое чадо. А вот если не дана, не запрограммирована в генах чувствительность, глубина восприятия, то для того, чтобы их развить, ой как много надо потрудиться, чтобы из малыша вырос достойный человек, – закончила рассказ Лиля.
– Если интеллигентности нет в крови, то учи не учи – пшик выйдет, – хмыкнула Инна.
«По себе что ли всех равняет», – раздраженно подумала Рита. За пятнадцать лет их совместной работы в НИИ она так и не сумела выработать «противоядие» от Инниных шпилек и подколов.
Жанна поделилась своим наблюдением:
– Недавно пришлось коснуться в разговоре с внучкой щекотливой темы. Стала я ей осторожно разъяснять кое-что о проблемах взаимоотношения полов. Смотрю, ее даже передернуло от брезгливости. Тут-то и припомнились мне слова Честертона о том, что «иногда детям лучше приказывать. Убеждая, вдаваясь в подробности жизни, мы лишаем их детства». Вот я и решала, что до времени не стоит мучить девочку сложными вопросами, наталкивать на какие-то лишние мысли, которые могут ее обеспокоить. Она, вне всякого сомнения, умная девочка, но вдруг вообразит, что у нее отклонения в психике или еще какую-нибудь странность найдет в себе. Не стоит по любому поводу поднимать переполох. Не надо ничего делать с тем, что непонятно взрослому в ребенке, что тревожит. Имеет смысл только наблюдать и анализировать. Понятное дело, это не беспечность, а осторожность. Главное – не напортить, тогда все постепенно встанет на свои места. Многогранен процесс воспитания. Нельзя пренебрегать различными, даже, на первый взгляд, абсурдными идеями, методами и подходами.
Кира, которой была противна командная система воспитания детей, с интересом прислушивалась к беседе Жанны с Лилей.
Заботы и проблемы
Лена опять слышит голос Лили.
– За непослушание рано или поздно приходится расплачиваться. Но почему ребенок делает глупости? Потому что еще не умеет предвидеть результатов и последствий своих действий. Вот посидел мальчик на сквозняке – не послушался маму – и переболел всего-навсего насморком, а через год попал в больницу с болезнью почек. И все почему? Он не мог связать в своем сознании два таких удаленных по времени события. Своего жизненного опыта не хватило, чтобы предугадать возможность осложнения, а маминым не воспользовался, – объясняю я Галочке, хотя знаю, что не любит она моих нравоучений. Ей не нравится углубляться в серьезные проблемы, ей хочется жить легко и беззаботно, и она ладошкой в шутку прикрывает мне рот. Но я продолжаю излагать ей свою точку зрения в надежде, что закладываю в нее надежную базу, фундамент ее дальнейшей жизни.
«Не желая меня слушать, ты закрываешь путь к обучению и тем самым невольно готовишь себя к следующим ошибкам, – толкую я ей снова. – Вот сколько раз просила: не поддавайся на подстрекательства Наташи, не слушай ее хитреньких речей – и какой толк? Пока никакого.
Заруби у себя на носу: пока не научилась анализировать ситуацию, старайся избегать контактов с Наташей. А ты опять купилась на ее сладкие речи. И вот результат – она использовала тебя как подопытного кролика в своем жестоком эксперименте над твоим здоровьем. Ты упала в обморок, ударилась головой, а уже через несколько часов опять играла с ней в карты! А если бы Наташа по глупости, по неопытности так тебе пережала сонную артерию, что ты не вышла бы из обморочного состояния? Ей бы ничего за это не было – дети играли, – а тебя мама уже не нашла бы на этом свете.
У тебя нет чувства собственного достоинства и нет страха за свою жизнь. Ты боишься, что мама в наказание за мелкую провинность лишит тебя на какое-то время компьютера, но совсем не осознаешь, что по вине своей жестокой одноклассницы можешь лишиться жизни. Из всей лагерной смены ты одна попалась на ее удочку. Получается, тебе одной предназначены вкрадчивые взгляды этой девочки-вампира? Остальные дети оказались умнее тебя?» – сердито выговаривала я внучке. Галочка наверняка считает меня занудой.
Нет, вы представляете, как эта Наташа умно, точно по нотам, разыграла спектакль! Она не поддержала мою внучку, когда та падала, хотя предвидела обморок, зато тут же организовала проведение опыта на себе. Девочка понимала, что ничем не рискует, потому что никто из детей не знал ее подлого секрета. Когда подружки «колдовали» над ней, она сделала вид, будто ей дурно, и, помня падение Галочки, медленно и осторожно осела на пол, имитируя легкий обморок.
Потом она вовлекла в игру всю группу, естественно, никого не посвятив в тонкости своего «опыта». Дети глубоко дышали с закрытыми глазами, стучали друг друга по груди, но никто не падал в обморок. Все сочли, что Галочка слабенькая девочка, и успокоились. Им же и в голову не проходило, что их действия – всего лишь отвлекающие манипуляции при проведении опасного эксперимента… А случись что, никого не притянешь к ответу.
С другой стороны, я прекрасно понимала свою внучку. Ничье страдание никогда не представлялось мне как наслаждение. Я совершенно лишена этой сути демонизма и не подозревала наличия его в других. Этим летом я сама впервые столкнулась с его проявлением у Наташи и растерялась. И Галочка в меня. А эта Наташа – девочка ну просто загляденье, и вдруг – такое… Конечно, в массе своей дети добрые.
Лиля так разволновалась, что никак не могла остановиться, все больше и больше погружаясь в подробности инцидента и своей на него реакции.
– «Радуйся, что есть кому оградить тебя от неожиданных ситуаций, подсказать, объяснить хотя бы уже свершившееся, – снова внушала я внучке. – Но мы с твоей мамой не можем быть все время рядом, вот поэтому и учим думать своей головой, чтобы сформировавшийся внутри тебя механизм защиты вовремя бил тревогу и подсказывал, как поступать».
Мы живем сейчас в атмосфере абсурда, может, поэтому возникают такие «личности», как Наташа. Возможно, они всегда были, но не имелось почвы для их взращивания. Наташе всего одиннадцать лет. Боюсь, подрастет и еще не такие подлянки станет устраивать подружкам: может статься, к наркотикам глупых девочек обманным путем начнет приучать. А сама употреблять не станет, сбежит и, как ни в чем не бывало, будет строить наивные, невинные глазки и радоваться чужому несчастью.
Вот и остерегаю я внучку, надеясь, что мои нравоучения позволят ей понимать события и людей в их реальном виде, помогут видеть на два-три шага вперед. Надеюсь, научившись осмысливать происходящее, она в дальнейшем сможет сама себя избавить от многих ошибок, неприятных, оскорбительных, а может, даже опасных моментов в жизни. С одним таким она уже успела познакомиться в лагере, но правильного вывода для себя пока не сделала. Почему? Не доросла до понимания? А неприятности не станут дожидаться ее взросления.
Лиля беспокойно вздохнула.
– А я своему внуку недавно говорила буквально следующее: «Думай своей головой. Вот Наполеон пошел по наущению Англии на Россию и проиграл, а мог бы завоевать Средиземноморье и стать для французов настоящим героем, а не изгнанным и побитым», – сказала Лера.
– И ведь не предоставлена самой себе ваша внучка, а все время попадает в сети. В педагогике такой тип характера называется «ведомым». Мы, взрослые, прекрасно знаем, что где-то рядом с нами есть другая, страшная жизнь, где процветают казино, наркотики, детская проституция, и оберегаем от нее своих внуков. Ведь если обрушится на неподготовленного ребенка грубый взрослый мир, он может растеряться. Его могут заставить обманом, вынудить шантажом и угрозами окунуться в эту грязь. Ужас!.. Хуже всего, когда дети не нуждаются в твоих мыслях и советах, – вздохнула Аня.
– А иногда мы подавляем заботой своих подрастающих внуков, лишаем их самостоятельности, – заметила Инна.
– Может, Наташа вырастет из своих глупостей? Надо принять во внимание ее юный возраст. Будем надеяться, что не сбудется твой мрачный прогноз, – пожелала Жанна.
– Хотелось бы в это поверить, но сомневаюсь. Девочка – копия своей бабушки. И мать полностью ее поддерживает и защищает, а на меня смотрит презрительно: мол, учить жить нас взялась, а мы без тебя знаем, как воспитывать своего ребенка.
Когда у Наташи уже в восемь лет проявились странные наклонности, я решила, что не замечать этого – подло, и попыталась объясниться с ее мамой. Но она меня так оговорила перед родителями и учительницей, что я поняла – дело там глухо и больше не вмешивалась в их жизнь, только еще надежней стала оберегать свою внучку от влияния этого сложного семейства. Не хочется верить, что оно намеренно воспитывает злодейку.
– И, конечно, очевидной причиной и следствием этого утверждения или даже обвинения являются твои собственные наблюдения? – прервала Лилю Инна.
– К сожалению, да. Я неоднократно вытаскивала свою внучку из цепких ручек Наташи. Приведу пример. Молоденькая неопытная учительница в продленке не обращала внимания на двух девочек, каждый день лежащих в обнимку на диване вместо того, чтобы играть, читать или готовить уроки. Они же вели себя тихо и никому не мешали! Сначала моя внучка убегала от прилипчивой девочки, а потом, видно, привыкла. Пришлось забрать ее из продленки.
Вы бы видели, как изменились обычно деланно невинные глаза Наташи, когда я уводила внучку. Они излучали холод, были полны ненависти и странно остро блестели. От ее тона, от жесткого, немигающего взгляда исподлобья мне, взрослому человеку, сделалось не по себе. Еще при нашей первой встрече я обратила внимание на то, как пристально, изучающе, в упор, долго, не отводя глаз, смотрела на меня эта девочка. Я только раз видела подобный взгляд у одного пятиклассника. Мальчик был из бандитской семьи, и его боялись даже учителя.
Но в случае с Наташей я не отвела взгляда, тем самым давая понять девочке, что я сильнее и что со мной ей не стоит тягаться. Я понимаю, что трудно изменить сущность этой девочки, но учителям надо пытаться направлять во благо особенности и даже недостатки ее характера. В этом я вижу суть воспитания, – закончила Лиля свою исповедь.
– Я вижу, ты до сих пор под впечатлением случившегося в лагере, – сказала Эмма.
– Еще бы! Представь себя на моем месте. А вот вам еще пример. Иду я как-то по школьному двору во время перемены – наша старая школа стоит как памятник великому разуму среди разных шопов, парикмахерских салонов и ресторанов, – к играм детей присматриваюсь. Мне одного взгляда было достаточно, чтобы заметить, что группка второклассниц травит свою подружку.
– Одного небезразличного взгляда, – уточнила Жанна.
– Дети с криками носились за бедняжкой, как голодное воронье. На лицах – удовольствие и восторг охотников. Я вмешалась, выяснила причину. Оказывается, когда на уроке физкультуры дети ходили на руках, то эта девочка, по мнению некоторых одноклассниц, нарочно отпустила ноги напарницы, которую страховала, и та ушибла колени. «А вы представьте, что у Аси руки устали, и она не смогла справиться с заданием», – предложила я новую версию события, пытаясь нивелировать ситуацию в маленьком коллективе. (Не все дети участвовали в травле). «Нет, она нарочно, она плохая», – упрямо возразила одна из девочек, буквально срываясь на крик. «Расскажи, что плохого делает Ася, чем она тебя лично обидела»? – допытывалась я. Девочка растерянно замолчала. А другая, внимательно слушавшая наш разговор, подсказала: «Когда учительница засвистела, Ася вздрогнула и не удержала ноги одноклассницы». По поводу поведения крикливой Любы она и словом не обмолвилась, только посмотрела на меня красноречиво: мол, вам, взрослым, виднее. Унд зо вайтер.*
Я отыскала пострадавшую, и та объяснила, что Люба из любви к ней организовала подружек отомстить Асе за издевательство. И ругательные записки продиктовала, в которых описывались все «грехи» обвиняемой. «И часто у вас происходят такие «игры»? – удивилась я. «Постоянно. Одна плохая девочка от нас даже в другой класс перешла. Она нам не подходила. И мальчишки устраивают противостояние друг с другом и с девчонками. Недавно Вовку гоняли всей компанией за школой, а когда он упал, рот ему заклеили пластырем. Как в кино. Хотели его немного в шутку придушить, да звонок на урок позвал. Здорово! Гудини отдыхает», – с восторгом сообщила мне пострадавшая девочка. «А учительница как относится к вашим играм?» – спросила я, внутренне содрогнувшись от услышанного. «Нормально», – пожала плечами девочка. «А если тебя станут терроризировать?» – поинтересовалась я. «Не станут. Я же дружу с Любой». «И подчиняешься ей?.. Видно она когда-то сделала тебе маленькое одолжение, и теперь ты не можешь ей ни в чем отказать. А если раздружишь, когда поумнеешь?» – презрительно спросила я. Валя задумалась. Потом мы долго беседовали, после чего она помирилась с Асей и даже села с ней за одну парту. Как-то попросила я девочек позвать мне Любу. За приглашением, конечно же, ничего не последовало. Испугалась ответ перед взрослой женщиной держать. Только перед детьми смелая. Как говорили у нас в детдоме: «жидка на расправу» оказалась. Конечно, для большинства детей, наверное, эти забавы пройдут бесследно, многие, повзрослев, просто забудут о них. Но как быть с теми, кого они надломят?
