Вместо матери

Часть первая

КАТЕ снился сон: будто она уже проснулась и сидит на лавке, а в комнате никого нет, даже Пети. Детская его кроватка стоит пустая. Кате делается грустно, она выходит в садик, но в садике пусто; выходит на улицу — и на улице ни души, у всех домов ставни наглухо закрыты. Должно быть, все куда-то уехали, а ее взять забыли. Катя в ужасе бежит по улице к базарной площади, но и там полное безлюдье. У Кати слезы уже готовы брызнуть из глаз, как вдруг видит она — идет по площади ее мать с корзинкой в руках. «Мама!» — кричит Катя. Но та не слышит. Катя бежит к матери и машет ей руками, но мать глядит на нее и словно не видит. Тут вне себя от ужаса рванулась Катя и сорвала с себя сон. Проснулась.

Она лежала на лавке, на которой, сама не помнит, как заснула. Было на стенных часах пять часов, и осенние сумерки уже сгущались. Слышно было, как в своей кроватке сипел Петя. «Неужто все спит?» — подумала Катя и пошла взглянуть на брата. Тот лежал, сжав кулачки и сипел носом ровно и со вкусом. «Пожалуй, разбудить — ночь спать не будет. Вот набегался-то!»

Однако ей стало жаль будить Петю.

Она вышла в сени, отворила дверь в сад и не затворила ее на случай, если Петя проснется и спросонья заплачет. Затворить дверь — пожалуй, не услышишь. Подойдя к калитке, она оперлась на нее локтями и выглянула на улицу. Совсем как во сне: пустая безлюдная улица, белые домики с затворенными ставнями — никого нигде. Катя удивилась, что так долго не возвращается мать. Положим до тети Мани ходьбы больше часу, да там еще, небось, всякие разговоры. Отец уехал далеко на мельницу, пожалуй, и к ночи не вернется.

Катя часто оставалась одна в доме и нисколько этого не боялась. Но за последние дни столько было тревожных разговоров и про бандитов и еще про каких-то неведомых людей, которые неизвестно за кого шли и неизвестно за что людей убивали. Пока в их городе было еще, правда, тихо, бои все шли в стороне, ближе к Днепру, но кто знает. Власть была какая-то чудная. В общем всем управлял прежний урядник, объявивший, что он — за учредительное собрание. А на самом деле никто не знал хорошенько, что и как. Одни говорили, что в Москве царь давно опять сидит, а другие уверяли, будто Ленин не сегодня — завтра сюда сам приедет. Ничего не поймешь. Вообще каждый был уверен в том, что ему больше нравилось. Если кто хотел, чтоб был царь, он так прямо и говорил: есть царь. Хотел советской власти — опять очень просто: завтра к нам большевики придут.

Между тем становилось кругом все тревожнее и как-раз накануне описываемого дня мать Кати за обедом прислушалась вдруг и сказала:

— Странно, в сентябре гроза.

Отец тоже прислушался и покачал головою.

— Надо на мельницу ехать за мукой. Еще отрежут.

— И зачем так далеко завез?

— Дешевле там…

— А это не гром, — сказал Петя, — а я знаю. Это пуски.

Пете было всего три года, и пушки его не пугали, а радовали. Интересно.

Вспомнив все это теперь, Катя с некоторым страхом прислушалась. Но вдалеке все было тихо. До того тихо, что даже неприятно. Лишь бы мать скорее приходила.

Катя еще раз оглядела улицу.

Мирные белые домики, колодцы с «журавлями». Даже дико себе представить, что здесь вот может быть война. На картинках войну всегда изображали среди гор, скал, водопадов. Кате очень захотелось сбегать к своей подруге Гале, но нельзя было оставить дом, а главное — Петю. Страшно даже подумать, как он будет плакать, если проснется и увидит, что никого нет. «А ведь есть, вероятно, такие злые сестры, — подумала Катя, — которые уходят и спокойно покидают маленьких братцев».

И вдруг в этот самый миг послышался пронзительный крик Пети.

Катя бросилась в дом.

Петя стоял в кроватке и кричал, дрожа всем телом.

— Что ты? Что ты? Петя? Я здесь! Не плачь!

Но он трясся, словно от ужаса и сквозь рыдания силился что-то сказать…

В это время дверь в сенях как-то странно хлопнула, должно быть, затворилась от ветра.

Катя кинулась ее запирать.

Ей вдруг стало как-то не по себе в пустом доме с плачущим братом. Чего он так испугался?

И вот около самого дома послышались громкие сердитые голоса.

Почти в тот же миг увидала Катя в окне военные фуражки.

— А ну-ка, отоприте! — крикнул голос, и в дверь грохнули кулаки.

Петя от ужаса даже перестал плакать, вцепившись ручонками в Катино платье.

— Отоприте, вам говорят!

Катя, сама вся дрожа, погрозила Пете пальцем, отцепила его ручки и подошла к двери.

— А вам кого?

— Все равно кого, отпирай!..

— Папы нет, мамы тоже нет…

— Ну, это мы разберем, где папа, где мама. Отпирай!

И дверь так рванули, что крючок едва не отскочил.

Сообразив, что делать больше нечего, Катя отперла.

Трое военных в шинелях с ружьями и револьверами вошли в дом.

— Это ты одна такая дома?

— Одна… вот с братом…

Катя с тоской посмотрела на Петю, но тот довольно бодро поглядывал на пришельцев. Должно быть, его заинтересовали ружья.

— Так… очень приятно-с… И больше тут никого нет?

— Нет.

Военный, казавшийся начальником, самый высокий и самый страшный, вдруг подбоченился, поглядел на Катю и крикнул.

— А монах где?

Катя выпучила глаза.

— Какой монах?

— Ты знаешь, какой. Говори, куда монаха спрятала.

Катя смотрела на него в полном недоумении.

Один из военных что-то шепнул начальнику.

— А вот мы сейчас еще убедимся, — сказал тот грозно и наставил на Катю в упор револьвер.

— Говори, где… Не скажешь, убью… До трех сосчитаю.

Петя страшно закричал и зарыдал навзрыд.

Катя инстинктивно сделала движение подойти к нему.

— Стой… Говори… Раз, два… ну!..

Катя вдруг насупилась и сказала неожиданно сама для себя сердито:

— Стреляйте, если хотите… Я же говорю, что не знаю.

— Три… Ишь ты какая важная!

Но он не выстрелил, а с некоторым смущением и досадой опустил револьвер.

— Очевидно, не врет. Куда ж он, чорт, делся?.. Мне ясно показалось…

— Я говорил, что он дальше побежал… Зря мальчонку расстроили… Ишь как заливается…

Говоривший пощелкал пальцами у Пети перед лицом.

— Не надо, не надо плакать.

— А ну вас с вашими нежностями, — вскричал начальник. — Двигайтесь скорее.

— Все равно упустили.

Они вышли, стуча сапогами, и яростно захлопнули за собою дверь.

Катя подбежала к Пете, схватила его на руки и целуя стала носить по комнате.

— Не плачь. Сейчас мама придет. Не плачь.

Петя понемножку успокоился, и она, устав носить, посадила его на стул.

— Молока хочешь?

Но он отрицательно покачал головой, всхлипывая и все еще дрожа всем телом.

Катя пошла в сени запереть дверь.

С перепугу она долго возилась с крючком.

В сенях было уже совсем темно, однако Кате вдруг почудилось, что кто-то есть позади нее.

Она, не понимая хорошенько в чем дело, быстро юркнула в комнату и в страхе хотела запереть и эту дверь. Но дверь не затворялась. Наоборот, Катя почувствовала, как кто-то надавил ее с той стороны.

Катя испуганно отскочила и закрыла собою Петю.

Оборванный монах вошел в комнату.

— Тише, тише, — шептал он, — только не бойся… Ничего не бойся… ничего не будет… Дай мне только скорее тряпку. Чистую тряпку дай… И воды дай… побольше воды дай… ффу…

Он тяжело сел на скамейку.

— Не бойся только… и ты паренек не реви… эта не дело — мужчине реветь… не надо…

Оттого ли, что Петя уже излил весь свой страх, но он на этот раз только бессмысленно хлопал глазами, глядя на странного гостя.

А между тем было чего испугаться.

Монах был бледный, взъерошенный, весь в грязи и в пыли, ряса у него внизу болталась клочьями, на опорках (он был в лаптях) запеклась кровь.

— Псы проклятые, — говорил он, разрывая тряпку и завязывая ею ногу, — хорошо, если не бешеная собака укусила… Спасибо, девочка. Ну, а теперь воды дай. Ох, хорошо… Дюже хорошо… Ф-фу. — Он выпил подряд две кружки. Затем он задумчиво поглядел в окно, потирая себе колени.

— Они туда пошли, военные эти?

Катя робко кивнула головой.

— Хорошо, что темно в сенях-то. Не заметили они меня за ушатом.

Монах задумался.

Очевидно, чтоб успокоить девочку, он спросил.

— Тебя как зовут?

— Катя!

— А по фамилии?

— Сенцова!

— А его?

— Петя!

— Слушай-ка, что я тебе скажу. Никому, понимаешь, никому не говори, что я был здесь… ни отцу, ни матери, никому… Отец-то кто?

— Отец? Он механик.

— Царя больно любит?

— Не знаю.

— А Ленина?

— Не знаю.

— Ну, ладно… одним словом, ничего не говори… Да постой… Ты-то не скажешь, а ведь он-то, пожалуй, сболтнет… А?

Он внимательно посмотрел на Петю.

