Власть пса

IV

Фил видел Джорджа насквозь.

Небесно-голубые глаза Фила кому-то казались невыразительными, кому-то невинными, однако то были чуткие, невероятно острые глаза, с радужкой не менее чувствительной, чем роговица, и потому даже малейшие изменения света и тени не оставались без его внимания. Так же как руки Фила замечали затаившуюся гниль в сердцевине дерева, его тайную слабость, так и глаза его смотрели вдаль и внутрь. Он легко разоблачал защитный окрас животных – сей бесхитростный обман природы. Увидев смутные очертания дичи, притаившейся в сухих ветках, листьях или земле, Фил улыбался и стрелял без промаха. По более слабому следу одной из лап на песке или снеге он узнавал хромоту волка, а по колыханию травы – приближение змеи, что вот-вот разинет пасть и проглотит крошечных мышат, пока их мать будет носиться кругами и пищать от ужаса. Фил следил за неровным полетом сорок, кружащих в поисках падали, распухшего зверька или выброшенного за сарай подгнившего бычьего окорока. В резком изгибе ручья, где вспять поворачивали бурлящие воды, замечал укрывшуюся в тени камня форель.

Фил видел больше, нежели просто творения природы. В как будто случайном порядке естественного мира он замечал сверхъестественное. В уступах скал на холме, что возвышался перед ранчо, в зарослях полыни, рассыпанной по его склонам, он с поразительной четкостью видел контуры бегущего пса. Длинные задние лапы толкали вперед мощные плечи. Собака, опустив нос, рыскала в поисках испуганной жертвы, удиравшей в сторону тенистых оврагов и гребней северных холмов. Итог погони был ясен: пес настигнет свою добычу. Стоило Филу лишь поднять глаза к холму, как он чувствовал горячее дыхание собаки. Однако каким бы ясным и живым громадный пес ни казался мужчине, никто другой, кроме него, не замечал его – и уж точно пса не видел Джордж. «Что ты там увидел?» – как-то раз спросил Джордж брата. «Ничего». И губы последнего дрогнули в легкой улыбке посвященного в сокровенные тайны бытия. Таков был Фил: он наблюдал, подмечал, думал, пока другие смотрели и забывали.

Сейчас же Фил стоял у горна, глядя на ранчо из широких дверей кузницы. Опершись ногой на деревянную ступеньку очага, он раскачивал гладкую, отполированную ладонями рукоять мехов. Вслед за движением его торса раздувалось и опадало громадное кожаное легкое, а вслед за ним раскалялась полоска железа – будущий полоз для саней. Над кузницей поднимался черный дым, и копоть грязным покрывалом оседала на иссохшей траве. Потянув носом воздух, Фил почуял снег.

Шел воскресный день. Прошлой ночью юные работники ранчо уехали в город, сжимая в руках чеки, чтобы расплатиться в одном из салунов Бича или Херндона, – если они и забирались так далеко; надевали дешевые костюмы и укатывали прочь на подержанных машинах друзей. Фил улыбнулся: в понедельник к завтраку юнцы уже будут здесь – потрепанные и изможденные, с запавшими глазами и пустыми карманами, подхватившие какую-нибудь заразу.

Звякнула щеколда, на пороге барака возникла пара ковбоев постарше с лоханью в руках. Выплеснув воду, они смотрели, как растекаются по земле струйки и впитываются в почву, а за ними наблюдал Фил. Если чему и научил их возраст, то это воздержанию. Воскресенья они тратили на мытье и стирку – толкли носки и подштанники банкой из-под кофе, нанизанной на древко лопаты; брились и протирали лицо и шею лавровым лосьоном. Покончив со всем этим, сидели и покачивались в креслах. Кто умел, писал письма: щурясь и сжимая от усердия карандаш, втискивал непослушные буквы в широкие строки записной книжки. После ковбои шли метать подковы или, прихватив винтовку, отправлялись стрелять по сорокам рядом с ивовой рощицей, где тайно мылся Фил.