– Нас в детдомовской школе учили дружить, уважать друг друга, помогать слабым, выручать. И я продолжала эту традицию в своих учениках, – поделилась Жанна.
– Вот из таких Люб и вырастают жестокие лидеры, которые с детства закрепляют в людях стремление видеть в любом поступке преднамеренное желание сделать другому плохо, – сказала Галя. – С человеком, настроенным на отрицательную волну, на неверие в добро, очень трудно общаться. Он кого угодно задергает. Сам вечно будет на нервах, и другие на него в постоянной обиде. И никакой радости.
– А какое у тебя общее впечатление о лесном лагере, в котором отдыхала твоя внучка? – спросила Эмма.
– Честно говоря – ужасное. Клоака. За две недели внучка набралась там стольких гадостей, сколько не могла собрать за все одиннадцать лет своей достаточно насыщенной жизни. Дети там целыми днями лежали в помещениях, играли в карты, смотрели телевизор и делились так называемыми «познаниями о жизни». И, как объясняла внучка, в потолок плевали. Мы ее оторвали от компьютера и отправили в лагерь, чтобы она там побегала на природе, воздухом лесным подышала, окрепла, научилась чему-нибудь полезному, но с детьми никто не занимался. Из комнат их выгоняли, лишь когда приезжала какая-либо комиссия.
А чему там внучка научилась, можно судить по ее дневнику, куда она записывала свои впечатления о ранее неизвестной ей стороне жизни. И новые подружки старательно заполняли страницы ее тетради перлами «современной детской поэзии и прозы». У меня волосы дыбом встали, когда внучка познакомила меня с ними. Там были одни пошлые песенки, сплошной мат и такая скабрезная информация, которую мне, взрослому человеку, было стыдно и гадко читать. Забрали мы внучку из лагеря досрочно и решили в дальнейшем больше ни за что не посылать ее в подобного рода заведения.
Одного-единственного опыта было достаточно, чтобы ребенок понял, что, помимо домашнего, умного, доброго и интеллектуального, существует и другой мир, в котором она ощущает себя некомфортно и в который она не должна стремиться. А двадцать пять лет назад моя дочь благополучно пережила знакомство с самостоятельной жизнью. Там тоже не все было гладко, но пакостей было намного меньше.
– А все почему? Раньше в лагерь посылали в награду за хорошую учебу и примерное поведение, а теперь – когда ребенка на лето некуда пристроить или если родители хотят отдохнуть от своего чада, – заметила Инна.
– Родители на работе, бабушки-дедушки – далеко. Ребенок дома один. Чем он занимается? Вот так и упускают дитя, и вырастает из него бездеятельный, безразличный человек, ни к чему не способный, которому ничего не интересно, которому некуда деть свою молодую энергию. «А что? Одевали, кормили. Чего еще от нас ему надо?» – грустно прокомментировала ситуацию Эмма.
– Недавно порадовала меня Галочка. Пришла из школы веселая, счастливая и сразу с порога принялась мне рассказывать: «Представляешь, ба, разговариваю я с Анжелой, а тут подскакивает Ленька и обзывает меня спорой грибной. Он, видишь ли, здоровяк, а я мелочь, меня как пыль можно сдуть. Ленька обзывает, а я спокойно продолжаю разговор с подружкой. Он опять кричит: «Брысь отсюда, спора грибная!», а я с еще большим интересом веду беседу с Анжеликой. Он в третий раз с криком на меня налетел, я же даже бровью не повела. Ленька распсиховался и убежал. Как же я была довольна! Не кричала, не унизилась грубостью, смогла победить его своим достоинством». Я молча обняла свою малышку, а ей видно хотелось моей бурной реакции. Но и тут она сумела выказать свою сдержанность и просто добавила: «Взрослею».
– А моя внучка, – взволнованно заговорила черноглазая Мила-украинка, – это еще в первом классе случилось – прибегает раз из школы радостная и сообщает во всеуслышание: «А мы сегодня с Соней за мальчиками гонялись и целовали их!» «Зачем?» – спрашиваю испуганно. «Так просто, в шутку. Мы же не в губы». «Твои рассуждения, знаешь, на что похожи? Убить нельзя, а избить можно. Пойми: и то, и другое – преступление, только за первое последует меньшее наказание, – объяснила я сурово. – Скажи, пожалуйста, вы вдвоем с Соней бегали за мальчиками или еще кто-то участвовал?» «Вдвоем, – отвечала Ганя понуро, уже начиная понимать свою ошибку». «Остальные девочки оказались самостоятельнее? Объясни мне, что смешного в этой истории?» «Не знаю», – созналась Ганночка. «Пока не поймешь, в чем состоит игра, не участвуй в ней, чтобы снова не попасть в глупую ситуацию. Учись говорить «нет». Ты вспомни: сначала эта одноклассница ласково обнималась с тобой, потом целоваться взасос научила, теперь уж и до мальчиков дело дошло. А следующий раз она тебя «ради шутки» в подвал поведет к бандитам. У твоей мамы была безвольная как ты одноклассница, только нет ее уже давно на этом свете». «Не пойду», – угрюмо возразила внучка. «Пойдешь, – отвечала я. – Не впервой. А если и утерпишь, то надолго ли тебя хватит? Ты же настежь раскрыта для всего, в том числе и для дурного. В следующий раз если не Соня, так другая девочка уговорит. Скажет: «Ой, как здорово! Весело оторвемся!» И ты помчишься сломя голову. Ты же не хочешь думать, формировать свое мнение. У тебя мозги отключаются, когда подружка зовет тебя повеселиться. Я понимаю, не ты ее выбираешь, она тебя. А ты не подумала, почему? Увидела, что ты доверчивая, открытая, добрая, вот и решила сделать из тебя объект для своих развлечений. Учись, Ганночка, понимать людей, не позволяй обманывать себя. Держись подальше от плохих людей. Ты еще маленькая, неопытная, но мы поможем тебе, и все у тебя будет хорошо», – успокоила я свою внучку.
Я попала в самую точку, потому что понимала – в семье у малышки дефицит положительных эмоций. Мама работой замучена, и все домашние дела на ней. Отец раз в неделю придет, молча отсидит за телевизором два положенных ему часа общения с ребенком и уходит. Я стараюсь увлечь внучку интересными и полезными занятиями, но по причине моего плохого здоровья любые начинания оказываются малоэффективными, – печально закончила свою исповедь Мила.
– У меня с Олечкой тоже были проблемы, – сказала Жанна. – Обманывать меня научилась. Как-то я застала ее за тем, что она вытаскивала из кармана моего халата конфеты. Я возмутилась. А она мне в ответ удивленно: «В сериале «Счастливы вместе» дети тоже так делают. Это же хохма, шутка». Пришлось растолковать внучке, что такое воровство и что этот сериал учит тому, как не надо себя вести. Наказывать не стала. Побоялась потерять ее доверие. И только будто бы в шутку сказала: «Для полного «счастья» тебе только «Дом-2» не хватает смотреть». Но успокоилась я совершенно напрасно. Новые трудности возникли. И их мы преодолели благодаря открытости и доверию ко мне Олечки.
Если дети скрывают от взрослых свои проблемы, свою боль – даже когда этим хотят уберечь своих близких от лишних разочарований, – значит, они не видят в них друзей. А это чревато печальными последствиями. Неконтролируемые впечатления детства могут сформировать из детей чудовищ и погубить их, и тогда родителям придется принимать неудачный опыт жизни своих детей на себя. Нельзя ставить слабых духом детей перед соблазном свободного выбора. В них часто горят желания, которые выше их возможностей. До некоторых пор – пока они не созрели до понимания жизни – им больше подходит строгое послушание.
– Я вот современные детские журналы не люблю. Раньше дети кукол пеленали и кормили, а теперь красят им волосы и меняют наряды. К чему ведет такое воспитание? – задала вопрос подругам Аня. Но Жанна громко продолжила свой рассказ:
– А как-то заметила, что неуважение ко мне внучка Катенька стала проявлять. Все началось с того, что подружка принялась преподносить ей дорогие подарки, покупать ее дружбу, когда они ссорились. Катя не интересовалась ценами вещей и простодушно радовалась вниманию в любом виде. Потом девочка стала давать ей деньги, просто так, мол, не знаю, куда потратить. Катя опять-таки не отнеслась к этому факту серьезно (ведь ей было всего восемь лет), но когда подруга звала ее куда-то, она неосознанно чувствовала, что не может ей отказать.
Много ласковых и строгих бесед я провела с внучкой, пока наконец она поняла свою ошибку. Говорили по душам о том, как трудно деньги зарабатывать и легко тратить, о самоуважении, о всевозможных типах характеров, еще о лести, зависти и сплетнях, о том, как сложно, но необходимо научиться говорить плохим людям «нет», не поддаваться «стадному» чувству, не попадать в зависимость. Я объясняла внучке: «Если ты один раз уверенно сказала подругам «нет», то не позволяй себя переориентировать. Тогда они поймут, что у тебя другие точки отсчета, что ты самостоятельная, что не удастся им затащить тебя в дурную компанию, и отстанут. Только отказывай спокойно, как бы лениво-безразлично, чтобы не вызывать с их стороны нападок и желания отомстить». Все эти рассуждения я подкрепляла интересными примерами из собственного детства. И внучка стала увлеченно искать в «прошлой эпохе» то, что ей близко и понятно.
С Катенькой я научилась свои бесконечные нравоучения переводить в шутку или игру. Мы с ней сочинили свой кодекс чести и порядочности, завели дневник хороших дел и ошибок. Как-то весь вечер пели с ней песни моего детства. Потом взялись за наши пионерские «переделки» типа «Все выше и выше, и выше, и скоро колени видать», а она меня современным песенкам обучала. Хохотали до упаду! Я в тот вечер девчонкой себя чувствовала. Мы были с внучкой как подружки.
…И вдруг как-то остро поняла, что раньше для меня «мы» было – я и моя страна, а теперь – только я и моя семья. Как-то грустно сделалось. Ничего, подумала, обживем и эту новую реальность. А потом, и правда, всё это – ностальгия и грусть – как-то со временем ушло. Дело сделано – надо дальше идти… Отвлеклась я.
Так вот, все равно не все гладко между нами. Страсти особенно накаляются, когда из-за одежды спорим. Катя воспринимает как величайшее несчастье пойти гулять не с той «прищепкой» в волосах или без любимого браслетика. Вот такие «чудеса» с нею время от времени случаются. Ей, видите ли, не нравится мой безнадежно устаревший вкус. Именно так и сказала! С трудом, но все же находим общий язык. Надеюсь, то, что я в нее вложила, не пропадет даром. В эти годы ребенок все впитывает, он – сплошное зрение и слух. Конечно, не сразу Катенька воспользуется накопленными знаниями. Для понимания и осознания должно пройти некоторое время. Я до сих пор, пока внучка не повзрослела и не поумнела, осторожно отваживаю от нее настырных и хитрых детей, чтобы они не вовлекли ее в неприятные происшествия.
– Мне жаловаться на внуков не приходится, но младший тоже столкнулся с проблемами общения в классе, – сообщил Слава, пришедший из кухни. – Макс терпел «дружбу» одного мальчишки до тех пор, пока не «дошел до точки» – дружок его подставил и предал. Только тогда он задумался над их взаимоотношениями и перестал с ним общаться. А мог бы обойтись, по его словам, «меньшей кровью», если бы сразу доверился мне.
Я понимаю, подобных уроков не избежишь, наверное, они полезны для будущей взрослой жизни, но Максим с тех пор стал неуверенным и даже сейчас не стремится к общению с одногодками и с теми, кто старше. А я хотел бы вырастить его настоящим мужчиной, чтобы он имел хороших друзей, таких, как у меня, которые на всю жизнь. Сколько ни протаптывай тропинку для своих детей, жизнь поворачивает ее так, что только они сами смогут проложить ее для себя. Ни пяди жизни за них не проживешь. И все ж надо учить мальчиков правильным мужским качествам: отвечать за свои слова, защищать женщину, друга.
– Да не переживай ты так, перерастет он свой страх, а осторожность еще никому не помешала, – успокоила Славу Рита. – Еще, бог даст, на футбол и на рыбалку вместе ходить будете. Представляешь, моя вторая внучка, Светочка – ей десять лет ,– недавно заявила мне: «У меня начинается переходный возраст, поэтому я не слушаюсь». А я ей с усмешкой ответила, хотя знаю, что не любит она такого моего тона: «Переходный возраст бывает только у не очень умных детей». Так она сразу язык прикусила и задумалась о своем поведении. Не нравится детям ирония, но иногда мы должны брать её на вооружение, воспитывая своих милых чад.
Слава опять заговорил.
– Припомнился мне один случай. Помогаю я раз Кирочке на кухне справляться с грязной посудой и вдруг слышу, как старший внук говорит младшему: «Когда мне было шесть лет, я спросил у деда, зачем он смотрит по телевизору политику. Он ответил мне что-то страшно умное и непонятное, но с тех пор я стал обращать внимание на программы такого толка и до сих пор люблю их слушать. Думаю, эта любовь на всю жизнь». А совсем недавно сказал братишке: «Шестидесятники – понятие нравственное. Макс, это тебе надо осознать». Я растрогался… Вот так и вырастают из мальчишек мужчины, – вынес свой вердикт Слава, придав голосу некоторую официозность. – Конечно, мои мальчишки пока не все про себя понимают, но я верю, из них вырастет настоящая достойная смена.
