Вкус медной проволоки

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЭСКАДРЫ

Утро 8 ноября было пасмурным. С северной стороны порывами дул ветер, гнал серые волны на каменную стенку Приморского бульвара, пена подлетала высоко, падала на стены бывшей биостанции, где до войны был аквариум, У выхода из пустынной бухты сиротливо чернел маленький вахтенный буксирчик. Над Инкерманом собирались тучи. Казалось, что пойдёт дождь. Поэтому по время переменки мы с Котькой остались в классе доигрывать в морской бой.

Мы играли в морской бой и ни на кого не обращали внимания, хотя в углу боролись два брата-близнеца Кравченко по прозвищу Пчёлы. Их прозвали так потому, что они напоминали пчёл, вечно шумели и задевали друг друга. Сначала они боролись, но потом Игорь вылил Борису в рот чернила, и дальше их уже пришлось разнимать. Это сделал Вовка Жереб. Но тогда они вместе напали на Жереба, потому что им всегда было всё равно с кем драться: друг с другом или вместе против третьего. Пришлось бросить морской бой и разнимать их. Потом уже весь наш класс разнимал друг друга. Драка кончилась, потому что вдруг раздался грохот. Я решил, что обвалилась школьная стена. Все притихли и уставились на потолок. Грохот повторился снова и снова. Где-то стреляли из орудий. Мы бросились наверх. Под ногами затрещала штукатурка и зазвенели осколки стёкол.

На втором этаже я увидел Гешку и протиснулся к нему.

- Смотри, - взволнованно сказал он. - Возвращается…

В бухту медленно входила эскадра; трёхтрубный крейсер с высокими башнями заслонил от нас стены Константиновского равелина.

- «Красный Крым», - сказал Гешка.

Гешка узнавал корабли, которые мы не видели три года. Они шли в кильватер, пять великанов, четыре крейсера и линкор.

Эскадра салютовала. Линкор стрелял из главного калибра. Грохот стоял такой, что можно было отдохнуть. В ушах звенело.

- Открывай рот, когда стреляют, - крикнул мне Гешка. Сбоку появился Котька.

- Айда на Приморский! - крикнул он. Мы побежали в класс за портфелями. Когда в классе собрались все, вошла учительница Мария Сигизмундовна.

- Эх, - сокрушенно сказал Котька. - Не успели...

Я не ответил. Я смотрел на учительницу. Только теперь я заметил, что она в новом платье и вообще какая-то необычная.

- Дети, - сказала она и улыбнулась, - Ну вот и вернулись ваши отцы. Идите встречайте их.

Мы крикнули «ура» и бросились к выходу.

У выхода из школы уже стоял Витька Барабанщик и во всю силу наяривал марш турецких янычар: «Туту, ту-ту, па-па, па-па, ту-ту-ту-ту, па-па, папа». К нему бежал горнист, на бегу вставляя мундштук.

Мы не стали ждать, когда все соберутся, потому что там, где барабан, там и знамя; там, где знамя, там и строй, значит, надо идти в ногу. А кто же хочет идти в ногу, если вернулась эскадра. Её ждали с 9 мая 1944 года. С тех пор, как освободили Севастополь. И вот она вернулась. Это значит - будет салют. Это значит - победа.

Мы с Котькой бежали по улице, но бежали не только мы. На Приморском уже было тесно. Мы протиснулись вперёд и присели на камни.

Ветер стих, но море всё ещё было неспокойно. Брызги летели на наши лица, на одежду. Мы не замечали. Совсем недалеко от нас у огромных бочек стояли серые гигантские корабли. На кораблях семафорили. К берегу неслись катера с крючковыми на корме. Катера швартовались у Графской пристани.

- Вечером нас отпустят на берег, - кричали матросы женщинам, которые толпились на причале, - вечером!

Это нам быстро надоело. Мы решили бежать на Телефонную пристань, куда швартовались только что прибывшие эсминцы, но тут к нам подошёл Шурка Цубан.

- Пацаны, что это вы здесь делаете? - спросил он.

- Смотрим, - сказал Котька. - На катера смотрим.

Шурка вдруг понизил голос:

- Аля со мной! Вот такая идея, - и он вытянул большой палец.

Мы следом за ним перебежали на другую пристань, где стояли яличники и курили. Они ждали пассажиров.

Катера ещё не ходили. Их просто не было. Ни старых, ни новых. Пока через бухту переправлялись на яликах. На Корабельную сторону стоило три рубля, на Северную - пять. На Корабельную ещё ходили два автобуса, на Северную - только ялики.

