Внук кавалергарда

Турист

Бывший помощник военного атташе в Германии майор Егоров укладывал на вагонную полку чемоданы, когда в купе влетел запыхавшийся капитан из отдела государственной разведки.

— Успел, — радостно выдохнул он и стал торопливо открывать свой саквояж, вытаскивая на белый свет черного щенка. — Вот, товарищ майор, вам на память о службе в Германии.

— Зачем он мне? — удивленно спросил моложавый майор.

— На память о молодой фашистской Германии, — задорно ответил капитан и расплылся в лучезарной улыбке. — С горем пополам в питомнике служебных собак выпросил. Не давали, черти. Овчаренок, умнющая собака, — с воодушевлением и нескрываемым восторгом нахваливал он свой живой подарок.

Поезд, лязгнув буферами, тронулся.

— Держите, товарищ майор, — голосом, не допускающим возражений, крикнул капитан и, сунув в руки озадаченного офицера шевелящийся комочек, кинулся в тамбур к выходу.

Егоров сел на полку поглаживая вырывающегося из рук щенка.

— Ну что я с тобой делать буду, турист мой луковый? — выпуская кутенка на полку, спросил он сам себя. — Отдать тебя, что ли, кому-нибудь? Зачем ты мне? Вот наградил капитан обузой! Делать ему нечего.

Кутенок, свесив голову набок, с интересом смотрел черными бусинками глаз на Егорова.

— Ух ты, какой зверюга, — подняв щенка и морща переносицу, ласково заговорил офицер. Он мыслями ушел в Москву. Для какого беса его отозвали из посольства? И куда будет направление для дальнейшей службы? Он же военный летчик, отправили бы лучше в боевой полк, и никакой мороки. Сороковой год, обстановка в мире напряженная, войной попахивает, а тут взялись за шахматные перестановки. Лишь бы не переставили, как Тухачевского и Блюхера, в небытие. А впрочем, он не такая значимая фигура, чтобы обращать на него серьезное внимание. Он в своих гаданиях так и не пришел ни к какому разумному заключению. — «Все на воде вилами писано», — безрадостно подумал он и глянул в окно. Там ползла и пропадала из виду аккуратная Германия.

Кутенок вывалился из рук и побежал в открытую дверь купе.

— Ты куда, шибзик, направился? — засмеялся майор и поспешил за ним следом.

В тамбуре стояла молодая женщина в шляпе с вуалью и курила, томно глядя в окно. Кутенок принялся обнюхивать ее туфли.

— Вот егоза, — взяв щенка на руки, весело сказал Егоров.

Женщина, очнувшись, посмотрела на щенка и рассмеялась.

— Ух какой он важный. А как его зовут? — спросила она, поглаживая любознательного щенка по голове.

Тот, поскуливая, замотал головой.

— Ему не нравится, вот барин! — женщина опять рассмеялась. — А вы где сие чудо взяли? — поинтересовалась она и взяла щенка к себе на руки.

— Подарили по случаю. Извините, а вы из Берлина?

— Да, служила в торгпредстве, да вот отозвали, — сообщила она, целуя щенка в нос.

— У меня та же история, — с наигранной веселостью в голосе усмехнулся Егоров и прежним тоном торопливо произнес: — Меня зовут Николаем Сергеевичем. — Затем раскинул руки и по-простецки добавил: — Для вас просто Коля.

Женщина улыбчиво повела бровями и с легким кокетством ответила:

— Для вас просто Людмила, можно и Мила, — и сделала грациозный реверанс, да так, что барахтавшийся в руках щенок опять шлепнулся на пол.

— Ой, — испуганно вскрикнула Людмила и наклонилась было за ним.

— Да что ты все падаешь-то? — возмутился Николай Сергеевич, поднимая овчаренка с пола. — Просто какой-то Ванька-встанька.

Щенок, поскуливая, пытался вырваться на свободу.

— Он, наверно, есть хочет, — предположила Людмила и тут же поинтересовалась: — Николай, а вы его кормили?

— Тогда есть повод отправиться в ресторан, — засмеялся майор.

— А как его зовут? — спросила Людмила. Николай вздохнул:

— Мы уж этого волкодава с вами вместе назовем. А сейчас — быстро в ресторан, — скомандовал он и пошел впереди…

Уже на смоленской земле скорый поезд неожиданно затормозил. Высокая седая проводница приятным голосом сообщила:

— Стоять будем десять-пятнадцать минут: что-то произошло на путях.

Людмила находилась в купе майора, когда услышала предупреждение проводницы.

— Идемте на пять минут выйдем на воздух. Наша собачка Барсик хоть на земле постоит, — предложила она, беря щенка на руки и отправляясь с ним в тамбур.

Они спустились по крутой железной лестнице и отпустили щенка на траву. Майор закурил и расстегнул китель: было душно.

— Барсик, далеко не отходи, — промолвила Людмила, присев перед щенком, и ласково потеребила его по голове.

Щенок все обнюхивал вокруг и перевалился через рельсу под вагон. Там он с любопытством перелез через вторую рельсу и оказался по другую сторону вагона, стал спускаться с крутой насыпи и кубарем скатился вниз, после чего, поскуливая, полез обратно. Но в это время протяжно засвистел паровоз и через минуту тронулся.

— Барсик, Барсик, — майор, громко крича, заглядывал под идущие вагоны, но колеса с характерным стуком все набирали скорость. А щенок, визжа, карабкался на насыпь.

Егоров, расстроенный, нервно покуривая, еще долго смотрел на пробегающий за окном лес. Людмила всхлипывала. За те дни, что они пробыли вместе, они очень привыкли к щенку, он стал для них вроде талисмана в это тревожное время. Они даже не догадывались, что кутенок соединил и их жизни.

Дорога домой

Щенок долго обнюхивал рельсы, удивляясь, куда подевались домик на колесах, в котором он недавно ехал, и тот красивый военный с белокурой дамой. Но долго грустить он еще не умел, и потому через минуту щенок уже карабкался через рельсы на другую сторону дороги. С насыпи он съехал проверенным способом. В густом лесу куковала кукушка. И щенок поковылял на ее тревожный голос.

В лесу было сумрачно и прохладно. Кукушка замолчала, и щенок тут же забыл о ней. Он осторожно семенил, с удивлением обнюхивая почти каждую веточку на своем пути. Но больше всего ему нравилось нюхать редко встречающиеся на его пути цветы. Из одного большого синего колокольчика вылетела золотистая оса и недовольно закружила, агрессивно жужжа, над его головой. Щенок возмущенно затявкал, но это только раззадорило скандальную осу. И тогда он пустился бежать. Но оса была упрямой и недовольной: она никак не отставала. Она все же ухитрилась ужалить его прямо в лоб. Щенок заскулил и припустил быстрее.

Он остановился только у кустарников, запаленно дыша и тонко повизгивая, в голове было жарко, как в печке. Щенок, поскуливая, полез сквозь заросли. Но тут раздался страшный треск, и рядом, круша все на своем пути, проломился лось, раскидывая ветвистыми рогами податливые кусты. Щенок, забыв про боль, снова бросился бежать невесть куда. А тут еще из норы выскочил барсук и принялся злобно сопеть. «И что они все меня донимают?» — негодовал щенок, испуганно перескакивая через поваленное дерево. Он так молниеносно выскочил на большую поляну, что даже на время растерялся от неожиданности, что лес резко окончился. Он, осматриваясь, удивленно замотал головой. Перед ним лежала небольшая деревня. За домишками, крытыми соломой, широкой лентой петляла река, правый берег которой утопал в стене камышей; иногда встречались песчаные отмели, начинавшиеся с пологих берегов. По глади реки чинно плавали гусята, а по отмелям бесшабашные ребятишки ловили рубашками рыбу.

Щенку захотелось пить, и он отправился к воде. Идти надо было через деревню. Вечерело. Большое красное солнце уже зацепилось за верхушки дремучего леса. А по земле пролегли сочные длинные тени от избенок и деревьев.

Он забрел на карду. Одинокий теленок, стоящий возле деревянного корыта, с каким-то безразличием посмотрел на него, всем своим видом говоря: «Ты кто такой и откуда взялся?», и решительно мотнул головой, как бы отмахиваясь от докучливого соседа. Глухо звякнуло на его шее ботало.

Щенок подпрыгнул мячиком и носом ударился в него. Странная железка вдруг возмущенно сказала: Дон, дон. Щенку понравился этот звук, и он снова подпрыгнул и услышал звон, который издавало простое коровье ботало.

В это время заскрипели воротца карды, и небольшой мальчуган, щелкая кнутиком, загнал корову. Щенок, увидев его, стремглав бросился бежать в дыру под сараем. Мальчишка засмеялся и бросился за ним.

— А я думаю, кто тут хулиганничает? Ну-ка, идем ко мне, собачка, — стоя на коленях перед отверстием, уговаривал он затаившегося в нем испуганного кутенка.

Щенок, любопытно урча, высунул голову. Мальчишка, поглаживая его по голове, выудил из норы. На карду в это время вошел худенький невысокий старик в непромокаемом плаще и, вешая чабанский кнут на стену сарая, живо поинтересовался:

— А это еще откельва такой зверь? Вроде бы не нашенский? У нас таковых отродясь не водилось, — и сворачивая самокрутку, продолжил удивленное гадание: — У Поздняковых навроде есть, но помесь дворняги с лайкой; и она еще вроде не щенилась? А этот, знамо дело, приблудный! Но откель? До ближней станции верст двадцать с гаком, с совхоза никак не могет быть — там река, о-го-го какая широкая, так что это тоже отпадает. Но откель же он? — еще раз недоуменно проговорил старик, пыхая самокруткой.

Мальчишка, почесывая щенка, начал взахлеб рассказывать, как он с ним познакомился:

— Понимаешь, диду, он в ботало носом тюк, а потом еще раз как прыгнет и опять: Дон-дон. А ему как нравится! Он еще раз приготовился прыгнуть, а тут я подоспел, вот, — улыбнулся парнишка. — А мы его никому не отдадим, он нашенским будет. Ведь мы его нашли, а значит — нашенский, правда, диду?

— Ну, если никто не спытает, значит, наш, а коль спытают, значит, не наш, — философски рассудил старик и назидательно присоветовал: — Давай, Никитка, тащи его домой да напои утрешним молочком, чай, изголодался, блуждая по чужим покутам.

Никитка, схватив кутенка в охапку, радостно припустил домой. Там напоил его молоком с размоченным хлебом и принялся придумывать ему кличку.

— Я назову тебя Жучкой или Тарзаном, как собаку у Тиховичей. Или нет, я назову тебя…

Он неожиданно вспомнил о том, как кутенок играл с боталом.

— Да! Да! — восторженно вскрикнул мальчишка. — Ты сам себя назвал, тебя же зовут Дон. Ха-ха! Дон, Дон! — закричал он, радостный, на всю избу.

А тот, кого назвали Доном, лежал на лавке и осоловелыми от сытости глазами с интересом наблюдал за кричащим русоволосым сорванцом. Вошел старик с ведром надоенного молока.

— Ты чего блажишь, Никитка? — спросил он, ставя ведро на лавку. — Аль в абликацию выиграл?

— Его Доном зовут, — открыв весело рот, сообщил деду сорванец.

— А ты откельва знаешь, как его зовут, али сам сочинил?

— Он сам себя назвал, — обиженно возмутился Никита. — Помнишь, я тебе рассказывал, как он в ботало звякал: дон-дон. Вот так его и зовут.

— Хитро, ну пущай так зовут, — согласился старик и, скинув плащ, стал зажигать лампу. — Давай поснедаем, уж сумерки на дворе. — Он высыпал из кирзовой сумки вареные картофелины и репчатый лук.

— Диду, мы его никому не отдадим, он наш, он к нам пришел, — горячился мальчишка. — Он будет с нами скотину пасти. Хорошо, диду? — неугомонный Никитка все выклянчивал собачку, нарезая хлеб на стол.

— Ладно, ладно, угомонись, — успокаивал дед, ополаскивая руки над ушатом.

А Дон, намыкавшийся за сутки, утомленно спал, твердо зная, что вернулся наконец-то домой после очень долгой разлуки. Тут все ему было знакомо: и деревня, и старик, и мальчишка, и даже большое дерево за окном.

А во сне приходили к нему военный с белокурой женщиной, незнакомые лица, потом страшилище с рогами и пушистый барсук. Он даже во сне не верил этому и потому спал беспокойно; нет-нет да подрагивал его черный хвостик да черные ушки.

Схватка со смертью

Сколько себя помнил Никита, он всегда жил с дедом Михайло. Безрадостно сложилась жизнь у мальчишки. Еще до его рождения погиб, ловя на выпасе коня, его отец.

Через два года после его появления на белый свет померла от болезни сердца его матушка. Дед Михайло, отец матушки, завернул его в тулуп и привез на саночках из соседнего села.

— Ничего, — успокоил он соседку, — Бог даст, вы тянем такую оказию. А куды мы денемся-то? — хорохорился он, вытирая проступившие слезы.

И стали они тихо-мирно жить-поживать да добра наживать. Летом дед пас по найму деревенскую скотину, собирал грибы, орехи, ягоды, готовил к зиме. В огородике у дома выращивал капусту, огурцы, помидоры и зелень. Дед еще ложки, плошки вырезал из липы, на базаре в большом селе продавал, и денег хватало, как он говаривал, «на шило и мыло, и на одежку». Жили небогато, но по миру с поклонами и нищенской сумой не ходили. И внук завсегда был при деде. Что бы он ни делал, внук завсегда рядом, как пришитый.

Когда Никитка подрос, он стал пособником в дедовских делах. С кнутиком за скотиной бегал, огород поливал и учился даже ложки строгать. Только одно омрачало Никиткино существование: в школу надо было ходить за пять километров. В деревне своей школы не было. Зимой — еще куда ни шло, но осенью, в распутицу, и весной, в оттепель, ходить была одна морока. А учиться надо, без грамоты никуда не ступишь. Теперь Никитке будет легче, у него есть верная собака Дон. С ней он хоть куда ходок. С собакой не страшно. Как дед говорит:

— Жена изменит, брат предаст, собака никогда!

Еще солнце пряталось в лесной чаще, когда Дон сладко потянулся всем телом, зевнул и, проснувшись, завилял хвостиком.

— Что, соня, пора скотину собирать, — потрепав щенка по голове, радостно сказал Никита. — Давай перекусим и пойдем по деревне.

И началась для Дона интересная, но и в меру скучная пастушья жизнь. Все бы ничего, да невесть за что невзлюбили его соседские дворовые собаки. Шагу не давали ступить, чтобы не наброситься на него, маленького. Особенно донимал его здоровый рыжий пес, прозванный Мухтаром.

Как только проходили мимо подворья, где жил Мухтар, так он непременно с громким лаем выскакивал из своей конуры и озлобленно кидался на Дона. Кутенок испуганно бежал под ноги своего хозяина. Никитка яростно хлестал кнутом свирепого пса и визгливо кричал стоящему у дома Пахомову:

— Убери своего дурного, али я его убью.

Хозяин, кривя в ухмылке пухлые губы, лениво отзывал задиристого пса и говорил щерясь:

— Мотри, Никита, спустит он с твоего пса три шкуры. Ты ловчее следи за своим антилегентным кутьком, а то и до беды недалеко!

У избы на краю деревни была та же история с маленькой рыжей собачкой Тявкой. Такая злая была, и так же, как Мухтар, не терпела Дона. В общем, полдеревни собак мечтали задать трепку безобидному кутенку. Их ненависть делала его характер стойким и заставляла быть настороженным. Но нет худа без добра. И через год наступил тот день, когда Дон задал хорошую трепку скандальному Мухтару, поквитался с лихвой за прежние обиды. И тогда уже хозяин сварливого пса умолял Никиту:

— Чаво ты не на цепи водишь такого зверюгу, он чуток бы и мово пса порвал. Ух, кровопивец, ух, дьявол, — грозился он на Дона, держась предусмотрительно за дверную ручку калитки.

— А он на людев не кидается, он токмо твоему волкодаву долги отдает, — со смехом отвечал Пахомову юный подпасок, нежно поглаживая Дона по холке.

Но этот долгожданный день наступит только через год. А пока Дон убегал во все лопатки от задиристых собак. Но проходили дни, недели, и уже все ярче выделялись морда, грудь, лапы Дона покрылись рыжеватой опалиной. Торчком встали уши, и мелодичный визг превращался в густое рычание. Только черная спина с синим отливом говорила о его породе — западно-европейская овчарка. А черные глаза, как и в первые дни его появления в деревне, с любопытством и восторгом смотрели на все окружающее.

В один из августовских дней, ближе к обеду, подогнали скотину ближе к лесу, от злых слепней подальше.

Никитка лег в тень на траву и, завернувшись в свой пиджачок, задремал, разморенный солнцем. Дед стоял на краю леса, шугая норовистых коров. Дон, запаленно дыша, лежал у ручья, роняя, с высунутого языка пену, и смотрел в сторону старика, когда до его слуха донесся тихий шелест. Он вскочил и настороженно шагнул на доносившийся звук.

Гадюка, извиваясь, ползла к спящему Никитке. Дон никогда не видел змей, но сейчас всем своим нутром почувствовал угрозу для мальчишки. Он стал прыгать и с остервенелым лаем бросился на змею. Та зловеще шипела, грозно качая маленькой головкой, и упрямо ползла к Никите.

Паренек отмахнулся от навязчивого лая пса и повернулся на спину, разбросав сонно руки. Гадюке доползти до Никитки оставалось не более вершка, когда Дон схватил ползущую тварь смертельной хваткой за середину гибкого туловища и с урчанием затряс ею. Змея, извиваясь в злобе, все же укусила пса за брюхо. Дон, взвизгнув от огненной боли, яростно швырнул перекушенную змею на землю.

Никита, разом очнувшись, вскочил и очумело глядел на дергающееся в траве змеиное тело и повизгивающего невдалеке Дона. К ним спешил дед Михайло.

— Что с тобой, сынок, не укусила? — отбрасывая палку и тормоша Никиту, спросил он.

Мальчишка замотал головой и испуганно указал на собаку. Дон крутился волчком по земле, пытаясь зубами схватить за укушенное гадюкой место на животе.

— Щас, я подсоблю, щас я… — дрожащими губами зачастил старик, склоняясь над собакой. — Укусила тварь! — через секунду убито выдохнул он, оборачиваясь к застывшему Никите: — Што делать будем? — И тут же сам ответил: — Надо в совхоз «Заря», к фершалу. Немедленно, — прошептал он, успокаивающе поглаживая пса.

Дон, болезненно повизгивая, лизал руку старика, как бы прося о помощи.

— Где подводу найтить? — горестно заскреб затылок дед Михайло.

— Я с Федько отвезу! У него же лисапед есть! — прокричал Никита, поднимая щенка с земли.

— Стой! — остановил убегающего внука дед Михайло. — Чай, фершал заартачится, он всегда в похмелью больно разумный, а такой он почитай завсегда, скажет, людям микстура нужна, а не собакам, и вот тогда ты и сунь, как бы ненароком, в его карман вот энту бумажку, — развязывая зубами узел на носовом платке, сипло убеждал старый. И уважительно достал трехрублевку из узелка.

— Ладно, — плача, согласился мальчишка и быстро направился с кутенком на руках в сторону деревни.

Старик яростно принялся топтать кирзовыми сапогами безжизненное змеиное тело, зло цедя сквозь стиснутые зубы:

— Ах, ты, мразь, ах, ты, тварь безбожья! Паскуда без мозглая!

Слава богу, Федько оказался дома и, выслушав сбивчивый рассказ друга, тут же вывел из сенцев велосипед, гордость всей деревни, но правда женский, без продольной рамы сверху. Усадил друга с кутенком на руках на багажник, а сам, смешно виляя задом, погнал лесом по тропинке, знакомой только ему, в сторону совхоза. От спешки по дороге два раза навернулись на корневищах деревьев, но прибыли вовремя. Здоровый и толстомордый фельдшер Садчиков закрывал двери на замок, когда к нему подлетели два мальчугана.

— Дядя Садчиков, дядя Садчиков, — торопливо подбежав к нему, стал слезно умолять Никитка. — Помоги моей собачке, ее змея укусила, а теперь вот помирает.

— Ветеринара шукай, он, должно быть, по фермам шастает. Он и спасет, — вяло посоветовал фельдшер и махнул рукой.

— Так где же мы его найдем? Его теперь с семью собаками не сыщешь, — сказал Федько и тайно подмигнул растерянному другу. — Мы вам три рубля за лекарства заплатим, не бесплатно ведь. — И он соблазняюще посмотрел в мутные глаза фельдшера.

Садчиков на такой солидный аргумент довольно крякнул и снова махнул рукой:

— Да у него, может быть, и лекарства-то такого нету, и получится, что зря вы его шукали, — охотно согласился он с Федько и стал поспешно открывать замок. — Давай, заноси своего бедолагу. Сейчас в пять секунд отходим, — взбодренным голосом пробасил он, пропуская Никиту с кутенком вперед.

Здоровяк Садчиков, совсем не похожий на лекаря, оказался толковым фельдшером. Сделав Дону укол и влив в его рот какой-то микстуры, пробасил Никите:

— Пусть теперь часика два отдохнет, а за это время твой друг съездит за казенкой в сельмаг, здоровье твоего волкодава надо же обмыть. Так положено, — и присел тяжело на кушетку.

Домой они шли пешком, ведя велосипед по очереди, а рядом бежал вприпрыжку смышленый и храбрый щенок Дон. Бежал как ни в чем не бывало.

Школа

Укус змеи не прошел для Дона бесследно. Яд, впрыснутый змеей, как бы подействовал в лучшую сторону. К зиме он, как на дрожжах, вымахал в огромную поджарую овчарку. И теперь, видя его идущим по улице, все деревенские собаки облаивали его только из подворотни, не желая выскакивать на улицу. Трепка заносчивого, скандального Мухтара, безобидным когда-то щенком, а теперь незаметно вымахавшим в огромного зверюгу, показала всем, кто в деревне хозяин.

В школу, в соседнюю деревню за пять верст, ходили трое. Те, кто жили побогаче, отправляли своих чад в райцентр, в интернат при школе. Плати за койку и пропитание и учись себе в удовольствие всю холодную зиму.

А ребятам, чей достаток был скромнее, приходилось и в грязь, и в холод плестись за наукой на своих двоих.

Вставай ни свет ни заря и целый час по лесной дороге меси ногами грязь. Удовольствие, надо сказать, не из приятных. А потом все занятия за партой носом клюешь. Не ученье, а сплошная морока. Но ребята и этому были рады.

Никитин дед, поднимая внука каждое утро затемно и собирая его заплечную котомочку, всегда говорил одни и те же слова:

— Учись, внучок, и помни: без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек! Вот как станешь анженером, то вспомнишь дедовский наказ.

Никита сонно кивал головой и шел за светом знаний в глухую ночь. А рядом всегда бежал верный пес Дон.

На околице его поджидали сестры Степановы, Валя и Машенька. И они спешно отправлялись в путь. Но почти всегда опаздывали. Им прощали опоздания. С этим учителя смирились, зная, что им нелегко добираться до школы, особенно в непогоду, и, как могли, жалели.

Дон ложился рядом с партой и, высунув язык, чутко дремал, желая понять, для чего нужны все эти ночные мытарства, но ничем не выдавал свое недовольство.

Но однажды кто-то из ребят занес в класс кошку. Дон такой наглости выдержать не смог, и тут такое началось! Их, конечно, обоих вышвырнули за дверь, и с того дня стал ждать Дон хозяина на улице. Двери школы для него были закрыты.

И, чтобы скоротать время, он до обеда занимался тем, что воспитывал голосистых местных собак, чувствуя силу уважения. И так же, как собаки его деревеньки, они очень скоро выучились при встрече с ним подхалимски махать хвостиком и радостно тявкать. Дон своей работой был вполне доволен.

В один из февральских дней Никита с девчатами возвращался со школы. Они шоркали тяжелыми самодельными лыжами по снегу, весело переговариваясь между собой. Дон, как всегда, лазил по кустам впереди идущих.

Никто из ребят не обратил внимания на то, что пес настороженно замер на секунду, затем с хриплым рычанием метнулся в молодой ельник, до тех пор, пока не услышали рычание и шум собачьей схватки; удивленные и озадаченные, они полезли сквозь ели на шум борьбы. И их глазам открылась такая картина. Молодой пес и матерый волк-одиночка, свившись в клубок, дрались не на жизнь, а на смерть.

Через минуту все было кончено. Волк судорожно дернул ногами и затих. Дон еще некоторое время озверело и яростно рвал волчье горло, затем на слезливый оклик Никиты «Дон, Дон» разжал челюсти и посмотрел на ребят мутным взором. Очнувшись от боя, весь окровавленный, с порванной шкурой на боку и шее, радостно шагнул к ним и, будто споткнувшись, бесчувственно упал на снег. Ребята, все в слезах, по очереди несли его в деревню, а Дон все время барахтался, все пытался встать на ноги, но тут же безвольно ронял голову

Дед Михайло, услышав сбивчивый рассказ ребят о защитившем их Доне, схватился за голову.

Затем пришла деревенская знахарка бабка Матрена. Смазывая травяными отварами глубокие раны собаки, она удивленно и восторженно шептала:

— Ах какая собака! Просто спаситель. Ангел-спаситель.

Знахарка перевязала пса порванной на полоски белой простынью и, уходя, заверила:

— Дня три пущай отдыхает, питайте его хорошенько, и дело пойдет на поправку.

На следующий день мужики принесли порванного Доном огромного волка и положили у их плетня.

Пораженные сельчане качали головами и в один голос твердили:

— Надо ж, какой волчище. Целый слон. И как с ним, Михайло, твоя собака справилась?

— Если знашь, кого защищаешь, еще и не такого буйвола завалишь; а он знал, что заступается за малых, невинных детев, — пробурчал Михайло. — Таперыча детей в школу отпущать не будем, хочет государство иметь толковых, башковитых граждан, то пущай лошадь для их перевозки выделяет, хватит жизнями детей рисковать. Если нашенское начальство не уразумеет нашенской беды, письмо Сталину отпишем. Он им быстро покажет, што такое кузькина мать. А денжищ у нас таких нет, щоб детей на ученье по разным другим местам отправлять, — высказав свою наболевшую обиду лежавшему у ног зверю, старик Михайло зло пнул дохлую тушу.

Столпившиеся рядом мужики осторожно, но согласно покрякали и разом заторопились по своим делам, подальше от крамольных речей. Напоследок только присоветовали, кивая на мертвого волка:

— Ты его шкуру, Михайло Кузьмич, в охотсоюз сдай, гроши за это получишь. Такой закон есть. И разошлись торопливо.

Возле мертвого волка остались Михайло и глуховатый старик Ерофеич, опиравшийся на сучковатую палку.

— Да, не зазря народ говорит, — через минуту раздумья обронил он то ли себе, то ли Михайло, — жена изменит, брат предаст, собака — никогда.

Дон, весь перевязанный, лежал на топчане у печки и спал, изредка вздрагивая всем телом. Никитка сидел рядом и кончиками пальцев гладил его по забинтованной голове.

На следующий день, спозаранку, дед Михайло и Дарья Степанова, мать Валюши и Машеньки, отправились в соседнюю деревню, в которой их дети учились в школе, к председателю колхоза. Что они там ему говорили, неизвестно, может, стращали Сталиным. Только со следующего дня и почитай до оттепели за ребятами стал заезжать председательский возница с охраной, чтобы возить их на учебу. Теперь они могли спать лишний час.

Только Дон не любил ездить в кошевых санях. Он всегда спрыгивал и бежал впереди лошади, настороженно принюхиваясь к каждому кусту и делая большие прыжки по направлению мнимого врага. Такую уж выработал в себе привычку.

В охране

Наверное, Дон понял, что с тряским тарантасом, что приезжал за Никиткой и девчатами, он не смирится никогда, и поэтому с легким сердцем увязался за стариком. Тем более, что гонять коров и овец было делом привычным и даже интересным.

Никита понял измену друга, но, видя всю серьезность отношения Дона к деду, с завистью смотрел на бредущее по деревне стадо.

«Ничего, — думал он, залезая в тарантас. — Скоро и я буду с вами», — и он представлял себе, как он звонко хлопает кнутиком по убегающим коровам.

В четвертый класс он перешел с хорошими отметками и даже получил похвальную грамоту из рук директрисы школы. И в тот же день случилось несчастье: дед сломал на выпасе ногу. Дон гнал скотину домой один.