— Знаешь, если ты, паренек, тоже никому ничего не скажешь, то-есть, что меня видел… Что монаха видел… я тебе такой пряник дам… Во какой…

Петя молча качнул головой.

Монах опять поглядел на окно.

— Темно становится.

Катя взяла было спички…

Гость перестал внушать ей страх.

— Оставь, не зажигай…

Он подошел к самому окну и приложил к стеклу лицо.

Потом вышел в сени, постоял у двери, осторожно откинул крючок, а затем сразу распахнул дверь и исчез во мраке.

Когда Катя опомнилась и кинулась запирать, никого уже не было.

— Кто это был за дяденька? — спросил Петя тихо.

— Молчи, Петя, не говори про него!

— Он пряник даст?

— Да!

Катя, все еще не оправившись от пережитого волнения, сидела на скамейке. Ей даже вдруг плакать захотелось, чего уж давным-давно с ней не случалось.

Она, не зажигая света, накормила Петю и стала рассказывать ему его любимую сказку про «Кота в сапогах».

Рассказывая, она все прислушивалась, но мать не шла.

— Зажги лампу.

— Не стоит, Петя.

— Почему?

— Так.

Итти затворять ставни она боялась, а если зажечь свет, будет видно снаружи, что в комнате делается… А почем знать, кто там бродит. Брр…

— Ну, еще расскажи.

Катя рассказывала, рассказывала…

От рассказов ей становилось как-то самой спокойнее. Наконец Петя сказал:

— А я опять спать хочу.

— Ну, спи.

Катя была рада, что брат по крайней мере не плачет.

— А мама-то придет?

— Сейчас придет!

Он вскоре засопел.

Чу! Хлопнула калитка.

— Мама!

Катя кинулась к двери.

— Я, я! Отпирай!

Вера Петровна вошла, еле волоча ноги от усталости.

— Что ж в темноте-то сидите…

Затем зажигая лампу, прибавила.

— Уж не знаю, что и делать, просто, страх берет… Петя тут как без меня, ничего?

— Ничего…

— Ты бы, Катя, пошла, ставни прикрыла.

Катя поколебалась с секунду, однако затем храбро пошла в сени.

На дворе было уже совсем темно и в темных кустах сирени Кате чудились какие-то спрятавшиеся люди. А вдруг, пока она затворяет ставни, кто-нибудь тронет ее сзади за плечо. Просто умрешь со страху. И как нарочно ставни как-то зловеще скрипят.

Но в это время послышался стук подъезжающей телеги.

— Папа!

Ночь перестала казаться страшной.

Николай Семенович Сенцов приехал крайне взволнованный.

— За Готищем палят, — сказал он. — Слышите?

Все столпились у двери и прислушались.

Во мраке в самом деле раздавалось вдали какое-то грозное ворчание.

— Говорят, Махно идет. Чорт знает что делается! У тетки была?

— Там просто полное расстройство. Бабушка все время плачет…

— Поплачешь… Сейчас я лошадь сведу, а ты пока ужин давай… Я ведь там не обедал даже… Не хотел задерживаться. Пять мешков привез.

Вера Петровна достала из печки суп и кашу.

Теперь вместо темной ночи в окне белели белые доски и в комнате сразу стало как-то спокойнее.

— Дело дрянь, — сказал Николай Семенович, вернувшись из сарая и сев за стол. — Махно идет и еще чорт его знает кто… Такая будет катавасия. На мельнице что делается! Кузьма просто сам не свой. У него одних обысков по десяти на дню. Ищут, ищут, а кого ищут и сами не знают… Белые, конечно, уйдут, ну да и чорт с ними… А только тут начнется такая каша… Когда еще красные придут неизвестно, а бандитня вся эта так и рыщет кругом…

— Что же делать?

— Что делать, удирать надо!

— Куда?

— В Москву. Я сейчас на мельнице Якова Тимофеевича встретил. Он мне место предлагает на электрической станции.

— А дом так и бросим?.. Мебель-то всю!..

— Что ж, из — за мебели гибнуть? К нам сюда Кузьма переедет, он там жить теперь боится. В самом деле страшно, кругом левада, жилье далеко.

— Ну а жить-то где ж в Москве?

— Временно остановимся у Вари. Ведь она как-никак сестра тебе.

— Ну, конечно, Варя, небось, даже рада будет. А потом?

— Квартиру обещают… Паек! В Москве-то спокойнее.

— Ну, конечно, не то, что здесь… Вот ведь горе! Жили, жили!..

— И еще поживем в другом месте. Причитать тут нечего. Надо применяться к обстоятельствам. И ехать живо, пока еще поезда ходят. Муку, сколько можно, с собой заберем…

— Отымут.

— Ну, сколько можно, провезем. Масла.

— А Кузьма обещал мебель сохранить?

— А ну тебя с твоей мебелью… Что ж, он ее съест, что ли? Катя, хочешь в Москву?

Катя очень любила свой городок, своих подруг, свой огород и садик. Мысль покинуть это так сразу из-за каких-то неведомых людей в мохнатых шапках ей вовсе не улыбалась. Но она была умная девочка и, как говорится, сразу учла положение. К тому же воспоминание о страшных военных было еще слишком свежо. Она поняла, что отец прав и что его нужно поддержать, чтобы ободрить мать. Поэтому она решительно ответила:

— Хочу!

— Вот правильно. Завтра и тронемся.

— Завтра? Да ты с ума сошел!

— А чего ж ждать? Говорю, не нынче — завтра пассажирские поезда станут.

— Ой! Как же так сразу?

Катя с неудовольствием поглядела на мать.

— Конечно, завтра, — сказала она.

— Видишь, дочь-то что говорит.

— Она же так… по глупости лет.

— И совсем, мама, не по глупости… А тут сидеть больше нельзя. К нам вон сегодня военные приходили и чуть меня не убили…

Вера Петровна даже затряслась вся.

— Какие еще военные?

— А вот такие с револьверами. Искали кого-то.

— Что ж ты молчала?

— Не хотела вас пугать… А только если вы будете все бояться да медлить, то они и опять могут притти и тогда…

Как бы в подтверждение этих слов раздался громкий стук в дверь.

— Господи!

Сенцов бросился в сени.

— Кто? — спросил он от волнения хрипло.

— Я Кузьма!

— А! Ты как? Какими судьбами?

Кузьма — коренастый дядько с длинными седыми усами ввалился в комнату.

— В Сеннихе снарядом клуню подожгло, — сказал он, еле переводя дух. — Я вышел поглядеть, а тут какие-то из кустов… Я и смотреть не стал кто — драла… Пять верст — все бегом… Ух!.. Жутко там до чего, братцы… Левада шумит, листья падают, река это плещется… Темень… Жена-то со вчерашнего дня здесь с дочкой у попадьи…

— А Петр где же?

— А чорт его знает. Теперь каждый за собой гляди. Я ему не нянька. Что ж, в Москву-то надумал?

— Завтра едем!

Ну, а я к вам… Здесь все-таки город, хоть кругом-то люди. Махно, говорят, весь берег занял. Уж и жесток. За ноги, говорят, вешает и костер внизу разводит. Вот уж укусила их всех муха. Жили-жили — пожалуйста. Из своего собственного дома удрал словно вор бездомный. Тьфу!

— Теперь, брат, не до философии. Надо сейчас, Вера, нам план вырабатывать. Что с собой брать и в чем везти. Налегке надо ехать.

— Ты уж, Кузьма, сохрани наши вещи получше.

— Ручаться не могу, а постараюсь.

— Как же это ручаться не можешь?

— А так! Умирать не буду из-за ваших стульев.

— Умирать зачем же, а только все ж таки. Присмотри.

— Да ну, ладно уж.

Сенцов взял карандаш, бумагу и нахмурился.

— Прежде всего, из носильного платья что? В Москве, говорят, плохо с мануфактурой.

Они стали составлять список.

Вера Петровна все охала и причитала, так что советовался отец больше с Катей.

— Тебя бы, Катенок, народным комиссаром. Ну, еще что брать?

Кузьма вышел в сад.

Через минуту он вошел с сильно изменившимся лицом.

— Стреляют, — сказал он, — все громче стреляют.

Хоть и было важное дело, а всем не сиделось на месте.

Вышли в холодную мглу.

У-ух! У-ух! — раздалось вдали.

Тревожно по всему городку лаяли собаки.

— Кончено наше мирное житье, — сказал Кузьма. — Ох-ох!

— Одно житье кончилось, другое начнется, — воскликнул Сенцов, — экие вы все какие охалки! Что, уж так свет клином сошелся на нашем Тополянске. Подумаешь — Нью-Йорк какой. И в Москве не хуже поживем.

Он похлопал по спине жену, погладил Катю по голове и толкнул их в дом.

— Ступайте в дорогу готовиться.

А Кузьма еще долго кряхтел, слушая далекий гром и глядя в ту сторону, где должна была быть его мельница.

Вдруг ему стало страшно. Он пугливо огляделся по сторонам и быстро вошел в дом, заперев за собою дверь на тяжелый болт.

Когда на другое утро Петя проснулся и шопотом спросил Катю, приходил ли монах и не принес ли он ему пряника, Катя испуганно огляделась и сказала смеясь:

— Во сне ты, что ли, монаха видел?

Петя сконфузился.

— А вчера приходил!

— Никто не приходил.

— Ну… значит… во сне…

Он зевнул и вылез из кровати.

Сенцов с Кузьмой уже стояли на дворе, а Вера Петровна укладывала белье в корзинку.

