Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси

I

Изучение монголо-татарского нашествия в нашей стране имеет многовековую историю. Оно началось с того далекого времени, когда русские летописцы — современники нашествия, вернувшись в разгромленные Батыем города, описывали события «Батыева погрома» и делали попытки оценить обрушившееся на Русь бедствие. Все летописи, независимо от их политической ориентации, называют татарский погром страшным бедствием для русской земли, «злом христианам». С горечью вспоминали современники о былом могуществе и богатстве русской земли, «многими городами украшенной», и рисовали картины страшного разгрома после нашествия Батыя. «Град и земля Рязанская изменишася доброта ея, и отыде слава ея, и не бе что в ней благо ведати, только дым и земля и пепел», — сетовал автор «Повести о разорении Рязани Батыем»[585]. «Каких только наказаний не приняли мы от бога, — писал в 70-х годах XIII в. владимирский епископ Серапион. — Не пленена ли земля наша? Не усеяли ли наши отцы и братья трупами землю? Не уведены ли жены и дети наши в плен? А кто остался в живых, не порабощены ли они на горькую работу от иноплеменников?… Смирилось величие наше, погибла красота наша. Богатство, труд, земля — все достояние иноплеменных»[586].

Однако уже в первые десятилетия после «Батыева погрома» прослеживается особенность, характерная для последующей историографии монгольского нашествия: стремление подчинить освещение событий непосредственным политическим целям. При анализе летописных записей о нашествии Батыя в различных сводах заметно различное отношение летописцев к событиям. Если в южнорусской летописи (Ипатьевская летопись) всячески подчеркивалась жестокость монголов и их вероломство (многочисленные упоминания о татарской «льсти»), красочно описывалась оборона русских городов (Козельска, Киева и других), то суздальский летописец (Лаврентьевская летопись), отражавший примирительную по отношению к Орде политику северорусских князей, повествует о нашествии Батыя более сдержанно и лояльно. Лаврентьевская летопись совершенно не упоминает о вероломстве монголо-татар, настойчиво проводит мысль о невозможности сопротивления завоевателям (с этой целью, вероятно, было совершенно упущено известие о героическом сопротивлении Козельска и ряда южнорусских городов), а в дальнейшем отмечает, что ордынские ханы принимали явившихся с покорностью русских князей «с честью» и отпускали «много почтивше»[587].

Примирительное отношение к татарскому владычеству, отражавшее реальную политику русских феодалов, было вообще характерно для летописцев в первые полтора века после нашествия Батыя; только в годы, когда в Орде происходили смуты, в летописях появлялись обличавшие иго записи (например, под 1262 и 1409 гг.).

Новые тенденции в оценке монголо-татарского владычества складываются в процессе борьбы русского народа за свержение иноземного ига. В московском летописании утвердилось представление о периоде монголо-татарского ига как о времени угнетения, разжигания ордынскими ханами «усобиц» и «неустроения» Руси. Это время противопоставляется и домонгольской истории Руси, и времени объединения русских земель «под рукой» великого московского князя (Казанский летописец XVI в.). С таких же позиций оценивает иго «Степенная книга» и «Синопсис» архимандрита Иннокентия Гизеля (1674 г.), выдержавший 30 изданий и надолго ставший самым популярным русским историческим сочинением.

Попытка дать общую картину событий монголо-татарского нашествия и оценить его роль в истории Руси относится к XVIII столетию (В. П. Татищев, И. Н. Болтин, М. М. Щербатов и др.).

В «Истории Российской» В. Н. Татищева содержится подробное описание событий нашествия Батыя, представляющее собой обширную сводку летописного материала. Большая научная добросовестность В. Н. Татищева дает возможность в ряде случаев использовать его сочинение как исторический источник, тем более, что много сообщаемых им сведений не сохранилось в известных списках летописей. Появление «Истории Российской» во многом определило дальнейшее развитие историографии монголо-татарского нашествия, предоставив в распоряжение историков сводку фактического материала[588].

Интересное замечание о роли монголо-татарского завоевания сделал прогрессивный историк XVIII в И. Н. Болтин. В «Примечаниях на историю древния и нынешния России г. Леклерка» он отмечает, что монголо-татары, в отличие от римлян, не оказали решающего воздействия на жизнь покоренных народов. «При владычестве их, — пишет И. Н. Болтин, — управляемы были русские теми же законами, кои до владения их имели… Нравы, платье, язык, названия людей и стран остались те же, какие были прежде»[589].

Значительным шагом вперед в изучении монголо-татарского нашествия на Русь было появление «Истории Российской от древних времен» М. М. Щербатова. В разделе о нашествии монголов М. М. Щербатов не только дает подробное изложение событий нашествия, но и делает ряд частных наблюдений и выводов. Очень интересны замечания М. М. Щербатова о том, что раздробленность Руси и усобицы мешали организации войска, способного отбить татар, о деморализующей оборону роли церковной идеологии, которая представляла нашествие «казнию Божескою, коей сопротивляться не можно» и т. д. М. М. Щербатов правильно оценивает характер татарской политики, препятствовавшей государственному объединению русских земель: «Татары, яко видно, единственно стремились умножить междоусобия в России»[590].

Оценка монголо-татарского завоевания Н. М. Карамзиным, который посвятил нашествию Батыя целый раздел в третьем томе «Истории государства Российского» (и ряд замечаний в следующих томах), была противоречивой. С одной стороны, он правильно охарактеризовал нашествие Батыя как страшное бедствие для русского народа, которое, «поглотив гражданское благосостояние…унизило само человечество в наших предках и на несколько веков оставило глубокие, неизгладимые следы, орошенные кровью и слезами многих поколений»[591]. Именно татарское иго Н. М. Карамзин считает причиной отставания России от «государств Европейских». Однако, с другой стороны, он признает, что татары принесли Руси и «благо»: благодаря им была ликвидирована раздробленность и «восстановлено самодержавие». «Свершилось при монголах, легко и тихо, чего не сделали ни Андрей Боголюбский, ни Всеволод III, — пишет Н. М. Карамзин, — в Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова, умолк вечевой колокол… рождалось самодержавие»; усилившаяся Москва была «обязана своим величием хану»[592].

Живое, образное повествование о монголо-татарском нашествии на Русь, созданное Н. М. Карамзиным на основе русских летописей и некоторых западноевропейских источников (Плано Карпини, Рубрука, Марко Поло), получило широкую известность и легло в основу ряда статей, посвященных нашествию Батыя, и соответствующих разделов в общих курсах.

Целиком на фактическом материале «Истории государства Российского» была написана, например, работа А. Рихтера «Нечто о влиянии монголов и татар на Россию» (СПб., 1822). А. Рихтер старается доказать, что монголо-татары оказывали огромное влияние на все стороны русской жизни и даже способствовали превращению русских в «народ азиатский». По его мнению, под влиянием татарского «деспотизма» русские «приучились к низким хитростям, к обманам, к корыстолюбию», «нравы ожесточились»; появилось «рабство и затворничество женщин по образцу татарскому»; было перенято «азиатское великолепие царей» и «раболепное преклонение перед ними»; «древний национальный костюм наших предков» был «заменен татарским»; русские переняли военную тактику и вооружение монголов (преобладание легкой конницы, нападения из засад); значительное влияние оказали татары на «гражданские законы» (введение смертной казни и телесных наказаний, правеж, тарханные грамоты), а также «на словестность» (появление большого количества «татарских слов» в русском языке) и т. д.[593].

Мы позволили себе привести подробное изложение статьи А. Рихтера потому, что в ней были высказаны почти все выводы позднейших сторонников «исключительного» влияния татарского ига на Россию. Выводы А. Рихтера полностью или частично неоднократно повторялись русскими дореволюционными историками. Показательно, что даже спустя 45 лет, в 1867 г., историк-разночинец А. П. Щапов считал необходимым полемизировать с Рихтером и писал, что тот в своих утверждениях о влиянии монголов на Россию «довел эту мысль до крайности»[594].

Дворянские историки XVIII — начала XIX столетия обобщили летописные материалы по истории монголо-татарского нашествия, поставили вопрос о влиянии завоевателей на Россию. Однако обоснованно ответить на этот вопрос дворянская историография не смогла. Серьезным недостатком исследований В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина и других была узость источниковедческой базы: они в основном опирались на материалы русских летописей. Восточные источники по истории монгольских завоеваний еще не были введены в научный оборот. Почти не разработана была и история самой Золотой Орды, без чего невозможно составить сколько-нибудь правильное представление о взаимоотношениях Руси с завоевателями и об их влиянии на покоренные страны.

Большое значение в дальнейшем изучении всего комплекса вопросов, связанных с монголо-татарским завоеванием, сыграли конкурсы на разработку этой темы, объявленные Российской Академий наук. В 1826 г. в «Программу задач, предложенных Российской Академией наук», был включен вопрос о последствиях монголо-татарского завоевания для Руси.

Конкурсное задание было сформулировано таким образом: «Какие последствия произвело господство монголов в России и именно какое имело оно влияние на политические связи государства, на образ правления и на внутреннее управление онаго, равно как и на просвещение и образование народа?», причем было признано «желательным» привлечение, кроме русских летописей, сведений «из восточных и западных источников»[595]. Единственное рукописное «рассуждение» на немецком языке, представленное на конкурс, Академия «не признала достойным ни денежной награды, ни одобрительного отзыва», однако проведение первого конкурса все же сыграло известную роль в истории изучения монголо-татарского завоевания, так как обратило внимание ученых на основную задачу историографии монголо-татарского нашествия — привлечение «восточных и западных источников». Не случайно, что в конце 20-х годов изучение истории монгольских завоеваний шло именно в намеченном конкурсом направлении. В 1826 и 1827 гг. в журнале «Северный архив» были опубликованы обширные выдержки из «Истории монголов» Д'Оссона, которая содержала много свидетельств восточных авторов (особенно Рашид-ад-Дина). Продолжением работы в этом направлении была публикация в «Вестнике Европы» перевода «Путешествия Асцелина, Карпини, Рубруквиса и Марко Поло (1245–1290 гг.)»[596] и перевод В. Григорьевым с персидского языка «Истории Монголов» Хонтемира (1834 г.).

В журналах конца 20-х — начала 30-х годов появляется ряд статей, посвященных вопросу о влиянии монголо-татарского завоевания на историю России[597]. Большим шагом вперед в историографии нашествия было появление в 1832 г. книги М. С. Гастева «Рассуждение о причинах, замедливших гражданскую образованность в Русском государстве до Петра Великого». Считая «владычество монголов» одной из причин, замедливших развитие России, М. С. Гастев характеризовал его как «время величайшего расстройства, величайшего несчастья для нашего отечества, одно из тех времен, кои тяготеют над человеком, удушают его». По мнению М. С. Гастева, «татарское подданство не ликвидировало уделов и усобиц», «успехи земледелия при владычестве монголов были очень слабы», «постоянные набеги нарушали нормальный ход жизни», «русские княжества долженствовали платить тягостную дань монголам». Подводя итоги, М. Гастев категорически заявляет: «Какую пользу доставили нам татары? Кажется, никакой. Само единодержавие, многими принимаемое за плод их владычества, не есть плод их владычества»[598].