Теперь они с дедом целыми днями напролет вырезали из липы ложки и всякую необходимую для кухни утварь. А каждые две недели к ним заходил знакомый деда, старьевщик, и забирал все поделки для продажи в райцентре. Взамен же привозил разные крупы, кильку, кое-что из одежды и обязательно деду бутылку казенки, залепленную сургучной печатью.

Приходил шабра Ерофеич, и они чинно рассаживались за столом. Никита услужливо доставал им из печи жареную картошку и приносил соленые огурцы из погреба. И старики начинали пировать, так они сидели до глубокой ночи, калякая про житье-бытье. Под конец гулянки ругались крепко и расходились, дав твердое слово, что не будут здороваться друг с другом до самой смерти. Такое продолжалось уже много лет.

Никитка, обняв Дона, крепко спал, и снился ему один и тот же сон. Будто сидит он в лесу на пенечке и горько плачет, а рядом стоит белобрысый военный и протягивает ему маленького Дона. Никита тревожно просыпался, под боком мирно дышал Дон, и он, облегченно улыбнувшись, снова безмятежно засыпал, сочтя сон пустым.

Однажды перед обедом к их дому прискакал колхозный бригадир и, перегнувшись с седла, постучал кнутовищем в окно:

— Кузьмич, выйди!

Дед, держась за стену, хромая, пошел на улицу. Вернулся веселым. Усаживаясь за стол, крякнул:

— Никак не может без меня колхоз обойтися, на работу кличут.

— На какую еще работу? — ставя на стол чашку со щами, возмутился Никитка. — У тебя же нога болит, и фершал сказал, что покой ей нужон.

— Ничего страшного, — успокоил дед. — Колхозное гумно сторожить от жулья. Сколько трудоднев заработаем, о-го-го, — восторгнулся он, хлебая щи. — Тебе в школу уж готовиться надо, а тут гроши дармовые сами в руки плывут. Глупо отказываться.

Отложил ложку и мечтательно сказал, глядя в окно:

— Книжков и одежку тебе прикупим и еще магазинную сумку для школы, а то ходишь с этой сумкой, как побирушка. Сидор не сидор, но не школьный портфель, а с трудоднев прикупим тебе настоящий портфель.

Никита «заразился» дедовой арифметикой, и они вдвоем предались мечтам-фантазиям. Наговорили столько необходимых для хозяйства вещей, что на телеге не поместилось бы.

— А гумно там все в электричестве. Даже в сторожке свет. Не то что у нас, карасиновые лампы, — к концу мечтаний заявил дед с восторгом.

— А как ты туда добираться будешь? — очнувшись, поинтересовался внук.

— Водовоз возить будет, — успокоил старик и запалил цигарку.

— Ну-ну, посмотрим, — недоверчиво вздохнул Никита.

— Неужели ты думаешь, что я с клюкой туды ходить стану? А в сентябре попросим Ерофеича, чтоб за коровой и поросенком присмотрел, а сами там и ночевать будем. Ты со школы, значит, сразу ко мне в сторожку. Все, как у людев, будеть, — тряхнув седой головой, хихикнул старый и гордо посмотрел на внука: мол, каково я сообразил?

— Хорошо было на бумаге, да забыли про овраги, — кисло ответил Никита, доставая из печи чугун вареной картошки для поросенка.

— Чего ты мне голову морочишь, иди лучше порося корми! А то взялся тут уму-разуму учить, а что порося не кормленый, напрочь забыл! Фома неверующий, — рассердился дед. — Чтоб ввечеру собирался в охрану!

Сторожка была новосрубленной избушкой в окружении трех складских помещений и старого гумна с прогнувшейся соломенной крышей.

Зерно уже начали подвозить, и потому до поздней ночи работали две веялки и бабы с деревянными лопатами, да среди больших золотистых куч зерна лазил однорукий мужик, учетчик, и постоянно покрикивал на работающих. Те смешливо отвечали ему в шуме работающих веялок и показывали за спиной кукиш, прыская со смеху. Однорукий раздраженно грозил пальцем и, поправив за поясом пустой рукав, шел к следующей бригаде. Там повторялась та же песня. И так изо дня в день.

Сновали груженные зерном полуторки и крытые брезентом телеги, и какой-то праздничный гомон стоял над гумном.

Каждый вечер на пегой лошадке, запряженной в тарантас, заезжал председатель колхоза и, взяв горсть зерна из кучи, довольный, растирал его в ладонях. Затем, подсев на лавку рядом с дедом, хвастливо говорил:

— Хороший в этом году урожай, веселый, зерно чистое да клейкое. Мука хозяйкам будет в самый раз для хлебов. На будущий год хотим пустующие земли за Красным яром поднять и рожью засеять.

И у председателя начинался с дедом длинный разговор про пахотную землю.

Дон лежал у ног старика и равнодушно слушал, положив голову на широкие лапы, иногда дремотно позевывая.

В один из приездов на ток дед захватил с собой два десятка липовых баклуш. Вываливая в сторожке их из мешка, он весело блеснул глазами:

— Что, Микитка, будем от нечего делать баклуши бить? И резьба ложек да деревянных свистулек пошла на рабочем месте.

Однажды, глубоко за полночь, когда Никитка, сделав уроки, спал на тахте, а дед, сделав обход гумна, строгал половник поварихе, Дон, навострив уши, забеспокоился.

— Что с тобой, Донушка? — спросил старик и потрепал его по голове.

Дон вдруг вскочил и, толкнув лапами дверь, выскочил на улицу. Старик, отложив поделку, тоже, хромая, направился следом.

В дальнем конце гумна, где было слабое освещение, два человека торопливо насыпали зерно в мешки. Тот, кто был низеньким и толстым, держал мешок нарастопырку, а высокий и худой, как оглобля, конским ведром засыпал зерно. Слаженно работали атлеты.

Дон без лая бросился длинному на спину и свалил его на кучу зерна. Маленький защищающе замахал руками и попятился назад, к изгороди. Длинный вытащил из-за голенища сапога финку и, не спуская с Дона колючих глаз, шагнул ему навстречу. И это было его ошибкой.

В следующую минуту он, выронив нож, катался по земле, зажимая прокушенную руку.

Подбежал старик и достал из кармана бечевку. Дон слегка схватил зубами урку за шею, и он разом стал податливым и смирным. Без брыканий и матюгов пошел в сторожку, с ненавистью косясь на идущего рядом Дона. Они не знали, да и не могли знать, что судьба сведет воедино их пути-дорожки, сведет в последний смертный бой. А сейчас собака и человек шли бок о бок, косясь друг на друга непримиримым, беспощадным взглядом.

Старик шел позади и недовольно бурчал:

— Это как же ты, мил человек, удумал-то у людев потом политый хлебушко украсть-то? Нехорошо это, не по-христиански.

Дед, разбудив Никитку, послал его за участковым и председателем, а сам присел на лавку напротив задержанного.

— На тряпицу, перемотай руку-то, — развязывая веревку, бросил он ему лоскут материи. — Щас воды полью, кровь-то запеклась. И че удумал-то колхозное добро воровать, ведь по головке за энто дело не погладят, — брюзжал старик, поливая урке на руки воду.

— Договоримся, отец? — сказал сквозь зубы долговязый, обматывая тряпицей запястье.

— Ни-ни, — отшатнувшись, испуганно замахал рукой старый, — щас милиционер придет, вот с ним и толкуй, с ним и договаривайся. Но не думаю, что у тебя энто получится…

На ноябрьские праздники деду вручили толстопузый медный самовар за бдительность и защиту народного добра.

И опять Кузьмич сидел с Ерофеичем, в честь праздника остограммливаясь, и хвастливо говорил соседу:

— А он, понимаешь, решил меня подкупить, но не на того напал. У меня, брат, не забалуешь, я ведь добрый до поры до времени. А коли надо, я кремень, не человек.

В это время на скрипучей телеге к Кузьмичу приехал участковый Зацепин. Заходя в избу и снимая милицейскую фуражку, поручкался:

— Здорово ночевали, казаки?

— Слава богу!

— Да, ничаво! — вразнобой ответили они и пригласили составить компанию — «за народный праздник».

— Я, собственно говоря, заехал тебя предупредить, Михайло Кузьмич, — отказался от застолья Зацепин.

— Что такое? — хмельно спросил старик.

— Дело вот в чем, — как бы нехотя начал он. — После того, как ты задержал на краже хлеба, ну этого, Сопрыкина, стали в НКВД всю его подноготную узнавать. И выявили вот какую биографию. Оказался он сыном тамбовского хлебозаводчика Воронова. Который в восемнадцатом году вместе с атаманом Антоновым много кровушки людской пролил, а в двадцатом его шлепнули. Вот его чадо по липовым документам Сопрыкина и осел в Смоленской губернии. И только сейчас, на краже хлеба, и проявился его вражеский дух.

Участковый зачерпнул ковшом воды из стоящего на лавке ведра и, вешая ковш на гвоздик, проговорил:

— Ты будь поосторожней, Михайло Кузьмич, сообщили, что третьего дня бежал из мест заключения этот самый Воронов, или, как его теперь, Сопрыкин. А у тебя должок перед ним, наверняка, заглянет поквитаться.

Кузьмич наплевательски махнул рукой и гоношисто заявил:

— Мы тоже не лыком шиты. Не зазря мне в пятнадцатом годе сам генерал Ошкуров «Георгия» прицепил, не сплошаем, правда, Дон! — потрепал он собаку по спине. — Есть еще порох в пороховнице! Мы его враз упакуем, покажись токмо нам на глаза, и зараз ворон куренком станет.

— Ну смотри, Михайло Кузьмич, мое дело упредить, а там, как говорится, хоть петух не кукарекай. Его ищут, конечно, но людей у нас маловато, — виноватым голосом сказал участковый и, кивнув головой, открыл входную дверь.

— А при чем здесь петух? — после его ухода спросил удивленно Ерофеич и недоуменно пожал плечами.

И опять по опавшей листве застучали на лесных колдобинах колеса тарантаса. Вновь Никитка ехал в школу, и вновь впереди повозки бежал верный Дон, принюхиваясь к каждому кустику.

Голосом подавая знак, что путь открыт.

Война

Командир полка дальней авиации майор Егоров был сбит над лесами Смоленска в первые дни войны. Болтаясь на стропах парашюта, он видел, как «мессер» пулеметной очередью порезал спускающегося штурмана. И в ярости стиснул зубы: значит, стрелок погиб раньше, еще в машине. Он вспомнил, что пулемет замолчал в первые минуты боя.

От маленького городка к месту его приземления пылили две грузовые машины, набитые немецкими солдатами.

— Ну, вот и все, — решил он, доставая из кобуры пистолет. Ему вспомнилась его жена Мила и маленькая дочурка Настя. Он мысленно попрощался с ними, сказав Миле:

— Прости, что так получилось, но жизнь свою я продам дорого. Ты никогда, никому не скажешь, что я погиб, как трус.

Приземлившись и отцепив парашют, он залег за поваленной березой, кладя на ствол дерева две запасные обоймы и зовя яростным шепотом:

— Идемте, колбасники, кровно познакомимся, так кровно, что в аду будете вспоминать советского летчика.

Вдруг за его спиной залаяла собака, он ошалело обернулся и оцепенел. В трех шагах от него стояла огромная немецкая овчарка.

«Вот, суки, уже окружили», — судорожно подумал он, поднимая на собаку пистолет.

— Дяденька-летчик, дяденька-летчик, не стреляй, это мы. Испуганный шепот остановил его.

За кустами орешника стоял мальчишка лет десяти и страстно манил его рукой к себе.

Так майор Егоров попал в партизанский отряд имени Минина и Пожарского. Командир отряда Мотыльков, бывший председатель одноименного колхоза, оказался толковым мужиком. Он и поведал ему о случившемся.

— Как увидели мы, что твой самолет загорелся, а вы, двое, на парашютах выбросились, вот и кинулись мы вас искать, пока немцы не нашли. Да хорошо, что Никитка с Доном тебя раньше фрицев разыскали, иначе труба твое дело, благодари их, наших вездесущих разведчиков, что жизнь тебе спасли. А второго летчика убитым нашли.

Мотыльков, растроганный, вздохнул и подлил майору горячего чаю:

— Что ж, давай вместе бить фашистов, теперь уж на земле. Перебросить тебя на большую землю у меня нет возможности, да хотя и была бы, все одно: упросил бы остаться тут. Какая разница, где бить врага. У меня толкового начальника штаба к тому ж нет. Принимай должность, майор, думаю, не забыл, что это за должность нач-штаба, правда, у нас попроще будет, нежели в авиации, по-колхозному все, доступней.

Познакомившись поближе, председатель пригласил выйти на улицу. Схрон, или точнее блиндаж, построенный по-крестьянски добротно, с замашками на вечность, находился глубоко под землей.

Командир отряда, поднимаясь по крутым ступенькам, бубнил оправдывающе:

— Понимаешь, не умеют еще наши мастера блиндажи строить. Вот, построили какую-то нору, и теперь сиди в ней, как медведь в берлоге. Но в целом хорошо, даже очень ничего. Это и есть наш штаб, в нем и будешь ломать голову над тем, как сподручней и без потерь бить фашистов. Здесь же тебе и столовая, и спальня. На своей земле живем, как изгои, как кроты, — и он, досадливо сплюнув себе под ноги, толкнул замаскированную дверь.

Недалеко от штабной двери на перевернутом ведре сидел с обрезом за ремнем молодой горбоносый партизан и, закатив глаза, тоскливо пиликал на гармошке. Подле него стоял мальчишка с собакой, спаситель майора, с самозабвением и завистью слушая страдания горбоносого.

— Ты где должен быть, Зеленцов? — рявкнул на гармониста командир.

— Где, где? Туточки, — растерялся, поднимаясь с ведра, горбоносый гармонист.

— Ты должон быть в охране штаба, — грозя пальцем, по слогам, нравоучительно прокричал Мотыльков. — А ты мне тут вальсы играешь, обалдуй. Давай, строй отряд, и чтоб были все. Дело говорить буду, — и сбил свою фуражку на затылок.

Минут через пять построились, как попало, около ста человек. Одетые, как анархисты Гражданской, вооруженные, чем попало, вплоть до топоров за поясом, они выглядели кучкой оголтелых бродяг, но никак не лихими партизанами. Майор это отметил с первого взгляда.

Командир Мотыльков стоял впереди и хвастливо кричал партизанам:

— Вот, значит, такое дело, к нам с небес спустился начальник штаба, не потому, что он ангел, а потому, что является кадровым майором авиации, военным, значит. Тот, кого нам и не хватало.

— Садыков! — вдруг неожиданно взревел он. — У нас что, знамени нету? Почему на построение отряда не вынес флаг?

Невысокий мужичок тут же убежал и через минуту вернулся с колхозным знаменем и замер с ним между майором и председателем.

— Так-то оно будет лучше, — миролюбиво согласился командир и хрипло продолжил: — Бывший начальник штаба, счетовод Тюркин, назначается бригадиром, тьфу ты, — раздраженно сплюнул он, — командиром взрывников. Он все равно все время у них пропадает.

— Он думает, что они там самогонку гонят, а они тол из снарядов выпаривают, — с усмешкой крикнул один из партизан.

В строю понятливо рассмеялись.

Рябой мужик из строя кулаком погрозил шутнику и пообещал ему оторвать брехалку.

Председатель поднял руку, затормаживая лавину смеха, и строго выкрикнул, указывая на майора:

— Вот вам новый начальник штаба, Егоров Николай Сергеевич, он вам все и растолкует. — И отступил за спину майора.

Майор пожалел, что на нем нет его фуражки; она осталась в сгоревшем самолете, там, где навеки остался и его стрелок.

Он молча прошелся вдоль строя, цепко вглядываясь в бесхитростные уставшие лица, и остановился напротив старика с двумя «Георгиями» на груди.

Старик браво щелкнул сапогами и солидно отрапортовал:

— Егорьевский кавалер Манчук Михайло Кузьмич, рядовой пехотного полка в войне с немцами в четырнадцатом годе.

Майор улыбнулся:

— Все-таки можем бить немцев!

— Могем, — охотно поддержал майора Кузьмич.

Подошедший сзади Мотыльков выдохнул как-то радостно:

— Наш партизанский завхоз или, как по-вашему, по-солдатски, интендант будет, все хозяйство отряда на нем. А это его внук, значит, — представил он стоящего рядом, уже знакомого майору, мальчишку с овчаркой. — Наш взрывник и разведчик, Антонов Никитка, прошу любить и жаловать. Мост с ребятами на Сафроново подорвал, а Дон следил за дорогой, — указал он на овчарку. — Умнющий пес — голова, — восторженно отметил командир.

Майор подмигнул мальчишке, и тот покраснел от смущения.

— Мой ангел-спаситель, — потрепал он его по голове. — Если бы не он, то не знаю, был бы я сейчас тут, — отходя, сказал он Мотылькову.

— Максим Иванович! — окликнул председателя старик. Тот обернулся.

— Что ты хочешь, Кузьмич? — спросил он его.

— Дозволь сходить домой, баклуши сухие забрать, уж ложки партизанам не с чего стало резать, а там у меня баклуши заготовленные лежат, да заодно шабру проведаю.

— Завтра иди, заодно у Фомина забери бинты, йод. Майор еще раз пробежал взглядом вдоль строя бойцов и веско сказал:

— В общем, вооружения у вас никакого нет, одни топоры да ухваты. Дисциплина на нуле. Одним словом, все ни к черту. Будем работать, добывать оружие и учиться воинской дисциплине. Так не воюют, и нам еще до по беды далеко идти. Но верю, что победа будет за нами. Стойче и мужественнее русского воина не было и нет. Но надо учиться дисциплине и вооружаться. Иначе грош нам цена. Помните об этом всегда. И помните всегда, что победа будет за нами.

Наутро Никиту растолкал дед.

— Ты пойдешь в деревню? — спросил он его.

— Конечно, пойду! — моргая спросонья, буркнул Никитка и стал торопливо одеваться.

И они пошли по лесной тропинке к деревне, а Дон по привычке бежал впереди.

Последний прыжок

Из густых камышей, росших вдоль всего берега реки, вытащили лодку-плоскодонку и руками погребли к обрывистому берегу у деревни. До моста надо было топать целый километр — он стоял на мелководье, далеко за деревней — а тут, милое дело, раз — и ты дома.

Вначале зашли за бинтами и йодом к Фомину. На обратном пути решили захватить Ерофеича с бутылкой самогонки и, придя к нему, шабра, как в бытность, предложил попировать, то и дело чокаясь «за встречу»! Никитка, собирая сухие баклуши в мешок, вдруг удивленно спросил деда:

— А где Дон?

— Он во дворе Матрены, со своей Тявкой, шельмец, милуется. Придет, куда он денется, — ответил дед, выглядывая на тележный стук в распахнутое напротив стола окно. — И вдруг, как-то разом побледнев, отшатнулся, нехорошо бранясь. — Етит твою… принесла нелегкая изуверов. — И тут же возбужденно и бессвязно залопотал, пряча винтовку под лавку: — Давай, Микитка, уходи сараем. Командиру скажешь, что полицаи в деревне. Уходи быстрее.

— И немцы, — добавил молчавший до этого Ерофеич. На улице затарахтел мотоцикл и остановился рядом с повозкой полицаев. С него слезли двое немецких подвыпивших солдат и принялись лопотать между собой со смехом. Третий солдат, сидящий с пулеметом в коляске, никак не мог из нее вылезть. Под смех друзей он еще долго барахтался в ней. Тогда они помогли ему вылезть и приставили спиной к полицейской телеге.

Четверо полицаев, одетые в новенькие формы с белыми повязками на рукавах, принялись угождающе вторить им, радушно приглашали войти в избу Кузьмича. Толстенький полицай взял набитую харчами и выпивкой сумку с передка повозки и направился к открытым дверям.

— Ах, етит твою через седелку, двери-то мы забыли закрыть, — запоздало спохватился Кузьмич. — Ты еще не ушел? Марш отсельва. Командиру скажешь, что полицаи и немцы в деревне. Да брось ты этот треклятый мешок, Дон со мной придет. Поспешай, Микитка, поспешай, ради бога, — торопил он, то и дело выглядывая в окно.

— Что им твои двери, если надо, они и так всю избу разнесут, знать, глянулась им она, — горько вздохнул Ерофеич. — Что хотят, то и творят.

Когда внук скрылся за дверью сарая, Кузьмич, похлопав Ерофеича по плечу, приказал:

— Сиди тут, не высовывайся, а я выйду к басурманам.

Раздвигая стену камышей, лодка врезалась в берег.

Никита, задыхаясь, бежал по лесу в отряд.

Там, наткнувшись на Егорова, затараторил, задыхаясь:

— Товарищ летчик, немцы в деревне и с ними четыре полицая. Дедушка послал вас упредить. Он там остался.

Начштаба мгновенно подозвал группу партизан, и через минуту они уже бежали в сторону моста к деревне. Никитка тоже было кинулся за ними, но Егоров резко осадил:

— Не дергайся, без тебя управятся. Сиди тут и жди. Ты свое дело сделал, теперь их черед.

— Здравствуйте, господа хорошие! — поприветствовал Кузьмич, выйдя на крыльцо и снимая шапку.

— Полицаи обернулись.

— Здоров! — ответил только молодой колченогий паренек, остальные уставились на старика. Высокий полицай, по всему видать, их начальник, сбив черную кепку на затылок, удивленно присвистнул:

— Говорят, гора с горой не сходятся, а тут два знакомых человека повстречались. И надо ж какая встреча, коммуняка попался, — съязвил он. — Не признаешь родню-то? — подходя к Кузьмичу, нарочито писклявым голосом продолжал он.

— Мразь воровскую с хорошим человеком я никогда не спутаю, — надевая шапку, вздохнул, узнавая Воронова, Кузьмич.

— И кого ты мразью назвал? — спросил с угрозой Воронов, недобро сузив волчьи глаза, и резко, наотмашь ударил старика кулаком в лицо. — Это тебе за твой поганый язык. — И пиная упавшего с крыльца старика, верещал озверело:

— А это за твою псиную службу коммунякам. Помнишь, как взял меня, все ты помнишь, собака. Вот и получай свой должок, сука.

От злобы щека у него нервно задергалась. Полицаи едва смогли оттащить его от забитого старика.

— Оставь этого доходягу, старшой, давай лучше вы пьем, — размахивал соблазняюще молодой бутылью самогонки.

Дон, как почувствовал неладное, облизывая смазливую мордашку Тявки, тут же, стремглав, метнулся на шум у избы старика, но остановился за углом дома и стал ждать удобного момента. В это время два немецких солдата поднимали у телеги третьего, двое полицейских отправились с проверкой по соседским избам, а хромоногий неловко плескал в кружку самогон, но, увидев, как высокий бил ногами лежащего на земле старика, хотел было уже прыгнуть. Дон сразу узнал высокого полицейского Воронова. Он узнал бы его из тысячи других полицейских, будь они хоть во что одеты. Он всем своим нутром чувствовал его.

Дон, припав к траве, пополз к длинному и с трех метров прыгнул разжатой пружиной ему на спину, свалив его с рычанием на землю. В это время зазвенело разбитое стекло, в окно просунулся ствол винтовки и грохнул выстрел в одного из солдат.

Воронов было начал переворачиваться, чтобы дотянуться до ножа, но тут же Дон погрузил свои клыки в его хрящеватое горло. Воронов засучил в агонии ногами и затих.

Старик в это время быстро поднялся, петляя и припадая на правую ногу, побежал к реке, неистово крича разбитыми губами:

— Уходи, Дон, уходи…

Один из немецких солдат открыл очередь по окнам дома. Второй очумело полез в коляску мотоцикла к пулемету. Из избы раздавались нечастые выстрелы.

Колченогий полицай, отшвырнув бутыль, трясущимися пальцами пытался передернуть затвор винтовки. Двое других, стоящие у избы Ерофеича, прилежно стреляли в убегающего Кузьмича.

У самого берега Кузьмич как будто споткнулся и подрубленно рухнул на землю.

Дон кружил вокруг него, ничего не понимая, почему он лежит без движения, толкал его мордой в бок. Полицаи прицельно принялись стрелять в суетящуюся возле старика собаку.

Дон вдруг дернулся и, схватив Кузьмича зубами за шиворот, потащил с обрыва в воду.

С другого конца деревни уверенно забил ручной пулемет и защелкали винтовочные выстрелы. То наступала группа подоспевших партизан.

Через пять минут выстрелы прекратились: все было кончено.

Ерофеич молча вышел из избы, волоча, как бесполезную вещь, за ремень винтовку по полу.

— Возьмите ваше ружо, — передал он ее партизанам и так же молча пошел домой.

— Дед, а где Кузьмич?

— Наверное, убили, — потряс он головой. — Сейчас ведь всех убивают, — добавил философски.

Кузьмича нашли на песчаной косе с ногами в воде, рядом лежал Дон, положив голову на бурые лапы, как спал. Один из партизан перевернул Кузьмича, прижался ухом к его груди и прошептал радостно:

— Он дышит, несите скорее в отряд. — И обернувшись к молодому горбоносому партизану, тихо сказал:

— А ты копай могилу.

— Кому? — опешил молодой.

Партизан тронул рукой холодное тело раненного в живот Дона и, кивнув головой, сказал:

— Выполнившей свой святой долг овчарке Дону. И ни слова о его смерти Никитке. Ни словечка не брякни, понял?

— Товарищ майор, — обратился фельдшер Садчиков к начальнику штаба отряда Егорову. — Вас раненый Манчук просил зайти к нему.

— Ну, как он? — поинтересовался майор.

— Боюсь, не доживет до рассвета, — вздохнул фельдшер. — Ранение в спину, это уже, считай, не жилец, а при наших медикаментах не знаю, как он до утра-то дотянет. Одним словом, не жилец. Гангрена пошла, а это уже конец.

Майор вошел в землянку, оборудованную под лазарет. Там лежал один старик. Егоров пододвинул ногой чурбачок и сел поближе.

— Ну, как, отец, дела? — спросил он, уводя глаза от белого, как снег, лица больного.

— Плохо. Помираю, — прошептал синими губами старик, и слеза блеснула в его глазнице.

— Да не хорони ты себя раньше времени! Еще Победу вместе встретим. Повоюем еще, — попытался ободрить Кузьмича майор.

— Да я не о том. Смерти я не боюсь. Пожил, хватит уж небо коптить. Спасибо Дону, что денек жизни подарил. По всей реке тащил меня, а ведь сам был смертельно раненым. Спасибо тебе, мой Донушка. Мой верный пес, мой умный пес. Как теперь мальчишка без него? — сипло хрипел старый, размазывая по небритым щекам слезы. — Я вот о чем тебя хотел попросить: не бросай, пожалуйста, мальчишку, он ведь один остается на белом свете, как перст, один. Помоги ему, не бросай его. И старик снова заплакал.

Майор взял исхудавшую руку старика в свои ладони и погладил ее.

— Обещаю вам, все будет хорошо, Никитку я не брошу. Я всегда буду рядом с ним. После войны отдам в Суворовскую школу и верю, наступит день… а он, при его смышлености и настырности в хорошем смысле, обязательно станет генералом.

Старик сквозь слезы счастливо улыбнулся и слабо пожал начштабу руку:

— Спасибо тебе, милок, спасибо, утешил старика, утешил. А теперь ступай, милок, по своим делам. У тебя, как ни у кого, их много, обо мне не беспокойтесь — все будет хорошо, — и он устало закрыл глаза.

Похоронили его на следующий день утром, когда солнце восторженно пробежало по верхушкам деревьев и счастливо запели птицы в лесу.

Маленький Дон

Кучерявый партизан, прижимая кутенка к груди, спустился в землянку начштаба.

— Вот, товарищ майор, — бодро гаркнул он. — Принес, как вы и просили, кутька овчарки. У немцев оттяпали, — пояснил он весело, передавая щенка майору.

Начштаба подкинул его на руках, благодарно улыбнувшись и кивнув головой, пошел на выход.

Никитка сидел на срубленных ветках дерева за дощатой столовой и, уронив лицо в ладони, безутешно плакал.

Егоров присел на корточки напротив Никиты и, успокаивающе поглаживая вырывавшегося щенка, сказал:

— Вот Дон из-под Смоленска передал тебе своего сына, чтоб тебе, значит, не скучно было без него. А он сам там сейчас воюет.

— Вы врете все, Дон умер, спасая дедушку, — жестко сглотнул слюну Никита.

— Кто тебе сказал? — спросил Егоров.

— В землянке партизан подслушал, — шмыгнул мальчишка носом.

— Какой там умер, ты только посмотри! — с восторгом вскрикнул майор, поднимая щенка над головой. — Между прочим, Доном кличут, — передавая его в Никитины руки, горячо убеждал Егоров.

