Вкус пепла

II

Серо-зеленый брезент немецкого военного грузовика развевался под порывами ветра и шумным хлопаньем, напоминавшим взмахи крыльев взлетающей большой птицы, перекрывал негромкий рокот мотора. Ехали под гору узкой, усыпанной светлой щебенкой дорогой, уходившей в густой сосновый лес. На ней то и дело попадались мистические черно-белые эсэсовские знаки, запрещающие проезд. За первым же поворотом, возле деревянной часовни с распятием Христа, до которой дотягивались тени лагерных стен, а на кресте лежал толстый слой пепла, годами сыпавшийся на долину из раскаленного жерла трубы крематория, контуры разрушенной каменной ограды уже не были видны. Здесь грузовик резко затормозил, почти ползком повернул и, вильнув из стороны в сторону, остановился, как будто сам по себе, потеряв управление.

— Эх, фашистские лицемеры, — сказал Саша и язвительно усмехнулся, не замечая, что правым боком грузовик опасно приближается к обочине дороги, откуда машина могла сорваться в глубокий овраг. Чуть придерживая рукой руль и глядя в боковое зеркало на распятие Христа, он не заметил, как Анджело, сидевший в кабине рядом с ним, в последний момент вывернул руль, и грузовик оказался на середине дороги. — И… на флагах у них написано «С нами бог», — продолжал Саша, покачивая головой. — А существуй этот создатель на самом деле, наверняка бы их не было на свете. Да и ты, Христос, по крайней мере, избавился бы от покрывшего тебя пепла, увидев который, божественные души должны ужаснуться… — Резко повернувшись к Анджело, он помолчал и уже более спокойным голосом добавил: — Видишь, Анджело, как все здесь мерзко и глупо… А ты там, наверху, одно время молился… Умолял Христа помочь нам…

Анджело лишь грустно улыбнулся. Не отводя взгляда от дороги, он рукой придерживал руль.

Заметив, что у Анджело увлажнились глаза, Саша смущенно улыбнулся и, сожалея, что затеял разговор о боге, дружески обнял его за плечи:

— Не обижайся, Анджело… Я это так, от злости. Ну их к черту, и их, и их богов. Там многие напрасно молили бога, да и я молил бы, если б в него верил. У меня душа прямо разрывается, как задумаюсь о человеческой судьбе, и черт-те что лезет в голову… Я думал даже, что это люди с другой планеты, неожиданно явились откуда-то, уничтожили немецкий народ, а сами приняли облик немцев и в человеческом обличье двинулись порабощать мир. Видишь, каждый на свой манер обманывал себя. Так или иначе, я долго верил, что те немцы все-таки были люди… из плоти и крови. Семя у них было человеческое, матери рожали их, как и нас, и сколько великих умов дали они человечеству. А затем вдруг все это — от начала и до конца… Потому я вчера и побежал смотреть на растерзанного Рудольфа. Хотел увидеть, что у него внутри, посмотреть, сердце у него с груди или машина… Увидел я кровь, мясо и настоящее сердце… Никто не мог сказать, что оно не человечье… Видишь ли, Анджело, я думаю, этого я себе никогда не могу объяснить…

Саша продолжал рассказывать, не замечая, что Анджело его больше не слушает; погрузившись в свои мысли и ища ответа на свои вопросы о земле и людях, он тоже хотел избавиться раз и навсегда от этих вопросов и потому рассуждал сам с собой о вере в бога и возникновении «сверхчеловека». Ни тот, ни другой не заметили, что мотор заглох и грузовик стоит посреди дороги. Из этого состояния вывел их неожиданный стук по железной крыше кабины. Из кузова послышался голос Мигеля:

— Что там у вас внизу? Уж не порченый ли грузовик нам достался?!

Они растерянно переглянулись, Саша без слов включил мотор, и грузовик потихоньку поехал.