В 1832 г. Российская Академия наук вторично объявила конкурс на разработку вопроса о монгольском завоевании Восточной Европы и истории Золотой Орды, установив первую премию в 200 червонцев. «Программа задач, предлагаемых Имп. Академией Наук к соисканию 1834 и 1835 гг. по части истории», составленная известным востоковедом первой половины XIX в. академиком X. Френом, представляла, по существу, изложение взглядов самого автора программы на роль монголо-татарского завоевания.

Академик Френ считал монголо-татарское завоевание тягчайшим бедствием для русского народа и указывал на владычество «монгольской династии, бывшей некогда в течение двух с половиной веков ужасом и бичом России, державшей ее в узах безусловного порабощения и располагавшей своенравно венцом и жизнью князей ее»; Френ отмечал, что «владычество сие долженствовало иметь более или менее влияние на судьбу, устройство, постановления, образование, право, язык нашего отечества», для выяснения которого необходимо изучение истории Золотой Орды[599].

Результаты самого конкурса 1832 г. не оставили заметных следов в исторической литературе. Представленный в 1835 г. в Академию наук обширный (около 1300 л.) труд немецкого востоковеда Хаммера-Пургшалля не заслужил положительной оценки. В отзыве членов академической комиссии Френа, Шмидта и Круга отмечалось, что исследование Хаммера является поверхностным, в нем недостаточно использованы русские летописи, русские и восточные источники привлекаются некритически, допущено много ошибок в хронологии, искажений личных имен и географических названий, поэтому «Академия, по вышеприведенным причинам, не могла присудить труду его какой-либо премии»[600]. Правда, труд Хаммера под названием «История Золотой Орды» был издан в 1839 г. за границей, но после резкой критики академической комиссией и неодобрительных отзывов ряда русских историков (Н. Полевой, И. Березин) не пользовался авторитетом и был мало известен в России.

В 30-х годах XIX в., непосредственно после опубликования «Программы» Академии наук, появились два больших курса русской истории: «История русского народа» Н. А. Полевого и «Русская история» Н. Г. Устрялова. Н. А. Полевой писал, что в «монгольский период» перед «бурей» нашествия «исчезают самобытные частности» и появляется «из мелких русских княжеств великое Российское государство». Однако, по его мнению, образование единого русского государства произошло не благодаря содействию монголов: Орда и не догадывалась, что «внук Калиты, губителя родных, щедрого поклонника ханов, обнажит уже на Орду меч»[601]. Н. Г. Устрялов признает известное содействие ордынских ханов «в перевесе князя Московского над удельными», но тоже подчеркивает, что это содействие не следует преувеличивать. «Мы вправе сказать, — пишет он, — что и без них (татар. — В. К.) удельная система рушилась бы так же точно, как пала феодальная в Западной Европе». Татарское влияние, по мнению Н. Г. Устрялова, проявлялось в изменении представлений народа о верховной власти, в усилении власти князей над всеми слоями русского общества, в некоторых изменениях податной системы и уголовном праве (смертная казнь, телесные наказания), однако татары не изменили «самобытности народной»[602].

Дальнейшее развитие взглядов на монгольское нашествие содержится в трудах историков «государственной школы» К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева.

К. Д. Кавелин сформулировал свою точку зрения на монголо-татарское иго в статье «Взгляд на юридический быт древней Руси» (1846 г.). По его мнению, татары не внесли в развитие русского исторического процесса никаких новых «начал», способных разрушить «родовой быт славян», и «все монгольское влияние ограничилось несколькими словами, может быть, и даже вероятно, несколькими обычаями, не совсем для нас лестными, каковы: пытка, кнут, правеж». Однако и К. Д. Кавелин отмечает, что «монголы разрушают удельную систему», а татарское владычество «усилило власть великого князя и тем воссоздало видимый центр политического единства Руси», способствуя в известной степени складыванию «единодержавия»[603].

Для работ другого историка «государственной школы» — С. М. Соловьева характерно почти полное игнорирование роли монгольского завоевания в истории России. «Новый порядок вещей (под которым подразумевалась замена «родовых» отношений «государственными». — В. К.) начался гораздо прежде монголов, — пишет С. М. Соловьев в «Истории отношений между князьями Рюрикова дома», — и развивался естественно, вследствие причин внутренних»[604]. Ту же мысль высказывает С. М. Соловьев и в другой работе — «Взгляд на историю установления государственного порядка в России до Петра Великого»: влияние монголов не было «главным и решающим. Монголы остались жить вдалеке от русских княжеств, заботились о сборе дани, оставляя все как было, следовательно, оставляя в полной свободе действовать те новые отношения, которые начались на севере прежде них»[605].

Справедливо возражая против мнения о положительной роли монголо-татарского ига в складывании русской государственности, С. М. Соловьев допускает серьезную ошибку, вообще отрицая влияние иноземного завоевания на внутреннее развитие Руси; татарскую политику на Руси он сравнивает с эпизодическим участием половцев в усобицах русских князей.

Недооценка последствий монголо-татарского нашествия нашла отражение и в более поздней работе С. М. Соловьева «История России с древнейших времен». Такому важному событию, как нашествие Батыя на Русь, в многотомной «Истории России» уделяется лишь часть второй главы третьего тома, причем события нашествия описываются весьма бегло.

Взгляды С. М. Соловьева, несмотря на недооценку им разрушительных последствий нашествия, в конце первой половины XIX в. выражали передовое направление в русской исторической науке. В вопросе о роли монгольского ига в русской истории они противостояли официально-монархической схеме русского исторического развития, выдвинутой Н. М. Карамзиным, и «трудам» ряда церковных авторов, которые пытались использовать материалы татарского нашествия для возвеличивания православия[606].

Значительным вкладом в историографию монголо-татарского нашествия явилась книга М. И. Иванина «О военном искусстве и завоеваниях монголов» (1846 г.), в которой впервые сделана попытка осмыслить события похода Батыя с точки зрения военного историка. В книге М. И. Иванина содержится много интересных сведений о событиях похода Батыя, об особенностях тактики кочевников, боевых качествах монгольской конницы и т. д.

Не ставила своей задачей определить влияние монгольского завоевания па Русь и появившаяся в 1850 г. работа профессора Московского университета И. Д. Беляева «О монгольских чиновниках на Руси, упоминаемых в ханских ярлыках», содержание которой довольно точно определяется в предисловии самим автором: «объяснение разных наименований монгольских чиновников и правителей, упоминаемых в ярлыках»[607].

В целом историография 30—40-х годов XIX в. характеризуется большим вниманием историков к событиям монголо-татарского нашествия, постановкой принципиальных вопросов о роли монгольского ига в русской истории и о степени влияния завоевателей на различные стороны жизни русского общества. В это время была подвергнута критике официально-монархическая концепция исторического развития Н. М. Карамзина и в ряде работ и статей, особенно в трудах революционных демократов, сформулирован передовой по тому времени взгляд на монголо-татарское нашествие и его последствия.

В. Г. Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834 г.) называл татарское иго «сковывающим началом» в истории русского народа, которое задерживало его развитие[608]. Молодой Н. Г. Чернышевский в письме к родным 30 августа 1846 г. писал, характеризуя монгольских завоевателей: «Жалко или нет бытие подобных народов? Быша, и быша, яко и не бывше. Прошли, как буря, все разрушили, сожгли, полонили, разграбили и только… Быть всемогучими в политическом и военном смысле и ничтожными по другим, высшим элементам жизни народной?» Н. Г. Чернышевский правильно понимал всемирно-историческое значение борьбы русского народа против монголо-татарских завоевателей, спасшей от разгрома «европейскую цивилизацию»: «Нет, не завоевателями и не грабителями выступают в истории политической русские, как гунны и монголы, — пишет Н. Г. Чернышевский, — а спасителями, спасителями от ига монголов, которое они сдержали на мощной вые своей, не допустив его до Европы, быв стеной ей, правда, подвергнувшейся всем выстрелам, стеною, которую вполовину разбили враги»[609]. К вопросу о регрессивной роли татаро-монгольских завоеваний Н. Г. Чернышевский возвращается в статье «Непочтение к авторам», в которой отмечает, что развитие цивилизации в России «задерживалось соседством хищнических азиатских орд: печенегов, татар»[610].

Яркую картину последствий монгольского нашествия для русских земель дает А. И. Герпен. В книге «О развитии революционных идей в России» (1851 г.) А. И. Герцен пишет: «Татары пронеслись над Россией подобно туче саранчи, подобно урагану, сокрушающему все, что встречалось на его пути. Они разоряли города, жгли деревни… и после всех этих ужасов исчезали за Каспийским морем, время от времени посылая оттуда свои свирепые орды, чтобы напоминать покоренным народам о своем господстве. Внутреннего же строя государства, его администрации и правительства победители-кочевники не трогали… Монгольское иго тем не менее нанесло ужасный удар: материальный ущерб после неоднократных опустошений привел к полному истощению народа — он согнулся под тяжким игом нищеты. Люди бежали из деревень, никто из жителей не чувствовал себя в безопасности, к податям прибавилась выплата дани, за которою при малейшем опоздании приезжали баскаки, обладавшие неограниченными полномочиями, и тысячи татар и калмыков. Именно в это злосчастное время, длившееся около двух столетий, Россия и дала обогнать себя Европе»[611].

Оценка монголо-татарского завоевания В. Г. Белинским, Н. Г. Чернышевским и А. И. Герценом была высшим достижением русской исторической науки XIX в. Буржуазная историография конца XIX — начала XX в. в этом отношении сделала значительный шаг назад.

Развитие русской историографии монголо-татарского нашествия в 50—60-х годах XIX в. характеризуется прежде всего дальнейшим расширением источниковедческой базы. Много новых восточных источников было введено в научный оборот И. Н. Березиным. В исследованиях «Внутреннее устройство Золотой Орды (по ханским ярлыкам)» и «Тарханные ярлыки, данные ханами Золотой Орды русскому духовенству» (1852 г.) он обстоятельно знакомит с этим важным видом источников. В других его работах — «Первое нашествие монголов на Россию» (1852 г.) и «Нашествие Батыя на Россию» (1855 г.) — приводятся обширные выдержки из восточных авторов о нашествии монголо-татар на Восточную Европу (Рашид-ад-Дина[612], Джувейни, Ибн-Эльасира, Абулгази и др.) Выдержки из восточных авторов опубликованы И. Н. Березиным с подробными комментариями, объяснением исторических терминов, географических названий и личных имен. В примечаниях к переводам комментируются отдельные события, даются указания на степень достоверности тех или иных фактов и дат. Вместе с тем И. Н. Березин, вводя в научный оборот новые восточные источники, ограничивается объяснением текстов и не пытается сделать какие-либо выводы и обобщения. Такой же характер имеет и докторская диссертация И. Н. Березина «Очерк внутреннего устройства улуса Джучиева» (1864 г.), написанная автором в плане исторического и филологического комментария.

50—60-е годы XIX в. внесли мало нового в историографию монгольского нашествия. Немногочисленные статьи, посвященные частным вопросам темы[613], работы церковных авторов (в которых трактовка исторического материала, как правило, была целиком подчинена задаче восхваления церкви и духовенства)[614] и несколько брошюр из серии «Чтений для народа»[615] — вот, пожалуй, и все, что прибавили эти десятилетия к историографии нашествия.