– Чем старше внуки, тем сложнее нам разобраться в их чувствах, – сказала Жанна. – Современные дети совсем не похожи на тех, какими были мы. Нас глобальные вопросы волновали, а они зацикливаются на мелочах. В пятом классе у моей старшей внучки Насти конфликт с подружкой Таней произошел. Обе отличницы, а поссорились из-за оценок. И хотя никто никого не настраивал, девочки в классе разделились на два лагеря и поддерживали только своего лидера.
Когда на физкультуре учительница, построив всех по росту, приказала рассчитаться «на первый-второй», они не послушались: не захотели делиться на команды подобным образом, предпочли свои личные амбиции. Учительница, естественно, отказалась вести урок. Дело дошло до директора. Долго в классе сохранялась напряженная обстановка. А в конце года родители Тани Сычковой пришли вместе с классным руководителем к моей Насте домой, побеседовали, разъяснили ситуацию и помирили девочек. И все же еще год они мало общались.
А в седьмом классе на уроке географии ученик спросил учительницу, как рисуют карты, а она не знала, что ответить. У Насти папа – летчик, поэтому она встала и подробно объяснила способ составления карт. И с тех пор, когда в классе возникала спорная ситуация, девочки говорили: «Послушаем, что Настя Войкина скажет». Она стала арбитром – всех мирила, всем помогала. Настя с Таней окончательно помирились, стали вместе на танцы ходить. И до сих пор дружат. Им уже по восемнадцать, студентки. Переписываются. Мы же раньше в Чите жили.
И все же я не припомню, чтобы в моем детстве так жестко решался вопрос о лидерстве в классе. Мы все свое внимание направляли на помощь друг другу. Первая учительница научила нас дружить, уважать личность каждого, пусть даже слабого и не очень умного, приучала находить и ценить в товарищах крупинки хорошего, быть снисходительными. Учила отличать хорошее от плохого, говорила, что нельзя делить людей на злых и добрых, счастливых и несчастных и что уметь любить – быть может, самый главный талант человека. И поэтому, хотя мы принадлежим разным поколениям, я постоянно твержу внучке: «Мы звенья одной цепи. Вы есть мы, потому что вы наши внуки, наша кровь».
– Мы разъединяемся в детях и внуках, как ветви на деревьях, но основное, стволовое направление нашего характера остается в них, – уверенно сказала Лера.
– Я читала, что по современной хромосомной теории наследственности только через семь поколений заканчивается род каждого человека. Это еще скольким же детям придется мучиться с твоим упертым характером? – как бы шутя, поддела Инна Леру.
– Я не в обиде на свой характер и воспринимаю твои слова как комплимент, – весело ответила Лера.
– А вот с сыновьями и внуками у меня никогда не было проблем, потому что на них большое влияние оказывает мой муж. Мальчики просто обожают его! – не без гордости сказала Жанна.
– Слава, наслушался бабьей трескотни? Уши еще не заложило? – спросила Инна.
– «Ты б сидела да молчала, будто дело не твое», – не глядя на Инну, залихватски пропела Мила строчку из детской песенки.
Инна досадливо скривилась, но промолчала.
Временами разговор приобретал общую направленность, иногда рассыпался на кулуарные ручейки. Страсти то затихали, то вновь стихийно возникали и будоражились. Все как всегда при встречах.
Телесюжет
Уставшие от первых впечатлений гости примолкли. Только Жанна продолжала потихоньку делиться своим счастьем – внуками. Кира разносила чай. Телевизор, самовыражаясь яркими красками, тихо и невнятно бормотал что-то на сельскохозяйственную тему. Аня переключила его на спортивный канал. Там юноша бегал в странных ботинках на высоких плоских гибких пластинах.
– Ой, девчонки. Наконец-то еще кому-то пришла в голову та же самая идея, что и мне почти шестьдесят лет назад – создать сапоги-скороходы. Сначала я прикручивала к ботинкам витые пружины-рессоры. Потом, когда увидела, как вибрирует и раскачивается доска, после того как с нее соскочил мальчик, «изобрела» и примотала к ногам гнутые упругие металлические пластинки, которые нашла в мусорной куче за нашим детдомом. Ох, и повеселились мы тогда с ребятами! – вспомнила Рита счастливый момент из своего не очень счастливого детства. – Сколько всего хорошего еще хранит наша эмоциональная память, всего сразу и не вспомнишь, а сколько перезабыто!
Как-то нафантазировала себе карманный излучатель, включив который, я могла бы оградить себя от любого плохого человека, потому что вокруг меня будто бы образовывалось ничем не пробиваемое, особое мощное цилиндрическое поле. Еще волшебный шар «изобрела». Я в нем все время находилась в нормальном, вертикальном положении, а он, вращаясь, мог перемещаться с любой заданной мною скоростью. Шар был прозрачен для меня и невидим для окружающих. Боже мой, чего я только не придумывала в свои шесть-семь лет! Боясь насмешек, я никому не поверяла свои фантазии и, как правило, быстро о них забывала, потому что в голове снова возникало что-то еще более интересное и небывалое.
Счастливая улыбка на миг осветила смуглое задумчивое лицо Риты.
Началась трансляция футбола. Аня надолго не задержалась на нем и перескочила на канал «Дискавери». Молодая красивая женщина, кандидат наук, вводила зрителей в злободневную тему «Нарушение экологии – преступление перед последующими поколениями». Мила прислушалась и вдруг оглушительно расхохоталась:
– Нет, ну до чего похоже изъясняется! Галя, она прямо слово в слово повторяет твою недавнюю лекцию перед школьниками. Обороты речи те же самые!
– Что тут удивительного? У всех у нас примерно один и тот же запас бытовых слов и специальной терминологии, – спокойно отреагировала Галя.
Аня «побегала» по каналам и остановилась на черно-белом пейзаже. Сообщалось о снежном обвале в горах и пропаже двух студентов, любителей альпинизма.
– Не понимаю я альпинистов. Что заставляет их упорно преследовать свою мнимую мечту, – недовольно забурчала Аня и уже хотела перескочить на другую программу, но Инна остановила ее руку и резко и безапелляционно заявила:
– Не понимаешь, потому что не заводная, довольствуешься примитивной жизнью: кроме работы, ничего не знаешь и знать не хочешь.
– Да, я не тщеславна, не азартна, и, признаюсь, к стыду своему, спорт никогда не привлекал меня, – испытывая потребность оправдаться и пытаясь смягчить слишком резкие слова сокурсницы, тихо ответила Аня. Она посмотрела на Инну удивительно чистыми и усталыми серыми глазами, которые редко оживлялись улыбкой. В глубине их, как и прежде, Лена обнаружила переизбыток стыдливости и стеснения.
Инна грубовато-ласково шлепнула Аню по спине и заговорила насмешливо:
– Эх ты, милейшее создание! Правда состоит в том, что эти дети ломают стереотипы твоего понятия о счастье. Они хотят быть героями, желают огромных, немыслимо потрясающих, фантастически глубоких ощущений, чтобы страсти накалялись, чтобы они искренне до слез волновались и радовались. Они хотят быть там, где чувствуется дыхание истории! Молодежь устраивает себе праздник эмоций, чтобы сбросить с себя повседневность. Понимаешь, Аня, можно за всю жизнь так и не дождаться случая, позволяющего совершить подвиг, а горы предоставляют его в любой момент.
Интересно, успели эти студенты почувствовать себя «одним народом» с альпинистской братией, чтоб «клекот услышать орлиный»? Ощутили себя в едином энергетическом пространстве гор? Смогли впустить во время восхождения внутрь себя, в свою душу что-то еще, кроме восторга от геройства? Может, они усвоили истину: настоящая жизнь – это то, что мы испытываем сейчас, а не вчера или завтра. А если поняли, что ощущения являются не обрамлением жизни, а самой ее сутью, тогда их лозунг: жить – значит чувствовать.
И я в юные годы испытывала счастливое состояние полного безрассудства, неосознанную жажду подвигов и успехов, прыгала с парашютом, ходила в горы в одной связке с парнем, которого обожала, – ностальгически, но бодро закончила Инна свой сбивчивый, восторженный монолог.
«Примазывается к героям. Было бы слишком смелым предположить, что все сказанное ею – правда», – пренебрежительно хмыкнула про себя Аня.
«Не думаю, чтобы Инна вознамерилась обидеть Аню. Наверное, ей просто захотелось раззадорить ее, подбить на спор», – подумала Жанна, на минуту отвлекшись от разговора о детях.
– Ты безжалостна в своей правоте. С твоим утверждением трудно поспорить. Где уж мне понять высокие чувства! Сравни свою жизнь с моей. Учти униженное, бесправное детство, тоскливое мировоззрение детдомовца, застрявшее во мне на всю жизнь. Надо сказать – что греха таить! – оно до сих пор аукается. Где и когда мне было учиться ярко и красиво чувствовать? Если человек не видел банан, он его не попросит, – сдержанно, словно неохотно, с обидой в голосе, пояснила причину своих нешироких взглядов Аня.
– Тише, девчонки, хватит препираться, дайте до конца прослушать сообщение, – подала голос Эмма, седая строгая дама с правильными чертами крупного бледного лица.
«… Руководство службы спасения не было оповещено… »
– Случилось что-то нечто экстраординарное? – забеспокоилась Лиля, взглянув на экран.
– У меня нет слов! Не верю своим ушам! В голове не укладывается! Никому не сообщили о своем маршруте. Туда летом редко кто из профессионалов решается идти. Сумасбродные мальчишки и девчонки, обезумевшие от порывов собственной юности, совсем не заботятся о последствиях своих поступков! Возьму на себя смелость утверждать, что это не геройство.
Студенты-первокурсники, очертя голову, помчались навстречу опасности без проводника. На «авось» понадеялись? А зачем лавину нарочно вызывали криками и выстрелами, что подталкивало их к такому действию? Детство взбрыкнуло, в школе не доиграли? Слишком далеко зашли в своих эмоциях. Намеревались взять реванш за проигрыши в каких-то школьных делах, героями захотели стать. Вот, мол, мы какие, никакой растерянности перед жизнью. Всего-то маршрут чуть-чуть изменили, а сколько восторгов! А чем кончилось! Думаю, они не осознавали степени риска. Безумцы – ни больше, ни меньше. Таких самоуверенных юнцов нелегко переубедить, – стараясь сохранить невозмутимый вид, тихо, но сердито говорила Аня.
– И тут мы с тобой несколько расходимся во мнении. Признаться, я не ожидала от тебя подобных мыслей, – не мешкая, ядовито начала осаду Инна. – Не суди о других со своей колокольни. Тебе бы только вразумлять, рога молодым обламывать. Педагог! Стараешься ребят под себя подмять, всех под одну гребенку причесать, а каждый человек – индивидуальность. Чего обрушилась на молодежь? Воздух лозунгами сотрясаешь. Справедливо полагая, что шею свернуть можно и на пороге своего дома, ограждаешь детей от малейших неприятностей? Нельзя всю жизнь их оберегать от излишних волнений. Перемен боишься, с ужасом их ждешь? Учишь детей поступаться принципами, хочешь, чтобы все стали обыкновенными, серыми, стандартными? Современные дети должны жить сознательно и свободно. А такие педагоги, как ты, могут зарубить на корню самую хорошую идею.
– Куда тебя понесло! Меня ничем не обезоружишь. Ты и раньше не отличалась пониманием человеческой психики, и с возрастом совсем не изменилась. Жизнь тебя ничему не научила. Понимаю, куда ты гнешь. У меня примитивный взгляд на вещи? Что ты имеешь против меня? Зачем превратно толкуешь мои слова? Я не склонна преувеличивать недостатки детей, все совершают ошибки роста, но осторожность никому еще не помешала.
Не всегда можно сказать наперед, как повернется та или иная ситуация. Неизведанное имеет склонность проявлять себя самым неожиданным, самым невероятным способом, – отчаявшись пронять Инну доводами, повысила голос Аня, переходя в нападение. – Вот, хотя бы взять твои горы, раз уж о них зашла речь. Объясни мне, пожалуйста, во имя чего юнцы идут в горы? Хотят положить жизнь своих матерей на алтарь своего хобби? На дерзкие поступки их хватает, для этого много ума не надо. Когда их бурная молодая энергия не находит полезного практического применения, они разгораются от собственных безрассудных мечтаний до глупости, ничего вокруг не замечают, отбрасывают всякую сдержанность, не в меру храбрятся и не считают нужным учитывать мнение взрослых. Не угадаешь, что они еще могут выкинуть в следующий момент, – упорно защищала Аня свой четко определенный взгляд на проблему.
– Я поймала себя на мысли, что совсем не знаю тебя. Попробуй взглянуть на горы глазами самих школьников, – примирительно предложила Инна. Она, похоже, уже переживала, что обидела бывшую сокурсницу.
– Если сказать по совести, мне представляется, что в горы идут люди, в глубине души неуверенные в себе, чтобы самоутвердиться, а некоторые в силу своей трусости совершают отчаянные поступки. Есть такое понятие – мужество отчаяния, – не сдавалась Аня.
