Владимир Клавдиевич Арсеньев

АНЮЙСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ И ДОНОС

В конце апреля 1926 г. Дальневосточное управление экспедиции Наркомзема назначило В.К.Арсеньева на должность производителя работ по обследованию заселяемых земель в бассейнах притоков Амура — рек Немпту, Мухени, Пихцы и Анюя — и под его руководством организовало экспедицию 1927 г. Советская Гавань-Хабаровск.

Он с энтузиазмом занялся подготовкой к этой экспедиции, членами которой стали почвовед А.А.Амосов, лесовод Б.Д.Филатов, ботаник О.М.Неймерк и несколько проводников. К особой радости Арсеньева согласился пойти с ним в новое путешествие и Сунцай Геонка. Эта была одна из самых трудных экспедиций Арсеньева, но не столько в физическом, сколько в моральном отношении. Вот лишь один факт, о котором Арсеньев счел нужным упомянуть в своем официальном отчете: "Научные сотрудники настаивали, чтобы я отпустил их одних от Хонко прямо к Хабаровску. Зная, что этот маршрут (30–40) суток тайгой, где нельзя встретить ни единой души человеческой, весьма серьезен, крайне тяжел, до известной степени небезопасен и может быть выполнен только людьми, имеющими большой опыт в скитаниях по тайге, каковым никто из начных сотрудников не обладал. Будучи глубоко убежден, что этот маршрут кончился бы катастрофически, я решительно воспротивился намерению моих товарищей. Наличие проводников еще не гарантирует успеха. Надо уметь руководить ими, без чего их легко сбить с толку. Зная, что это мое распоряжение А. А. Амосова, П. Д. Филатова и О. М. Неймарка обидело, я все же не мог поступить иначе, так как и юридически и морально отвечал за них как перед начальством, так и перед их родителями. Даже теперь, оглядываясь назад в прошлое, я вижу, что поступил правильно".

Моральный климат среди участников экспедиции лучше всего характеризуют строки Арсеньева, которые он записал уже в конце путешествия. "Научные сотрудники, — писал путешественник в дневнике, — быстро собрали свои вещи и уехали вниз по реке Анюю на Амур. Собрались так быстро, что много своих вещей побросали на биваке. После них я подбирал книги, инструменты, части научного снаряжения и т. д. Когда лодка их скрылась за поворотом, я почувствовал невероятное облегчение. Словно тяжелая ноша, словно тяжелое бремя свалилось с моих плеч. Я облегченно и полной грудью вздохнул. Я почувствовал себя свободным человеком, словно тяжелые путы, какая-то скверная паутина сползли с меня. Наконец-то я принадлежу самому себе, могу двигаться и говорить свободно. В большом деле мелкие шороховатости всегда бывают. Их легко ликвидировать, когда спутники помогают исправлять шероховатости, но когда спутники караулят их, ловят каждое слово и делают превратное толкование, искажают смысл сказанного — работать невероятно тяжело. Теперь я могу говорить свободно, не опасаясь подобных искажений".

В самом начале октября В.К.Арсеньев вернулся в Хабаровск и засел за отчеты, работа над которыми продолжалась порой до утра. Помимо этого путешественник готовил к сдаче имущество экспедиции, поэтому свободного времени практически не оставалось. Хотя в этот период Арсеньев мало с кем встречался и разговаривал, он почувствовал что-то неладное в отношении к нему некоторых его знакомых. Косился непонятно почему начальник Дальневосточной экспедиции ученый — почвовед И. П. Прохоров. Другой знакомый, завидев Арсеньева на улице, перешел на другую сторогу. Кто-то распространял по Хабаровску нелепые слухи о нем.

26 октября 1926 г. неожиданно принесли повестку из ОГПУ. Арсеньева этот вызов не особенно удивил. До него доходили слухи, что то одного, то другого вызывают на ул. Корсаковскую давать объяснения по тому или иному поводу. Догадывался Владимир Клавдиевич и о том, что именно придется объяснять ему. Еще в походе он заметил, что молодые спутники не разделяют его убеждений. Вечерами у костра, когда заходил разговор о жизни, вчерашние студенты восторгались советской действительностью и очень горячились, когда Арсеньев пытался критиковать какие-то порядки, установленные новой властью. Только житейский опыт исследователя и уважительное отношение к чужому мнению гасили эти разногласия в самом начале, хотя Арсеньев нет-нет да и ловил едкие реплики в свой адрес, которыми обменивались между собой его коллеги.

Предвидя, о чем может пойти разговор в ОГПУ, на обратной стороне этой повестке Арсеньев тезисно набросал: "Масса энергии уходит зря. Без займов не обойтись. Нет широкого кругозора у людей. Чистота на улицах в Германии и грязь в Хабаровске."