В 70-х годах появляется ряд университетских курсов и общих статей, в которых заметны попытки оценить последствия монгольского завоевания для истории России. В 1870 г. Н. И. Костомаров в большой статье «Начало единодержавия в древней Руси» выступил против С. М. Соловьева, отрицавшего положительное влияние татарского ига на складывание «единодержавного государства». В отличие от С. М. Соловьева, Н. И. Костомаров утверждал, что «в Северо-Восточной Руси до татар не сделано никакого шага к уничтожению удельно-вечевого строя» и только в татарском «рабстве Русь нашла свое единство, до которого не додумалась в период свободы». В целом, по мнению Н. И. Костомарова, «татарское завоевание дало Руси толчок и крутой поворот к монархии», которая и наступила в результате ослабления Золотой Орды и «перехода верховной власти к великому московскому князю»[616].

Тезис Н. И. Костомарова о решающей роли татарского ига в ликвидации «удельно-вечевого строя» и складывании «единодержавия» получил в дальнейшем широкое распространение в русской буржуазной историографии.

Несколько по-иному подходил к оценке монголо-татарского завоевания Руси К. Бестужев-Рюмин. В своем курсе «Русской истории» (который имел в основном компилятивный характер) К. Бестужев-Рюмин пытается примирить противоположные оценки роли монгольского завоевания, упрекая С. М. Соловьева за недооценку, а Н. М. Карамзина и Н. И. Костомарова за преувеличение влияния Орды на складывание русской государственности. Известный интерес представляет разделение К. Бестужевым-Рюминым татарского влияния на Русь на «прямое» и «косвенное» (в смысле задержки культурного развития России и ее отрыва от западноевропейской «цивилизации»); именно «косвенное влияние» татарского ига К. Бестужев-Рюмин считал основным[617].

В 1873 г. с полемической статьей по вопросу о татарском влиянии на русскую историю выступил В. И. Кельсиев, который протестовал против утверждений о неспособности русских к самостоятельным историческим действиям, против преувеличения иноземного, и в особенности татарского влияния на Россию, критиковал историков, которые Русь «приняли за «tabula rasa», на которой всякий, кому не лень, могли производить что угодно». В. И. Кельсиев писал, что татарское влияние на русскую жизнь было незначительным. «Заимствовав от татар, или, по крайней мере, через татар, многие слова, — писал В. И. Кельсиев, — мы вовсе не заимствовали от них ни быта, ни цивилизации»[618].

Однако интересная статья В. И. Кельсиева не могла нарушить основной тенденции буржуазной историографии второй половины XIX в. — стремления преуменьшить разрушительные последствия монгольского завоевания и найти «положительное влияние» татар на русскую историографию. Историк русского права И. Д. Беляев в «Лекциях по истории русского законодательства» (1879 г.) прямо утверждал, что монголо-татары «подготовили многое для будущего торжества самодержавия»: они способствовали ликвидации различий между «дружиной» и «земщиной», усилению отдельных князей; в условиях монголо-татарского ига князь, собиравший ордынский выход, стал «ближе к народу» и получил «большую власть» над своими подданными[619].

Очень большое значение придавал монгольскому влиянию и другой историк русского права — Ф. И. Леонтович. Он считал монгольское право «двухвековым мостом», при помощи которого русские шагнули «от мира к государству», причем монголо-татары принесли Руси много новых «политических и социальных институтов»: систему приказов, тарханы, крепостничество, местничество, кормление и т. д. По мнению Ф. И. Леонтовича, даже «Соборное уложение 1649 года напоминает «Великую Ясу» Чингиз-хана с ея страшными наказаниями»![620].

Из других работ этого времени можно упомянуть новое, значительно дополненное издание книги М. И. Иванина «О военном искусстве и завоеваниях монголо-татар и среднеазиатских народов при Чингиз-хане и Тамерлане» (1875 г.), статьи О. Миллера «О древнерусской литературе по отношению к татарскому игу»[621] и Е. Е. Голубинского «Порабощение Руси татарами и отношение ханов монгольских к русской церкви», в которых опровергалось утверждение церковных авторов о якобы «патриотической» роли церковников в период нашествия монголо-татар, а также работы украинских историков И. Левицкого и М. А. Максимовича. И. Левицкий утверждал, что монголо-татары нанесли украинским землям такой страшный урон, что «после татарского нашествия Украина стала пустынею»[622]. М. А. Максимович, наоборот, считал, что «гиперболические выражения летописей не следует понимать в буквальном смысле», и после нашествия на Украине «осталось население столь значительное, что для князей было кем воевать и соседей, и друг друга»[623]. Справедливо выступая против националистической теории М. Погодина об утрате Киевской Русью после нашествия Батыя своего коренного населения и последующем заселением ее «новопришлым народом из Карпатов», М. А. Максимович недооценивает разрушительные последствия нашествия[624].

80—90-е годы XIX в. мало внесли в историографию монгольского нашествия. В единственном общем курсе этого времени — «Истории России» Д. Иловайского (1880 г.) — не содержится никакой оценки монгольских завоеваний; раздел второго тома «Истории России», посвященный нашествию Батыя, представляет собой простую компиляцию. Немногочисленные статьи, вышедшие в 80-х — начале 90-х годов, касались преимущественно частных вопросов монгольского нашествия[625].

Попытку обобщить итоги исследования последствий монгольского завоевания для Руси сделал М. И. Сагарадзе в лекции «Влияние монгольского ига на Россию» (1891 г.). Однако вместо «установления одного общего взгляда относительно вопроса о влиянии монгольского ига на различные стороны русской жизни» у него получилось эклектическое соединение взглядов историков различных направлений, причем влияние Н. И. Костомарова с его теорией разрушения татарами «удельно-вечевого строя» проявилось наиболее отчетливо[626].

Русская буржуазная историография периода империализма не внесла ничего принципиально нового в исследование монголо-татарского нашествия на Русь. Наиболее значительное историческое сочинение начала XX в. — «Курс русской истории» В. О. Ключевского — в оценке монголо-татарского завоевания продолжает наметившуюся уже в историографии конца XIX в. тенденцию «положительного влияния» ига па образование русского централизованного государства. «Власть хана, — пишет В. О. Ключевский, — давала хотя признак единства мельчавшим и взаимно отчуждавшимся вотчинным углам русских князей… Гроза ханского гнева сдерживала забияк, милостью, т. е. произволом, хана не раз предупреждалась или останавливалась опустошительная усобица. Власть хана была грубым татарским ножом, разрезавшим узлы, в какие умели потомки Всеволода III запутывать дела своей земли»[627]. Для В. О. Ключевского была характерна недооценка разрушительных последствий нашествия, игнорирование тех новых условий, в которые были поставлены русские княжества монгольским завоеванием. Не случайно в многотомном «Курсе русской истории» не нашлось даже места для описания событий нашествия Батыя[628].

В двух других общих курсах русской истории — «Русская история в очерках и статьях» под ред. М. В. Довнар-Запольского и «Русская история» Д. И. Багалея — оценка монголо-татарского ига очень противоречива и эклектична. Автор очерка «Русское общество и татарское иго» в истории М. В. Довнар-Запольского С. К. Шамбинаго отмечал, что татарское завоевание привело к «огрублению нравов», «полнейшей замкнутости Руси» и упадку культуры, но одновременно признавал за татарами определенное положительное влияние на складывание русской государственности. «Не без влияния татар, — писал С. К. Шамбинаго, — явилось изменение княжеской власти»[629]. Оценка татарского владычества Д. И. Багалеем носит эклектический характер «многих факторов»; «татары оказали сильное влияние на политический быт древней Руси…, — писал Д. И. Багалей, — главным образом (татарское владычество. — В. К.) отразилось на характере великокняжеской власти, которая перешла мало-помалу во власть царскую», что было «положительным» моментом. Но одновременно татарские погромы имели «чрезвычайно печальные экономические последствия для населения», и «татарское иго задержало на некоторое время культурное развитие русского народа»[630].

С другой стороны, С. Ф. Платонов в «Лекциях по русской истории» называл монгольское иго лишь «случайностью в нашей истории» и считал, что обе «стороны» влияния татарского ига — и «влияние на государственное и общественное устройство», и «влияние на культуру» — были ничтожны. «Мы можем рассматривать внутреннюю жизнь русского общества в XIII веке, — писал он, — не обращая внимание на факт татарского ига». Единственное значительное последствие татарского владычества С. Ф. Платонов видел в том, что оно привело к «окончательному разделению Руси на две половины: на Северо-Восточную и Юго-Западную»[631].

Примерно так же расценивает влияние монголо-татарского завоевания Н. Рожков. Он писал, что татарское влияние «не было велико, и в тех случаях, когда проявлялось, лишь дополняло собою ряд других, внутренних воздействий…, было в сущности явлением внешним, поверхностным». Даже задержку экономического развития России из-за «татарских погромов» не следует, по мнению Н. Рожкова, преувеличивать, так как наблюдавшееся в период ига усиление торговли с востоком «служило одной из предпосылок зарождения товарного хозяйства в удельной Руси». В социально-политическом смысле влияние татар Н. Рожков видит в том, что иго «содействовало закрепощению масс» и «укрепляло власть московских царей, способствовало собиранию Руси Москвой»[632].

Единственная специальная работа по истории монголо-татарского ига на Руси — книга Д. И. Троицкого «Русь в монгольский период» — представляет собой популярный очерк, не содержавший нового фактического материала и, по существу, не дававший никакой оценки монголо-татарского завоевания[633]. Не пытался оценить влияние монголо-татарского нашествия на русскую историю и М. Дьяконов в «Очерках общественного и государственного строя древней Руси». Он ограничился лишь констатацией факта существования в историографии «двух направлений» — сторонников решающего влияния татар на складывание «единодержавного государства» и историков, «не придающих монгольскому игу решающего значения»[634]. Немногочисленные статьи этого периода, касающиеся монголо-татарского нашествия на Русь, не вносили ничего принципиально нового в историографию нашествия (статьи Н. И. Веселовского, П. Н. Голубовского, С. Смирнова, Ф. Сурина-Массальского и др.).

В начале XX в. продолжалась публикация источников, связанных с историей монголов и монголо-татарского завоевания Руси. В 1907 г. В. О. Поповым были опубликованы «Яса Чингиз-хана» и «Уложение монгольской династии Юань-чао-Дянь-чжань»[635].

В 1911 г. появились в переводе Малеина «Путешествие в Восточные страны» Рубрука и «История Монголов» Плано Карпини. В 1914 г. А. И. Иванов подготовил к изданию ценную подборку китайских источников «Походы монголов на Россию по официальной китайской истории Юань-ши»[636]. Однако восточные источники, опубликованные в это время, не были использованы буржуазной историографией; даже ссылок на ценнейший сборник арабских материалов В. Тизенгаузена, изданный в 1882 г., почти нет в работах русских буржуазных историков периода империализма.

В целом для русской буржуазной историографии периода империализма характерно отсутствие новых идей в освещении истории монгольского завоевания, возвращение к теории «решающего влияния» татарского ига на формирование русской государственности, преуменьшение разрушительных последствий татарских погромов. В ряде работ историков этого периода оценка монголо-татарского нашествия на Русь и его последствий вообще отсутствует (Д. И. Троицкий, М. Дьяконов) или представляет собой эклектическое объединение взглядов предшествующих исследователей (Д. И. Багалей, С. К. Шамбинаго).