Однажды поздней весной Фил нашел здесь корявое сорочье гнездо с торчащими во все стороны прутьями, а в нем – четырех птенцов, едва вставших на крыло. Взрослые птицы, учившие их летать, носились вокруг и криками подбадривали молодых. Мужчина решил, что будет весело взять птенцов с собой. Сунув сорочат в мешок, он притащил их в амбар – и тут же потерял к ним всякий интерес. Считается, если надрезать сорокам язык, то они заговорят. Впрочем, Фил давно уже выяснил, что это неправда.

Тогда (дело было в воскресенье, как и сегодня) он отдал птенцов одному из ковбоев. «Мерзкие ублюдки, – прорычал работник, памятуя о том, как сороки садятся на спину лошадям и скоту и расклевывают раны, пожирая живую плоть; как по весне они ходят по земле, крутя головой, сверкая глазами, ничего не упуская из виду, готовые выклевать глаза даже новорожденному младенцу. – Промышлял я раньше одним взрывным дельцем». У ковбоя нашлись подрывные пистоны размером с патрон двадцать второго калибра. Добавив короткий фитилек, он засунул их в зад каждой сороке.

Все обитатели ранчо собрались за бараком, чтобы посмотреть на действо; позвали и тех, кто, пригревшись в лучах солнца, сидел у амбара и пожевывал спички.

– Что тут происходит? – поинтересовался Фил.

– Надираем задницы, – усмехнувшись, ответил один весельчак.

– Ну что, мерзкие ублюдки, – торжественно произнес взрыватель и одну за другой подбросил птиц в воздух.

Надежда на спасение придала птенцам сил, они воспарили в воздух – и взорвались, лишь горстка перьев пеплом осела на землю.

«Что ж, – размышлял Фил, – довольно быстрая смерть; быстрее, чем от выстрела, не говоря уж о свернутой шее. Да и не уж такая бессмысленная, как большинство смертей, раз привнесла в воскресный день немного веселья. Если говорить откровенно», – пробормотал он, едва шевеля губами. Фил часто говорил и смеялся сам с собой, нисколько не смущаясь. Его бормотание не было речами сумасшедшего, это был способ заострить, ухватить утекавшие мысли вместо того, чтобы записывать их на бумаге, как делали другие. Тем не менее затея ковбоя не пришлась ему по вкусу. После второго взрыва Фил нахмурился и ушел прочь.

– Что они там делают? – спросил брата Джордж.

– Да ничего особенного. По целям стреляют.

– Не очень-то похоже на звуки выстрелов.

Добравшись до спальни, Фил улегся на постель. Он злился на себя и заодно на Джорджа. Братья были очень близки между собой, как единое целое, и странным образом дополняли друг друга – один худой, другой коренастый, один проницательный, другой тугодум. Оттого-то Фил и впадал в злобу, когда не мог быть откровенен с братом; он чувствовал себя потерянным и раздраженным.

Теперь же, убрав ногу с приколоченной к горну подставки и взяв подходящий молот, Фил принялся стучать по наковальне, придавая железу необходимую форму. Он надеялся, что, услышав лязг молота, Джордж придет поболтать, если, конечно, дочитал свой бесконечный «Сатердей ивнинг пост». За чтение Джордж садился сразу после завтрака: разваливался в кресле в гостиной, закидывал ногу на ногу и погружался в истории. Недавно он просидел так целый день, слова из него клещами было не вытащить. Все равно ведь не читал ничего хорошего! В рассказах о животных и таинственных историях Фил не видел никакого смысла. О животных можно узнать гораздо больше, наблюдая за ними, а о тайнах – просто размышляя.

Действительно запахло снегом. Не слишком ли рано поднялся ветер сегодня? Фил услышал свист крюка и лебедки, на которых подвешивали свежезабитые туши. Оглянувшись, он увидел, как на коровью шкуру прилетели две сороки. Шкура висела на ограде загона для убоя скота мясной стороной наружу, и птицы жадно вычищали ее от остатков мяса и жира. И вот, на радость Филу, внезапный порыв ветра отнес сорок в сторону. Как смешно они копошились, прежде чем смогли подняться на лапы и продолжить пиршество!