Мальчишка вдруг поймал себя на странной мысли, что это все уже когда-то видел. Видел и белобрысого майора, и щенка, и деревья вокруг. Все было точно так. Но когда это было? Не вороша своих воспоминаний, он прижал щенка к груди.

Щенок вдруг успокоился и принялся неистово лизать Никиткино мокрое от слез лицо. Как будто насухо хотел слизать несправедливую мальчишескую боль. И Никитка, радостно засмеявшись, чмокнул кутенка в нос.

— Дон, Донушка, ты пришел, ты вернулся ко мне!

I

Ванька сидел на земле у могильного взгорка, плакал навзрыд. Взахлеб. Сиротливо жалобился: «Вам хорошо, вы вдвоем, а пошто меня одного оставили? Аль не сын я вам? Бросили, как кутька-сосунка, вертись, как могешь.

Степку еще при вас забрили на войну с колбасниками, так с того дня ни слуху ни духу. Сгинул брательник. А был бы он в дому, разве б меня забижали? Охочие все по холке дать сироте. Ты вот сейчас спытайся дать мне маклашек — я тебе такие салазки загну, век помнить будешь».

Размахивая рукой, доказывал Ванька свою силу дубовому кресту. По кресту — ножичком — буквы резные — «Тимофей и Анна Березины» и чуть ниже «Спите с миром».

Ванька перестал плакать. Вытер тыльной стороной ладони мокрые глаза. Достал из внутреннего кармана чекушку казенки, ударом о дно ловко вышиб пробку, вздохнул судорожно, глядя на крест, и, поднеся ко рту, запрокинул бутылку. Торопливо забулькало.

«Коды вы с матушкой сорвались с кручи, лошадь тоже убилась вусмерть. Опосля ваших похорон приходит, значить, твой кум Никодим и байт: отдавай за лошадь коровенку, я и так, мол, тобе уступку немалую делаю. Ну, я с ним рассчитался. Живность-то его была, будь она неладна».

Ванька неожиданно икнул и стал поспешно шарить глазами вокруг. Сорвал махонький кустик белесой полыни, стал, давясь, жевать, забивая привкус неприятной отрыжки. Морщась, сплюнул зеленоватую жеванку и, вытирая рот рукавом пиджака, продолжил невнятно: «Башмака и овец проел, а одну ярку уперли, так что хозяйства у меня таперыча нетуть». — Хмыкнул безрадостно, что «ничего у него нетуть», и опять приник к бутылке.

Поджав губы, закачал головой: «Вы не думайте, что я забражничал, мне магарыч лавочник поставил за то, что я у него картоху окучивал».

Остаток в бутылке нетвердой рукой поставил под крест: «Это тебе, тять, выпьешь за нас со Степкой. А можа, он уже с тобой, так вдвоем и посидите, выпьете за жисть нашу бякову. Сейчас по всей России релюция прет, это чтоб всем было поровну». Чего поровну — Ванька так и не разъяснил, да он и сам забыл, о чем вел речь.

Посмотрел помутившимся оком на крест, пошамкал безмолвно губами, читая заученную наизусть надпись, дословно собираясь рассказать о чем-то тайном, сокровенном, воровато огляделся окрест.

«Леха Гончаренко, ну, который солдатом был, — шепотом, пьяно покачиваясь корпусом, сообщал он в комель креста, — манит меня в Сороку, к Ивану Коновалову в красный отряд, могет быть, завтра и пойдем. А могет, и не завтра, могет быть, вскорости. Леха скажет».

Пьяные мысли скакали вразброд, и Ванька, гоняясь за ними, захихикал. «Авдеев грозился мне башку оторвать за то, что я его Надьку споганил, ее подстилают все, кому не лень, а меня виноватить вздумал». — Парень вдруг отрезвело и неистово стал махать щепотью, бросая на грудь святой крест: «О чем это я, чур меня, чур меня…»

Горько вздохнул: «Степка так и не ведает, что вы вусмерть расшиблись, да, не ведает».

Взял недопитую бутылку и просительно обратился к кресту: «Глотну я еще, тять, что-то все вокруг шиворот-навыворот, и прогала не видно».

Ванька пьет — и мгновенно хмелеет, становится сонным и неловким. Он негнущимися пальцами пытается скрутить самокрутку но табак сыплется на землю. Он досадливо и неловко засовывает брикетик в карман и пытается встать. Но вдруг вспоминает, что носит отцовы яловые сапоги и братов праздничный картуз, начинает пьяно кланяться могиле: «Завсегда одеваю маманькину косоворотку, что маманька сшила…» Он вдруг умолкает, ему кажется все это мелким и ничтожным, машет рукой и, покачиваясь, уходит с кладбища.

«Вы отдыхайте, родные, а я к вам завсегда приду», — обернувшись, говорит он, хотя сам не верит в это. И очумело бредет к большаку.

Солнцем до холстяного цвета выбелено небо. Чертят замысловатые фигуры стремительные стрижи, но еще звенит где-то в самой бездонной верхотуре, словно привязанный, крохотуля жаворонок. И торопливо, словно наперегонки, бегут обочь дороги, аж до самого пруда, ватажкой молоденькие тополя. А там, далеко, за окоемом степи, по холмам и взгоркам отсверкивает живым серебром волнующаяся под слепким солнцем ковыль-трава. Тишь и вялая истома господствуют по всей степи. Душно, как перед грозой.

Ванька плетется, спотыкаясь о собственные ноги, подолгу стоит, разговаривая сам с собой и жестикулируя.

Ближе к деревне, на выгоне, маленький, как гном, пастух волочит на плече по жесткой степной траве, ровно бы пятиаршинную змею, плетеный кнут и для острастки стрекочет тонким голоском на коров: «Куды чесанула, мать твою через седелку!..»

Ванька стягивает с русой головы картуз, приветственно машет им гному. «Домовой, — шумит он, — айда в волость девок щупать», — и закатывается в пьяном смехе.

«Домовой» рассерженно хлобыщет кнутом и показно поворачивается к парню спиной. Ванька с презрением смотрит на удаляющуюся спину гуртовщика, плюет со значением себе под ноги, шагает через жидкую, квелую рожь, напрямки до своего дома.

Распугивая кур, копошащихся в просыпанной по двору золе, идет к колодцу, где стоит кадка с водой. С треском насаживает на железную рукоять колодезного ворота картуз и с шумным вздохом окунает голову в затхлую воду. Устроив себе купель, трезвеет на глазах. Вода стекает с нестриженых волос за воротник косоворотки и бежит по потному хребту прохладными струйками. Щекотно.

По соседнему двору идет, переваливаясь по-утиному бабка Пелагея. Ванька, напяливая на мокрую голову картуз, шумнул шутейно:

— Бабка, дай кваску испить, так хочу исти, шо негде переспать, — и заржал над своей потехой.

Старуха какое-то время из-под козырька ладони слеповато всматривалась на голос, но, распознав шабра, радостно зашамкала:

— Ах, анчихрист, спужал старую, как есть спужал, иди уж — дам квашку.

Через минуту она вынесла из просевшего на один бок чулана деревянный щербатый корец, полный терпкого кваса и, подавая его Ваньке, поинтересовалась как бы ненароком:

— Что выходил, удалец, куда ж ноги штоптал шпозаранку?

Ванька осторожно сдул в сторону хлебные сухарики и жадно припал к холодному набродившемуся квасу, потом утробно отрыгнул и ответил с опышкой:

— Ходил маманьку с тятькой попроведовал, — и снова припал к ковшу.

— Как они там? — участливо поинтересовалась сердобольная старуха, не понимая глупости своего вопроса.

— Че им станется, покойно, — уже спускаясь по скрипучим сходням, пробухтел Ванька. — А и где сам-то?

— И где ему быть-то, штукнотому? Твой плетень шпозаранку штережет, — со злым напевом ответила дородная бабка, выплескивая остаток кваса. — Мошет, штопку будешь?

Ванька замотал головой: не хочу, дескать.

— Оно ж правильно: похмелье — вторая пьянка.

Дед и вправду сидел у Ванькиного придорожного плетня. Паренек, крадучись, подобрался к старику и гаркнул ему в ухо:

— Че, дед, в губернию за сеном собрался?

Старик, который до этого слеповато таращился в сторону деревенской лавки, судорожно обернулся, долго моргал, всматриваясь, наконец по-детски заулыбался:

— А-а, едрешь вошь, Ваньша, что ли? Не признал спервоначалу убей, не признал. Думал, хлюст какой из волости, щас их до хрена по деревням шастаить. Убей, не признал…

Старик заерзал по земле сухеньким задом, устраиваясь поудобней, не переставая талдычить:

— А это, значит, Ваньша-ферт. — И старик ни с того ни с сего вдруг зашелся в беззвучном смехе. Закрыл глаза, беззубый рот раззявил, только тонкий, поросший старческими, желтыми волосиками кадык нервно дергался.

— Чему закатываешься, пень трухлявый? На себя бы посмотрел, кикимора болотная, — принимая смех старика на свой счет, ранимо вспыхнул паренек. — Вырядился чучелом огородным. Пентюх и есть Пентюх, — цедил сквозь зубы Ванька, стараясь отплатить старику тем же. Но дед все ловил ртом воздух.

Почти семьдесят лет тому назад волостной священник окрестил нынешнего старика Пантелеймоном, но сердобольная бабка Пелагея, в то время девка Пелагея, с явным удовольствием перекрестила его Пентюхом. С тех пор намертво приросло: Пентюх.

Дед относился к своему новому имени философски-терпимо: «Хучь горшком прозывай, токмо в печь не ставь». В этом и был весь Пентюх.

Отвеселившись, старик стал подушечками ладони тереть влажные глаза.

— Обидчивый, как горский басурман, — пропищал он, поплотнее заворачиваясь в задрипанный тулуп. — Куды ж ты навострился, ответствуй, коли не секрет.

— На кудыкину, — буркнул разобиженный Ванька.

— Куды, куды? — не понял тугоухий старик, приставив раковиной ладонь к уху.

Ванька нагнулся к лицу деда и прохрипел по слогам:

— На ку-ды-ки-ну.

Старик оглушенно отшатнулся:

— Че орешь, блаженный, не глухой, чать, — шебурша пальцем в ухе, нервно пропищал он.

Ванька стал перематывать портянку, искоса следя за чудаковатым дедом.

Дед усердно кутался в тулуп, подсовывая его лохматые полы под квелый зад.

— Скажи мне, мил человек, — пропыхтел старик, — какого ляда мужики у лавки гуртуются? Я почитай спозаранку туточа угнездился, а они и того ранее кучкуются. Что за вопрос их мнет — ума не приложу.

— Шел бы да спытал, можа, они тебя в волостные писаря выбирают, — с отголоском прежней неприязни при советовал парень.

Старик сморщил печеным яблоком и без того хлипкое личико, сокрушенно вздохнул:

— Не в мочи я, кости хворые. — Замолчал, опять плотнее закутываясь в латаный тулуп. — По молодости на барский пруд аккурат по весне собаки загнали. Вот по читай с того моменту все хвораю. Кости корежит, силов никаких нетуть. Кажну ноченьку как на Голгофу взбираюсь.

Старик перестал жалобиться и скорбно посмотрел на ноги, обутые в старые чесанки.

— Ты меня табачком-то угостишь? — неожиданно перевел он разговор. — Токмо бабке ни гу-гу, аначе замордует. Ка-ра-к-тер — не приведи осподи, как у унтер-офицера ампираторской гвардии. Вот те хрест, у-у-ух, — с каким-то непонятным восторгом закатил дед глаза.

Скручивая заскорузлыми пальцами самокрутку, вздохнул сокрушенно:

— Хреново дело — релюция, хреново…

Ванька притопнул ногой, напяливая сапог, поинтересовался:

— Чем тебе революция-то негожа?

— А че красного-то? — взъерепенился старик. — Цигарку и ту скрутить не с чего: газетов, почитай, год нетуть. А карасин, скажи на милость, где? — И закатил глаза к небу: — Пьют реционеры его, што ля, нет карасина, язви их через седелку.

Ванька прикурил, некоторое время слезливо хлопая махнушками ресниц.

— Пойду я, дед, а то, мотрю, ты до вечера собрался турусы о карасине разводить. А мне, как есть, не с руки твою брехню слухать.

— Погодь, — дед прытко цапанул его за штанину. — Ты, милок, вот какой вопрос мне просвети.

Ванька улыбчиво разжал слабые стариковы пальцы, освобождая штанину, и присел рядом на корточки.

— Надысь баял мне шабер, Ерема Гусь: мол, стражаются в релюции воинство белое, красное, зеленое и черное — какие-то то ли ртисты, то ли антихристы. Правда али брешет шабер?

— Анархисты, — громко поправил Ванька.

— Во-во, ихних самых, — обрадовался дед. — А есть ли еще какого цвета-колера али нет?

— Есть, — давясь смехом, подтвердил Ванька.

— Какого, любопытствую? — удивленно заерзал старик.

— Серо-буро-малинового в желтый горошек, — скороговоркой выпалил Ванька и, вставая, зашелся в дребезжащем кашле, уводя хохочущие глаза от ошарашенного лица старика.

— Морочишь мне ум, варнак, пустобрех! — плюнул в сердцах старик.

— Как есть, правду баю, — заправляя за голенище сапога вылезшую штанину, давясь смехом, отпирался Ванька.

Старик глубоко задумался.

«Всю неделю мозговать будет», — глядя в тронутые думой белесые глаза Пентюха, решил Ванька.

— А что, могет такой фортель быть, — неожиданно ожил тот и тут же начал доискиваться до выгоды подобного оборота. — Ты посуди, — опять хватаясь за Ванькину штанину, рассусоливал он, — им ить насчет штандартов голову ломать не надо: взял любой бабий сарафан — и бузуй с им воевать в релюцию, язви их во все цвета.

Ванька фыркнул, выпростал штанину и, шутейно откозыряв заумному старику, навострился к лавке, где, по-видимому, собралось все мужское население деревни.

— А к какому они народу-партее относятся? — крикнул вопрошающе ему вслед дед Пентюх.

Ванька обернулся, снял картуз, почесал затылок и, скривив рот, ответил:

— В основном, гуртовщики, — с намеком на бывший приработок старика.

Пентюх онемел и, по всему видать, надолго. Ванька же уже шел в сторону лавки, будоража сапогами бархатистую желтую пыль.

II

Над толпой, крытой белесым облаком взбученной пыли да сизыми махорочными дымами, стоял базарный гул.

Ванька в конвое мата и тычков протолкался в середину толпы, где в тугом возбужденном кольце мужиков стоял, настороженно перемещаясь, невысокий, с бойкими глазами цыган.

— Ты, сучий кот, не юли, а со спокойствием и обстоятельством поведай обчеству: что, где и как, а то зачал стращать. Какие власти держат на данную моменту шапку верховодства — большаки али эсеры, али еще какие, всех бы их корове в трещину. — Неказистый, чахоточного вида мужичок воровато зыркнул по лицам, в масть ли обчеству попал или впустую языком чесанул.

Его поддержали:

— Чего уж там, верно Звонарь балакает.

— Говори, цыган, как на духу, плохо ли, хорошо, токмо не мытарь.

— Не мамзели на сносях, от истерик не упадем!

Толпа дружно, но напряженно гоготнула.

Цыган порывисто прижал руки к груди и с откровенной мольбой в глазах пошел по кругу, смотря людям в ожидающие лица:

— Да посудите, какой мне навар с того, что я вам совру? Вот если бы я говорил, что мой цыганский род никогда у вас коней не крал и красть не будет, тут дело ясное: вру. А сейчас какой мне резон обманывать вас?

— А можа, ты гитатор, и с умыслом все плетешь? Цыган ощерился, обнажив снежной белизны зубы, сквозь густые брови полыхнули весельем агатовые глаза.

— Если я кого и могу гитировать, и с умыслом, — цыган сделал паузу, — так это только ночью бабу…

Мужики опять загоготали, но теперь свободно, во всю мощь своих луженых глоток; густота смеха показывала, что шутку они приняли, цыгану верят.

— Так вот, золотые мои, что я вам выдам, — крепкий, зычный голос цыгана осадил смех, — от Питера и, почитай, до сибирской земли власть стоит твердо красная. Большевиков, значит.

— Это уж ты, нехристь, загибаешь, — обиженно и зло встрял лавочник Митрохин. — Что, правда глаза колет? Сибирская земля-то, слава богу, за Уралом, а мы как ни есть Уральское казачество, а власти большаков и видом не видели: тут погорлопанили одни — не знаю, какого цвету они были, — да вот бяда: куды-то запропастились, что днем с огнем не найдешь.

— Над ветром нет хозяина, нет хозяина над цыганской душой, а я сказал, что знаю, что видел, а за красную власть не беспокойся: она тебя своим вниманием не обделит, подстрижет, как ярку. Придет.

— Держи карман шире, как бы не пришла, вон банда с Сороки, шайка девицы Маруси, почитай, чуть не год по всей губернии шурует. Да я еще краем уха слышал, — плутоватым прищуром он сверлил цыгана, — что идет в нашу сторону белая армия под предводительством лихого казачьего генерала, атамана Дутова. Что ж ты про это помалкиваешь аль не уразумел?

— Дык сейчас не поймешь, где белые, где красные, — встрял в перепалку Мишка Егоркин. — Мы с маманькой под Тоцкое ездили, так нас красные встрели. Обратно едем — там уже белые…

Отодвинув Мишку, цыган шагнул к Митрохину:

— Твою хваленую банду еще по весне на башкирской земле, под Стерлитамаком, и в хвост и в гриву раздолбали, а от атаманши Маруси остались одни шикарные галифе, так как ночью под тачанкой она любила спать без их.

Цыган заложил руки за спину, покачнулся на каблуках.

— О какой-такой армии ты толкуешь? Уж не о тех ли изгоях, что катятся на восток, оставляя за собой кровь да пепелище? И не твою шкуру они спешат спасать, а свою за границу ховать тащат. И по загривку им дает не кто иной, как Красная Армия. Так-то, мой кум Митрохин, — задиристо подмигнул цыган.

Одутловатое лицо лавочника враз побагровело, впору прикуривать, выдавил зло с нервной хрипотцой:

— Я тебе не кум, гусь свинье не товарищ.

— Ну что ж, — хохотнул цыган, — тогда я полетел.

— Счас ты у меня полетаешь! — Лавочник широко размахнулся и наотмашь ударил своим пудовым кулаком цыгану в переносье. Цыган ойкнул, схватившись руками за глаза, и ватно присел на корточки, сквозь пальцы побежала струйкой кровь. Митрохин развел руками, готовый оправдаться, но тут ему в висок припечатал крепкий на кулак кузнец Семенин. Лавочник кулем брыкнулся на цыгана. Ваньке кто-то вгорячах звезданул слева, и он свалился на Митрохина.

И тут началось. Кто кого бьет и за что — понять невозможно. Люди волтузили друг дружку, казалось, без разбору.

Ванька, прикрывая от ударов голову, вылез из драчливого круга и, поглаживая щеку, сел подле коновязи.

За спиной у него, на крыльце лавки, длинноволосый скуластый дьякон громогласно вопрошал толпу:

— За кого юшку пущаете, ироды? За лихоимцев красных, за голопузых сынов Иуды? Да будьте вы прокляты, нехристи!

Кто-то стремительно вырвался из свалки и непочтительно спихнул дьякона на землю.

На его место тут же вполз цыган, рядышком притулился Митрохин. Сидели, вытирая кровь с лица, меряя друг друга волчьим взглядом.

И дошли бы до греха мужики в жестоком, диком бое, да тут загалдела забравшаяся в палисаднике на деревья вездесущая ребятня:

— Верховой по большаку!

— Ох и шибко идет. Палит коня.

Разом отрезвели мужики и, уныривая друг от дружки глазами, потянулись гурьбой к деревьям. По пути осипшими голосами спытали пацанов:

— Далеко?

— Не с оружием ли?

Сверху охотно, но вразнобой отвечали:

— Недалече.

— У поскотины.

— Вроде без оружия.

Минуты через три вылетел наметом из проулка конь, на спине всадник болтается.

Шарахнулись мужики от хода коня, один лишь цыган, распахнув руки, навстречь пошел. Недоскакав, вздыбился конь, всадник кубарем со спины скатился.

Потоптал бы конь неловкого наездника, да кто-то из подоспевших мужиков вовремя изловчился узду перехватить. Разгоряченный конь, роняя хлопья пены, рванулся было, забесновался по кругу, но, почувствовав окорот, смирился.

— Тю-тю, никак пацанка? — изумленно присвистнул кто-то. Перед толпой и впрямь стояла девчушка лет пяти, в мешковатом платье, синих шароварах и босиком.

Пихая столпившихся людей, с палкой на плече, к коню протиснулся местный дурачок Сенька-патефон.

— Я ампиратор, — гордо сообщил он девчушке и начал делать палкой всякие военные жестикуляции. Пацанка, испуганная необычным манером Сеньки, в опаске прижалась к ноге коня.

«Ампиратора» вытолкали взашей, тогда он принялся маршировать подле плетня и бубнить свои «ампираторские» уставы, не обращая внимания на толпу.

Девчонка стала быстро о чем-то говорить по-своему, показывая рукой на дорогу.

— Че она балаболит?

— Покличьте Леху, он иху словесность разуметь могет, — кинул в толпу кузнец.

— Казашка, — удивленно выдохнул кто-то позади Ваньки, только сейчас разглядевший девочку.

В разом наступившей тишине стало слышно, как конь перекатывает на зубах железо мундштука, всхрапывая и роняя с губ клочья пены.

Сход расступился, пропуская тщедушного мужичка в залатанной солдатской гимнастерке.

— Мин татарча блямс, — прошелестел он разбитыми губами.

Девчушка, заслышав схожие с родным языком слова, шагнула к солдату, пытаясь понять смысл вопроса.

Кажись, про воинство лопочет, — дыхнул на ухо Ванькин сосед.

— Да тише вы, дайте послухать.

— Чего слухать-то, один хрен ничего не понимаешь.

— Да замолчите! — крикнул солдат раздраженно. Девчонка, захлебываясь, сказала еще несколько слов и замолчала, кулачком, с намотанным на него поводом уздечки, вытерла запыленное лицо и напряженным взглядом обвела обступивших ее людей. Мужики осадили солдата.

— Докладай, о чем она балакала?

Пальцы солдата зашарили по распахнутой груди в поисках оторванных во время бузы пуговиц.

— Говорит, ехали в гости в Башкирию, да в верстах двадцати от нас напоролись на отряд конных солдат. Батя посадил ее на выпряженного коня и послал упредить нас. А что с ним самим сталось — она не ведает.

— А чей отряд — белых али красных?

— А тебе какая разница, кто у тебя лошадь отымет: белые али красные?

— Тоже верно.

— Сказала, что солдаты.

— Что делать будем, мужики?

— Обсудим.

— Опять друг дружке морды бить?

— Это как получится.

— Пацанку кто-нибудь возьмите домой, накормите, успокойте. Батя-то ее большой души человек оказался: незнакомую деревню упредил, большое дело изделал.

— Она будет со мной, — солдат обнял девчонку за плечи, сказал ей что-то, объясняя, и они, взявшись за руки, пошли в проулок, к дому солдата.

— Давайте, мужики, ховаться и вещи какие ховать, — высказал кто-то мысль всех. — Пока не поздно.

— Это мы еще посмотрим.

— Кажный сам за себя.

И сход стал расползаться по домам.

Через минуту на площади осталось от силы человек десять.

Ванька подобрал оброненный в свалке картуз, стал выбивать из него пыль, когда его окликнул кузнец Серафим. Подходя к ним, Ванька расслышал последние слова, что говорил кузнец цыгану: «Хороший паренек, круглый сирота…»

— Ну, парень, — обнял он Ваньку за плечи, — как тебе сходка?

Ванька неопределенно пожал плечами.

— Было бы еще веселее, коли пришли богатеи Сопрыкины да Анохины. Ты вот что, паря: приходи до меня, пополуднуем, совместно о жисти потолкуем. Придешь?

Ванька утвердительно затряс головой. Ему было вдвойне приятно, что такой человек, как кузнец Серафим, приглашает его вместе пообедать и побалакать, да к тому же он наверняка увидит его дочь Настю. Зазнобу Ванькиного сердца. Уже ради этого стоило идти.

Он подосвиданился с кузнецом и цыганом за ручку и в распирающих грудь чувствах бесцельно побрел по улице, цепляя ногой все встречные кочки и палки.

III

Над гребнем небольшого леса, прощаясь, зависло оранжевое солнце. Листвой зашумел ветерок. Прохладой потянуло от реки Самары, и вместе с прохладой пришел оттуда пряный запах ячменных полей.

Громыхая железными шинами о каменистую землю, со скрипом вползли в перелесок подводы. Стучали о камни подковы уставших лошадей. В седлах, понуро покачиваясь, сидели сморенные дневным зноем казаки.

Ротмистр объявил долгожданный привал и тяжело спрыгнул с седла на землю.

Полк, состоявший из трех смешанных эскадронов (донских, украинских и уральских казаков), а также двух рот пехоты, при пулеметах и пушках, рассыпался по перелеску.

Степан Березин снял папаху и, вытирая ею мокрый лоб, подмигнул другу:

— Что, Василий, отмучились от пекла? Запорожский казак Александр Макущенко покривил в кислой ухмылке рот.

— Хиба це пэкло? Тьфу, а нэ пэкло. Вот в Украине пэкло так пэкло: усем чертякам жарко. Давай, Стэпан, окупнэмся. — И погнал коня к реке.

Степан спешился, повел коня в поводу следом.

На пологом берегу разнагишались, а уж потом ввели лошадей в воду. Купались долго, мыли коней, плавали наперегонки. Потом, когда в воду шумной оравой ввалились остальные казаки, вылезли и прилегли на горячем, как раскаленная сковорода, песке.

— Стэпан, ты, кажись, с этого мэстэчка? — спросил, закапываясь в песок, Макущенко.

Степан задумчиво высыпал из кулака песок на волосатую грудь друга.

— До моей деревни отселева от силы верст тридцать. — И, представив дом, мечтательно улыбнулся.

— Да шож ты не тикаешь до хаты? — по-простецки возмутился Сашка. — Чай, в хате ждуть, пэрэживають, а ты тут пупом квэрху развалился. Эх ты, чоловече, — и как на пустое место махнул рукой.

— Догонят — убьют, — уверенно сказал Степан.

— Кто тэбэ на твоем кабардинце догонит, — сбрасывая гору песка, взъерепенился Макущенко.

— Пуля.

— Да, пуля могет, — после минутного раздумья виновато согласился Сашка.

Степан, заломив руки за голову, снова повалился на песок, так и лежал, глядя в блеклое небо.

— Пять лет, как своих не видел, — прошелестел он губами, — сначала война, потом австрийский плен, потом побег. Устал. Сил более никаких нет. Веришь или нет, — он порывисто сел, стряхивая с рук прилипший песок, — как лягу спать, маманька снится. Воду мне из корца на руки поливает, а рядом тятька стоит и смеется. Плотник он у меня. Хороший плотник. Вижу, как брательник Ванятка конфеты из шкапчика тянет и мне кулаком грозит: молчи, мол. Эх, — вздохнул скорбно, — полетел бы к ним… — И продолжил через паузу: — Ванятка теперь уж большенький, уходил — ему лет одиннадцать-двенадцать было. Сейчас уж, наверно, по девкам шастает. Встретится — не узнаю. Да, годы летят, — тоскливо вздохнул, вытирая лицо ладонью.

— Знаешь, я тут бахчу заприметил. Давай спытаемо местных кавунов? — предложил с пониманием Сашка, переводя глаза на купальщиков. — Ну, заразы, усю воду пэрэбаламутили. — Как будто сам с другом не баламутил.

— Давай спытаем, — согласился, не раздумывая, Степан, надевая галифе.

Когда собрались отъезжать, подъехал урядник, рябой и весь какой-то похожий на паука казак. Постукивая кнутовищем по сапогу, бросил строго:

— Вы, двое, вечером со мной в разъезд. Ты, Степан, смотри у меня, — пригрозил он кнутовищем, — не балуй: я все вижу.

Бахчи находились верстах в трех от места, где расположился на отдых полк.

Охранял их высокий безногий мужик лет шестидесяти. Он ходил, прихрамывая на деревянной культяпке, по арбузным плетням, сутулый и весь какой-то взъерошенный. Сам его вид показывал, что он обижен на весь белый свет.

— Здорово булы, хозяин! — громко шумнул Макущенко, подъезжая к шалашу.

— Хозяин чай с бубликом пьет, а я кажный арбуз нянькаю, — недружелюбно ответил сторож.

— Шо нэ ласкив токив? — весело пристал к сторожу Сашка. — Али бублика нема?