Подводя итоги развития русской дореволюционной историографии монгольского нашествия, можно отметить, что русские дореволюционные историки накопили значительный фактический материал о завоевании монголо-татарами русских княжеств, сделали ряд ценных наблюдений и интересных выводов по частным вопросам темы и источниковедческому анализу документов. В русской буржуазной историографии периода империализма наблюдается отход от многих правильных положений, выработанных историографией середины XIX в. (особенно в трудах революционных демократов), тенденция к преуменьшению разрушительных последствий татарских погромов и стремление отыскать «положительное влияние» завоевателей на русскую историю (в вопросе о складывании единого русского государства). Источниковедческая база русской дореволюционной историографии монгольского нашествия была недостаточной; мало использовались восточные источники, почти не привлекался к исследованию археологический материал. Можно вполне согласиться с оценкой состояния историографии нашествия, сделанной в 1913 г. К. А. Стратонитским: «Ни в одной книге, ни в одной статье, где рассматривается та или другая сторона нашей жизни хотя сколько-нибудь с исторической точки зрения, не обходится без упоминаний о татарах, татарщине, татарских обычаях… А между тем, едва ли можно указать на какой-либо другой вопрос в русской истории, который был бы так мало разработан, как вопрос о татарах»[637].

II

Система взглядов на монголо-татарское завоевание и его роль в истории Руси, разработанная русской буржуазной историографией периода империализма, легла в основу работ по этой теме белоэмигрантской исторической «школы» евразийцев. Работы историков этой «школы» интересно рассмотреть подробнее, так как многие их теории до сих пор повторяются зарубежными буржуазными авторами.

«Евразийство» было одним из наиболее влиятельных литературно-философских течений русской белой эмиграции 20-х — начала 30-х годов. Книги «Евразийского книгоиздательства» выходили в Харбине, Берлине, Белграде, Праге, Париже. В Берлине в 1923–1927 гг. издавался периодический орган евразийцев — «Евразийский временник», а в Париже — журнал «Евразийская хроника». В ряде европейских городов (Париж, Прага и др.) постоянно функционировали «евразийские» клубы и семинары.

Евразийское движение зародилось в начале 20-х годов, в обстановке глубокого кризиса русской белоэмиграции. Полным провалом закончились попытки силой свергнуть Советскую власть; Советское государство не только выстояло, но и начало успешную работу по восстановлению разрушенного мировой войной и иностранной интервенцией народного хозяйства. В самой Западной Европе под давлением трудящихся масс все громче раздавались голоса за признание Советской России, за установление с ней нормальных дипломатических и торговых отношений. В обстановке послевоенного кризиса и ожесточенных классовых боев европейского пролетариата собрались международные конференции в Генуе и Гааге, на которых советская делегация заявила о твердой решимости Советской власти проводить свою, независимую от капиталистов Запада политику, об отказе от уступок капиталистам в принципиальных вопросах. Все это создавало в рядах белой эмиграции атмосферу безнадежности и подавленности.

С другой стороны, в связи с обострением классовой борьбы в Западной Европе в среде белоэмигрантов произошло «крушение европейских идеалов»: контрреволюционная белоэмиграция уже не надеялась на активную военную помощь в борьбе с Советской Россией со стороны капиталистических государств Западной Европы, охваченных пожаром классовой борьбы.

В этих условиях идеологи контрреволюционной белоэмиграции искали какую-то «третью силу», которая могла бы победить крепнувшую Советскую власть. Поиски новых средств борьбы с Советской Россией привели к возникновению «сменовеховства» — течения преимущественно белоэмигрантской интеллигенции, которая с началом нэпа надеялась на «мирное перерождение» Советской власти и реставрацию капиталистических отношений, и «евразийства», идейная близость которых несомненна.

Выход из идейного тупика, в который зашла контрреволюционная белоэмиграция, «евразийцы» видели в теории «смены культур». Эта «смена культур», по мнению «евразийцев», должна была произойти в результате развития человеческого духа совершенно независимо от каких-либо материальных предпосылок. По утверждениям «евразийцев», «большевистская идеология», являясь разновидностью на русской почве гибнущей «западной культуры», тоже якобы переживала «глубокий кризис», а на смену ей шла «с востока» «евразийская культура», отличавшаяся «патриархальностью», «религиозным обоснованием» и в корне противоположная социализму. Согласно теории «евразийцев», в результате простой «смены культур» Советская власть в России должна была исчезнуть, а на ее месте возникнуть «евразийское государство», представляющее собой своеобразную форму реставрации капиталистических отношений.

Эта теория имела целью дать какую-то историческую перспективу контрреволюционной белоэмиграции, идейно поддержать неразоружившихся врагов Советской власти.

Свою надуманную, глубоко идеалистическую «теорию», евразийцы старались обосновать историческим материалом. «Евразийским книгоиздательством» было выпущено в 20-х годах много книг и статей по истории (книги И. Р.[638], Э. Хара-Давана, В. Иванова, П. И. Савицкого, Н. С. Трубецкого, статьи Я. Садовского, Б. Ширяева, С. Пушкарева и др.). Особое внимание «евразийских историков» привлекала история монголов, которым они приписывали решающую роль в формировании «евразийской культуры и государственности».

Взгляды «исторической школы евразийцев» сложились под влиянием русской дворянско-буржуазной историографии, особенно «славянофильства» и «колонизационной теории» В. О. Ключевского. Однако если русские буржуазные историки начала XX в. обогащали науку привлечением богатого фактического материала, то источниковедческая база «евразийских историков» была крайне скудной. По существу, «евразийцы» почти не привлекали для своих «исследований» источники и пользовались для иллюстрации исторических схем данными, которые содержались в работах историков прошлого. В книге евразийца Э. Хара-Давана, например, прямо говорилось, что сочинение написано «по историческим данным профессоров Ключевского и Платонова»[639].

Особенно большой шаг назад сделали «евразийцы» в методологическом отношении: евразийская «школа» отказалась даже от элементов экономического материализма, содержавшихся в работах лучших представителей русской буржуазной историографии. Преследуя глубоко реакционные цели, прозябая в обстановке идейного разложения и обреченности контрреволюционной эмиграции, «евразийцы» скатились к мистике и идеализму.

Очень сильное влияние на складывание взглядов «евразийцев» оказала книга реакционного немецкого философа-идеалиста Освальда Шпенглера «Закат Европы», появившаяся вскоре после первой мировой войны. Шпенглерианское предсказание неизбежной гибели «европейской цивилизации», его теория «смены культур», релятивизм и философский идеализм лежали в основе исторических взглядов «евразийской школы».

«Евразийцы» отрицали существование объективных законов развития общества. С. Пушкарев утверждал в своих статьях, что «общезначимых законов исторического развития не существует, ибо история имеет дело с явлениями индивидуально-неповторимыми и качественно-своеобразными[640]. Фактором, определявшим развитие исторического процесса, «евразийцы» считали духовное развитие в различных его проявлениях. По утверждению Я. Садовского, «главным двигателем в жизни человечества является этическая область»[641]. В связи с этим «евразийцы» придавали религии непомерно большое значение в истории. «Религия есть совесть народа», она «должна дать русскому народу целостную методику жизни», «церковь должна воздействовать на хозяйственную жизнь страны»[642], Московское государство «представляет из себя пример государства, базирующегося на религиозности, вросшей в быт», причем сама мысль об образовании государства «родилась под влиянием и действием объединяющей народ религиозности»[643], — такими высказываниями буквально пестря, т сочинения «евразийцев».

Один из теоретиков «евразийского» движения Я. Садовский так формулировал идейно-политические цели «евразийства»: «противопоставление духовной культуры материализму, утверждение религии основой культуры, отстаивание интересов личности против гнета коллектива, нации против нивелировки интернационала»[644].

«Евразийская историческая школа» полностью игнорировала не только классовую борьбу, но и само существование классов. Анонимный автор книги «Наследие Чингиз-хана» утверждал, что в своей политике и государственном строительстве Чингиз-хан опирался не на класс, не на национальность, а на «определенный психологический тип людей», которые «честь и высшие принципы» ставили выше страха и жажды благополучия и являлись в силу этого носителями «большой и положительной идеи»[645].

Об «едином туранском психологическом типе», не связанном никакой классовой или национальной принадлежностью, писал и другой евразийский историк, князь Н. С. Трубецкой[646].

В соответствии с идеалистическим осмыслением общественной жизни «евразийцы» создали свою собственную схему русского исторического процесса. Полнее всего она была изложена в «Наследии Чингиз-хана», изданном в 1925 г. в Берлине «Евразийским книгоиздательством». Необходимо отметить, что изложенная в этой книге концепция являлась в значительной мере общей для историков «евразийской школы» и с появлением новых сочинений ее представителей только дополнялась и уточнялась.

Автор (под инициалами И. Р.) «Наследия Чингиз-хана» игнорировал первый период русской истории, историю Киевской Руси. По его мнению, «не только из Киевской Руси не возникла современная Россия, но это было даже и исторически невозможно», так как Киевская Русь являлась «группой княжеств, управлявшихся варяжскими князьями», и была «нежизнеспособна»[647]. Смысл русской истории, заявлял автор «Наследия Чингиз-хана», нужно искать в другом направлении — на Востоке: «…вся территория современного СССР некогда составляла часть монгольской империи, основанной великим Чингиз-ханом», и «в исторической перспективе то современное государство, которое можно назвать и Россией, и СССР, есть часть великой монгольской монархии, основанной Чингиз-ханом»[648].

Это произошло потому, продолжал И. Р., что территория России представляет из себя «систему степей» от Тихого океана до устья Дуная и в географическом отношении отличается «и от собственно Европы, и от собственно Азии», являясь «особым материком, особой частью света, которую в отличие от Европы и Азии можно назвать Евразией». Эта «особая часть света» — Евразия в целом, через существование «переходных типов», не только «представляет из себя географически и антропологически единое целое, но ее можно рассматривать даже как «до известной степени самодовлеющую хозяйственную область». В силу такого единства — географического, антропологического и хозяйственного — «государственное объединение Евразии было с самого начала исторической необходимостью»[649], и народ, взявший на себя эту задачу, делал исторически прогрессивное и необходимое дело.

Таким народом, по мнению автора, не могли быть русские, болгары или хазары, ибо «народ, овладевший той или иной речной системой, оказывался хозяином одной определенной части Евразии». Только «система степей», протянувшихся по всей Евразии, связывала ее в единое целое, и «народ, овладевший системой степей, оказывался господином всей Евразии». Таким народом были монголы.

С этих исходных позиций автор «Наследия Чингиз-хана» и оценивал роль и значение монголо-татарских завоеваний в истории «Евразии»: «Чингиз-хану удалось выполнить историческую задачу, поставленную самой природой Евразии, задачу государственного объединения всей этой части света»; «завоевывая Евразию и государственно ее объединяя, Чингиз-хан совершал дело исторически необходимое и осуществлял вполне реальную, самой природой поставленную историческую задачу»[650]. В представлении «евразийцев» кровавое и опустошительное монгольское завоевание «было делом созидательным и для самой Евразии в конечном итоге полезным», а прославившийся своими жестокостями Чингиз-хан «выступал как осуществитель творческой миссии, как созидатель и организатор исторически ценного здания»![651]. «Евразийцы» забыли известные всем факты гибели под ударами монгольских завоевателей древних цивилизаций, длительную полосу упадка, которую переживали подвергнувшиеся монгольскому нашествию страны, потопленные в крови народные восстания против завоевателей, тяжкое иноземное иго, высасывавшее из покоренных народов все живые соки, замедлявшее их экономическое, политическое и культурное развитие, — историческая правда не укладывалась в их надуманную «схему».

