Вкус листьев коки

ГЛАВА 6 Крушение

На следующее утро Ансельмо познакомил нас с местным гидом, который согласился проводить нас по тропе инков к руинам Ингапирки. Его звали Гидо. Он жил в крошечной лачуге на окраине Ачупальяс вместе с женой, четырьмя детьми, десятком цыплят, двумя дюжинами морских свинок и больным мулом. Несколько раз в год он сопровождал туристов в поездках по безлюдным хребтам, а остальное время выращивал картофель. Гидо появился у нас на пороге, притащив с собой двух мулов, подстилку на седло, которая по совместительству должна была служить спальным мешком, немного овощей и свечной огарок. Он признался, что ему нередко приходилось преодолевать заледенелые горные перевалы, имея при себе лишь заплечный мешок. Я наняла его не раздумывая.

Гидо был коротышкой с высокими скулами и гладкой натянутой кожей почти без единой морщинки. Он был тихоней и довольствовался компанией мулов, молча шагая рядом с ними и думая о чем-то своем. Но я была настойчива и не переставала умасливать его шоколадками, и вот наконец он оставил свои громкие односложные ответы и разговорился. У него было две дочери и двое сыновей; младшей дочери – девять, старшему сыну – девятнадцать. Месяц назад его сыновья сводили первую группу туристов в Ингапирку, и экспедиция прошла успешно. Одна из дочерей по примеру матери планировала поступать в университет. Я была удивлена. Сам Гидо закончил лишь четыре класса, после чего бросил школу и стал работать на семейной ферме. Как ему удалось найти себе жену с высшим образованием?

– Мы познакомились в Риобамбе, – смущенно ответил он. – Она училась на бухгалтера.

Он завоевал ее сердце, женился на ней и отвез в Ачупальяс. Я вспомнила его хижину с земляным полом и ободранных цыплят на подоконнике. Должно быть, молодой невесте нелегко было привыкнуть к новой обстановке, пусть даже она была и влюблена. Но прошло двадцать два года, а они по-прежнему были вместе, и Гидо не прельстился Гуаякилем и его обманчивыми дарами.

– Эй, Гидо, – спросила я, – а ты любишь конину?

Он рассмеялся и сморщил нос, затем покачал головой, как собака, почуявшая дурной запах.

– Ее никто не любит. Но не говорите сеньору Ансельмо.

Мы поднимались все выше по резным каменным ступеням, мимо крошащихся стен из плотно уложенных камней. Тропа инков! Тонкая красная линия, что снилась мне по ночам. Теперь она была у меня под ногами: неровная, каменистая и совершенно реальная. Если измерить ее из конца в конец, она протянулась бы на половину земного шара. Но тропа была не просто способом попасть из пункта А в пункт В. Она была символом величия империи инков. Создав столь мощное инженерное сооружение, инки рассчитывали запугать и подчинить соседствующие племена, завоевать их без битв и кровопролития. Нередко им это удавалось.

Но инки не всегда были повелителями всего, что попадало в поле их зрения. Когда-то величайшая империя Южной Америки была всего лишь одним из многих безымянных племен, населявших долину Куско. Правление первых семи властителей племени было настолько непримечательным, что никто не знает, жили ли они на самом деле или были всего лишь героями легенд о Сотворении мира. А потом, в начале XV века, родился ребенок, которому предстояло однажды повлиять на судьбу целого континента. Его звали Пачакути – Землевержец.

Это случилось в 1438 году. В то время Анды населяло множество малых племен, и все воевали друг с другом. Одно из племен — чанка – готовилось к вторжению в Куско с целью подчинить себе его жителей. Император инков бежал из города вместе со старшим наследником, бросив жителей на милость наступающей армии чанка. Но Землевержец отказался отступать. Он собрал под своим командованием жителей Куско, облачился в шкуру пумы и перешел в контрнаступление. Легенда гласит, что, когда две армии сошлись врукопашную, Землевержец призвал на помощь бога Солнца.

Камни на поле битвы ожили, превратились в воинов и помогли ему сражаться с врагом. Землевержец победил. Когда его отец и старший брат вернулись, юный воин сверг их обоих и занял трон.