— Нема, нема, — то ли повторил, то ли передразнил тот. — Зачем пожаловали, лихие вояки?

— Кавунов твоих спытать. До малоросских, пожалуй, далече им? — хитро подмигнул другу Макущенко.

— Чаво не пробовал, того не пробовал, — покладистее бухтел старик, — проходите в сторожку. Щас принесу, как ты говоришь, кавунов. — И он пошкандыбал по грядкам.

Поспутывали коней и присели возле большого, разлапистого шалаша, державшегося на одном честном слове.

Немного погодя приковылял старик, неся в подоле косоворотки арбузы.

Высыпал их на землю и кряхтя устроился рядом.

— Сам-то с каких мест будешь? — полюбопытствовал он у Макущенко, разрезая складным ножом арбуз.

— Далече, — махнул рукой Александр, — аж с Запорожья. Стоп, — остановил он руку сторожа, протягивающего ломоть арбуза, — сначала спытаемо местной горилки.

— Да откель у меня горилка? — кисло, но заинтересованно прогундел старик.

— Момент! — Макущенко резво метнулся к коню, достал из переметной сумки штоф самогонки и два кренделя.

— О-о, щас будет другая песня.

Сторож тут же нырнул в шалаш, вытащил и расстелил на земле старый тулуп.

— Во-о, скатерть-самобранка, — ощерился щербатым ртом.

Арбузы были розовые, но сладкие. Степан рукавом черкески растирал по небритым щекам арбузный сок и все никак не мог утолить проснувшийся голод.

Хлебнув из чеплашки, старик разоткровенничался:

— Тут до меня намеднись трое комсомолистов по жаловали — это у большаков маленькие коммунисты. Бросай, говорят, этот рабский труд. Давай зачинай строить новую Расею, сплуататоров взашей! Ленин сказал: «Землю — крестьянам», вот и бери энту землю. Сплатируй, как могешь… Умные все стали, — пуская табачные кольца к небу, гундел сторож. — Ленин сказал. А что мне их Ленин? Дитев моих он кормить будеть?! Им до коромысла, шо он сказал: они исть хотять. Сказать-то легко, а дальше что?

Он лег, облокотившись на землю, вытянув деревянную ногу.

— А то: Ленин сказал. Он сказал, что даже домработница должна научиться государством управлять. Я как кумекаю? — Он опять сел, потрясая руками. — Ежели домработница будет управлять государством, то энто не государство будет, а нужник. Вот меня назначь, к примеру, — хлопнул он себя ладонью в грудь, — дык я за два дню промотаю это государство. А опосля меня второй такой работничек приди — так что же от энтого государства останется? Бычачий хвост, без быка. Ленин, конечно, не глупый мужик, но и он не может все предвидеть. А насчет того, что всем поровну, энто он хорошо придумал: хоть богатеев поменее будеть, — принимая от Макущенко наполненную вновь чеплашку закруглил он.

— А нищих поболее, — добавил хмуро Степан и стал сворачивать цигарку.

Еще посидели с полчаса, покалякали на хмельные головы о том о сем, потом казачки засобирались в лагерь.

Когда уже сидели в седлах, сторож подал им по арбузу

— Свое начальство угостите, — хлопая по крупу Сашкиной лошади, попрощался он.

Свечерелось, и от реки потянуло свежим ветерком.

Ехали шагом, бросив поводья на луки седел. Всю недалекую дорогу молчали, каждый думал о своем.

Стало слышно, как в полку загундела походная труба, зовя всех на построение. Пришпорили коней.

На построении командир полка полковник Звягинцев, дородный офицер с двойным подбородком, охрипшим голосом обматерил полк за расхлябанность и разгильдяйство. Упрекнул всех командиров эскадронов за наплевательское отношение к возложенным на них обязанностям. В конце своей речи устало предостерег:

— Красные на хвосте, идут по пятам, и от вашей бдительности, от вашей самодисциплины зависит дальнейшая жизнь части. А проще — жить ей или погибнуть. — И закончил, задыхаясь: — Все свободны. Есаулов прошу к моей палатке.

Макущенко, подбрасывая кавун к небу, проговорил, прерывисто дыша:

— Амба нашему лихому эскадрону, то есть хана. — И заржал дурашливо.

— Чему ржешь, дурень?! — ловя арбуз казака, окрысился подъехавший урядник. — В старое время за подобные речи пошел бы под трибунал как паникер.

Макущенко надвинулся конем на коня урядника и спросил нарочито пискляво:

— А в сэгоднешнее время ты в рыло не жэлаешь?

Взбешенный урядник потянулся за шашкой, но подъехавший сбоку Степан сунул ему ствол нагана в ребро, при этом очень тихо посоветовал:

— Молчи, заморыш…

Урядник бросил шашку в ножны и дрожащим голосом пролаял:

— Березин, ты, Макущенко, и вы трое, — махнул он рукой трем спешившимся казакам, — через полчаса в разъезд!

Выехали вшестером.

Переехали мост через Самару, дончаки шаговитой рысью ушли вперед.

— Змеиное отродье, погань шелудивая, нам еще сробит бяку — привстав в стременах и оглянувшись, зло, сквозь зубы процедил Сашка.

— Кто? — не понял Степан.

— Кто за нами крадэтся, яки шакал.

Он, урядник, нагнал через минуту. Придержав коня, выдохнул зло:

— А вы что ж плететесь? А ну живее за робятами! — И пришпорил лошадь.

Переводя коня в рысь, Сашка успел предупредить Степана:

— Будь начеку.

Под утро верстах в четырех от разъезда замаячила бричка, она направлялась в сторону Гамалеевки. В тонких красках утренних сумерек была как мираж: то пропадала, то появлялась вновь. И пыль тонким шлейфом ложилась за ней.

Урядник обнажил шашку и завизжал:

— Наперерез! За мной! — И жеребец, екнув селезенкой, рванул с места в карьер.

IV

Из проулка, подгоняя телушку хворостиной, шла Варька Самохина, красивая и взбалмошная девка. Непокрытая голова ее под дыханием знойного ветра бесновалась рыжим костром. Ворот кофты расстегнут до стыдной пуговки, и груди ее, как два сдобных калача, выпирали всем своим соблазном на волю.

— Здорово, женишок, — хохотнула она. — Уж не до меня ли свататься собрался? Вырядился, как кочет.

Ванька, уводя глаза против воли от соблазнительно распахнутой кофты, конфузливо ответил:

— И тебе здорово, Варвара-краса. Че такая веселая-то?

Варька опять расхохоталась:

— Дык тебя, конопатого голубя, увидела, и у меня сразу радости полные штаны — думаю, что за красавец, уж не до меня ли?

— Смех без причины — верный признак дурачины, — обозлясь на Варькину кукольную красоту, уколол девку Ванька.

Варька пропустила занозу Березина мимо ушей, а может, не расслышала, упиваясь своей негаданной радостью.

— Ладно, чего уж там, — махнула она рукой, — приходи ввечеру на мой последний девичник, замуж в Сороку забирают. На той неделе, сваты были. Эх, проворонили вы девку красную, право, проворонили. — И, сделав ручкой «прощай, Ваня», пошла, виляя ладным задом.

Ванька провожал ее долгим, раздумчивым взглядом, пока она не скрылась за поворотом. Вприщур посмотрел на слепящее белесое солнце и удумал уж идти к кузнецу, как на глаза попалась странная фигура. Чучело не чучело, но что-то в этом роде.

Краем плетня, держась за наплетные колья, гребя валенками слежавшуюся пыль, в тулупе, перетянутом крест-накрест бабьим пуховым платком, мелко семенил дед Пентюх.

Ванька присел на корточки, стал дожидаться ходока.

— Дед, — нарочито искренне изумился шабер, — ты пошто в таких портках гуляешь?

Дед остановился, какое-то время слеповато всматривался и опять закатился в гнусавом смехе.

— Че это мне, без портков, что ли, маршировать? — вопросом на вопрос ответил он.

— Ты че, не ведаешь, что Сопрыкины с Анохиными нову партию сорганизовали? — как можно правдивей, захлебываясь, тараторил Ванька. — А штандарт у них серый в белую полосочку, во как, понял? Не хочешь же ты их обидеть?

— Я одно понял: болтун ты несусветный. — И дед замахнулся на шабра сучковатой палкой: — Пошел, пустобрех!

— Штандарт-то у них вточь твои штаны, — осклабился Ванька и повернул к кузнецу Селину.

— Што ж мне таперыча без портов ходить? Да к тому же мне их бабка раньшее пошила, нежели они свой штандарт сорганизовали. Пошли они все подальше, и шабер Ваньша с имя, — серьезно спорил сам с собой старик, оставшись один. Настроение у него, видно, пропало, и он поплелся обратно.

«Белые полосочки отправился закрашивать», — с улыбкой подумал Ванька о деде Пентюхе, обернувшись на подходе к избе кузнеца.

Из избы напротив чинно вышел Сенька-патефон со своей неизменной палкой на плече и принялся важно козырять Ваньке.

Ванька, косясь на палку, тоже козырнул.

«Везет что-то мне сегодня на встречу с придурками», — подумал мимолетом, подымаясь на селинское крыльцо.

— Я ампиратор! — гордо сообщил Сенька-патефон и пошел ходить кругами с палкой на плече.

«Чем бы дитя ни тешилось…» — последнее, что подумал паренек, заходя в сенцы.

— О-о-о, нашего полку прибыло, — восторгнулся кто-то пьяным голосом и, обняв Ваньку, жирно чмокнул в щеку. Ванька движением плеч высвободился из объятий и изумленно огляделся. Со света в полумраке сенцев глаза слепо щурились. Только в конце рубленого чулана, в свету небольшого окошечка, Ванька различил застав ленный снедью и бутылями стол и вокруг него несколько человек.

Открылась дверь, и из нее с чугунком, завернутым в полотенце, вышел кузнец Селин. Увидев Ваньку, кивнул.

— Ну, что стоишь? Проходь, снедать будем. Любишь картошку с капустой?..

— А ты, Сергеич, шел бы до дому, — обратился он мягко к Ванькиному лобызателю, коновалу Сидоркину, — чай, жена заждалась, волнуется. Иди, милок, ступай по сходням сторожко, — с материнским вниманием и терпением провожал он Сидоркина.

И вообще Ванька заметил: чем сильнее человек, тем он по характеру мягче и покладистее.

Селин лишний раз подтвердил Ванькины мысли. Парень вспомнил, как кузнец поспорил с Сопрыкиным, что пронесет его жеребца сто саженей на своей холке, и пронес, а позже не смог подраться с квелым, но скандальным мужичишкой Инкиным. В этом и был весь кузнец Серафим Селин.

— Проходи, Ванек, — радушно звал он к столу. — Тут у нас вся шатия-братия собралась. Вот, маракуем, как дальше быть. Может, че толкового подскажешь.

— Дык я че?.. — засмущался Ванек, не находя слов на теплое человеческое отношение.

— Ну ладно, ладно, снедай, соловья байками не кормят, — торопливо и как-то утешительно говорил Селин, передвигая на Ванькину сторону сковородку с яичницей. — Дома, поди, и куска хлеба нет. Чем питаешься-то хоть?

— Летом — суслятиной, зимой — голубями да рыбой, — с набитым ртом перечислял свой стол Ванька.

— Да, не густо, — проурчал кузнец.

— Вот ради тебя и миллионов таких, как ты, и ломает старой власти зубы революция, — сухо и зло выдохнул цыган.

Он налил кружку медовухи, преподнес Ваньке.

— Так выпьем за обездоленных сынов России! За то, чтобы поднялась звезда ихнего счастья. За революцию! — Цыган выпил и, хрустя малосольным огурцом, проговорил тихо: — У меня на площади язык не повернулся сказать вам, что в Сороке разгромлен Ревсовет. К власти пришли кадеты Игнатова и эсеры Калашникова. А заправляет всей этой сволотой сын Михайловского попа офицер Цветаев.

В гнетущей, неловкой тишине цыган повысил голос до рыка:

— Но мы не без роду-племени, чтобы бросить свою кровную власть на произвол судьбы, в лапы буржуазных наймитов. Мы с оружием в руках или умрем на баррикадах свободы, или победим. Другого пути нет!

Красиво говорил цыган, как газету читал.

— А что сталось с Ревсоветом?

Ложка цыгана застыла над тарелкой с капустой.

— Почти всех отправили в Дутовский штаб, в село Лобазы, — положил он ложку на стол и посмотрел на собравшихся.

— Вот у меня какое предложение. — Цыган посмотрел гипнотическим взглядом каждому в глаза. — Комиссар народной дружины Петр Пашков, еще до вторжения белых в Сороку, указал мне тайное место, где спрятано оружие, на всякий непредвиденный случай. Случай этот настал.

— Мы с Серафимом и… и… — он пробежал бегло по лицам сидящих, — и с Ванькой… сегодня ближе к ночи поедем к схрону.

— А что делать нам? — спросили братья Левины. Цыган, которого все звали Лацко, требуя внимания, поднял над головой руку.

— Сразу предупреждаю: кто не желает — не поздно отказаться. Но кто влезет в нашу драку — чтобы без шуток, — грозя пальцем, жестко сказал он.

Помолчали.

Ванька чувствовал, как медовуха приятным теплом обволакивает его тело, и воспринимал все отстраненно.

— В общем, Серафим и Ванюшка едут со мной к схрону. Ты, — палец цыгана указал на Леху-солдата, — поедешь по дороге на Бузулук, в поисках красного отряда, это не так сложно. Поспрашиваешь у людей, наверняка укажут. Командиру объяснишь обстановку в нашей волости и попросишь помощи, ну-у, человек полста. Встречаемся послезавтра ночью за Степановкой в яру.

— А нам что делать? — вновь повторил вопрос один из братьев Левиных.

— Вы вдвоем поедете по деревням собирать недовольных властью. — Цыган передернул бровями. — Дело, скажу, непростое — убеждать мужиков, но дело смерть как нужное. — И опять к Лехе: — Встренутся какие соглядатаи, объясни: телушку, мол, потерял, вот ищу. Уразумел?..

Лешка в знак подтверждения кивнул головой. Цыган налил в стакан медовухи и, тряхнув жгучими кудрями, объявил зычно:

— Все, братья, за добрый путь! — И омочил усы.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — поддержал цыгана Селин, ставя опорожненную кружку на стол.

Когда собрались расходиться, дядька Серафим вдруг предложил Ваньке:

— Ты, Ванек, отдыхай у меня. Настя, как корову подоит, то разбудит: молока попьешь, и поедем. Вот в углу на полушубок и лягай.

Они с Лацко дотемна продолжали беседу за столом, иногда переходя на громкие тона. Но Ванька ничего этого не видел, да и не слышал: он крепко спал в углу чулана на полушубке.

Как обещал дядька Серафим, все одно к одному и получалось. Разбудила Настя, Ванька со сна долго не мог понять, где он и что за белобрысая девчонка его упрашивает: «Вставай, Вань, вам пора ехать…»

Выпил крынку молока и пошел во двор, где уже запрягали лошадь дядька Серафим и цыган Лацко. Запрягли в бистарку. Вышла Настя, открыла жердевые воротца, перекрестила их вслед, и они поехали.

V

В густой синеве ночи конь решительно выбирал дорогу. Пели скрипучую песню колеса, всхрапывала лошадь, перекатывая кислое железо на губах. Ванька сидел в передке, за возницу, понукая лошадь и похлопывая ее по бокам вожжами.

Сзади, после не одной бутыли выпитой медовухи, громко переговаривались промеж себя цыган и Селин. Ванька думал о Насте. Она вспоминалась ему крестящей их на дорогу, сама светлая в светленьком платьице, хрупкая и легкая, показалась она ему необычным цветком в непроглядной ночи.

— Ночь прям тебе воровская, — восторженно обронил цыган.

— Не дай бог, в такую ночь да зимой, — поддержал разговор Селин, — от цыганского пота враз помрешь. — И засмеялся.

Ехали второй час, и совсем неожиданно впереди мелко заплясали огни Сорочинска. Селин тронул Ваньку за плечо.

— Давай правь к кирпичному заводу.

Но до самого завода с полверсты не доехали, встали сторожко в просеке.

— От греха подальше, — объяснил Лацко, когда остановились.

Ванька слез и стал подтягивать подпругу, погладив лошадь по животу.

— Сильно не тяни, — остановил Селин, — видишь, лошадь жеребая. — Пошептавшись с Лацко, коротко бросил: — Жди да наломай веток. — И канули в ночи.

Ждал долго, наломал веток и теперь сидел на них и курил, таясь, пряча тлеющий огонек промеж ладоней. Немного погодя послышался сдавленный кашель, звук падающего металла и следом, приглушенно, отборнейшая матерщина. Вернулись втроем, запыхавшиеся, но довольные.

Лацко сгреб сено с передка бистарки и принялся укладывать винтовки.

— Ты чего, Емельян, упал-то?

— Да тут ямок столько… — ответил незнакомец, подавая цыгану оружие. — А Пашкова и Коновалова, говорят, в Лобазах порубали, — продолжил он прерванный было рассказ.

— Ничего, Емельян, отольются кошке мышкины слезы, — грозно пообещал Лацко, притрушивая винтовки сеном.

Селин сгреб наломанные Ванькой ветки и набросал сверху, для неприметности.

— Ну, Емельян, спасибо тебе за сохранность оружия. Думаю, опосля нашей победы это дело обмоем, — обнимая незнакомца за плечи, благодарил его Лацко. — Нам пора ехать, уже близко рассвет.

— Да за что спасибо? Это приказ Пашкова — чтоб всех, кто восстанет супротив белой армии, оружием снабдил. Вот недавно в Тоцкое отправил тридцать две винтовки и пулемет; вам вот семьдесят штук. Это уж спасибо говорите предусмотрительному Пашкову и Коновалову, а мне-то за что? — говорил, как оправдывался, Емельян.

— Так не бай, тебе в первую голову спасибо, что сохранил, что не сдал новым властям. Ничего, Емельян, будет и на нашей улице праздник, верно баю, — в голос сказал кузнец, запрыгивая в бистарку.

— Давай, Ванек, трогай.

Ванька, пошевелив вожжами, только сейчас заметил, что Емельян — горбун.

Тяжело груженная бистарка грузно плюхалась в каждую яму и нудно скрипела на подъеме.

На горизонте, по самому небу, расплывалось золотистое пятно восходящего солнца. Но по впадинам бескрайней степи еще лежали дремотно свинцовые туманы, а цвет реки был пугающе темен и знобок.

Селин и Лацко сидели и, довольные сделанным делом, чадили самокрутки и вели никчемный разговор, нет-нет да бросая в спину Ваньке шутливые слова.

— Мотри, Ванька, не засни, не то падешь под ноги коню. — И беззлобно гоготали.

Полдела сделали, настроение было хорошее, и теперь мужики по-свойски подтрунивали над пареньком.

Ванька сидел за возницу, чутко ворочая по степи глазами, свесив ноги с передка бистарки. Вдруг из-за взгорка от далекой реки показались шесть всадников.

Ванька осадил лошадь, стал всматриваться.

— Ты что, Ванька? — спросил Селин, не видя всадников.

— Казаки! — хрипло вскрикнул паренек, хлобыстая вожжами по брюхатой лошади.

— Гони! — визгливо крикнул Лацко, доставая винтовки со дна бистарки.

— Ну и, мать твою, попали!.. — простонал Селин, клацая затвором.

Всадники быстро приближались. И коротко, как вспышка молний, сверкало над их головами обнаженное жало клинков.

Один, на гнедом скакуне, обогнав остальных, шел наперерез бричке.

В трясущейся повозке открыли беспорядочную стрельбу, но казаки, как завороженные от пуль, уже настигали подводу.

Лацко вдруг ойкнул от выстрела, схватился за голову и упал на дорогу, под ноги несущихся коней.

Кузнец, обхватив живот и воя истошно и утробно, червяком ворочался в повозке.

При повороте на деревню, возле каменного идола, лошадь вдруг сделала невероятный скачок и пала замертво. Бричку подняла какая-то страшная сила, а затем швырнула наземь. Ванька отлетел к каменному идолу, как во сне, тяжело поднялся на ноги и, шатнувшись, сделал шаг к лежащему без движения дядьке Серафиму.

Налетевший смерчем на Ваньку казак замахнулся шашкой. Ванька поднял голову и обомлел: сквозь искаженное яростью лицо он в мгновение признал родные черты, и невероятный крик прорвал горло:

— Степа-ан!

На секунду застыла в размахе поднятая для удара рука и опустила на голову паренька шашку плашмя.

Ванька полетел в бездну.

Обочь дороги каменный истукан, поджавши губы и скрестив на груди руки, смотрел пустыми глазницами на кровавую потеху людей, храня вечное молчание.

VI

Ванька очнулся от ласкового прикосновения чьих-то рук к его лицу. Открыл глаза и заулыбался.

Перед ним, протирая его лицо, сидел на корточках брат, Степан.

— Ну что, сердяга, пришел в себя? — спросил он тепло. — А я ведь тебя чуть жизни не лишил. Хорошо, что закричал: я успел шашку на взмахе вывернуть.

Две слезы, как две бисеринки, задрожали в уголках Ванькиных глаз.

— Ты чего, братишка? — прижав Ванькину голову к своей груди, ласково утешал Степан. — Ведь все хорошо: мы живы, мы встретились, скоро к матушке поедем. Как там наша добрая? — бубнил он нежно.

— Нету более ни тятьки, ни матушки, — Ванька сквозь слезы сглотнул тяжелый ком в горле, — вусмерть расшиблись три года назад.

Степан отшатнулся.

— Как, как случилось?! — затряс он паренька за плечи.

— Они к бабке в Тоцкое ехали, ну никодимовская лошадь и понесла. Упали с Самарской кручи, — понизил голос Ванька, видя, как белеет шрам на лице Степана. — А это тебе кто? — кивнул он на шрам.

Степан бездумно провел рукой по отметине и машинально ответил, утопая мыслями в тяжелом Ванькином рассказе:

— А-а, это? Да австрияк в пятнадцатом. Поспешно подошел казак, стоявший все это время не вдалеке, оттянул за рукав Степана в сторону.

Ванька удивился, до чего они похожи — как два брата-близнеца. Подошедший казак и брат, оба высокие, статные, даже одеты одинаково: поверх солдатской формы темно-коричневые черкески, на голове белые лохматые папахи.

— Ты только ничего не бойся, все будет хорошо, — обронил, возвратившись, Степан.

По голосу брата Ванька понял, что что-то случилось.

— Как, голова не болит? — сочувственно поинтересовался Степан, вытирая засохшую кровь с Ванькиного лица.

— Болит, — признался Ванька.

— Война, будь она проклята, брат брата готов убить, — с тяжелым выдохом сказал Степан.

С двумя солдатами подошел невысокий кривоногий урядник и сказал с явным удовольствием, похлопывая кнутовищем по голенищу сапога:

— Березин, давай пленного к есаулу.

У Степана сжались до белого цвета пальцы на эфесе шашки.

Макущенко за спиной урядника, понимая состояние Степана, испуганно затряс рукой.

— Какой же он пленный, он мой брат кровный. — Желваки судорожно заходили на Степановых бритых скулах. — Он ить у меня один остался.

— Есаул разберется, — с опаской отступая от Степана, уже тише сказал урядник и кивнул стоящим позади солдатам.

Со звоном вылетела шашка из ножен.

— Не балуй, Березин, — отбегая в сторону, визгливо кричал урядник и дрожащей рукой пытался расстегнуть кобуру нагана.

Солдаты направили на Степана штыки.

Ванька поднялся, скользнув спиной по стволу березы, опершись на которую сидел, и во все глаза, ничего не понимая, смотрел на происходящее.

Малоросс сдерживающе повис на Степановой руке, тайно подмигнув ему.

— Урезонь его, Макущенко, урезонь баламута, — бегал вокруг них урядник, показывая глазами солдатам, чтоб уводили Ваньку.

Степан отстранил Макущенко, со стуком вложил шашку в ножны и пошел за Ванькиными конвоирами, понемногу успокаиваясь.

Ванька оглядывался назад: идет ли Степан? Убедившись, что брат идет вместе с Макущенко, успокоенно шел дальше, под прицелом винтовок.

Есаул, средних лет мужчина, сидел на сброшенном седле подле костра, в кругу своих офицеров. Невероятно белая черкеска и голубая мерлушковая папаха выделяли его среди заурядно одетых подчиненных. Он вообще любил выделиться, порисоваться.

Урядник наклонился к его уху. Шептал долго, косясь то на Ваньку то на Степана.

— Господин есаул, ваше благородие, — кинулся из кучи казаков Степан. — Пощадите, — заикаясь от волнения, умолял он. — Брательник он мой, кровный. Один он у меня, один. Никакой он не красный. Один он у меня, один, — твердил он слезно.

— Казак, — подступил есаул к Степану, — не ты ли когда-то давал клятву на верность царю и отечеству, а там есть и такие слова: «Не щадя живота уничтожать врагов отечества». А сейчас настал именно тот момент, когда слова данной тобой клятвы проверяются на деле. — Есаул стал говорить громко, чеканя каждое слово. — В этой гражданской войне, где на поле брани сошлись два противоборствующих класса, — он переходил от казака к казаку, глядя каждому пронзительно в глаза, упиваясь своим красноречием, и чувствовал себя сейчас на вершине своего ораторского мастерства, — нет ни свата, ни отца, ни брата. Есть только враг твоего отечества, есть люди, посягнувшие на твой мирный уклад жизни.

Он резко повернулся к Ваньке и спросил каким-то торжественным голосом:

— Так куда ты вез оружие?

Ванька молчал, сбитый с толку болтовней есаула.

— Расстрелять! — бросил тот театрально и пошел к офицерам.

Макущенко повис на Степане и силой утащил в сторону.

Ванька стоял какой-то потерянный и жалкий; он, кажется, даже не понял слово «расстрелять».

До него дошел весь смысл произошедшего, когда урядник сунул ему в руку саперную лопату:

— Ступай, — и указал на степь.

На расстрел повели трое солдат, позади на коне ехал урядник.

Ванька копал могилу, когда услышал скачущий топот коней и громкий окрик урядника: «Куды прете, вертай отсель».

В ответ прогремело два выстрела.

Ванька поднял от ямы голову и увидел, как Макущенко пинками отправляет двух оставшихся, растерянных солдат в часть, а к нему с раскинутыми руками и счастливой улыбкой на лице бежит Степан.

Ванька швырнул прочь лопату и шагнул к брату в объятия.

— Ванек, Ванек, живой, — шептал страстно брат, покрывая поцелуями мокрое Ванькино лицо.

Подбежал Макущенко, нетерпеливо поторопил:

— Быстрей! Уходимо. Опосля расцеломкаетесь.

И тут грянул выстрел. Ванька, обнимая брата, почувствовал, как у того судорожно дрогнула спина; почти тут же из уголка губ потекла струйка крови.

— Прости, бра… — с кровью выдавил он и безжизненно обмяк в Ванькиных; руках.

— Степан-н-н! — разрезал степь истошный крик. Макущенко стрелял в убегающие две серые фигуры. Когда оба солдата упали, он подбежал к визжащему в истерическом плаче Ваньке и жестко оторвал его от тела брата:

— Тикать надоть, швидчее.

Силой усадил паренька на братова коня, сунул торопливо винтовку и шашку брата и ладонью, поторапливая, шлепнул коня.

Не успели отъехать — за ними пошла погоня. Преследовали не менее двух десятков верховых казаков.

Макущенко, прижавшись к шее коня, под суматошный свист пуль, вслух умолял Бога: «Поможи, Господи! Брошу пити, матюгаться, гуляти, усе брошу, тильки поможи».

То ли горячая молитва казака оказала помощь, то ли еще что, только погоня отстала. Но и свои кони изрядно измотались, екали селезенкой, хлопья розовой пены зависли на поджарых боках.

Сделали привал.

— Твоя молитва помогла, — улыбнулся Ванька.

— Тю-ю, ты думал, я взаправду Богу? Шо тильки вгорячах не набрехаешь! — весело осклабился Макущенко. — Меня дразнют Сашком, — доставая провизию из переметной торбы, между делом сказал он.

— Лучше бы меня расстреляли, брат бы сейчас был жив, — горько вздохнул Ванька и заплакал.

— Який брат позволит, шоб его ридную кровинку убили. Також довольно мокреть, слезами горю не поможешь. И запомни: ты с сего дню казак Уральского воинства. Не просто хлопчик, а казак. И должон быть достоин памяти свово брата, а не распускать нюни.

Ванька скинул Степанову винтовку и, косясь на горячего Сашко, стал умываться из баклажки, задрав голову и поливая струйкой на заплаканное лицо.