В соответствии с трактовкой «Евразии» как единой монгольской империи, «мировой» по своему характеру, И. Р. первоначально отводил Руси роль одного из многочисленных монгольских «улусов», значение которого впоследствии неизмеримо возрастает только потому, что «Русское государство явилось наследником, преемником, продолжателем исторического дела Чингиз-хана»[652]. Русь сумела перенять «монгольскую государственную идею» и занять место монголов в политической системе Евразии, под непосредственным воздействием «монгольской государственной идеи» образовалось московское государство. «Государственное объединение русских земель под властью Москвы, — утверждал И. Р., — было прямым следствием татарского ига»[653]. Правда, монгольская государственная идея подвергалась на Руси определенной обработке, получив под влиянием «византийских государственных идей и традиций» новое, «христианско-византийское обоснование»[654].

Дальнейшее содержание русской истории автор «Наследия Чингиз-хана» видел в том, что Русь взяла на себя исторически необходимую задачу объединения Евразии, переняв ее у монголов, в результате чего произошла «замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву»[655]. Традиции преемственности с политикой монгольских ханов поддерживались русскими царями до Петра I, с которого началась «измена монгольской идее», «европеизация России», что, по мнению И. Р., имело самые отрицательные последствия и в конце концов привело Россию к революции.

Основные положения И. Р. о «Евразии» как «особом материке», об исторической обусловленности монгольских завоеваний, о положительной роли монголов в создании «евразийской» государственности и культуры, о Руси как «наследнице» монгольской империи развивались и дополнялись в работах других историков «евразийской школы».

Н. С. Трубецкой в статье «О туранском элементе в русской культуре» (1925 г.) подчеркивал мысль об огромном положительном влиянии на русскую культуру и государственность монголов и вообще «туранского народа»[656]. По мнению Н. С. Трубецкого, перенимание русским народом характерных для «туранского психологического типа» черт (устойчивость убеждений, сила, религиозность) явилось «благоприятным условием» для образования русского государства, и «туранское влияние» для Руси «в общем было положительно»: «Московское государство возникло благодаря татарскому игу. Русский царь явился наследником монгольского хана: «свержение татарского ига» свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву. Произошло обрусение и оправославление татарщины, и московский царь оказался носителем этой новой формы татарской государственности»[657].

В 1926 г. в книге «Евразийство. Опыт систематического изложения», являвшейся, по существу, официальным изложением программы «евразийцев», подобная схема русского исторического развития была снова подтверждена. В разделе «Общие положения» указывалось: «Термином «Евразия» мы означаем особый материк, как место развития специфической культуры, евразийской и русской… Культурное и географическое единство Евразии сказывается в ее истории, определяет ее хозяйственное развитие, ее самосознание и ее историческую миссию в отношении Европы и Азии… Впервые евразийский культурный мир предстал на сцене как целое в империи Чингиз-хана… Монголы сформулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя. Они ориентировали к этой задаче евразийские национальные государства, прежде всего и больше всего — Московский улус. Это Московское государство, органически выросшее из Северо-Восточной Руси…, заступило место монголов и приняло на себя их культурно-политическое наследие»[658].

С. Пушкарев в статье «Россия и Европа в историческом прошлом» (1927 г.) шел еще дальше в оправдании монгольских завоеваний. Он выступал против взгляда на Русь XIII в. как на «сторожевой пост» по охране европейской цивилизации от монгольских завоевателей и утверждал, что с восточными соседями-кочевниками русский народ «мирно уживался гораздо легче, чем с соседями западными», и даже больше того — «татары защищали Россию от Европы»![659].

Старался доказать «благотворное» влияние монгольского ига на русский народ и евразиец Б. Ширяев. В статье «Национальное государство на территории Евразии» он возражал против довольно распространенного в буржуазной историографии деления истории России на три периода: Киевский, Московский и Петербургский, и считал единственной «великой гранью» в русском средневековье события монголо-татарского нашествия. «Монгольское иго, — писал Б. Ширяев, — вызвало русский народ из провинциализма исторического бытия мелких разрозненных племенных и городских княжеств так называемого удельного периода, на широкую дорогу государственности, объявшей, в конце концов, весь русский народ в совокупности». По его мнению, именно во время ига и под влиянием татарской политики происходил «генезис русской государственности. Она возникла под внешним давлением опеки монгольской государственной власти»[660].

Весьма положительно оценивал влияние монголо-татарского ига на Русь евразиец Э. Хара-Даван, автор книги «Чингиз-хан как полководец и его наследие». Он повторял типичное для евразийцев утверждение о решающей роли монголов в формировании русской государственности: «Влиянием монгольского владычества эти (русские. — В. К.) княжества были слиты воедино, образовав сначала Московское царство, а впоследствии Российскую империю». Сама татарская политика на Руси, по мнению Э. Хара-Давана, была направлена прежде всего на формирование русской государственности: «…монголы приступили к собиранию и организации Руси, подобно своему государству, ради водворения в стране порядка, законности и благополучия… В результате такой политики монголов они дали покоренной ими стране основные элементы будущей московской государственности: самодержавие (ханат), централизм, крепостничество»[661]. Кроме того, утверждал Э. Хара-Даван, монголо-татарское иго «сильно отразилось и на культуре русского народа, и далеко не в одном только отрицательном смысле». В качестве примеров «положительного влияния» ига автор называл обеспечение безопасности торговых и культурных связей с Востоком, влияние татар на быт, административные учреждения, военное искусство, «укрепление православия» и даже на то обстоятельство, что «монгольское иго влило известный процент монгольской крови в кровь русского народа. Прилив свежей, посторонней крови создает условия для рождения талантов и гениев»[662]. Монгольское иго, заключал Э. Хара-Даван, было для Руси «превосходной, хотя и тяжелой школой, в которой выковалась московская государственность и русское самодержавие»[663].

К числу историков «евразийской школы» относился в 20-х — начале 30-х годов и Г. Вернадский. Он в полной мере соглашался с традиционной для евразийцев схемой русского исторического процесса и места в русской истории монголо-татарского завоевания.

В статье «Два подвига св. Александра Невского», опубликованной в 1925 г. в «Евразийском временнике», Г. Вернадский писал о том, что монгольское завоевание Руси было в значительной степени оправдано тем, что иначе русские земли попали бы под власть западных государств, и только монголы предотвратили это. «Русь могла погибнуть в героической борьбе, но устоять и спастись в борьбе одновременно на два фронта не могла. Предстояло выбирать между Западом и Востоком. Даниил Галицкий выбрал Запад… Александр Невский выбрал Восток и под его защитой решил отбиваться от Запада»[664]. Г. Вернадский хвалил Александра Невского за его «смирение» по отношению к Орде и так оценивал русско-татарские отношения: «Александр видел в монголах дружественную в культурном отношении силу, которая могла помочь ему сохранить и утвердить русскую культурную самобытность от латинского Запада»[665].

Еще яснее взгляды, характерные для «евразийской исторической школы», проявились в статье Г. Вернадского «Монгольское иго в русской истории». Г. Вернадский рассматривает русскую историю только как составную часть истории монгольской империи — что типично для евразийцев. Г. Вернадский всячески старался преуменьшить отрицательное влияние монголо-татарского нашествия на историческое развитие Руси. Этой цели служило и утверждение, что «монгольское нашествие не было чем-то принципиально новым» по сравнению с другими движениями кочевников (печенегов, половцев), ссылка на то, что монгольское иго «поставило русскую землю в теснейшую связь со степным центром и азиатскими перифериями материка», так как «русская земля попала в систему мировой империи — империи монголов»[666], и т. д. Монгольское иго Г. Вернадский считал не обременительным для Руси. Он писал, что в отличие от Польши, Литвы и Венгрии, установивших свою власть над частью русских земель, «монгольская империя не мешала внутренней культурной жизни своих частей, в том числе и земли русской… Это государство было — мировая империя, а не провинциальная держава». Больше того, «монголо-татарская волна поддержала на своем гребне оборону русского народа от латинского Запада»[667].

Историю Северо-Восточной Руси Г. Вернадский не выделял из истории Золотой Орды, хотя и признавал, что полного слияния «улуса Джучи» с «русской государственностью» не произошло. По его мнению, «Золотая Орда явилась преемницей сразу двух государственных миров: степного (частью половецкого) и лесного (северо-русского)» и имела, в соответствии с этим, «две столицы» — Сарай, как центр государственный, и Москву, которая являлась «главным центром в церковном отношении».

Систематически свою концепцию русского исторического развития Г. Вернадский изложил в книге «Начертания русской империи» (часть I), выпущенной «Евразийским книгоиздательством» в 1927 г. Почти дословно повторяя программный сборник «Евразийство», Г. Вернадский писал: «Евразия представляет собой ту наделенную естественными границами географическую область, которую в стихийном историческом процессе суждено было освоить русскому народу»[668]. В этом процессе «освоения Евразии» и оформления «евразийского государства» русские испытывали, по мнению Г. Вернадского, двоякое влияние — монгольское и византийское: «Русский народ получил два богатых исторических наследства — монгольское и византийское. Монгольское наследство — евразийское государство. Византийское наследство — православная государственность»[669].

Всю русскую историю автор ставил в зависимость от «движения кочевых народов», от борьбы «леса и степи» и в соответствии с этим строил свою систему периодизации. Период русской истории до монголо-татарского нашествия Г. Вернадский определял как «борьбу леса со степью», второй период (с нашествия Батыя) — как «победу степи над лесом». Этот период, по мнению Г. Вернадского, имел огромное положительное значение для русских земель, так как обеспечил им условия для дальнейшего развития: «Русские княжества надолго освободились от борьбы со степью. Подчинением великому монгольскому хану (затем и «царю ордынскому», т. е. хану Золотой Орды) достигается формальное объединение русских княжеств; когда падает власть Золотой Орды, Москва оказывается в силах принять эту власть на свои плечи»[670]. В следующий период русской истории «условно 1452–1696 гг.» — была одержана «решительная победа леса над степью»[671].

Более поздняя работа Г. Вернадского «Опыт истории Евразии», по существу, не вносила ничего принципиально нового в систему взглядов автора на русскую историю. И в этой работе Г. Вернадский рассматривал историю России только в связи с «евразийской историей», отводил Руси роль первоначально улуса монгольской империи, а в дальнейшем — преемницы «мировой евразийской империи», оправдывал завоевания монголов, считая их носителями идеи «евразийского единства». О страшном опустошении русских земель в результате монголо-татарских завоеваний в книге вообще не говорилось[672].