– Ничего себе! Неожиданный ракурс. Меня настораживает твое предубеждение против молодежи. Я иначе считаю: в горы идут ради того, чтобы состояться. Горы формируют человека. К тому же этот вид спорта придает обыденности остроту. Ни для кого не секрет, что жизнь без приключений, что шашлык без соуса. Пойми, юным хочется быть королями. Не волнуйся, со временем поумнеют ребятишки, на все свой срок. Не повезло этим студентам, надо же было случиться такому совпадению, что как раз в этот день…
Аня резко прервала ее:
– И это говорит женщина? Горячку порешь, рассуждаешь, как мужчина.
– Что с тобой? Какая тебя муха укусила? Не надо на мне оттачивать свою иронию. До чего договорилась! С чем тебя и поздравляю! – с трудом контролируя себя, повысила голос Инна.
– Тебя задели мои слова? Да, не осталась в долгу, позволила себе грубый выпад на твой счет. Выскажусь начистоту. Я уверена, что всему виной такие вот взрослые, как ты. Наверняка дети ушли в горы с их молчаливого согласия. Пойми, в силу своего возраста и ряда других обстоятельств дети не могут предвидеть и предугадать многих ситуаций, – настаивала Аня.
– Девочки, хватит ссориться. Вам не по двадцать лет. Ваш спор со стороны, надо вам сказать, малопривлекательная картина, – попробовала предотвратить назревающий скандал Эмма.
– О, мой неугомонный оппонент! Мой дорогой визави!.. Аня, у тебя нет ни капельки радостного легкомыслия и романтизма. С тобой трудно. Ты – гранитный памятник. Только голуби могут запачкать твою репутацию. Ну что ты наседаешь на меня? Пойми, пока мы, взрослые, не «отформатировали» детей, они думают и делают по-своему, чувствуют по-своему. И в этом их прелесть, – не обращая внимания на слова Эммы, не унималась Инна.
– Хочу с тобой согласиться, но не могу. Не взваливай на детей всю ответственность. Конечно, они чувствуют себя способными совершать серьезные подвиги. Но на чем основаны эти чувства? На мечтах и фантазиях. В них говорит бесшабашность, безрассудная бравада, ребячество. Аня не заслуживает твоей жесткой отповеди. Не горячись, Инна, тормози, не переходи на личности. Не время вскрывать и выворачивать свои души. О детях говорим. Если они совершают ошибки, то в том и наша вина, – медленно, тщательно подбирая слова, чтобы уладить все более разгорающуюся ссору, заговорила Эмма.
– И тем не менее я считаю, что для некоторых людей борьба – стиль жизни. Это обусловлено током их крови, темпераментом. Не надо охлаждать пыл детей из-за того, что они еще не созрели для серьезных поступков. Они должны достигать пика своего внутреннего восторга. Им много надо испытать, чтобы всё в них стало на свои места. И только со временем они по-настоящему глубоко поймут, какое сильное влияние на формирование их характеров оказали походы в горы, – гордо провозгласила Инна, теперь уж совершенно не жалея о своих выпадах в адрес Ани.
– Я с этим и не спорю. Но пока такие дети повзрослеют, они у родителей всю душу вымотают своими фокусами, да еще и чувства вины не будут испытывать, – возмущенно воскликнула подруга-педагог.
– Нагнала страху! У тебя воспаленное воображение. Я не разделяю твоих взглядов. Вот мои возражения: «Горы – это симфония для гордых, сильных духом и телом, это страсть!» – продекламировала Инна.
– Все эти твои поэтические эманации* не для меня. Я могу понять непреодолимую тягу к познанию. Считаю науку, может быть, самой главной страстью в жизни человека. В свою защиту скажу: у меня не было случая убедиться в обратном. А ты, Аня, если мне не изменяет память, всегда была излишне прямолинейна и строга, даже беспощадна в оценке событий, а еще в тебе существует постоянная внутренняя, интуитивная готовность к самому худшему. Наверное, генетическая? И себе не доверяешь? – чуть иронично улыбнулась всегда не то спокойная, не то очень сдержанная Лера.
По комнате прокатился неодобрительный шепот. Бывшие детдомовцы понимали комплексы подруги. Аня не ожидала от Леры поддержки Инне, и, недоумевающая и больно задетая (деревенская, детдомовская!), взорвалась:
– Ты пала в моих глазах! Тихоня, воды не замутит, а туда же! Ты же теперь тоже педагог-репетитор и должна меня понять. Риск – не всегда благородное дело.
Лицо Ани залилось горячим нервным румянцем, губы скривились в обиженной усмешке. Она сердито ворошила на голове короткий ежик седых волос и бурчала:
– Не трогай мою генетику. Я с самого детства постепенно, шаг за шагом шла к такому пониманию. Жизнь научила меня быть осторожной. Когда нет мозгов, тогда нет и страха. Знаешь, можно, наверное, жить ради острых ощущений, можно стремиться получать их больше и больше, но стоит ли из-за них умирать или подвергать риску других людей?
Вниманием всех присутствующих опять завладели кадры телевизионной хроники.
Аня первая нарушила молчание:
– По-детски, опрометчиво поступили студенты. Причина их трагедии кроется в том, что не захотели они ввязывать в свои дела взрослых, а все равно пришлось. Почему спасатели должны рисковать своей жизнью, даже погибать из-за баловства, необдуманности или хулиганства великовозрастных балбесов? Смотрите, спасенная девчонка довольна собой, по глазам видно, героиней себя считает.
Я была права – сомнения и угрызения совести ее не мучают. Ей надо сначала упражнять мозги, а не мышцы. Думала, что для совершения подвига ей достаточно иметь надежного друга, на которого можно положиться. А друг-то, наверное, сам как восторженный теленок! Вот она, безответственность! И за примером далеко ходить не надо. Кому ты, Инна, благоволишь? Незадачливым героям? Оправдаться-то перед взрослыми они смогут, да смысла в том нет. Что фактам противопоставишь? По мнению таких несмышленышей – все виноваты, кроме них, – горько добавила Аня, похоже, вспомнив что-то неприятное.
– Черный пессимизм! Некоторые взрослые склонны приписывать свои комплексы и недостатки другим, – презрительно заметила Инна.
«Не разговор, а сплошь педагогические и этические «открытия», – дернула плечами Лера.
– Ой! Смотрите, парень ногу сломал, – испуганно воскликнула Эмма, – но держится прекрасно, владеет собой, не ноет. Для него настал час мужества. А девчонка рядом сидит, улыбается. Как ни в чем не бывало позирует перед телекамерой.
– Когда же наконец прояснят ситуацию, ведь чем она непонятней, тем кажется опасней, – нервничает Аня.
– Это тот случай, когда надо набраться терпения и ждать. Успокойся, ты слишком взвинчена. Не береди душу. Все будет хорошо, – успокаивает подругу Эмма.
Неожиданно подала голос Рита, молчавшая до сих пор и долго, с недоумением прислушивающаяся к длинным, но поверхностным, как ей казалось, рассуждениям подруг.
– Я не испытываю особого оптимизма по данной ситуации. Жить в непрестанном ожидании и страхе или верить, что все прописано в книге судеб – все это мне не по нутру. Обычно людям важны факты, а меня, как физика, интересуют закономерности. Тут я их тоже прослеживаю. В первую очередь это отсутствие должного морально-этического воспитания. Поэтому история заслуживает того, чтобы ее обсудить. Я за романтику без головотяпства, когда глупость и разгильдяйство одних принуждает к беззаветной храбрости других.
Слышите? Спасатели целую неделю к студентам пробивались, в поисках самого короткого пути ползали по самым опасным, отвесным скалам, вертолеты задействовали. Вот заставить бы этих ребят отработать и оплатить всю спасательную операцию, так потом я посмотрела бы, пошли бы они побеждать вершины так же бездумно, безрассудно, не подготовившись соответствующим образом, без необходимого достойного снаряжения? На Западе им не разрешили бы и на сто метров войти в зону неоправданного риска, а у нас все дозволено.
Таких случаев, как сегодняшний, у нас хватает. И здесь я согласна с Аней. Молодые люди не подумали ни о себе, ни о тех, кто, рискуя жизнью и здоровьем, вынужден их спасать. Другое дело – спортсмены-альпинисты. У них все рассчитано, выверено, они даже на казусы природы и погоды делают поправки. И если что-то случается, то виной тому – судьба, а не разгильдяйство мнимых героев. Вспомните случай с нашими ребятами.
– Не тревожь их память. До конца жизни не забыть нам гибель наших студентов-географов в горах на практике. Среди них был мой Леша. – Это Лера жестко остановила Риту.
Траурное молчание заполнило маленькую комнату.
Инна долго боролась с противоречивыми чувствами и все-таки не выдержала и зашептала, наклонившись к Рите:
– Оставь свой менторский тон. Хочу напомнить: у спасателей такая работа.
– Но подвергать их неоправданному риску – бесчеловечно и непорядочно. Спасатели не станут выяснять причины аварии, а честно и смело выполнят свой долг. Но им будет горько сознавать, что жизнь их погибших товарищей отдана на откуп глупости и безответственности, – возразила Рита.
– А всего-то надо было кому-то этим романтичным детишкам мозги прополоскать перед восхождением, – поддержала ее Эмма.
– Понятное дело, они себя самыми умными считают, – беззлобно проехалась по горе-альпинистам Галя.
– Сама-то больно послушной была? – Это Жанна спросила.
– Я-то? Я никогда не могла позволить себе неразумных действий. У меня чувство ответственности было слишком развито. Между прочим, романтизм рассудительности не убавляет. Вспомните наши стройотряды в тайге, на сплаве леса. В идею с головой ныряли, а в дурь не лезли, – спокойно ответила Галя.
– Да, вы с Милой всегда с добротной, крестьянской жилкой были. И в лесу, и в городе нас выручали. Помнишь, как ты «зеленых» под орех разделала, когда они к моим кожаным ботинкам привязались. Они отнесли меня к числу людей, которые верят в священное право без зазрения совести брать от природы все, чем она располагает. Как ты их тогда: «Диких кабанов нельзя уничтожать, а запрещать выращивать для своих нужд свиней вы не имеете права. Этим не нарушается баланс дикой природы. Если следовать вашей логике, то и хлеб, выращенный на полях, нельзя есть. Он ведь тоже часть живой природы». А им и крыть нечем, отступились, – заливисто рассмеялась Жанна. А потом как-то грустно добавила:
– Ненавижу охоту. Убивать вольную птицу, чувствовать ее угасающий трепет, трогать холодеющее тельце – это выше моих сил!
– Теперь все поголовно увлекаются экстремальными видами спорта, а для меня они всегда были неприемлемы, как и громкие, красивые слова. Я никогда не смогла бы стать настоящим альпинистом, поэтому и не стремилась. Не из трусости, нет, просто не мое это. Здесь нужно особое геройство. Совсем не то, с каким идут защищать родину. Защищать мне по силам. В горах другое…
Альпинисты – люди из иного мира. Они выражают себя на своем, только им понятном языке души. В горах эти люди находятся в состоянии преодоления, мобилизации и сосредоточенности, на пределе моральных и физических сил. Для них нет большего восторга, чем стоять на вершине и созерцать близкое небо и далекую землю. Тогда достигнутая цель и яркие эмоции компенсирует все моральные и физические затраты. Я по-доброму им завидую. Они, как Икар, – с высокой небесной мечтой, – сказала Галя.
– Сейчас мода пошла на экстремальный туризм, – поддакнула Мила.
– На умных, смелых и красивых мода никогда не проходит, – усмехнулась Рита.
– Быть и казаться героем – не одно и то же. Еще один штрих к портрету той девочки-альпинистки, – прервала излияния подруги Аня. – Меня беспокоит, что из этого трагичного урока спортсменка не сделала соответствующего вывода. Друг рядом на носилках стонет, а ей хоть бы что! Как же, прославилась на всю страну! Наверное, из-за этого и шла в горы. Пигалица. Для нее, наверное, этот подъем – трамплин к дальнейшим серьезным восхождениям по другого рода дорогам жизни. Одна радость: ее родители пережили сегодня момент бурного счастья – ведь их дочь жива и здорова.
– Аня, ты слишком категорична и нетерпима. У каждого есть слабости. Самые скучные на свете люди – те, что слишком правильные, – поддела сокурсницу Инна.
– Лучше быть скучной, чем непорядочной, упрямой и безрассудной, – сердито отрезала Аня. И, вконец расстроившись, с отчаянием крикнула: «Утихомирься!»
– Не могу я принудить себя замолчать. Это ты у нас выдающаяся личность по усмирению своего характера, – рассмеялась Инна.
– А ты так и не созрела до понимания элементарных истин. Привыкла любым способом подминать под себя…
Сокурсницы сделали вид, что между Аней и Инной ничего не происходит (привычная картина?)
– И все же они герои. На таких примерах воспитывались целые поколения молодежи, – попыталась вставить слово Эмма.
– Только не на таких, как эти юные альпинисты! – переключившись на Эмму, с неожиданной горячностью не дала ей закончить свою мысль Аня. – Спасатели – герои. Их риск оправдан. А эти мальчишки, как пить дать, гоняются за славой. Потехи ради получать адреналин за счет чужой жизни и за деньги государства – жестоко и непорядочно.
