Владычица Рима

Часть первая Гадалка из терновой рощи

Маленькие, пестро раскрашенные бараньи косточки, ранее так прихотливо разбросанные по огромной, добела выскобленной бычьей шкуре, теперь сжались в плотное кольцо вокруг таких же косточек, отмеченных посередине черной полоской. Негромко потрескивают поленья в жаровне, совсем ненужной в такую жару, негромко бормочет кожа бубна под пальцами женщины, скрытой тонкими плотным покрывалом, тихо переговариваются мужчины. Их трое.

Самый старший – высок и широкоплеч. Черную бороду и черные же волосы его, как серебро черный камень, пронизывает седина. Благородная седина. Отливающая серебром.

Второй – почти ровесник ему. Он невысок, крепок, лицо его – прямо-таки разбойничье: до самых бровей заросшее густой, неровной бородой. Нос перебит. Глубокий шрам рассекает бровь и переносицу, чудом минуя глаз.

Третий – самый молодой, почти юноша. Он среднего роста, среднего сложения. Заостренные черты придают его красивому лицу выражение этакого милого лисьего лукавства, особенно заметного и приятного, когда он улыбается. Он самый беспокойный среди этой троицы, постоянно вздрагивает, дергается: то подастся вперед, наклоняясь к самой шкуре, то откинется назад и поворачивается к говорящему или к тому, к кому обращается сам, но голос его так же тих и за косточками он следит столь же внимательно.

Время от времени, порывисто откинув ковер, прикрывающий дверной проем, в шатер входит гонец. Он кладет на шкуру пеструю косточку, негромко сообщает сидящим принесенную весть и, получив взамен другую косточку, что зовут альчиком, и другой приказ, исчезает за ковром.

Тогда женщина неспешно высвобождает из складок одежды кисть руки, передвигает на шкуре одну или несколько косточек…

Совсем рядом, всего лишь на расстоянии двух полетов стрелы, в долине неширокой реки сходятся и расходятся подвижные отряды их армии с когортами будто железнотелых пришельцев…

Бой начат еще до рассвета, но только недавно был нанесен решающий удар. Был ли он достаточно мощным и сокрушительным?

Да, римские легионы дрогнули и смешались, но они все еще способны повернуть исход сражения в свою пользу. Очередной гонец влетает в шатер и срывающимся голосом шепчет то, что так давно жаждут услышать все четверо: «Они бегут!».

Победа?

Женщина высвободила из-под покрывала сухую, гибкую руку с бисерным браслетом на запястье, сдвинула несколько косточек и тихим голосом спросила:

– К перевалу?

– Да!

– Пусть бегут.

– Уйдут же! – с придыханием зашептал, почти застонал черноволосый.

– Вот тут – короткий проход, – овальный ноготь цвета розового перламутра твердо обвел полоску на бычьей коже. – Отряд Лииса обгонит и встретит их здесь. Место удобное.

– А вслед пошлем часть конницы и зажмем их, как орех в тисках! – ноготь черноволосого отчеркнул место, где будут остановлены римляне. – Отсюда им больше некуда будет бежать. Разве что по этой осыпи…

– А конница тогда обойдет здесь! Крюк невелик и дорога отличная, римлянам же придется бежать в гору…

– И по камням! – закончил и тем самым подтвердил речь юноши «разбойник». – Лучшей ловушки не придумаешь. Главное – гнать римлян так, чтобы они духу перевести не успевали, не говоря уж о том, чтобы сомкнуть строй.

Чернобородый хлопнул в ладоши, подзывая гонца, передал ему косточку и велел громко:

– К Браазу.

– К Лиису поеду я, – молодой поднялся. – Выиграть бой и не нанести ни одного удара – это не по мне.

«Разбойник» весело осклабился, думая: «Давай, давай, разомнись, а я в долине пошурую: оружие, доспехи…»

Поднялась женщина и неторопливо произнесла:

– Пусть каждый поступит так, как подсказывают ему сердце и разум, но я устала и хочу отдохнуть. Вечером будет не до отдыха.

За ней поднялись остальные. Черноволосый заговорил:

– Боги создали женщину слабее мужчины и негоже мужам забывать это. Госпожа не знала сна прошлой ночью и не диво, что усталость сковывает ее. Нам же осталось славно окончить то, что было славно начато.

Женщина наклонила голову:

– Благодарю тебя за учтивость, мудрый Урл. Истину сказал ты: дело еще не закончено и вам с Зефаром и Авесом нужно завершить его. Если же Авес ищет битвы – пусть поторопится. Мгновения текут быстро и не знают обратного пути.

Не задерживаясь более, воины покинули шатер. Женщина проводила их до выхода, поправила ковер, глубоко вздохнув, сняла покрывало и начала собирать рассыпавшиеся по полу кости.

На вид ей было лет тридцать – тридцать пять, не больше. И хотя за глаза многие называли ее «старухой» – старухой она не была.

Приятное, почти красивое лицо ее обрамляли густые светлые волосы, длинные ресницы окружали синие глаза, зубы могли поспорить белизной со слоновой костью, а губы, хотя и не алели подобно розовому кораллу, формой своей не уступали устам юных дев, которых изображали знаменитые художники на своих полотнах. Пышные одежды целомудренно скрывали линии тела, но и не слишком опытный глаз сразу определил бы, что таким густым волосам, блестящим глазам, гладкой коже лица не может сопутствовать морщинистая и дряблая плоть.

Единственное, на чем оставило свой след время, – слишком пронзительный взгляд на слишком строгом лице, не свойственный горячей и дерзкой молодости.

Собрав с ковра кости, женщина посмотрела на шкуру, отвернулась, подошла к задней стенке шатра. По пути ей пришлось обойти узкое деревянное ложе…

Заметим, что стиль мебели в шатре определялся словом «сборный». Так, то же ложе, изящное само по себе, видом своим никак не подходило к двум широким и низким деревянным креслам, сколь простым, столь и удобным, но совершенно не соответствующим стоявшему между ними столику из дорогого темного дерева, инкрустированного бронзой и черепахой. Обстановку дополняли семь абсолютно несхожих светильников и старый медный треножник, служивший основанием для жаровни.

Единственное, что как-то скрашивало этот разнобой, – ковры, драпирующие войлочные стены, подволок и пол шатра. Ковры плотные, ворсистые, многоцветные, царственно роскошные.

…Откинув ковер, прикрывавший проход в смежный шатер, который был поменьше, женщина позвала:

– Лиина!

Выглянула хорошенькая светлоглазая и светловолосая девочка лет двенадцати – тринадцати.

Она быстро оглядела шатер и, никого кроме матери не увидев, в один прыжок оказалась в его центре у жаровни, быстро обошла шкуру и спросила:

– Бой закончен? Мы опять победили? – юный, чистый голос ее звенел, словно серебряный колокольчик.

– Не вертись так быстро. Ну что ты за егоза, – мягко пожурила женщина дочь.

– Точь-в-точь как ты в молодости, – весело блестя глазами, отозвалась девочка.

– Неужели я такая старая? – женщина сокрушенно покачала головой, будто разговаривая сама с собой.

Девочка с ногами забралась на резное ложе, спросила с деланной серьезностью:

– Мам, так мы сегодня победили?

– Сама посмотри, – женщина вручила ей бубен и мешочек с костями. – Я шкуру не трогала.

– У-у-у! – заныла девочка,

– Не у-у-у, а смотри. Умру я – с какого ремесла жить будешь?

– За Авеса замуж выйду. Муж прокормит.

– И давно это ты замуж собралась? – с убийственным ехидством спросила женщина дочь и приказала: – Смотри на кости!

С недовольной гримасой девочка отсчитала в бубен сколько-то там альчиков, потрясла над жаровней, внимательно следя за всеми костями сразу и за каждой из них в отдельности, покосилась на мать и быстро высыпала все на пол:

– Черное – смерть, белое – раны, красное – победа, то есть наоборот. Удача улыбается нам, враг изранен и отступает. Разве не так?

– Балаболка, кто так гадает?!

Девочка опять сложила альчики в бубен, потрясла его над огнем, чуть смещая косточки…

…Римляне не сразу поняли, что владычество их, только-только начавшееся, вот уже и кончается. Первые приметы были неясны, невнятны и малозаметны. Конечно, никуда не годится, что затрапезные Селяне, возмущенные грабежом (римляне называли его «сбором контрибуции»), вырезали небольшой отряд легионеров и скрылись в горах, начав свою войну. Но такое случалось и в других странах.

Для усмирения взбунтовавшихся варваров были посланы два отряда, но они исчезли, словно в воду канули, а по «дикой» покоренной стране поползли слухи: будто бы до Старых Богов, забытых людьми ради Богов Эллинских, дошла весть о людском горе, и они послали к людям вестницу своей воли – сестру их родную.

Она мудростью своей объединила восставших и направляет их действия и хранит каждого угодного Богам борьбой с захватчиками.

Ходили и другие слухи. В них таинственная женщина была то удачливой гадалкой без роду и племени, то царской женой, сбежавшей в чужую страну после предательского убийства мужа родным братом царя.

Не менее противоречивы были слухи о ее внешности. Одни называли ее старухой, другие утверждали, что она красивая, немолодая женщина, а третьи говорили, что она – юная дева, почти девчонка.

Говорили многое. Конечно, шепотом, с оглядкой, но тот, кто хотел слышать, различал за тихим шепотом начало великого дела.

После пересудов и шепота из домов исчезали юноши и мужчины.

Женщины с воем клялись, что их увели римляне, даже если поблизости не появлялось ни одного легионера с времен свободы.

Десять тысяч воинов послал Гай Лициний Октавиан против варваров, но те, по свойственной дикарям трусости и тупости, боя не приняли, рассыпались по горным тропам, скрылись в непролазных чащах, предпочитая нападать на разведчиков.

Тогда Гай Помпоний, легат и старый опытный войн, руководивший этими десятью тысячами, отдал приказ: «Никого не щадить!».

Старики, женщины, дети – все, кто был уверен в своей невиновности перед пришельцами и потому не пожелал бросить свой дом, свое поле или просто не имел сил, чтобы сдвинуться с места, – стали жертвами дальновидного приказа.

Огнем и кровью отмечался теперь путь легионеров по взбунтовавшейся земле, и на пятую ночь пролитая кровь дала достойные всходы. Порезав часовых, варвары бесшумно напали на спящий лагерь, и только случай – рухнула плохо закрепленная палатка – помешал им нанести больший урон.

Поняв, что обнаружены, нападающие бежали, оставив двух смертельно раненных товарищей взамен более чем сотни умерщвленных ими римлян.

Чтобы такого более не повторялось, Помпоний распорядился на следующую ночь удвоить караулы.

Теперь ночь прошла вроде спокойно, но на рассвете лагерь засыпали огненные стрелы. Поднятые по тревоге римляне быстро отразили первую атаку и решительно напали на окружившие лагерь полчища варваров, но правильного боя не вышло.

Конные дикари молниеносно бросались вперед, вклиниваясь в любую брешь, но тут же и отходили, стоило лишь римлянам плотно сомкнуть свои ряды. Но горе вырвавшимся вперед! Обернувшись, варвары мгновенно сминали наиболее горячих преследователей и опять удирали.

Атаковали они со всех сторон небольшими подвижными отрядами, чем напоминали свору собак, окруживших крупного и сильного зверя. Обычная тактика диких народов, отличавшаяся разве что необыкновенной слаженностью действий нападавших.

Безо всякой, казалось бы, причины, эти небольшие отряды враз отхлынули от щетинящихся копьями правильных рядов легионеров и, слившись в мощный клин, ринулись на правый фланг римлян.

Пользуясь тем, что слева его войско прикрывают неудобные для конницы заросли камыша, Помпоний перевел часть воинов на опасный участок.

До столкновения оставались считанные минуты, когда, ломая камыш, пехота варваров обрушилась на ослабленный фланг римлян, сминая его, как те заросли, что в течение столь длительного времени служили ей укрытием. Взявшие хороший разгон конники врезались в дрогнувшие ряды пришельцев, доводя развал до хаоса. Легионеры гибли, а хваленая конница римлян, более приспособленная к преследованию бегущего противника, ничем не могла помочь им. Надо было во что бы то ни стало спасти от разгрома хотя бы часть конницы. И Помпоний отдал приказ об отступлении к перевалу…

К вечеру от полутора тысяч конников, прорвавшихся через перевал, осталось не более сотни, да и они были обречены.

Авес с веселым любопытством разглядывал сбившихся в кучку и ощетинившихся короткими мечами легионеров. Лиис остановил своего коня рядом с ним: «Сходиться не будем. Пустим лучников вперед».

Но прежде чем пропела первая тетива, из толпы, раздвигая соплеменников, вышел римлянин. Острые глаза его бегло оглядели вражеских воинов, на короткое время зацепились за двух выделявшихся среди пехотинцев конников. В хмельной от столь блистательной победы голове Авеса мелькнула шальная мысль, что этому молодому, очень смазливому и, судя по доспехам, знатному римлянину в женской опочивальне конечно же не доводилось терпеть столь сокрушительных поражений. Авес широко улыбнулся своей мысли. Римлянин заметил эту улыбку и, приняв ее за поощрительную, медленно разжал пальцы, выронив меч.