«Историческая школа евразийцев» 20-х — начала 30-х годов оставила в наследство зарубежной историографии целую систему взглядов на русскую историю и особенно на роль монгольских завоеваний в истории русского народа и других народов Восточной Европы. В общих чертах взгляды «евразийцев» сводились к следующему:

1) монголо-татарские завоевания рассматривались как исторически необходимое и прогрессивное явление;

2) преувеличивался уровень культуры, государственности, военного искусства монголов; идеализировались «гениальность» и «мудрая государственная деятельность» монгольских ханов и полководцев;

3) замалчивался грабительский характер монголо-татарских завоеваний, разрушавших производительные силы и культуру оседлых стран;

4) русская история рассматривалась лишь в связи с историей монгольской империи как история одного из «монгольских улусов», лишенного самостоятельного исторического бытия;

5) великие достижения русского народа в создании своей самобытной национальной культуры и государственности приписывались «благотворному» монгольскому влиянию, восприятию «монгольской государственной идеи»;

6) объявляя русских «туранским народом», близким монголам и тюркам, «евразийцы» подчеркивали их «противоположность» западно-европейским народам, проповедовали «вечный конфликт» между Востоком и Западом.

Разработка советскими историками вопросов, связанных с оценкой монгольских завоеваний и их роли в истории оседлых народов Азии и Восточной Европы, показала полную научную несостоятельность выводов «евразийцев». Исследования Б. Я. Владимирцева, А. Ю. Якубовского, М. Г. Сафаргалиева[673] показали, что монголо-татары по уровню экономического, политического и культурного развития стояли гораздо ниже покоренных ими народов и не могли дать им ничего «положительного» и «исторически ценного». Раскопки советских археологов Б. А. Рыбакова, М. К. Каргера, Н. Н. Воронина, А. Л. Монгайта, В. К. Гончарова и других на огромном фактическом материале доказали разрушительный характер монголо-татарского завоевания, которое сопровождалось опустошением целых стран, гибелью городов и сельских поселений, массовым избиением населения и привело к длительному упадку ремесла, торговли, культуры[674]. В исследованиях А. Н. Насонова, Б. Д. Грекова, Л. В. Черепнина[675] опровергается мнение о якобы «положительном» влиянии монголо-татар на процесс складывания русского централизованного государства и великорусской народности.

О «теоретических» потугах оторвавшейся от своего народа, скатившейся к мистике и идеализму кучки белоэмигрантов-евразийцев можно было бы и не вспоминать, если бы в буржуазной историографии последних лет не делались попытки возродить их похороненные жизнью идеи.

После второй мировой войны в зарубежной буржуазной историографии появились работы, в которых повторялись в тех или иных вариантах многие выводы «евразийской школы». Конечно, в новых исторических условиях, когда Советский Союз возглавил могучий лагерь социализма, когда наша страна вступила в период развернутого строительства коммунизма и стали очевидны преимущества социалистической системы, даже самые яростные враги коммунизма не решаются говорить о «кризисе» большевистской идеологии и скорой «гибели» Советской власти. Но основные исторические выводы евразийцев о «прогрессивности» монгольских завоеваний, о том, что русская культура и государственность сложились под монгольским влиянием, о «вечном конфликте» между западом и востоком, о якобы природной агрессивности «востока» и т. д. до сих пор бытуют в буржуазной историографии.

В первые ряды современной буржуазной исторической науки выдвинулись такие старые «зубры» евразийства, как профессор (ныне американский) Георг Вернадский. В книге «Монголы и Русь» (1953 г.) Г. Вернадский повторяет многие положения евразийцев по этой важной проблеме русской истории. Он полностью растворяет историю России как «субвассала» монгольской империи в истории великих и золотоордынских ханов, старается преуменьшить разрушительные последствия нашествия, дает положительную оценку влияния монголо-татарского ига на формирование русской государственности. «Организация общественных классов, которая возникла в течение монгольского периода, — пишет Г. Вернадский, — развивалась дальше и завершилась Московским государством»[676]. Утверждения об определяющей роли монголо-татарского завоевания в оформлении русской государственности, преуменьшение разрушительных последствий нашествия, рассуждения о том, что русские восприняли военно-административную и политическую систему монголов, содержатся и в более поздних работах Г. Вернадского[677].

Активная проповедь «прогрессивности» монголо-татарских завоеваний, которая прослеживается в работах Г. Вернадского, является довольно распространенной в современной буржуазной историографии. Так рассматривается, например, монгольское завоевание в «Иллюстрированной истории России», изданной в 1957 г. в Нью-Йорке[678]. Большое распространение получила теория влияния на русскую историю различных иноземных «культур», которая объясняет формирование государственности, права, развитие культуры и т. д. различными «влияниями»: в древности — варягов, с принятием христианства — Византии, в средние века — монголов, а с Петра I — «европейской цивилизации» (например, в трудах американского историка Бакуса). Так, французский историк А. Муссе прямо утверждает, что лишь «монгольское нашествие… принесло в страну понятие государства, которого славяне не имели»[679].

История монголо-татарского завоевания XIII в. и его влияния на русскую историю является предметом постоянной фальсификации и со стороны западногерманских реваншистских историков.

Бывший гитлеровский зондерфюрер, а ныне западногерманский историк Г. Раух даже исключает Россию из числа европейских государств. По его утверждению, монгольское завоевание превратило «Московское государство» в «азиатскую державу». Татарское влияние Г. Раух считает решающим фактором русской истории, пишет, что «результаты влияния татарского государства… превратились в основополагающие факторы московской государственности», и даже всерьез пытается отыскать в советском строе «татарские черты!»[680].

Другой западногерманский историк Г. Штёкль тоже утверждает, Россия, начиная с монгольского нашествия XIII в., уничтожившего все «европейские тенденции», оказалась «вне Европы», стала враждебной и угрожает «вечным восточным империализмом». По примеру своих американских единомышленников, Г. Штёкль отказывает Руси в способно самостоятельно развиваться и называет в качестве определяющих факторов русской истории влияние Византии и татарское господство[681].

Западногерманский историк Михаил Правдин (псевдоним Mиxaила Хароля) пишет, что в историческом развитии России до начала XVII определяющую роль играли различные иноземные «влияния», и называли Киевскую Русь государством «европейско-византийским», а Московское государство — «варяжско-византийско-монгольским»[682]. О «решающем влиянии монгольского ига на образование единого Русского государства на «русский характер» пишет и Герхард Тимм[683].

Утверждения современных буржуазных историков о России как носительнице особой «азиатской культуры», глубоко отличной от культуры «запада», России как «азиатской стране» преследуют далеко идущие политические цели. Тезис об «исключительности» русской истории, «глубоко отличной» от «европейской», используется апологетами современного капитализма для объявления социалистической революции в России и все еще «на востоке» исторической случайностью, не обязательной для «запада», для проповеди «вечного конфликта» между «востоком» и «западом» для запугивания масс каким-то «восточным империализмом», якобы оставшимся в наследство России от Чингиз-хана. Утверждая, что русская культура и государственность сложились под монгольским влиянием, буржуазные историки стараются доказать неспособность русского народ самостоятельному историческому развитию, стараются принизить героический подвиг народов СССР, в труднейших исторических условиях создавших свою богатую и самобытную культуру и государственность.

Возрождение современными буржуазными историками реакционных, идеалистических взглядов «евразийской школы» является свидетельством их методологической слабости и неспособности самостоятельно решить важнейшие проблемы мировой истории. Использование теоретического багажа давно дискредитировавших себя и разложившихся как политическое течение «евразийцев» навряд ли может помочь кому-либо в изучении русской истории.

III

Взгляды советских историков на монголо-татарское нашествие и его последствия для Руси складывались в процессе преодоления ошибочных тенденций, оставшихся в наследство от русской буржуазной историографии, и в борьбе с «теориями» реакционных зарубежных историков.

Для советской историографии 20-х годов было характерно большое внимание к вопросам истории Золотой Орды, без изучения которой невозможно решить вопрос о степени влияния монголо-татарских завоеваний на русскую историю (работы Н. И. Веселовского, Ф. В. Баллода, В. В. Бартольда, Ф. И. Успенского и других). Однако, справедливо критикуя представление о полной «дикости» татаро-монголов[684], эти исследователи, в свою очередь, допускали серьезную ошибку, выражавшуюся в преувеличении социального и культурного уровня Золотой Орды и ее влияния на покоренные народы. Так, Ф. В. Баллод приписывает монгольским завоевателям «какое-то особо бережное отношение к представителям науки, искусства и ремесла» и считает их «культурным народом, занимавшимся промышленностью и торговлей», имевшим «свои собственные золотоордынские искусство и архитектуру, плоть от плоти мусульманского искусства, как самостоятельная ветвь»[685]. В. В. Бартольд пишет, оценивая последствия монгольского завоевания для русских земель: «Несмотря на опустошения, произведенные монгольскими войсками, несмотря на все поборы баскаков, в период монгольского владычества было положено начало не только политическому возрождению России, но и дальнейшим успехам русской культуры. Вопреки часто высказывавшемуся мнению, даже влиянию европейской культуры Россия в монгольский период подвергалась в гораздо большей степени, чем в Киевский»[686]. В книге Н. К. Арзютова «Золотая Орда» золотоордынское государство характеризуется как «держава купцов». «Настоящим главой государства, — писал Н. К. Арзютов, — было купечество, торговая буржуазия. Купцом же являлся, говоря по существу, сам хан. Вся военная политика сводилась к тому, чтобы удержать в своих руках такие торговые магистрали, как с севера на юг — Волгу, и с запада на восток — сухопутный»[687]. Известная переоценка роли торговли в экономике Золотой Орды содержится и в статье А. Якубовского «Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой в X–XV вв.»[688].

В работах 20-х годов, касающихся монголо-татарского нашествия на Русь и его последствий, взгляды дореволюционных историков по этой проблеме еще не подверглись коренному пересмотру. Даже в работах М. Н. Покровского заметна недооценка разрушительных последствий нашествия, признание за завоевателями известной роли в образовании русского централизованного государства. М. Н. Покровский, например, подвергал сомнению «ходячее мнение, будто татарское нашествие было разгромом культурной страны «дикими кочевниками». «Объединение Руси вокруг Москвы, — писал он в другой своей работе, — было на добрую половину татарским делом»[689].

Большой вклад в исследование монголо-татарского завоевания внесла историческая литература середины и второй половины 30-х годов. Среди работ, посвященных вопросам общественно-экономической истории монголов, следует отметить книгу Б. Я. Владимирцева «Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм». Б. Я. Владимирцев определяет общественный строй монголо-татар как своеобразную форму феодализма, «кочевой феодализм», экономической основой которого являлась феодальная собственность на пастбища[690]. Исследования Владимирцева показали несостоятельность представления о «торговом характере» золото-ордынского государства и более высоком уровне развития его по сравнению с феодальной Русью.

Важную роль в пересмотре представлений о высоком уровне развития Золотой Орды сыграла работа А. Ю. Якубовского о ремесле столицы Орды — Сарая-Берке. А. Ю. Якубовский убедительно доказывает, что культура золотоордынских городов имела эклектический, несамостоятельный характер, а вовсе не являлась самобытной «татарской культурой». «Материальная культура золотоордынского Поволжья, — пишет А. Ю. Якубовский, — слагалась из элементов, в огромной своей части экспортируемых из более культурного окружения, особенно Хорезма», а «духовная культура Золотой Орды складывалась под непосредственным влиянием Средней Азии»[691]. Итоги изучения истории Золотой Орды были подведены А. Ю. Якубовским в книге «Золотая Орда»[692].