Следователь при встрече сообщил, что на В.К.Арсеньева поступило заявление о том, что он ведет враждебную пропаганду, и попросил подробно рассказать, с кем встречался в последнее время путешественник и о чем разговаривал. Арсеньев пробыл в кабинете у следователя долго. Вот что написал он в результате в своей объяснительной записке: "Должен сказать, что по прибытии в г. Хабаровск (1 окт.) и по вчерашний день я чрезвычайно был занят работами по отчетностям экспедиции, которые поглощали все мое время с утра до поздней ночи. Иногда работы эти были срочные и весьма нужные… По возвращению из путешествия все имущество было свезено на Переселенческий пункт. В течение 9 суток имущество это я проветривал, мыл, сушил, очищал от грязи, смазывал маслом и дегтем, укладывал в ящики и составлял описи… Только благодаря энергии и усиленной работе по 18 часов в сутки мне удалось кончить все это в 26 дней и потому я совершенно не имел времени на прогулы. Только четыре раза в самом начале я отлучался из дома […] Моя голова все эти дни была занята весьма напряженной работой, от которой я очень устал и потому помню только темы разговоров и теперь совершенно не могу восстановить деталей, тем более что я не старался их фиксировать в памяти."

Разговор со следователем был откровенным. Можно только удивляться честной и бескопромиссной позиции подозреваемого, но время всеобщей подозрительности еще не наступило. "В Полномочное представительство объединенного государственного политического управления на Дальнем Востоке, — писал во второй объяснительной записке Арсеньев. — Согласно П.П. О.Г.П.У. ДВК за N 18, где мне было предложено несколько вопросов, на которые имею сообщить следующее: 13 сентября больным я прибыл в сел. Торгон на Амуре, где меня поместили в приемном покое в одной комнате с Александром Петровичем Петровским, который назвался студентом Московского университета по специальности антропогеографом — дисциплине, близко родственной к моей специальности — этнография. А. П. Петровского я встретил впервые и провел с ним в одной комнате четверо суток, из коих два дня он был в отлучке. Человек он образованный и, действительно, антропогеограф, весьма начитаннный, но нервный, выбитый революцией из колеи жизни и в этом отношении искалеченный. Для меня А. П. Петровский человек посторонний, случайный прохожий, с которым встречаешься, расходишься и друг друга забываешь. Разговор, который мы вели урывками между делом, не выходил из плоскости нашей общей профессии «народоведения». Антропогеография близко соприкасается с психологией, социологией и главным образом с влиянием окружающей обстановки на характер как отдельных индивидумов, так и целых народностей. Тема — общефилософская. Я не вел дневника нашему разговору. Большую часть времени я был занят своими работами по экспедиции и только время от времени беседовал с А. П. Петровским. Голова моя была занята другим делом, и я не придавал особого значения нашему разговору. Поэтому я не помню всех деталей этого разговора, помню лишь некоторые моменты, которые и излагаю ниже. Помню, один раз мы говорили, что все русские удивительно безалаберный народ, по природе своей анархисты, анархисты в серьезных делах и анархисты в мелочах. Это люди, которые всегда тяготятся порядком, планом, не знают что такое время, словом, не выносят никаких стеснений, и для того, чтобы втиснуть русского человека в рамки порядка, нужно насилие. Развал, который мы видим с 1917 года, не есть вина правительства. Это свойство русского народа, это явление постоянное при всяком флаге, при всяком правительстве, будь оно монархическое или коммунистическое. Другой раз мы говорили о том, что наблюдается во всех учреждениях,

заведениях, канцеляриях, у госслужащих и даже просто у частных лиц какая-то апатия, усталость, граничащая с абстракцией, потерей воли, энергии — явление, вызванное продолжительно войной и революцией. Фон этого безразличия напоминает усталость после 30-летней войны в Европе. Это явление общее и не зависит от цвета флага. Вспомню еще один разговор на тему о сварливости славянского характера. Поссорить русских людей очень не трудно. Не проверив сплетни, они сразу начинают ненавидить друг друга. Не только отдельные личности делаются врагами на всю жизнь, но даже семьи, роды, целые области и даже народы. Например, поляки и великороссы, сербы и болгары и т. д. Во время наводнений, землятресений, революций вражда вспыхивает как пожар не только среди простого народа, но и среди интеллигенции. Оклеветать соседа, столкнуть его, захватить его место, свести с ним личные счеты — все явления славянства, живущего не столько умом, сколько чувством, впечатлениями. Все это можно было наблюдать и в русской революции.

Еще был один разговор о еврейской национальности. Из антропологии известно, что евреи не один тип, а два: ливийский и месопотамский. Последний по сравнению с первым является более одухотворенным. Об этом с неоспоримой ясностью свидетельствует история. Месопотамский тип дал Б. Спинозу, Иисуса, Мендельсона, Антокольского, Ренана, Зюса, Эйнштейна и т. д. При царском правительстве евреи допускались в школы лишь в размере 5 %. И в то время когда отец-еврей говорил сыну: "Зубри хорошенько, иначе ты не войдешь в 5 %", русская мать говорила своему мальчику: "Ну, не плачь, ступай погулять — ничего, отец сходит, директора попросит!"