Покосившись на Лииса, Авес приказал ближайшему пехотинцу:

– Обыщи.

Тот убрал меч, закинул щит за спину. Подошел и сдернул с римлянина шлем. Римлянин расстегнул и бросил пояс, стряхнул наземь пышно отделанный панцирь. Сорвал и кинул в общую кучу поручни[1] и поножи[2]. Стоя над доспехами, он подумал, что похож сейчас на перелинявшего рака. Позади него раздалось звяканье. Легионеры бросали оружие.

На обратном пути Авес должен был выслушивать ворчание Брааза:

– Зачем пленных брал? Кому они нужны? Только руки связывают. До лагеря – далеко, а это волчье отродье едва ноги передвигает…

Лиис молчал, но и он был недоволен неожиданной добротой молодого полководца.

Авес не слушал Брааза и к Лиису не приглядывался, будучи весь во власти некой, вдруг возникшей мысли, сколь шальной, столь и крамольной. Когда путь отряда пересекся с крутой тропой, которая вела к верхнему лагерю, он заговорил:

– Лиис, дай мне несколько человек и я сам разберусь с пленными.

– Ты что? Хочешь их… того? – Брааз чиркнул себя ребром ладони по горлу. – Так я и говорю: зачем ты их сюда вообще волок?

– Не всех. Несколько пленных нам весьма пригодятся в верхнем лагере.

– Так бы и сказал сразу. Сколько тебе оставить?

– Десять или пятнадцать… Я сам их отберу.

– Факелы сюда! – приказал Лиис.

Авес шел вдоль выстроенных в шеренгу римлян. Следовавший за ним воин нес факел. В быстро надвигавшейся темноте лица пленников казались белыми гипсовыми масками.

Двое воинов отводили в сторону тех, на кого указывал их начальник, а еще пятеро резали не удостоенных внимания. Теплая кровь, пенясь, стекала на еще не остывшие камни, теплые тела тут же сталкивались с невысокого каменистого откоса.

Когда резня была закончена, Авес пересчитал оставшихся – их оказалось четырнадцать.

Второй отбор он провел под водопадом. Здесь факелы не понадобились. Их заменила луна.

Пленникам было приказано раздеться, искупаться самим, выстирать одежду.

Потом Авес с пятью воинами тщательно осмотрел каждого из них, ощупывая мышцы, проверяя зубы, выискивая не замеченные ранее изъяны. Под конец после некоторого размышления он забраковал еще шестерых. Обоснованием последнего убийства стала фраза: «Женщины нам не нужны».

И тут один из пленников не выдержал, бросился на Авеса, понося его последними словами. Двое ближайших к нему римлян схватили беднягу, стараясь удержать, заткнули рот. Спасло его то, что ни Авес, ни воины, его сопровождающие, не понимали даже латинской брани. Не утруждая себя раздумьем, Авес потребовал перевода:

– Что он так складно говорит?

Римлянин, к которому он обратился, тот самый, что первым бросил меч, поперхнулся. Ответил сквозь сжатые, чтобы не стучали, зубы:

– Он… стихи читает, – ничего умнее юноша просто не успел придумать, но Авеса его ответ озадачил:

– Стихи?

– Да… Он поэт…

– Поэт?

– Да.

– Помешанный что ли? – спросил один из воинов.

– Да… то есть… нет…

– Да или нет?

– Поэты… они такие… не как все…

– Прикончить его надо, – буркнул все тот же воин.

– Нет! – Авес окинул взглядом одинаково удивленных воинов и пленников, заорал на римлян: – Чего топчетесь на месте, волчье отродье?! Шагайте быстрее! До утра, что ли, с вами возиться здесь!

Толкаясь, пленники бросились в указанном направлении. Двое волокли товарища. Он уже не ругался. Только всхлипывал тихонько сквозь зубы. Неожиданно бег прервался, раздались крики, ругань. Авес бросился вперед, расталкивая римлян:

– Кого ворон… Урл?!

– Авес? Кто это с тобой?

– Лидиец, Безухий, Волслав, Лолий, Висоцел и восемь пленников. А с тобой?

– Стафанион, Линий и старикашка, называющий себя Помпонием Гаем Луцием. Госпоже да и нам будет небезынтересно побеседовать с ним завтра. А тебе зачем эти?

Пленник, понимавший речь победителей, осторожно приблизился к ним, вслушиваясь в разговор. Авес заметил его маневр и, отведя Урла от воинов поближе к пленникам, сказал товарищу почти на ухо, но достаточно внятно:

– Я думаю, нашей старухе будет небезынтересно побеседовать и с ними. Один из них – поэт, а она любит развлечься стишками, да и другие не противны ни лицом, ни телом…

Даже в черной тени скалы был заметен жесткий оскал зубов Урла:

– Ты кому-нибудь говорил о том, что придумал?

Авес улыбнулся. Лицо его напоминало счастливую мордочку лисы, запустившей зубки в мышь:

– Конечно, нет. Зачем и кому нужны сплетни?

– А если госпоже не понравится такой подарок?

– Понравится. Римляне хотят жить. Старуха будет довольна ими.

Пленник скрипнул зубами. Авес обернулся на звук. Под его ласковым взглядом юноша сжался и попятился.

Урл не обратил на это внимания. Он обдумывал услышанное:

– Госпожа целомудренна. Она всем отказывает…

С той же милой улыбкой Авес ответил:

– Она благоразумна и не хочет нарушать наши обычаи, но никакое благоразумие не может помешать ей теперь.

– А что с ними будет потом?

– Не знаю, но заставить их замолчать – труда не составит. Да и велика ли беда? Женщина не может без мужчины. Госпожа – чужеземка, они – чужеземцы, а мы промолчим. Такую услугу без благодарности не оставляют…

– Это так. Она – женщина… Сколько с тобой римлян?

– Восемь. Старухе будет из чего выбрать.

– Ну, Авес, какая же она старуха? Она молода и собой хороша. Порой мне кажется, что слишком молода и слишком хороша.

Авес пренебрежительно хмыкнул:

– Да уж, юная дева.

– Авес, я вот что думаю: пусть мой старичок будет девятым. Девять – число совершенное.

– Он не слишком стар?

– Нет. Я просто дразню его старикашкой. И потом не забывай: женщины порой имеют странный вкус. А умных вообще не понять. Им седобородые слаще сосунков.

– Попробуем, – не стал спорить Авес. Взглядом он отыскал прислушивавшегося пленника, поманил его пальцем. – Ты все слышал?

– Да.

– И все понял и запомнил?

– Да.

– Господин! – высокомерно поправил пленника Авес.

– Да, господин.

– Так запомни еще вот что: тот, кто не сумеет ублажить женщину, и тот, кого она выгонит из шатра, – будет ублажать мужчин, а потом я сам привяжу его на солнцепеке, изуродую и оставлю подыхать. А теперь иди и перескажи все, что слышал, остальным. Иди!

Пятясь, римлянин отступил. Урл громко окликнул своих воинов:

– Стафанион, Лолий, старикашку сюда!

Римлянин, которого Авесу назвали поэтом, спросил:

– Валерий, что они сделают с нами?

– Подарят.

– Не убьют?

– Потом – убьют.

– Как же так?!

Валерий повернул к товарищу перекошенное лицо, но ответить не успел.

Авес скомандовал: «Бегом!».

Верхний лагерь был невелик и состоял из пяти шатров. Пока Авес устраивал своих воинов, пока те готовились к ночлегу, Урл еще раз, уже на латыни, повторил пленникам то, что они должны будут делать и что их ждет, если они не приложат все старания для услаждения госпожи. Потом, видя, что пленные от усталости едва держатся на ногах, приказал принести им вина и хлеба с сыром, а когда они подкрепились, указал на двойной шатер и велел:

– Идите.

Шатер оказался пуст. Римляне некоторое время топтались у входа, не решаясь пройти вглубь. Слабый огонек масляного светильника еле-еле освещал внутренность шатра, поэтому пленники не сразу поняли, откуда раздался голос: «Кто там?». Из полутьмы расплывчатой тенью выделилась невысокая фигурка в широком и длинном женском одеянии. Длинная, свободно подпоясанная туника и почти такое же длинное покрывало лишали ее возраста. В одной руке она сжимала папирусный свиток, другой – отчаянно терла слипающиеся глаза. Голос ее звучал невнятно и сонно:

– Что вам надо?

Не дожидаясь ответа, она, встав на цыпочки, подтянула фитиль в горящем светильнике, от лучинки зажгла еще два (только теперь римляне увидели, что перед ними – девчонка), спросила, обегая их лица цепким, но в то же время непроницаемым взглядом:

– Кто вы?

Глаза ее остановились на самом старшем. Ответа она ждала от него. Мужчина поклонился и ответил:

– Помпоний Гай Луций, госпожа.

– Ты римлянин?

– Да.

Зябко поежившись, девочка подошла к ложу, забралась на него с ногами, укуталась в покрывало, поправила выбившуюся прядь и, подперев щеку ладонью, велела на латыни:

– Подойди.

Помпоний сделал несколько неуверенных шагов.

– Ближе.

– Госпожа…

Она приподняла голову. Бесстрастные серые глаза уперлись в лицо легата.

– Госпожа, будь милостива к побежденным…

Девочка шевельнулась, желая что-то сказать, но промолчала, и Помпоний продолжил:

– Сегодня госпожа упивается победой. Великой победой, а я, старый воин, стою перед ней опозоренный и бессильный. Но, госпожа, будь милостива и будь великодушна. Удовольствуйся тем, что уже имеешь. Молю тебя, не подвергай нас последнему поруганию. В память о предках твоих, об отце, о деде, не покрывай мои седины еще и этим позором! Отпусти нас, ибо милосердие – лучшее украшение дев и жен…

Он, наверно, долго еще говорил бы, но девушка перебила его:

– Я никогда не видела и не знала ни своего отца, ни своего деда, но будь по-твоему: ступай.

Узкая ладонь указала на приоткрытую дверь.

Побледнев, римлянин опустился на колени, простонал сквозь зубы:

– Госпожа!

Движение ладони остановило его мольбу.

Девочка повторила:

– Ступай, – и добавила: – Если хочешь.

Не обращая более на него внимания, она повторно, не торопясь, оглядела пленников, остановилась взглядом на Валерии, некоторое время сосредоточенно всматривалась в него, будто пытаясь что-то вспомнить, сделала знак рукой, чтоб подошел.

Пленник приложил ладонь к груди, как бы безмолвно спрашивая: не ошибся ли он? Девочка кивнула, подтверждая: да, она зовет его.

Шаг, еще шаг… Пытливый взгляд ловит каждый жест госпожи. Вот он уже в полушаге от ложа.

Опять движение руки. Пальцы указывают на ковер.

Не выразив ни удивления, ни досады, юноша покорно опустился на колени. Внимательно, почти пристально рассмотрев его лицо, Лиина чуть кивнула, словно соглашаясь с чем-то, и спросила:

– Как твое имя?

– Валерий Цириний Гальба.

– Знатное имя.

– Да… госпожа, – бесстрастно согласился юноша.

– Расскажи мне, Валерий Цириний Гальба, кто ты, откуда родом и что привело тебя в этот шатер?

Помедлив какое-то мгновение, пленник заговорил, заглядывая в глаза своей госпоже:

– Родился я в консульство Марка Валерия Мессалы и Гнея Летула, в девятый день до январских календ в усадьбе близ Гаррация. Мой отец – Сервий Гальба, консуляр и один из красноречивейших ораторов Рима, мать – Мумия Ахаика, внучка Катулла, впрочем, известная в Риме лишь достойным поведением. Матери я не помню, потому что потерял ее рано, но, лишив меня одной матери, судьба послала мне вторую, так как, назвав мачехой Ливию Оцелину, вторую жену моего отца, я бы проявил ничем не оправданную черную неблагодарность. Даже теперь, стоя перед лицом судьбы, принявшей ваш облик, госпожа, я не могу определить, кто из них больше сделал для меня: то ли та, что даровала мне жизнь, то ли та, что даровала разум. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, отец надел на меня белую тогу и предложил на выбор две карьеры: гражданскую и военную. Я выбрал войну. Я не был ни глуп, ни ленив. Влияние отца и его богатство тоже значили немало, и к тому времени, когда Отец римского народа и его Император разгневался на царя Эвхинора и послал свои легионы в землю Камней, я командовал конной турмой[3] и имел надежду на должность легата.

Неделю назад моя турма была передана во временное подчинение Помпонию Гаю Луцию, легату первого легиона. Почти целую неделю мы искали боя с воинами госпожи и сегодня на рассвете нашли его. Сражение было долгим и тяжелым, но после полудня Боги отвернулись от нас, и весы судьбы склонились на сторону тех, кто жил на этой земле всегда. Видя неизбежность гибели, и всеми силами желая спасти остатки своей турмы, я попытался увести ее…

– Ты бежал с поля боя? – перебила его девочка.

Ни единый мускул не дрогнул на лице пленника. Все тем же ровным голосом он ответил:

– Я выполнял приказ.

– Приказ? Чей?

– Помпония Гая Луция. Единственного из людей, имевшего право приказывать мне тогда.

Покосившись на Помпония, девушка кивнула:

– Хорошо, значит, ты отступил, а не бежал. Продолжай.