Развлеклись, в герои попали! Какое счастье! Такое поведение надо пресекать на корню. Отстегать бы девчонку, чтобы самодовольную улыбку с лица убрала. Глупышка. Конечно, сегодня, спасая студентов, не ее отец или брат погиб. До нее, наверное, пока еще не дошло, что она натворила.
– Есть люди, которые всегда рвутся в неизведанное. Они первопроходцы. Например, ученые. А мне не дано. Я – серая мышка. Обидно, – ни на кого не обращая внимания, как бы сама с собой рассуждала Жанна.
– Альпинисты стремятся достичь почти невозможного, считают, что риск как раз и есть то, что делает человека человеком. У них возникает острейшее чувство, что они обязательно должны достичь поставленной цели. Одно только знание, что покорили вершину, переворачивает всю их жизнь, они будто заново ее открывают. А, с другой стороны, после экстремальных событий они проще смотрят на неприятности в быту. Опасные ситуации, как ничто другое, помогают подросткам в самовоспитании, в развитии многогранных душевных качеств. Они учат соотносить то, что есть и что могло быть, – продолжала горячо отстаивать свою точку зрения Инна.
– По девочке этого не видно, – упрямо заявила Аня.
Вошла Кира с кофейными чашками на подносе, внимательно вслушалась в телесюжет и вдруг сделала плечом еле заметный знак Ане, все еще державшей в руке пульт от телевизора. Та, будучи раздраженной, не среагировала. Но когда почувствовала грубоватый толчок в бедро то, еще не поняв в чем дело, сначала понизила голос, а потом бодро попросила:
– Девчонки, я временно переключу на пятую программу, там должен быть сюжет о нашем университете, если я ничего не путаю.
И только после манипуляций с программами телевизора она тихо спросила Киру:
– В чем дело?
Та, внимательно оглядывая присутствующих, ответила шепотом:
– Подожди.
Поискала глазами Лену и, убедившись, что ее нет среди подруг, объяснила:
– Сын у Лены в шестнадцать лет погиб под снежной лавиной. Она одна его растила, гордилась им. Столько лет прошло, а горе все равно рвет ей сердце.
Оживление стихло, уступив место тяжелому молчанию.
– Мы не знали. Она все: «Сынок мой Антошенька, счастье мое». Рассказывала, что с юмором он у нее. Зная ее пристрастие, как-то пошутил: «Мама, дикторы канала «Культура» с тобой еще не здороваются?»
– Так вот почему она молча ушла из комнаты, стараясь остаться незамеченной, – после мучительной паузы произнесла Аня, считавшая себя главной виновницей происшедшего и потому особенно больно переживавшая случившееся.
– Ладно, успокойтесь, ничего тут не поделаешь, случайное совпадение. Не ходите за ней, дайте возможность оправиться от нечаянно нанесенной боли. Да, девочки, имейте в виду: у Люды дочка умерла при рождении. Халатность медперсонала. А у Тамары единственный сын погиб в аварии по вине нетрезвого водителя. Не касайтесь этих тем, если они завтра придут, – предостерегла всех Кира. – Да, еще: если вдруг приедет Зина, ничему не удивляйтесь. Временами у нее бывает плохо с головой. Она обезумела от горя. Внук в армии погиб. Теперь она совсем одна осталась.
Тяжелые беды сокурсниц словно придавили присутствующих в комнате женщин.
Кира ушла на кухню.
– Если сын погиб, откуда тогда у нее внучок Андрюша? – недоумевая, тихо спросила Жанна.
Лавина
А Лена еще в самом начале нестерпимо тяжелого для нее разговора подруг ушла в ванную комнату, присела на короб для использованного белья, прислонилась лбом к холодному кафелю стены и окунулась в прошлое. Бурным потоком хлынули бесконечно-грустные воспоминания о сыне, никогда ее полностью не покидавшие. Двадцать пять лет прошло со дня гибели сына, а боль не утихла. Каждый момент того страшного события по-прежнему застилает глаза белой пеленой. А слова, которые он говорил в тот жестокий день: «Мама, ты увидишь, я достоин тебя. Я докажу. Мамочка, ты для меня самый главный человек на свете, самый любимый», – по-прежнему звучат в ее голове.
Снова и снова восстанавливая события того страшного дня, она будто впала в полузабытье.
…Сердце томилось, тосковало, предчувствие неминуемой беды сжимало его, оно дрожало от страха, но она подавляла волнение. Конечно, пыталась распознать загадочные ощущения, которые странным образом у нее возникли. Думала, что сердце так беспокойно бьется потому, что сын первый раз уходил в горы без нее, в связке-двойке с девочкой-однокурсницей, дочерью врача экспедиции. Не сумела она разгадать предупреждение своей чувствительной материнской натуры, не остановила сына. Да и не могла она навязать ему своей воли. Он, юный, не понял бы ее трепетного предчувствия. Этими мыслями она как бы частично снимала с себя вину, которой казнилась.
…Лавина смела и похоронила его единым потоком: узким, мощным, жестким, перечеркнув жизнь ее ребенка и ее жизнь. Секунды смертельной акробатики… и все… Только стон в душе, полный невыразимой безнадежности, что лучше бы ей умереть. Она не плакала, не рвала на себе волосы, не пестовала горькие думы, не баюкала их ложью, лишь почернела и окаменела. Стала похожа на ту скалу, под которой погибли дети. Мысли не двигались в ее голове, тело заледенело. Никаких ощущений: ни запахов, ни звуков, ни боли.
…Дети, милые дети. Они верили, что все преодолеют. Где была верная рука, надежное плечо инструктора?.. При чем тут он? Дети еще не знали, как жестока бывает природа, которой все равно: взрослый ли, ребенок, робот ли попадает под ее жернова. Лавина снега затягивает тебя, и ты как в огромной стиральной машине. А когда она останавливается, ты словно замурован в бетоне… Только родителям до каждой клеточки тела понятна потеря, понятна бездна безысходности. Ей не вернуть единственного, ради которого жила, каждый день совершая героические подвиги: трудовые, бытовые, моральные, нервные, ощущая радость видеть, слышать сыночка, печалиться с ним и за него. Бессонные ночи, аскетизм – тоже ради него. Что теперь осталось ей? Какая цель в жизни, какой смысл?
…Те трое суток, пока искали детей, ей казалось, что она медленно умирает: изнурительны были дни, мучительно длинны ночи. Она что-то смутно помнила, но доподлинно не понимала. Только страх и боль… Она физически ощущала не только отупение холодеющего мозга, но и торможение всего организма. За три дня она ни разу не вышла из палатки, не шевельнула даже кончиками пальцев. Глаза не двигались, застыв блеклыми льдинками на обветренном сером лице. Плотно сжатые, мертвенно бледные губы каменной, жесткой, резкой складкой еле вырисовывались. А потом ей сообщили о сыне. И мир окончательно рухнул, исчез…
Врач спасательной команды, сам черный от пережитого несчастья, долго смотрел на мумию с руками, вытянутыми по швам, на остекленевшие глаза, трогал вену на шее, задумчиво хмурился, щупал, тер неживые пальцы вялых, бессильно лежащих ладоней. Потом вышел из палатки. Через некоторое время зашел снова, еле переставляя задеревеневшие ноги. Сел рядом. И вдруг громко, навзрыд заплакал, тяжело навалившись ей на грудь. Его слезы текли по ее лицу. Его огромное, мощное, как глыба льда, тело сотрясали рыдания…
Она знала горе, трудности, обиды, боль, и именно на боль этого большого, сильного человека откликнулась ее душа так, как не могла бы откликнуться на добрые слова, заботу и сочувствие. Именно колебания боли его души совпали с частотой ее отчаяния и, сложившись, вызвали в ней энергию, пробудившую, оживившую и поднявшую ее.
Очнувшись, некоторое время она приходила в себя, все еще не понимая, что с ней происходит. И вдруг всплеск горьких эмоций одним ударом, одним мощным толчком встряхнул весь организм, и хлынули слезы. Тяжелые и холодные, они выливались с диким рычанием, с гортанными всхлипами и рыками, потом с высокими воплями, еще бездумные, неосознаваемые. Что-то первобытно-безудержное, дикое было в ее стонах и воплях. И тут только доктор заметил, что в болезненном остервенении сжимает, чуть ли не ломает ей пальцы. Он почувствовал, что руки ее теплеют.
Два стонущих человека изливали друг другу свое горе. Два измученных тела дрожали, соединенные одной болью, одной бедой. Два сильных человека, измученных горем, больнее которого не бывает… Ее бессознательно погибающая душа уже не надеялась выжить, она не хотела выживать. И вдруг, когда несчастья сплелись, их стало двое… Потом они долго лежали молча и неподвижно. В радужной мути под ее веками проступало лицо сына… Она плотно сжимала веки с единственным желанием, чтобы того дня никогда, никогда не было… Она ничего не хотела кроме своего сыночка, своего солнышка, своей планеты, своей частички космоса…
Она понимала, что теперь будет жить, потому что надо, потому что обязана. Кому надо? Себе? Этого вопроса она не задавала, только прислушивалась к медленно растекающемуся по телу, еле ощущаемому теплу, коликам в пальцах рук и ног, к вялой боли, постепенно расслабляющей стиснутую, словно металлическими обручами грудь. Ее сознание медленно оживало, принося, словно издалека, из плотного тумана приглушенные звуки и неясные картины событий трехдневной давности. Оно снова возвращало ее к мучительным воспоминаниям и к последним словам сына: «Мамочка, я достоин тебя… Ты моя самая любимая»…
Детство
Женщины тихо переговаривались между собой, а Инна сидела, глубоко задумавшись. Ей вспоминались рассказы о раннем детстве Лены, ее новой странной подружки, непонятно откуда и в каком качестве появившейся в их деревне, да еще по соседству с домом, где жила ее бабушка. Им было тогда по девять лет.
…Из своего самого раннего детства Лене запомнилась керосиновая лампа, висящая на стене. Она еще не знала, что этот предмет на длинном шнуре называется лампой. Почему она выделила ее из всего уже знакомого? Все вокруг беспрерывно менялось, а лампа всегда оставалась на месте, рядом с нею. Каждый раз, просыпаясь, она видела ее и непонятно почему смотрела на нее бесконечно долго. Это успокаивало. Лампа висела и будто говорила: все хорошо, я тебя оберегаю. Иногда, открыв глаза, она ничего в темноте не видела и тревожилась, но лежала тихо и ждала, когда лампа вспыхнет и станет приятно-приятно и тепло.
Случалось и такое: ее тряско баюкают, она засыпает, а проснувшись, не обнаруживает перед глазами привычного предмета, пугается и оглашает комнату криком. За этим следует грубый окрик, резкий шлепок. Она сжимается в комок, что-то внутри ее мелко-мелко дрожит в непонимании и обиде. Она вновь разражается ревом, опять получает шлепок и на время замолкает, словно пытаясь понять и себя, и того, кто за что-то ее наказывает. И не поняв, снова обиженно ревет в голос, требуя привычного…
Эти ее воспоминания кратковременны. Они как редкие, еще неуверенные весенние лучики – скользнут и скроются, но насовсем не пропадают… Потом она замолкает, покоряясь неизбежности. А может, сон брал власть над ней, и наступала тишина. И вдруг среди ночи взрывался чей-то крик – до визга, до хрипоты. И общий нестройный хор снова будил тишину, требовал чьего-то внимания. Голоса постепенно сипли и замолкали, будто понимали, что надеяться не на что… Так было в изоляторе… В память о нем на ее теле остались огромные безобразные шрамы. Чирьи. Говорят, от холода и голода. И что тут поделаешь… Главное, выжила… И еще аптечный запах запечатлелся, как что-то опасное, неприятное.
Она помнит те мелочи, о которых все давно забыли, а, может, и не знали. Конечно, она запомнила немногое из первых двух лет жизни. В основном эти воспоминания непонятные, бледные и расплывчатые, словно осенние блики, но зато с отдельными яркими моментами, похожими на одномоментные вспышки, на вздрагивание нерва. Они четко запечатлены в ее памяти. Их картинки не стираются, не обесцвечиваются. Помнит она их потому, что они дороги ей или оставили на сердце заметную зарубку, пробуждая в ней первое печальное осознание себя…
Она знает тоскливое чувство одиночества, когда никто не подходит, а ей больно до потемнения в глазах. Она лежит в темном углу и слышит, как рядом всхлипывают, вскрикивают, постанывают, покряхтывают, поскуливают такие же никому ненужные… Она этого еще не понимает, но чувствует…
Говорят, грустные воспоминания со временем исчезают из памяти. Наверное. Но это случается, если их перекрывают радостные.
…И вдруг лучик солнышка заглядывает в окошко, весело пробегает по детям. Он изумляет ее. Это первый яркий проблеск радостного сознания. Хочется следить за ним, ловить взглядом, не отпускать. А он уже умчался дальше – радовать травку, цветы, деревья. Она их уже видела в открытую дверь и запомнила. Им тоже нужен теплый лучик. Они тоже его ждут. Птицы за окном что-то рассказывают ей, листочки что-то нашептывают. Ветер то уныло грустит, то весело будит кого-то. Иногда слышится шелест дождя. Все они, эти звуки – ее любимые. Они всегда где-то рядом за окном и всегда возвращаются к ней. Она их не боится. Они ласково успокаивают. От их тихого присутствия она впадает в полудрему… Это уже совсем другое – разноголосое и разноцветное воспоминание.