— Не плескай много. А друг он был сердешный. Усе с ним пополам, одной буркой укрывались. Вот — крестиками обменялись, яки брат стал, — он расстегнул стоячий ворот гимнастерки и вытащил из-за пазухи медный Степанов крестик, покрутил им перед Ванькой и засунул обратно.

Нарезая шашкой сало, позвал Ваньку:

— Айда, хлопче, поснедаемо.

— Не хочу, — отказался паренек.

— Местечко непоганое подобрали, — оглядываясь окрест, пробухтел Сашко с набитым ртом. — Туточки нас врасплох не застануть.

Место и правда было выбрано удачно: все просматривалось верст на пять вокруг. Впрочем, и просматривать нечего было — кругом голая степь. Только неподалече кустарник дикой сирени да лощина к нему. Вот и вся природа. Правда, версты за четыре трубы и крыши изб выглядывали, а так и глаз остановить не на чем. Это обоих устраивало.

— А щас займемся делом, — завязывая торбу с продуктами, сказал Сашко и обнажил шашку. — Побачимо, на шо ты, хлопец, годен.

Ванька, раззадорившись, наносил удар за ударом. Сашко, с дьявольской ухмылкой, легко отбивал их.

— Трошки будь зорче, — учил он, — не бачь на мои руки. Бачь в очи: они о любом моем ударе или выпаде предупредят тебя, — наставлял он весело. — Завсегда руби сплеча, а не кистью: так сподручнее и крепче. Выжди…

— Руки вверх! — неожиданно раздался громкий окрик от сирени.

Сашко и Ванька обескураженно опустили шашки и повернулись на голос.

У сирени стояли трое красноармейцев с винтовками наперевес и выжидательно смотрели на них.

— О, хлопцы, — радостно воскликнул Сашко, делая шаг им навстречу. — А мы до вас тикаемо, а вы сами нас побачили.

— Стойте на месте и бросьте сабли! — охрипшим голосом приказал пожилой и кивнул стоявшим рядом бойцам: — Свяжите.

Им связали руки сзади одной длинной веревкой.

— Это чтоб вы не разбежались в разные стороны, — пояснил серьезным тоном худощавый, стягивая Ваньке руки.

— Щоб тоби черти так затягивали! — щерился Сашко и матюгался.

— К черту еще попасть надо, а тебя как бы через час туда не отправили, — урезонил пожилой, вытаскивая у Ваньки из кармана штанов кисет.

— Дядя, поклади кисет на место. Не тобой положено, не тобой и взято будет, — пристыдил Ванька пожилого.

— Ух какие мы важные! — покривил губы пожилой, но кисет положил.

— А ты где столько цацек насобирал? — мелодично тронул он на груди Сашко три Георгиевских креста.

— Когды ты с Манькой на сеновале барахтался, я немчуре головы рубил, — окрысился Сашко и зло добавил: — Веди, коль повязал, вояка хренов.

Пожилой насупился, но промолчал.

До деревни, где располагался штаб красного летучего полка, их вели около часа.

Подошли к большому дому с красным флагом, висевшим над дверью. Ванька понял, что это и есть штаб неуязвимого для белых полка.

— Что за казачков спумал, а, Проня? — ехидно спросил один из стоявших у коновязи бойцов.

— А ну цыц, колготня! — осек сурово пожилой занозистого на язык красноармейца. — К командиру, — бросил он часовому, подталкивая прикладом Сашко в бок.

В комнате под потолком висела зажженная трехлинейная лампа с большим пузырчатым стеклом, посередине стоял круглый стол, вдоль стены ряд стульев с гнутыми дугой спинками. Их остановили у дверей и велели ждать. Минут через пять из соседней комнаты вышли два человека, оба в военных френчах. Тот, что вышел первым, моложавый, с решительными движениями, подошел к ним, нянькая раненую руку и морща от боли сизые губы.

Пожилой конвоир у них за спиной покашлял, привлекая внимание.

— Товарищ Зданович, разрешите докласть. Задержаны за деревней, дрались на саблях. — И тотчас добавил: — Тот, который в казачьей одежке, с мядалями, скажу вам, больна яряпенистый, с гонором, значить.

— Развяжите, — приказал Зданович.

— Дык, товарищ комполка, они ведь…

— Развяжите и ступайте на службу, — повторил Зданович более холодно.

Их развязали, и они стали растирать онемевшие запястья.

— Кто такие, откудова, рассказывайте, — бросил комполка, присаживаясь на стул.

Ванька посмотрел на Макущенко, но тот, по-видимому, не видел никого, кроме второго командира, по стати и выправке, видно, бывшего офицера.

Ванька начал свой рассказ от застолья в доме кузнеца и закончил гибелью брата и погоней.

Командир не перебивал, только в конце рассказа поинтересовался:

— Кого послали нас искать?

— Леху Гончаренко.

— Погиб ваш Леха, смертью мученика, — помолчав, сказал комполка. — Не доезжая до нас, в крутенькой балке, замучила до смерти банда местного богатея Пяткина, в чьем доме мы сейчас и находимся.

— А с Пяткиным что? — спросил паренек. Комполка сморщил губы в недоброй ухмылке.

— Пяткин, — он глазами показал на потолок, — там. Наверное, умоляет сейчас Гончаренко, чтоб простил.

Зданович встал, прошелся по комнате, разминая раненую кисть.

— Что скажешь ты? — останавливаясь напротив Макущенко, спросил он.

— Обо мне нехай мой командир говорит, — рывком срывая погоны из-под черкески, ответил Сашко.

— Что ты загадки загадываешь? И где ж твой командир? — взметнул брови комполка.

— Полковник казачьего корпуса Антонов Лев Борисович, о цэ человече, — кивнул Сашко на второго военного, писавшего что-то за столом.

— Лев Борисович! — обернувшись, окликнул комполка.

— Что, что такое? — встрепенулся Антонов. Комполка сощурил глаза в улыбке.

— Идемте сюда. Тут к нам попал ваш бывший служивый по войне четырнадцатого.

Антонов шагом военного решительно подошел к Сашко. Они долго-долго молча смотрели друг на друга, потом Антонов вопросительно прошептал:

— Мищенко?

— Никак нет, господин полковник, Макущенко, — чеканя по-военному, ответил Сашко.

— Ну точно, точно. Как же мог я забыть фамилию своего лучшего вестового?! — восторженно обнимая Сашко за плечи, горячо говорил он.

— Ну, Михаил Николаевич, сам Брусилов ему двух Георгиев на лацкан прицепил, одного, конечно, мне посчастливилось. Дьявол, а не казак: что он вытворял — уму непостижимо. Бестия, да и только.

— Славный казак на нашу сторону перешел. Между прочим, Брусилов также в наших рядах.

Зданович пошел в другую комнату и вернулся с картой, которую расстелил на столе.

— А вы кем тут? — спросил Макущенко у Антонова после того, как улеглись первые страсти встречи двух однополчан.

— Военспец от дивизии Гая, слышал о таком?

— Казак, подойди сюда, — позвал Зданович, склонившись над картой. — Покажи расположение вашей части на сегодняшний день, назови количество сабель и штыков.

Пока Макущенко, тыча в карту пальцем, рассказывал подробности о количестве сабель, штыков и орудий в отряде, Ванька удивленно думал о нем. «Надо же, — сложив губы трубочкой, поражался он, — какой Сашко храбрый, его даже военспец нахваливает. Вот это Сашко, фрукт».

— Что ж, все сходится с данными нашей разведки, — сказал в конце беседы Зданович, прикуривая папиросу.

— Что делать будем? — посмотрел он на Антонова.

— Знаю одно: выпускать их нельзя. Остается — бой. Но нужно подумать, — бросая на карту карандаш, ответил военспец. — И не стоит забывать, что следом за нами идет 24-я Железная дивизия Гая, и надо по возможности расчищать ей путь. Это и есть наша задача.

— Да, как у вас кони? — поинтересовался он у Сашко.

— Казак без коня кругом одинок, — улыбнулся Макущенко, — а мы — хвала Всевышнему — не одиноки.

Ванька закивал головой.

— Что ж, это хорошо, — задумчиво проронил Зданович. — К кому ты их думаешь направить, Лев Борисович?

— Во вторую роту, к Калюжному.

— Пусть будет так, — сказал Зданович и тут же крикнул в дверь: — Мишка, всех командиров рот ко мне!

— Идемте, — обняв Сашко за плечи, тепло сказал Антонов, — подождете Калюжного у штаба.

Выйдя вместе с ними на крыльцо, крикнул пожилому солдату:

— Верните оружие. — И, подмигнув им, пошел обратно.

— Где наши кони? — спросил Сашко у пожилого, накидывая через плечо ремень шашки. — А ты собрался нас на тот свет отправлять. Не получилоси, — хмыкнул.

— У коновязи, — буркнул солдат, отдавая Ваньке оружие.

По ступенькам крыльца дробно загромыхали подкованные сапоги — командиры рот спешили в штаб.

Незримо наступал вечер. От кустов и деревьев подле дворов протянулись по песчаной деревенской дороге длинные синие тени. Зачадили дымами печные трубы, в избах замерцали зажженные лампы.

— О, святой народ, — осклабился Сашко. — Даже бурку не уперли: разве так гоже? — И поправил ее, свернутую в скатку и привязанную позади седла.

Ванька гладил Степкиного гнедого коня, сглатывая подступившие к горлу слезы, и не заметил, куда пропал Сашко.

Минут через десять он подошел с высоким чубатым парнем, одетым в ободранную кожанку.

— Это и есть Иван Березин, брат мово друга, а теперь и мой брат, — так представил он его чубатому.

Тот пожал Ванькину руку и представился:

— Егор Калюжный, командир второй кавалерийской роты.

Ловко вскочил в седло и сказал:

— Ну что? Поедем в часть, времени осталось в обрез. Выступать за полночь, ты, Макущенко, выйдешь с ребятами сейчас: разведка наша — так приказал командир полка.

— Не отставай, Ванек, — так же проворно вскакивая в седло, прокричал Сашко, уносясь вслед за командиром роты.

VII

Ванька вторую ночь не сомкнул глаз. Мысли о прошедшем дне отгоняли сон. Вспоминался Степан, рослый и симпатичный, с трогательной, чуть грустной улыбкой, и Ванька, уткнувшись в подложенное под голову седло, стиснув зубы, тихо плакал.

Сосед, спавший слева, чутко тронул его за плечо:

— Ты что плачешь?

Ванька шмыгнул носом и сдавленно прошептал:

— Ничего, ты спи, спи.

А в третьем часу объявили «подъем».

Ванька скакал в середине строя, с интересом всматриваясь в лица бойцов, скачущих рядом.

Обгоняя их, простучали колесами три тачанки. В передней сидел командир полка. Развевалось алое знамя, и шумно дышала в тачанке пара лошадей. Командир полка Зданович что-то крикнул Калюжному, скакавшему впереди строя, и тачанки ушли вперед.

Ванька мельком оглянулся назад и увидел: в предрассветной мгле за ними следуют две или три роты всадников. Гордость за силу, спешащую на помощь его деревне, наполнила теплом Ванькино сердце. С Ваньки сполз страх перед неизвестным, гнетущим, темным. И в груди, как сталь в горниле, родилась святая ярость. За гибель брата. За вечную нужду отца.

— А где твоя шапка? — крикнул ему скакавший впереди боец.

— Под Сорокой лежит, — разглаживая непокорный чуб, тоже криком ответил Ванька.

— Меня Семкой с Саратова зовут.

— Меня Ванькой.

Ваньке вдруг стало хорошо, хорошо оттого, что в этой скачущей массе красноармейцев он не числился обездоленным сиротой, он был равный им, он был боец Красной Армии. И сейчас вместе с ними он скакал на кровавый бой. Он не сирота, он не одинокий, он равный среди равных, он свой.

Ваньке вдруг вспомнился лощеный есаул, и он в ненависти заскрипел зубами.

Семка попридержал своего солового коня и теперь скакал стремя в стремя рядом с Ванькой.

— Ты в рубке мне спину прикрывай, а я твою, хорошо?

— Хорошо, — согласился Ванька. Семка привстал в стременах и обернулся.

— Есть, — крикнул он, — роты пошли по флангам. Значит, вскорости и начнем.

Ванька тоже обернулся и увидел, как две роты, скачущие позади их, разошлись.

Теперь он смотрел на Сашко: конь его вьюном вытанцовывал возле командирской тачанки, а сам Сашко размахивал правой рукой, показывая ею по сторонам, и кричал что-то. Зданович снял фуражку и замахал ею Калюжному. Тут же к ним подлетел Калюжный, в секунду выслушал комполка и крутанул коня обратно. Не доскакав до роты, прокричал: «Шашки наголо!» По цепи всадников перекатом прокатилось: «Шашки наголо!»

И в ту же секунду в голову роты ударил снаряд. Ванька покачнулся в седле от взрывной волны, но все же удержался. Рота тут же рассыпалась. На дороге остались три убитых кавалериста и две лошади. Одна лошадь понеслась обратно.

— Прикрывай скорее! — провизжал Сенька и, крестя шашкой воздух, полетел вперед.

Ванька пхнул коня каблуками под ребра и, выхватив из ножен шашку, понесся стремглав следом.

Белые шли на них в гнетущем молчании.

Ванька увидел, как вторая половина белого эскадрона, обогнув пушки, пошла на красную роту слева.

Торопливо, почти захлебываясь, затукали с обеих сторон пулеметы. Неприятельская пехота перебежками побежала на фланги.

«Не выстоим», — отбивая удар шашки бородатого казака, подумал он. В это время на фланги вылетела невесть откуда взявшаяся красная кавалерийская рота, и перевес пошел на сторону красных.

На Ваньку насел то ли казах, то ли киргиз. Ванька только успевал увертываться от его молниеносной шашки, но беляк допустил единственную ошибку. Он круто занес шашку для продольного удара — и это стоило ему жизни. Падая, он саблей все же достал Ванькино левое предплечье. Паренек в горячке боя своей раны не почувствовал. Что было дальше — он помнил как во сне. Помнил, как добивали отступающие эскадроны, как рубили бегущую пехоту.

После боя, который шел не более двадцати минут, он слез с коня, привязал его к колесу перевернутой тачанки, начал отдирать окровавленную, засохшую косоворотку. По предплечью потекла кровь.

Бегущий от раненого к раненому пожилой медбрат, увидев, что делает Ванька, заверещал осипшим голоском:

— Не трогай, гангрену занесешь!

— Ладно еще, не сифилис, — заржал подъехавший Сашко. — Шо, казаченьку, спытал, яки шашка кусается? Ладно, голову не оттяпали.

— Спытал, — сквозь стиснутые зубы ответил Ванька, помогая медбрату стягивать с плеча косоворотку.

Подъехал с перевязанной головой Сенька.

— Я ж тебе сказал: прикрывай, — укорил он безобидно.

— А я тебя видел… Будь, будь, — болезненно погудел медбрату Ванька.

— Сорочку придется выкидывать, — сказал с коня Макущенко.

— Да, выбрасывать, — поддакнул медбрат, заливая рану йодом.

— Положь на место! — рявкнул Ванька. — Память: матушка шила.

— Держи, казак, — Сашко бросил к Ванькиным ногам мерлушковую папаху и свернутую комом тонкую белую бурку. — Есаул подарил, ему более не треба. — Потом прибавил: — Щас я тобе гимнастерку привезу, там повозка каптера разбитая. — И умчался.

Проезжавший мимо Калюжный окликнул медбрата:

— Гнездилин, ступай к реке, там много раненых. Гнездилин по-быстрому перевязал Ваньке руку и бросил, убегая:

— До свадьбы заживет.

— Товарищ Калюжный, — обратился Ванька к ротному. — Отпустите на часок с друзьями — дом попроведовать: моя деревня вон, за холмом, верстах в пяти отселева. Я токмо притвор закрою, и мы сразу возвернемся.

— Хорошо, — разрешил Калюжный, — тем более что пойдем через твою деревню. А вы как штык чтобы в строй, ждать не будем, — трогая коня, закончил он.

— Да мы успеем, — принимая от Сашко гимнастерку, обрадованно крикнул Ванька вслед Калюжному. — Мы по-быстрому только притвор закрою.

VIII

Ванька, конечно, умолчал, не сказал ни Калюжному, ни друзьям, что едет по одной причине — повидать Настю, дочь кузнеца Селина.

— Горилку-то найдешь? — всю недальнюю дорогу донимал Сашко. — Яку я тобе рухлядь надыбал! — И, расхваливая, цокал языком.

Семен молча грыз сухарь и, казалось, не обращал на них никакого внимания, но перед самым Ванькиным домом потянулся, мечтательно изрек:

— Я тоже не против за победу Красной Армии.

— Во-во, а я про че талдычу? — моментально поддержал Сашко. — Я пяти казачкам головы посымал, о-о-о! — Мол, знаешь, что это такое? — Но за Степана с лихвой посчитался.

— Похоронить бы его, — с надеждой обронил Ванька.

— Его уже сховали с почестью мужики. Правда, без домовины, но все как положено было, даже поп.

— А ты откудова знаешь? — недоверчиво покосился Ванька.

— Пленный подхорунжий сказал.

Ванька вздохнул и направил коня в отчиненные воротца.

Притвор в избу был открыт нараспашку, на что Ванька будничным голосом заметил:

— Должно быть, Пентюх приходил.

Ванька с ведром полез в подпол, вытащил полведра картошки, сказал:

— Картоху будем жарить. Тебе, Сень, чистить.

— Лучше бы поросенка жарить, — недовольно буркнул Сенька.

— Тебя, что ли? — раскатисто заржал Сашко, беря порожнее ведро. — Ванек, где у вас крыница?

— Ты то по-русски баешь, то по-хохляцки, — вспылил Ванька. — Я же не ведаю, что такое крыница.

— А я не ведаю, что такое притвор! — беспардонно влез в разговор Сенька.

В коридоре кто-то зашебуршал, потом открылась дверь и, держась рукой за косяк, появился дед Пентюх. Поставив корзину, накрытую тряпочкой, на табуретку, принялся ругаться:

— Обормотом ты был, обормотом и остался. Ответствуй: где две ночи шамонялся, бабка уж переживать начала. А седни, глядь в окно: кажисть, Ванька с друзьями подъехал. И где коня упер, где?..

— Хватит, дед, скрипеть, — психанул парень. — Давай лучше показывай, что там бабка прислала.

Старик сокрушенно махнул рукой и поставил на стол бутыль самогонки, выложил жареную курицу, огурцы:

— Вот, угощайтесь.

Сашко, завидев бутыль, махом уселся за стол.

— Дед, ты зазря на соседа бранишься. Он ведь в бою за революцию участвовал. Вон даже ранение получил. А ты: обормот. Нэ ладно это, — говорил Сашко, разливая по стаканам самогонку. — Герой он — вот хто. У мэнэ был бы такой сосед, я бы кажный дэнь его горилкой угощал.

— Вот и бери энтого обормота к себе шабром, — обиженно просипел дед, — а нас с бабкой избавь, токмо спасибо скажем.

— А я уже взял, — разламывая курицу, успокоил деда Сашко.

Семка поспешил во двор и тут же вернулся, неся солдатскую шинель.

— Вот, дед, скидай свою хламиду, примеряй солдатскую шубу, дарим, — накинул он старику на плечи шинель.

— Будешь как революционер, — подмигнул друзьям Макущенко.

— Релюцанер, — натужно пропыхтел старик, пытаясь развязать узел затянутого на поясе полушалка.

— На хрена мне ваша релюция, — все бухтел и бухтел старый, — вот если бы она мне табачку али денег дала — другое дело. А то возьми, дед, свободу, а взамен жизню отдай. А мы тебя за энтое дело героем прозовем. Как я понимаю, одни умники взялись оттяпать себе власть и денежки, а другие дурни, типа вас, им в энтом помогають. И дразнят друг дружку героями, козыряють. Мы, мол, герои.

— Да, паны дерутся — у холопов чубы трещат, — неожиданно вступился за галиматью старика Сашко, уплетая курицу.

— Да, жалко, наш комиссар вас не слышит, а то бы…

— А где комиссар? — отложив курицу, перебил Семку Сашко.

— В обозе раненым везут, зацепило под сердце. Ох и умный мужик! — закатил хмельные глаза Семка.

— Он, например, говорит, что страной будут управлять такие, как мы с вами.

— Будет бесплатное обучение. Вот ты кем хочешь быть? — обратился он к Ваньке.

— Военным, — не подумав, ляпнул тот.

— Мели, Емеля, — поморщился старик, — все грамотные станете, а вас все равно, дурней, оманут. — Он икнул и, захмелев, сонно положил голову на стол.

— Кто? — вскрикнул Семка. — Зданович, Антонов, Калюжный? Да они со мной и в бою, и в буднях! Анархист ты, дед, вот ты кто.

Но старый уже спал и не слышал, что он анархист.

— Мы, пожалуй, уедем с Ванькой ко мне в Малороссию, найдем гарных дивчин и будэм просто жыти, — заявил с бухты-барахты Макущенко, беря винтарь, стоявший у стены. — Хочешь, я вертушку вон на той крыше сниму? — передергивая затвор, предложил он Семке.

— Не хочу, — великодушно отказался Семка, отрывая бумажку на самокрутку.

— Зря, — тряхнул головой Сашко и поставил винтарь на место.

— Вы, пожалуй, сидите, гуляйте, — сказал Ванька, вылезая из-за стола, — а мне в одно место надо, я скоро.

— Тебя никто не обидит? — стал подниматься за ним Сашко.

— Нет, нет, — торопливо успокоил Ванька и вышел во двор.

Ванька увидел Настю, когда та шла по улице с двумя старухами, одетыми во все черное. Она шла, уткнувши глаза в землю. Из-под черного платка выбивалась светлая прядь волос. Вся ее хрупкая фигура вызывала непомерную жалость, даже боль.

Ванька спрыгнул с коня и негромко окликнул ее. Она остановилась, подняла глаза, долго не узнавала его. Ванька приблизился и прижал ее голову к своей груди.

— Настя, моя милая Настя, я все знаю, — гладил он ее по голове. Сквозь рыдания, она горько выдохнула:

— Как мы теперь… с сестренкой вдвоем…

— Только не плачь, — все гладил ее и успокаивал Ванька.

Отплакавшись, она отвернулась и стала вытирать мокрое лицо, заправила прядь волос, выбившуюся из-под платка, и уж тогда повернулась к нему.

— Оставил нас тятька одних на белом свете, — и опять разрыдалась. Ванька целовал ее соленые от слез глаза и безвольные, пьянящие губы и нежно шептал:

— Нас трое в этом мире, Настенька. Я всегда буду с вами. Я всегда буду рядом, рядом с тобой, моя славная.

Потом короткими вечерами Гражданской войны, перед боем и после боя, и в лазарете на больничной койке он всегда вспоминал ее красивые, но заплаканные глаза, и голос ее, дрожащий от внутреннего озноба, от свалившегося на нее горя.

Он помнил, как она, держась за стремя, провожала его за околицу. «Ты вернешься, ты вернешься, Ваня?» — кричали ее глаза.

И Ванька волчком крутанул гнедого и прокричал одиноко стоявшей на дороге Насте, так похожей на степной неяркий цветок, простой, ко строгий в своей степной красоте.

— Я вернусь, Настя, я обязательно вернусь…

IX

Соседский Егорка, трехлетний русоволосый мальчуган, взял в сенцах за дверью свою деревянную саблю и вывел оттуда резвого скакуна — длинную палку — и на ней галопом помчался за избу, на луг. Он скакал по лугу, представляя себя красным кавалеристом, неистово размахивал саблей и азартно кричал:

— Ура-а, ура, ура-а-а…

Солнце садилось, и наступал вечер. Неподалеку от дома на деревьях загалдела грачиная стая и шумно поднялась на крыло.

Вдруг на засохшую, истосковавшуюся по влаге землю разом хлынул дождь. Егорка стоял под проливным дождем и улыбался. Он радовался вместе с землей.

А дождь все набирал силу. И вот уже ливень обрушился на маленькую деревню, на поля, на луга, на весь белый свет…

Егорка посмотрел в сторону грачей и восторженно замер.

Там, в прогале между деревьями, проносились всадники. Они неслись и неслись, и казалось, им не будет конца. На фоне заходящего красного солнца они сами стали красными, как кровь. Как крылья у птиц в размашистом полете, трепыхались полы бурок и шинелей.

Казалось, они летят к самому солнцу. Красный ливень все шел и шел, а красные всадники все летели и летели. А Егорка, не переставая, махал им рукой. Он не знал, а может, лишь догадывался, что эти всадники улетают в вечность.

1

Их расстреляли на рассвете, вымещая всю ненависть от несбывшихся надежд на ни в чем не повинных людях. Стреляли зло и беспощадно.

Первое, что он увидел, очнувшись, — это пылающее пляшущей зарницей небо. Как лепестки ярко-красного цветка, рдел восход солнца над горами. Выше вершин синих гор, у самого зенита, клубились желто-розовые облака. Словно вырывались из притяжения кипения. И было все ярко и сочно, как на картинах Айвазовского. Невообразимо сказочно. Если бы не это адское жжение во всем теле.

Он попытался повернуться на бок, но, застонав от острой боли, снова потерял сознание. Позже очнулся от того, что кто-то тащил его на плащ-палатке. Хотел спросить имя спасителя, но язык не слушался, вместо слов вырвалась кашляющая хрипота. Левая сторона его тела горела, как в огне.

И он разом вспомнил, как его взвод попал в засаду к боевикам Шамиля и как они, не ожидавшие присутствия на этом участке повстанцев, хаотично и суматошно отбивались от них. Команд в этой запарке никто не слышал, даже если бы захотел. В воздухе царил тарарам.

Вдруг в трех шагах от него взорвалась граната, и он провалился в бездну. А сейчас кто-то из морских десантников, оставшихся в живых, уцелевших в этой мясорубке, тащил его в укромное место.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, Николай Павлович, — испуганно затормошил его боец-спасатель.

Капитан, очнувшись, открыл глаза и перевел взгляд на пехотинца. Перед ним на коленях сидел старшина второй статьи, связист, и испуганно, умоляюще теребил его.

— Что случилось, Лобов? — ослабевшим, с придыхом, голосом прохрипел он.

— Вы живы! Слава Богу! А я уж думал, вас того, — счастливо осклабился он, с треском разрывая пакеты бинтов.

— Глупо вышло. Донельзя нелепо, — болезненно простонал офицер.

— Сейчас вертушки прилетят. Я вызвал, — радостно затараторил он, выливая из пузырька йод на рану под сердцем комвзвода.

— Что же случилось? Как же мы вляпались в такое дерьмо? — стиснув зубы от острой боли, зло прогудел Николай. Хотя сам знал ответ на поставленный вопрос.

— Что, что? — занятно бубнил старшина, стягивая бинты на груди офицера и с ужасом рассматривая рассеченный осколками живот. — А вы сами не знаете? Пьяная разведка «вовиков» нам свинью подложила. Все гоношились, да мы, внутренние войска, всю местность на-зубок знаем, мы все лазейки духов носом за версту чуем. А почти половина взвода морской пехоты уже полегла. Спасибо им! — китайским болванчиком закивал головой старшина. — Паль-шое спасибо! Вот вам и зачистка местности объединенными силами, — кисло хохотнул он, — наших положили, как пшеницу на уборке.

За спиной с присвистом заухали минометные разрывы, в ответ затявкали автоматы и захлопали гранатометы.

— Тащи меня на поле боя! Я еще живой! — захрипел командир. — Приказываю! — сурово прикрикнул он на оторопевшего от такого приказа бойца. — Где мой авт мат?

Десантник матюгнулся, сплюнул в сердцах и ошалело взялся за угол брезента.

— Васюков, Васюков, — рявкнул он раздраженно на бойца, сидевшего в дозоре за валуном. — Поволокли обратно. Ну, нашел себе мытарство, как таскать по полю боя командира, — недовольно гудел он, упираясь ногами в каменистую землю.

Но тут ударили ракетами подлетевшие с востока две вертушки и сразу наступила тишина.

Устало грузили на борт раненых и убитых морских пехотинцев, лишь один прапорщик Приходько сидел на камне и курил отрешенно.

Проходивший мимо старшина Лобов брякнул ни к селу ни к городу:

— Все равно за волнами лучше ховаться, чем за этими погаными кирпичами, — кивнул он на скалы.

Приходько каким-то очумелым взглядом посмотрел на него и, притоптав окурок, настороженно спросил:

— Как там командир?

— Как, как? Осколок под сердцем и живот в решето, — раздраженно ответил старшина, забрасывая в вертолет подобранные на поле боя автоматы.