– Отражая удары бесчисленных отрядов…

Девочка опять перебила его:

– Бесчисленных?

В глазах ее пряталась усмешка, и пленник ответил, стараясь сохранить достоинство:

– Госпоже смешно слышать мои слова. Она лучше, чем кто бы то ни было, знает, сколько ее воинов участвовало в битве и во сколько отрядов они были объединены, мне же тогда показалось, что отрядов у госпожи бесчисленное множество. А храбрость умножала это множество стократно.

Усмехнувшись, девушка разрешила:

– Продолжай.

– Теряя людей, мы пробились через перевал. По нашим следам шла конница. Спеша оторваться от нее, мы не заметили засады. Целая туча стрел обрушилась на наши ряды. Мы даже не успели перестроиться, а нас уже смяли, ударив с двух сторон. Резня была чудовищная. Не думаю, что за десять наших голов славные воины госпожи платили хотя бы одной. Подо мной убили коня, и я бросился бежать вверх по склону. Да, госпожа, теперь я бежал с поля боя, если эту кровавую бойню можно назвать боем. Рядом со мной бежали и другие. Вслед нам летели копья, стрелы, а когда мы достигли вершины, то поняли, что спасались зря. Покончив с бывшими внизу, конница обходила гору, и, спускаясь, мы бы попали под ее мечи и копья, а сзади не спеша шла пехота… Тогда я вышел и первым бросил меч. Я видел лица воинов госпожи. Они светились радостью победы, и я подумал, что, радуясь победе, воины будут милостивы к побежденным. Мне, как и моим товарищам, не хватило мужества умереть в бою, и за это мы жестоко поплатились. Из более чем сотни в живых оставили только восьмерых. Остальных перебили. А здесь, в лагере, знатный воин объявил нам, что все мы будем отданы госпоже с тем, чтобы, выбрав из нас тех, кто покажется госпоже приятнее остальных, она провела бы эту ночь в страстной неге наслаждения. Тот же, кого госпожа выгонит этой ночью из своей палатки, будет подвергнут неслыханному поруганию, а потом предан мучительной казни…

Конец истории девочка слушала уже без усмешки. Время от времени она отрывала взгляд от лица рассказчика, пробегала глазами по пленникам у входа, по лежавшему на ковре полководцу: тот оставался в той же позе, как упал. Даже шевельнуться не смел.

Жестокая схватка, поражение, резня, плен и вот теперь чья-то глупая шутка, которая для них таковой не была. Слишком много для одного дня.

Взмах ладони – и ближайший из пленников повторяет жест Валерия, прижимая руку к груди: «Меня?». Кивок в ответ. Большой палец и взгляд госпожи указывают сперва на широкое, низкое кресло в стороне, потом раскрытая ладонь и взгляд устремляются на Помпония.

Пленник понял. Он поспешно подал старику кресло, помог подняться и сесть в него. Благодарная улыбка юной госпожи стала ему наградой за догадливость.

– Итак, ты сказал все?

– Да, – Валерий, как и все в шатре, не упустил ни единого жеста из этой короткой пантомимы и сделал логичный вывод: госпожа желает быть милостива к ним.

– И больше ничего не хочешь добавить?

Юноша искательно улыбнулся:

– Госпожа, дозволь просить…

– О милости?

Робкая улыбка погасла. Валерий с трудом удержал на лице бесстрастное выражение. Каким-то, чуть ли не двенадцатым чувством он определил, что ему просить не следовало. В горле пересохло:

– Да.

Девушка чуть прикусила краешек губы, улыбнулась, скорее инстинктивно, нежели сознательно отметив, что улыбка, в которой торопливо растянул губы пленник, не коснулась его встревоженных глаз, сказала высокомерно:

– Ты очень красив, Валерий Цириний Гальба.

Пальцы властно тронули его щеку.

Глядя поверх ее руки в глаза госпоже, юноша прижал к губам краешек широкого рукава. Как она отнесется к такому выражению покорности? Не рассердилась. Улыбнулась. Правда, едва-едва и почти презрительно, но все-таки…

– И еще мне кажется, что я где-то видела твое лицо, Валерий Цириний Гальба, хотя это и вряд ли возможно.

– Почему, госпожа?

– Я никогда не покидала своего дома.

Что это? Намек? Но на что? Руку она не убрала. Повернуть голову – и губы коснутся ее пальцев. Самых кончиков. В первый раз она ведь улыбнулась, пусть даже и снисходительно, а он молод, красив, в Риме женщины были без ума от него… Боги, как давно это было!

Прикосновение почти к ногтям заставило содрогнуться тело пленника: если девочка сочтет такой поступок слишком вольным… Задержавшись у него в руке ровно столько, сколько длится легкое замешательство, пальцы равнодушно избавились от его касания.

Предчувствуя удар, он отшатнулся, сжался.

– Гордый римлянин, Валерий Цириний Гальба, откуда у тебя такая ласковость и покорность? – вопрос ожег не хуже пощечины, щеки вспыхнули, и юноша поспешно склонил голову, опасаясь выдать свои чувства каким-либо пустяком: блеском ли глаз, движением ли брови. Боги, почему он не догадался сразу! Еще никто и никогда не касался губами ее тонких, но уже потерявших детскую нежность пальцев.

Но что ответить? Рассказать, как, задыхаясь, бежал по склону? Или как хрипят и извиваются товарищи с пропоротым боком или перерезанным горлом?

Они никому не нужны – вот их и режут, а он хочет жить и, значит, должен стать нужным ей…

Нет, этого рассказывать нельзя. Нельзя повторяться, как нельзя и просто воззвать к ее великодушию.

– Госпожа, Рим далек, а императоры любят поклоны. Я не хотел кланяться там, и теперь жизнь моя – как малое зерно, а нахмуренная бровь госпожи – как тяжкий жернов…

Наверно, глаза у него сейчас, как у больной собаки. Ну не тяни же, не мучь молчанием, объявляй свой приговор.

– Ты красиво говоришь, римлянин, но где я могла видеть тебя?

И в самом деле, где она могла его видеть? Попробуй, ответь.

Нет, он ее не помнит и, скорее всего, до сегодняшней ночи не видел. Впрочем, это и к лучшему. Хорошего не скажут, но и плохого не вспомнят. Интересно, дозволено ли ему шутить?

– Может быть, во сне, госпожа?

Лиина улыбнулась. Ответ молодого римлянина понравился ей. Но Боги, как скупа она на улыбки! Кажется, и он улыбается. Не натянуто, не по обязанности. А потому что там, в груди, какая-то тяжесть упала с сердца. Но зачем она протягивает руку? Гладит его по голове. Как догадливую собаку. Хорошо, пусть как собаку. Сейчас он согласен быть для нее и собакой, только бы не валяться в какой-нибудь расщелине.

– Во сне? Это может быть.

Да, она очень довольна его ответом. Настолько довольна, что даже дозволяет: «Проси». Сказано милостиво, но о чем же попросить? Только бы опять не рассердилась.

– Госпожа, пощади нас. Не отдавай на потеху своим воинам, а если кто-то, прогневив Богов, все-таки провинится перед лицом твоим, – пусть смерть его будет легкой и быстрой.

– Это все?

Ждала, что он, как Помпоний, будет молить об избавлении от позорной участи наложника? Ну, нет, не время повторять чьи бы то ни было ошибки.

– О большем просить не смею.

Девочка задумалась.

Неужели она недовольна его ответом? Неужели он не угадал? О мечущий молнии Юпитер, о сияющий Аполлон и сестра его, мечущая стрелы девственница Диана, к вам мольбы мои… Или не знает, что ответить?

Вот подняла голову, невидящим взглядом смотрит сквозь него…

…На загорелом пальце юноши белым пояском выделялся след от недавно снятого перстня. Золотого, с резным серо-зеленым камнем-печаткой, того самого, что надевает знатный юноша в день совершеннолетия вместе с белой тогой. Она хорошо запомнила это кольцо, потому, что видела его отнюдь не во сне.

Но что даст ей это напоминание? Зрелище еще одного человека, раздавленного страхом? Конечно, плата была бы равной: страх за страх, но…

Пленник замер, ловя глазами каждое ее движение, готовый мгновенно отозваться на любое желание госпожи, мелькни оно даже в самом незначительном жесте.

Да, видно, в Риме любят поклоны, потому что кланяться римлянин умеет.

За пределами шатра Лиине послышались знакомые шаги. Радуясь, что сможет уклониться от окончательного ответа, она милостиво разрешила:

– Ступай к остальным. Я подумаю.

Пленник поклонился, встал, попятился, кланяясь и не спуская с девочки настороженных глаз, но та не смотрела на него. Она развернула свиток и сделала вид, что читает, спрятав за папирусом лицо.

«Знать бы, что читает?» – мелькнула у юноши запоздалая мысль.

– Она будет выбирать?

Валерий не шевельнулся, не отвел взгляда от девочки, лишь прошипел сквозь зубы: «Заткнись».

В шатер вошел Авес и, увидев сидевшего Помпония, прикрикнул на него:

– Встать! Что расселся?!

Старик поднялся:

– Мне дозволила сидеть госпожа…

Авес неодобрительно покосился на девочку, но промолчал, и она тоже ничего не сказала, словно бы не была хозяйкой здесь.

Вслед за воином в шатер вошла женщина. Равнодушный взгляд ее скользнул по старику:

– Помпоний Гай Луций? Хорошо. Не надеялась увидеть его здесь…

Она подошла к остальным, по ходу разглядывая их:

– Этот знатный из конницы, этот тоже из конницы и эти двое, а это пехотинец. Странно, как он здесь оказался. Опять из конницы. Он из деревни, служит недавно…

– Я хотел бы услышать нечто иное, госпожа, – почтительно остановил женщину Авес.

– Что именно?

– Например, госпожа ни словом не обмолвилась о том, красивы ли они или…

– Очень красивы, Авес. Так красивы, словно их подбирали специально…

Пряча за папирусным свитком лицо, Лиина тихо прыснула.

– А ты что здесь делаешь? – обратилась женщина к дочери. – Почему не спишь?

– Я спала, —Лиина свернула папирус, села. – Спала и проснулась, потому что услышала их. Не могла же я не узнать: кто они и зачем пришли сюда?

– Узнала?

– Да.

– Что?

– Их привели, чтобы ты могла выбрать себе мужа или мужей. Это как госпоже будет угодно.

– Лиина! Кто сказал тебе такое?!

Девочка вскочила с ложа, подбежала к Валерию, вытолкнула его вперед:

– Он. Правда, красавец?

– Хорош, – согласилась женщина. – Но пошутили и будет. Пусть уходят. С Помпонием я буду говорить завтра. Точнее сегодня, но утром, а остальные мне не нужны.

– Госпожа, – прошептал Валерий, глядя на девочку умоляющими глазами.

– Невозможно, – Лиина невозмутимо разглядывала бледное от ужаса и отчаяния лицо пленника. – Это невозможно, мама.

– Почему?

– Потому, что, как только они переступят порог этого шатра, их убьют. Тут же, за порогом…

Валерий оцепенел, из последних сил сохраняя осанку и выражение лица, приличествующие хорошо вымуштрованному рабу. Товарищи следили за ним с испуганным непониманием.

– …за ними никто не захочет следить всю ночь. А на кровь завтра слетится столько мух…

– Пусть госпожа простит меня, – Авес решил, что пора и ему вставить слово, —я хотел только немного позабавить вас. Я действительно отобрал юношей знатных фамилий, чтобы они беседой развлекли госпожу. Среди них есть даже поэт. Но разве я виноват в том, что развратные римляне так истолковали мои слова?

Женщина кивнула, соглашаясь:

– Я не сержусь. Они и вправду приятны лицом, а возможно, и речью, но я устала и хочу отдохнуть.

– Прощайте, госпожа.

– Доброй ночи, Авес.

Проводив Авеса до двери и поправив ковер, женщина обратилась к дочери:

– Пойдем спать.

– Иду, только скажу кое-что.

– Говори.

Девочка заговорила на латыни, четко выговаривая каждое слово:

– Я вспомнила, где видела этого красавчика. Он командовал теми конниками, что сожгли наш дом и увели нашу козу, а я тогда забралась в кусты терновника, и они меня не увидели. Помнишь? Тебя тогда дома не было, а потом вы все пришли, – а дома-то и нет, – и, очень довольная собой, прошествовала в другую палатку. Женщина задумчиво посмотрела сперва на уходившую дочерь, потом на Валерия. Но ничего не сказала и ушла. Когда за ней упал ковер, Валерий со сдавленным стоном опустился на пол:

– Вот к чему были те намеки! Великие Боги!

– Если это правда, то тебе пощады не будет…

– Заткнись, Марк. Если это случилось, когда мы собирали контрибуцию, то без тебя там тоже не обошлось. Не забывай, что мы с тобой тогда не расставались. Боги! То-то она меня все время разглядывала! И молчала до последнего! Я-то думал… Милосердные Боги! Вы слышите меня?!.

– А что это был за дом? – спросил другой римлянин.

– Разве я помню? Наверно, какая-нибудь лачуга. Сколько их было! И какая теперь разница! Только Боги спасут!