Вскоре его армия прошла по хребту Анд с юга на север, из Центрального Перу к озеру Титикака. Землевержцу надоела война, и он передал командование армией сыну, а сам целиком посвятил себя управлению недавно созданной империей. И это оказалось самой трудной задачей. Завоевывать земли оказалось для него не так уж сложно, однако, чтобы править сотней племен, у каждого из которых был свой язык и обычаи, в стране, где бесплодные пустыни соседствовали с заснеженными горами и влажными джунглями Амазонки, одного лишь воинского мужества было мало. Однако Землевержец был мудрым стратегом, и ему это удалось. Он позволил завоеванным народам продолжать поклоняться старым богам при условии, что они признают превосходство солнечного бога инков – Инти. Он даже выделил местным идолам уголок в храме солнечного бога в Куско. Официально это был признак их привилегированного статуса, но на деле – всего лишь уловка, чтобы обеспечить примерное поведение подчиненных. Если племя решало пойти против закона, их идолов выносили на главную площадь в Куско и публично стегали хлыстами. Кто осмелился бы навлечь такой позор на своих богов?

Землевержец также приказал сыновьям местных правителей прибыть в Куско для получения образования. Получив глубокие знания об обычаях инков и их истории, молодые люди возвращались к своему народу и правили им, способствуя объединению племен в единую империю. Если же племя не желало по доброй воле подчиняться правлению инков, Землевержец сгонял с земли целые деревни, отправляя их туда, где повстанческих настроений и не бывало. Внезапно попав в окружение поборников империи, бунтовщики, которым к тому же приходилось учиться новым методам обработки земли и привыкать к новым сельскохозяйственным культурам, быстро теряли пыл.

Но у этого на первый взгляд просвещенного подхода Пачакути была и темная сторона. Каждый год инки выбирали самых красивых и благородных девушек из завоеванных племен, уводили в горы и приносили в жертву богам. Крестьяне должны были носить народные костюмы, даже волосы причесывать в традиционной манере, чтобы их легко можно было узнать, случись им забрести на чужую территорию. Браки заключались лишь с разрешения наместника императора. Сборщики податей вели строгий учет всего имущества, от пончо до плугов; люди говорили, что, стоит хоть паре сандалий пропасть из-под кровати в любом уголке империи, Верховный Инка узнал бы об этом сразу же. Налогами облагалось все. В одной легенде говорится, что когда одно из племен взмолилось о пощаде из-за отчаянной нищеты, Верховный Инка приказал каждому из его членов принести в качестве подати чашку вшей. Нарушивших закон ждало суровое наказание: кража нескольких маисовых початков с государственного поля каралась смертью. Иногда приговоренных преступников бросали в подземный лабиринт, построенный под улицами Куско; он был выложен острым, как бритва, кремнем и кишел скорпионами, ядовитыми змеями и голодными пумами.

Но величайшим испытанием, выпавшим на долю народа, была память о самом завоевании, ибо инки были безжалостны к любому, кто посмел бросить им вызов. Они убивали не только порабощенных правителей, но и их жен, детей, искореняли целые семьи, ровняли с землей жилища и засыпали солью поля, чтобы те никогда больше не давали урожай.

Однако тем, кто вовремя платил подати, носил одежду своих отцов, работал на полях бога Солнца и строил дороги для инков, позволялось спокойно жить и работать, растить детей и поклоняться местным богам. Эти люди могли быть уверены в том, что их не оставят голодными в случае неурожая, а неприятельская армия не спустится с ближайшего холма, чтобы убить их сыновей и обесчестить дочерей. Их жизнь была тяжелой, но мирной.

А потом началась война.

Наконец нескончаемые каменные ступени сменились узкой земляной тропой. Мы дошли до парамо – поросшего травой плоскогорья, занимавшего одну десятую часть территории Эквадора. Земля под ногами была влажной и пружинила, как торфяной мох. Флора давно приспособилась к суровым условиям: у растений была восковая кожица, защищавшая их от мощного ультрафиолетового излучения, или тонкий пушок, служащий утеплителем во время сильных холодов. Ветер прочно обосновался на высокогорье, гладко отполировав землю на плато. Он завывал на горных перевалах и проносился по бескрайним равнинам. Гремел, как пулеметные очереди вдали, становясь все громче.