Наверху, в кузове, Ненад, Фрэнк, Зоран и Жильбер устроились на деревянной скамье, отполированной солдатскими штанами и изрезанной штыками. Рисунки и инициалы, многочисленные имена свидетельствовали о том, что здесь сменяли друг друга солдаты, носившие символы «Мертвой головы» и фанатически уверенные, что бог предопределил им участь властелинов мира. В углу лежали два мешка с хлебом и сухарями, груда ящиков и коробка с солдатскими консервами — на одних банках стояла марка американской армии, на других — эсэсовское клеймо. Рядом на борту висели полотняные мешочки с запасными обоймами и ручными гранатами. В противоположном углу на аккуратно свернутой плащ-палатке лежал небольшой ящик, на желтоватых досках которого местами проступала черная краска каких-то нацистских пометок. На крышке, густо утыканной гвоздями, броско выделялись красная пятиконечная звезда и текст, написанный голубой краской:

Когда грузовик тронулся, Мигель тоже сел на скамейку, и теперь все сидели, тесно прижавшись друг к другу и пристально вглядываясь в дорогу, убегавшую от них, в красоты лесного пейзажа, казалось, опустевшего и застывшего из-за этих темно-серых и черных отметин и указателей.

Рокот мотора становился громче, однако не заглушал хлопанья брезента, напоминавшего им шум крыльев птиц при полете. Завороженные этим чувством полета, они не заметили, как миновали безлюдный городок, зажатый между дунайской пристанью и печальными зелеными горами, по улицам которого проносились запыленные и забрызганные грязью патрульные танки и джипы американской армии. Полупустой грузовик, подпрыгивая, мчался на захватывающей дух скорости. Просветленные лица ничем больше не напоминали лица тех изможденных людей, в глазах которых навсегда погас жизненный огонь, и; похоже, никто не заметил дорожного указателя на выезде из городка с надписью «Сант-Георг — 45 км»; в охватившем их восторге они совершенно забыли, куда неслись на такой бешеной скорости.

Зажав губами окурок и задумчиво глядя на мешочки с патронами, раскачивавшимися словно маятники больших часов, Мигель сидел, обеими руками держась за скамейку. Ненад и Жильбер теперь стояли, прислонившись к кабине, и глядели вперед, Зоран и Фрэнк пересели на пол, к ящику с красной звездой. Какое-то время Зоран придерживал его руками — ящик трясло и подбрасывало, — а затем бережно поднял и положил на колени, проворчав: «Саша словно ополоумел, еще сломаем шеи…» Из-за рева мотора и хлопанья брезента никто, кроме Фрэнка, не слышал его слов. Да и тот с отсутствующим видом лишь кивнул, не отводя глаз от голубой выси, в которую всматривался с той самой минуты, как выехали на равнину. Даже когда зашелся мучительным кашлем, глаза его оставались прикованными к чему-то невидимому в вышине. Зоран придвинулся к нему, не выпуская из рук ящика.

— А тебя все вверх тянет, да? — сказал он, мешая польские и русские слова.

Фрэнк чуть заметно улыбнулся, но сильный приступ кашля заставил его опустить голову. Зоран дождался, пока кашель утих, помолчал, глядя в посиневшее лицо друга, и заговорил спокойным голосом:

— Зря ты, Фрэнк, не идешь к своим… Доверь уж нам гнаться за этой скотиной… Вот остался бы ты в том городишке, и мы бы знали, где ты. Слышишь, что я тебе говорю? — Заметив, что американец снова уставился на небо, чуть толкнул его локтем и продолжал: — Если мы Крауса случаем поймаем, неужели, думаешь, без тебя прикончим? Притащили бы его сюда, Фрэнк… Он бы у меня не вывернулся, как тот… Все бы нам выложил и шифры разобъяснил, а мне бы так еще рассказал, что вытворял с моим братом… Изошел бы соплями, мать его поганую… — Голос Зорана становился все тише. Он говорил, уже не глядя на Фрэнка и не замечая, что перешел на родной язык и разговаривает сам с собой. — Может, и его кожа пошла на безделушки для какой-нибудь немецкой курвы… Эх, Милан, брат ты мой родной, горе ты мое, если б не эти твои голые кости, может, мне бы легче было… а так все страсти мерещатся…