— И стрелять перестали, — говорила она недовольно, — стало быть, и ехать нечего.

Катя тревожно посмотрела на отца, который в это время вошел в комнату. Но он к ее успокоению сказал решительно:

— Напротив, тут-то и надо ехать.

В САМОМ начале германской войны летом четырнадцатого года случилось в городе Тютюне одно происшествие, встревожившее и поразившее тютюнских жителей, пожалуй, еще сильнее, чем сама война.

В Тютюне на Михайловской улице уже скоро сорок лет жил некий Сутулов Иван Дмитриевич. Был он из разбогатевших мелких купцов, имел в Тютюне свой дом, стоявший в глубине большого фруктового сада. Каких только фруктов не было там: и абрикосы, и сливы, и груши, и яблоки, и вишни. Были еще на дворе перед домом громадные шелковицы, по веткам которых летом целый день порхали красивые иволги.

Сутулов был уважаемый житель города Тютюна, и к нему на именины приходил и архиерей и исправник и городской голова.

Но перед самой войной жена Сутулова, Марья Петровна, из-за ничтожной царапины на пальце умерла вдруг от заражения крови, а сын его Тарас был убит в восточной Пруссии, провоевав всего один только месяц.

Но этого мало. Младший сын Сутулова Ванько́ однажды под вечер исчез из дому, а поутру нашли на берегу Ворсклы, там, где были самые смуты, его одежонку. Очевидно, в холодной воде (был сентябрь) сделалась у него судорога, а мальчик не смог бороться с течением. И тело его, вероятно, вода утащила куда-нибудь далеко вниз по реке.

Сутулов от этих трех смертен поседел, похудел, стал лицом даже как-то страшен. Соседи начали его побаиваться. Ходил он по двору и разговаривал сам с собой, а то бывало и начнет кликать: «Марья, а, Марья!» А потом захохочет и уйдет в дом. Кроме старой кухарки и дворника, никто теперь не бывал в богатом сутуловском доме. И тем более удивились все обитатели Михайловской улицы, когда к воротам дома подкатили однажды дрожки исправника.

Из-за всех плетней и заборов высунулись усатые физиономии «дядьков» и загорелые широкие лица «жинок».

— Дывись, дывись, — говорили они, — исправник приехав! Ух! Що-то буде?

И с жадностью глядели они все на зеленые ворота, ожидая чего-то необычайного.

Однако через полчаса исправник вышел, как ни в чем не бывало, сел и поехал, поднимая клубы черной пыли, ткнув плеткой в морду забрехавшую было собаку.

— Уехав! — разочарованно сказали дядьки. — Вин яке дило. Ну-ну.

Однако через час уже все каким-то неведомым образом узнали, что исправник приезжал к Сутулову сообщить удивительную новость. На выигрышный билет Сутулова, находившийся в Кременчугском банке, пал выигрыш в двести тысяч рублей.

Исправник находился в банке как-раз, когда собирались посылать Сутулову об этом извещение. Он вызвался сам свезти это извещение, дабы первому сообщить счастливцу о необычайном подарке судьбы.

К его разочарованию однако, Иван Дмитриевич отнесся к этой новости с каким-то странным равнодушием.

— Так, — сказал он и, усмехнувшись, добавил, — экое счастье прет.

— Подумайте, — воскликнул исправник, — какие это огромные деньги! Вы теперь у нас в губернии один из богатейших людей. Можете себе Иваньковскую экономию купить, либо Даниловские мельницы. И не сомневаюсь, что эта неожиданная удача поможет вам перенести горе, обрушившееся на вас всею своею тяжестью.

Сутулов как-то исподлобья поглядел на исправника и, повторяем, не выразил особой радости.

Исправник уехал рассказывать знакомым, а Иван Дмитриевич в тот же день с вечерним поездом поехал в Кременчуг.

— Ага, — говорили все, — знать, верно, двести тысяч на дороге не валяются.

В этот вечер во всех белых тютюнских домишках шли разговоры о силе и значении денег и обсуждался вопрос, как распорядится ими Сутулов. Предположения делали всевозможные. Кто-то уверял даже, что Иван Дмитриевич все пожертвует на войну, чтоб насолить немцам, убившим его сына. Но никто, тем не менее, не предугадал того, что на самом деле затеял новый тютюнский богач.

Архиерей, встретив Сутулова в Кременчуге на вокзале, сказал:

— Благ господь. Одною рукою отнимает, а другою одаряет. Смотри, Иван Дмитриевич, на храм пожертвуй. Крышу новую всю.

Сутулов и на это странновато усмехнулся.

— Деньги, чай, в бумаги обратил? Ренту, что ли, приобрел?

— Ренту.

— Правильно! Сейчас государство в деньгах особливо нуждается. А это у тебя что в мешке?

— Так… чай да кофе.

— Запасся… Правильно.

К удивлению тютюнцев, у Сутулова в лице не произошло по приезде из города никаких особенных изменений. А они все думали, что человек, выигравший столько денег, непременно должен был преобразиться.

— Чудаки, — говорил иной порассудительней, — что ж, у него сияние, что ли, вокруг головы должно воссиять.

— Не сияние, а вообще… Ну, в глазах что-нибудь! У богатых взгляд всегда как-то тяжелее!..

— И у него тяжелый!

— Так у него всегда такой был!

Одним словом, были все разочарованы.

Жалели, что не случился выигрыш тогда, когда живы были и Марья Петровна и сыновья. Тогда Сутулов был веселый и, наверное, закатил бы угощенье на весь город.

И вот ночью, когда заснул город и только бесчисленные псы лаяли по дворам и подвывали на луну, вдруг вспыхнуло над Тютюном багровое страшное зарево.

Гулко застонал на колокольне собора набатный колокол.

— Пожар! Пожар! Ратуйте! Сутуловский дом горит!

И все, наспех одеваясь, бежали на Михайловскую и дрались из-за местечка на сутуловском заборе.

Сам хозяин дома преспокойно стоял на дворе и, озаренный красным пламенем, созерцал работу огня.

В руках держал он большой мешок.

Прискакал исправник; пожарные, как всегда, замешкались где-то.

Соседним дворам не угрожало, ибо дом стоял среди сада, пора была не сухая, и ветра не было.

Когда исправник начал было распоряжаться насчет воды, Сутулов гаркнул вдруг:

— Не тронь! Мой дом! Я построил, я и спалю!

Все замерли сразу. Исправник остолбенел.

— А это вот!.. — продолжал Сутулов. — Деньги эти самые… Чтоб их!

И с яростью принялся вытаскивать из мешка сторублевые и тысячные пачки и швырять их в огонь.

— Стой! Что ты!

— Не тронь! Мои деньги!

Исправник да и все громко ахнули.

— Иван Дмитриевич, людям лучше отдай…

— Доставай, коль охота есть… лезь в огонь.

А пламя, шипя и свистя, мгновенно пожирало пачки, и все только вскрикивали всякий раз, словно сердце им обжигало вместе с деньгами.

— Все, сколько у меня были, все сожгу! — орал Сутулов, безумно поводя глазами. — А, думаешь от меня деньгами откупиться? Жену-то с детьми куда дел?.. А?

Иван Дмитриевич орал бессмысленно, ни к кому не обращаясь, и все (даже исправник) отступили от него подальше, ибо решили, что он несомненно сошел с ума.

Потом, опомнившись, исправник мигнул двум — трем парням поздоровее, и те бросились на Сутулова, но тот, будучи страшно силен, да еще в припадке сумасшедшей ярости, расшвырял их так, что они только крякнули.

А мешок между тем опустел к ужасу всех собравшихся горожан.

С грохотом рухнула крыша и высоко огненным роем взлетели искры.

— Где же ты теперь жить-то будешь, дурень? — не удержался исправник.

И Иван Дмитриевич, к удивлению всех, совершенно спокойно ответил:

— Где буду, там и буду.

И ушел куда-то в мрак.

А утром узнали, что поселился он в шалаше на Камышовом острове, где иногда ночевали охотники.

— Морозы наступят, небось, пожмется! — с злобой говорили тютюнцы. — Экий ведь. Ну роздал бы нам свое добро. Нет — погубил. Ну, и живи теперь нищий! И пропадай!

Больше всего смущен был исправник.

Он полагал, что жить на острове, где до сих пор никто не жил, есть непорядок. В особенности после такого удивительного происшествия.

Об этом деле довели даже до сведения губернатора, но ничего не могли решить и, кроме того, выяснилось, что Сутулову все равно не жить, ибо, повидимому, со злости и из упрямства обрек он себя на голодную смерть.

Опять-таки и это беспокоило исправника. Можно ли эдак просто допустить, чтобы человек уморил себя голодом, да еще, так сказать, на глазах у всего города. Не следует ли все-таки засадить этого самого Сутулова в сумасшедший дом. И вот, когда уже власти совсем порешили так и распорядиться с островитянином, случилось новое неожиданное происшествие, давшее всему делу иное направление.

На рассвете привел жандарм в тютюнское полицейское управление мальчишку, которого немедленно с ужасом узнал даже сонный дежурный полицейский чин.

То был утонувший Ванько́.

Оказалось, что мальчик и не думал тонуть, а удрал на войну, дабы отомстить немцам за смерть брата и вообще повоевать. Был он нраву всегда взбалмошного. Чтоб осуществить свой план, он симулировал смерть в реке и бежал с небольшим количеством скопленных денег. Задержали его уже где-то в прифронтовой полосе и по этапу вернули на родину.

Мальчик был сердит, что не дали ему воевать, и глядел на всех хмуро.