Грохот, как оказалось, был вызван не ветром, а ревом лопастей вертолета. Два военных вертолета пролетели низко над перевалом, прямо над нашими головами. Они дважды описали круг так близко над землей, что под натиском лопастей даже пригнулась короткая колючая трава. Один из вертолетов исчез за соседним холмом.

«Но там же негде приземлиться», – подумала я. Раздался грохот, и обломки лопастей полетели в небо, а вслед за ними от земли поднялись вверх клубы дыма. Я побежала, успев увидеть горящий вертолет и солдат в оливково-зеленой форме, выбирающихся из разбитого окна на пустынное плато, которое всего несколько секунд казалось совершенно безжизненным. Все происходящее казалось нереальным.

Я спустилась по крутому склону к тому месту, где в мелкой речке лежал на боку вертолет. Солдаты были в шоке после крушения и не заметили меня. Я опустилась на колени рядом с раненым пилотом. Он ухватился за мою руку. Приземлился второй вертолет, вынесли носилки. Пилот плакал, бессвязно кричал, но я ничего не понимала. Я заговорила с ним по-испански, надеясь как-то его успокоить. И вдруг до меня дошло, что он не был в истерике и вовсе не молол чепуху. Он говорил по-португальски. Я посмотрела на его погоны и нашивки его товарищей. Бразильские солдаты. В военном вертолете, пролетающем над территорией Эквадора! Боже, во что я ввязалась? Слава богу, Джону хватило ума держаться подальше. Я посмотрела на тропинку. Джон лежал в колючей траве на склоне холма над нашими головами и яростно щелкал фотоаппаратом.

Через двадцать минут военные наконец успокоились, пустили по кругу бутылку рома и начали тихо смеяться. Им больше не надо было скрывать, что руки у них трясутся. Я с растущим беспокойством наблюдала, как Джон вылез из укрытия и начал спускаться вниз в поисках лучшей точки съемки. Он все еще был слишком далеко, чтобы разглядеть нашивки на форме солдат или услышать их разговор. Они сразу же его заметили. Несколько солдат устремились к Джону, стали закрывать объектив руками и попытались отобрать у него камеру. Их было слишком много, и они были вооружены, поэтому Джон недолго думая повернулся и убежал. Я услышала, как начальник отдал приказ, и один из солдат последовал за ним вверх по холму, буквально наступая ему на пятки.

Я мало что могла сделать в данной ситуации. А может, кое-что все же могла? Я подошла к тому, кто был здесь за старшего.

– Вы собираетесь оставить вертолет здесь? – спросила я по-испански.

Он взглянул на сломанный вертолет, лежащий на боку в мелкой речке.

– Кто-то должен остаться охранять его, – заметила я. – К утру от него ничего не останется.

Он молча перевел взгляд на группу деревенских жителей, которые уже собрались на холме.

– У нас в палатке полно места, и еды на всех хватит. Можете переночевать с нами. Скоро дождь пойдет. Ночью здесь холодно.

Меня несло. Я заставила себя замолкнуть. Снова последовала долгая тишина, затем он медленно кивнул.

– Хорошо.

Я чуть не обняла его. Он был рад нам. По крайней мере, согласен терпеть наше присутствие.

Я побежала по крутому склону вслед за Джоном, рассчитывая увидеть его неподалеку в компании бразильского солдата. Но, к моему удивлению, на тропинке не было ни души. Невозможно! Я оглядела плоскогорье, на котором не было ни единого деревца. И увидела его – крошечную бежевую точку в двух милях, решительно удаляющуюся к горизонту. В нескольких сотнях метров от него столь же упорно двигалась зеленая точка. Похоже, они не намерены были останавливаться до самой границы с Перу.