В 1937 г. с обобщающей статьей, посвященной татарскому нашествию на Русь, выступил в «Историческом журнале» Б. Д. Греков. Он указывал, что политика ордынских ханов не только не способствовала складыванию русского централизованного государства, но даже, наоборот, это произошло «вопреки их интересам и помимо их воли»[693]. Общая характеристика тяжелых последствий монголо-татарского завоевания для развития Руси содержалась в сборнике «Восточная Европа под властью монгольских завоевателей»: «Татарское владычество имело для русского народа отрицательный и регрессивный характер. Оно способствовало росту феодального гнета и задерживало экономическое и культурное развитие страны»[694]. Регрессивное влияние монголо-татарского завоевания на экономическое и политическое развитие феодальной Руси показал на материале Левобережной Украины В. В. Мавродин. В большой статье «Левобережная Украина под властью татаро-монголов» В. В. Мавродин прослеживает некоторые последствия нашествия: опустошение целых областей «татарскими погромами», ослабление княжеской власти и усиление феодальной раздробленности, отлив населения в лесные районы, — картину, типичную для всей Руси после «Батыева погрома»[695]. Оценка монгольского нашествия как страшного бедствия, которое «задерживало экономическое и культурное развитие русских земель», содержится и в работах К. В. Базилевича и В. Н. Бочкарева[696].

В том же году вышла в свет монография А. Н. Насонова «Монголы и Русь. История татарской политики на Руси». Основной вывод А. Н. Насонова о том, что «политика монголов на Руси заключалась не в стремлении создать единое государство из политически раздробленного общества, а в стремлении всячески препятствовать консолидации, поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп и княжеств»[697], убедительно опровергает бытовавшее в русской дореволюционной и современной буржуазной историографии мнение о «положительном влиянии» монголов на процесс складывания единого русского государства.

Среди работ конца 30-х годов, касавшихся отдельных вопросов монголо-татарского нашествия на Русь, можно назвать работы В. Т. Пашуто и Н. И. Сутта, раздел книги М. Д. Приселкова об упадке русского летописания после нашествия Батыя, несколько работ по истории отдельных городов и княжеств Руси, а также две статьи, появившиеся в начале 40-х годов, — С. Ильина «Селигерский путь Батыя к Новгороду» и Н. Лебедева «Византия и монголы в XIII веке»[698].

Советская историография 30-х — начала 40-х годов выработала, таким образом, единый научно обоснованный взгляд на последствия монголо-татарского нашествия как на страшное бедствие для русского народа, надолго задержавшее экономическое, политическое и культурное развитие Руси. Значительно расширилась за этот период источниковедческая база. В 1937 г. был опубликован новый перевод «Истории монголов» Д'Оссона[699] и интересный сборник «История Татарии в документах и материалах», содержащий многочисленные выдержки из современных нашествию восточных и западных источников[700]. В 1940 г. С. А. Аннинским были опубликованы известия о татарах и Восточной Европе венгерских миссионеров XIII в. (Юлиана и «брата Иоганки»)[701]. К 1941 г. относится публикация С. А. Козиным «Сокровенного сказания» — единственного доступного монгольского источника XIII в.[702]. В том же году увидел свет второй том «Сборника материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Извлечения из персидских сочинений» В. Г. Тизенгаузена[703]. Этот сборник, подготовленный к изданию А. А. Ромаскевичем и С. Л. Волиным, представляет собой ценнейшее собрание восточных источников по истории монголов и монгольского завоевания Восточной Европы.

Послевоенный период развития советской историографии характеризуется прежде всего широким привлечением к исследованиям археологического материала. Археологические данные полностью подтвердили разработанную советской историографией оценку монголо-татарского нашествия как тяжелого бедствия для русского народа, сопровождавшегося колоссальным разрушением производительных сил и неисчислимыми жертвами. Археологами воссозданы яркие картины героического сопротивления и гибели под ударами монголо-татарских завоевателей ряда русских городов (Мурома, Рязани, Владимира, Чернигова, Киева, Колодяжина и др.), показан на археологическом материале упадок русского города после «Батыева погрома»[704]. Широкое привлечение археологического материала позволило советским историкам решить многие вопросы, считавшиеся неразрешимыми в дореволюционной историографии. Б. А. Рыбаков в капитальном исследовании «Ремесло Древней Руси» показывает страшные последствия татарского погрома для ремесла и торговли русского города; его выводы о разрушении монголо-татарским нашествием ремесленного производства, о разрыве торговых связей города с деревней, о нарушении широкой торговли крупных торговых центров с периферией и об общем упадке городского ремесла второй половины XIII — первой половины XIV в., сделанные на основе богатейшего фактического материала, раскрывают одно из самых тяжелых последствий нашествия — упадок русского средневекового города[705]. Материалы раскопок Л. П. Зяблиным так называемых «татарских курганов» дали возможность опровергнуть бытовавшее в историографии мнение о существовании в южнорусских степях какой-то «татарской культуры» и ее «большом влиянии» на окружающие районы. «Татаро-монгольское нашествие, — пишет Л. П. Зяблин, — не привело к возникновению новой культуры в степях после XIII в., а сами монгольские элементы этой культуры занимают ничтожное место»[706]. Привлечение археологических материалов сделало возможным восстановить историю борьбы народов Поволжья против монголо-татарских завоевателей[707]. Значительный материал накоплен советской археологической наукой по сельским поселениям феодальной Руси (городища сельского типа и селища)[708], обобщение которого проливает свет еще на одну сторону последствий монголо-татарского завоевания — влияние «татарских погромов» на историю русской феодальной деревни.

Дальнейшей разработке подвергся в исторической литературе послевоенного периода вопрос о первом вторжении монголов в пределы русских земель и битве на реке Калке. Статья Л. А. Сердобольской «К вопросу о хронологии похода русских князей против татар и битвы при реке Калке», вышедшая в 1947 г.[709], значительно дополнила статью на эту же тему А. Б. Салтыкова[710]. Статья К. В. Кудряшева уточнила на основании анализа письменных источников местоположение реки Калки. Источниковедческому анализу летописных известий о битве при Калке посвящены статьи Н. В. Водовозова и А. В. Эммаусского[711].

Несомненной заслугой советской историографии последних лет является разоблачение бытовавшей в современной буржуазной историографии легенды о стремлении папства оказать действенную помощь русскому народу в борьбе с монгольскими завоевателями. В работах В. Т. Пашуто и Б. Я. Рамма показана вероломная, своекорыстная политика папской курии, которая старалась использовать обрушившееся на русские земли бедствие и под прикрытием лицемерных обещаний помощи против татар подготавливала порабощение Руси[712].

В советской историографии получил дальнейшее развитие поставленный передовыми представителями русской общественной мысли еще в первой половине XIX в. вопрос о всемирно-историческом значении героической борьбы русского народа против монголо-татарских завоевателей, которая спасла страны Центральной и Западной Европы от разгрома кочевниками. Как показали работы советских историков, «решающим фактором, предопределившим неудачный поход в Западную Европу, была четырехлетняя борьба Руси с монголами»[713].

Большое принципиальное значение имела постановка в советской историографии вопроса об особенностях классовой борьбы в условиях иноземного ига и ее роли для сохранения русским народом возможностей своего самостоятельного исторического существования[714], о регрессивном влиянии монголо-татарского завоевания на процесс формирования русского централизованного государства и великорусской народности, о последствиях татарского погрома для русских городов и условиях их развития в период иноземного ига, о влиянии нашествия и тяжкого многовекового ига на развитие русской общественно-политической мысли[715] и т. д.

Советские историки решительно выступили против идеализации Чингиз-хана и его агрессивных последователей, против утверждений некоторых зарубежных историков о «прогрессивности» монгольских завоеваний. В содержательной статье Н. Я. Мерперта, В. Т. Пашуто и Л. В. Черепнина «Чингис-хан и его наследие», в известной мере подводившей итоги исследований советских ученых по этой проблеме, убедительно показано, что «кровавое дело, начатое Чингис-ханом и продолженное его потомками, дорого обошлось русскому народу и другим народам нашей Родины, принесло им неисчислимые бедствия. Поэтому напрасно пытаются некоторые историки оправдать действия Чингис-хана тем, что он якобы покончил с феодальной замкнутостью и содействовал сближению народов. Эти историки закрывают глаза на то, что завоевания Чингис-хана, подорвав экономику ряда стран, на многие десятилетия затормозили их консолидацию и взаимное сближение. Освободительная борьба народов против деспотии Чингис-хана и его преемников являлась актом величайшего прогресса»[716].

Дальнейшее развитие получило в советской историографии последних лет изучение истории самой Золотой Орды и ее взаимоотношений с Русью. В 1950 г. вышла книга Д. Б. Грекова и А. Ю. Якубовского «Золотая Орда и ее падение», дополнившая и продолжившая хронологически довоенное исследование этих же авторов[717]. Значительным вкладом в историографию Золотой Орды явились работы М. Г. Сафаргалиева[718]. Его книга «Распад Золотой Орды» (1960 г.) подвела итоги многолетних исследований автора. Продолжалось исследование монголо-татарских завоеваний и в историографическом плане[719].

Последовательное изложение событий монголо-татарского нашествия на Русь содержится в соответствующих разделах общих исторических трудов[720] и в ряде научно-популярных работ советских историков[721]. В этих работах дается правильная оценка последствий монгольского завоевания, содержатся ценные наблюдения о ходе нашествия Батыя, о международной обстановке того времени, излагаются события установления ига и борьбы русского народа против ордынского владычества. Однако специального исследования о монголо-татарском нашествии на Русь нет и в советской историографии. Наше пособие имеет целью в какой-то степени восполнить этот пробел.

IV

Источники, содержащие сведения о монголо-татарском нашествии и установлении иноземного ига над Русью, довольно многочисленны и разнообразны. Страшный «Батыев погром», надолго нарушивший нормальное развитие народов Восточной Европы и сопровождавшийся неисчислимыми жертвами, оставил глубокий след в умах современников. О нашествии писали и русские летописцы, и персидские историки, и авторы западноевропейских хроник, и монахи-миссионеры, путешествовавшие в ставку «великого хана», и составители официальных китайских историй. Правда, в большинстве их записи (за исключением русских летописей) отрывочны и фрагментарны, но в сумме они все-таки дают довольно подробную картину монголе-татарских завоеваний.

Ценнейшим, единственным в своем роде источником по истории татаро-монгольского нашествия на Русь в XIII в. являются русские летописи, содержащие систематическое изложение событий монгольского нашествия на Русь. Летописи дают возможность проследить основные этапы и выяснить направление ударов завоевателей, характеризуют страшные последствия татарского погрома для русских земель. Почти исключительно на основании русских летописей можно проследить процесс установления татарского ига над Русью, классовую борьбу и борьбу внутри класса феодалов в этот период, систему организации ордынской власти над русскими княжествами. Русские летописи как памятники общественно-политической мысли того времени показывают отношение к иноземному игу различных классов русского феодального общества и тлетворное влияние тяжкого и позорного ига на развитие национального самосознания Руси. Анализ летописных сводов различной политической ориентации (владимирских, новгородских, южнорусских, московских) дает возможность восстановить объективную картину монголо-татарского нашествия и установления ига, показать героическую борьбу русского народа против иноземных завоевателей в XIII в.