– Что же теперь сделают с нами эти победители? – не отставал тот же юноша. Валерий задумался, ответил не слишком уверенно:

– До утра нас не тронут, а что потом – не знаю.

– А кто она?

– Девочка? Дочь госпожи. Не зря я перед ней на коленях ползал. Отсрочку-то мы получили благодаря ей, доброй девчонке.

– Значит, таинственная госпожа – та женщина, что вошла в самом конце? А она хороша…

– Да. Это была Старуха. Только мы ей совершенно не нужны. Это даже Авес понял. Хотя, по ее словам, мы хороши, как на подбор. Не смешно? Лиина смеялась.

– Может быть, и смешно, только не мне. Чуть сдвинув ковер, в палатку заглянул воин, строго посмотрел на пленников, будто пересчитывал: все ли на месте, но в шатер войти не решился и так же бесшумно скрылся.

– Проверяет, собака, так ли благонравна их Старуха на деле, как и на словах, – вполголоса со злостью заметил Марк.

– Скоты, грубые, тупые скоты! – сдавленно воскликнул один из пленников.

– Цыц, Атий! – перебил его Гальба. – Не вздумай опять завопить. Как собаку придавим. «Поэт!» Здесь Авеса нет. Здесь латынь все понимают, – угрожающе проговорил он и внезапно замолчал, в голове его вдруг промелькнула неожиданная мысль. – Марк!

– Что? – поднял голову юноша.

– Если завтра спросят: кто поэт – говори, что ты. Ты знаешь достаточно стихов.

Марку предложение категорически не понравилось. Он возразил:

– Ты только что сам сказал, что я мог быть с тобой у того дома. Зачем мне лишний раз напоминать о себе? Тебе легче будет умирать вместе со мной?

– Отказываешься? А если Авес все-таки спросит, кто знает стихи? Кто назовется поэтом? Молчите. Все молчат, как рыбы на сковородке, но завтра, конечно, каждый постарается вывести свой род чуть ли не от императорского. Жалкие невежды!

– Не шуми, Гальба, – негромко заметил парень, подавший Помпонию кресло. – Ты не в Риме и не на Марсовом поле. Так что не слишком хвались своей благородной кровью. Как-никак Атия поэтом назвал ты.

– Что плебей, что раб! Надеешься, что за вовремя поданное кресло крошка сохранит твою поганую жизнь?

Пропустив оскорбление мимо ушей, юноша резонно заметил:

– Ну, я ее дом не жег и в кусты ее не загонял. Вина на тебе – тебе и расплачиваться придется.

Такой неблагодарности Валерий никак не ждал. Кулаки его сами сжались для удара…

– Тихо! – окрик Помпония вернул всех к действительности. – Тихо, – повторил легат. – Стыдитесь, римляне! Стыдитесь. Ты, Марк, завтра постарайся развлечь девочку стишками. Узнала она тебя или нет, но ученый раб ценится дороже неуча. Тебе, Гальба, советую быть более невозмутимым. Мало ли что она могла сказать? Может быть, юная госпожа просто так пошутила на прощанье. Она ведь смышленая и лукавая, не заметил?

Валерий разжал пальцы, сел. Легат прав. Слова девочки могли быть обычной прощальной шуткой, но и эта в общем-то здравая мысль абсолютно не успокоила его, а наоборот.

В сердце пленника, как заноза, засела мысль, что такая шутка для малявки слишком уж зла, что, скорее всего, она говорила правду и что изменить уже ничего нельзя. Он лег совершенно расстроенный. До рассвета оставались считанные часы и, возможно, на рассвете его вместе с остальными выведут из шатра, отведут подальше от лагеря, чтобы не привлекать сонмы назойливых мух, велят встать на колени и обезглавят, или…

Потянувшись, юноша ощутил все свое тело целиком. Несколько часов. Несколько, возможно, последних часов. «Не хо-чу, – опасаясь выкрикнуть это вслух, Валерий изо всех сил стиснул зубы. – Не хо-чу! Подумаешь, дом и коза! Только бы дать знать о себе в Рим, и мачеха сразу же вышлет столько денег, что хватит на сто домов и на тысячу коз. Подумаешь, посидела час в колючках! Да он целый день живет, как на жаровне с углями. Чего стоило одно лишь знакомство с Авесом. Это же не человек! Это кровожадное чудовище, ужасный Цербер, оборотень с прекрасным телом и звериной душой! И завтра опять оказаться в его власти?! Не хочу. Что угодно! Любое унижение, но не это! Надо стать нужным… Стать нужным… Стать нужным…»

– Стой, ты куда?

Валерий поднял голову: легат гневно смотрел на стоявшего посреди шатра Атия.

– Куда ты собрался? На свежий воздух?

Юноша огляделся блуждающим, затравленным взором, ответил шепотом:

– Я подумал… А вдруг… Может, великолепная госпожа передумала и сожалеет?

– Глупец! Ты решил погубить всех?! Да ни одна мать не ляжет с мужчиной в постель при дочери и ни одна дочь не сделает этого при матери!

«Какие, однако, у нас у всех одинаковые мысли, – подумал Валерий, закрывая глаза и кладя голову на ладонь. – Абсолютно одинаковые и абсолютно неразумные. Слава Аполлону, нашелся один здравомыслящий… Пусть другие ищут выход, хоть рядом с матерью, хоть рядом с дочерью, хоть на свежем воздухе! Сегодня меня уже ничто не привлекает и не возбуждает…»

…Масло в светильниках выгорало, и скоро темнота накрыла несчастных, дав им, пусть на краткое время, желанные одиночество и покой.

Лиина проснулась рано. Прибрала волосы, оделась, вышла из спальни, убрала потухшие светильники и выглянула наружу.

Вокруг погаснувшего костра спали воины. Только один сидел, оглядывая все вокруг сонными глазами. Увидев девочку, поприветствовал ее:

– Доброе утро, госпожа Лиина. Как вам понравились пленники?

– Не понравились. Они слишком напуганы и измучены страхом до невменяемости. Зачем вы наговорили им все эти глупости?

– С ними иначе нельзя. Да и сами они хороши… Раз пришли незваные – пусть подумают…

Дальше девочка не слушала.

Неинтересно начатый разговор стал ей совсем скучен. Она откинула ковер у входа, закрепила его, чтобы шатер проветривался, села в дверном проеме, в самом солнечном луче, достала из складок одежды свиток со стихами.

Тонкий лучик проник через щель между коврами, осторожно, словно опасаясь, как бы его не прогнали, прокрался по многоцветному ковру – путь его отмечали вспыхивающие как искры шерстинки, взобрался на щеку одного из спящих.

Юноша вздрогнул, резко открыл глаза: совсем рядом кто-то негромко проговаривал ритмичные строфы Гомера. Пленник приподнял голову, огляделся.

Лиина оторвалась от свитка. Встретившись с девочкой взглядом, римлянин отвел глаза и пробормотал в сторону:

– Доброе утро, госпожа.

– Доброе, – отозвалась девочка.

Осторожно, чтобы не потревожить товарищей, пленник поднялся, сделал два шага к выходу и спросил по-гречески:

– Госпоже нравятся стихи Гомера?

– Я учу по ним греческий, так же, как по латинским учу латынь, – глядя собеседнику в глаза, она немного помолчала, а потом добавила: – Когда я вырасту и буду предсказывать будущее, ко мне будут приходить люди со всех концов света. Поэтому я должна знать все главные языки мира.

Взгляд ее, спокойная уверенность и сдержанная гордость, с которой она предсказывала себе жалкую участь гадалки, смутили римлянина. Не зная, что ответить, он отвернулся и пробормотал:

– Иные гордятся родовитостью, а эта – безродностью!

Лиина услышала:

– Как твое имя?

– Марк Корнелей Руф.

– Марк Корнелей Руф? Знатное имя. Верно, не чета моему. В твоем роду, наверно, были триумфаторы, сенаторы, цензоры, квесторы? Не так ли?

– Да.

– Их имена, конечно, занесены на медные доски в Капитолии?

– Да.

– Конечно. Иначе и быть не может. Чем ты командовал в этом бою?

– Турмой.

Девочка улыбнулась, словно услышала то, что ожидала услышать:

– Ты лжешь, Марк Корнелей Руф. Ты был в подчинении у Гальбы, и твоя родовитость не помешала тебе солгать, но тебя подвело лицо. Оно тоже не из тех, что легко забывается. Но ты что-то замолчал, Марк Корнелей Руф? Тебе нечего сказать? Не помешала тебе твоя родовитость мародерить по чужим деревням?..

Стиснув зубы, юноша смотрел на приоткрытый дверной проем. О язвительной фразе он пожалел сразу, как только она сорвалась у него с языка. Кто же мог подумать, что у девчонки такой слух!

– Или Марк Корнелей Руф, благородный римлянин с тройным именем, струсил перед дочерью гадалки, никогда не видевшей своего отца и имеющей только одно имя?

Оскорбление заставило пленника разжать зубы. Он заговорил жестко, почти высокомерно:

– Я не струсил и не солгал, но когда у госпожи уводили ее козу, она не стала приводить доводы в защиту своей собственности. Она не пошла сражаться за козу, рискуя жизнью. Она поступила умнее – спряталась.

Такой отповеди девочка не ожидала. На лице ее отразилось что-то вроде задумчивой оторопи.

Лиина поднялась с ковра.

Липкий страх опять стиснул сердце пленника, выжимая сквозь поры кожи мелкие капельки холодного пота.

Но сказанное – сказано. Что поделаешь? А вот что!

Медленно и тяжело Марк опустился на колени, сказал, глядя в сторону опустевшими глазами:

– Бей, – ему очень хотелось поднять руку. Хотя бы для того, чтобы прикрыть лицо. Пытаясь перебороть это желание, он повторил уже с мольбой. – Ну? Бей же. Все равно больше, чем меня унизили вчера, меня уже никто не унизит…

Лиина накрутила на палец длинную, почти добела выгоревшую прядь волос, несколько раз несильно дернула за нее, словно проверяя, наяву все происходит или во сне.

– Марк Корнелей Руф, вообще-то меня учили, что происхождение не может позорить человека. Ведь не в нашей власти выбирать родителей и место рождения. Меня учили, что презрения достоин тот, кто ради выгоды отказывается от своего рода и имени, но если Марк Корнелей Руф уверен, что сила в споре – лучшее доказательство… Мне очень жаль, но мне нечего больше сказать, – палец выскользнул из волосяной петли, расправил свернувшийся свиток.

Девочка села на прежнее место.

– Госпожа…

Лиина подняла глаза, чуть повернула голову. Взгляд ее выражал скуку и удивление. «Ты еще здесь?» – ясно читалось в нем.

Плечи юноши поникли. Он сел.

– Прекрасная Лиина…

Отодвинув ковер еще чуть-чуть, девушка выглянула наружу. Освободившийся папирус тут же свернулся обратно.

– Авес?! Мама еще отдыхает. Или что-то случилось?

– Ну что может случиться, когда отдыхает госпожа! События так послушны ей, что ни одно не посмеет потревожить ее сон.

Девочка рассмеялась льстивой шутке.

Марк тем временем чуть не ползком добрался до своих и сильно толкнул Валерия.

– Давно не сплю, – зашипел тот. – А ты не спятил часом после вчерашнего?

У двери продолжался шутливый обмен любезностями:

– Прекрасная Лиина позволит мне войти в ее жилище?

– Позволю. Более того, буду покорнейше просить бесстрашного Авеса посетить мой шатер.

– Что-то я не видел этого «бесстрашного Авеса», когда начиналась битва, – чуть слышно пробормотал Валерий.

– Ну, раз сама дочь Великой Вещуньи просит… Кто посмеет отказать ей?!

Авес протянул девочке руку, помог подняться и вошел в шатер, сияя позолотой трофейного доспеха, золотым шитьем перевязи, золотыми бляшками на ножнах меча. До полного облачения молодому воину не хватало только меча и шлема.

Если бы кто-нибудь спросил, Валерий сразу бы назвал тех, у кого Авес «позаимствовал» свое великолепное убранство.

Хозяйским взглядом вошедший окинул шатер, стащил с ложа легата, швырнул его к остальным:

– Госпожа сидит на ковре, а раб разлегся на ложе!

Лиина тут же вступилась:

– Я читала, а в шатре темно. И потом, он пока не раб, а пленник, – девочка засмеялась. – Авес, стоит ли обращать внимание на такие пустяки?

Авес ее легкомысленного веселья не разделял:

– Пленник он или раб, но это отродье должно знать свое место. Иначе с ними сладу не будет. Юная госпожа слишком добра. Она не знает, что творят римляне в городах и селах.

Девочка не стала спорить, согласно кивнула и, приглашая гостя сесть, указала на кресло возле жаровни:

– Садись, Авес, отдохни. Я принесу вина.

– Не надо. Ты-то все равно пить его не будешь. Или будешь?

– Мама говорит – рано.

– Госпожа говорит правильно. Госпожа как всегда права, – порывшись в висевшем на поясе кошеле, он достал и положил на столик серебряный браслет, украшенный бирюзой и золотой насечкой. – Что юная госпожа расскажет про эту вещицу?

Девочка взяла украшение кончиками пальцев, внимательно рассмотрела его на свет изнутри и снаружи:

– Вот тут и тут – следы крови. Плохой знак.