…Уже совсем светло. Кто-то первый возвещает о своем пробуждении басовитым, бодрым, отдохнувшим голосом. И все подхватывают и вторят ему – как лягушки на болоте. Так обычно говорит добрая няня. (Она не знает, что такое лягушки, но няня говорит ласково, значит это что-то хорошее.) Из хора выделяется чей-то оглушительно звонкий, какой-то осознанно сердитый голос.
Входит добрая няня. Ее чуть надтреснутый голос звучит тихо и мягко. Руки у нее большие, теплые, уверенные. Тело помнит их приятные шершавые прикосновения. Наверное, это первое осознанное восприятие добра… Одним, двумя движениями она обмывает раздраженную попку, промокает пеленкой и уверенно делает «кулечек». Орать больше не хочется. Тянет в сон. Но голод не тетка, а злой дядька. И опять начинается ор…
А другая няня кричит и шлепает. Она только входит, а сердечко уже заранее трепещет и прыгает, как пугливый солнечный зайчик от холодного ветра. Оно будто на тонкой резинке, которая вот-вот оборвется. Лена так мала, что не умеет говорить, только чувствует страх, опасность. Она уже думает… А лампа не упадет со стены, не исчезнет?.. Шлепок. Ей бы смириться, замолчать, а она «разоряется» до посинения. Кто покрепче, те орут до покраснения. До чего надеются докричаться?
Воспоминания о своем детстве всплыли в памяти Инны.
…Мои ранние воспоминания никак не оформлялись во что-то более или менее понятное. Они не давались, ускользали. Я четко помнила себя только в три года. Я в детсад тогда ходила. Обнимет утром отец – и на целый день придает доброй уверенности в себе. Как важен был для меня его одобрительный взгляд… пусть даже осуждающий, непонимающий, но прощающий. Как больно отзывалось в сердце невнимание, торопливо брошенное на ходу «пока». Не подошел, не положил руку на голову, не обнял… и никакой уверенности, надежности.
Опять Ленины слова выплыли из памяти:
«…Думаешь, не зная ласки, не ждешь ее? Еще как ждешь. Как, бывало, болезненно-радостно вздрогнешь от одного-единственного мягкого взгляда или случайного спокойного прикосновения, неожиданного поглаживания! От горько-сочувственного – тоже вздрагиваешь, но совсем по-другому. Душа сворачивается в тугой кокон и не пускает внутрь себя, потому что там и так слишком много лютого холода и тоскливого одиночества.
…Не хотела плакать, само плакалось. А потом и плакать разучилась. Все больше молчком, зверьком… И только иногда не выдерживала, когда ураганом обид разрывало сердце. Вернее, организм сам начинал непредсказуемо разряжаться, и она убегала, пряталась, самолюбиво стесняясь своих слез… Полководец Суворов не плакал, и она не будет. (Няня о нем читала, а ее как пробило: «Я буду, как он!»)» А физической боли она тогда уже не боялась, притерпелась. Но это было позже, лет в шесть…
…Еще в ее ранней памяти осталось окно, за которым шла какая-то особенная жизнь. И она верила, что та жизнь интереснее и добрее. Там жило солнышко со своими яркими теплыми лучиками, оно прогоняло черную ночь и кошмары тяжелых снов, приносило долгожданное утро. Она не ощущала в жизни за окном ничего тревожного или страшного, потому что ничего не знала о ней. Правда, ее печально беспокоили гудки паровозов. (Видно, станция была поблизости.) Она никогда еще не видела поезда, но представляла его себе чем-то огромным, громко несущимся из черной неизвестности в далекое светлое… А иногда сквозь щель неплотно притворенных внутренних рам доносился тихий замирающий плач запутавшейся в паутине мухи. Сначала было любопытно, потом жалко…
Она всей душой стремилась в тот незнакомый ей, притягательный мир. Но она была маленькой, и требовалось ей жить в этой комнате, заполненной вечно шумящими детьми, в этом суетливом муравейнике… Она ела настоящих муравьев. Они выползали из-под пола. Их все дети ели…
Подрастая, она все ближе и ближе подбиралась к окну. Сначала видела там плывущие облака. Они в разные дни были разные: то белые, как подушки в больничном изоляторе, то пепельно-синие, то оранжевые, ярко подсвеченные солнышком. (Так объяснила добрая няня). С тех пор она полюбила небо и чистые белые облака, сулящие радость. Она уже знала, что на свете есть радость – добрые шершавые руки няни.
И почему-то она никогда не боялась грозы и молний, хотя, как и все, вздрагивала от грохочущих раскатов. Но ведь не боялась! Любила это будоражащее буйство природы и не понимала панического визга детей, их испуганных глаз и лишь с любопытством взирала на них, дрожащих, цепляющихся друг за друга.
И вот она уже умеет взбираться на табурет и дотягиваться до подоконника, вот уже карабкается на него. Какое счастье целыми днями смотреть в окно, где все время что-то меняется! Она сидит мышонком, чтобы не заметили, не стащили, не прогнали. Она снова и снова то приближает лицо к самому стеклу, то удаляет, изучая получающиеся различия. С картинками в книжке она так же поступает. Потому что нравится.
В разное время года и в разную погоду оконное стекло меняется, и от этого даже уже знакомые картинки кажутся другими. Запотевшее окно дает расплывчатое туманное изображение, и жизнь за окном в дождь совсем иная. Да и капли, стекающие по стеклу, рисуют фантастические картины, глядя на них, можно придумывать удивительные рассказы… Она так играет.
Оно – это занятие – осталось с ней на всю жизнь. Вольно или невольно в любых переплетениях линий или в игре цветовых оттенков на любой поверхности она до сих пор находит развернутые сюжеты картин и видит лица – особенно лица! – и с улыбкой наделяет своих «героев» характерами, сочиняет им биографии, интересные сюжеты из когда-то увиденного, кем-то пережитого или просто придуманного.
…А как удивительно сказочно морозное, обледенелое, все в прекрасных узорах стекло! Эти тонкие изящные рисунки она могла изучать часами, блуждая в волшебном лесу, просто водя пальчиком по изморози. Еще стекло можно лизать и делать круглые окошечки-проталинки и попадать в другой, радостно искрящийся мир, и жить в нем, воображая себя кем угодно: зайчиком, припорошенным кустиком, снеговой тучкой… принцессой из той самой красивой на свете сказки, которую рассказывала няня. И тогда уходящий день кажется самым счастливым: радостным и тихим. И нет этой комнаты, нет жалко плачущих детей и сердитых воспитателей – нет ничего из того, что называется детдомом. Зато есть пронзительное, хотя и призрачное счастье. Оно внутри нее. Оно в ней.
…Самая большая радость, которую она чувствует, – это раннее летнее утро, когда через открытую форточку плывет прохлада, слышен легкий шелест листьев, когда чувствуется аромат цветущей акации, растущей в двух шагах от стены их дома. Запахи, запахи… она блаженствует… Она не может про все это рассказать, но чувствует, что внутри нее много-много хороших слов. Просто они еще не умеют из нее выходить, как не умеют пока ходить дети из самой младшей группы. Они перекатываются, ползают, но не могут подняться и пойти. Так вот и ее мысли…
Подоконник нагревается, и она нежится в жарких лучах солнца. Но это еще не вся и не совсем настоящая жизнь. Это только ее кусочек, островок счастья. Настоящая там, за окном, и она мечтает о ней, рисует ее в своем воображении, как мысленно рисует себе зверей из сказок. Она почему-то уверена, что там хорошо.
И вот она на крыльце, на пороге в новую жизнь. Она чуть покачивается, потому что ходит еще не совсем уверенно. Мир оказывается еще прекрасней, чем она себе его представляла. Он такой… он такой… Так бы и стоять, овеваемой живым ветерком… вдыхать запах весны, запах радости жизни, вбирать ласковые лучики, греться, тянуться к ним… Листья на деревьях трепещут – не оторвать от них глаз, и звуки они издают такие приятные, нежные, как музыка души. А на кустике их можно потрогать…
Она еще не знает, что весь этот теплый мир называется словом «красивый». Она жмурится, подставляет солнышку свое худенькое, бледное после зимы личико, ладошки и голый животик. Тепло проникает в каждую клеточку. Ей приятно. Ей так здорово! Так говорят большие мальчики, которые бегают рядом с крыльцом. Они тоже счастливы, кричат от восторга… Ее зовут, толкают, куда-то тащат, а она никак не может очнуться от счастья…
…Как-то вечером она засмотрелась на звездное небо. Оно ее непонятно тревожило. Пораженная призрачным блеском лунного света, размечталась. Всех детей увели спать, а она осталась во дворе одна. В тот вечер она впервые осознала чувство одиночества. Было ей тогда всего три года. Сияние луны ее тревожило, но она полюбила его на всю жизнь.
…Однажды в зеркале (это было в больнице) в первый раз увидела себя. Не сразу поняла, что это и есть она сама. Испугалась чего-то, вздрогнула. Долго издали искоса поглядывала в зеркало, привыкала. Было любопытно, охватывал непонятный страх перед «потусторонней» незнакомкой, прячущейся неизвестно куда в пустом коридоре. И все же осмелилась, подошла, потрогала и улыбнулась. Немного поскоблила ногтем обратную сторону зеркала, чтобы узнать его тайну. Хотела хоть одним глазком заглянуть в неведомое, в непонятное. Позже кошку застала за таким же занятием. Та тоже искала своего двойника и даже поначалу пыталась воевать с ним. Сравнила свое поведение и кошки, улыбнулась и почему-то смутилась.
…Как-то повели их по улице городка. Она впервые увидела много больших домов. Домашний ребенок сидел на лавочке и ел конфеты. Они остановились, сбились в кучу. И ни в ком не находилось воли отвести взгляд от конфет, исчезающих во рту мальчишки. Не возникло мысли отнять – так сильно все были поглощены зрелищем поедания сладостей, просто заворожены, загипнотизированы. Долго не могли отвлечься, сделаться равнодушными. Пошли дальше. Увидели, как другой маленький мальчик нес кулечек конфет. Заметив большого мальчишку, он стал торопливо засовывать их за щеки… Хулиган крепко держал малыша за волосы и выковыривал у него изо рта розовые шарики. У мальчика текли слезы. Зрители стояли кружком, разинув рты, пытаясь понять… Так в память врезалось…
Потом она еще немного подросла… Сегодня ее обидели взрослые. Она умчала свою беду в лес. Упала, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Думала про все на свете. А свет-то весь – вот он, один детдом, ни больше и ни меньше. Ей хочется плакать, но не плачется. Привыкла прятать боль в сердце глубоко-глубоко. Оно часто слегка покалывает, напоминая о себе. Только тихие грустные мысли не запереть на замок.
У нее есть дружок. Желая ее порадовать, он делится с ней всем, тем немногим, что у него есть, пусть даже самым малым, но очень ему дорогим: самодельным деревянным пистолетом, рогаткой, просто красиво изогнутым сучком. Но здесь он ей не помощник. Он сейчас стал бы колотить палкой по стволам деревьев или орать до одури, пока не схлынет раздражение от несправедливого наказания, а она тихой мышкой, печальной улиткой сидит под деревом, и крутятся в ее голове маленькие мыслишки об огромных детских горестях.
Почему убегала в лес? Потому что хотела молчаливого уединения. Ее ощущения совпадали с однотонным, жалобным шумом ветра в вершинах деревьев, таким понятным и близким. Его порывы напоминали горькие всхлипы обиженной души. И покорное печальное падение осенних листьев тоже соответствовало ее грустному настроению, слезы подступали, но не текли… Красивые листья зачем-то расстаются с матерью-деревом и погибают. Жалко… (И почему это память выбирает и сохраняет именно печальные моменты?)
Ей в лесу не страшно. Здесь ей вольно и спокойно. Она любит лес, и он ее любит. Она ложится на шуршащую листву, смотрит в небо и улетает на белых облаках в царство, где все люди счастливы. Небо долго не отпускает ее, потому что тоже ее любит. Она это чувствует…
Незнакомый звук притягивает ее взгляд в то место, откуда вот-вот должно появиться что-то живое, роящееся – шмели или шершни. Она не боится их, но из предосторожности все же прячется за дерево. Ей интересно. Она радуется… Встревоженный ветерок принес дождь. Капли шлепают по листьям. Хорошо!
…Спускалась в овраг, а сама думала: «Зачем лезу?» Но мысль была какая-то далекая, глухая. И она все равно продолжала спускаться. Почему?.. Через речку пыталась перебраться вброд. И опять думала: «Зачем?» Не понимала опасности и шла в глубину, пока не сообразила, что может утонуть. С большим трудом выбралась… Потом была жутчайшая яма, где она чуть не погибла. И в нее полезла из любопытства. Дикое желание во что бы то ни стало вылезть, чтобы не опозориться перед малышами, заставило бороться. Наверное, так мир познавала.
Вспоминая лучшие моменты из дошкольного детства, те, что в своей несхожести и неповторимости укрепляли ее и радовали, она понимала, что это по большей части общение с природой, а не с людьми. Природа во всей своей бесконечности и непостижимости тогда принадлежала ей. Так казалось. А вот принадлежать к миру людей так, чтобы он радовал, восхищал, чтобы она любила его, у нее не получалось. Она ощущала сложность окружающей ее природы, и это нравилось ей, а непостижимый человеческий мир пугал. От него не скроешься, не сбежишь.