Вдруг он замолчал, растерянно посмотрел на Фрэнка, который по-прежнему неотрывно вглядывался в небо, сокрушенно покачал головой:

— Кому я это рассказываю? — Он повернулся к остальным, очевидно, с намерением найти собеседника, но и они, как Фрэнк, вглядывались в далекий горизонт; тогда он снова обернулся к Фрэнку и разочарованно сказал: — Извини, может, ты меня и понял… — Мгновение спустя он тоже смотрел в небо, отдаваясь убаюкивающему шуму брезента, который вызывал в его памяти полет куропаток и охотничьи вылазки по утрам с Миланом.

Под колесами грузовика шуршала сухая дорога, стремительно убегая и подводя их то к самому берегу Дуная, то к цветущим садам, лугам и вспаханным полям — живой земле, каким-то чудом не опаленной огнем войны. Вокруг, в полях и лесах, до снеговых круч голубых Альп и дальше, куда достигал взгляд, ничто не напоминало о страшном времени войны. И глухой гул, долгими раскатами катившийся с востока на запад и обратно, был похож на обычный гром, который в это время года возникает где-то высоко, высоко под сводами чистого неба. Только эти семеро да уродливый военный грузовик напоминали о том, что в общем-то совсем рядом те же горы возвышаются над проклятым уголком земли, где даже Христово распятие давно потеряло свой смысл и кажется таким нелепым. А они вопреки своим заботам всецело отдались ощущению свободы… И казалось, никто — ни в кузове, ни в кабине — не замечает, что дорожные указатели все больше приближают их к Сант-Георгу.

На следующем, пологом и длинном, спуске Саша в который уж раз выключил мотор, и они с Анджело наслаждались почти беззвучной ездой, напоминавшей им обоим, да и тем, наверху, благодаря хлопанью брезента полет.

— …Леночка мне, Анджело, так снилась, будто я видел ее наяву, — продолжал рассказывать Саша с воодушевлением, скорее себе, чем Анджело, который давно погрузился в свои думы. — Она словно ангел, словно картина из Эрмитажа… Идет ко мне и зовет: «Саша, Сашенька мой…» А у меня сердце сжалось… обмираю от страха, как бы фриц не увидел, не схватил ее, не исковеркал бы ту голубиную душу… — Он грустно улыбнулся и обвел взглядом поле, опушенное одуванчиками. Через какое-то мгновение он почувствовал, как Анджело крепко сжал его правую руку выше локтя. Дернувшись, словно во сне, смущенно сказал: — Не беспокойся, я не сплю… Давай-ка зажги нам по одной. — Пока Анджело прикуривал сигареты, он распрямил спину, опираясь руками на руль. — Эй, мой Анджело, если бы ты знал, как далеко отсюда Россия… Знаю, и ты, как Мигель, можешь мне сказать: «Доберешься, Саша… Теперь нам под силу одолеть куда большие расстояния…» Всем говорит, а сам… Эх, Мигель, Мигель… Для него сейчас и свобода и несвобода… А какая, к черту, свобода, если он не может вернуться в свою Испанию? И не вернется, пока там Франко у власти… Вот ему тяжелее всех, а он этого не показывает… Душа его окаменела… — Анджело протянул зажженную сигарету, и Саша, сделав несколько затяжек, продолжал: — И тебе я хотел кое-что сказать… Больно уж ты, дорогой мой, зажал свою душу, словно и не радуешься, что через несколько дней окажешься в своем Риме… Сказал бы ты мне, да как скажешь… Скажи что-нибудь, брат, руками, скажи взглядом, я тебя пойму… И все-таки тебе не тяжелее других… Ты знаешь… Знаешь, что тебя в клетке у Крауса языка лишили… А от этого, может быть, есть лекарство… Понимаешь?…

Анджело улыбнулся, стараясь поймать своими грустными глазами взгляд Саши, а затем мимикой объяснил, что понял его и слушает. Саша удовлетворенно кивнул и языком передвинул сигарету в угол рта.