Вернувшись к полоске железа в горне, Фил снова выглянул на улицу. За полосой дрожащих и колыхавшихся под натиском утреннего ветра плевел он увидел Джорджа. Определив, что тот идет к гаражу через дорогу, Фил оставил горн.

Куда это он?

Джордж открыл одну из створок гаражных ворот.

Меха со вздохом сжались, и пламя ослабло. Фил наблюдал за братом.

Что-то случилось со старым «рео»?

Х-м-м-м.

Раз Джордж пошел в гараж, то будет ковыряться в машине. Достанет свечи зажигания, почистит их перочинным ножиком, может, продует бензопровод. Бог знает что еще. Филу нравилось, что у брата есть свои дела, за которые тот несет ответственность. Так, помимо машины, ему можно доверить болтовню со скупщиками скота – следи только, чтобы не слишком выставлял себя дураком.

Как-то на днях Фил зашел посмотреть, чем там Джордж промышляет в гараже, и застал его сидящим на переднем сиденье.

– Что делаешь? – спросил Фил, залезая в машину. – Мечтаешь?

Удивленно взглянув на брата, Джордж откашлялся и склонился над приборной панелью, будто под ней что-то было.

– Предохранитель, – пробормотал он.

– Просто стало интересно, чем ты тут занимаешься.

– Да ничем особенным, как обычно.

Фил не мог припомнить, чтобы Джордж хоть раз в воскресенье чинил машину, а если в ней что-то и ломалось, – чтобы хоть раз упустил возможность об этом рассказать. Широко расставив ноги, Фил замер в дверях кузницы. Он не спускал своих небесно-голубых глаз с гаража, построенного когда-то им самим под холмом напротив дома. Джордж был внутри. Фил хотел было пойти к нему – но тут отворилась и вторая створка! Нечасто увидишь ворота открытыми в воскресное утро!

Джордж завел машину. Струйка дыма из выхлопной трубы, на миг окрасившись в голубой, стала серой и наконец побелела. Джордж дал задний ход, и унылый вид ранчо сверкнул бледным отражением в овальном окошке старого «рео». Не оглядываясь, брат вырулил на дорогу.

Фил стоял в дверях кузницы и не сводил с машины глаз, пока та не превратилась в крошечное черное пятнышко на горизонте. Когда пятнышко исчезло, он швырнул незаконченный полоз в стену и торопливо зашагал к дому. У себя в спальне он лег на спину, положив руки под голову. Пролежав так какое-то время, достал из шкафа банджо, снял с инструмента чехол и, задрав голову, начал неуверенно перебирать струны. Расстроилось, что ли? Откашлявшись, Фил попытался сыграть «Алое крыло» и «Джолли Копперсмит» и, когда стихли последние ноты, отложил банджо. Расстроенным оно не было. Фил снова лег.

Зазвонили к ужину. Хлопнула дверь, из задней столовой донеслись шум голосов и смех собирающихся к столу ковбоев. Затем раздался голос миссис Льюис: бухтела, должно быть, что работники все тепло из комнаты выпустят – старая добрая ее шутка. Фил встал – кухарка могла появиться в любой момент, а даже в воскресенье он не хотел, чтобы кто-то видел его в постели. Когда миссис Льюис вошла в переднюю столовую с блюдом жареного мяса, хозяин ранчо уже сидел за столом и взирал на сереющие поля небесно-голубыми глазами.

– Братец Джордж в отъезде, – сообщил он ей. – Отложите ему кусок мяса и пару теплых картофелин, чтобы поел, когда вернется.

– Скоро будет, значит.

– Думаю, да.

Когда миссис Льюис отбыла на кухню и закрыла заднюю столовую, оставив шумное сборище работников за дверью, Фил подошел к блюду, стоявшему, как и положено, на месте Джорджа, отрезал кусок мяса и взял себе тушеной картошки с репой. Вернувшись на свой стул, он еще раз выглянул в окно и только после приступил к еде. Не успел Фил доесть мясо, как миссис Льюис принесла сочный персиковый коблер.