– Что делать! Для трофеев такие следы – не редкость. Вполне возможно, что перед тем, как забрать его, легионер отрезал владелице руку. Я не раз видел такое. Примерь его.

Не расстегивая браслета, девочка продела через него ладонь, разжала пальцы. Серебряный обруч съехал по руке, повиснув на согнутом локте.

– Велик, – освободив руку, Лиина протянула браслет Авесу. – Наверно, пока украшения мне тоже носить рано. Потом спрошу у мамы.

Воин отвел ее руку. Почти отмахнулся, небрежностью жеста давая понять, что в возвращении побрякушки не нуждается, спросил, как о чем-то совершенно неважном:

– А как госпожа вчера? Не сердилась? Мы хотели развеселить ее? Она ничего не говорила?

Лиина ответила в тон ему:

– Нет. Мы с мамой сразу спать легли.

– Ну, хоть какой-то прок с этих паршивцев был? Толковый получился подарок? Или не угодили? – Авес хотел изобразить заинтересованность, но по наигранности вопроса Лиина сразу поняла, что если она объявит «подарок» бестолковым, то юношу это мало обеспокоит.

– Проку никакого. Что с них возьмешь? Напуганные мужчины…

– А с поэта?

– С поэта? Разве среди римлян есть поэты? Или ты тоже считаешь, что если римлянин имеет грамотного раба – он уже поэт?

Авес довольно хмыкнул:

– Прекрасная Лиина невысокого мнения о римлянах. Но этот, похоже, и вправду поэт. Стихи он знает здорово.

Обращаясь к пленникам, Лиина спросила на латыни:

– Кто среди вас поэт?

– Я, госпожа, – Марк поднялся.

Обращаясь к Авесу, Лиина сказала:

– Он пытался начать разговор, но вместо того, чтобы читать стихи, затеял спор о знатности и безродности.

– Он посмел спорить?

Девочка покачала головой:

– Нет, не посмел. А я так хотела спора! У них у всех тройные имена и они так гордо их объявляют, а все потому, что где-то есть медные доски, на которых их имена могли бы быть записаны, – сделав пленнику знак рукой, она приказала: – Читай.

Стараясь певучестью речи как-то смягчить отсутствие музыки, юноша читал ритмические строфы, пока Лиина не остановила его:

– Хватит, – повернувшись к Авесу, она сказала: – Это не его стихи. Одно из них я слышу впервые, остальные же – знаю.

Авес, не понявший ни одной фразы, не узнавший ни одной буквы, переспросил:

– Так он поэт или нет?

– Он читал хорошие стихи, и я хотела бы, чтобы он записал их для меня на папирусе или коже.

Ее собеседник кивнул:

– Эй, ты слышал что желает твоя госпожа?!

– Слышит, но не понимает. Авес, я хотела бы послушать еще.

Просьба Авесу понравилась и он, махнув рукой, приказал:

– Валяй дальше.

Марк выжидательно посмотрел на девочку. Мягко прикрыв глаза, она разрешила:

– Продолжай, Марк Корнелей Руф, знатный господин. Прочти что-нибудь мне, безродной.

И знатный господин начал читать. Дождавшись, когда пленник замолчал, чтобы перевести дыхание, Авес спросил:

– О чем он говорит, Лиина?

– О любви, – ответила девочка. – Все стихи – о любви.

Марк читал начало «Энеиды», но при той глубине познания, которое Авес имел в латыни, Лиина могла делать самый вольный перевод.

– А-а-а… И тебе нравится слушать о любви?

– Да, в стихах любовь так красиво сравнивают то с рекой, то с цветком, то с солнцем. Со всем, с чем можно сравнить и даже с чем нельзя.

Девочка говорила столь серьезно, что Авес смутился.

Он не в первый раз приходил сюда, и Лиина всегда охотно поддерживала разговор, но в последний момент ставила все так, что рассказывать о своей любви Авесу становилось неудобно.

Вот и теперь юноше не захотелось выглядеть невеждой на фоне иноземных рифмоплетов, и после некоторого раздумья он решил объяснение отложить.

Соперников здесь у него не было, и парень не сомневался, что красотка от него никуда не денется. Ему и в голову не могло прийти, что эта шальная от собственной молодости девчонка – дикарка, владеет не только несколькими языками. Что она – потомственная ведунья, чуть ли не с молоком матери впитавшая основы понимания человеческой натуры, отлично знает, зачем он так часто заходит к ней и какой разговор откладывает уже в который раз, и что она прилагает все усилия, дабы разговор этот он откладывал дальше и дальше.

Проводив Авеса, Лиина села в кресло, жестом подозвала Марка и, указывая ему на кресло, только-только покинутое гостем, велела тоном, исключающим отказ:

– Садись и прочти мне твои собственные стихи, Марк Корнелей Руф.

Марк попытался прочесть несколько строф первого вспомнившегося поэта, но девочка перебила его:

– Я сказала: твои!

– Это мои…

– Марк Корнелей Руф, зачем ты меня обижаешь, зачем тебе мои угрозы? Ты ведь и без них знаешь, что стоит сейчас твоя жизнь. Я не вижу беды в том, что ты провел Авеса, но мне лгать не надо, – говорила она все это спокойно, не повышая голоса, не стараясь выглядеть страшнее, чем есть, но Марк съежился:

– Я никогда не писал стихов, госпожа.

– Кто сделал тебя «поэтом»?

Страх перехватил пленнику горло, отразился во взгляде, в изгибе красивых губ. Тонкая морщинка гнева легла у девочки между бровями, пальцы нервно ударили по дереву подлокотника:

– Кто сделал тебя «поэтом»?

– Я, госпожа.

Марк одновременно вспотел и обмяк: Гальба стоял прямо, холодно и спокойно глядя на девочку в кресле.

– Валерий Цириний Гальба? Как это произошло?

– Когда господин Авес резал тех, кто не приглянулся ему… – бесстрастный взгляд юноши на мгновение заострился, стал цепким: как девочка воспримет услышанное? Девочка не восприняла никак: сидела, удобно устроившись в кресле, и разглядывала подаренный Авесом браслет. Оборвав короткую, почти незаметную паузу, Валерий продолжил: – …Атий начал кричать и браниться. Господин Авес не понял его слов и потребовал от меня перевода, а я сказал, что Атий – поэт. Что мне еще оставалось? Наши жизни и сейчас недороги, а тогда они и этой цены не имели. Но Атий не пишет стихов и не знает их, а господин Авес желал видеть поэта, чтобы подарить его вам, и я попросил Марка прочесть стихи. Сам я не мог сделать этого. Меня господин Авес запомнил.

– Да, не повезло вам. Атий!

Юноша поднялся.

– Как твое полное имя?

– Атий Либона, госпожа.

Окинув его взглядом с ног до головы, почти измерив, Лиина распорядилась:

– Можешь сесть. Мне ничего не нужно от тебя. Юноша дернулся, хотел что-то сказать, но под пристальным взглядом девочки сдержался, поспешно сел на ковер.

– Марк Корнелей Руф.

– Да, госпожа.

– Все, что ты читал, я знаю, кроме одного стихотворения. Оно мне понравилось, и ты запишешь его для меня. На чем писать – я дам.

Почтительно склонив голову, юноша ответил:

– Я сделаю все, что прикажет моя госпожа, и приложу все старание, чтобы она осталась довольна мною.

– Приложит, приложит. Только почему они еще здесь?

Девочка обернулась на голос:

– Мама?

– Гони их из шатра. Нечего ковры просиживать. Пусть их, кстати, покормят.

– Да, мама.

– И начинай уборку.

– Да, мама. Я только кое-что возьму.

– Госпожа…

Царапнув Помпония беглым взглядом, женщина ответила на невысказанный вопрос:

– Когда будешь нужен – позову.

Взмах ладони указал пленникам на дверь. Те начали медленно и неохотно подниматься – любая перемена казалась им началом конца. Последний пленник замешкался намного дольше остальных. Встретившись со спокойным взглядом женщины, он судорожно дернулся, пытаясь встать, ухватился за руку товарища. Тот поддержал его, помог подняться.

В этот момент из второго шатра выглянула Лиина. В руках она держала восковые таблички и стилос.

– Мама, что это с ним?

– Посмотри сама.

Лиина поспешно передала таблички Марку и негромко произнесла:

– Там то, что я успела запомнить. Поправь и допиши.

Не дожидаясь ответа, она поспешила к больному. Тот стоял, опираясь одной рукой на плечо товарища, другой – стиснул ткань туники на груди. Бледная кожа, синевато-серые губы…

– Останься.

Юноша выпустил плечо товарища, вытянулся, покачиваясь. Девочка смягчила тон:

– Присядь пока.

Осторожно сгибая колени, римлянин сел, почти приникнув к ковру, замер.

– Через час здесь должно быть убрано все.

– Да, мама, – закивала девочка, не отрывая глаз от пленника.

– Выходите, – резко приказала женщина остальным. – Быстро, – и вышла вслед за ними.

Как только ковер упал, девочка шепнула пленнику:

– Ложись и не думай о плохом. Станет легче – встанешь и уйдешь. Давно это у тебя?

– Со вчерашнего вечера, госпожа, – юноша лег, но продолжал искоса следить за девочкой.

Лиина начала наводить порядок. Несколько раз она заскакивала в другой шатер, вынося тряпки, бегала на улицу за водой. Когда женщина заглянула в шатер – там был подлинный хаос. Лиина перевернула все, что можно было перевернуть, и сдвинула все, что можно было сдвинуть.

Примерно через четверть часа из этого хаоса проглянул порядок, а еще через несколько минут все вещи встали на свои места, блистая чистотой. Ни соринки, ни пылинки. Смахнув со лба выбившиеся волосы, девочка удовлетворенно окинула взглядом результаты своей бурной, не слишком толковой, на посторонний взгляд, деятельности. Найдя, что результат безупречен (каковым он на самом деле и являлся), Лиина обратилась к пленнику:

– Приятно смотреть, как работают другие. Не правда ли, римлянин?

Тот улыбнулся через силу и задумчиво произнес:

– Глядя на госпожу, я понял, как боги сотворили мир из хаоса, – ответ вышел не очень изящный, но девочка была слишком довольна собой, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Она наклонилась, взяла его за запястье, замерла прислушиваясь:

– Встать сможешь? Да не спеши. Раньше с тобой такого не случалось?

– Нет, госпожа.

– Подумай получше. Может, сердце кололо или еще чего-нибудь? Не спеши, подумай, хотя… После того, что с вами было вчера… Редкое сердце выдержит такое. Ну, попробуй встать. Осторожней…

Чувство безопасности, которое несли ее заботливый голос, ее сочувствующий взгляд, сделало свое дело. Боль стала ослабевать.

Пленник осторожно поднялся, пошатываясь, пошел туда, куда вела его госпожа. Откинув ковер, Лиина помогла ему пройти во второй шатер, велела:

– Вот ложе. Ложись.

– Госпожа обращается со мной, как с вазой из цветного александрийского стекла, – ирония юноши отдавала горечью.

Девочка не ответила. Она налила в широкую деревянную чашку горячего отвара (и когда она успела его приготовить?), передала ему со словами:

– Выпей. Только осторожно. Горячий… Как твое имя?

– Луций.

– А полное?

– Луций Сальвидий Кальв, но госпоже не нравятся слишком знатные имена. Зачем же она хочет слышать их полностью?

Грустное удивление отразилось на лице девочки. Чуть поведя плечом, она ответила:

– Неужели Луций Сальвидий Кальв считает, что чья-то знатность оскорбляет меня? Все гораздо проще. Ты пей потихоньку. Меня удивляет вот что: почему так много знатных юношей оказалось здесь? Ведь, как я слышала, в римских легионах большинство – не римляне.

Несмотря на всю мягкую предупредительность ответа, пленник почувствовал себя оскорбленным:

– Да, госпожа, но об этом вам лучше спросить у господина Авеса. Он объяснит прекрасной госпоже, почему он выбрал именно нас. И, надеюсь, во всех кровавых подробностях.

– Не надо злиться, Луций. Не надо. Я-то вас не оскорбляла. А если вчера мое обращение показалось вам обидным, то моей вины тут нет. Так я поступала по незнанию, а не по злому умыслу.

Напоминание о вчерашнем заступничестве сделало пленника мягким:

– Конечно, госпожа очень добра к нам. Мы понимаем. Мы благодарны.

Лиина чуть заметно усмехнулась, но промолчала.

Похоже, она совсем не злая… Ободренный этим пленник решился спросить сам:

– Юная госпожа не знает, что хотят сделать с нами?

Забирая у него пустую чашку, Лиина ответила:

– Недалеко отсюда есть небольшое ущелье с одним входом и без выхода. Там мы держим тех немногих пленных, которых почему-либо оставили в живых. Мы их кормим. И, кажется, их никто не обижает…

– А потом?

Лиина задумалась:

– Потом? Мама говорит, что, когда мы заключим перемирие с римлянами, пленных можно будет обменять, а частью отдать за выкуп, но как будет на самом деле – я не знаю.

– Вы хотите заключить перемирие?

– Пока нет. Пока. Но не станем же мы покорять Рим. Следовательно, перемирие неизбежно.

