Владимирские просёлки

День сороковой

«Лес есть социальный организм, в котором деревья вступают в тесное взаимодействие друг с другом, влияют на занятую почву и атмосферу», – такую цитату из книги по лесоводству прочитал нам в напутствие один из работников Вязниковского лесничества.

Нельзя сказать, что эти мудрые слова мы твердили наизусть, подступая к сердцу Ярополчского бора. Кроме почвы и атмосферы, лес, должно быть, повлиял и на нас, потому что мы шли тихие, зачарованные, потрясенные, благоговеющие, подавленные.

Мы шли, маленькие, мимо подножий медно-красных гигантов, вознесшихся черт-те куда своими зелеными шапками! Стволы их (как и мы) затоплены тенью, а верхушки (в отличие от нас) видят солнце, далекие горизонты, земной простор.

Никакого подлеска не было здесь. Земля, вся в небольших буграх, – может быть, в древности были здесь песчаные дюны, – покрыта плотным белесым лишайником и кажется оттого выкованной из серебра. Лишайники легко похрустывают под ногами на буграх, мягко уступают ступне во влажных низинах. Белые лишайники и красные сосны – больше ничего лишнего не было в этом бору.

В то время когда, по нашим предположениям, сердце Ярополчского бора – озеро Кщара – должно было находиться от нас не более чем в пяти или семи километрах, внимание наше привлек незнакомый нам доселе знак, вырубленный на сосне. Он напоминал изображение оперенной стрелы длиною не менее полутора метров, так что оперение охватывало ствол во всю его ширину.

Приглядевшись, мы увидели, что у нижнего конца стрелы, там, где положено быть наконечнику, прикреплен к дереву железный колпачок, наполненный белой массой, похожей на топленое свиное сало. В иных колпачках белые комочки его плавали в скопившейся дождевой воде. Тогда память подсказала читанное в книгах и даже стихах слово «живица».

Соседняя сосна оказалась с таким же знаком, и третья, и четвертая… Всмотревшись в глубину, мы увидели, что теперь все сосны несут на себе изображение огромной стрелы, а просматривался бор далеко, взгляд охватывал сразу сотни деревьев.

Через некоторое время мы заметили девушку в легком, свободном платье без пояска, в косынке, надвинутой на глаза. Она ходила с ведром от дерева к дереву, задерживаясь у каждой сосны не более чем на полминуты. Подойдя ближе, мы увидели, что тупоносым ножом она вычищает из железных колпачков белое сало и складывает его в бадью.

Когда бадья отяжелела, девушка пошла к крохотной земляночке, едва заметной даже вблизи, и выложила там содержимое бадьи в бочку.

Мы хотели разузнать у сборщицы живицы побольше подробностей о ее ремесле, но она ничего не стала рассказывать, может быть, испугалась незнакомых людей в бору, тем более что Серегина борода к этому времени могла уже внушить и недоверие, и даже опасение. Ведь воскликнула одна женщина, увидев его на берегу реки без рубахи: «Господи, страшилище-то какое стоит!»

Девушка в ответ на все наши расспросы послала нас к технику, начальнику участка, который живет будто бы совсем близко, возле озера Порядово.

– Так вот прямо идите, – показала рукой девушка, – бор-беломошник кончится, сырь трава пойдет, значит, озеро близко, а там и участок увидите.

Сквозь сосны вскоре проглянули постройки, и мы без труда (спросив у продавщицы магазинчика, щелкающей семечки на пороге своей «торговой точки») нашли технорука. Это был молодой мужчина невысокого роста, с малозаметными усиками, в простой, в полоску рубахе, с резинками на рукавах и в шевиотовых штанах, заправленных в сапоги. Звали его Петр Иванович Сиротин. Он первым делом завел нас к себе в комнату, где молодая красивая хозяйка тотчас поставила на стол блюдо с отварными грибами и три граненых стакана.

Петр Иванович, что мог, рассказал нам про сборку живицы.

– Когда сосне наносится какая бы ни было рана, дерево в виде самозащиты заливает ее соком, который на воздухе быстро густеет, из прозрачного становится белым и закупоривает рану. Точно так же, свертываясь, закупоривает рану и кровь.

Живица – не смола (многие называют ее так), а именно живица, заживляющая дерево. Смолу же добывают из корней сосны или осмола путем сухой перегонки. Итак, раненое дерево выделяет живицу, которая вскоре застывает. Значит, чтобы добыть много живицы, нужно наносить все новые и новые раны. Этим и занимаются вздымщики. Орудие вздымщика – хак той или иной системы – как нельзя лучше приспособлено для этого. Вот подошел человек к сосне, зачистил слегка шершавую кору (операция называется «окорение»), нацелился хаком и резким умелым движением прорезал вдоль ствола узкий глубокий желоб полутораметровой длины. По этому желобу будет стекать живица. От длинного желоба под острым углом вздымщик прорезывает два коротких желоба – усы, внизу прикрепляет железный колпачок – приемник живицы.

