Владычица Рима

Эпилог

Когда за Валерием закрылась дверь, женщина подошла к дочери, положила ей руку на плечо:

– Зачем ты так?

– Но он и вправду ни слова не понял, да и не хотел понимать.

– Ну а ты поняла, что ты натворила? Он ведь забыть тебя не сможет. Ты будешь нужна ему всегда. И чем дальше будет отступать время, тем ярче будут его воспоминания и неизбывней грусть.

– Ну и что? Разве это плохо?

– А когда умрет его жена (я знаю – он останется вдовцом), ни одна женщина не сможет привлечь его надолго.

– Ну а в этом что плохого? Неужели то, что он хоть сейчас готов дать развод матери своих двух детей – лучше?

– Да, это плохо.

– Мам, не надо больше вспоминать о нем. Теперь я уже ничего не могу изменить. А он мне и вправду нравился. Особенно в первые дни. А кровь на кинжале – не баловство. Я хотела узнать, кто римлянину нож подбросил.

– А на косточках не могла посмотреть?

– Какой толк с этих костей! Тут не гадать, а знать надо. Наверняка.

– Тогда думай. Кто во дворце свой? Кто знает все наши силы, кто предпочитает все делать чужими руками? Кто хочет быть первым, а сам всегда на вторых ролях?

Глядя матери в глаза, девочка зажала обеими руками рот, словно боясь, что хорошо знакомое имя сорвется с языка.

– Да, – подтвердила ее догадку мать.

– Невозможно. Ты же спасла ему жизнь! Он же всегда и во всем поддерживал тебя! А сегодня утром он так расхваливал тебя перед всеми!

– Да. Но разве он лгал? Он говорил правду. Только не всю. Да и рьяно поддерживать он меня стал только в последние дни.

– Но ведь это его воины остановили…

– Конечно. Отпускать убийцу он не собирался. Кстати, как ты узнала про кинжал?

– Из-за своего любопытства. Заглянула к римлянину в комнату во время его отсутствия, сдвинула случайно пергамент на столе. Вот и все. Но что нам теперь делать? Я бы этого любителя все делать чужими руками…

– Нет. Пусть живет. Скоро он будет нужен, а его смерть изменит соотношение сил вокруг нас.

– Опять играть в весы и гирьки? – девочка сжалась, подперла кулачками лицо. – Не хочу. Надоело. Сама ведь говорила, что с людьми надо по-человечески, а не как с гирьками.

– Ну а жить ты хочешь? До весны выдержишь, а с первой водой – в путь. Мне все это тоже надоело. Особенно хитрить и изворачиваться ради власти. Ну до чего подлое создание! Любого подличать заставит. Как я ее ненавижу! – женщина вдруг побледнела, стиснула зубы, сжала губы и веки.

– Мама, мама! – испуганная девочка подбежала к матери. – Мамочка, что с тобой? Мама! – она обхватила мать руками, стараясь заглянуть ей в глаза сквозь сцепленные ресницы.

– Ничего, просто вспомнила.

– Мама, мамочка, – девочка подвела ее к креслу. – Ну, сядь, ну, пожалуйста.

– Ничего, Лиина, ничего, – слабо отбивалась женщина. – Все уже прошло. Все в прошлом. В прошлом…

– Что в прошлом, мама? Что в прошлом? Скажи. Ну почему ты все скрываешь от меня? Почему я ничего не знаю о прошлом? Ничего не знаю о своих родных? Живу словно полевой цветок!

– Братья твои, Лиина, умерли, – голос женщины перешел в сорванный шепот. – Старшему, Кутиму, двенадцать было, Хушу – десять, Ассуру – шесть, а Ясию, младшему, – всего три года. Ты тогда была частью меня. Их зарезали. И отца твоего зарезали. Просто чудо, что мне удалось скрыться. Чудо, что в той калитке, к которой я прибежала, стоял Фелиний, чудо, что он не забыл… Люди ведь редко помнят добро. Знаешь, за что их убили? За власть! Будь она проклята!

– Не надо, мама, зачем? Ну зачем нам эта власть? Одни заботы, – приникнув к уху матери, девочка заговорщически зашептала: – Давай домой в терновый лес вернемся? Хижину построим заново. Мы до снега успеем. В погребе два кувшина муки осталось, кувшин масла, кувшин маслин соленых. И еще четыре сыра есть. Пусть они тут грызут друг друга, раз им это так нравится. Мы и сами по себе проживем. Славно проживем!

Хитрость ее удалась, перечень спрятанных дочерью продуктов отвлек женщину от тяжелых мыслей и воспоминаний. Притворяясь рассерженной, она спросила:

– Мука? Сыр? Маслины? Это так ты меня слушаешься? – она схватила дочь за ухо.

– Мама, пусти…

– Вот как ты меня слушаешься! Что я говорила?

– Ну, мам! Больно!

– Я говорила: все выставляй, а ты припрятала?

– Ну не мукой же было угощать!

– А маслины? А сыр? Ах ты!

– Мама! – громко запищала девочка, и женщина выпустила ее.

– Уши тебе оторвать мало.

Девочка прижала ладонь к уху, сморщилась, как будто ей действительно причинили боль, ответила резонно:

– Так зачем же рвать?

– Ну и хитрюга же ты.

Лиина подошла к матери, положила ей голову на плечо:

– Разве это плохо? Мам, а может правда, уйдем? А?

– Нет. Чем тогда налог платить?

– Какой налог, мама? Да с нас же теперь здесь никто и никогда налог даже спрашивать не посмеет.

– Не с нас. С других. Чем им платить? Весной уйдем. Весной никто с народа налоги требовать не посмеет. Далеко уйдем. И навсегда… Боже мой, как все грустно!

– А мне вот совсем не грустно, – возразила девочка. – Новые люди, новые земли, а мы – сами по себе. Никому и ничем не обязаны. Идем, куда хотим. Мама, а в Рим можно?

– В Рим?

– Да, в Рим. Это такой красивый город! Там так много людей! – глаза девочки сияли, голос звенел, как серебро.

Легкомыслие молодости надежно защищало юное сердце от чужой подлости, неблагодарности, трусости и обмана. Привычная жизнь рухнула, но Лиина была только рада этому.

Что было в прошлом? Скудность и одиночество. О таком не жалеют. Ну не станет она почетной женой царского наследника, не скроют от нее глухие стены дворцового гинекея ни солнце, ни ветер, ни все дороги мироздания. А самое главное, и девочка верит – придет день и она обязательно встретит на одной из этих дорог свою любовь.

Любовь. Ту самую, которой никогда не торгуют. Единственную, неподдельную, неразменную. Одну и на всю жизнь, как это было у ее матери!