– Да, госпожа, – довод девочки был безупречен. Откинувшись на жесткое изголовье, римлянин поднял глаза к потолку. Боль ушла из сердца, а по телу растеклась нежная и приятная слабость. – За все время службы —ни царапины и вот… Товарищи меня просто засмеют.

– Не засмеют, – в глазах девочки сверкнули задорные огоньки. – К вечеру половина из ваших будет жаловаться на сердце. И знаешь, кто начнет первым? Гальба! Будешь спорить? Ставлю мой амулет против медной монеты.

– Нет, госпожа, – юноша нахмурился. – У меня нет даже медяка, а голову свою я поставить не могу. Госпожа и так снимет ее, лишь только пожелает.

Девочка примирительно улыбнулась:

– Твоя голова мне не нужна. Понимаешь, Луций, от снятой головы нет никакого проку, а так ты очень приятный собеседник. Не хочешь спорить – не надо. Будем считать, что я не очень удачно пошутила.

За ковровой дверью негромко переговаривались. Девочка приложила ухо к щели. Римлянин напряженно следил за ней, потом спросил шепотом:

– О чем там говорят, госпожа?

Лиина ответила кратко, словно черту подвела:

– О многом, – оторвавшись, наконец, от щели, она спросила: – Есть хочешь?

И, не дожидаясь ответа, достала и передала ему хлеб с сыром. Есть Луций не хотел и потому, через силу сжевав несколько крошек, отложил еду, спросил у наблюдавшей за ним девочки:

– Зачем юная госпожа так пристально смотрит на своего раба?

Усмехнувшись, Лиина взяла его за запястье, вслушалась в трепет кровяных жил, потом сдвинула тунику на левом плече. Приподнявшись, юноша расстегнул застежку, обнажая грудь. Черные глаза его смотрели влажно, под полуоткрытыми, обветренными губами так же влажно поблескивала белая полоска зубов. Не обращая внимания на многозначительный взгляд пленника, Лиина приложила к его груди деревянную трубочку, наклонилась к ней…

Юноша поднял руку. Пальцы скользнули по плечу девушки и тут же инстинктивно отдернулись, прикрыв горящую щеку. Лиина выпрямилась, взяла его пальцами за подбородок (лицо ее при этом выражало беспредельную скуку) и наотмашь влепила ему вторую пощечину. По другой щеке. Потом, будто ничего не произошло, подняла упавшую трубочку и опять приложила к его груди, прослушав, хмыкнула удовлетворенно, заметила с той же скукой в голосе:

– Не надо так громко стучать зубами. Больше пощечин не будет.

– Госпожа простит ничтожному рабу его дерзость?

Глядя в расширенные от ужаса зрачки юноши, Лиина процедила презрительно:

– Римлянин опять спешит. На рынок его пока что не выводили. Две пощечины за спешку – вполне достаточно, – и уже нормальным голосом закончила: – Спи лучше, на ногах не стоишь, а туда же!

– Виноват, госпожа, сплю, госпожа, – юноша поспешно сомкнул веки. Он слышал, как девочка отошла, некоторое время вслушивался в шорохи, пытаясь угадать, что она делает, и не заметил, как уснул.

До Лиины донеслись голоса из шатра. Она затаила дыхание.

Разговор, похоже, шел серьезный. Предводители обсуждали, что делать дальше. Никто не спорил, что не стоит ждать, пока римляне узнают о поражении и вышлют новую армию. Самым разумным сейчас было воспользоваться их недолгой растерянностью и нанести несколько выверенных и сильных ударов по небольшим гарнизонам. Желательно сделать это в разных местах и, насколько возможно, одновременно. Заодно это помогло бы избежать безделья в армии восставших. Безделья, более опасного, нежели самая неравная битва. Мнения расходились в одном: надо ли дробить армию? За единые силы были Урл и Авес, против – женщина и Зефар.

– Нас просто раздавят поодиночке, – горячился Авес.

– Нас и так раздавят, – возражала женщина. – Если римляне двинут против нас хотя бы половину своих сил, мы не устоим. Даже половины будет много.

– Наша армия растет с каждым днем!

– Она застаивается, как вода в болоте. Римлян сдерживает дисциплина, а нас? Откуда дисциплина в нашей армии, если ей без году неделя? Нам нельзя без драки. И почему вы так боитесь разделиться? Каждый из вас возьмет примерно по трети армии, и мне оставите человек триста. Когда бы римляне ни надумали нас уничтожить, мы всегда успеем соединиться и разбить их окончательно.

– Сейчас нас мало, так неужели тогда будет больше?

– Будет, Авес, и ты это знаешь. Чем больше за нами побед, чем богаче наша добыча, тем больше людей станет искать нас.

– Неучи, деревенщина. И с ними бить римлян?

– Других нет, Урл. И не будет.

– Рискованно все это. А вдруг римляне догадаются переловить нас поодиночке?

– Обязательно догадаются, Авес. Они не так глупы, как нам хотелось бы. Но не мне же учить вас с Зефаром, что ввязываться надо только в те схватки, где победа заранее ваша, что смотреть надо зорко, бегать быстро – все это вы знаете и без моих советов. У нас нет выбора. Нам придется бить первыми и удирать, пока римляне не нанесли ответного удара.

– Ну хорошо, мы не будем давать римлянам благодушествовать, а что будет делать госпожа?

– То же самое, Урл. Беспокоить римлян, обучать новичков, вести разведку. Две трети наших успехов строились на хорошей осведомленности.

– А молодая госпожа будет развлекаться с римлянами?

– Она моя дочь, Авес, – женщина в первый раз повысила голос, и слова ее зазвучали высокомерно. – Лиина – моя дочь, – повторила она, – и уже потому не унизит свою гордость бесчестным деянием. И потом, – в голосе ее сверкнула насмешливая лукавинка, – ты сам привел их, чтобы развлечь нас. Мы рады твоему подарку и развлекаться будем так, как сочтем нужным.

– Я просто забочусь о чести госпожи.

– О! Конечно! Но думаю, что о своей чести мы и сами сумеем позаботиться.

– Честь госпожи – не только ее забота, – возразил Урл. – Если воины покоряются женщине – она должна быть не только мудра, но и целомудренна.

– Римлян привели вы, – резко остановила его женщина. – И теперь даже если вы перережете их, ничто не изменится. Весть пущена по языкам. Так что не будем говорить о том, что мы не в силах ни изменить, ни остановить. Поговорим о другом. Сейчас мне интересно услышать, что думают о нас римляне, – она хлопнула в ладоши, приказала вошедшему воину: – Приведи сюда старого римлянина.

Гай Луций Помпоний вошел в шатер с гордо поднятой головой, поднял руку в знак приветствия, чуть покосившись при этом на разбойничью физиономию незнакомого ему воина. Урл спросил его с едва прикрытой издевкой:

– Когда благородный римлянин Гай Помпоний видел в последний раз благородного римлянина Гая Лициния Октавиана?

– Неделю назад.

– И о чем же говорили великие сыны великого Рима?

– О предстоящем походе и о том, как лучше прекратить ваши бесчинства.

– Разве защищать свою землю считается бесчинством? – возмутился Авес.

– Вы не признаете честного боя. Вы бьете из-за угла. Это война не по правилам.

– Должно быть, – вмешался Зефар, – честный бой, по мнению римлян, это когда бьют они, а нечестный – когда бьют их.

Все, находившиеся в шатре, рассмеялись, кроме пленника. Даже женщина улыбнулась.

– Что вы собираетесь сделать с нами?

– Да вот, понимаешь ли, – осклабился Зефар, – никак не можем решить: то ли удавить вас, то ли распять, то ли попросту прирезать. А может, утопить? Не посоветуешь ли чего, благородный римлянин? Не подскажут ли чего твои Боги?

– Мы не разбойники и не беглые рабы! Мы – пленные! – почти высокомерно ответил Гай Луций Помпоний.

– Так ведь воины, которых вы взяли после боя в Черной долине, тоже не были ни ворами, ни рабами, но их-то вы развесили на крестах. Я это хорошо помню. И не только я, – зло произнес, почти прорычал Зефар.

– Они отказались сдаться.

– Так что же говорил тебе Гай Лициний Октавиан? – прервала спор Урла с Помпонием женщина.

– Приказал разбить вас и в наказание за бунт уничтожить.

– Ну и как? Уничтожили?

– Авес, не перебивай, —жестко произнесла женщина и снова обратилась к Помпонию: – Что еще говорил благородный Гай Лициний Октавиан?

– Велел проучить всех, кто помогает вам, а потом продолжить сбор контрибуции.

– Это и так ясно. Что он говорил о нас? Ругал?

– Да.

– Как он называл нас?

Упрямо вскинув подбородок, легат ответил:

– Высокородный Гай Лициний Октавиан назвал вас шайкой воров и оборванцев, и я готов повторить его слова вам в лицо дважды и трижды. Спешите же порадоваться своей победе, потому что скоро легионы Рима раздавят вас…

– Легионы Рима? Так благородный Гай Лициний Октавиан уже просит помощи у Рима?

– Нет!

– А может быть, он уже и о перемирии заговорил?

Воин дернул головой, пытаясь вскинуть ее еще выше. Глаза его сверкнули.

– Нет!

– Жаль. Ступай.

Легат повернулся было, но замер на половине движения. Поза его выражала крайнее замешательство.

– Ступай, ступай, – осклабился Зефар. – Больше нам от тебя ничего не нужно. Мы и прежде знали, что благородный Октавиан глуп, теперь мы убедились в этом окончательно. А о ваших силах , мы и без тебя знаем все, что нам нужно. Ступай, – повторил он, а так как Помпоний промедлил, из кресла поднялся Авес и тычками выставил старика за дверь:

– Пошел вон, – вернувшись на свое место, он спросил: – Госпожа желала бы заключить мир с римлянами?

– Если его предложат и если условия мира подойдут нам, тогда конечно. А чтобы римляне догадались запросить мир на хороших для нас условиях – их надо основательно потрепать.

– Госпожа уже знает, как это сделать?

– Не совсем, Урл. Я только кое о чем подумала.

– О чем же, госпожа?

– Пока это только неясная мысль.

– Может быть, госпожа не доверяет нам?

– Доверяю, Урл. Но сказанное вслух не принадлежит сказавшему, а для того, чтобы задуманное удалось, нам надо быть везде.

– Значит, армию все-таки будем дробить?

– Мы сделаем это, если так решит совет.

Настояв на своем, женщина отпустила соратников. Во втором шатре она села в кресло и, посмотрев на спящего, спросила у дочери:

– Что с ним?

– Я дала ему отвар сонной травы.

– Хорошо, Лиина, пусть спит до вечера, но потом пленные должны уйти. Мы оставляем это место, уходим отсюда, быть может, на месяц, может, меньше.

– Что будем делать с ними?

– Завалим вход в ущелье камнями. Перед этим дадим им немного хлеба. Вода там есть. Месяц проживут без присмотра. Нам сейчас каждый человек дорог, как никогда.

– А если убегут?

– Пусть бегут, если смогут. Их не так уж много. Да и не уйдут они далеко. Поселяне не позволят.

– Отправим сегодня всех?

Женщина чуть внимательнее, чем обычно, посмотрела на дочь:

– Авес злится.

– Он —дурак.

– Нет, это не так. Он только привык считать всех женщин развратными и потому – распутными.

– А мужчин?

– Лиина, люди таковы, каковы они есть. Не надо забывать эту истину. Если тебе что-то не нравится, не суди их, а просто не уподобляйся им сама.

– Значит всем можно, а мне – нельзя?! Да? – не унималась Лиина.

– Да. Иначе не будет разницы между ними и тобой. Мы не всегда можем изменить мир к лучшему, но мы всегда можем остаться сами собой.

– Я не хочу, чтобы Авес был слишком уверен в моем согласии.

– Хочешь подразнить его? Пожалуйста. Так кого из пленников ты решила оставить? Этого?

– Нет. Гальбу.

– А это случайно не тот, который, по твоим словам, сжег наш дом?

– Да. Но он и в самом деле его сжег.

– Жестокая у тебя будет потеха.

– Я не буду напоминать ему о доме. Он же не виноват в том, что родился римлянином и что за человека признает только себя. Зато он красиво говорит, умен…. Не то что этот… – Лиина снова не преминула задеть Авеса.

– Хорошо, – вздохнула женщина. – Бери его или другого, но поторопись. На закате мы уйдем.

Луций открыл глаза. Сон оборвался разом и тут же забылся.

Увидев, что он проснулся, Лиина слила в чашку остатки отвара, дала ему:

– На, выпей. Пора уходить.

В два глотка осушив чашу, юноша встал. Медленно, все еще боясь, что сердце опять сожмется от боли, поправил тунику.

Лиина откинула ковер. Римлянин вышел сперва в большой шатер, потом наружу, огляделся.

Остальные пленники, увидев его, стали подниматься. Поднялись и четверо воинов, сидевших в стороне и наблюдавших за пленными.

Девочка указала римлянам на большие мешки, доверху наполненные сухарями, велела:

– Берите и несите.

Пленники молча повиновались. Вдруг один из них упал, уронив мешок. Бросив быстрые взгляды на воинов, на римлян, Лиина шагнула к упавшему, толкнула его ногой в бок. Юноша повернул голову.