— Как-то накануне войны один наш совхозный механик, некий Коля Роликов, свалился в большую силосную яму… Нашли его там через два дня. Когда вытащили — совсем другой человек. Поседел парень, побелели и борода, и волосы на голове, слова вымолвить не может… Сказали, онемел от шока… Думали, нет такого лекарства, не стать ему нормальным человеком. Однако бывает же чудо… Отвезли Колю в Москву, взяли его там под наблюдение наши лучшие врачи. И через несколько месяцев — все в порядке… Вернулся наш Коля Голиков жив-здоров, язык развязался, будто ничего и не было… Правда, так и остался седой, но подумаешь, молодым даже очень идет седина… Вот, Анджело, о чем я хотел тебе рассказать… А ты мне пиши, как ты там… Если в Италии не смогут тебе помочь, сразу же приезжай ко мне… Мы вместе поедем в Москву к тем врачам, что лечили Колю Голикова… — Сплюнув потухший окурок и не желая на этот раз встречаться взглядом с Анджело, он включил мотор и на большой скорости погнал грузовик к пологому подъему. Он даже не заметил, как растроганный Анджело тоже пытался скрыть смущение. Пряча глаза, в которых стояли слезы, он высунулся из кабины и стал махать сидевшим в кузове, хотя никого из них не видел.

Зоран и Фрэнк сидели на полу кузова и молчали. Казалось, они спят с открытыми глазами. При взгляде на их болезненные лица с бледно-серой, почти прозрачной кожей могло показаться, будто им никогда не пробудиться от сна. Жильбер, прилегший на скамью, это впечатление воспринял как реальность. Особенно его беспокоил Фрэнк, который уже давно не кашлял, и можно было подумать, что он перестал и дышать. Незаметно Жильбера стала пробирать дрожь, которая в лагере одолевала его всякий раз, когда он видел мертвецов с открытыми глазами. Испуганный, он хотел было окликнуть приятелей, как вдруг его поразила и смутила улыбка, появившаяся на застывшем лице Фрэнка. Затем он увидел, как тот, не отрывая глаз от неба, зашевелил губами и наклонился к Зорану, но из-за рева мотора Жильбер не услышал его голоса. Вздохнув с облегчением, он грустно улыбнулся и тоже посмотрел вверх. Вскоре в вышине, далеко в синеве чистого неба, он разглядел эскадрильи самолетов союзников и услышал голос Зорана, который старался перекричать тарахтение грузовика:

— Я вижу их, Фрэнк! Вижу!

Мигель и Ненад стояли у кабины, крепко вцепившись руками в брезент. Разговор, который они вели, пока грузовик двигался с приглушенным мотором, прервался, когда Саша неожиданно включил мотор на полную мощность. Наконец Мигель не выдержал, перегнулся через борт кузова и, увидев Анджело, высунувшегося из кабины, строгим голосом крикнул:

— Омбре, вы что, оба спятили?! Переломаете нам кости!

Анджело скрылся в кабине, и грузовик сбавил ход.

Ненад уронил взгляд на свои руки, лежащие на брезенте, не спеша повернул их и разжал ладони, в которых держал пару кастаньет грубой работы. На них было вырезано на испанском и сербском языках:

Кончиками грубых, узловатых пальцев Мигель слегка коснулся кастаньет там, где были сербские буквы. Неожиданно, словно именно в этот миг вспомнив все связанное с этими кастаньетами, заговорил несколько необычным голосом, тихо и неуверенно, растягивая слова и стараясь не смотреть на Ненада:

— Бедняга Эленио намучился, пока вырезал эти буквы. Омбре, для него это было все равно что переписывать древние иероглифы. Никогда в жизни не видел он вашего письма… И все-таки хорошо все сделал… Правда, испортил одну и должен был заново…