- Стойте здесь, я сейчас, - сказал Шурка и осмотрел яличников. Все это были старики. Они ловили рыбу и зарабатывали на перевозе. От них всегда пахло рыбой. Утром они привозили рыбу на базар и оставляли там своих жён, а сами мыли ялики и гребли к Графской. Мы знали многих из тех, кто стоял здесь. Шурка подошёл к дяде Остапу, у которого был моторный баркас. Дядя Остап как раз подтягивал свой баркас поближе, чтобы он не бился о соседний ялик. Шурка махнул нам рукой. Мы подошли.

- Дядя Остап, - сказал он, - пошли в море к кораблям.

- Катись, - сказал дядя Остап, не обращая на нас никакого внимания.

- Чудак, - сказал Шурка, - ты что, зыби испугался?

Дядя Остап посмотрел на Шурку так, будто его тридцать лет не видал. На Шурку это не подействовало.

- Сам подумай, - сказал он, - мы первые. Они нам сейчас папирос, махорки набросают. Свои ведь вернулись.

- А ты ведь дело говоришь, - сказал дядя Остап. - Прыгайте в лодку, Цубан, на руль.

Оттолкнулся от пирса и крикнул остальным:

- Мы пошли до эскадры. Может, махоркой разживёмся.

- Садитесь на весла, - приказал он нам. и склонился над мотором.

На пирсе забегали рыбаки. Они быстро отвязывали концы и прыгали в свои ялики. Перевоз вмиг опустел. Как назло, наш мотор завёлся не сразу. Несколько раз он было зафырчал, но через два-три оборота глох. Дядя Остап ругался и откачивал насосом замасленную воду. Наконец мотор заработал.

- Правь на линкор, - велел дядя Остап. Шурка круто повернул руль, и нас залило.

Дядя Остап выругался и сам сел на руль.

Встречная зыбь била в скулы баркаса, обдавая нас холодными солёными брызгами. Время от времени нас заливало, и тогда по дну баркаса начинала перекатываться вода. Мы черпали воду консервными банками и выливали её за борт.

Линкор вырастал впереди из моря, как скалы на мысе Фиолент. Он был широк, раза в два шире, чем крейсер. Из бортов торчали орудия.

Мы подошли к линкору почти вплотную. Чтобы увидеть людей на палубе, пришлось сильно задирать голову. Зыбь налетала на броню. Звук был как от пощёчин. Нас могло разнести в щепки. Дядя Остап не глушил мотор. Он обвёл баркас вокруг линкора и подвёл его с подветренной стороны.

На палубе толпились матросы. Они махали нам бескозырками, что-то кричали, но из-за мотора их не было слышно.

- Отталкивайтесь, когда надо будет! - крикнул дядя Остап и заглушил мотор. Он сел на весла.

Мне хотелось кричать «ура». Мне хотелось потрогать линкор руками. Мне хотелось подняться на его палубу. «Милый, хороший линкорчик», - шептал я. Я вёл себя, как девчонка.

- Корешки, - вдруг крикнул Шурка, - махорочки киньте!

Дядя Остап, бросив весло, дёрнул его за штаны. Шурка плюхнулся на мокрые рыбины.

- Чего ты? - заорал он.

- Молчи, - сказал дядя Остап. - Ты что, не видишь, линкор вернулся. - Он шмыгнул носом.

«Вот так черт», - подумал я.

- Братцы! - кричали сверху. - Земляки...

Кто-то крикнул в мегафон;

- Отец, подвали к трапу!

У трапа стоял мичман.

- Ну, как там? - спросил он. - Сильно, да? Все глаза в бинокль просмотрел. Содом и Гоморра.

Дядя Остап сокрушенно махнул рукой.

- А твой дом где?

- На Розочке.

- Ну, Розочка ещё ничего! - крикнул дядя Остап. - На улице Розы Люксембург уже кое-что восстановили. Строится уже народ. Халабуды понаделали, мазанки.

Ему хотелось поговорить, но нас качало, и баркас было трудно держать у трапа.

Наверху застучали матросские ботинки, и матросы, став цепочкой, стали передавать мичману хлеб, банки с тушёнкой, коричневые пачки с махоркой и даже две пачки папирос «Дюбек».

Шурка кланялся и кричал:

- Спасибо, корешки...

Мичман засмеялся.

- С такой гвардией мы мигом город восстановим, а?...

- Восстановим! - крикнул дядя Остап. Мы крикнули «Спасибо» - и дядя Остап подналёг на весла.

Когда он завёл мотор, мы с Котькой открыли банки с американской колбасой. Шурка нарезал хлеб. Колбаса попалась уже нарезанная. Мы уничтожили бутерброды и смотрели на удаляющийся линкор.

- Житуха, - сказал Шурка.