— А тятька где?

— Ступай ищи своего тятьку.

Конечно, мальчику все рассказали тут же. Каждому не терпелось огорошить его такими сногсшибательными известиями.

Движимый тем же чувством, сторож полицейского управления бросился на берег реки и заорал благим матом:

— Иван Дмитри-е-вич. Ванько́ отыскался!

Старик, худой и страшный, вылез из шалаша, где уже собрался помирать. И в самом деле увидал сына, ведомого жандармом.

В тот же день продал он мельнику Яцеку свой сад с пожарищем и построил себе на острове избу..

В ней и поселился с сыном. Умирать он раздумал.

Ваньку спрашивали товарищи:

— Ты зачем, дурень, на войну удрал?

— А то что ж? С вами тут в футбол играть? На войне-то, небось, раздолье!

— А кабы убили?

— Ну и что ж? И я бы убивал.

Ванько́ при этом хмурил брови и сжимал кулаки.

— Эх, скучно мне здесь с вами. Захолустная ваша страна. То ли дело в прифронтовой полосе. Каша такая! А вдали-то все «ух», «ух», — пушки. Здо́рово!

Мальчики, конечно, пушкам невольно сочувствовали. Но и Ваньки стали как-то опасаться. А он был в общем парень добрый, только какой-то нелюдимый и хмурый. Маленьких, впрочем, он всегда защищал от обиды старших. А защитить он мог, ибо кулаками пошел в отца.

Жить на острове ему как-будто нравилось.

Иван Дмитриевич часто уезжал (он теперь опять стал деловым), и Ванько́ оставался вовсе один.

— Не боишься? — спрашивали товарищи.

— А чего бояться?

— Ну, русалок, ну, водяного!

— Еще большой вопрос, кто кого перепугает. А ну как я их?

— Ох, смотри!

— А чего мне смотреть?

Но к удивлению всех, Ванько́ и после таких дерзких речей жил себе, жил, и ничего с ним такого не случилось.

Было Ваньке четырнадцать лет, когда по украинским степям загуляла революция.

С острова он наблюдал ее словно в театре.

А в городе шло все, как во всех городах.

Власть переменилась.

Вместо исправника — комиссар. Которые побогаче были, поджали хвосты. Что-то будет?

Потом уже начались настоящие события.

Однажды поздно вечером Иван Дмитриевич вернулся домой и сказал Ваньке.

— Слыхал — большевики есть такие.

— Ну?

— Против войны идут… Хотят, чтоб воевать перестали. И говорят, кончается война-то.

— Как так кончается?

— Вот так, не будет войны!

Сутулов вдруг как-то странно закряхтел, и слезы брызнули у него из глаз.

— Эх, кабы годка три тому назад. Может, тогда и Тараса нашего… не… уб…убили бы…

Все эти удивительные события как-то плохо укладывались в голове у Ваньки. По вечерам он подолгу вглядывался в туманную степь. Город Тютюн насторожился за холмами и словно прятался от кого-то.

— Слыхал, — опять сказал однажды Сутулов сыну, — дома-то отымают у тех, кто побогаче. У Янека дом реквизировали… Чудно!

Пошла неразбериха.

Говорили, что в городе советская власть, а между тем в степи стали появляться какие-то таинственные всадники, поджигавшие хутора и убивавшие без определенной цели кого попало. Со страхом стали называть их: бандиты.

Однажды лихой отряд в десять человек пронесся по самому городу с гиком и свистом, и лошади подковами перебили все горшки на базаре.

А потом родился таинственный слух:

— Немцы идут и гетман будет, как в старое время.

— Какой такой гетман?

— Скоропадский.

И тогда иные остряки говорили:

— Скоропадский — скоро упадет.

Большевики как-то сразу снялись и исчезли.

По дорогам от станции потянулись в невиданном порядке немецкие отряды.

И вот тут-то оказалось, что в седой голове Ивана Дмитриевича, должно быть, и впрямь нехватало иных винтиков. Может быть, в самом деле дали маху, что не послушались в свое время исправника и не посадили Сутулова в сумасшедший дом.

Ибо навлек он на сей раз большую неприятность на весь город.

На базарной площади немецкий полковник говорил речь сходу (через переводчика), а сход слушал, с удивлением глядя на чудесную немецкую амуницию. Позади полковника стоял еще лейтенант, худой, как жердь, перетянутый в талии, словно рюмочка.

Полковник говорил долго и смысл его речи был тот, что немцы несут с собою порядок и настоящую законную власть. Упомянул даже про учредительное собрание.

И вот неожиданно выступил из толпы бледный, как смерть, Сутулов с безумно горящими глазами, подошел к полковнику и, крикнув «вот тебе за Тараса», размозжил ему голову двухпудовой гирей.

Трудно вообразить, какое смятение началось на площади, немедленно оцепленной немецкими солдатами.

Сутулов был мгновенно схвачен, да он и не сопротивлялся. Женщины визжали, мужчины кричали, все уверяли немцев, что они тут не при чем, что это сумасшедший убил полковника.

Но затворы немецких винтовок зловеще щелкнули и половина находившихся на сходе была взята под стражу.

Разнесся слух, что всех арестованных расстреляют, а город сожгут.

Тютюн, взвывший сначала от страха, сразу затих в ожидании страшной кары.

На камышовом острове в избе Сутулова произвели немцы тщательный обыск, но ничего не нашли.

Ночью Иван Дмитриевич был расстрелян.

Остальных выпустили с соответственным внушением и наложили на город контрибуцию.

Тютюнцы ликовали: дешево отделались.

Расстрелянного безумца бранили в каждом доме.

— Что наделал мерзавец!..

— И Ванько́ такой же будет! Вот побачьте!

— Убить надо этого Ванько́, чтоб всякое потомство сутуловское стереть к бису.

Но убить Ванько́ или вообще как-нибудь его обезвредить было нельзя по той простой причине, что он исчез бесследно.

ВСЕ утро Вера Петровна и Катя занимались укладкой белья. Петя играл в саду с соседскими ребятишками. Их звонкий смех плохо гармонировал с настроением взрослых. Вера Петровна все время чуть не плакала.

— Жили-жили, — говорила она собравшимся соседкам, — и вот, пожалуйста… бежим неизвестно куда, в Москву… А что еще в Москве будет…

— Ну, в Москве лучше будет.

— Ничего не известно. Там вон, говорят, тоже все переворота ждут.

Соседкам втайне очень хотелось самим уехать в Москву, и они из зависти невольно еще больше портили Вере Петровне настроение.

— Говорят, в Москве белогвардейцы Кремль взорвать хотят.

— Мосты-то уж, говорят, взорвали.

— Голод там, говорят, какой…

— Но, конечно, в Москве… лучше.

Катя хмурилась и ничего не говорила.

Ей самой было и страшно ехать в Москву и жалко покидать родную сторону. Но ничего не поделаешь: решили ехать — надо ехать. Колебаться да сомневаться — только себя расстраивать.

Особенно волновал Веру Петровну Петя.

— Мамочка! — кричал он, вбегая в комнату веселый и возбужденный. — Пустишь меня завтра на весь день к Пащенкам. У них рождение… Конфеты будут…

— Ах, Петечка. Завтра нас здесь и в помине не будет… Какие тут Пащенки…

Николай Семенович с утра ходил по делам. Всюду слухи были самые неутешительные. Шайки бродили по степям и подобрались к железной дороге.

— Надо ехать как можно скорее, — сказал Николай Семенович, вернувшись домой. — Поезд сегодня еще пойдет, а завтра, может быть, и вся дорога станет. Что тогда будем делать? А место в Москве предлагают хорошее, я еще точнее узнавал. И жалованье хорошее и паек. Теперь жить надо без корней. Сегодня здесь, завтра там. А с этими всякими стульями да шкафами связываться, да ну их!

— Папа, смотри, — говорила Катя. — Хорошо я уложила? Компактно?

— Экие ты слова знаешь! Хорошо! Молодец!

— А вот эти занавеси не влезают.

— Ну, бог с ними… Скорее главное… Так мне в Москву вдруг захотелось… Там, говорят, сейчас работа кипит… Такую электрификацию заводят… а у нас… просто, притон какой-то разбойничий.

— А все-таки мы здесь хорошо пожили.

— Ну и там поживем. Ну… шевелитесь. Давай-ка я корзину завяжу…

Он взял веревку с подоконника.

— Встретил Зонченко. К ним вчера какие-то приходили военные, монаха искали… Что за монах, никто не знает!

Петя в это время вертелся в комнате.

— А я вчера монаха видел.

— Где? Где?

— Во сне… он мне пряник даст!

— А, во сне!.. Нет, тут живого монаха ищут.

— И тот живой… Все воду пил… Ему Катя попить дала…

Катя вдруг против воли покраснела, как кумач.

Николай Семенович поглядел на нее недоуменно.

— Правда, монах здесь был?

Катя отрицательно покачала головой.

— А вот это куда укладывать?

— Клади сюда! Ну, все, кажется!

Вера Петровна только вздохнула.

— Все наше добро тут остается.

— Ну, ладно уж…

От города до станции было верст десять.

К пяти часам на арбе приехал извозчик Митро́.

Основной его особенностью было спокойствие и способность философски рассуждать в самых неподходящих случаях жизни.

Говорил он таким густым басом, что его иногда почти не было слышно.

Теперь, погружая вместе с Николаем Семеновичем корзины и мешки, он рассуждал на тему о войне.

— Хиба так воюют. Так не воюют… Це война не настоящая… Без генералов не война… У красных нет генералов. Хиба так можно?..