Капитан-лейтенант Лебедев, командир взвода морской пехоты, минут на пять пришел в сознание в лазарете. Очнувшись, он схватил за запястье руку военврача, осматривающего его, горячо и невнятно зашелестел губами:

— Как там мои, сколько погибло?

Военврач расцепил его хваткую кисть и спокойно заверил:

— Все хорошо, вы отбились, потери небольшие, все хорошо.

И, обернувшись к стоящему за спиной генералу, тихо сказал:

— Надо срочно отправлять его в военно-полевой госпиталь в Ростов, у нас, к сожалению, нет надлежащей аппаратуры для операций такого характера: у него же осколок под сердцем и два осколка в животе.

Генерал понятливо покачал головой и тут же крикнул адъютанту, стоящему на выходе:

— Срочно мой вертолет и вертолет сопровождения, а разведку МВД под трибунал, за лживые разведданные.

На третий день под утро Николай пришел в себя и стал удивленно разглядывать палату, в которой лежал после срочной операции.

«Надо же, — улыбнулся он слабо, — как барин, лежу. В одноместной палате, даже с цветами. А сколько здесь аппаратуры всякой, — покосился он с восторгом на развешанные по стенам и стоящие подле его кровати медицинские приборы, назначения которых он не знал и даже не догадывался. — Вот ведь умные люди какие», — с уважением думал он о врачах. И вдруг с немой болью вспомнил, как его бабушка ходила с палочкой в больницу за лекарством. Ждала там часами, а лекарств в деревенской аптеке, как всегда, не было. Возвращалась ни с чем. Так и умерла от боли в сердце. А он вон как лечится! Да еще как лечится, все мудреные железяки на него работают. Из мертвого живого враз сделают. «Сколько тут аппаратуры мудреной. Вон даже зеленый глазок мигает, и на экране зигзагообразная линия ритма его сердца бежит. Вот бы бабушке тогда такое, о-о, сколько она тогда бы еще прожила», — прочувствованно думал он.

В окно со светлой улыбкой заглянул рассвет. Николай любил раннее утро, его свежесть, его чистоту, как приход новой жизни. Но память все навязчиво крутила картины из его прошлой жизни. Вот в их доме полно грустных людей, плачут мама и бабушка. Это хоронят его отца. Он не помнит его лица. В памяти остался мужчина высокого роста, с бородкой. Или таким он запомнился по снимку, где сфотографировался вместе с мамой. Отец был электриком, и его убило током на маслозаводе. Он там что-то налаживал, и кто-то по ошибке включил рубильник напряжения. Больше Николай не знал ничего.

А вот ему уже лет шесть. Он сидит на полу и рисует, а мама, красивая и молодая, складывает одежду в шифоньер и улыбается, когда оборачивается к нему. Именно такой она и осталась в памяти Николая. Той же осенью она поехала с двоюродной сестрой покупать ей новое пальто в Оренбурге, и вот уже прошло почти двадцать лет, как они пропали. Куда только дед не обращался за помощью в поисках пропавших детей, но везде слышал один ответ:

«В Советском государстве не может быть такого».

Затем наступило время, когда в стране все полетело к чертовой матери. Началась полная неразбериха. Ненасытное ворье и спекулянты пришли к власти. И разбазарили выскочки от власти когда-то могучее государство за несколько лет. Оно стало безыдейным, как пустышка.

Какое тут кого-то искать, тут себя бы не потерять. Одни пухли с голоду, другие жирели от изобилия в личных закромах и никак не могли насытиться. Миллионеры росли как грибы. Демократичное правительство разделило людей на нищих и богатых. С нищих, которые построили эту страну, стали сдирать все, и оставили в чем мать родила. Богатым отдали все, что создали нищие: заводы, пароходы, нефтяные вышки.

Но эти воспоминания, впрочем, не для раненного под сердце, — остановил он в своей памяти скачки в безрадостное прошлое.

А через год схоронили бабушку. Она до последнего дня не верила, что ее дети погибли. Ни живыми, ни мертвыми в Оренбурге их никто не видел. Как испарились. Милиция беспомощно разводила руками, предполагая немыслимое:

«Может, они пропали в поезде, а может, родню встретили, к ним и заехали».

Дед никогда не верил в эту чушь, никакой родни у них в Оренбурге не было. Но не верил он и в их смерть, всегда убеждал Николку:

— Я не знаю, что стряслось с имя в дороге, но, как пить дать, рано или поздно они возвернутся. Видишь ли, людев сейчас по белу свету много поганых, от их вся дрянь и идеть. Должно быть, на их деньги позарились нелюди. Ну, ничего, Бог есть, он все видит. Бог не Микишка, как даст — то шишка. Всем воздаст по заслугам. А девоньки мои всенепременно возвернутся живыми и здоровыми.

А ночами он плакал. Колька, лежа в своей постели, слышал горькие дедовские всхлипывания. Он так и умер с живой надеждой на то, что девоньки возвернутся всенепременно. Николай тогда уже заканчивал десятилетку и готовился к большой жизни.

Соседи помогли похоронить деда Ивана. А спустя девять дней Николай забил досками окна, посидел на крылечке опустевшего дома и, закинув на плечо котомочку с учебниками и харчами, отправился в Оренбург пытать свое счастье.

На поезде он ехал впервые, и поэтому ему все было интересно: проплывающие за окнами вагона деревеньки и городки, переезды с длинными вереницами ожидающих машин, лесополосы, что тянулись по краю железной дороги аж до самого Оренбурга. Его как приклеили к стеклу. Он все смотрел и никак не мог налюбоваться красотой обыденных степных пейзажей.

Перед самым Оренбургом познакомился со щеголем-моряком, тот ехал в отпуск в свой городок, стоящий на реке Самаре. И весь остаток пути морячок расписывал прелести и перспективы военного человека.

— И также гражданский диплом получишь, — брызгал слюной офицер. — А главное, будешь военным. В училище тебя и накормят, и обуют, и спать уложат, кум королю — солнцу брат. Живи — не хочу, — сладко причмокивая, соблазнитель нахваливал жесткую армейскую жизнь.

И Николай, махнув рукой на все институты, с удовольствием купился на пушистые россказни искусителя. И не прогадал.

Офицер военкомата, выдавший ему направление в высшее военно-морское училище города Ленинграда, на прощание серьезно посоветовал:

— Смотри, казачок, не посрами ридный град Оренбург, будет невмоготу тяжело, но всегда держи хвост пистолетом, мол, знайте наш казачий род.

Щелкнула ручка входной двери и, говоря с кем-то в коридоре, как ангел, в белом, в палату вошел лечащий врач Николая, хрупкий, седой мужчина. Пробежав глазами по приборам, прошел и сел на стул, стоящий перед кроватью больного.

— Ну, как живешь, казак? — спросил голосом нарочито бодрым и улыбнулся.

— Хорошо! — прошелестел губами Николай и, тоже улыбнувшись, поинтересовался:

— А надолго я здесь?

— Как понравится, — не стирая улыбки с лица, ответил врач и положил на тумбочку три кусочка зазубренного металла. — Это твои сувениры из Чечни. Занес на память. Да я вижу, ты не в первый раз штопаешься? — кивнул он на зарубцевавшийся шрам на груди раненого и, стирая улыбку с лица, проговорил, толкая ногтем осколки, — этот, маленький, из-под сердца, ближе, на пять миллиметров выше, и ушел бы ты к праотцам на веки вечные… А эти два из живота. — Поправляя трубочку на животе пациента, прошептал участливо: — Болит?

— Болит, — признался Николай.

— Это хорошо, — как-то радостно согласился врач и вытер руки о висевшее на дужке кровати полотенце. — Это и хорошо. Так ты не ответил: где же все-таки тебя латали?

— В другом государстве, — уводя глаза от врача, буркнул раненый.

— Ну, не хочешь говорить, не говори — понимаю, военная тайна. А что раны твои болят, это хорошо, это очень хорошо.

— Чего ж тут хорошего? — недовольный, вымученно спросил Николай.

— Я смотрю, не тело у тебя, а сплошные железные мышцы, измучился, пока резал, силен ты, вояка.

Хирург вздохнул, похлопал успокаивающе пациента по руке и поправил одеяло:

— Вот если бы у тебя шел процесс омертвения тканей, то ничего бы не болело. А впрочем, чего тебе объяснять, все равно ты ничего не поймешь. Отдыхай лучше, поправляйся. Если что понадобится, вызывай медсестру по селектору, вот кнопка вызова, — указал на стену у левой руки Николая. — Ну, лежи, набирайся сил, герой.

И уже открывая входную дверь, спохваченно всплеснул рукой:

— Совсем из головы вылетело, ты дай мне свой домашний адрес.

Николай удивленно и настороженно посмотрел на чудного хирурга.

— Письмо твоей милашке напишу, чтобы каши тебе привезла.

— С Дальнего Востока везти — каша цементом станет, — так же шутливо ответил Николай.

Он не предполагал, что дела его настолько плохи, и виной всему было ранение в живот. И впереди его ждала еще не одна операция и не одно переливание крови. Но это было впереди. А сейчас слова хирурга потревожили его память. Он вспомнил свою необычную встречу с Машенькой. Вспомнил ее прелестную улыбку с ямочками по щекам, ее яркие зеленые глаза и волнистые рыжие волосы, лежащие по плечам. Он вспомнил первую их встречу и счастливо, как ребенок, улыбнулся. Он вспомнил все.

2

В тот день ротный командир пообещал ему влепить наряд вне очереди, если он не нарисует к Международному женскому дню стенную газету. Приказ есть приказ, и хочешь не хочешь, а выполнять надо.

Николай с первого курса показал все свои таланты, все, на что он способен; вот сейчас за это и приходится отдуваться. А послезавтра, когда придут приглашенные девчата из мединститута, ему еще придется пиликать на баяне и петь слезливые песни. Ну, как говорится, назвался груздем — полезай в кузов.

Старшина, прапорщик Горелый, выдал ему увольнительную на десять часов и десятку на покупку красок и кисточек.

— Чек не забудь, живописец луковый, — нравоучительно прокричал он ему с порога каптерки.

— Гвардия ничего и никогда не забывает! — гаркнул Николай в ответ и, подмигнув хозяйственному старшине, нарочито строевым шагом потопал на выход.

— Обалдуй, — подытожил довольный старшина и с треском захлопнул за собой дверь каптерки.

До Гостиного Двора на трамвае добираться долго, а занять себя нечем. Николай решил всю неблизкую дорогу дедуктивным методом угадывать психологические портреты пассажиров.

Первым для своего эксперимента он выбрал затрапезно одетого мужика:

«Этот человек, скорее всего, на пенсии, живет один в общежитии, потому что разведен, имеет ребенка от прошлого брака, пропивает пенсию полностью, а сейчас едет к товарищу, чтобы опохмелиться на двоих, вскладчину, так сказать».

Своим выводом курсант Лебедев остался вполне доволен. Не находя в этом деле ничего сложного, он перевел взгляд на следующего человека. Это была стройная рыжеволосая девушка с зелеными глазами, которые особенно подчеркивало черное приталенное пальто и белый, родной, оренбургский платок.

«Ах какая девушка, какая девушка, мне б такую, — совсем некстати в голову лезли слова из новой песенки Казакова. — Нет, она, скорее всего, работает учителем или бухгалтером в каком-нибудь банке, — через силу вернулся он к своему дурацкому занятию. — Живут с мужем у родителей, и вполне довольна своим бытием». — Ему даже стало плохо от такого умозаключения.

Обидно то, что она замужем, но, присмотревшись, он не обнаружил обручального кольца на ее изящной ручке. Тогда как бы ненароком он придвинулся ближе к девушке. Хотя в вагоне было народу раз-два и обчелся.

— Извините, — забросил он пробный камень для знакомства. — Вы случайно в Оренбурге не были, не там ли я вас видел?

Она внимательно посмотрела на него и без эмоций ответила:

— У меня хорошая память на лица, и смею заверить, что мы никогда не встречались, а если вы имеете в виду оренбургский платок, так мне его отец подарил, он был там по долгу службы.

— А кем работает ваш отец? Извините, конечно, за излишнее любопытство, но все это крайне интересно, — лез он дальше с дурацкими вопросами.

— Да, я так не думаю, — в конце концов улыбнулась она. — Он художник и профессор института искусств, иногда приглашают в другие области для консультаций по реставрации икон.

— Да-да, — не зная, что спросить дальше, замялся Николай, но спасибо девушке, нашлась она:

— Как вас зовут? Вы ведь курсант морского училища? Какая смешная у вас шапка!

— Да мне ее отец из Кызыл-Орды прислал, где он главным дояром по свиноматкам, — начал он, как в казарме, сочинять небылицы, но, встретив ее взгляд, полный недоумения и разочарования, осекся.

— Простите, бога ради, хотел пошутить, да чувствую, не к месту солдафонская шутка, — прижав покаянно руку к сердцу, оправдывался он, потупив глаза.

— Невежда, признающий себя невеждой, уже наполовину невежда, — с утомленной улыбкой тихо сказала она и, кивнув головой, пошла к выходу.

Стучал колесами по рельсам трамвай, мимо проплывали дома и скверы, а Николай стоял на последней площадке вагона и, вспоминая светлый облик незнакомки, костерил себя последними словами:

«Колхозник тупорылый, осел безмозглый, нашел с кем квадратно шутить. Тупица, ты и есть тупица».

И все это время он видел перед собой божественно-неотразимый лик хрупкой незнакомой девушки.

Заскрежетали по рельсам колеса, и под мелодичный голос вагоновожатой он вылетел из вагона. Бежал на предыдущую остановку, как не бегал на занятиях по кроссу, перекрывая все рекорды. Ее увидел бредущей по парку с папкой в руке. Он нагнал ее и, подстраиваясь под ее мелкий шаг, виновато продышал:

— Вы, бога ради, простите, не знаю, что на меня на шло, брякнул подобную нелепицу, видно, посчитал за своего. Не знаю, как такое могло произойти, уму непостижимо.

И увидев, что она улыбнулась, тоже заулыбался и тут же сыпанул джентльменское поздравление:

— Поздравляю вас с праздником женского дня, желаю вам успехов в работе или учебе и вообще всего самого-самого наилучшего в жизни.

Она приятно улыбнулась, углубляя ямочки по щекам, и тихо прощебетала:

— Я еще не работаю, а учусь на третьем курсе в институте, в котором преподает мой отец, учусь на искусствоведа.

— Подождите меня минуточку, — умоляющим голосом попросил он неожиданно и, тронув ее за плечо, сорвался и побежал через дорогу, едва не угодив под колеса проезжавшего автомобиля. Она, обескураженная его поступком, потихоньку пошла вперед.

Забежав в магазин, Николай без очереди купил шоколадку и тут же припустил обратно, на то место, где она должна ждать его. Ее там не было. Но впереди четверо молодых парней развязно и со смехом тащили сопротивляющуюся девушку. Она отбивалась и кричала. Николай кинулся к ней.

— Парни, что же вы делаете? Девушка со мной, оставьте ее в покое, — крикнул он дрожащим от негодования голосом.

Самый здоровый из парней обернулся на Николая, сморщив нос и сузив недобро глаза, прогундел коряво, поглаживая себя по бритой голове:

— О-о, да это же мореман-краснопузик. А я думаю, кто тут вякает геройски. Ну что, давайте бурсака борзого учить зачнем.

И в его руке блеснул раскрытый нож.

Удар ножом шел прямо в грудь, но Николай, перехватив его молниеносно, взял на излом руку и, как щепку, преломил ее в локте. Здоровяк, взвыв, упал на колени.

— Вот так горбатых лечат, не берись за нож, баран, коль не умеешь им работать, — подытожил шутливо Николай.

Второго, тут же напавшего, он сбил в прыжке носком ноги по голове. Третьего — коротким прямым ударом в нос. Четвертый, плюгавенький и худой, как велосипед, выставив перед собой заградительно руки, заверещал испуганно:

— Это они, я не виноват, я не виноват, не бей меня, не бей.

— А это у тебя что за бирюльки? — указал Николай на его ухо, где призывно болталась серьга. — Свастика?

Плюгавый запнулся и развел руками. Курсант резко содрал украшение и швырнул приблатненному под ноги:

— Еще раз увижу подобное, уши поотрываю. А ну, чеши отсюда.

Тот сорвался и пустился затравленно бежать, то и дело оглядываясь на курсанта.

Николай, обернувшись к девушке, спросил ровным голосом:

— Что они хотели от вас?

— Сама не пойму, — сквозь рыдания всхлипнула она. — Впереди шли, смеялись, потом подхватили меня под руки и потащили на какой-то день рождения их вождя.

— Да, место малолюдное, тихое, — вздохнул печально Николай. — А как вас все-таки зовут? Меня Николай Лебедев. Мы же так и не познакомились.

Она озадаченно посмотрела на Николая сквозь слезы и неожиданно рассмеялась.

— Мария, — представилась она и снова заплакала, уронив голову ему на грудь.

— Ты что, Машенька? Все же прошло, — успокаивал он ее, гладя по приникшей к груди голове. — Сейчас я тебя домой провожу и все будет хорошо. А на Восьмое марта ты приедешь к нам в гости, и мы с тобой будем вальсировать. Договорились?

Она согласно кивнула головой.

— А зачем ты меня оставил? — все всхлипывала она.

— Ох ты, совсем забыл, — засмеялся он, доставая из кармана шоколадку. — Обнаглели фашисты, поломали все угощение, — смеясь, он протянул ей шоколадку. — С праздником тебя, Машенька, с Восьмым марта, — и поцеловал ее в щечку.

— А с ними как? — указала она глазами на парней.

Он присел на корточки перед сидящим на земле рыжим парнем, получившим солидный удар по голове, и спросил участливо:

— Скорую не вызвать?

— Да пошел ты, — сквозь зубы ответил тот и, поднявшись, пошел к скулившему здоровяку. Николай подошел следом и встал рядом.

— Если бы вы меня разуделали, сейчас бы орлами порхали и бицепсами поигрывали, да оплошка вышла, нарвались на морского пехотинца, чемпиона военных училищ по контактному каратэ, одним словом, кто за что боролся, тот на то и напоролся, — махнул рукой на очухавшихся парней и сломал поднятый с земли нож, затем предложил, обернувшись к девушке:

— Я тебя провожу.

— Еще встретимся, — грозно пообещал здоровяк, нянькая с вытьем сломанную руку.

— И эта встреча будет для тебя последней. Не руку, а шею сломаю, — пообещал Николай, взяв Машеньку под руку, и они пошли прогулочным шагом по аллее. Прощаясь возле ее подъезда, он напомнил:

— Не забудь, восьмого в пять часов вечера я жду тебя в училище. — И, уже уходя, помахал ей рукой.

Стоя обнаженным по пояс в умывальнике казармы, он внимательно и придирчиво рассматривал свое лицо.

«Неужели она сможет полюбить такого урода? — думал он, поглаживая смуглую щеку. — Как будто нет симпатичней парней в ее окружении».

Его, словно отлитое из бронзы, лицо было не то чтобы красивым, но по-мужски симпатичным и как-то жестко выразительным. И он совершенно зря критиковал себя, думая об ухоженных, зализанных лицах ее знакомых. Они ему в подметки не годились. Но он был до крайности самокритичен.

Проходивший мимо однокурсник звонко шлепнул ладонью по его литой спине и хохотнул панибратски:

— Что, Лебедок, влюбился?

— С чего ты взял? — покосился на него смущенно Николай.

— Только влюбленные могут так по-дурацки свой циферблат рассматривать, — заржал он, смешно корча рожу товарищу.

— Если не скроешься с глаз моих, я тебе, Мухомор, салазки загну, — серьезно пообещал покрасневший Лебедок и, закинув полотенце на шею, пошел к крану.

Мухомор ушел в дальний угол умывальной комнаты и звонко сообщил находившимся в ней курсантам:

— Наш монах Лебедок по уши втюрился в незнакомую чувиху, видите, как по-дурацки свой портрет изучает. — И, довольный, закатился заразительным смехом.

Николай погнался за ним, но юркий Мухомор бегал вокруг умывальных раковин, смешно показывая ему язык.

— Все равно я тебя взгрею, — пообещал улыбчиво Николай, показывая болтливому курсанту кулак. — Вот в казарме и взгрею.

— Мало каши ел, — брякнул задорно Мухомор, предусмотрительно отходя к крайней раковине.

На следующий день Николай, нетерпеливо посматривая на часы, ждал девушку у кованых ворот КПП, не веря в то, что она придет. Но она пришла вместе с подругой. Мухомор тут же, как банный лист, галантно приклеился к ее подруге.

Танцуя с Машенькой вальс, Николай долго собирался с духом, не решаясь сказать ей сокровенное, но наконец, весь сжавшись, он прошептал:

— Я в вас, кажется, влюбился, Машенька!

Она остановилась в вальсе и долго пристально смотрела ему в глаза, затем приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы.

— Ты мне тоже очень, очень нравишься!

И весь мир для Николая стал прекрасным, невообразимо красивым. Ему хотелось петь и хохотать, целовать весь мир, а пуще всего ему хотелось носить на руках Машеньку. Как святую женщину, прижать к груди, как боевое знамя.

А через год, в апреле, он шел с двумя курсантами в увольнительную и, надо же такому быть, снова повстречался с бритоголовыми. Разговор состоялся по-мужски коротким, но значащим для десятка молодых нацистов. Курсанты едва убежали, оставив цвет нации лежащим без чувств на земле. После этого встречи прекратились. Пожалуй, они коричневым не понравились своей короткой жесткостью.

Под Новый год у Николая с Машенькой была свадьба. А позже он по распределению попал для дальнейшего прохождения службы во Владивосток. Без ропота и возмущения с ним отправилась и его Машенька, уже окончившая институт. Так получилось, что вместе с ними отправился и Мухомор, то есть лейтенант Махортов, со своей женой Лидой.

На перроне Сергей Николаевич, отец Машеньки, слегка подшофе, все пытался отговорить их от этой поездки к черту на кулички:

— У меня же связи есть, я вас тут удачно пристрою, — горячился он.

— Сергей Николаевич, есть такая профессия — защищать свою Родину, вот меня направили туда, где я сейчас нужен. А нужен я на Тихоокеанском флоте, значит, туда и поедем. А там, как Бог даст.

3

Заняли полностью купе и всю дальнюю дорогу дурачились. Играли в карты, в подкидного дурака, до глухой ночи рассказывали ужасные страшилки, нарочно пугая жен. Поутру их половинки, Машенька и ее подруга Лида, накрывали стол, а они, насадив лихо по-казачьи парадные фуражки, шли в вагон-ресторан за коньяком. Затем Николай брал в руки баян, и они дружно пели народные песни. Так они и не заметили, как очутились на перроне Владивостока.

По прибытии к месту прохождения службы представились начальнику штаба Дальневосточного военного флота. Моложавый адмирал полистал их тоненькие дела, сказал буднично:

— Ступайте к капитану первого ранга Евдокимову, он выделит вам место для жительства, а завтра приходите к девяти ноль-ноль для распределения по батальонам.

Расселили их в офицерском семейном общежитии по соседству друг с другом. А утром, как штык, они уже, козыряли командиру. Правда разбросал он их по разным батальонам, на что они шутили:

— Слава Богу, во флоте одном.

И начались их флотские будни. Занятия и марш-броски. Ежедневные тренировки личного состава.

Батальон Николая приписали на десантный корабль «Пластун».

Машенька устроилась в городской музей, и у нее тоже пошло все в жизни хорошо. Но было одно «но».

Через год им присвоили звания старших лейтенантов и назначили ротными. У Мухомора родилась дочь. Им выделили отдельную двухкомнатную квартиру в военном городке. Они по-цыгански шустро и по-военному оперативно перебрались в нее. Теперь Мухомор, встречая Николая на разводе, шутливо подначивал его:

— Давай, кореш, шустрей делай мужика, а то невеста загрустила.

Николай, как мог, отшучивался, хотя на сердце кошки скребли. Ходили с Машенькой по больницам, по лекаркам, но результат был один и тот же — врожденное бесплодие. А тут еще письма от родителей Машеньки стали приходить невеселые. Все звали домой, в Петербург, соблазняя элитной квартирой в центре города и работой с солидным заработком. Мать Машеньки, Лидия Петровна, в конце письма делала приписку: «Отец совсем плох, на лекции упал в аудитории, врачи определили инфаркт. Сейчас лежит дома. Вспоминает вас и хочет напоследок увидеться».

Машенька крепилась при Николае, держалась молодцом, а ночами обреченно вздыхала и безутешно плакала в подушку. Николай ее жалел, но сделать ничего не мог. Так они и жили с пасмурными лицами и нулевым настроением. Все несчастья были, как слоеный пирог, один на одном.

И выхода не было.

В начале второго года службы в штаб пришла особо секретная разнарядка: двадцать человек офицеров морской пехоты направить инструкторами в помощь повстанцам приморской банановой республики.

И Николай дал свое согласие. Переодели их в гражданское платье и отправили туристическим теплоходом кушать бананы, к черту на кулички.

Вернулся через три месяца капитаном, с орденом Красной Звезды и пулевым шрамом на груди. Машеньке со смехом ответил:

— Или грудь в крестах, или голова в кустах. Так мы воюем.

За то время, пока он гонял обезьян по джунглям, умер его тесть, профессор Сергей Николаевич. Машенька ездила хоронить его и вернулась, убитая горем. Но с возвращением Николая ожила и вновь защебетала. Только нет-нет да запнется во время беседы и уйдет в себя, замолчит или вдруг ни с того ни с сего расплачется. Николай, понимая причину ее слез, успокаивал, как мог, прижимал к себе и, лаская по голове, утешал потухшим голосом:

— Вот получим квартиру и сразу заберем маму к себе.

— Она не поедет, — всхлипывая, отвечала Машенька.

— А мы ее в чемодан, и увезем, — серьезным голосом говорил он ей.

Она, подыгрывая его шутке, смеялась, а позже, успокоенно, соглашалась с мужем.

— Надо чемодан большой купить, куда мамку положим, продукты туда же.

— И еще дезодорант, два флакона, чтобы лежала с комфортом, как на пляже в Сочи, — подхватывал он шутку, и они уже вместе безудержно хохотали, представляя бабку в чемодане.

Квартиру-то они получили, но следом пришла командировка в Чечню. Куда он отправился со взводом своих солдат. За первой командировкой была вторая, сегодняшняя, когда разорвавшаяся граната едва не угомонила его навсегда. Но, всем смертям назло, он выжил.

— Вот и твоя кашка прибыла, — нарочито весело сказал, входя, палатный врач, а следом вошла медсестра, хрупкая и настороженная. Таким робким шагом, как входят практиканты. И вдруг, закричав в голос, роняя свертки на пол, кинулась к его кровати и упала на колени, уткнувшись в его плечо, зарыдала:

— Ты жив, и слава Богу! Ты жив…

— Ну, это что такое? — сказал разочарованным голосом врач Васильев, помогая ей встать на ноги. — Если б я знал, что вы тут панихиду по живому устроите, то близко бы к раненому не подпустил, — бубнил он, усаживая ее на стул.

— Машенька, Машенька, — вскрикнул Николай, только сейчас признавший в медсестре свою родную Машеньку.

— Простите, ради бога, — вытирая мокрые глаза на радостном лице, тихим, певучим голосом прошептала она.

— Так-то оно будет лучше, — с улыбкой согласился Васильев и добавил, выходя из палаты:

Никаких слез и причитаний, иначе отправлю обратно к моржам. А сейчас устраивайтесь. Койку вам принесут. Будете спать рядом. А он у вас молодцом. Одно слово — Морская пехота. Это вам не фунт изюма.

— Как исхудал-то и небритый, — засуетилась Машенька, когда врач ушел. — Сейчас я тебя умою, а потом будем бриться и кушать.

Николай перехватил ее за запястье и притянул к себе:

— Машенька, милая Машенька, как я по тебе со скучился. Рад, что ты рядом, что ты здесь, — шептал он, страстно целуя ее лицо и шею. — Но запомни на веки вечные казачью пословицу «Когда я есть, смерти нет. Смерть придет, меня не будет». И чтоб я больше не слышал заупокойных напевов при мне. Договорились?

Николай восторженно поцеловал ее мокрое от слез лицо.

— Подожди ты, — воспротивилась она, отстраняясь от Николая. — Врач мне сказал: никаких лобызаний, это будет потом. Ты же весь изранен. А туда же, эх, герой! — улыбнулась она, растирая кулачками заплаканные глаза.

Николай с умилением и восторгом смотрел на свою Машеньку и словно не мог налюбоваться:

— Какая ты у меня красивая. Ах какая женщина, ка-кая женщина, мне б такую, — вдруг, счастливо засмеявшись, запел он.