Через три дня вздымщик придет к дереву снова. Пониже старых ран он прорежет новые. Так весь сезон дерево не знает покоя. Регулярно, через каждые три дня, приходит человек с острым хаком. После трех вздымок, то есть через девять дней, сборщица обходит сосны.

За каждым вздымщиком закреплено до пяти тысяч деревьев.

Выкачивать из дерева живицу начинают за десять – пятнадцать лет до валки. А когда дереву останется жить два года, обычный метод подсечки усугубляют химическим воздействием. Свежую рану мажут кислотой. Дерево как бы взвывает от боли, ибо начинается бурное, из последних сил, выделение живицы. С химическим воздействием сбор увеличивается в пять-шесть раз. Обескровленное дерево валят и увозят из леса.

Еще рассказал нам технорук Сиротин, что стоит килограмм живицы пять рублей, что из тысячи килограммов ее получают сто девяносто килограммов скипидара и семьсот сорок килограммов канифоли, что в нашей стране ежегодно добывают сто сорок тысяч тонн живицы и что мы по добыче ее стоим на третьем месте в мире после Франции и Америки. Французы потому занимают первое место, что у них растет особая южная сосна с обильным содержанием живицы.

Потом мы пошли в лес, и Петр Иванович стал показывать нам, как режут желоба, как проводят усы, как устанавливают приемник.

– Выход зависит от технической обработки кары, вся эта стрела называется карой, а не только от сосны, – пояснял технорук. – Глубина подновки, то есть нанесения новой раны, только вредит делу. Кроме того, при глубокой подновке дерево дрогнет.

– Как дрогнет?

– Ну, вянет, вроде бы чахнет. Дрогнет, одним словом! Так что важна не глубина (незачем лезть в древесину), а шаг подновки. Нужно срезать осмол и вскрыть как можно больше смоляных ходов.

Мы попробовали и сами подержать в руках и пустить в дело хак, но у нас ничего не получилось.

– Вот благодатная профессия, – между прочим, заметили мы. – Ходи по сосновому бору от дерева к дереву – благодать!

– Как вам ответить? Конечно, ходить по лесу не плохо, но если нужно вскрыть до пяти тысяч кар, то это все же не так-то легко. Вздымщики выходят в три часа утра, пока не жарко. И работать лучше, и живицы больше идет, не так быстро застывает.

Петр Иванович охотно вызвался проводить нас до Кщары, и мы пошли напрямик, без тропок и дорог, по одному ему известным приметам.

– Богатыри! – еще раз не удержался от восторга Серега, глядя на сосны.

– Они и правда богатыри, – серьезно подтвердил технорук. – Когда деревьям десять лет, их на каждом гектаре растет не менее двадцати тысяч, а к ста годам остается только сто. Остальные, естественно, отмирают, гибнут в борьбе за существование. Значит, те, что вы видите перед собой, выиграли сражение за жизнь, значит, они самые крепкие, выносливые, то есть богатыри.

Озеро Кщара возникло неожиданно, словно часть бора провалилась под землю, и вот вместо него вода. Так, видимо, оно и было когда-то, раз озеру приписывают провальное происхождение.

Кщара по форме напоминает цветок о нескольких лепестках, и эти лепестки-заливы придают озерному пейзажу свою прелесть и свою живость; два острова, заросших лесом, дополняют ее.

Петр Иванович сказал, что глубина в Кщаре доходит до семидесяти пяти метров и что вообще здесь много провальных озер. Под Флорищевской пустынью озеро Чистенькое есть. На первый взгляд примешь его за прудишко шагов пятьдесят в длину, шагов тридцать в ширину, а глубина двадцать пять метров. Есть на Чистеньком озере островок, величиной с лодку, однако с кустарничком на нем и даже земляничкой. Тот островок плавучий, и местные жители держат его на привязи около берега и, если нужно, катаются на нем.

Но Кщара – не Чистенькое, это большое просторное озеро, которое ждет еще своего санатория или дома отдыха. Жаль только, что сосны на одном его берегу безжалостно порубили и тем образовали в пейзаже неряшливую брешь. Можно было оставить хотя бы стометровую нетронутую полосу леса около самой воды. Мало ли деревьев в Ярополчском диком бору!

На берегах озера стоит один-единственный дом, где живет лесничиха с сыном, восемнадцатилетним белокурым красавцем, с глазами то серыми, а то вроде синими, когда упадет на них солнце. Точь-в-точь как Кщара.

Парень этот снисходительно посмеивался, когда мы попросили у него удочки. Он вообще над всем снисходительно посмеивался или, вернее сказать, всему снисходительно улыбался.

Возле коровника мы расковыряли навозную кучу и наклали в консервную банку отборных нежных навозных червей.

– А где же нам удить? Вы, наверно, знаете все рыбные места?

Гена – так звали парня – опять снисходительно улыбнулся.

– Все озеро, вся рыба ваша, нигде не пугана, нигде не трогана. Забрасывай – и лови.