Николай Семенович с тревогой все время прислушивался, но стрельбы не было слышно с самого утра.

Кругом арбы собрались все соседи.

— Счастливого пути!

— Вам счастливо оставаться!

Кузьма стоял на пороге.

— Ох, что-то с нами тут будет?..

— Как-то мы еще доедем!

Петя был в восторге от предстоящего путешествия.

— По машине поедем! — кричал он своим маленьким приятелям. — Ка-ак засвистит… у-у… так и покатим!

Катя крепко обняла его, закутав платком. Ветер был довольно резкий.

— Ну, трогай!

Все сняли шапки.

— Напишите, если почта будет!

— Непременно… Кузьма, а ты нам пиши.

— Ну, конечно.

— Почта, — сказал Митро, — дело такое… Чи буде, чи не буде… Сказать никто не может, потому что… Такое дило.

Уезжавшие с грустью смотрели на удалявшийся дом.

Возле калитки знакомого с детства садика стояли соседи и махали шапками.

Катины подруги кивали ей издалека.

— Проща-ай, Катя!

— Прощайте! До свидания!

Но вот повернули за угол. Домика не стало видно. Потянулись знакомые улицы. Прохожие (они были все, конечно, знакомые) кивали и кланялись.

— В Москву?

— В Москву!

— Добре!

Арба с грохотом въехала на мостовую главной улицы, которая переходила в станционное шоссе. Вдали серой полосой обозначилась степь. Жутко было сейчас по ней ехать.

Вот пробелели последние тополянские домишки.

— До свидания, Сенцовы.

— До свидания, Ткаченки.

Арба загрохотала по прямому шоссе.

Над степью ползли темно-лиловые холодные облака. Сама степь была мертвая, осенняя. Не то что весною или летом, когда вся она жужжит и звенит, как живая, миллионами всяких насекомых и птиц. Все птицы уже улетели.

— А что, — говорил Петя, — теперь аисты в Африке?

— В Африке.

— Им тепло?

— Тепло.

Рассеянно отвечая на расспросы мальчика, Николай Семенович не переставал тревожно вглядываться в серые дали.

Однако ничего подозрительного заметно не было. Обычная осенняя картина.

Кате совсем не было страшно. Она только очень устала, собирая вещи, и теперь ей хотелось спать.

Ветер свистел в телеграфных проводах, Катя потеплее закуталась в платок и укутала Петю. Она начала клевать носом. Как в тумане слышала она грохот колес по булыжникам и пощелкивание бича. Ей казалось, что она витает где-то в пространстве и стоит ей поднять руки, чтоб залететь высоко-высоко. И вдруг все резко оборвалось. Катя огляделась. Арба стояла у белого здания станции, а вокруг кишела и гудела целая толпа народа.

Николай Семенович с беспокойством расспрашивал какого-то человека в инженерской фуражке.

— Вот так дела! — взволнованно сказал он, подходя к арбе. — Оказывается, махновские отряды отсюда в десяти верстах. На поезд неизвестно попадем ли… Вон народу сколько.

— Это все на поезд?

Вера Петровна безнадежно всплеснула руками.

— Все удирают, — продолжал Сенцов, выгружая вещи, — кто в Полтаву, кто в Харьков… Ну, вылезайте…

Инженер подошел к ним.

— Это куда же вы столько вещей набрали?

— А что?

— Да разве это погрузят… Людей-то сажать некуда.

— Ну как-нибудь… А где очередь к кассе?..

— А вот она… Мы все и стоим. Давайте ладонь, номер поставлю.

— А хватит билетов?

— Конечно, нехватит.

— Значит…

Он не докончил, ибо вдруг совсем близко раздался громкий удар.

— Бум!

Все вскрикнули, потом замерли.

— Это пушка.

— Нет, снаряд положили… Ах, дьяволы!

В толпе произошло волнение.

— Что ж они кассу-то! Кассу-то чего ж не открывают!

— Билетов все равно нет…

— Поезд идет! Что ж это!

— Значит, его раньше времени пустили…

— А-а-а…

Ничего нет страшнее паники, которая охватывает толпу. Никто уже ничего не соображает, никто не думает о других. У каждого одна цель — спастись, вырваться из этой давки, первому чего-то добиться, что-то получить.

То, что поезд подходил раньше времени, было уже само по себе страшно. Люди привыкают к известному порядку, а где же этот порядок строже, чем на железной дороге. И вдруг — раньше времени! Значит, все нарушилось, значит, опасность надвинулась совсем близко, значит, надо спасать свою жизнь.

И как нарочно вслед за гудком подходившего поезда раздался второй взрыв, еще более громкий, чем первый.

Толпа заревела и ринулась на станцию.

— Идемте, — крикнул Николай Семенович.

Катя схватила на руки дрожавшего от страха Петю, Николай Семенович поднял корзину, Вера Петровна — какой-то узел, и все они вместе с толпой ринулись в помещение станции.

— Господа, — кричал дежурный, — нельзя же так! Что вы!

Но его оттеснили.

Паровоз с шипением уже проходил мимо, таща за собою вагоны.

— Не остановится.

— Остановится! Ой!..

— Раздавили!..

Катя с ужасом почувствовала, что она не владеет своими ногами. Толпа сжала ее и несла куда-то в сторону.

— Папа!

— Господа, там дочь моя! — кричал Сенцов. — Господа, дайте моей дочери пробраться!

— Какие тут к чорту дочери!

Толпа несла Катю к вагонам…

— Все равно, садись, Катя, — кричал Николай Семенович, — в Полтаве соединимся… в поезд, главное, садись.

Его самого с Верой Петровной теснили к задним вагонам.

— Садись, не бойся.

Катя чувствовала, что единственное спасение в этом страшном поезде. Не сесть в него, значит, остаться на станции на растерзание бандитов — самого Махно. Стиснув зубы и прижав к груди Петю, она протиснулась к вагону.

— Ну, девочка, живее.

Кто-то подсадил ее.

Она теперь стояла на ступеньке.

Поглядев вдоль поезда поверх голов толпившихся пассажиров, она увидала мать и отца, которые тоже втискивались в вагон.

— Ну, полезай, что-ли…

— Я сажусь, папа, — крикнула она.

Николай Семенович махнул ей рукой.

Их разделяло четыре вагона. Но беда была не так: уже велика. Главное, что никто не остался на станции… Вещи — бог с ними. Катя очутилась наконец на площадке.

И почти тотчас же поезд тронулся.

— Стой! Стой! — визжал кто-то.

— Ребенка, ребенка моего увозят!..

— Машинист, стой!

Но было не до того…

Взрывы начали раздаваться один за другим. Люди облепили поезд и сидели где только можно: на буферах, на ступеньках, на стенах…

— Скорей бы удрать…

— А ну, как дорогу перебьют снарядом.

Но поезд медленно двигался вперед.

Катя немного успокоилась. Петя тоже, к счастью, не плакал и с любопытством смотрел кругом.

Он в первый раз ехал по железной дороге.

— Ой, колеса-то как бегут.

— Да… Ничего, Петя, главное — что мы все сели. Теперь куда-нибудь доедем.

— Это ты верно сказала, девочка. Куда-нибудь доедем.

Все севшие в поезд находились в каком-то умиленно благодушном настроении.

После паники при посадке все словно отдыхали и радовались хотя бы уже тому, что уезжают от страшных бандитов.

— Только медленно едет поезд-то.

— В гору… Тут подъем большой. А вагонов-то вон сколько.

Катя глядела на степь, темневшую кругом.

Вдруг в стороне от полотна прямо из-под земли взметнулся огонь и страшный грохот потряс все кругом. Белое густое облако поднялось над степью.

— Снаряд!

— Господи! Это они по поезду.

— Ой! Что же будет!

Петя вопросительно поглядел на Катю.

Катя попыталась улыбнуться.

— Ничего, Петя, нам теперь не страшно.

Те, кто стояли у самого края площадки, наклонившись, глядели назад.

— Гляди! Словно там какие-то скачут. Вон, далеко-далеко.

— Небось, станцию уж захватили…

— А мы-то ползем!

— Сейчас подъем кончится… Тут самое крутое место…

И вдруг поезд как-то странно дернулся и пошел быстрее.

— Вот видишь…

Но в это время раздался крик:

— Задние вагоны оторвались… Ух, побежали…

Катя не сразу поняла, в чем дело…

Потом она быстро поставила Петю на пол и просунула голову наружу между двумя человеческими боками.

Она увидела, как позади катились обратно оторвавшиеся вагоны.

— Папа, — закричала она с отчаянием, — мама…

Петя с воплем вцепился ей в юбку.

— Что ты, девочка?

— Мои там папа и мама… пустите.

— Куда! Не воротишь теперь!..

Новый грохот потряс степь.

Облегченный поезд резво мчался вперед. Должно быть, машинисту вовсе не было охоты попадаться в руки Махно.

— Укатил твой папа…

— Не плачь, девочка… Они, может быть…

И все замолчали, ибо в сущности утешать было глупо.

Беда стряслась непоправимая.

— Ну, попали они теперь к бандитам, — сказал кто-то из сидевших на буферах.

— Не докатятся… Там поворот крутой… а гора-то большая… Сковырнутся.

Но Катя не слыхала этих равнодушных рассуждений. Она вся была охвачена ужасом и, если бы не Петя, наверное, спрыгнула бы с поезда и побежала бы за оторвавшимися вагонами.

А поезд теперь мчался во весь дух, равномерно постукивая колесами, и быстро один за другими появлялись и исчезали серые телеграфные столбы.