Я побежала. Дорога все время шла в гору – невероятная погоня на высоте двенадцати тысяч футов. Пучки мятой травы покрывали голую землю; их острые листья дрожали на ледяном ветру. Такой холод бывает только в горах: проникающий сквозь одежду, как радиация, просачивающийся до мозга костей. В долинах молочными лужицами лежал туман. Постепенно мир уменьшился, и остались лишь мы трое – микроскопические существа на необъятных сумрачных просторах, поросших щетинистой серой травой.

Прошло полчаса, а те двое по-прежнему были всего лишь движущимися точками. Через пару часов стемнеет. Наша палатка, теплая одежда и еда – вся наша поклажа осталась у Гидо, на спинах его мулов. Закапал дождь.

Прошел еще час, прежде чем я подобралась к ним на расстояние окрика.

– Ради бога, остановитесь! – закричала я. Они даже не обернулись.

Затем я вдруг завернула за бугор и столкнулась лицом к лицу с полицейским в военной форме. Джон был на следующем перевале; он садился на заблудшую лошадь, готовый умчаться навстречу закату.

– Он должен вернуться, – приказал солдат, схватив меня за руку.

Я объяснила, что мы предложили им ночлег в палатке и ужин.

– Мы теперь друзья, – добавила я, чуть приукрасив реальность.

– Позовите его, – сказал военный, крепко держа мою руку и показывая на Джона.

– Джон! – крикнула я. Меня было еле слышно. – Все в порядке! Можешь возвращаться!

Возникла пауза, а затем ветер донес его еле слышный ответ:

– Тебя взяли в заложницы?

– Нет!

Как я могла его убедить? Я обняла солдата. Его звали Брага. Мы оба помахали Джону. Я взяла Брага за руку, подняла наши руки вверх и закричала:

– Они наши друзья!

– Если тебя взяли в заложницы и ты пытаешься обмануть меня, тебя ждут большие проблемы!

Я вдруг вспомнила, как мама перед отъездом призналась мне, что рада, что я наконец – впервые в жизни – путешествую в компании мужчины, который будет защищать меня.

– Если бы меня взяли в заложницы, я бы тут перед тобой не распиналась! Оставь эту чертову лошадь!

Он не двинулся с места. Я попыталась убедить Брага в том, что Джон должен вернуться в палатку и высушить одежду, прежде чем стемнеет и температура упадет еще на двадцать градусов. Мы оба знали, что Джон скорее заночует на голой земле, чем сдастся бразильским военным. Брага, похоже, тоже не намерен был отступать.

– Какого черта бразильским солдатам понадобилось в Эквадоре?

Хороший вопрос. Я и забыла об этом спросить.

– Военно-наблюдательная миссия Эквадор – Перу, – пояснил Брага.

Между Эквадором и Перу шла война, а солдаты были участниками миротворческой миссии, объединившей шесть государств, и охраняли границу. Я передала эту информацию Джону как можно громче. Он по-прежнему не соглашался идти к нам.

Полчаса мы уговаривали его. Джон хотел знать, почему Брага отправился за ним в погоню. Брага, в свою очередь, спросил, почему Джон от него убегал. Джон требовал, чтобы Брага вернулся к вертолету в одиночку. Брага настаивал, что Джон должен бросить лошадь и вернуться в лагерь вместе с нами. Наконец переговорам был положен конец благодаря толстой индианке, которая выскочила из-за кустов и бросилась к своему украденному коню. Она схватила поводья и осыпала Джона звонкими ругательствами на кечуа. Разгневанной деревенской матроне удалось сделать то, в чем потерпела крах бразильская армия: Джон смущенно слез с лошади и отдал крестьянке поводья. Последовала минута напряженной тишины, и мы втроем гуськом зашагали к вертолету.

Когда мы, наконец, вернулись к месту крушения, последние из оставшихся солдат как раз садились в вертолет и улетали. Остались лишь капитан и Брага, наш военный полицейский. Пора было рассказать Джону, что я предложила им переночевать в нашей палатке. Он был не очень доволен.