– Что случилось, Валерий Цириний Гальба?

– Ничего, госпожа. Я сейчас встану, – он попытался подняться, но безуспешно, пожаловался виновато: – В груди колет, госпожа. Правда, госпожа. Не гневайтесь, я встану.

Вспомнив слова девочки, Луций отвернулся.

– Жаль. На спину лечь можешь?

– Да, госпожа, прости…

– Ты, ты и… ты, – Лиина указала пальцем на трех ближайших римлян, среди которых оказались Марк и Атий. – Помогите мне. Ты и ты, – палец остановился сперва на Атии, потом на Марке, – держите ему руки. Крепко держите. А ты – ноги. Остальные отойдите.

В глазах Валерия промелькнул испуг. Он попытался подняться, но двое товарищей уже крепко придавили его руки к земле. Марк, встретившись взглядом с приятелем, поспешно отвел глаза. Губы его уродовала кривая улыбка.

Из складок одежды Лиина вытащила кинжал, сняла с него мягкие ножны, освобождая обоюдоострую сталь, опустилась на колено, потянула ткань туники, обнажая пленнику грудь:

– Что же там у тебя могло болеть? Сердце? Но разве у римлян есть сердце? Интересно будет взглянуть на такое чудо.

Лоб юноши покрылся испариной, дыхание стало хриплым, неровным. Девочка положила пальцы ему на сонную артерию:

– Зрачки нормальные, кровь бьется в жилах в общем-то нормально, щеки побледнели… Ну так это тоже нормально. По всем приметам ты врешь, Валерий Цириний Гальба. Впрочем, это легко проверить… – нож царапнул кожу под соском, и сердце заледенело, словно острие коснулось его.

– Нет, госпожа!

Нож отодвинулся.

– Что такое, Валерий Цириний Гальба? Ты хочешь что-то сказать?

– Я солгал, госпожа. Смилуйся!

Девочка поднялась, отряхнула колено, спрятала кинжал:

– Тогда поживи еще чуток, Валерий Цириний Гальба. Вставай! Быстро! А то как бы у кого-нибудь еще Сердце не заболело. Отпустите его, —холодный взгляд пробежал по лицам пленников.

Валерий вскочил, не дожидаясь второго понукания, подхватил свой мешок.

– Вперед.

Пробившись к Валерию, Луций сказал, глядя в сторону:

– Она все знала заранее. Понимаешь?

– Что она знала?

– Она знала, что ты будешь жаловаться на боль в сердце, знала, что это будет притворство. Знала и смеялась.

Валерий зло покосился на товарища, но спросил заинтересованно:

– А что-нибудь еще она говорила?

– Говорила, что убивать нас не будут. У них есть где-то лагерь для пленных. Мы будем там, пока нас не освободят, или… пока Рим не заключит с ними перемирие. Тогда пленных отпустят за выкуп.

– Хоть что-то доброе, – помолчав немного, Валерий неожиданно спросил: – Ты был с ней наедине?

– Да.

– Ну и как?

– Что, как?

– Как она?

Луций вспомнил недавние пощечины, усмехнулся:

– Никак. Я для нее всего лишь редкий зверь. Римлянин с сердцем. Забавная диковина.

– Ну а сам-то ты?

– А мне жить еще не надоело.

– Струсил. Жаль, не я там был. Я бы не упустил случай. Обязательно попробовал бы подластиться.

– Ты уже попробовал. К этой не подластишься.

– Недотрога сопливая! – при воспоминании о недавнем позоре Валерия всего передернуло. – Попадись она мне раньше…

Луций поспешно толкнул приятеля.

– Замолчи! Она же в трех шагах. Все слышит…

Но было уже поздно. Прозрачно-серые глаза девочки зацепились за них, скользнули вдоль гряды гор, остановились на чем-то впереди. Валерий проследил ее взгляд и прикусил губу, – это был римский крест с распятым на нем мертвецом.

Когда крест оказался совсем рядом и удушливый смрад гниющего тела полностью вытеснил воздух, она приказала:

– Стойте, – и, указав на Валерия, велела: – Безухий, Волслав, к кресту его. Да покрепче. Чтоб не отвязался. И не убежал. Чтоб, кроме креста, ни к кому не ластился!

Воины грубо скинули с Валерия его ношу, заломили руки, поволокли к кресту, а еще через несколько минут кожаные ремни обвили тело пленника, притиснув к столбу.

Безухий – коренастый, черноволосый мужчина, одно ухо которого было проколото в знак недавнего рабства, а другого вообще не было, – проверил путы, похлопал его по щеке, сказал, указывая на висящего:

– Римлянину не нравится запах? Ничего. Через пяток дней ты будешь так же благоухать.

Волслав поднял мешок, взвалил его на спину ближайшего пленника. Тот согнулся под двойной ношей, но возражать не посмел, – впереди виднелся еще один крест. Жестокая мета, одна из многих, оставленных римлянами по пути сюда.

Валерий долго смотрел вслед уходящим. Приближалась холодная ночь, но не она страшила его. Страшил день, который наступит вслед за ночью. Жаркое солнце опалит ему кожу, раскалит камни под ногами, мухи и слепни вопьются в тело… И даже если ему, на его беду, суждено будет пережить этот день, то второй наверняка прикончит его. Он попытался шевельнуться. Ремни были затянуты на совесть. Юноше оставалась лишь одна надежда: если кто-нибудь случайно будет проходить мимо и он (Валерий) скрыв, что он – римлянин, сумеет уговорить прохожего развязать и взять его с собой. Только поверят ли ему?

Тем временем отряд, состоявший из пленных и охранявших их воинов, шел по каменистым горным тропам, и только когда ночь накрыла горы, приостановился, но ненадолго.

Впереди мелькнул огонь.

Воины подняли пленных и погнали вперед, на свет.

К костру, точнее к кострам, добрались нескоро. После обмена приветствиями несколько воинов зажгли факелы и при их свете повели отряд дальше – к узкой щели-спуску. Вниз воины спускаться не стали. Они загнали туда пленных, а сами остались наверху.

Лиина передала старшему пестро раскрашенную баранью косточку —это был приказ и пароль одновременно.

Пленники некоторое время спускались вниз. Под ногами хлюпала невидимая в полной темноте вода. Кое-как отыскав сухое место, они скинули мешки и, подкрепившись сухарями, легли, прижавшись друг к другу, недобрыми словами поминая варваров, не оставивших им и единого плаща на всех.

На рассвете их разбудил грохот. Еще не поняв причины, они подхватили мешки и бросились вниз, подальше от опасного шума, а через некоторое время уперлись в обрыв. Дальше пути не было. Не было и входа. Там, где они вошли, – высился завал из камней.

Пленники огляделись и только теперь заметили, что они не одни. Из крошечных пещерок, из-под камней выглядывали ободранные и заросшие люди. Потом новички узнали, что всего в этой щели сидели пятьдесят два пленника, – все, что оставили варвары от тысяч, посланных на их, дикарей, усмирение.

Солнце вставало медленно и неотвратимо. Сперва розовое сияние подсветило редкие облака и верхушки гор, потом золотая корона лучей украсила высившуюся на востоке гору, а вскоре и само светило неторопливо выплыло на лазурную синеву неба…

Валерий, не отрывая глаз, следил за восходом солнца. Так жертва следит за неспешными движениями палача. Первые лучи несли блаженное тепло для пропитавшегося ночным холодом тела. Мягкое и нежное, оно окутало его…

Но жар постепенно нарастал, становясь невыносимым. Через час лучи солнца стали тяжелыми, еще через час одежда юноши взмокла от выступившего пота. А день только-только начинался. Валерий покорно прикрыл глаза – смотреть больше было не на что.

Слева зашуршали камни. Он открыл глаза, вскинул голову. Ничего. Наверное, ящерица шмыгнула по склону и потревожила камни. Запах, идущий от мертвеца, становился все тошнотворнее. В мареве воспоминания всплыло лицо вчерашнего раба: «Через пять дней…». Что там, через пять дней, – к вечеру ему все будет безразлично.

Захрустели камни под ногами, задрожала от тяжкой поступи земля, металлические шишаки блеснули на солнце.

Легионы Рима?

Валерий сглотнул сухой ком и опустил веки, – сияя разномастным вооружением, по дороге шагали воины варваров. Когда грохот затих и перестал отдаваться в ушах, снова настала звенящая, изредка прерываемая сорвавшимся камнем, тишина.

Опять зашумели потревоженные камни.

Валерий поднял голову (какая она тяжелая, а ведь еще и полудня нет): в жарком мареве двигалась, то расширяясь, то опадая, человеческая фигура.

– Помогите! – прохрипев это слово, Валерий испугался, что мог произнести его на латинском языке. – Помогите! – повторил он на языке варваров.

Человек, кажется, услышал его призыв и теперь шел прямо на него. Вот уже хорошо видно, что колеблется не идущий, а его широкие одежды, то наполняясь воздухом и расширяясь, то опадая. Ближе, ближе…

«Помогите…» – голос прервался.

Лиина.

Девочка подошла к нему вплотную, всматривается ему в лицо…

Если бы у Валерия были слезы, ему впору было бы зарыдать от безысходности.

– Уходи, – теперь он говорил, не заботясь, на каком языке прозвучит его слово. Девочка все равно на любом поймет.

Но она не ушла, достала из складок одежды объемистую флягу, выдернула, встала на камень, поднесла горлышко к его губам. Юноша сглотнул сухой ком. Вода, как ему показалось, сама по себе проникла сквозь крепко стиснутые губы, и не проглотить ее было просто невозможно. За первым глотком последовал второй, за вторым – третий и так далее. Не дав ему выпить и половины, девочка решительно отняла флягу от его губ. Выпитая вода сразу же выступила испариной на разгоряченном теле.

Обойдя столб, Лиина распутала ремни, обвивавшие тело юноши. Не в силах удержаться на ногах, Валерий тут же сполз на горячие камни, но, обжегшись, поднялся. Медленно, с огромным трудом.

Девочка указала ему на зыбкую тень под скалой: «Иди». Кое-как доковыляв туда, он сел, прижавшись спиной к сухому и прохладному камню.

Смотав ремни, Лиина подошла к нему, жестом велела лечь на живот. Он подчинился, потому что не имел сил сопротивляться. Стянув ремнем запястья пленника, Лиина дала ему несколько глотков воды и, отнимая от его губ флягу, приказала:

– Вставай.

– Не могу, – неподдельное страдание придало лицу римлянина, казалось бы, неотразимое очарование, но взгляд прозрачно-серых глаз девушки ничуть не изменился.

– Вставай! – она затрясла его за плечи: – Вставай же! Кому я говорю?! Я всю ночь шла, все утро шла, а он стоять утомился. Воин! Вставай! Разрази тебя гром! Не пойму этих римлян: вчера как припадочный валился на землю, только бы в лагере остаться, а сегодня идти не хочет. Вставай! Или у тебя опять сердце появилось?! Собака римская! Воин сопливый!

Брань девочки подействовала. Валерий хотел огрызнуться, но решил, что пререкаться с женщиной не достойно его. Он поднялся-таки и поплелся по дороге. Девочка шла чуть позади него и настороженно следила за широкой спиной воина. Руки у пленника, конечно, связаны, но осторожность здесь лишней не будет.

Размяв затекшие суставы, Валерий начал поглядывать по сторонам. На кусты на склонах, на рощицы… Перехватив один из таких взглядов, Лиина сказала просто:

– Хочешь бежать? Беги. Догонять не буду, только куда ты пойдешь? Ты знаешь, где мы сейчас? Если на селение или людей наткнешься – столб на солнцепеке тебе милостью покажется. Тебя в твоей одежде первый встречный за римлянина признает, и даже речь твоя тебя не спасет.

В лице Валерия ничего не изменилось, разве что взгляд стал чуть острее.

Солнце сползло к верхушкам гор. Длинные тени перерезали дорогу, но жара не стала меньше. Нагретый камень щедро отдавал накопленное за день тепло. Валерий без сил опустился под жиденький кустик и произнес:

– Хоть режь, – не могу больше.

Около минуты Лиина разглядывала пленника. Сама она жару переносила много легче римлянина, более того, за весь день она ни разу не отпила из фляги и малого глотка воды. Правда, ему воды она тоже не давала, язвительно высмеивая пленника в ответ на самую робкую просьбу, но сейчас, выдернув пробку, она сунула ему в рот горлышко фляги:

– На. Пей! Наверное, переходы ты делал в носилках и под пологом!

Валерий оторвался от воды и, переведя дыхание, огрызнулся:

– Был не хуже других. Только порой мне кажется, что у госпожи в жилах вместо крови течет огонь.

– Может быть, – неожиданно мягко согласилась девочка. – Допивай воду и поднимайся. До ручья – рукой подать.

Юноша стер плечом пот со щеки и сказал:

– Хорошо, жары госпожа не боится. Жажда госпожу не мучит. А как она относится к змеям?

– Где? – девочка быстро огляделась и, отыскав взглядом в переплетении ветвей тонкую змею с маленькой головкой, разочарованно протянула: – А-а-а, стрела-змея. Она нас не тронет, и я ее трогать не буду, а впрочем… – запустив руку в зелень куста, она схватила и осторожно вытянула длиннющую пеструю змею. Та, недовольная подобным обращением, тут же обвила ей руку. Неторопливо распутывая змеиные кольца, Лиина спросила: – Так ты встаешь?