Наступила ночь.

В СТЕПНОЙ полосе бывают возле рек густые и пышные заросли. Огромные вербы склоняются над водою, а позади них тянется левада тополей, широко раскинувших свои ветви. В темные осенние вечера такие левады глухо шумят, и одинокому путнику жутко брести вдоль черной реки.

Но тот путник, о котором сейчас будет речь, по-видимому, ничего не боялся.

Он шел неслышно по темному берегу и даже иногда начинал машинально насвистывать. Однако свист этот он тотчас же прекращал и даже ударял себя ладонью по губам, как бы желая хорошенько напомнить себе о своем легкомыслии.

При этом он каждый раз останавливался и без особенной тревоги, но внимательно прислушивался и вглядывался во мрак.

Вдруг где-то на том берегу реки вспыхнул огонек и огненная змея взвилась высоко в черное небо.

Там она лопнула зеленым огнем и кругом сразу стало светло и зелено. Тополя белыми стволами выступили из мрака и прохожий (это был совсем еще мальчик) сразу почувствовал себя на виду у всей вселенной. Что-то хлопнуло вдали, а затем над самым ухом мальчика мгновенно пронесся жалобный свист.

— Ну, ну! — пробормотал он и как змея нырнул в кусты.

Между тем ракета померкла.

После нее ночь стала казаться еще чернее.

Мальчик долго сидел в кустах, ожидая второй ракеты, но ее не было.

— Должно быть, больше пороху нехватает, — пробормотал он.

— Очевидно! — произнес кто-то рядом и так неожиданно, что мальчик вздрогнул и подался в сторону.

С бьющимся сердцем он стал вглядываться во мглу, но решительно ничего не было видно.

— Вы… кто же это? — произнес он нерешительно.

— А вы кто?

— Я… Я так… сам по себе…

— И я сам по себе…

— Так вы… ступайте своей дорогой…

— Спасибо за разрешение… а мне вот посидеть хочется.

— Ну, сидите.

— Ты, мальчик, здешний?

— А вам на что?

— Дорогу на Вырубово знаешь?

— Знаю!

— Проводить можешь?

— А вы кто?

— Ну а если, скажем, я большевик.

— Большевик? А разве в Вырубове большевики?

— Должны быть — со вчерашнего дня.

— Стало быть, белые за Днепр уходят?

— Видно, что так!

— Так!

Мальчик призадумался.

— Ну, ладно, — сказал он, — идемте, провожу, вдвоем итти веселее.

От черных кустов отделилась черная тень.

— Ну идем.

Они пошли в сторону от реки.

— А ты сам-то куда шел?

— А я просто так, брожу.

— Ты какой? С кем идешь-то?..

— А ни с кем… Хожу вот… Сейчас с вами иду.

— Это, брат, нехорошо. Ты сам-то кто, буржуй, рабочий?

— Середка наполовину… Я — никто.

— А зовут тебя как?

— Ванько́.

— Чудно́й ты, брат, Ванько́.

— Каким уж уродился.

Некоторое время они шли молча.

— А кто это сейчас ракету пускал? — спросил Ванько́.

— Бандитня. Махновцы.

— Они ведь с вами воюют.

— Они со всеми… Я тут места-то знаю плохо. Запутался. Хотел до света в кустах сидеть, а то еще забредешь не туда, куда нужно…

— Вырубово тут в общем не далеко.

— Тем лучше…

— Вам деревню или усадьбу?

— Усадьбу… Наши дом заняли помещичий.

— Та-ак. Ну, я тут с завязанными глазами дорогу найду.

— То и хорошо.

Земля была вся в рытвинах, и итти было в темноте очень трудно. Однако они шли довольно ходко и наконец вышли на дорогу. Степь в этом месте все время сменялась жидкими рощицами.

— Это вот дорога на Вырубово, — сказал мальчик и остановился.

— Ну что ж, проводи уж до конца.

— Нет… я здесь живу…

— Где?..

— А вон там… В роще…

— Чудак! Холодно, небось!

— Я привык. Мне там вольнее.

— Ну, одним словом, спасибо тебе, что вывел на дорогу. А если захочешь в Вырубово притти, спроси товарища Карасева. Я тебе должность дам.

Ванько́ поколебался с минуту, словно раздумывая, итти ли ему сейчас прямо в Вырубово или вернуться в свое лесное жилье.

Подумав, он махнул рукой и перескочив придорожную канаву, исчез во мраке. А товарищ Карасев зашагал по дороге.

Ванько́ уже почти целый год слонялся по степи, ведя кочевой образ жизни, приставая к разным бандитским отрядам. Зиму он провел в отряде атамана Крученко, но весною бежал от него. Уж очень не понравилось ему обращение атамана с мирным населением. Ванько́ при всей своей дикости и нелюдимости был малый добрый, а тут на его глазах зарубили шашками старика и старуху за то, что они будто бы накормили бандитов мясом не зарезанной, а павшей свиньи. Становиться разбойником Ванько́ вовсе не собирался. Ему просто хотелось вольной, степной жизни. Но странное дело. Казалось, степь велика, а между тем он чувствовал необходимость примкнуть к какой-нибудь из враждующих сторон, ибо иначе уж очень как-то было одиноко, а подчас и жутко. Бандиты его не удовлетворили. Надо было, стало быть, выбирать между белыми и красными. Политикой Ванько́ никогда не занимался и убеждений политических никаких не имел. Он поэтому взял две смородинные ягоды, одну белую, другую красную, смешал их в шапке и наугад одну вынул. Вынулась белая. Он ее задумчиво съел. Потом съел и красную. И остался пока что в своей роще. Пока не начнутся морозы.

Ванько́ устроил себе жилье в густых ветках огромного тополя. Побудило его к этому вот что.

Однажды он, идя по степи, наступил на что-то твердое. Это был какой-то черный предмет, облепленный землею. Ванько́ сначала принял это за револьвер, но это оказался бинокль, большой полевой бинокль, очевидно, оброненный каким-нибудь военным. Ванько́ тщательно его очистил и посмотрел кругом. Степной горизонт сразу приблизился чуть ли не к кончику носа. Тогда Ванько́ взлез на дерево и стал созерцать окрестность. Он увидал много вещей, которые были недоступны простому глазу. Увидал какого-то человека, лежавшего поперек дороги, должно быть, мертвого.

Увидал аиста, ковылявшего со сломанным крылом и, очевидно, не смогшего поэтому улететь с товарищами.

Смотреть в бинокль с дерева было так интересно, что Ванько́ решил устроить себе на тополе нечто в роде гнезда. Такой первобытный способ жизни был ему весьма по сердцу.

Из своей обсерватории он наблюдал за передвижением войск. По дороге то-и-дело таскались взад и вперед какие-то военные отряды, не то белые, не то красные, не то бандитские. Впрочем, красных можно было легко узнать по остроконечным суконным шлемам. Такие шлемы стали за последнее время попадаться все чаще и чаще.

Расставшись с товарищем Карасевым, Ванько́ пошел к своему тополю и легко взлез по хорошо изученным веткам. Там он лег в нечто в роде гамака, крепко сплетенного из веток, накрылся шинелью, которую подобрал возле убитого солдата, и, пощупав в кармане бинокль, стал размышлять о своей жизни.

Ясно было, что так продолжать жить нельзя. Надо было что-то предпринимать решительное, иначе становилось просто скучно. Воевать хорошо, когда знаешь, за что воюешь. Тогда и походная жизнь не надоедает. А когда просто так бродишь взад и вперед, то это хорошо до поры, до времени. Пожалуй, пойти в самом деле в Вырубово да порасспросить, за что большевики идут… Что и как? Но тут же в нем заговорил его дикий нелюдимый нрав. Одному куда спокойнее. А вдруг надоест с ними? А уйти уж будет неудобно, некрасиво как-то.

Вдали вдруг громко ухнула пушка.

Ванько́ привык к этому звуку. Он зевнул, плотнее завернулся в шинель и… когда открыл глаза, то солнце было уже довольно высоко.

«Вот проспал-то», — подумал Ванько́, протирая глаза, и взялся за бинокль.

Сначала он по обыкновению осмотрел черную дорогу, но на ней ничего не увидал, кроме ворон и галок. Затем он медленно стал обводить горизонт, задержался на секунду на каком-то темном предмете, похожем на разбитую походную кухню, а затем стал осматривать прогалины рощи. И тут его, очевидно, что-то очень заинтересовало, ибо он стал вглядываться все внимательнее и внимательнее… Удивление и затем тревогу изобразило его лицо.

Вдруг он слегка вскрикнул, быстро положил бинокль на дно своего гнезда, схватил нож, как обезьяна соскользнул с дерева и побежал что было духу в том направлении, куда только-что глядел.

— Сюда, сюда! — кричал он на бегу. — Сюда беги!.. Скорей, скорей…

МЫ оставили Катю плачущей на площадке вагона. Катя никогда почти не плакала. Но на этот раз обрушившееся на нее несчастье было настолько велико, что ей трудно было сдержать слезы. Отец и мать, очевидно, или попали в руки бандитов или погибли где-нибудь под откосом, куда, наверное, свалились раскатившиеся с горы вагоны. От этих мыслей у Кати сжималось сердце и страшная тоска подступала к горлу. Петя также безутешно рыдал и все повторял: «мама, мама». И эти его возгласы еще больше терзали Катю.

А поезд все мчался и мчался во мраке…

Мелькали какие-то платформы, где люди кричали: и махали руками, словно прося поезд остановиться. Какой-то начальник станции в красной фуражке неистово грозил машинисту кулаком.