Удивленный Ненад смотрел прямо ему в лицо, но не слушал. Он сразу же почувствовал, что историю об их общем приятеле и появлении кастаньет Мигель завел, чтобы избежать продолжения разговора. И именно потому, что сделал он это так неловко, Ненад чуть ли не в первый раз обиделся на него, хотя и не хотел прерывать рассказ. Он терпеливо ждал, когда тот взглянет ему в глаза, чтобы сказать ему, что, даже несмотря на историю с кастаньетами, остаются вопросы, на которые он, Ненад, желал бы получить ответ. А Мигель, продолжая смотреть куда-то в стороны, рассказывал. Голос его теперь был более спокойным, говорил он свободнее, хотя с ноткой тоски, настолько естественной в этой истории о старом друге, что Ненад уже не был уверен, вправе ли он злиться на Мигеля.

— …Ты помнишь наши разговоры о Долорес? — задал Мигель вопрос, на который не ждал ответа. — Омбре, Эленио ведь рассказывал тебе о своей дочери. Когда мы уходили из Испании, ей было девять лет… Мануэла писала ему, что девушка выросла красавицей… Эленио хотел, чтобы ты породнился с Испанией… Омбре, он в самом деле хотел, чтобы Долорес вышла за тебя замуж!

— А ты Эленио обещал, если живыми выберемся из лагеря, привезти меня в Испанию, где мы вместе найдем Долорес, — вдруг прервал его Ненад.

Мигель сердито фыркнул и укоризненно сказал:

— Омбре, неужели ты сомневаешься, что старый Мигель сдержит слово?!

— Не сомневаюсь я в этом, омбре, — в тон ему ответил Ненад, — только меня злит, что ты не отвечаешь, поедешь со мной или нет. Мы говорим как коммунисты. Скажи мне, что ты станешь делать во Франции? Неужели тебе мало их лагерей? — Он помолчал и чуть помягче продолжал: — Почему ты не поедешь со мной, Мигель? Югославия свободна, и власть там принадлежит народу. Среди югославских коммунистов ты будешь чувствовать себя как среди своих. Да и от моей страны Испания недалеко…

Сжатые губы Мигеля слегка дрогнули, и на них появилась чуть заметная улыбка.

— Знаю, Ненад, все так, как ты говоришь, только я со своими товарищами договорился: кто выживет, сбор во Франции…

— А кто из них выжил? Эленио? Корнет? Антонио? Шарло?…

— Омбре, ты же сам сказал, мы говорим как коммунисты. Есть еще много живых испанцев, которых ты не знаешь. Все они приедут туда, на сборный пункт…

Колеса грузовика неожиданно заскрежетали. Мигеля и Ненада ударило о кабину. Остановка произошла мгновенно, тем не менее у обоих в руках уже были автоматы, и они внимательно оглядывали окрестности. Жильбер, который со скамьи слетел на дно кузова, хотя и прилично ушибся, наблюдал за тем, что происходит справа, в то время как Зоран и Фрэнк держали под прицелом левую сторону дороги и тыл.

Мотор заглох и не было слышно ни звука, кроме какого-то далекого громыхания. Тишину нарушил Зоран:

— Ты что-нибудь видишь, Фрэнк?

— Нет, дорога впереди свободна…

— А как у тебя, Жильбер?

Тот, встревоженный, отмахнулся.

— Какого черта эти там, внизу, не отзываются?!

Ненад и Мигель одновременно забарабанили кулаками по кабине, Ненад перегнулся через борт и сдавленным голосом позвал:

— Саша! Анджело! — Он помолчал, ожидая ответа, и, поскольку ничего не услышал, нетерпеливо спросил: — Эй, вы слышите нас? Отзовитесь!

— Эх, туда их растуда! — вдруг подал голос Зоран, поднимаясь в полный рост, и сердито заговорил по-сербски: — Мы тут передохли от страха, а он себе, мил человек, шутки шутит! И совсем-то забыл про нас, черт его побери!

Никто, кроме Ненада, ничего не понял, все с беспокойством посмотрели на Зорана. Решив, что у того опять начался нервный приступ, Ненад шагнул к нему и потянул от кабины.