Двое солдат принялись обустраивать лагерь с военной точностью. Мне приказали поставить палатку, а они тем временем достали пайки и укрыли от дождя вещи. Откуда ни возьмись появилась бутылка маисового самогона. Горячий ужин сплотил нас против унылого окружающего мира, словно мы оказались выброшенными на остров. Чудная смесь испанского, португальского и английского вдруг стала понятной. Мы пили за дружбу и мир во всем мире, и через несколько тостов Брага пригласил меня в гости в Бразилию, чтобы познакомить со своей семьей. Джон, в свою очередь, позвал его в Нью-Йорк на будущий год принять участие в марафоне.

Когда все улеглись, я залезла в нашу трещавшую по швам трехместную палатку и попыталась отыскать себе местечко между двумя потными солдатами, погонщиком мула и Джоном.

Я хотела совершить путешествие в неизвестное, но получила куда большее, чем то, о чем просила.

Бразильцы встали на рассвете. Бодро и торопливо собрались, задержавшись на некоторое время, чтобы позавтракать армейским пайком на скорую руку. Они хотели, чтобы мы ушли до того, как прилетит второй вертолет с подкреплением.

Гидо подстегнул мулов, и мы покинули место крушения и не останавливались, пока вертолет не исчез из виду. Как и все индейцы, Гидо не доверял правительству, особенно военным и уж тем более солдатам другого государства.

В ту ночь мы разбили лагерь в тени самого высокого перевала; наутро нам предстояло пересечь его. Мы ненадолго остановились в маленькой хижине на широком плоскогорье, где вся трава была поедена до самых корешков. Это было высокогорное пастбище, куда крестьянки приводили стада и порой оставались здесь жить на несколько месяцев. Мужчины жили внизу, в главной деревне, и работали на полях вместе со старшими сыновьями. Двери в хижине были такие низкие, что мне пришлось согнуться почти пополам, чтобы протиснуться внутрь. Угольно-черные стены покрылись липким налетом от бесчисленных мух. Единственным предметом мебели в двух комнатах размером с чулан была кирпичная полка, которая, должно быть, служила спальным местом. Клочки овечьей шерсти опутывали двери, словно паутина.

Я видела контуры старой тропы инков: чуть приподнятая над землей, она прямой стрелой пересекала долину под нами. За пятьсот лет ничего не изменилось. Мы вышли из заброшенной хижины и побрели по плоскогорью, где не росло ни одного деревца. Машины, уличные фонари, телефоны – казалось, все это осталось в тысяче миль позади нас, и даже крушение вертолета виделось теперь далеким и нереальным, точно это был корабль пришельцев, спустившийся с неба. По крайней мере, менее реальным, чем призраки армии инков, марширующих по выложенной булыжником тропе.

В ту ночь мы видели инкскую времянку. Некоторые стены обрушились, соломенная крыша давно сгнила, но оставшаяся каменная кладка была столь совершенной, что даже лезвие ножа не прошло бы в швы между камнями, уложенными без цементного раствора. Трудно поверить, что у инков не было ни металлических инструментов, ни тягловых животных, которые помогли бы им создать столь совершенные постройки.

Не было у них и колеса – я была поражена, узнав об этом, учитывая масштабы империи, находившейся в их владении. Вместо этого они изобрели систему посыльных, их называли часкис: юноши, стоявшие на тропе через определенные интервалы, которые прислушивались к далекому сигналу рога, знаменовавшему приближение другого бегуна. Появлялся посыльный, затем двое бежали рядом, на ходу обмениваясь информацией или передавая друг другу посылку, и сменный бегун оправлялся к следующему посту, находящемуся в нескольких милях. Таким способом информацию можно было передавать на двести пятьдесят миль в день; из Кито на север, в Куско, центральный город империи, послания доходили за неделю. Достижение, с которым не сравнится и современная почтовая служба.

Но времянки строились не только для часкис. В них находили ночлег и пропитание всякого рода правительственные чиновники, военные, а иногда и сам Верховный Инка. В них хранили большой запас еды, одеял, пряжек, котелков и других предметов, которые могли бы понадобиться путнику. В самой времянке умещалось стадо из восьми тысяч лам. Эти домики сами по себе были инженерным чудом, как и тропа инков.