— Сто-о-о-ой!

Но поезд не останавливался. Он даже не замедлял хода.

— Раньше Сущевки не остановится, — говорили пассажиры. — До Сущевки воды хватит, ну а там уж далеко будет от бандитов…

— Лишь бы до Полтавы доехать!

Но Катя твердо решила: вылезти в Сущевке и вернуться с обратным поездом. Уж погибать, так всем вместе. Может быть, отец с матерью и живы еще…

Поэтому, когда поезд стал тормозить и пассажиры сказали «Сущевка», Катя, схватив Петю, пробралась к выходу.

Мелькнули запасные пути и стрелки.

Но еще на ходу вагоны осаждались людьми, жаждущими ехать.

— Дайте мне слезть, — кричала Катя, — пустите!

— Куда ты, девка? С ума сошла?..

— Пустите!..

С неимоверным усилием она спустилась по ступенькам и соскочила на платформу.

Кто-то больно ударил ее локтем по лицу, она в клочьи разорвала себе юбку о какой-то гвоздь, но все-таки вылезла и побежала прямо к человеку в красной фуражке.

— Когда обратный поезд, — кричала она, — поезд на Тополянск?

— Рехнулась? Туда и поезда-то больше не идут… С этим поездом все уедем в Полтаву…

— У меня там мама, папа…

— Ну, простись и с мамой и с папой…

И, не слушая ее больше, он побежал к паровозу, крича что-то машинисту.

И вот произошло самое страшное, хотя Катя в первый момент и не сообразила, чем это ей грозит. Поезд тронулся и медленно уплыл во мрак, а Катя осталась одна с Петей на совершенно пустой станции. Даже человек в красной фуражке, внушавший ей доверие своим начальническим видом, исчез вместе с поездом.

Человеку всегда неприятно и жутко быть одному, если одиночество это не добровольное, а вынужденное. Пустыня производит всегда гнетущее впечатление. Но еще более жуткое чувство вызывает покинутое жилье, дом, где когда-то жили люди и где теперь царит пустота и безмолвие.

Всякая, самая маленькая железнодорожная станция живет своей особой жизнью, мимо нее проносятся поезда, а если даже в данный момент и нет никакого поезда, то его ждут. Вот прозвонил телефон. Это значит, что поезд вышел с соседней станции. Завизжали проволоки семафора. Сторож пошел отпирать пакгауз. Все на станции живет и все имеет какой-то определенный смысл.

И тем страшнее покинутая станция, где люди в паническом ужасе бросили все то, что они с такой заботой строили и хранили. Бессмысленно торчат рукоятки никому ненужных теперь стрелок. Сиротливо зеленеет вдали огонек семафора. Этот зеленый огонь, обычно обозначающий, что путь свободен, теперь ничего не означает. С таким же успехом мог бы гореть и красный огонек. Из комнаты телеграфиста не доносится отрывочный неравномерный стук. На полу замерла неподвижными кольцами телеграфная лента.

И всю эту пустоту, всю эту внезапную смерть озаряет равнодушный фонарь, который будет гореть завтра и после того, как взойдет солнце. Фонарю-то ведь все равно, ночью ли гореть, днем ли. А потушить его заботливо на рассвете будет уже некому.

Как только затих вдали шум уходящего поезда, Катя вдруг поняла, что она сделала непоправимую глупость. Слезая на этой станции, она, быть может, погубила и себя и, главное, брата. А он-то ведь не мог сам рассуждать, и как бы доверял ее рассудительности.

От этой мысли Катя сразу перестала плакать.

В самом деле. Родители, очевидно, погибли. Даже если они и не погибли, то возвратиться на станцию Тополянск она уже не может. Стало быть, самое умное, что она могла бы сделать, это ехать дальше в Москву, к тетке, и там ждать известий от отца с матерью. Да, это было самое умное, что она могла бы сделать. Но она этого не сделала, и вот осталась теперь на этой мертвой станции без всякой надежды ехать вперед или назад, ибо поездов больше нет и не будет. И как только Катя ясно осознала свое положение и поняла, какая теперь лежит на ней ответственность за брата, она ощутила прилив нежданной бодрости. Ей захотелось спасти его и спасти себя во что бы то ни стало. Только бы жить и не погибнуть наперекор всем этим несчастьям.

Ей стало почти весело.

— Ну, Петя, сказала она, — попали мы с тобой в переделку. Надо как-нибудь выкручиваться.

Ее бодрый тон сразу подействовал на него успокаивающе.

— А мама приедет скоро?

— Скоро!

— А папа?

— И папа!

Вопросы эти опять сжали сердце, но она тряхнула головой и сквозь станционное помещение, пустое и мрачное, вышла на крыльцо.

Здесь пахло недавно стоявшими лошадьми и было темно как в погребе. Какие-то темные строения выступали во мраке. Где-то выла собака.

Если бы Катя была одна, она, пожалуй, опять заплакала бы от мучительного сознания своего одиночества и беспомощности. Но теперь она не принадлежала себе. Она должна была показывать пример Пете. Петя не плакал. Стало быть, она должна была во что бы то ни стало поддержать его в хорошем настроении.

— Вот что, — сказала Катя. — Посидим на станции до утра, а когда станет светло, посмотрим, что и как… Хорошо?

Петя зевнул.

Ему, должно быть, хотелось уже спать. Он уже давно прогулял свой час. И как грустно прогулял.

Катя прошла в буфет и села там на деревянный диван. Петю она уложила рядом, положив его голову себе на колени.

Как было ему хорошо еще вчера засыпать в уютной кроватке.

Но Петя почти тотчас заснул. В мертвой тишине, окутывавшей станцию, раздавалось лишь его мерное дыхание.

Катя сначала решила бороться со сном. Но когда она села, усталость взяла свое, и голова ее помимо воли стала падать то на одно плечо, то на другое.

Какие-то неясные образы возникли перед ней. Потом опять появилась темная пустая станция. Затем закружились перед глазами какие-то цветные круги… Катя заснула.

Проснулась она внезапно с чувством необъяснимой жути. Что-то словно испугало ее во сне. Она увидала опять все ту же темную станцию. До рассвета было, вероятно, очень далеко. Петя продолжал мирно спать, но ужас не рассеялся вместе с пробуждением, как это обычно бывает после нехороших снов. Напротив, теперь только наступило время испугаться по-настоящему.

Первое движение Кати было вскочить, схватить Петю и бежать без оглядки, спасти от неизвестного существа, подползавшего к ней в темноте. Но затем она поняла, что убежать она не может. Путь к двери был прегражден именно этим страшным существом.

Затаив дыхание и широко раскрыв глаза, Катя ждала… Она сразу примирилась с мыслью, что вот наступила гибель. Надо просто ждать.

А неведомое существо подползло совсем близко, и Катя почувствовала у себя на ноге его теплое дыхание.

С внезапно блеснувшей надеждой она быстро протянула руку.

Собака!

Пес шарахнулся было в сторону от ее резкого движения, но затем снова обернулся к ней и стал ее обнюхивать.

— Собака, собака, — говорила Катя, все еще дрожа, — собака, хорошая…

Она осторожно погладила собаку, и та лизнула ей руку.

Это было уж совсем хорошо.

Должно быть, собака принадлежала кому-нибудь из служащих на станции.

Она, как и Катя, скучала в этом пустом мраке и вот решила завести знакомство.

Появление нового живого существа подействовало на Катю очень ободряюще.

— Собачка, собачка, — повторяла она, — ложись, оставайся с нами.

Пес спокойно развалился у ее ног, и Катя, поправив Пете голову, на этот раз тоже спокойно заснула. Утро вечера мудренее.

Катя проснулась, услыхав громкий плач Пети.

Было уже совсем светло. В окна станции глядели оранжевые лучи холодного сентябрьского солнца.

Очевидно, морозило.

Петя плакал потому, что продрог и проголодался.

— Мама, — кричал он, — мамочка, мама…

Все тревоги и ужасы прошлого дня навалились с новой силой. Тоскливо опять стало на сердце.

— Пойдем, посмотрим, что кругом делается, — сказала Катя возможно более спокойным тоном.

— Не пойду-у… Ма-аму хочу.

Но тут внезапно Петя перестал плакать и лицо его изобразило сильнейшее любопытство.

Он увидал собаку, которая лежала, свернувшись, возле дивана и одним глазом поглядывала на своих новых знакомых.

Это был кудрявый коричневый пудель с очень симпатичной и добродушной мордочкой.

— Это кто? — спросил Петя удивленно.

— Видишь — песик!

— А он кусается?

— Нет… погладь его.

Петя нерешительно протянул руку и дотронулся до жестких кудрей пуделя, который при этом страшно зевнул, так что во рту у него даже что-то пискнуло..

— Возьмем его с собою! — воскликнул Петя.

— Взять! Легко сказать! А куда взять?

Но Катя была рада, что Петя по крайней мере отвлекся от своего горя.

Она взяла его за руку и пошла к выходу.

— Собака, собака, пойдем! — сказал Петя.

Пудель тотчас встал и побежал за ними, нюхая грязный станционный пол.

Поселок имел вид совершенно нежилой. Дома стояли, как-то мрачно нахохлившись, и не видно было в них никакой жизни.

Однако Катя все-таки перешла грязную улицу и нерешительно постучала в одну калитку.

Никто ей не ответил.

Только яростно залаяла на дворе собака.

Катя поспешила отойти, но в это время окошко приотворилось и седой, как снег, старик выглянул из него.