— Ты что, спятил?! Сядь! — укорял он друга, не замечая, что Зоран улыбается и упрямо трясет головой. — Сам видишь, из кабины не отзываются… Может, там что случилось… Может, их обстреляли, а мы из-за шума мотора не слышали…

— Ты что, бредишь?! — грубо накинулся на него Зоран, вырвавшись. — Какая стрельба! Ты посмотри получше. Вот он, Анджело, под самым твоим носом, а вон там…

Ненад с недоверием посмотрел, а когда увидел, что Анджело спокойно справляет нужду у бровки возле самого грузовика, задумчиво глядя в поле, кровь ударила ему в лицо, однако он сдержался, чтобы не выругаться вслух. Вместо него это сделал Мигель. Он тем временем углядел с крыши кабины Сашу, который босиком, подвернув штанины, бежал по лугу пышного клевера. Кипя от ярости, Мигель перекинул ногу через борт, собираясь спрыгнуть с грузовика. Жильбер удержал его, цепко схватив за руку, и глазами показал на Анджело, который в эту минуту повернулся к ним и добродушно улыбался.

— И мне приспичило, Мигель, — сказал Жильбер, и по тону нельзя было усомниться в искренности его слов, хотя по лицу было заметно, что от падения со скамьи у него здорово болит спина.

Придя в хорошее настроение от улыбки Анджело, Мигель сделал вид, что поверил словам Жильбера, и словно забыл о том, как Жильбер при падении изматерил и Сашу, и Анджело. Ему было ясно, что сдерживается он из опасения вызвать среди товарищей спор и ругань, и вполне серьезно сказал:

— Си, омбре… Пусть будет так. Раз уж мы остановились, пойдем в поле. Лучше мы все это сделаем здесь, чем… — Не окончив мысли, он многозначительно усмехнулся, похлопал Жильбера по плечу и добавил: — Прыгай, омбре…

Жильбер облегченно вздохнул, перебросил ремень автомата через плечо, спрыгнул с грузовика и вошел в кустарник. Мигель и Ненад подхватили Фрэнка и вместе с ним спустились с грузовика. Анджело встретил их с той же улыбкой и где руками, где мимикой объяснил, что он покараулит, пока они будут в поле. Троица пошла от дороги, а Анджело взобрался на крышу кабины и увидел Зорана, пристраивавшего ящик с останками брата на скамейку.

Садясь возле ящика, Зоран закурил сигарету и через плечо сказал:

— Иди и ты, Анджело. Поброди по полю, если хочешь, я покараулю…

Анджело покачал головой и зашевелил губами, намереваясь сказать, что останется с ним. Зоран взглядом ответил, что понял его, и дал ему зажженную сигарету.

Подул ветерок с Дуная, трава пошла легкими волнами, и теперь хорошо было видно, где она полегла под тяжестью тел. Они молчали, невидимые друг другу, каждый по-своему переживая первые ощущения свободы — без ограждений, без эсэсовцев и их волкодавов.

Подал голос Фрэнк. Он закашлялся, приподнял голову и опять нырнул в траву. Анджело увидел его с крыши кабины, махнул рукой с автоматом, как бы говоря: «Ты понежься, Фрэнк, понежься, я покараулю…» — и сам задохнулся дурманящими запахами, которые ветер разносил над полем.

Ненад сидел в траве с тетрадкой на коленях и, подставив спину солнцу, записывал события четвертого дня после освобождения из лагеря.

Дыхание поля смешало мысли, усталые глаза сами собой сомкнулись. Ненад не заметил, как карандаш выскользнул из пальцев, а сам он медленно стал клониться в сторону. Вздрогнув от какого-то шороха в траве, протер глаза и торопливо дописал упущенную мысль: «Не напрасно ли мы едем в Сант-Георг?» Затем закрыл тетрадку, аккуратно уложил ее в мешок и, склоняясь к земле, сам себе сказал: «Совсем немножко, а потом пойду сменю Анджело».

Он заснул прежде, чем голова коснулась травы.