Наша времянка была маленькой и уютной. Мы поставили палатку в тени ее поросших лишайником стен. Я чувствовала себя неважно от высоты и усталости, поэтому залезла в спальный мешок, дрожа от холода, и постепенно согрелась. На улице резко похолодало, и трава затвердела от инея.

– Гидо! – позвала я.

– Да! – Он отвечал коротко, как военному начальству.

– Иди сюда, погрейся.

– Мне не холодно.

Я расстегнула молнию спальника и выглянула наружу. Гидо стоял неподвижно, как дерево, спиной к ветру, сунув руки в карманы. Глядя на его ссутуленные плечи, я подумала о лошади, попавшей под дождь: смирившись с холодом и неудобством, она даже и не думает роптать.

– Иди же, Гидо. Холодно! – повторила я.

Он покачал головой. Мы провели вместе три дня. Я уже знала, что он подарил на день рождения дочери и о чем они спорили с женой неделю назад. И все же между нами стояла необъяснимая стена, барьер расы и цвета кожи, несший на себе тяжесть веков. Не исключено, что виною всему были испанские завоеватели.

Наутро Гидо раздобыл где-то маленький круглый диск размером с хоккейную шайбу. Он вырезал из длинного куска дерева палку и, к моему восторгу, смастерил веретено. Я перерыла свой рюкзак в поисках грязного пучка овечьей шерсти, купленного в Ачупальяс. Мы сели в укрытии древних руин; Гидо отделил шерстяной жгутик от моего пучка и намотал на рукоятку. Я зачарованно смотрела, как крутится диск и пушистая белая шерсть превращается в идеально ровную нить.

– Где ты научился прясть? – спросила я. – Я думала, это женская работа.

– Даже и сам не знаю! – с негодованием ответил он; его пальцы умело разделяли волокна. – Просто с детства смотрел, как это делает мама.

Я была удивлена его мастерству. В стране, где от половой принадлежности зависело практически все происходящее с человеком от рождения до смерти, самым священным занятием для женщин считалось прядение. Этот обычай восходил ко временам инков. Инки разделяли людей по категориям в зависимости от возраста, класса и пола, выстроив почти безупречную административную пирамиду, основанную на десятичной системе. Каждые десять плательщиков податей подчинялись старшине, который, в свою очередь, подчинялся начальнику, в ведомстве которого находились десять старшин рангом ниже, и так далее вплоть до самого Верховного Инки.

Впоследствии инками стали называть всех, кто жил под сводами империи, но в начале титул «инка» относился лишь к знати; знаками отличия внутри этой группы были большие золотые диски, вставленные в мочки ушей. В ранний период существования империи «инков» было лишь два вида знати: прямые потомки родоначальника Манко Капак и те, в чьих жилах не текла королевская кровь, но чей род, тем не менее, восходил к первому племени, населявшему Куско. Со временем империя разрослась с такой скоростью, что знати не хватало, чтобы занять все высокие должности, поэтому возник третий класс, который инки называли «заслуженными». Обычно таковыми становились главы завоеванных племен – это ускоряло процесс их подчинения империи.

Верховный Инка поддерживал чистоту своего клана путем инцеста внутри королевской семьи – традиция, восходящая к тому времени, когда родоначальник женился на своей сестре Мама Окла. Были у него и наложницы для продолжения кровного рода; говорят, что у Атауальпа их было более пяти тысяч. Немногие видели Верховного Инку в лицо, так как оно было всегда скрыто под покрывалом – сын Солнца был слишком могуществен, чтобы на него смотрели простые смертные. Все, к чему он прикасался, становилось священным – от остатков обеда до обрезков ногтей, которые осторожно собирали и уничтожали, чтобы враги не использовали их в обрядах черной магии.

Однако придворные обычаи знати имели небольшое значение для обычных крестьян, работавших в поле. Их жизни определялись возрастными отрезками, у каждого из которых было свое название и цель. Мальчик в возрасте от одного до трех месяцев считался «спящим ребенком». Затем он становился «ребенком в пеленках». В два года «ребенок, передвигающийся на четвереньках», превращался в «дитя, которого легко испугать». К двенадцати годам он становился «сборщиком коки», в шестнадцать – «посланником». Между двадцатью и сорока годами наступало время «воина», затем – «мужчина средних лет» и, наконец, после шестидесяти – «дремлющий старик».