Ей была по душе простая логика общения с природой: я тебя не трогаю – ты меня тоже, я тебе помогаю – ты мне тоже. А с людьми так не получалось. На добро ей часто отвечали злом, обманом, не испытывая при этом угрызений совести. И ее удивление и возмущение только подтверждали странную тайну их неизбежности и непонимания ею причин таких взаимоотношений. Отторжение себя от плохих людей было единственно приемлемым способом общения. Она не смотрела в их сторону, отворачивалась, сжимала свое сердце в кулачок, чтобы мучительное чувство обиды не разрывало ее душу. А потом убегала в светлый березовый лес или в поле, где бесконечное, спокойное пространство растворяло в себе все плохое. Конечно, не полностью. Грусть всегда оставалась с нею.
Наблюдая за шумно играющими мальчишками, она думала: «Я одна такая тоскливая, или они умеют прятать свою грусть?» В дошкольном детстве она редко предавалась беспечным забавам, только внимательно наблюдала их со стороны, словно изучала.
…Перед отъездом в другой детдом было прощание с доброй няней. И тут она впервые почувствовала, что может любить кого-то из этого неласкового, непостижимо чужого мира взрослых. И в ее душе что-то стронулось, ей вдруг захотелось чуть-чуть соприкоснуться с тем миром, но так, чтобы вовремя спрятаться в свою скорлупу, если больно тронут, грубо зацепят… Няня, даря ей ласку прощания, разбудила в ней сначала слабую, а с годами все крепнущую способность не бояться будущего. Она увозила с собой ее сочувствие и любовь. Ее сердце согревалось няниными объятьями, омывалось няниными слезами. И ее собственные слезы стали в тот момент не слезами горестей и обид, а знаком любви и благодарности к этому доброму человеку. Когда горе расставания, страх неизвестности и радость ласки прощания в один миг сошлись, слились воедино, сердце впервые позволило себе допустить в душу удивительное незнакомое чувство… ощущение настоящего счастья. «Няня меня любила, когда я сама еще не умела любить», – вспоминала она позже.
…Но и в другом детдоме, а потом и в семье еще долго наяву и во сне ее преследовал яростно ненавидящий взгляд жестокой воспитательницы, в ушах оживал ее змеиный голосок. В голове вспыхивали страшные моменты. На смену одной картине являлись другие, не менее отвратительные… Воспоминания эти, часто бессвязные и бессмысленные виделись ей как живые. Она жутко пугалась, начинала непроизвольно сучить ногами, будто пытаясь убежать. Иногда от страха на время теряла голос… как в те печальные годы, уже кажущиеся далекими-далекими… Чаще всего это случалось в первые минуты пробуждения, когда тело уже бодрое, а рассудок еще в тумане. Когда давняя память выступала на передний план и мучила ее кошмарами, оставляя горький осадок на весь последующий день.
(Много-много лет спустя, оглядываясь на прожитую жизнь, она поняла, что никто никогда больше не жалел, не успокаивал ее, никто так не был с ней нежен и ласков, как та няня. Она больше никогда так остро не ощущала любви сострадающей. Вот откуда в ней постоянная тоска и неожиданно бурные, вроде бы беспричинные слезы! Душа всегда желала тепла и любви, а их не было…)
Потом появился дедушка, потом бабушка. Но то было совсем другое… и по-другому…
Никогда в ней не было легкой беззаботности, которая дается человеку в детстве, в родной семье и остается с ним навсегда. В ней постоянно присутствовало настороженное, томительное отношение ко всему происходящему, которое накладывала и выказывала болезненная память о прошлом и никогда не исчезающая тоска… Отсюда в глазах грусть и безнадежность, так несвойственные ее возрасту.
– …Я не задавалась таким вопросом. Не занимала меня эта проблема. Не берусь утверждать, что настал ее черед. – Голос Жанны прервал ход мыслей Инны, и они, вяло заскользив по узким каналам памяти, незаметно рассеялись.
И, тем не менее, немного поспорив с Жанной, Инна опять окунулась мыслями в воспоминания.
…Иногда рассказы Лены окрашивались в цвет сиюминутного настроения… Здесь, в деревне, ее тоже обижали, но никто не слышал ее стонов, и на лице ее ничего невозможно было прочесть. На людях почти всегда улыбка «рот до ушей»: она всем довольна. И никакой взрослый никогда не мог догадаться, о чем она думает. Правда, иногда взгляд грустных, недоверчивых глаз опровергал первое впечатление, не укладывался в привычную схему взрослых, но лишь я знала, что эта ее веселость продиктована глубокой внутренней трагедией, только я иногда видела ее редкие, но такие безутешные слезы. Отревется где-нибудь за сараем или в огороде, и станет ей легче, хоть и не полностью. Чем еще заглушить свое иждивенческое горе? Чем остудить закипающие жгучие обидчивые слезы? Разве что представить, будто все, что вне ее, как бы отодвигается далеко-далеко и не касается никаким боком?..
А математичка ее сразу поняла. «Лена интроверт. Она только внешне веселая и бесшабашная. Она живет своим внутренним миром, стараясь не замечать неприятных сторон бытия».
Мать… Казалось бы, надо было рассказать ей про все эти девять лет. Но та боялась услышать правду, а сама она не могла начать столь болезненный разговор. (За всю жизнь так и не случилось того, что могло бы их сблизить. Не складывались у них отношения. Так и не стала она родной…)
Лена глубоко запрятала минувшее и стала жить настоящим: непонятным, не полностью осознаваемым, тяготившим ее, как досада или заноза. Непостижимость происходящего в семье беспокоило, больно задевало ее. Незнание распаляло воображение. Без правильного понимания прошлого в ней не формировалось истинное настоящее. Каким-то временным казалось ей проживание в семье, в подвешенном состоянии себя чувствовала. Ей нужно было время, чтобы самой во всем разобраться. Еще этот отчим… его злорадные надсадные смешки с привкусом презрения и принижения. Он был в эти годы ее самым большим кошмаром. Из-за него период ее адаптации в этой семье так и не закончился. Ни укрыться, ни заслониться. А эти неопределенные, трудно расшифровываемые взгляды соседок, их невыносимо тягостная неискренняя жалость. В ней сквозили пошлость и непорядочность. Им всегда больше всех надо. К чему бередить запретную тему?.. Дай бог терпения, не природного, натренированного.
Только однажды она сказала бабушке как бы между прочим, мол, иждивенцев и незаконнорожденных детей матери не любят. На откровенность вызывала?.. Почему мать держала Лену в жесткой узде? Боялась ее прямоты? Боялась мужа?.. Вот и стояла Лена перед ней всегда как замороженная и молчала, уйдя, как считала мать, в свою неблагодарность. Что она понимала в Ленке!
…У нее был удивительно красноречивый открытый взгляд. Людям, которые ей лгали, он говорил одно и то же, но в каждом случае по-разному: «Зачем? Я же все понимаю». Взрослые не выдерживали и отводили глаза. Они неловко переминались или раздражались, но замолкали. «Понимаешь, – жаловалась она мне, – вижу, что нагло обманывают, злюсь, но ничего не могу поделать. Будто в ступор вхожу. Не могу себя перебороть. Не умею «отбрить» обидчика как делаешь это ты». Она так искренне удивлялась непорядочности или неправильности взрослых! Никак не могла привыкнуть. Не хотела…
Возмущалась: «Говорю дяде Леше, мол, зачем вы мешок картошки с размаху на спину забрасываете? Так ведь спину можно сорвать. Мне когда тяжело, я сначала на табурет, потом на стол его взволакиваю, а потом уж на плечи беру и тащу». А сама думаю: перед кем он тут выхваляется? Кто его тупость оценит? Я, например, за разумный подход в любом деле. И ты думаешь, он меня послушал? Как бы не так! Он же мужчина, а значит, по определению умный. А теперь, как приходит время сажать или убирать картошку, так он в больницу бегом. Жена одна управится, осилит, женщины выносливые. От силы без ума толку мало» Совсем как старушка рассуждала. Мне бы и в голову не пришло приглядываться, кто как работает, а ей до всего дело было, всё замечала, всё пыталась понять.
«А как-то иду на станцию за хлебом. Гляжу, мужики по реке за лещами гоняются. Больная рыба почему-то поверху плавает. А реку уж первый тонкий ледок прихватил. Я заволновалась, кричу, чтобы вылезали поскорее, пока почки не застудили. Куда там! Увлеклись, визжат от восторга, как дети малые. А потом с ними жены будут, как с детьми малыми нянчиться… Ну, не может же быть, чтобы у ребенка больше было рассудительности».
И на меня один раз очень даже рассердилась. Я посмеялась над «заскоком» своей бабушки, мол, каждый год сушит мешок сухарей и прячет в погребе спички, керосин и ящик соли. Так Ленка мне целую лекцию прочитала о жизни своей бабушки: как та с детства батрачила у жестокого помещика, про голод, про три войны. Совсем застыдила. Будто сама все это пережила. Никогда я не видела ее такой злющей. Оказывается, ее бабушка тоже страдает тем же «недугом». В «печенке» у нее сидит страх перед голодом.
…Лена никогда ничего не просила у родителей. Сначала, сразу после детдома, она не знала, что можно что-то просить, но довольно скоро поняла, что она не тот человек в семье, который может себе это позволить. Конечно, поначалу не всегда ей хватало выдержки не зареветь. Случалось, что детское мужество покидало ее, и она убегала. Какой уж тут триумф воли?.. Научилась и этому. Причем первым делом. Кому охота играть на поражение, есть же самолюбие.
Лена всегда искала в себе созвучие с хорошими людьми. Бабушка для нее была воплощением справедливости и мудрости. Она очень любила, уважала ее подлинную, тихую доброту. Хотела заслужить ее одобрение, мчалась к ней по первому ее слову «в полной боевой готовности». Нет, чтобы как я: взбрыкнуть, отказаться. Говорила о бабушке с нежным чувством, вызывающим слезы. И она ее тоже любила, но внешне своих чувств не проявляла. Защищала. Мать начинала выговаривать, а она ей: «Как ты любишь все усложнять. Не бери в голову, не забивай мозги мелочами».
Не принято было в их семье произносить высокие слова, хвалить, громко восхищаться. Мать, правда, иногда смеялась, но как-то осторожно, скованно. И улыбалась натянуто, безрадостно; что-то ее тревожило, не давало в полную силу порадоваться. Позже Лена поняла: гуляет отец. Жалко ей было мать. И бабушка мало в жизни хорошего видела, оттого и неулыбчивая, но добрая. У нее печальные глаза, скорбно сжатые губы, глубокие морщины, как трещины на обезвоженной земле. Они от недостатка радости в жизни.
Лена рассказывала: «…Старательно орудую частым гребешком. С характерным шорохом падают на газету противные козявки. Я их с гадливым чувством давлю, не давая сбежать ни одной «заразе». У меня волос-то всего: ежик да чубчик. В детдоме не баловали разнообразием причесок, всех на один манер стригли. И где же они, гады, прячутся, где находят укромные местечки? Уж не в ушах ли? Каждый день их рьяно вычесываю, зло уничтожаю, каждую субботу их керосином морю, а они не кончаются. Мне неловко от того, что принесла в их семью этот факт нечистоплотности, поэтому не только не перечу бабушке, не пререкаюсь, когда напоминает, но и сама стараюсь не забывать по три раза на дню исполнять эту неприятную гигиеническую процедуру». Она панически боялась, что в школе заметят ее позор. Боялась слов матери: «Обвинят. Скажут, недосмотрела, запустила ребенка».
Потом еще рассказывала: «…Никогда не забуду, как тяжело болела. Температура далеко за сорок. А моему телу легко, я его совсем не чувствую, такое удивительное расслабление, будто каждая клеточка отдыхает и радуется. Я перестала ощущать боль и пришла в какое-то одухотворенное возвышенное блаженное состояние. До сих пор его помню… Я не понимала, что умираю. Но мой ангел-хранитель спас меня. А потом была неделя жутко болезненного состояния, ночи мучений. И каждый раз, открывая глаза, видела бабушку, склоненную надо мной или на коленях молящуюся о моем выздоровлении.
Я всегда подчиняюсь бабушке с покорностью и радостью. Она никогда не повышает голоса, но я беспрекословно повинуюсь ее укоряющему взгляду. Я боюсь ее обидеть, сделать не так, как она просит, очень переживаю, если что-то не получилось. Бывало, хожу, опустив голову, и никак не могу извиниться. Язык не поворачивался. Боялась, заговорив о своей вине, заплакать и еще больше расстроить бабушку. Но она умела понять, простить и успокоить взглядом, словом или ласковым прикосновением к моему вихрастому затылку. И меня отпускало.
…Бабушка попросила меня помочь ей отрубить голову гусю, мол, руки ослабели, не удержу и топор и птицу. Какой ужас охватил меня, когда по моей вине этот красавец после совершения над ним экзекуции, вдруг побежал по двору без головы, растерянно хлопая крыльями! Бабушка приказала мне догнать беглеца и завернуть в мешковину. Потом посадила рядом с собой ощипывать. Я преодолевала себя и старательно училась новой работе.