Машенька испуганно накрыла его рот ладонью:

— Тебе врач и есть, и пить запретил. Только губы ватой смазывать, и так одними растворами питаешься, потому что кишечник у тебя весь разорван. Разрешен только кефир и яичко всмятку. Вон пузырек уже полный сукровицы, — спохватилась она. — А он еще миловаться лезет, — шутливо шлепнула его по губам ладошкой.

— Целовать любимую жену мне никто и никогда не запретит. Это вне закона.

— Лежи уж, законник, — поправила она волосы под косынкой и стала прибираться на тумбочке. — Прав был папа, ох как прав, жили бы сейчас в Санкт-Петербурге и горя не знали. Никаких тебе госпиталей, никаких лазаретов, живи как у Христа за пазухой. Ведь уперся, как баран. Нет ничего, кроме флота. Вот твой флот, и кому ты нужен сейчас? — слезно роптала она, выливая сукровицу из банки в ведро.

Николай молча поймал ее руку:

— Понимаешь, Машенька, — выдохнул он страстно, — в Россию внаглую поперли воры и самозванцы. От былой России остался один пшик. Ты сама видишь, что настали такие лихие времена, которых и в революцию-то не было. Каждый пупырышек возомнил себя хозяином страны, и каждый из новоиспеченных правителей норовит оторвать для себя кусок пожирнее да послаще. Потому что ворье осталось в сущности своей ворьем. И как сказал Верещагин: «За державу обидно». Так вот, если я не буду гореть, если ты не будешь гореть, так кто же разгонит тьму. А армия — это единственная сила, на которой держится страна. И я верю, наступит тот день, когда офицер России будет в чести у народа. Как в победном сорок пятом.

— У тебя еще две операции впереди, а ты, чудо от армии, все заботишься о стране, — запричитала опять слезно Машенька, протирая влажным полотенцем лицо Николая. — Ох, господи! Чудо, ты и есть чудо.

Прошли две операции, и как выжил Николай, одному Богу известно. Но рядом всегда была хлопотунья Машенька.

Там же, в госпитале, командующий объединенным Кавказским округом с добрыми пожеланиями вручил ему орден Мужества и присвоил досрочно звание капитана второго ранга. Передавая новенькие погоны с двумя большими звездочками старшего офицера, подмигнул задорно:

— Давай поправляйся и в строй, — и уже прощаясь за руку с Николаем, снова подмигнул, но заговорщицки:

— До адмирала путь недалек, давай дерзай. Тем более, что рядом такая жена! Сам Бог велит стать адмиралом, — шепнул что-то тихо Машеньке.

По уходу из палаты генерал-лейтенанта со свитой офицеров Николай сел на кровать и, подбоченясь, нарочито небрежным тоном по-барски крикнул взволнованной жене:

— Шампанского, музыку и еще цветы, много цветов! — и похлопывал новенькими погонами по кровати.

— А ремня не хочешь? — хлопая его полотенцем, подыграла раскрасневшаяся жена, и они, обнявшись, рассмеялись.

— Не забудь, что ждет тебя завтра, герой, — с тревогой напомнила Машенька.

А назавтра целый час Николай доказывал военной медкомиссии, что он здоров и готов к прохождению дальнейшей службы. В чем с горем пополам, но все же убедил занозистых военных врачей. Но они ему дали строгое, но такое необходимое предписание отдохнуть с полгода.

Идя пешком с Машенькой на вокзал по весенним, пьянящим цветущей сиренью улицам Ростова, он со смехом говорил мечтательно:

— Ну, теперь с таким предписанием мне за три года выдадут отпуск и поедем мы с тобой ко мне на родину, в деревню. Ведь ты ни разу там не была? А я во сне ее каждую ночь вижу.

Возле вокзала у газетного киоска им повстречалась старая цыганка.

— Золотой офицер, давай погадаю. Всю правду скажу, что было, что будет, что далеко впереди тебя ждет! — на удивление молодым голосом пропела она.

— Что было, знаю, что будет, знать не хочу, — отмахнулся Николай, как от назойливой мухи.

— О матери твоей скажу, где она и что с ней?

Он остановился как вкопанный:

— Дай ей пятьдесят рублей, — стаскивая с головы черную беретку, завороженный словами цыганки, сказал он Машеньке.

— Кому? — удивилась она.

Но тут к нему обратился подошедший патруль.

— Ваши документы, господин подполковник, — козырнул начальник патруля, старший лейтенант.

— Почему не по уставу обращаетесь? — обиженно вспылил Николай. — Я — капитан второго ранга и никакой не подполковник. Ясно? — передавая документы офицеру, кричал он.

— Извините, господин под-под, капитан второго ранга, я недавно после института и потому, — бессвязно оправдывался старший лейтенант.

— Бурсак хренов, — все злился Николай в удаляющиеся спины патрульных.

— Да хватит кипятиться, ну неправильно обратился и что от этого? Успокойся, остынь, — пресекла Мария расходившегося мужа. — Так кому ты сказал деньги дать?

Николай обернулся к киоску, но там никого уже не было.

— Да так, почудилось после лекарств, — глухо про говорил он, шаря глазами по улице. Но нигде не увидел старую цыганку. Только невдалеке маячили спины удалявшихся патрульных. — Мираж, да и только, — скорбно вздохнул он.

— А как же моя мама? — начала Машенька прерванный еще в больнице разговор. — Тебе врачи советовали ехать на юг. Может, лучше в Санкт-Петербург поедем?

— Мне каждую ночь моя деревня снилась, а юга подождут до лучших времен. Маму твою мы письмом вызовем к нам на лето в деревню. Может, и моя мама наконец-то объявилась, ведь я ни с кем из деревенских даже не переписывался, и они знать обо мне столько лет ничего не знают, — горько ответил Николай. — Едем в деревню и баста, это лучшее в мире место для отдыха душе и телу.

4

Вице-адмирал Федоров раскурил трубку и, бросая горящую спичку в массивную бронзовую пепельницу, прохрипел с дымом:

Сейчас ты назначаешься командиром батальона, а по окончании полугодового отпуска твоя кандидатура будет выдвинута в слушатели военной академии Генерального штаба. Думаю, что ты, как никто другой, достоин быть адмиралом.

— Извините, товарищ адмирал, а как быть с моей женой?

— А что с вашей женой? — удивленно взметнулись брови адмирала. — Ей ведь положен отпуск по уходу за раненым мужем. Проблемы нет! Все согласовано с отделом культуры. Вопросы еще есть? — спросил напоследок адмирал.

— Никак нет! — бодрым голосом курсанта рявкнул офицер и, четко развернувшись, вышел из кабинета начальника штаба флота.

Он шел к жене сияя, как начищенный медный самовар. Она ждала его на лавочке возле дверей штаба.

— Улыбка без причины — верный признак дурачины, — встретила она его словами с такой же лучезарной улыбкой. — Ну как, всех победил, вояка?

— Как вы разговариваете с новоиспеченным командиром батальона? — хвастливым тоном и высокопарно ответил он ей.

— А что, эта должность главнее должности бригадира сантехников? — делая изумленные глаза, прыснула Машенька, подыгрывая ему.

— Ну, как тебе сказать, примерно равна должности прицепщика, причем прицепщика высшей квалификации, — поднимая Машеньку на руки и целуя ее в нос, хохотнул он. И запел, дурачась:

— А сегодня на полгода мы в отпуск едем, мы едем, едем, едем в далекие края, хорошие соседи, отличные друзья.

— Почему едем, а не летим? — спросила она, становясь на землю. — Отпусти, тебе нельзя еще подымать тяжести. Да и перед людьми неудобно, что подумают?

Николай расцепил руки и улыбчиво вздохнул:

— Потому что прицепщик должен увидеть то, к чему он прицепился на всю жизнь, увидеть свою землю.

— Сегодня едем, а воинское требование ты взял?

— Взял, взял, — успокоил ее Николай. — На вечер пригласим Мухомора и Зайца с Лычком.

А ночью они им помогали занять места в купе скорого поезда «Владивосток — Самара», трое слегка подвыпивших офицера морской пехоты затащили в купе вещи отъезжающего товарища.

— Ты обязательно заедь к моим в Сызрань, это рядом, не пожалеешь, встретят, как Бога. Передай, у меня все хорошо, — убеждал капитан-лейтенант Лыков Николая, разливая в купе коньяк по стаканам.

— А это, как говорится, за добрую дорогу, — и он залпом выпил. Плеснул еще по стаканам, но тут уж Мария возмутилась.

— Вы что нас, как навсегда, провожаете? Всего-то на полгода. Вот через полгода и пьянствуйте, сколько влезет, — скандально закричала она на офицеров.

— А что он, в полевой форме едет? Что у него, парадки нет? А то одет, как на тренировку по рукопашному бою, — пьяно выступал перед Машей Мухомор, кивая на товарища.

— А, ты его спроси! — сказала она, как обрезала, уставшая от сборов, излишней суматохи и пьяных тостов сослуживцев на дорожку.

— Ты почему не в парадке? А еще самый молодой капитан второго ранга! — пристал к Николаю Мухомор. — И орденов, как у собаки блох!

— Мне что, по деревне в пижаме ходить? — хмельно окрысился Николай.

— Надень костюм, — присоветовал вклинившийся в разговор капитан Заяц.

— Я, может, скупердяй. Дался вам этот костюм! Давайте лучше выпьем и выйдем на перрон, Машеньке уже спать пора! — предложил он компанейским друзьям.

И они выпили еще по одной. Затем охотно согласились выйти на перрон. Мухомор захватил остаток коньяка в бутылке и пошел, напевая песенку:

— Перрончик тронется, вагон останется.

Только они сошли на землю, как поезд тронулся. Николай запрыгнул на подножку вагона и помахал друзьям рукой. Лычек прокричал на прощание:

— Не забудь заехать в Сызрань.

Когда Николай вошел в купе, Машенька уже ему приготовила постель на нижней полке и сама укладывалась напротив.

— Ложись уж, горе неугомонное. Не то будешь топтаться полночи, — пробурчала она недовольно и отвернулась, засыпая.

Николай потихоньку достал дорожную сумку и стал вытаскивать из нее и складывать на стол у окна темный в светлую полоску костюм, рубашку, новенькие туфли, подумав секунду, вытащил плащ и повесил на вешалку у дверей, предварительно разгладив его рукой.

— А то пристали, чего это я в ХБ еду. Может, у меня все продумано, — шептался он сам с собой, складывая гимнастерку с орденами брикетиком. Затем достал матросский вещмешок и засунул туда сапоги морпеха, гимнастерку, брюки и портупею. Завязал и потряс вещмешок, остался вполне доволен проделанной работой. Переоделся в гражданский костюм, сунул в рот сигарету и, вздохнув, с чувством выполненного долга пошел в тамбур курить. Вернулся и, не раздеваясь, завалился спать на нижнюю полку. Проснулся часа через четыре оттого, что Машенька, смеясь, объясняла кому-то:

— Да дружки его сегодня ночью провожали, вот он и нахрюкался до поросячьего визга. Теперь вот завалился в одежде, и когда успел переодеться? — гадающе пропела она.

Николай открыл глаза и перевернулся на спину. В ногах Машенькиной постели, подняв угол матраца, сидел невысокий, пожилой мужчина с рюкзаком на коленях и охотно поддакивал:

— Это дело хорошее, что друзья провожали. Но, увидев проснувшегося Николая, стал с какой-то ноткой виноватости объяснять ему:

— Меня проводница подсадила к вам. Не стоять же в коридоре, мне-то ехать десять часов на вашем быстром поезде до станции Зима. Слыхал, небось, про такую? Как не слыхал? — ошалело изумился мужчина на отрицательное мотание Николая головой. — Дык в нашенских местах знаменитый по всей Рассей поэт Евтушенко родился. Я, правда, с ним лично не знаком, врать не буду, но мой двоюродный братец в бесштанном детстве с ним по улицам рысачил. А городок у нас хороший. Как пойдет весна кипеть, задохнешься от красотищи такой, а воздух такой духмянистый, прям тебе сущий диколон, да и только! — И мужичина восторженно затряс копной серебристых волос.

Николай спустил ноги на пол и виновато посмотрел на свои туфли:

— Извини, я забыл вчера их снять, — буркнул он собиравшейся идти умываться Машеньке.

— Скажи спасибо, что не забыл в поезд сесть, — выходя из купе с полотенцем на плече, буднично сказала она.

Голова болела, как после литра самогонки. Николай выудил из внутреннего кармана костюма бумажник и машинально заглянул в него. Деньги и документы были на месте.

— Пойдем, отец, освежимся? — предложил он мужчине, показав пальцами на шею.

— Какой там освежиться. Денег сто рублев осталось, на все житье-бытье. Живу-то я один, никто более и не поможет. Женка в прошлом годе померла, сын где-то по белу свету блукает, про родителя насмерть забыл и носа не кажет. Что сделаешь: оперились — разлетелись по жизни. А я к куму в гости ездил, там и пропился, — длинно пояснил он, отказываясь от соблазна.

— Да я тебя приглашаю. При чем тут кум? — Николай за плечо поднял мужика с места и подтолкнул к дверям. — Ты рюкзак-то оставь, никто его не упрет.

Деньги у Николая были, и деньги хорошие. Командировочные за последнее участие в боевых действиях, отпускные за полгода. Да к тому же отдали какие-то пайковые за банановую республику. Так что насчет денег он не хромал.

При выходе из купе повстречались с Машенькой.

— Мы пойдем перекурим с соседом, — соврал он ей, и они напрямую отправились в ресторан.

Сели за столом напротив друг друга. Пока официант нес коньяк с закуской, они познакомились поближе.

— Меня Николай зовут, — сунул он руку мужчине.

— А меня дядя Степан, — смущенно представился тот, ручкаясь с Николаем.

Пришел официант, принес заказ. В это время стояли на какой-то большой станции. Стояли около пяти минут. Николай смотрел в окно на перрон, на спешивших к поезду пассажиров. К их вагону подошли трое мужчин. Старшему было лет под сорок, он был обладателем угрюмого корявого лица и беспалой левой руки. С косым шрамом по всей морде. Остальные двое были моложе Николая. Почему он обратил именно на них пристальное внимание? Он и сам не знал, просто почувствовал в их развязной походке что-то пугающе-зловещее. Они источали угрозу.

Во время пира сунул дяде Степану в нагрудный кармашек пиджака пятьсот рублей.

— Это тебе на хлеб, — успокоил он заартачившегося было мужичка. И как почувствовав недоброе, заторопился в купе.

Возвращались возбужденные и довольные проведенным утром. Напротив их купе стоял долговязый парень, один из увиденных Николаем в окно вагона-ресторана, и прощупывающим взглядом встречал идущих. Взглядом неуютным, колючим.

— Вы куда? — спросил настороженно и дерзко.

— На кудыкину, — усмехнулся дядя Степан и потянул дверь.

Долговязый агрессивно и решительно дернул его за рукав куртки. Николай, видя, что дело принимает ни с того ни с сего дурной оборот, жестко оттолкнул парня и зашел в купе за стариком.

— О-о, орлы с грошами слетелись. Это они? — спросил молодой, стоявший возле Машеньки с ножом в руке.

Старший стоял при входе справа, прижавшись к стене, и так же с ножом. Николай, мгновенно протрезвев оценил создавшееся в купе положение. Но мешал дядька Степан, стоявший между кучерявые и Николаем.

— Гони монеты, и свободен, — прохрипел корявый справа.

— Сейчас, сейчас, — торопливо и якобы испуганно согласился Николай и на полшага придвинулся к корявому.

Молодой в это время толкнул старика на лавку и тем самым освободил место для схватки. Машенька, вскочив, схватила бутылку лимонада со стола и ударила кучерявого по голове. Это и послужило сигналом к драке.

Еще не успели разлететься осколки от разбитой бутылки, как Николай ребром ладони по горлу наглухо вырубил пожилого гопника. Тот рухнул мешком на пол. И тут же кучерявый сложился, как складной метр, обхватив живот руками. Упал на колени и тщетно по-рыбьи пытался вздохнуть, безуспешно ловя ртом воздух.

— Вот так горбатых лечат! — сказал свою любимую присказку Николай и подмигнул ошарашенному и онемевшему от произошедшего за долю секунды старику. Старик очумело барахтался на полке, пытаясь встать на ноги.

Но тут скрипнула певуче дверь, и Николай, порывисто обернувшись, встретил долговязого прямым ударом в лоб. Поймал разом обмякшее тело, затащил в купе и положил на ноги уже очухавшегося кучерявого, поднимая с пола им же оброненную финку. От греха подальше.

— Мы же ничего, мы просто… — умоляющим голосом пытался он что-то сказать, но тут же замолчал, наткнувшись на беспощадно жесткий взгляд Николая.

— Ну, ты настоящая жена офицера, — прижимая к груди вдруг неожиданно расплакавшуюся Машеньку, нежно говорил он ей, гладя по русым волосам.

— Ты всегда так, оставляешь меня одну с уродами, — всхлипывала она, тормоша Николая за плечо. — Он же меня, идиот, чуть не зарезал.

— Кишка слаба у живодристика, да я же всегда рядом с тобой, милая, никогда и никому я не позволю тебя обидеть. А теперь ступай, Машенька, к проводнице, вызывайте дежурную милицию с первого вагона.

Машенька, не переставая всхлипывать, неловко перешагнула через тела лежащих друг на друге горе-налетчиков и пошла к проводнице.

Николай присел на корточки перед пожилым и похлопал отрезвляюще по расписанной шрамом щеке:

— Вставай, дядя, приехали!

Фраер заурчал, приходя в сознание:

— Ты чего, орел, мы же хотели пошутить? — промямлил он и подавился кашлем.

— Я тоже пошутил, — разжимая пальцы старшего и вытягивая выкидной нож, ответил улыбчиво Николай. — Ничего у нас шуточки, верно! Правда эта хохма едва тебе жизни не стоила. А еще раз так пошутишь, башку оторву. Все понял, шутник хренов?

Старший попытался вместо ответа левой рукой ударить Николая, но офицер мгновенно нажал ему пальцами на сонную артерию, после чего ретивый блатной обмяк и уронил голову на грудь.

Прибежавшие два сержанта милиции очень оперативно повязали налетчикам ласты и уволокли их в свою вагонную кутузку.

Под Омском старик, стоя уже на перроне, долго прощался с Николаем, не выпуская его руку:

— Так не забудь попроведовать меня, в деревне у любого спросишь, где живет Рудявко, и тебе покажут. Я всегда буду рад. Встречу, как мил гостей.

А потом Николай еще долго с подножки вагона махал ему рукой. Не веря в то, что жизнь еще когда-нибудь сведет их вместе.

Через несколько дней они с Машенькой стояли на перроне города Самары и дожидались оренбургского состава. Не доезжая до Оренбурга, вышли на станции Сорочинская и, сторговавшись с водителем красных «Жигулей», глубокой ночью приехали в деревню Николаева детства. И не раздеваясь, дико уставшие, завалились спать. А днем Николай отдирал с окон прибитые им же самим доски, а Машенька, мурлыча песенку, хлопотала по избе. И было все так, как бывает у людей, которые очень долго не были дома. Подходили соседи и знакомые и, узнавая его, как-то шутливо-радостно здоровались с ним. Николай восторженно ручкался с ними и приглашал земляков повечеру к нему в гости, отметить их долгую разлуку.

5

Женщине приснился страшный сон из прошлой жизни. Будто приехали они с двоюродной сестрой в Оренбург и зашли в кафе пообедать. И тут подсели к ним за столик еще двое, парень и девушка. Затем в каком-то сумрачном помещении появился горбун и с ним длинноволосый колченогий парень с золотыми зубами. Они стали приставать к сестре, она отчаянно сопротивлялась и обреченно кричала. Затем золотозубый толкнул ее, и она, взмахнув руками от потери равновесия, упала, ударившись виском о железный ящик, стоящий тут же. Сестру утащили волоком в соседнюю комнату. Ей же дали стакан какой-то сладкой воды и силой сделали укол наркотика в вену. После чего она провалилась в темноту. К ней пробивался только зовущий голос сына:

— Мама, мамочка, вернись!

И она проснулась. Какое-то время с удивлением и испугом рассматривала комнату, в которой находилась. На кроватях спали три женщины. Она встала и подошла к зарешеченному окну. Наступало нежное весеннее утро.

Вдали, как в мареве, виднелись высотные многоэтажки, а за парком — приземистая церквушка с высокой звонницей.

Проснулась одна из женщин. Подошла и встала у нее за спиной, смотря в окно, стала расчесывать свои волосы.

— Где я? — обернулась Анна к ней.

— Где! Ясное дело, в психушке, — буркнула та безразлично. — А ты что, уже очухалась? — спросила без прежнего интереса.

— Как я сюда попала?

— С Кавказа привезли, — равнодушно пояснила женщина.

— С какого Кавказа? Я с Оренбуржья, — изумленно произнесла Анна.

— Да черт вас поймет, кто из вас откуда. Придет доктор, вот у него и спрашивай, а я тебе не доктор, — обозлилась женщина и, недовольная, пошла к своей кровати.

Голова болела, как после длительной пьянки, хотя она ни разу в бытность не напивалась. Но боль была знакомой. И, что было самым главным, самым удивительным, к ней неожиданно вернулась память. Память о прошлой жизни. Она вспомнила все, что с ней произошло в кафе.

Анна подошла к умывальнику и взглянула в замурованное в стену квадратное зеркальце над краном. То, что она там увидела, заставило ее вскрикнуть. На нее смотрела пожилая, с прядями седины, женщина с лучиками морщин под глазами.

— Ты что орешь, как блаженная? — сказала, подходя к Анне, психованная женщина.

Анна с испугом всматривалась в зеркальце, не оборачиваясь, спросила:

— Какой сейчас год?

— Хороший год! — ответила вспыльчивая и отодвинула Анну от крана.

Спавшие от крика Анны проснулись и теперь с испугом смотрели на нее. Вдруг щелкнула входная дверь, и в палату вошла группа врачей.

— Утро доброе, девочки, как спалось? — поприветствовал их впереди идущий пожилой врач.

— Плохо, — взвизгнула вспыльчивая, указывая рукой на застывшую Анну.

— Что такое, Людмила Семеновна? — шутливо спросил главврач.

— Но я — Лебедева Анна, — удивленная ошибкой главврача, поправила его она.

Главврач прощупывающим взглядом посмотрел ей в глаза и задал вопрос:

— Откуда вы родом, и что с вами произошло? Помните?

— Скажите, какой сейчас год? — встречно и настороженно спросила его Анна.

— Две тысячи третий, — цепко пленяя ее глаза своим взглядом, ответил по слогам главврач.

Анна ойкнула и с рыданьем кинулась на свою кровать.

— За что, за что? — повторяла она в истерике, молотя по подушке кулачками.

Главврач присел на кровать рядом:

— Успокойтесь, Анна. Ну, что я вам говорил? — обернулся он к врачам.

Медсестра с разносом для лекарств вопрошающе посмотрела на него.

Он тут же торопливо крикнул ей:

— Срочно, успокаивающее. И после обхода приведите ко мне в кабинет.

— Егор Михайлович, может, с димедролом? — рассуждал вслух молоденький врач.

— Пора начинать обход! — приказным тоном сказал главврач и протянул руку к лечащему врачу за историей болезни.

После обеда Анна сидела в его кабинете и, всхлипывая, рассказывала свою черную историю.

— Мы купили мне пальто, сестре сапожки и зашли в кафе пообедать. Тут к нам подсаживаются молодожены, так они представились, и предлагают нам отметить с ними их торжество. Наливают по бокалу вина. Пригубили мы, а дальше я уже ничего не помню. По-видимому, в вино что-то было подмешано.

— На то похоже, — покачал задумчиво головой Егор Михайлович. — А вы знаете, где вы сейчас находитесь? — спросил он, прощупывающе смотря на Анну.

— В психбольнице, — ответила она на его вопрос.

— Да, в Московской нервно-психиатрической больнице. А привез я тебя сюда из Ростова, куда я был направлен для проверки на профориентацию врачей. Туда же ты была доставлена из Дагестана, где тебя с пробитой головой нашел пастух в ущелье. Вот такая ваша география, — ухмыльнулся горько он. — А ты что-нибудь помнишь о своем пребывании на Кавказе?

Она отрицательно, с долей удивления качнула головой.

— Извини, я тебя перебил!

Анна, нервно разминая пальцы рук, продолжила свои страшные воспоминания.

— Очнулись мы в каком-то полуподвале. Связанными. Затем к нам пришли горбатый и хромоногий парни. Стали к нам с сестрой приставать, домогаться нас. Лена ударила ногой хромоногого, и тот начал бить ее, затем от швырнул в угол комнаты на железный ящик, стоявший там. Она сильно ударилась головой и затихла, лежа без движения. Они за руки утащили ее волоком в другую подсобку. Жива ли она? И что с ней случилось после? Я ее больше не видела.

Анна, всхлипнув, вытерла слезы ладонью и продолжила:

— На следующий день меня напоили какой-то приторной жидкостью и сделали укол в вену. И с той минуты я ничего не помнила. Что со мной было, где я была? Ничего. Почти полжизни неизвестности. Сплошной темноты.

И вновь зарыдала:

— За что, за что меня так? В чем же я провинилась перед Богом? — уронила она горько лицо в ладони.

Егор Михайлович подошел к ней и погладил, как обиженного ребенка по голове, успокаивающе, мягко убеждая:

— Жизнь на этом не кончается. Она продолжается. И остаток ее нужно прожить так, чтобы было твоим близким от твоей жизни светло и радостно.

Анна успокоилась и теперь сидела, ссутулясь, не поднимая головы. Руки мелко и нервно перебирали концы пояса халата.

— А кто у тебя из родных был в то время? — спросил главврач, опускаясь в свое кресло за столом.

Анна подняла лицо и улыбнулась счастливо, сквозь слезы:

— При мне были живы матушка и папа. А еще у меня славный сынишка Колюшенька. Ему тогда шел седьмой год, сколько же ему сейчас? — прикинула Анна. — О-о, Боже, двадцать шесть лет, — вскрикнула она непроизвольно. — Он уже взрослый и кем он сейчас? Какой он? Помнит ли мать? — гадала она, уйдя мыслями к сыну.

— Видите ли, мозг человека еще практически врачами не изведан и приходится только гадать, каким же препаратом психотропным тебя зомбировали, так, что ты, Анна, напрочь потеряла память. Восстановилась же она у тебя, как я понял, частично, избранно. Ты, например, вспомнила, что было с вами в Оренбурге. А дальше, вплоть до сегодняшнего дня, воспоминания твои обрываются. Участок мозга, ответственный за осознание произошедшего с тобой когда-то, атрофирован. Может, так подействовало неизвестное лекарство в совокупности с наркотиком, а может, такое выкинул небезызвестный клофелин. Намного хуже, если они применили к вам малоизвестный, военный психотропный препарат. Такое тоже может быть, в наше безответственное время.

Егор Михайлович достал из пачки сигарету и стал задумчиво разминать ее в пальцах, отрешенно глядя в окно:

— У меня сосед по квартире, старший следователь по особо важным делам государственной прокуратуры, — оторвал взгляд от окна и посмотрел на Анну, — поговорю с ним, может, его заинтересует ваша печальная история. Может быть? — шепотом закончил он. — А ты, должно быть, не знаешь, что власть в стране переменилась, — и, как прежде, прощупывающим взглядом посмотрел в глаза Анне.

— Как переменилась? — удивилась она. — А какая сейчас власть?

— Этого, к сожалению, я не знаю. Но знаю, что почти не осталось ни моральных ценностей, ни патриотизма, — шумно вздохнул Егор Михайлович.

— Так что, когда ты выйдешь из больницы, особо не удивляйся почерствевшим людям. Жизнь их заставила стать такими.

Голову распирало болью от сказанного главврачом. Анна бессильно упала на кровать и, лежа с открытыми глазами, вспоминала их откровенную беседу.

Через два дня ее снова пригласили в кабинет главврача, Егора Михайловича. Там же сидел в кресле красивый пожилой мужчина и крутил в руках шляпу.

— Вот, Анна, познакомьтесь, — указав на мужчину рукой, представил его главврач, — Владимир Павлович, следователь по особо важным поручениям госпрокуратуры.

Мужчина кивнул головой.

— Расскажи ему о своей поездке в Оренбург и о том, что там с вами произошло. Поведайте все со всеми подробностями, не упуская деталей. В это время в коридоре раздался скандальный шум и грохот упавшего чего-то тяжелого.

— Опять Морозов с медсестрами воюет, — прислушиваясь к возне в коридоре, удивленно кивая головой и ни к кому не обращаясь, торопливо сказал Егор Михайлович, — а вы тут беседуйте спокойно, — и поспешно вышел.