Пошел снег.

Когда ужин был окончен и миссис Льюис вернулась к себе, Фил снова улегся на кровать. Со стены на него пялились чучела животных, которых они подстрелили вместе с Джорджем – три оленя, лось, горная овца и горный козел. Антилопа висела здесь всегда.

Фил не смог сдержать улыбки. Когда они были детьми лет шести и восьми (а Фил был на два года старше брата), он любил подтрунивать над Джорджем, говоря, что антилопа эта живая: «Разве не замечал, как она покачивает головой иногда?» Выпучив глаза и скривив рот, Джордж отворачивался к стенке. «Тебе от нее не спрятаться, – продолжал Фил, – она и сейчас на тебя смотрит и трясет своей старой злобной башкой». От страха Джордж мочился в кровать, и над этим старший брат тоже не упускал возможности поиздеваться. Старой Леди даже пришлось подстелить ему клеенку. Наверное, до сих пор его можно пристыдить этой историей.

Остальных животных они подстрелили сами. Старик Джентльмен не убил ни одного, охотник из него был никакой. Впрочем, как и ковбой, он всегда оставался эдаким джентльменом, владельцем ранчо. Так что и антилопу ему наверняка кто-то подарил, желая подлизаться.

Стало так темно, что Фил даже подумал зажечь лампу. Однако он никогда не включал свет днем и привычке изменять не собирался. Снегопад набирал силу. Если так пойдет и дальше, Джорджи-бой застрянет в снегу. Интересно, взял ли он цепи на колеса?

Хотя соображал Джордж медленно, стоило ему что-то запомнить, как оно навечно оседало в его памяти. Брат никогда ничего не забывал. Спроси его, сколько тюков сена мы собрали в тысяча девятьсот шестнадцатом? И он ответит. Хочешь – проверь по записям в его кабинете. Джордж никогда не использовал закладок в книгах, всегда помнил страницу, на которой остановился. Вот такое забавное механическое знание, механическая память, присущая, как считал Фил, многим людям вроде его брата – их крепкая память является следствием тупости ума. Поскольку Джордж ни о чем не задумывался, он мог хоть всю голову наполнить ерундой.

Так, Джордж никогда не забывал подтягивать грузики на больших часах, что стояли у двери в гостиной. Каждое воскресенье, ровно в четыре пополудни, он поднимался с кресла, подходил к часам и, глядя на циферблат, доставал припрятанный на верхней крышке ключик. Вставив его в скважину на узкой стеклянной дверце, он поворачивал ключ, открывал дверцу и аккуратно, стараясь не задеть тяжелый латунный маятник, мерцающий на свету, добирался до механизма. Обхватив мягкими пухлыми ладонями цепи, он медленно и уверенно подтягивал одну за другой, точно взбирался по канату. Далее, закрыв дверцу и положив ключик на место, Джордж снова смотрел на циферблат и сверялся с неизменно точными часами у себя на руке.

Вот как будто и все. Но какое наслаждение было за этим наблюдать. Джордж не просто заводил часы. Он следил за тем, чтобы не прекращался ход вещей: такой, каким он был, и такой, каким всегда и будет.

Однажды посреди зимы, спустя неделю после ссоры с Филом, Старая Леди и Старик Джентльмен переехали в изысканный отель в Солт-Лейк-Сити, и часы на короткое время осиротели. Их всегда заводил Старик. «Что же теперь будет, – гадал Фил, – четыре часа наступят, а Старика нет?» Чтобы не выдать любопытства, старший брат пришел в гостиную заранее, в три пополудни, и принялся листать «Азию». Когда часы пробили три четверти, Фил только и мог, что перечитывать одну и ту же строчку снова и снова. Неужели в четыре Джордж не сдвинется с места, неужели так и будет сидеть со своим «Сатердей ивнинг пост»? Может, ему намекнуть? Может, самому встать и завести часы? Ну уж нет! Такую ответственность Фил не хотел и не считал нужным брать на себя.