Использование русских летописей как основного источника исследования значительно облегчалось тем, что русская историческая наука накопила значительный материал по критическому анализу летописных сводов, политической направленности отдельных летописцев, выделению из состава более поздних сводов первоначальных текстов, оценке достоверности сообщаемых ими сведений.

Для исследования событий нашествия Батыя и процесса установления монголо-татарского ига наибольший интерес представляют Лаврентьевский, Академический (Суздальский), Тверской, Симеоновский, Воскресенский и Никоновский списки русской летописи, а также новгородские своды и южнорусский летописец (Ипатьевская летопись). Достоверность сведений различных списков русской летописи далеко не равноценна. Лаврентьевская летопись, переписанная в 1377 г. с «ветхого летописца» 1305 г., содержит описание монголо-татарского нашествия на Русь по ростовским сводам 1239 и 1263 гг.[722], т. е. сделанное вскоре после «Батыева погрома». С другой стороны, ростовское происхождение этой части Лаврентьевской летописи является причиной умалчивания о некоторых эпизодах похода Батыя (например, об обороне Козельска), смягчения в ряде случаев жестокостей татар, тенденциозного освещения русско-ордынских отношений в первые десятилетия после нашествия (ростовские князья известны своими тесными связями с ордынскими ханами и лояльной политикой по отношению к Орде). Это же замечание, хотя и в меньшей степени, относится к Академическому списку Суздальской летописи (XV в.), раздел которой с 1237 по 1418 гг. восходит к своду ростовского епископа Ефрема[723], и к Ермолинской летописи (вторая половина XV в.), тоже широко отражавшей ростовское летописание.

Довольно подробно о событиях нашествия Батыя и периода установления монголо-татарского ига сообщает Тверская летопись, в которой, кроме тверского летописного материала, отразилось новгородское и псковское летописание, а также ростовские записи (по А. А. Шахматову). Большой раздел о нашествии Батыя содержится в Симеоновской летописи (список первой половины XVI в.). По наблюдениям А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова, Симеоновская летопись восстанавливает текст сгоревшей в 1812 г. древнейшей московской летописи 1490 г. (Троицкой летописи) и отличается большой достоверностью[724]. Очень сложен вопрос о степени достоверности Никоновской (Патриаршей) летописи (XVI в.). Являясь обширной компиляцией различных источников, происхождение и состав которых не всегда удается выяснить, Никоновский летописный свод содержит много интересных подробностей нашествия Батыя и установления монголо-татарского ига. Записи Никоновской летописи далеко не всегда подтверждаются другими летописцами, что очень затрудняет ее использование как источника. Несколько особняком в списке летописных источников нашествия стоят южнорусские летописи. События нашествия Батыя на Северо-Восточную Русь в Ипатьевской летописи даются очень кратко и неточно, последовательность их нарушается, многие подробности похода, известные по северо-русским летописям, вообще отсутствуют. Однако данные Ипатьевской летописи ценны тем, что приводят эпизоды нашествия Батыя, упускаемые тенденциозными ростовскими летописцами. К числу таких эпизодов относятся, например, сведения о сдаче в плен руководивших обороной Владимира сыновей великого князя Юрия[725] (о чем суздальские летописи сообщают очень неопределенно), об обороне Козельска, о татарской «льсти» и т. д.

Ценным дополнением к летописным известиям являются исторические повести, житийная литература и актовый материал (очень немногочисленный). Русские исторические повести времени монгольского нашествия («Повесть о нашествии Батыя на Русь», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Повесть о Меркурии Смоленском» и др.) дополняют летописные известия о походе Батыя новыми материалами, приводят красочные эпизоды борьбы русского народа против завоевателей[726]. «Повесть о разорении Рязани Батыем», сохранившаяся в составе «Повести о приходе чудотворного Николина образа Зарайского из Корсуни-града в пределы Рязанские»[727], служит весьма ценным дополнением к летописным известиям о разгроме Батыем Рязанского княжества. Только в составе этой «Повести» содержится известное сказание о Евпатии Коловрате, воссоздающее

героический эпизод борьбы русского народа с завоевателями. По мнению Н. В. Водовозова, «Повесть» была написана в XIII в., по свежим следам событий, и имела несомненную историческую основу[728]. Мнение Н. В. Водовозова представляется достаточно обоснованным. В заключительной части «Повести» указано, что ее автором был «Еустафей второй, Еустафеев сын Корсунска», который жил не позднее второй половины XIII в. Время написания «Повести» поддается еще большему уточнению: «Олег Красный, упомянутый автором «Повести» среди павших в битве в 1237 г. князей, попал в плен и вернулся в Рязань в 1252 г. Можно предположить, что «Повесть» была написана до 1252 г., сразу после нашествия Батыя, так как о возвращении в Рязань князя Олега автор, конечно, знал бы. О том, что «Повесть» была написана по свежим следам нашествия и ее автор был участником или, по крайней мере, современником событий, свидетельствует подробное описание похорон каждого убитого в битве князя, разрушений церквей в Рязани и т. д.

Интересные данные о периоде установления монгольского ига и взаимоотношениях русских феодалов с ордынскими ханами сообщают «жития святых», вопрос об использовании которых в качестве исторического источника давно поставлен в русской историографии[729]. Хорошо известны исследователям и неоднократно привлекались к изучению истории Руси второй половины XIII в. «жития» Михаила Черниговского, Александра Невского, Федора Ярославского, «св. Петра, царевича Ордынского» и др.[730]. Ценность житийной литературы в качестве исторического источника заключается в том, что «жития» сообщают много интересных подробностей, бытовых деталей, конкретных эпизодов отношений русских феодалов с ордынскими ханами, упущенных официальными летописателями.

Немногочисленный актовый материал, который можно привлечь к изучению монголо-татарского нашествия на Русь, разбросан по ряду общих публикаций документов и тематических сборников и дает очень разрозненные и единичные сведения по рассматриваемому периоду[731]. Наибольшую ценность представляют духовные и договорные грамоты князей и ханские ярлыки русским митрополитам, содержащие данные об организации татарского владычества над Русью.

Значительное место в источниковедческой базе монголо-татарского нашествия на Русь занимают восточные источники: персидские, арабские, монгольские, китайские, армянские. Среди публикаций восточных источников особую ценность представляют сборники переводов персидских и арабских авторов по истории Золотой Орды В. Г. Тизенгаузена. Два тома этих материалов, содержащие выдержки из сочинений 41 арабского и персидского автора, являются исключительным по своей ценности сборником фактического материала для изучения нашествия монголов на Восточную Европу и истории Золотой Орды[732]. Из персидских авторов самые достоверные и подробные сведения о походе монголов на Восточную Европу приводит Рашид-ад-Дин. Рашид-ад-Дин (Фазль-Аллах Абу-ль-Хайр Хамадани, 1247–1318 гг.) был официальным историком ильханов династии Хулагидов и великим визирем монгольского правителя Газан-хана. Основной труд Рашид-ад-Дина — «Сборник летописей» («Джами ат-таварих») — был написан, по мнению Д'Оссона, на основании монгольских архивов в Персии (где хранились «исторические отрывки признанной подлинности, написанные на монгольском языке и алфавите»), сведений «ученых различных национальностей», устных рассказов представителей монгольской феодальной знати[733] и отличался достоверностью и критическим отбором источников. И. П. Петрушевский называет Рашид-ад-Дина «точным историком» и, оценивая «Сборник летописей», пишет об «огромной ценности его как исторического источника»[734]. Рашид-ад-Дин сообщает не только о подготовке монгольского наступления на Восточную Европу, но и довольно подробно описывает события похода Батыя на русские княжества, в некоторых случаях дополняя и уточняя свидетельства русских летописцев. Основной труд Рашид-ад-Дина, «Сборник летописей», неоднократно публиковался в отрывках (публикации И. Березина, В. Тизенгаузена), а в 1948–1952 гг. издан в научном переводе, снабженном многочисленными комментариями[735]. Менее достоверны сведения о монгольских завоеваниях другого персидского историка — Джувейни (1226–1283 гг.). Труд Джувейни, придворного историка династии Хулагидов («История завоевателей мира»), представляет собой откровенную апологию монгольских завоеваний. Д'Оссон называет Джувейни «панегиристом варваров» и ставит под сомнение ценность его труда как исторического источника[736]. Определенный интерес представляет та часть труда Джувейни, которая посвящена подготовке монгольского нашествия на Восточную Европу (1223–1236 гг.). В основном по этому же периоду сообщают сведения «Сокровенное сказание», единственный доступный монгольский источник XIII в., и китайская история Юань-чао-ми-ши, выдержки из которой были опубликованы в 1866 г. Палладием[737]. Фрагментарные записи о походе Батыя, отобранные из китайских источников, имеются в интересной публикации А. И. Иванова «Походы монголов на Россию по официальной китайской истории Юань-ши»[738]. Довольно подробно писали о монгольских завоеваниях XIII в. армянские историки. Правда, нашествия на русские земли они касались только мимоходом, но записи об организации монгольского владычества над завоеванными странами, о политике привлечения на свою сторону местных феодалов, о размерах и организации сбора дани помогают выяснить, например, принципы организации татарского властвования и над Русью[739].

Другую группу источников представляют записки западноевропейских путешественников-миссионеров XIII в. и западноевропейские «хроники» (французские, венгерские, и т. д.). О состоянии Восточной Европы накануне нашествия Батыя, вооруженных силах монголов и их подготовке к вторжению, о завоевании Нижнего Поволжья и Волжской Булгарии интересные сведения сообщают записки венгерского миссионера XIII в. Юлиана[740]. Плано Карпини, Рубрук и Марко Поло в своих сочинениях писали о последствиях монгольских завоеваний, об организации их власти над покоренными странами, о внутренней жизни Золотой Орды и Центральной Монголии, о политике ордынских и великих монгольских ханов[741]. Кое-какие данные о монгольских завоеваниях приводят западноевропейские хроники, выдержки из которых были опубликованы в 1937 г. в сборнике документов по истории Татарии[742].

Наконец, работы советских археологов дают возможность привлечь к изучению монголо-татарского нашествия на Русь новый важный вид источников — археологические материалы. Только широкое привлечение археологических материалов поставило на фактическую основу изучение вопроса о последствиях нашествия для русских средневековых городов и сельских местностей. Почти исключительно на основании археологических данных разработан вопрос о последствиях нашествия для развития русского ремесла, торговых связей города с деревней, общего состояния русских городов.

Большой археологический материал, накопленный советскими учеными, частично опубликован в виде монографий и многочисленных статей в археологических журналах (КСИИМК, «Советская археология», «Материалы и исследования по археологии СССР», «Археология», КСИА УССР и др.), тематических сборниках, и т. д., частично содержится в архивах Института Археологии АН СССР (Москва), Ленинградского отделения Института Археологии, Института Археологии АН УССР (Киев) и краеведческих музеев. Привлечение архивных археологических материалов расширяет источниковедческую базу исследования, позволяет ввести в научный оборот материал, до сих пор мало известный широкому кругу историков русского феодализма.

В целом в распоряжении исследователя монголо-татарского нашествия на Русь имеется довольно много разнородного материала (как письменного, так и археологического).