Мы выкурили ещё по папиросе. Потом дядя Остап разделил тушёнку и хлеб. Папиросы и махорку он забрал себе.

- Вам баловаться, а мне курить, - сказал он.

К вечеру море утихло. От кораблей отвалили большие серые баркасы. Они выбрасывали партию матросов на берег и возвращались за следующей.

На берегу играл духовой оркестр. На берегу стояли тысячи севастопольцев. На площади Ленина обнимались, кричали и плакали, и смеялись. Народу было так много, что приходилось протискиваться. У памятника Ленину я потерял Котьку. Собственно говоря, памятника не было, сохранилось лишь основание.

Сначала я пробрался к самой пристани и стал смотреть, как матросы выходят на берег. Творилось что-то непонятное. Один матрос обнимал мраморную колонну на Графской, гладил её. Другой плакал в объятиях слепой женщины. Я не знал, что матросы умеют плакать.

На Приморском бульваре уже никто не плакал. По аллеям ходили девушки под ручку с матросами. Напротив памятника Погибшим кораблям стояли братья Кравченко, держа за руки невысокого моряка, и на их рожах было написано, что это их отец. Братья ничего не замечали. Они орали оба сразу и размахивали руками.

«Сегодня вернулась эскадра, сегодня праздник... Сегодня весело... Дети, вы дождались своих отцов… своих отцов!»

Я влез в пулемётное гнездо на спуске к морю и скрутил самокрутку. Самокрутка получилась мокрой и толстой. Спички у меня были. Я закашлялся - махорку я курил впервые. Кашлял и думал: «Почему я не плачу, ведь я очень любил своего отца?»

От махорки кружилась голова. На полу валялись гильзы. Это были немецкие гильзы. С ободком. Я ткнул одну ногой, она зазвенела.

- Там кто-то есть, - прошептал женский голос за стеной. Отверстие заслонило чье-то лицо. Лицо уплыло. Остался кусок неба с рваными, как у осколков, краями. Тёмно-сиреневый осколок с голубыми звёздами. Я затянулся в последний раз.

... Возле моря стоял Шурка. Он держал в руках флотский ремень.

- Видал? - сказал он. - Совсем новый. Хочешь, тебе достану? Они сегодня все добрые.

- Не стоит. Иди достань себе бескозырку, - сказал я.

- Идея, - сказал Шурка, примеряя ремень. Он всё ещё был велик, и Цубан повозился с ним, пока ремень не стал как раз. Он ушёл за бескозыркой.

Я сел на камни у самой воды. Море горбило свою спину. Море почёсывалось о чёрные камни и звонко хлюпало. Утренний шторм поднял зелёные скользкие листья морской капусты и облепил ими скалы. И запах был сильный, запах моря.

Если броситься в море, то сначала будет очень холодно, и в воде рассыплются короткие голубые искорки... В голове плыло... Вспомнилось что-то очень далёкое... Было холодно, и отец был в шинели, когда я поскользнулся и хлопнулся в воду. Отец выдернул меня из воды и укутал в шинель. Потом мы ехали на такси, и у меня стучали зубы. Но заболел не я, а он - «от переживаний», как сказала мама. Это произошло на этом самом месте, где теперь сидел я. Отец вообще любил сидеть на этом камне…

Я вздрогнул, когда почувствовал на своей спине чью-то большую тёплую руку.

- Ты не дождался его?

Я кивнул. Я не поворачивался, чтобы человек не убрал свою руку.

- Ну ничего. Дождёшься.

- Нет, - сказал я, - девятого августа сорок первого года под Киевом...

- У меня тоже, - сказал он. - Всех. Здесь, в Севастополе. Я ходил сейчас туда. Одна стена стоит. Других нет... Спинка от кроватки сына... Он твой ровесник... был...

Позади слышалась буйная чечётка под аккомпанемент аккордеона.

- Знаешь, им всем повезло. Они уже отвоевались. Слышишь, как танцуют?

- А тебе?

- Для меня война ещё не кончилась. Подал рапорт. Думаю, отправят после праздников.

Сначала стало светло, потом раскололся воздух.

Со мной рядом сидел старшина второй статьи. Он был какой-то очень большой. Ещё я заметил глубокий шрам через всю левую щеку. Старшина взъерошил мне волосы.

- Не бойся, - сказал он. - Это салют. Боевыми бьют.

Ракеты опускались медленно. Некоторые падали в воду, и в том месте вода светилась. С Хрусталки били трассирующими из автоматов. Чечётка позади стала совсем бешеной. Когда взлетали ракеты, видно было, как мелькают ноги матросов. И сверкали клавиши трофейного аккордеона...