Наследие инкских времен заметно и по сей день. Женщины отвечают за поголовье скота и заботятся о маленьких детях. Мужчины работают в поле. Женщины готовят и шьют; мужчины собирают дрова, вырезают из дерева садовый инвентарь и строят дома. Но главная женская обязанность – прясть и ткать. В языке кечуа есть даже особое слово, обозначающее умелую прядильщицу, – сантуюк, «одержимая святым духом», – в данном случае речь идет о святой Розе, покровительнице прядильщиц. Девочек учат прясть прежде, чем ходить; молодые женщины ткут сложные узоры, чтобы продемонстрировать свое умение и привлечь женихов. Они почти никогда не расстаются со своим веретеном, даже когда загоняют стадо, идут на рынок или качают детей у огня. В Андах женщина не считается женщиной, если не умеет прясть – и не просто умеет, а делает это хорошо.

Я попробовала свои силы. К счастью, у меня был уже небольшой опыт, хотя дома я использовала ножное колесо и тончайшую шерсть мериносов, без прилипших к ней колючек и помета. Но это веретено как будто жило своей жизнью, выскакивая у меня из рук и спутывая нить, которая выходила узловатой и перетянутой.

Забравшись на одну из стен времянки, я уселась на самый верхний камень, нащупывая центр веретена, вращавшегося в моих пальцах, и аккуратно расправляя тонкие, словно паутина, волокна, прежде чем они соединялись в нить. О завтраке я и забыла. Мулы блаженно щипали травку. Свет утреннего солнца окрашивал золотом мой комок пушистой шерсти.

– Карин!

Джон был готов идти. Гидо – тоже, хотя со свойственным ему терпением ждал, пока я закончу. И только тогда я вспомнила, что сегодня, если повезет, нам предстоит пройти последние девять километров по горной местности к руинам Ингапирки.

Унылое высокогорье вокруг было голым, как спина остриженной овцы. Вокруг расстилался первобытный ландшафт, невозделанная, нетронутая земля. По мере того как мы спускались ниже, века проносились мимо, и мы словно переходили от одной эпохи к другой.

Шестнадцатый век: маленькие фермы, окруженные величавыми стволами деревьев.

Семнадцатый: церковь с простым крестом, ослепительно-белым на фоне синего неба.

Восемнадцатый: женщины в домотканых туниках гонят овец по сельским дорогам.

Девятнадцатый: школа из саманного кирпича.

Двадцатый: современный город с крышами из рифленого железа. А рядом – подступ к древней круглой каменной башне – Ингапирка.

Переночевав на комковатом пружинном матрасе, мы встали за час до рассвета и вышли на улицы с тротуарами из потрескавшегося асфальта. Рассвет застал нас на руинах, где мы, затаив дыхание, ждали, когда солнечный полукруг покажется над близлежащими вершинами. Облака окрасились в оранжевый цвет. Самый высокий пик расплылся в белом сиянии. Один-единственный луч лазером прорезал небо и согрел мои волосы, лицо и тело. Камни вокруг засияли чистым золотом. Как будто сам солнечный бог одарил своим взглядом эту последнюю из оставшихся построек в его честь, прежде чем снизойти до простых смертных и осветить железные крыши города, который раскинулся перед нами.

Я провела рукой по стене, сделанной из круглых камней. Все швы были направлены внутрь, отчего кладка выглядела естественно гладкой. Сколько сил и мастерства было положено на то, чтобы придать всем камням одинаковую форму и размер. Я вспомнила крошечную глинобитную хижину на горном перевале, который остался позади. Откуда у людей, существующих на грани выживания в жестоких условиях, взялись силы, чтобы построить башню, где каждый камень имел безупречные пропорции? Могла ли я, будь у меня лишь каменный топор, отвес и дюжина голодных ртов на руках, даже мечтать о дворцах и храмах, возведенных во славу богов? Ответ на этот вопрос лежал южнее – в сердце империи, на тропе инков.