…Но как-то хотела бабушка послать меня на рынок овощи продать. Я взмолилась: «Как угодно наказывайте, хоть на хлеб и воду сажайте, но торговать не пойду – и все тут». А в голосе – страх, что станет бабушка настаивать. Она ушла на кухню, чтобы я сама справилась со слезами. Мне трудно, очень трудно противоречить ей. Сгораю от стыда, что не оправдала ее надежд. Начинаю размышлять, и вовсе становится невмоготу. Ну, не могу я переступить через себя, через то, что протестует во мне и упорно твердит: не мое, не мое это! Я не хочу пересиливать себя, иначе во мне что-то произойдет, сломается. Я это чувствую. И бесполезно на меня давить.
Осторожно захожу в кухню. Бабушка с интересом смотрит на меня. Она что-то во мне понимает. Считает, что в умном благородстве больше достоинства, чем в излишней строгости?.. И я уже знаю – прощена. Я шепчу: «простите», срываюсь с места и бегу во двор. Внутри меня все дрожит. Чтобы успокоиться, я должна поплакать. Это несколько позже я научилась гасить слезы физическим трудом. Умственным – не получалось. Мысли и обиды переплетались, образуя еще бо́льшие наслоения раздражения, они свивались жгутами и затягивали в темную бездну непонимания и обид.
…Как ни стараюсь быть хорошей, ошибки все равно совершаю. И не признаюсь. Наказания не боюсь, стыдно… Когда слишком долго откладываешь признание, его сделать становится все труднее и труднее. А потом и вовсе это оказывается невозможным. Пристыженная, я не смею поднять на бабушку глаз. Почему только на нее? Она для меня идеал чистоты и доброты. Стыжусь ее, потому что люблю. От отца вижу каждодневное незаслуженное презрение, от матери – страх за себя. Я ей тоже в тягость. Изводит меня ее страдальческое, упрекающее выражение лица, такое безотрадное, удручающее. А в чем моя вина? Не по своей воле я тут.
Я привыкла к одиночеству, к разговорам с самой собой, к постоянному анализу, перемалыванию и перетиранию любой ситуации, потому что страдания и разлад были моими постоянными гостями. Я не испытываю даже минутной мрачной радости от желания совершать подленькие гадости. Страшно боюсь стать плохой. «Глупо делать себе во вред», – рассуждаю я разумно. – Так почему же иногда попадаю в неприятные истории? Боже мой, Боже праведный! Так ведь по глупости, по неопытности. В детдоме смеялась над мальчишками, над тем, что они сначала совершают поступки, а потом думают. А сама? Но там, в мире детей, все было просто и понятно. Да, случается быть не на высоте… Как говорит учительница: «Это время, когда жизнь состоит из познаваний, горьких и грустных уроков, из начал и начинаний. И конца им не видно…».
«Тот давний детский стыд за ошибки до сих пор не забылся. Не переболела я им до конца, не простила себя… Свои хорошие дела мы быстро забываем, а неправильные преследуют и мучают нас всю жизнь», – говорила Лена много позже, уже будучи взрослой.
А меня хранение маленьких тайн будоражило, а не беспокоило, как Лену. Тайны способствовали возникновению взрослого чувства собственной значимости.
«Наверное, многие дети проходят эти врата ада», – говорила Лена грустно, пытаясь усыпить свою взбунтовавшуюся совесть. А мне было странно слышать ее признания. Я проще относилась к подобным мелочам. «Я тоже ни в коем разе не сознаюсь. Бабушка даже в сердцах обзывает меня остервенело упрямой ослицей. Ну и что? Не вижу в том трагедии. Всегда можно придумать себе оправдание», – хотелось мне сказать Лене. Но язык не поворачивался успокаивать ее таким образом. Наверное, глубоко запрятанная совесть сковывала его. В эти минуты я уважала Лену, считала ее выше, тоньше, правильней себя. «Она ведь живет в мире чувств и эмоций, витает в облаках. Она такая романтичная и такая хорошая!» – думала я. Мне хотелось быть на нее похожей. А Лена восхищалась моей уверенностью, нечувствительностью к обидам, способностью легко и просто воспринимать житейские передряги. Она не знала, что я часто самым жалким образом отступаюсь от намерений и обещаний, и при этом самозабвенно навешиваю бабушке лапшу на уши. Сначала виной тому была жёсткая мать, потом привыкла к такому поведению, научилась юлить, изворачиваться.
…Как-то били мальчишки бродячую собаку за дело – курицу сожрала – и Лена занесла палку, но не смогла ударить. Ушла в кусты, чтобы ее нельзя было увидеть и в чем-то обвинить. Но кур и гусей, скрепя сердце, рубила, потому что бабушке одной было не справиться. А что поделаешь? Такова деревенская жизнь, где все всё делают сами. Даже скот забивают: телят, поросят, хоть и жалко бывает их до слез, потому что сами выращивают. Но ведь заранее знают: для чего и для кого… «Проще и добрее деревенских людей с их грубоватой, нежно-жалостливой душой я не встречала», – говорила мне Лена.
…Мать Лене казалась ростом выше отца, потому что была громогласна и строга с ней. У нее один с ней разговор: не умничай. Она боялась ее. Отец тих и каверзен. И, тем не менее, последнее слово во всем отдавалось отцу. В отношениях родителей постоянно чувствовалась недосказанность, будто скрывалась какая-то неприятная тайна. Часто говорили недомолвками. Это раздражало и пугало ее. Ссорились в семье, не доходя до крайностей, и редко. По-интеллигентному. Заканчивались ссоры длительным напряженным молчанием обеих сторон…
Свое школьное детство Лена воспринимала как вынужденное (по причине иждивенчества) тюремное заключение за высоким забором, заточение в четырех стенах. Ни свободы, ни беззаботности в нем и близко не было. Невозможно было изучать окружающий мир. Он был ограничен домом, двором, огородом и нечастыми походами за продуктами. Тупая монотонная жизнь. А уж об играх с подругами или о прогулках по селу вообще речи не шло. «Неужели мать не понимает, что я ребенок?.. Все было бы терпимо, если бы не приходилось постоянно сравнивать два мира: свой, подневольный, и свободный – брата и сестер. И становилось невообразимо грустно. Но на них не обижалась. Они ни при чем… Грустила и с еще большим остервенением выполняла каждодневную, отупляющую работу по хозяйству, чтобы отвлечься, забыться. Но мысли-то, мысли-скакуны… их не запряжешь, не обуздаешь».
А работать она любила в одиночку. Смеялась: «Если получится, приятно, что дело быстро сладилось, а коли не выйдет сразу, то не на кого обижаться. Сама позже тишком переделаю и знать никто не будет». «И свалить неудачу не на кого», – подшучивала я. Лена всегда добивалась, чтобы у нее лучше всех получалось, даже если делать приходилось какую-то общую работу. Ценила она в себе достоинство труженика, слишком серьезно к нему относилась. Я не понимала ее, но не дразнила. Даже не знаю, что меня удерживало?
Наших деревенских подруг родители пугали привидениями. А Лену ими не напугаешь, она знала самое страшное – жить в ранние детские годы без родителей. А все эти приведения… такая мелочь!
Школа – вот где для Лены была настоящая жизнь! На уроках слушала учителей, держала весь класс в поле зрения, а руки знай рисовали рожицы. И ни одной одинаковой! Стишки писала и тихонько по классу «пускала». Всё успевала, всё у нее ладилось. Училась отлично, подругам объясняла трудные задачки. И с какой радостью! Она сразу заняла в иерархии класса одну из верхних строчек. Правда, подлинный интерес к учебе у нее впервые проявился только в четвертом классе, когда учительница стала рассказывать о строении вселенной. Зацепило так, что целый урок сидела молча, не шелохнувшись… Но и в школе она была под колпаком, под постоянным присмотром недремлющего ока непомерно строгой с ней матери.
А я плохо выносила пытку уроками. Для меня честь школы и честь ученика часто не совпадали и даже вступали в противоречие. Неписаные законы были мне важнее писаных, по которым сказать правду означало потерять друга. Они освобождали меня от панциря предубеждений. «Бывают моменты, когда дружба дороже истины», – считала я. Но друзья у меня были не из числа школьников, а уличные, потому что своим дерзким поведением я отвратила не только учителей, но и одноклассников. И, тем не менее, та деревня для меня до сих пор, хоть и навсегда потерянный, но милый рай детства.
А Лена не замечала моих фокусов. Когда ей было в них вникать? Ей же надо успеть сделать миллион мелких домашних дел и урвать минутки для чтения. Ведь в нем она видела единственную свою радость в семье. Я никогда не читала в охотку, в кои веки брала в руки художественную литературу, и то, если ее приносила и очень расхваливала Лена. Куда проще прикинуться дурочкой. Спросу меньше. Но я с интересом слушала Лену, когда она на переменах коротко пересказывала одноклассникам содержание книг, прочитанных ночью, под одеялом. И только после тридцати лет меня неожиданно охватила лихорадка приобретения и чтения художественной литературы.
Ленка считала необходимым учиться отлично, а я пыталась держаться крепкой четверки, что до девятого класса мне редко удавалось, хотя Лена, когда я не сопротивлялась, все перемены отдавала мне. А как-то, будто вскользь, заметила удивленно: «Гордишься незнанием и ленью?..» Это потом, в городе репетиторы два года восполняли пробелы, подтягивали мои знания до нужного уровня. Мать не слезла с меня, пока я не поступила в вуз. А Ленка сама как проклятая прорешивала все задачники, которые удавалось выпросить у учителей. Ей доставляло удовольствие получать правильные ответы в самых сложных примерах и задачах.
Было время, когда родители не позволяли Лене водиться со мной, потому что я будто бы плохо на нее влияю, мол, о ней люди по мне будут судить. Ясное дело, подавляли они ее волю, боялись, что выйдет из-под их рабского контроля. Им надо, чтобы она у них по струнке ходила. А она им тихо и сердито дедовы фразочки под нос: «У Иуды друзья были безупречными», «Настоящая дружба делает нас людьми». Вот как вклеивала промеж глаз!
Нового своего отца Лена за многое не любила. Старалась проскочить раньше него или увильнуть в сторону, чтобы лишний раз не встретиться с ним, не получить незаслуженную, обидную колкость. Она замечала, как корчится он от злости с каждым ее новым достижением. Но и его ей бывало жалко. А он называл ее уродиной (и это при том, что старшие мальчишки негласно считали ее на мордашку самой красивой в нашем классе). Но что-то внутри нее сопротивлялось словам отчима, и она не придавала им значение. Не трогали они ее. Не нравился ему и ее высокий рост. И он презрительно изрекал, мол, располнеешь, станешь огромной тетехой. А она, оглядывая свое тощее телосложение, с беззаботной улыбкой отвечала: «Когда это еще будет?» И отправлялась во двор выполнять свои ежедневные обязанности. Помимо обычных каждодневных дел ей доставались и самые неприятные. Ее отряжали чистить курятник, таскать вонючий навоз из-под поросенка. Меня начинало тошнить, даже когда я просто представляла, будто делаю это сама. А она спокойно отвечала на мое удивление: «Бабушка одна не справится. Я научилась преодолевать себя. Это совсем нетрудно: настроишься – «и вперед и с песней». Такая шутка у нее была на случай, когда ей было противно. Наверное, именно тогда она научилась укрощать себя и целенаправленно приучать каждый раз делать хоть на немного, но больше, чем делала днем раньше. Может поэтому взрослой она с легкостью управлялась с любой работой, будь она физической или умственной. А вот отдыхать она так и не привыкла.
Все она умела делать по хозяйству. Любая работа была ей по плечу. Никто никогда от нее не слышал: «не хочу», «не буду». То ли врожденное трудолюбие ей помогало, то ли привычка подчиняться старшим? Вот и брал ее отец собой повсюду. Как-то поехал к председателю насчет сена договариваться. По болотам и кустам, в овраге не больно-то много травы насшибаешь, а корове надо в зиму пять возов.
Стыдно было ей слушать разговор взрослых. Директор пищевого предприятия, парторг, депутат, уважаемый на селе человек, а председатель с ним как с провинившимся мальчишкой, пришедшим выпрашивать прощение и готовым чем угодно загладить свою вину. Зло ткнул ему самый захудалый участок за двадцать километров от дома. На нем и трех возов не наскоблишь, как ни старайся. А где остальное добирать?
Не хотела она, чтобы унижался отец и перед бригадиром, чтобы не пил с ним из-за сена. Он и сам не уважал бригадира. И себя в этот момент презирал. Противно было льстиво улыбаться, хвалить, дружелюбно похлопывать по спине. Но не одолеть ему двадцать возов сена. И нашему соседу не потянуть эту «барщину», – он с войны раненым вернулся и чахнет потихоньку… Не отменить крепостнический указ районного начальства, по которому из десяти возов заготовленного сена работнику причитался только один. Вот и пил отец с противным бригадиром, подобострастно кивал, а сам, наверное, в душе плевался, кривился, но терпел. Когда голову вскидывал, приглаживая назад остатки своих черно-седых волос, она замечала, как прячет он глаза, избегая ее прямого взгляда. Век бы не видеть такого!.. Вот так и мучились оба от несовпадения души и реальности…