Римлянин вскочил. На лице его отразились ужас и изумление одновременно.

– А ну бегом! Вверх! Во-о-он туда. Наискось, – головой змеи Лиина показала направление.

Повторять приказ ей уже не пришлось. Когда же юноша, достигнув указанного места, обернулся на свою необычную госпожу, змеи у нее уже не было.

– Где она? – спросил Гальба.

– Оставила в кустах. Там ее дом, а мне она больше не нужна. Вот он – ручей.

К воде Валерий спускался без понуканий. Войдя в воду, он встал на колени, долго пил.

– Ремни на руках не замочи, – предупредила его Лиина. – Ссохнутся, сожмутся, сам не рад будешь.

Впрочем, долго над ним она не стояла: ушла вверх по ручью, а когда вернулась, разрумянившееся лицо и влажные волосы указывали на то, что и она не осталась равнодушна к прелестям холодной воды.

Валерий лежал у ручья на гальке и наслаждался прохладой.

– Вставай, пошли, – строго приказала девочка.

Пленник нехотя поднялся, нехотя поплелся туда, куда указывала Лиина, мысленно злорадствуя, что вот он вроде бы и выполняет то, что велит госпожа, но делает это так, что лучше, как говорится, и не брался бы.

– Быстрее, быстрее, – несколько раз прикрикнула на него Лиина. Он чуть-чуть ускорил шаг, но именно чуть-чуть.

Однако дочь гадалки была не глупее благородного римлянина. Больше Гальбу она не подгоняла, а, как только позволила дорога, ускорила шаги сама.

Теперь он, чтобы не потеряться, вынужден был почти бежать, что очень неудобно делать со связанными руками. Поэтому, когда Лиина, наконец, смилостивилась и заняла свое прежнее место позади него, подгонять юношу ей больше не пришлось.

Солнце почти скрылось за верхушками гор, камни быстро остывали, тени становились гуще и темнее. Легкая туника уже не спасала пленника от наступавшего холода, но самым скверным было то, что девочка сбилась с пути. Она часто теперь сворачивала с тропы, взбиралась вверх по склонам, оглядывала все с высоты. Только когда солнце скрылось за гребнем гор и темнота стала непроглядно глухой, огонек костра указал им нужное направление. Поплутав в полной темноте еще немного, они, наконец, вышли на нужную тропу, которая и привела их к крошечному лагерю.

Один небольшой шатер, пара костров и чуть больше двух десятков воинов расположились вокруг них. Лиину ждали, но встретили неприветливо. Не замечая (а может быть, и не желая замечать) молчаливого неодобрения воинов, Лиина прошла мимо них в шатер.

Валерий хотел последовать за ней, но тяжелая полоса толстой шерстяной ткани запахнулась прямо перед его лицом. Юноша оглянулся, прикидывая: найдется ли для него местечко у костра. Отодвинув ткань, из шатра вышла девочка, бросила ему под ноги свернутую одежду, разрезала ремни на руках и, не сказав ни слова, опять скрылась в шатре.

Валерий растер онемевшие запястья, наклонился, перебирая брошенные вещи: штаны, рубаха с длинными рукавами, плащ – все из грубой шерсти, кожаный пояс с флягой, хлеб, проложенный ломтем простого козьего сыра. Не раздумывая, он натянул поверх римской туники одежду варваров, откусил хлеба, а когда покончил с едой, отхлебнул из фляги.

Теперь можно было не заботиться о том, пустят его к костру или нет. Он был сыт, а грубая, неизящная одежда надежно защищала от ночного холода. Выбрав сбоку от шатра местечко поровнее, Валерий лег, завернулся в плащ и сразу уснул.

Утром, еще до рассвета, его разбудил шум сборов.

В путь тронулись, как только глаза стали различать камни под ногами. Мать Лиины несли в носилках, в другие носилки сложили свернутый шатер. Женщина звала девочку к себе, но та отказалась, предпочитая идти пешком.

Воины шли быстро, торопясь по прохладе дойти до назначенного места, и на отдых остановились только тогда, когда солнце перевалило за полдень, расположившись в роще у озерка.

Варвары поставили носилки в тени большого дерева, почти у самой воды. Лиина тут же забралась к матери и о чем-то шепталась с ней;

Во время пути она вертелась, как веретено, то пристраиваясь к воинам-разведчикам, то отставая и почти теряя маленький отряд из виду, то взбираясь на склон и что-то разглядывая сверху. Казалось, идти спокойно – для нее непосильная работа. Три или четыре раза за время перехода Лиина подходила к носилкам матери, передавала ей несколько веточек или травинок и рассказывала что-то.

Валерий с удивлением обнаружил, что не понимает ни слова из их разговора, а также что и воины, с которыми он нес носилки, понимают не больше него.

Лиина все бегала и кружила. Мать сказала ей что-то неодобрительное. Но и мать, похоже, не могла уговорить дочь идти спокойно. Хотя бы какое-то более или менее продолжительное время.

Сам Валерий вначале пытался запомнить пройденный путь, но вскоре так запутался в однообразии спусков и подъемов, что ему начало казаться, будто их небольшой отряд никуда не идет, а крутится на одном месте.

Дорога и носилки утомили юношу, и на привале, освободившись от ноши и получив свою долю хлеба с сыром, он забрался в густую тень, лег и заснул.

Лиина помогала матери. Вдвоем они наносили на выбеленную бычью шкуру пройденный путь, стараясь не упустить ни единой мелочи. Важно было все: какой крутизны был склон, зарос ли он травой или кустарником, есть ли осыпи и как они ведут себя под ногами.

Дочерью госпожа была довольна. Глаза у той отличались остротой, память – цепкостью, а мелкие проступки (римлянин в лагере стал самой крупной глупостью девочки) с лихвой искупались ее помощью. В планы свои она дочь не посвящала, но даже то, о чем уже знала девочка, намного превосходило осведомленность Урла, Зефара и Авеса вместе взятых.

К тому же Лиина не нуждалась в объяснениях. Мать сказала ей, что карта необходима. А о большем, с точки зрения девочки, не стоило и размышлять. Сам процесс превращения простой кожи в инструмент познания окружающего, более того, в залог будущей победы, увлекал девочку настолько, что заставлял ее не замечать ни палящего зноя, ни усталости.

Наконец на кожу было нанесено все. Сворачивая ее, женщина посоветовала дочери:

– Через два часа жара начнет спадать, и мы продолжим путь. Отдохни немного. Я тоже подремлю.

Лиина не стала спорить. Носилки были широки и мать с дочерью неплохо устроились под их пологом, но не прошло и часа, как кипучая натура девочки начала тяготиться благоразумным отдыхом. Осторожно, чтобы не потревожить мать, Лиина выбралась из носилок и отправилась побродить по лагерю в поисках развлечений.

Минуту или две она наблюдала за игрой воинов в пальцы, но, заметив чуть в стороне игроков в кости, перешла ближе к ним. Там она задержалась минут на десять и даже попыталась вмешаться в игру, но воины поспешили напомнить девочке о пленнике, с тем чтобы избавиться от нее. Кости от малышки они берегли не зря, так как стоило той заполучить эти кубики в руки, и для игры они сами больше не годились. Непонятным для воинов образом грани костей словно приобретали подвижность, показывая при каждом броске одно и то же число очков: или единицы, или пятерки, или шестерки. Но обиднее всего было, если кости, падая по-разному, давали одну и ту же сумму. В последний же раз, когда девочка добралась до игральных костей, те стали падать на ребро.

Напоминание о пленнике дало мыслям девочки новое направление. Валерия она нашла быстро. Тот спал под деревом, положив голову на свернутый плащ и прикрыв лицо ладонью. Тень, в которую он прятался, почти сползла с него, задержавшись, словно зацепившись, о раскрытую ладонь.

Некоторое время Лиина разглядывала спящего, раздумывая о чем-то своем, наконец, решила было разбудить его. Толкнула ногой в бок, но на половине движения передумала. Рука ее, бесцельно шарившая по стволу дерева, нащупала выступающий сухой сучок, задержалась на нем и вдруг резко дернула вниз, обломав с хрустом…

…Горы расплывчато колыхались в жарком мареве, тяжесть ноши давила на склоненные плечи, но впереди возле дороги четко виднелся черный силуэт креста с распятым на нем мертвецом. Валерий еле-еле передвигает ноги, – как только он подойдет к кресту, его привяжут к столбу и оставят умирать от жары, жажды и ночного холода.

А столб с распятым все ближе, ближе.

Вот воины скидывают с его плеч ношу, заламывают руки…

И тут мертвец поворачивает голову. Глаза его мутны и неподвижны, но Валерий знает: мертвец увидел и узнал его. Это и есть самое страшное. Рванувшись, юноша враз отбрасывает повисших на его плечах воинов, бросается бежать прочь, но… крест опять перед ним, и опять мертвый видит его. А за спиной – топот.

Гальба оборачивается. Он уже рад преследователям… рад принять удар короткого меча, но… позади – никого. Только все тот же крест с мертвецом.

С грохотом обваливается перекладина, мертвое тело медленно падает на него…

…Юноша дернулся всем телом, перевернулся на живот, оперся на руки, подтянул ноги. Еще миг – и римлянин был бы на ногах, но сквозь пелену сна перед его глазами проступил кончик простой кожаной сандалии, выглянувшей из-под плотной ткани туники. Валерий зажмурился, вжался, втиснулся в землю и тут же, признав девочку, обмяк обреченно. В сердце вонзилась тоскливая мысль: «Вещий сон».

Глядя сверху вниз, Лиина спросила как ни в чем не бывало:

– Тебе сколько лет, Валерий Цириний Гальба?

– Двадцать три, госпожа, – ответил юноша.

– Ты чепуху говорить умеешь?

Валерий поднял голову, попытался улыбнуться. Улыбка вышла жалобная, почти жалкая:

– Если госпожа прикажет…

Поняв, что, пока она возвышается над лежащим пленником, тот не сможет преодолеть свой приступ бессознательного страха, Лиина отошла к низкорослому густому кусту и, примяв его, ловко устроилась на жестких ветвях, как в самом что ни на есть роскошном кресле:

– Расскажи что-нибудь забавное.

Ей очень хотелось спросить у пленника: неужели она так уж некрасива и страшна, что один лишь ее вид погружает людей в бездну ужаса, но понимание, что ни к чему, кроме нового приступа страха у юноши, этот вопрос не приведет, удержало ее. Все тем же легкомысленным тоном девочка продолжила:

– Про Рим, например. Ты когда-нибудь был в Риме?

Валерий кивнул:

– Да, госпожа. Я родился в Риме и вырос.

Он подобрался, сел. Выглянувший из-под личины покорности страх медленно уползал обратно.

Спеша поскорее прогнать его, Валерий мысленно успокаивал себя: «Ну, чего испугался? Никто убивать тебя не будет. Мало ли что приснится?! Девочке захотелось поболтать? Так тебя-то она оставила у себя только ради этого! И хорошо, что госпожа не ушла. Не молчит. А продолжает спрашивать, давая тебе время, чтобы собраться с мыслями».

– Там, говорят, дома все из розового мрамора и статуи на площадях стоят? А еще на площадях фонтаны и людей так много, что неосторожного могут и задавить. Правда?

– Да, госпожа. Рим – большой город, – подтвердил ее слова Валерий.

– А еще там, говорят, есть площадь, на которой жители и граждане Рима решают все, что касается их жизни, так?

– Форум? Да, госпожа. И не один. В Риме много чудесного и достойного взора. Храмы поражают своей красотой и величием, библиотеки при них так богаты, что в мире нет книги, списка с которой не было бы там. Сотни писцов постоянно пополняют их и снимают копии. На стадионах каждый день соревнуются упряжки лошадей, бегуны, атлеты, а иногда и знатные юноши показывают свою ловкость и мастерство во владении оружием. Правда, тупым. В театрах лучшие мимы, певцы, кефаристы и танцовщики услаждают зрение и слух зрителей, изображая великие деяния прошлого или развлекая их остроумными шутками. А когда человек утомится от развлечений – к его услугам тысячи харчевен, в которых есть все кушанья от самых дорогих до самых простых и непритязательных. Но то, что происходит во время празднеств…

– Госпожа, пора в путь, – подошедший варвар прервал рассказ.

Девочка соскочила наземь, кивнула рассказчику:

– Твой рассказ, Валерий Цириний Гальба, поучителен и занятен, но сейчас не время слушать даже самые поучительные и занимательные рассказы.

Ночной привал госпожа разрешила, только когда совсем стемнело. Воины развели несколько костров и на этом все приготовления к ночлегу закончились. Шатер ставить не стали, чтобы утром не тратить время на его разборку. Все и так еле волочили ноги.

Валерий подумал было, что в темноте можно попробовать удрать, но усталость оказалась слишком велика, и он отложил побег до другого раза.

На следующее утро все повторилось: ранний подъем, дорога неизвестно куда и неизвестно зачем, дневной привал, вечерний переход и ночлег. Единственное, что изменилось, – число воинов. На утреннем переходе к отряду присоединились четверо новичков.