Мы, однако, долго шли по берегу, выбирая местечко потише, поукромней, чтобы кувшинки росли возле берега.

В большом озере смешно надеяться на большой улов с берега. Как будто мало простору и она обязательно должна околачиваться возле самой земли! На большом озере ловить нужно с лодки. Тем не менее клев был беспрерывный, и мы то и дело выдергивали ершей, плотичек и небольших окуньков. Только один раз ни с того ни с сего мне попался плоский, с легкой позолотцей лещ, не оказавший, как ни странно, никакого сопротивления.

Я не люблю удить на чужие удочки, они мне как-то не по руке, но несколько часов у тихой предвечерней воды все равно наслаждение.

Нанизав улов на длинные прутья, гордые, мы возвращались к сторожке. Теперь-то уж Гена не будет улыбаться так снисходительно.

Но только лещ на долю секунды задержал на себе его внимание. Гена молча сел в ботичок – подобие лодки, выдолбленной из бревна, – и быстро оказался на середине озера. Издали нам было видно, как он занимается там некими упражнениями, связанными с размахиванием рук. Приглядевшись, мы догадались, что он то и дело опускает на глубину и вытягивает обратно леску. Поработав таким образом минут тридцать, Гена вернулся. Дно ботичка сплошь было покрыто рыбой. Тогда мы поняли, что такое Кщара.

Едва начал брезжить рассвет, а мы уже проснулись и вышли на улицу. Все было серое: затуманенный лес, озеро, небо. В одном месте, в просвете между соснами, к серому небу была приклеена небольшая малиновая бумажка зари. День обещал быть дождливым и ветреным. Мы наскоро искупались в Кщаре, выпили по крынке припасенного нам лесничихой молока, взяли рюкзаки и ушли в бор.

Не знаю, чего больше было в этом лесу: деревьев или грибов. Остановившись на тропинке, мы медленно поворачивались вокруг себя. Пока поворачивались, успевали заметить и насчитать на проглядываемом участке леса пятнадцать – двадцать отличных белых грибов. Мы даже затеяли игру, кто больше заметит грибов, не сходя с места. Если бы их собирать, то около тропы (по десять шагов от нее вправо и влево) мы набрали бы, пока шли до Вязников, несколько пудов грибов.

Но грибы нам надоели, и мы стали приглядываться к ягодам. Этого добра было еще больше. Мы ложились на мягкую лесную подстилку и сосредоточенно выедали пространство вокруг себя. Руки наши (мы ели ягоды горстями) вскоре почернели, как, впрочем, и губы, и зубы, и щеки. Сколько же добра пропадет для людей в одном только этом бору! Десятки тонн можно было бы заготовить здесь и грибов, и черники, и брусники. Много ли выберут ребятишки да бабы из окрестных деревень, хоть они и таскают из лесу огромные кузова, полные черники!

Здесь помогли бы только организованные заготовки. Может быть, в такие леса, как Ярополчский бор, в урожайные годы нужно вывозить пионеров, может быть, устраивать комсомольские воскресники.

Что касается нас, то нам было бы жалко уходить от всего этого изобилия, если бы мы не пресытились на год вперед.

К вечеру бор стал редеть, пошли лиственные деревья, и вскоре перед нами открылась клязьминская пойма и контуры Вязников на дальнем крутом берегу, обращенном к нам.

Мы закричали «ура», потому что появление на горизонте Вязников означало для нас конец нашим странствиям, может быть бледно, но зато добросовестно описанным в этой книге.

Конечно, во время путешествия, когда ежечасно зовет, манит не пройденная еще даль, трудно уйти в обстоятельную и подчас тоже зовущую глубину. Тут уж что-нибудь одно: либо путешествовать, то есть идти дальше, в другую деревню, либо оставаться в этой и обстоятельно, в подробности изучать.

Описание, к примеру, Суздаля и прилегающих к нему земель заняло несколько страниц. А между тем о городе, конечно же, можно было бы написать целую книгу. О колхозе в селе Омутском, бурно, неудержимо рванувшемся в рост, тоже можно написать книгу. Мало того, если идти в еще большую глубину, то ведь любая колхозная или городская семья, отдельный человек даже может толкнуть на написание рассказа, повести, а то и романа.

Грустно было уезжать с родной земли, которую за сорок дней пути мы полюбили еще больше.

Древние славяне, уходя из отцовских краев, срывали в реке одолень-траву и кусочек ее корневища хранили во время странствия.

Думается мне, что не столько они наделяли ее суеверными свойствами, сколько была она для них кусочком родной земли, олицетворением родины и неистребимой любви к ней. А что поможет лучше и надежнее в любом трудном деле, чем эта любовь?!

И нам предстоят иные пути-дороги, новые нелегкие маршруты, которым нет конца.

А если так и если не просто трава, а любовь к Родине, то не сказать ли и нам вслед за древним пращуром, поставившим себя перед трудностью незнакомых дорог:

«Одолень-трава, одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили, отгони ты чародея, ябедника.

Одолень-трава, одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке…»

1956—1957