— Що надо?

Я… вы не знаете… где бы…

Катя хотела сказать «достать поесть», но вдруг сообразила, что у нее нет ни копейки денег. А даром кто ж ей даст. Или уж надо просить, как нищей.

Но старик, очевидно, понял.

— Ты сиротка, что ли? — спросил он, впрочем, не проявляя особенного участия.

Катю больно резнул этот вопрос: как знать?

Может быть, уже и сиротка.

Но она все-таки ответила:

— Нет… Я вот с братом от родителей отбилась… Он есть хочет, плачет, а мне ему дать нечего.

— Так, так… А тут и людей-то живых один только я… Вси тикали…

— И кругом никакого жилья нету?

— Тамо, на хуторах живут люди.

И старик махнул рукой в сторону необъятной степи.

— Мне бы хоть хлебца немного…

— Хлиба… Гм…

Старик долго думал и шамкал губами. Потом он исчез, а Катя стояла и ждала с сильно бьющимся сердцем.

Как хорошо она теперь поняла, что должны испытывать всякие нищие и попрошайки. Противное чувство.

Прождав минут пять, Катя осторожно заглянула в окно. Старик мирно спал, положив на стол свою седую голову.

— Дедушка! — тихо окликнула она.

Но старик не шевельнулся.

— Дедушка! — крикнул раздраженно Петя. — А, дедушка.

Старик поднял голову.

— А?

— Хлебца, — напомнила Катя, вы нам хлебца хотели дать.

— Хлиба. Нет у меня хлиба. На хутора ступайте.

Старик вдруг сморщился весь и зарыдал.

— Бросил меня, родной сын бросил… Що я, безногий…

И он показал из окна старый корявый костыль.

Катя быстро пошла прочь.

— Разве такие старые плачут? — удивленно спросил Петя.

— Идем, Петя, идем…

— А собачка за нами идет.

Пудель в самом деле бежал за ними, высунув язык красным треугольником.

Солнце начало подогревать землю.

Льдинки в лужах, похожие на битое стекло, превратились в коричневую воду.

Степь была беспредельна и только влево от дороги на горизонте кудрявилось нечто в роде рощи.

Катя бодро шла, таща за собою Петю. Она почему-то была уверена, что на хуторах им окажут самый хороший прием и непременно покормят. В самом деле, разве уж так трудно накормить двух детей.

Устав от ходьбы, Петя снова начал хныкать, а никаких хуторов не было еще и в помине. Только яснее обозначилась вдали кудрявая роща.

И вдруг пудель, все время весело бежавший сзади, кинулся вперед, со страхом озираясь и поджимая свой хвост.

В то же мгновение Катя услыхала хриплый свирепый лай и увидала трех огромных овчарок, мчавшихся прямо к ним по бурой земле.

Она много слыхала рассказов об этих свирепых псах, которым ничего не стоит на смерть загрызть человека.

Они обычно знают только своего непосредственного хозяина, а во всех других видят злейших врагов, которых надо терзать. Теперь вдобавок, вероятно, и пудель возбудил их ярость, ибо других незнакомых собак они ненавидят так же яростно, как и людей.

Грязные, похожие на вывороченные овчинные тулупы, они неслись, захлебываясь от бешенства, и Катя поняла, что наступает катастрофа.

Она схватила Петю и бросилась бежать, крича от страха, понимая, что ей все равно не убежать, и смутно сознавая, что этим бегством она еще больше раздражила псов. Теперь-то уж они, конечно, не дадут ей пощады.

Пудель мчался рядом с ней, продолжая поджимать хвост и даже не оглядываясь. И он теперь мысленно прощался с жизнью.

Катя была мастерица бегать, но с тяжелой ношей на руках она никак не могла убежать от собак. И поэтому страшный лай с каждой секундой становился все громче и громче, и у Кати мелькнула было даже мысль покориться судьбе. Остановиться и тем ускорить страшную развязку.

Но она все-таки бежала, бежала что было силы по черной дороге. Впереди виднелись деревья и почему-то ей казалось, что нужно непременно добежать до этих деревьев.

Петя обхватил ее за шею и, весь дрожа, спрятал лицо у нее на груди.

Лай раздавался совсем близко.

Еще секунда и страшные зубы вопьются ей в ноги…

И вдруг спереди по ветру донесся отчаянный крик:

— Сюда, сюда, сюда беги! Скорей! Скорей!

Какой-то человек мчался ей навстречу, размахивая палкой, и кричал: — Сюда! Сюда!..

Катя почувствовала, что ноги у нее слабеют. Она поняла, что сейчас упадет и, боясь расшибить Петю, быстро опустила его на землю.

Бежать она уже не могла.

И тут началась каша из лая, криков, ругани и палочных ударов.

Прибежавший мальчик колотил овчарок, визжал, выл, опять колотил.

Он вертелся и прыгал, как мячик, нанося страшные удары по свирепым мордам, и вдруг что-то ярко блеснуло в его левой руке.

Раздался болезненный собачий визг…

Затем лай сразу перешел в глухое ворчание, и овчарки отшатнулись.

У одной из них от шеи к животу протянулась длинная красная лента.

Но Ванько́ не дал им опомниться. Он опять бросился на них с таким диким визгом, что псы вдруг, повернувшись, помчались обратно, при чем один бежал очень медленно, словно шатаясь.

— Не укусили? — спросил Ванько́, еле переведя дух. Ну, ну, не ори, хлопче! Ушли собаки!

Пудель, виляя хвостом, обнюхивал спасителя.

Катя, сидя на земле, не могла вздохнуть, не могла вымолвить ни слова.

— Ловко это я ее ножом, — пробормотал Ванько́, несколько раз ткнув нож в землю по самую рукоятку, чтоб вытереть кровь. — Вот подлые! Хозяева их теперь разбежались, ну они и шатаются по полю. Ты кто, девочка?

— Я… Я родителей в поезде потеряла… Не знаю, где они теперь…

— Куда ж ты идешь?

— Не знаю.

— А что ж ты знаешь?

— Ничего… не знаю.

— Немного.

Он покачал головой.

— Идем, что ли! А то еще вернутся собаки.

Катя хотела взять на руки Петю.

— Давай я его понесу. Куда тебе!

Он схватил Петю к себе на плечи.

— Сел? Ну, трогай!

Ехать на плечах было довольно весело, и Петя почувствовал доверие к этому странному мальчику, который не боялся собак и имел такой замечательный блестящий нож.

— А куда вы нас поведете, мальчик? — спросила Катя.

— Куда?.. Гм! Да вот это вопрос: куда?

Он с минуту, казалось, что-то обдумывал.

Потом решительно сказал.

— В Вырубово!

В ВЫРУБОВСКОЙ усадьбе помещался штаб красной дивизии.

В когда-то роскошном кабинете за столом, заваленным планами и черновиками приказов, сидел комиссар, товарищ Карасев, и быстро строчил что-то.

В соседней комнате пищали полевые телефоны и нервно постукивала пишущая машинка.

Помощник комиссара заглянул в кабинет.

— Товарищ Карасев, там какие-то пришли… мальчик и девочка с таким вот карапузом… Девочка с карапузом от родителей отбилась, мы ей там в общем поесть дали.

— Ну и отлично.

— Мальчик только непременно хочет вас видеть.

— Меня?

— Да… говорит, будто вы его знаете.

— Какой такой мальчик?

— Будто он вас ночью на дорогу вывел.

— А! Так-так! Верно, был такой случай. Ванько́, что ли, его зовут.

— Вот, вот, Ванько́!

— А откуда он девчонку подобрал.

— В степи, говорит, встретил.

На столе запищал телефон.

— Да. Я… Карасев… Так… А на Павалихе?… Так… Хорошо… Привет…

— Всё отступают? — спросил помощник.

— Всё отступают… Чорт их знает, может быть это, конечно, с их стороны только маневр.

— Вряд ли. Их уж больно Махно озадачил.

— Да, вот дурень помог нам… Во-время его принесло.

— А все-таки лучше бы нам от него избавиться.

— Ну, само собой.

Помощника комиссара позвали в другую комнату.

— Телефонограмма.

— Иду.

Товарищ Карасев стиснул голову рукою и принялся дописывать приказ.

Кончив писать, он встал из-за стола и поглядел в окно.

Из окна открывался самый что ни на есть мирный вид на село с голубою церковью и на речку, поросшую густым кустарником.

«Хорошо, должно быть, жилось тут раньше помещику, — подумал Карасев, — понятно, что они нас недолюбливают».

Он поглядел на портреты каких-то важных стариков, висевшие на стенах.

«Лет сто тому назад сказать бы им, что тут будет красный штаб распоряжаться… Пожалуй, таких бы горячих всыпали! Ого!»

Он пошел в зал, служивший столовой.

Вспомнил, что еще ничего сегодня не ел.

В зале за большим овальным столом с резными ножками сидела странная группа: девочка в грязном, оборванном платье, мальчик лет четырех и молодой паренек, исподлобья поглядывавший на толпившихся кругом солдат. Девочка и маленький мальчик с жадностью ели что-то из мисок, а паренек мрачно грыз корку хлеба и односложно отвечал на задаваемые ему вопросы.

— Здорово, гражданин Ванько́! — сказал комиссар, подходя к столу.

Девочка при звуках его голоса вздрогнула и быстро подняла голову.

Карасев тоже поглядел на нее и замер от удивления.

— Ну и ну! — сказал он. — Где встретились!

В товарище Карасеве Катя узнала таинственного монаха.