Владимир Павлович положил шляпу на стол и, встав, закурил. — Вы садитесь, пожалуйста, — предложил он Анне, раскуривая сигарету. — Итак, я вас слушаю, — кивнул он Анне, задумчиво прохаживаясь от стола к стене.

И она памятью снова вернулась к далекой, черной трагедии своей жизни.

Пересказывая произошедшее с ней, она заметила, что, когда рассказывала про жидкость, влитую в нее, и про укол в вену, Владимир Павлович что-то записал в блокнот. Слушал следователь очень внимательно, задавал вопросы и всякий раз удивленно хмыкал, прикуривая сигарету от сигареты.

По окончании рассказа сказал бесцветно:

— Настанет время, когда подобное безобразие станет обыденностью. А пока сей случай ждет скрупулезного разбирательства и заслуженного уголовного наказания.

Вошел улыбающийся главврач и с порога сообщил рядовую для больницы новость по поводу скандала в коридоре:

— Морозов снова бузу медсестрам устроил. Кричит, мол, не те таблетки дали, это яд, а он — Наполеон, и его все хотят отравить. Он еще войдет во Францию под барабанный бой. Вот и сбросил биксу на пол, чем поднял грохот по коридору. Еле-еле угомонили, отправили Наполеона в палату, — но вспомнив, что его друг здесь по другому делу, виновато спросил у него:

— Ну, а как у вас дела? Размотали запутанный клубок недоразумений?

Следователь присел на угол стола и, прикуривая очередную сигарету, хмыкнул:

— Много неясного. Да предъявить им по истечении такого срока будет практически нечего.

— Ты же сам говорил, что есть преступления, не имеющие перед уголовной ответственностью срока давности, — искренне возмутился Егор Михайлович.

— Да, есть! Но доказательств их вины у нас нет. Если только не задержим на наркоте. А так все дело пойдет корове в зад.

— Да что же это такое? — снова возмутился Егор Михайлович, разведя обескураженно руками. — Убийство есть! Похищение человека есть! Использование неизвестного психотропного материала и наркотиков есть! А он, понимаешь ли, не может уголовного дела открыть? Ну, чудеса в решете, да и только! — метался по кабинету и горячился главврач. — Да чего вам еще-то не хватает? Какую ерунду они еще должны натворить, чтобы упечь их туда, где Макар телят не пас. Причем давно заслуженно. Ну и суд ведь у нас разгуманнейший во всем мире, — махнув рукой, упал в сердцах в кресло. — Ну и дела. А как же свидетель? — без надежды, кислым голосом спросил он у следователя.

Владимир Павлович взял со стола свою шляпу и, размахивая ею, пояснил возмущенно:

— А свидетеля ты не трожь, это наш главный козырь в борьбе с преступниками. Когда, кстати, ты ее выпустишь отсюда, из своего зверопитомника?

— Как только, так сразу, — разочарованно буркнул главврач.

Владимир Павлович посмотрел на притихшую, а вернее сказать, замороженно сидящую Анну, подмигнул ей, указав головой на врача, сказал, надевая шляпу:

— Я серьезно у тебя спрашиваю, когда ты ее выпи шешь?

Егор Михайлович, как бы шепча про себя молитву, пошевелил губами и, посмотрев сухо на следователя, вяло ответил:

— Сдаст анализы, пройдет медаппаратуру, а также тесты, и свободна.

— Ну, и слава Богу! — вздохнул следователь. — Мне еще надо доложить начальству, взять командировочные в Оренбург, заказать билеты на самолет и выпросить напарника для ведения дела по месту преступления, а вы, — обратился он к сжавшейся Анне, — подумайте, повспоминайте, может, что еще было? И он, поправив шляпу, пошел к двери, не оборачиваясь, бросил шутливо врачу: — А ты мне еще на площадке попадешься, там на перекуре мы с тобой и потолкуем по-свойски.

— Вали, вали, шпана прокурорская, — безобидным тоном крикнул ему вслед Егор Михайлович, пересаживаясь в свое кресло за столом.

Неделя была заполнена всяческими процедурами, сдачей анализов и беседами с врачами. А через неделю пришел следователь вместе с молоденькой девушкой.

— Познакомьтесь, — представил он ее, — Епищенко Римма Афанасьевна — мой помощник по вашей трагедии.

Девушка молча передала Анне гостинец, кулечек с яблоками, и улыбнулась приятно.

— У вас есть еще какие-нибудь дополнения к рассказанному вами на предыдущей встрече? — пропуская первыми Анну и Римму в кабинет главврача, поинтересовался Владимир Павлович.

— Да, есть, — присаживаясь в предложенное следователем кресло, сказала Анна. — У златозубого, которого так и называл горбун, был пистолет.

— Откуда вы знаете?

— Он бил рукояткой пистолета сестру по почкам. Вы мне верите? — открыто посмотрела она в глаза Владимира Павловича.

— Если не фантазируете, не выдаете желаемое за действительное, то верю!

— Зачем мне это? — удивилась она.

— Не знаю, — откровенно признался следователь. — Да, впрочем, что это я, извините! Скажите, документы у вас какие есть при себе?

— Она пожала плечами:

— Я не знаю.

— Да нет у нее ничего! Кроме больничной карты с вымышленной фамилией, — вступил в разговор Егор Михайлович.

— Возьмем справку из прокуратуры, а уже в Оренбурге восстановим паспорт, — певуче вставила Римма Афанасьевна.

— Так и поступим, — согласился Владимир Павлович. — На послезавтра готовьтесь к другой ипостаси, — сказал он Анне, открывая створку окна. — Какая буйная весна. Кажется, весь мир ожил и все купается в солнце. Даже работать не хочется, а хочется быть на природе, в лесу и слушать птиц, — шумно вдыхал он утренний свежий воздух.

— Это все лирика; скажи, когда тебя домой-то ждать? — отрезвил его и вернул к действительности главврач.

— Когда рак на горе свистнет, недельки через две, а может и через три. Ты бы лучше готовил Лебедеву к отъезду, чем попусту молоть языком, вот, зараза, обязательно надо испортить у друга цветущее настроение. Скотина, доктор, — смешливо с улыбкой бранился Владимир Павлович.

— Чья бы корова мычала, — под стать обрезал, как ему казалось, слюнтяйскую философию друга главврач. И тут же обратился к Анне:

— Ну что, Лебедева Анна Ивановна, послезавтра увидишь родные места и враз все неприятности забудутся, все забудешь: и эту шалую больничку, и врачей-садистов, и противные уколы, все к чертям. Да, оно, наверное, и правильно, зачем держать в себе плохое и постоянно вспоминать о плохом в своей жизни.

Анна, потупив голову, шепотом ответила:

— Нет! Не забуду до самой смерти. Рада бы забыть, да не смогу.

Оренбург их встретил радужным дождем. По лесополосам еще лежал ноздреватый снег, а асфальтированные улицы в городе были чистыми, как умытые. Такими же чистыми виделись дома и деревья. Все вокруг было восторженно ярким и радостным. Таким все было для Анны. Но черные, гнетущие воспоминания о мерзком прошлом нет-нет да омрачали ее постаревшее лицо.

Поселили их в маленькой гостинице, а точнее в двухэтажном особняке недалеко от прокуратуры, и выдали талоны на питание.

На следующий день она пошла со следователями в прокуратуру и в присутствии семи человек пересказала свою историю о похищении их с сестрой. Трое были из милиции, видно, большие чины. Один моложавый, рыжий и конопатый подполковник, начальник районной милиции, выслушав душераздирающую историю об издевательствах над женщиной, с усмешкой предположил: «А не фантазия ли все это больного человека».

— Какие вы оперативные молодцы! — встал из-за стола и пошел по комнате вдоль сидящих Владимир Павлович. — Вас послушать, так в вверенной вам области тишь да гладь, да божья благодать, именно такие отчеты от вас и поступают в Москву. Зализанные, замазанные, одним словом, шелковые. А на самом деле, что у вас творится, уму непостижимо — похищение и убийство людей, являетесь перевалочной базой для транзита наркотиков в Москву, киллеры в основном из провинции, как вы, тоже, наверняка, в курсе. И весь этот малоперечисленный криминал на вашей совести. Я, конечно, не верю, что вы все поголовно в связи с мафией, но такое высказывание «фантазия больного человека» наводит на нехорошие мысли. А позвольте спросить, не по вашей ли нерасторопности и недогляду она попала в больницу через столько лет. А вы еще с таким апломбом заявляете «больная фантазия», что за детский лепет, пытающийся оправдать свою некомпетентность в данном вопросе? Я понимаю, что все вы боитесь потерять свое теплое место, да и погоны заодно, но постарайтесь быть профессионалами своего нелегкого дела. Вы щуки в озере для того, чтобы карась не дремал.

Владимир Павлович плеснул в стакан минералки из бутылки, глотнул, посмотрел сквозь стекло стакана на сидящих в кабинете и закончил, присаживаясь на свое место:

— Анна Ивановна дала нам легкое описание преступников, так сказать набросок, а теперь дело за главным: найти как можно скорее преступивших закон.

— Найти иголку в стоге сена, — ляпнул оскорбленно все тот же веснушчатый подполковник.

— Некомпетентных людей прошу не беспокоиться, — бросил веско Владимир Павлович, косясь на конопатого.

В кабинете повисла тишина.

Смотря на прокурора, поднялся из-за стола высокий мужчина, начальник следственного отдела областной прокуратуры Крюков, и, поправив рукава пиджачка, начал говорить:

— Мы тут были предупреждены об официальном приезде важняка из столицы, и потому я захватил с собой кое-какие материалы по делу Лебедевой Анны Ивановны. На ваши необоснованные упреки я должен заметить, что ведем мы это дело, не согласовывая с милицией, давно. С начала девяностых. С полной неразберихи в стране, которую подарила нам Москва. — Он, не скрывая, поморщился, но, заручившись поддерживающим взглядом прокурора, открыл лежащую перед ним папку и, прокашлявшись, продолжил, тоном ниже:

— За этой бандой наркоторговцев мы следим, как я уже сказал, давно, но у нас не было данных о похищении и торговле людьми. Вот теперь — полный криминальный букет. О торговле наркотиками и оружием мы сведения имеем, но о торговле людьми у нас информации не было. Так что Анна Ивановна у нас первый свидетель по этому делу.

— Вот так всегда, — перебивая следователя, обиженно возмутился начальник областной милиции, седой как лунь, пожилой генерал-лейтенант. — Один тянет в облака, другой тянет в воду. Так у нас полная неразбериха и чехарда какая-то получается. Нет чтобы дела вести согласованно, вы же нет, мы сами с усами. И к чему пришли мы с вашим самолюбием. К упреку Москвы, — он сымитировал плевок под свои ноги, с издевкой прохрипел: — Вот вам и сами с усами.

— Продолжайте, Вениамин Петрович! — кивнул следователю прокурор.

— Да продолжать уже нечего, — пожал плечами следователь. — Все и так, кажется, ясно. Брать их надо. Посмотрите, найдете здесь их. — И он пустил по полированному столу к Анне пачку фотографий.

Анна принялась с каким-то внутренним испугом рассматривать портреты преступников.

С ненавистью и омерзением отобрала из пачки две фотографии и, подняв их над головой, сказала с отвращением:

— Вот они!

— А лысый здоровый мужик был с ними? — складывая в папку фотографии, спросил следователь.

— Нет! — отрицательно качнула головой Анна.

— Эти двое, на кого вы указали, его подручные, а если быть точнее, его «шестерки». Горбатый — это известный вор и шулер по кличке Трояк. Хромоногий переехал когда-то из Башкирии и кличку имеет соответствующую — Башкир. В большой вес в уголовном мире эти нелюди вошли. Сейчас своими «шестерками» и сбытчиками наркоты обзавелись. А предводитель всей этой банды, этого отрепья — некто Альтов Виталий Самуилович, по кличке Тромбон. В прошлом мастер спорта по боксу, бывший тренер областной команды, жесткий и беспощадный, но одновременно очень хитрый и пронырливый изувер. Был замечен на оптовой сдаче наркоты, продаже кавказским представителям бандформирований оружия, а сейчас добавилось незаконное задержание и торговля людьми. Женат, супруга — учительница, имеет двух взрослых дочерей.

Следователь замолчал на время, щелкнул суставами пальцев и задумчиво закончил:

— Вроде бы все в жизни человека хорошо сложилось, да потянуло на легкие денежки, ну и затащила лихая ухватка на сегодняшний день под тяжелые колеса Фемиды. А пока жирует с бригадой себе подобных, желающих легко и незаконно обогатиться. На днях к ним по ступит большая партия афганского наркотика, вот они и соберутся вместе. Тогда мы их и накроем, — завязывая тесемочки на папке и обещающе хлопая по ней ладонью, твердо сказал он, глядя на Анну. — Потерпите, дело осталось за малым, и вы непременно отомстите своим обидчикам на суде. Все они получат по заслугам.

Прокурор, подписывая бумаги, принесенные ему секретаршей, не отрывая от них взгляда, приказал отвлеченно:

— Передайте дело генералу Самойлову, дальше он назначит старшего по задержанию преступной группировки, а ваша задача с представителем из Москвы присутствовать при этом и фиксировать каждый шаг сотрудников милиции. Все ясно.

Крюков с недовольным видом и нехотя пустил папку с делами банды по полированному столу генералу Самойлову.

Генерал взял папку и сунул ее рядом сидящему светловолосому молчаливому полковнику:

— Твое хозяйство, Денис Иванович. Разбирайся. Вяжи, казни, что хочешь, делай, но чтобы все прошло без сучка и задоринки, — и причесав пальцами волнистую седину, снова крикливо возмутился:

— Вот всегда так, прокуратура начнет свистопляску, а заканчивай ридная милиция.

У прокурора удивленно взметнулись брови:

— Чем ты сейчас недоволен, Сергей Макарыч, что когда-то было иначе?

— А-а, — отмахнулся рукой генерал. — Мне на пенсию давно пора, в родной деревне рыбу удить, а не эту шушеру ловить, — сказал он в рифму, на голос ниже и снова махнул рукой: — Надоело все до чертиков.

— Извините, Владимир Павлович, — выслушав горькие сетования генерала, прокурор обратился к следователю из столицы, — у вас, может, будут замечания, советы по поводу банды Тромбона.

Владимир Иванович, вставая из-за стола, отрицательно качнул головой.

После объединенного совещания Анна вместе с Риммой Афанасьевной отправилась звонить в свой сельсовет. Римма Афанасьевна, девушка высокая да стройная, по коридору прокуратуры не шла, а плыла легкой поступью. Загляденье да и только.

— Да что вы, Анна Ивановна, меня все по имени-отчеству зовете, называйте попросту Римма, а я вас, если вы не против, буду звать тетя Аня. Договорились? Ваш сын старше меня.

Анна доверчиво улыбнулась.

— Вот и славненько, — взяв Анну под руку, улыбнулась и Римма. — А вы номер своего сельсовета помните? — спросила она, открывая дверь в кабинет, чем-то похожий на миниатюрный узел связи.

— Нет! — с испугом ответила Анна.

— А это не страшно, — кладя руку на плечо Анне, сказала Римма, — девушка нам поможет! Правда, девушка?

Девушка развела руками:

— А куда я денусь, помогу, конечно. — согласилась она. — Называйте район и деревню.

Анна назвала. Потом сидели с Риммой и, потихоньку переговариваясь, ждали ответного звонка.

— Женщина, идемте, — позвала девушка-связистка к телефону. Анна, придержав дыхание от накатившего на нее волнения, взяла трубку. На другом конце провода был секретарь сельсовета Голов. Анна вспомнила маленького, шебутного мужичишку и искренне обрадовалась родному голосу за столько лет разлуки. Вынужденной разлуки.

Голов очень долго восторгался тем, что воскресла пропавшая когда-то Анна. А под конец словесных излияний о стойкости и мужестве маленькой женщины сообщил убийственную новость:

— Тятька и маманька твои померли, а сын по окончании школы уехал из деревни в неизвестном направлении, и, где он сейчас, одному Богу известно. Лет двадцать нет никаких известий о его местонахождении.

По окончании разговора Анна безвольно выпустила трубку из рук и подрезанно рухнула на стул, уткнувшись с воем в распахнутые ладони, рыдала, зажимая рот снятым до этого головным платком.

Римма метнулась к ней и, гладя по непокрытой голове, стала, не зная причины слез, успокаивать ее.

— Тетя Аня, успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь Бога ради, что за беда случилась, скажите?

— Некуда мне ехать, — глотая слезы, с всхлипыванием выдохнула Анна.

— Как некуда? — удивилась Римма. — А домой, в деревню? — и сама поняла потому, как судорожно взвыла тетя Аня при слове «домой», что сказала неуместное, горькое.

Анна слепо поднялась и, пошатываясь, пошла к выходу, Римма шла позади, поддерживая ее за плечи. Вышли на улицу, и Римма направила безвольную тетю Аню к скамейке у фонтана.

— Мама и папа умерли, а сын пропал в проклятом Оренбурге, — и она, вытирая заплаканное лицо, с ненавистью махнула платком в сторону фонтана. — Куда мне теперь, к кому? — снова всхлипнула она.

— У вас же в деревне родня есть, вот и узнайте у них, не присылал ли письма сын, и с каких мест? — вспомнила Римма о двоюродной сестре тети Анны и дала ей слабую надежду.

— Пропал сынок, лишь бы этот город не сделал его безумным, как меня когда-то, и за что нам лихая доля, чем мы тебя прогневали. За что нам рабский крест? — неистово крестилась Анна, нагибая голову в поклоне.

— Не дай мне Бог сойти с ума. Уж лучше посох и сума, — печально прошептала следователь стих Пушкина. — Да встретитесь вы с сыном и со снохой, наверняка, скорее всего, он у жены и живет, а вы тут сердце разрываете! И с внуками еще понянчитесь! — увещевала Римма сдавленную горем Анну.

Анна как-то радостно вздохнула и перестала плакать.

— Вот и хорошо, вот и молодцом, — мягко лепетала следователь, вытирая мокрые глаза Анны носовым платочком. — Мы больше плакать не будем, правда? А на выходные отпросимся у прокурора и поедем к тебе в деревню. И обязательно что-нибудь узнаем про твоего сына, — успокаивала Римма. — А их к тому времени, наверняка, всех повяжут. Если кто в бега не вдарится.

— В субботу? — спросила с трепетной надеждой Анна.

— В субботу, в субботу, — подтвердила Римма, почерпывая рукою воду из чаши фонтана.

6

На кошачьих лапках, бесшумно, в комнату вкрался рассвет. Николай проснулся и какое-то время лежал бездумно, вслушиваясь в размеренный ход настенных часов. Когда бой старых часов протяжно и мягко отбил пять раз, он сунул ноги в тапочки и пошлепал в коридор на перекур. Утренняя сигарета появилась у него вместе с отпуском. А привычка вставать рано, ни свет ни заря, у него появилась с Гондураса, где он в группе из двадцати офицеров флота, добровольцев выполнял свой интернациональный долг. Сопливым старлеем попал в такую коловерть. Вспоминать страшно. Там его первый раз и зацепило.

Завязав поясок на халате, он прошел на веранду и присел на стоящий там бабкин сундук. На колени запрыгнул рыжий котенок. Николай, поглаживая теплый комочек, прикурил новую сигарету, окурок бросил в стоящую баночку из-под консервов, в которой еще тушил свои цигарки дед Иван. «Хороший был старик», — с чувством благодарности вспомнил он своего деда. Так и не дождался возвращения дочери.

«Все равно они возвернутся!» — вспомнил он слова упрямого деда.

«Так где же сейчас моя мама?» — горько подумал Николай.

Его память отвлекло бредущее на выпас деревенское стадо. За стадом бежал одноклассник Петро Звонарев, лупцуя хворостиной свою корову и матерясь забористо.

«Проспал», — догадался Николай, но его еще больше развеселил Петькин наряд, розовые женские трусы по колено, в которые он только и был одет.

Посадив котенка на сундук, Николай открыл дверь на крыльцо.

— Звонарь, — крикнул он весело, — что, твоя корова другой формы одежды не признает? — и указал на трусы.

Звонарь, раскланиваясь, принялся было здороваться, но, поймав при шутливом поклоне взглядом свои неотразимые рейтузы, матюгнулся и прытко метнулся в свой двор.

— Засмущался, — отметил Николай улыбкой очередной фортель одноклассника, прикуривая сигарету.

Потягиваясь со сна, на веранду вышла Машенька. Николай, выплюнув на улицу сигарету, схватил ее в объятия и закружил, полусонную, по веранде.

— Ты что делаешь, медведь, — притворно возмутилась она и жарко поцеловала мужа в губы. Они стояли и целовались, как будто в первый раз в жизни. Жарко и неуемно.

Машенька наконец-то вырвалась из железных объятий мужа и нарочито возмутилась:

— Ну, вы, молодой человек, и ловелас! Бабник! — вытаращив кукольно глаза, крикнула она и побежала в дом. — А масло ты в холодильник убрал? — через минуту послышалось оттуда.

— Не царское это дело, с маслом возиться, — так же шутливо ответил Николай и полез в кладовку искать топор. Сегодня был банный день, и нужно было наколоть дрова для банной печки.

— Ну, я тебя накормлю, ваше величество, вельможа десантный, — изображая сердитую хозяйку, раздосадованно выкрикнула она.

— Да поклал, поклал, — прислоняя топор к косяку верандной двери, успокаивающе пробурчал он.

Скрипнула калитка, и во двор вошел древний старик Ермолаев. Крючконосый и кривоногий, с широким костистым лицом.

Николай вышел встречать нежданного гостя на крыльцо.

— Здорово, Миколай, ну как там тобя прозывают по батюшке-то, запамятовал старый, внук Иванов, — поприветствовал он взятием под козырек затертой до блеска шляпы. Забрел он в гости в потешной шляпе и глубоких галошах на босу ногу, как до ветру собрался.

— Не дорос я еще до отчества, — скромно ответил Николай, спускаясь вниз по ступенькам к дорогому гостю. Он на самом деле был дорог для него. Он помнил, как старика уважал его дед Иван. И это уважение деда передалось и Николаю. Он слышал от деда, что Михаил Семенович, так звали старого, воевал у Рокоссовского, командиром взвода разведки. Что такое быть командиром разведки, Николай испытал на себе. В конце сорок четвертого Ермолаев, по деревенскому прозвищу Чепендрей, напоролся на мину, долго кочевал по госпиталям, зализывая раны.

Домой пришла похоронка, а следом, через полгода, заявился он сам, как ни в чем не бывало.

— На войне че только не случается, — объяснял он соседям о похоронке.

Тяжесть орденов и медалей на нем была не легче, чем на рыцаре доспехов. Боевой был мужик, огонь да и только.

Николай, спустившись, обнял старика и трехкратно чмокнул в щеки.

— Че это ты меня, как бабу, расцеломкиваешь? — ошалело спросил тот.

— Рад я тебе, дядя Миша, очень рад! Рад тому, что ты жив и здоров, передвигаешься на своих двоих, ни у кого помощи не просишь, — смущенный неприятием сердечных поцелуев, запинаясь, говорил Николай. — Да что мы здесь стоим, идемте в дом пройдем, — пригласил он Чепендрея, взяв его под руку.

Чепендрей нервно освободил руку:

— Че ты меня все, как бабу, обхаживаешь? То под ручку берешь, а то слюнями мажешь, ищо мне цветы преподнеси, совсем хорошо будеть! Не кулюторно это! — обиженно пробурчал старый гвардеец. — А побалакать мы и туточки могем, дело энто не хитрое.

Усаживаясь на ступеньку крыльца, Чепендрей кивнул на место подле себя:

— Сядай, в ногах правды нет! — закашлял он.

— Я сейчас, дядь Миш, я шомором, — вспомнил Николай деревенское слово «шомором» и со всех ног, перепрыгивая через ступеньки, вбежал в дом. Там достал из сумки бутылку коньяка, сгреб на кухне два стакана и пирожки с картошкой, которые только что испекла Машенька, и под ее осуждающим взглядом побежал обратно, во двор.

Наполнив стаканы, сказал дяде Мише:

— За то, чтобы ты жил долго-долго.

Выпили. Чепендрей, обсасывая беззубым ртом пирожок, прошамкал:

— Не обо мне должна быть речь, я свой век про жил, даже устал. Все мои дружки давно в земле, один я осталси, как перст. Надо чтоб у тебя все добротно в жизни склалось. Женка у тобе есть, а дитев-то нету? Как энто так? Непорядок. Али денег мало получашь, али в чем беда, тревога?

В это время на веранду вышла Машенька и вынесла для проветривания две подушки. Покосившись на бражников, сказала недовольно:

— С утра начал пить, добра не жди.

— Машенька, да это лучший друг моего деда, как я мог не встретить дядю Мишу! Это было бы не по-людски. Память надо уважать.

— Встречают в доме за столом, а не на жердочке за углом. Два сапога пара. Что один — забулдыга, что второй. Вижу, натопишь ты сегодня баню, — бросила она сердито и, отмахнувшись от объяснений мужа, вошла в дом.

Николай пожал виновато плечами и продолжил прерванный разговор.

— Денег-то мне хватает, — горько вздохнул он, — проблема в другом, времени нет. Тут навалились сплошные командировки, продыха не видно. Понимаешь, ну нет времени на детей, а ребенок без отца, считай, полсироты. И это при живом-то отце, — врал Николай старику.

— А кем робишь-то? — полюбопытствовал старый, кладя недоеденный пирожок подле себя, на ступеньку. Его уже развезло.

— А все одно: ваш коньяк не чета нашей самогонке. Вонь одна, как от давленых клопов, а еще все хвалят его, коньяк-то. Бестолочи, — ругал он невесть кого, сморкаясь в застиранную тряпочку.

— Напиток богов, — задумчиво прошептал Николай, смотря грустно в налитый стакан. — А работаю я, вернее служу, командиром морской пехоты на Дальнем Востоке, — крикнул он глуховатому старику в заросшее обесцвеченными волосами ухо.

Тот пошебуршал пальцем в ухе и сказал недовольно:

— Че орешь, как блаженный, чай я не глухой, слышу. Николай поднял стакан:

— За все доброе, дядя Миша! — и залпом выпил. Не закусывая, закурил и кивнул старому: — Ну, а ты чего ждешь?

— Думаю: пить али не пить? — и икнув, Чепендрей повел пьяную демагогию: — пальшым ты человеком стал, Миколай, внук Иванов, а разъясни-ка мне, малограмотной бестолочи, зачем вы коммунистов-то поперли, и где твоя чичас матушка? — Высказав все это, он уронил голову на грудь и разом засопел, засыпая, стакан с коньяком выпал из его руки.

— Да-а, уже не тот курилка, — вздохнул сердобольно Николай и плеснул в стакан остатки напитка богов, — обречен пить, — печально поморщился он, поправляя на Чепендрее дурацкую шляпу, — да, наколю я сегодня дров!

В это самое время напротив его дома, посигналив, остановилось такси.

— Кого это нелегкая принесла? — удивленный, он по шел к калитке.

Из машины с улыбкой во все лицо выпорхнула теща и, восторгаясь воздухом, пошла с раскинутыми руками к Николаю.

— Вот зятек меня встречает! Какая умница! — объясняла вышедшему из машины таксисту Вера Сергеевна.

Николай не успел дойти до машины, как выскочившая из дома Машенька, опередив его, с визгом бросилась матери на шею.

— Мамочка, как хорошо, что ты приехала. Этот комбат меня вообще замордовал. Никуда не ходим, сидим, как сычи, дома. Курей стерегем, которых он купил в колхозе, — захлебываясь от радости, выкладывала Машенька все новости, и, погрозив мужу кулачком, заявила: — ну теперь ты у нас попляшешь!

— Да я могу и сейчас сплясать, — согласился он, вытаскивая из багажника чемодан.

— Он же пьяный с утра, — вскрикнула Машенька, указывая на Николая рукой, — видишь, лыка не вяжет. С утра гостей встречаем, вечером провожаем, — частила она, ведя мать под ручку к калитке.

Чепендрей уже очухался и теперь лупил глаза на гостью:

— Энто чья ж такая будеть? Не признаю, — босой ногой ныряя в сброшенную во время сна галошу, интересовался старый.

— А это моя мамочка из Петербурга приехала, — склонив голову к плечу и показывая старому кончик языка, похвалилась с гордостью Машенька, поднимаясь с матерью на веранду.

— Питер-пур-х-х — дело хорошее, — протянул по слогам Чепендрей, неуклюже вставая.

Николай торопливо придержал его.

— Ну, спасибо тебе, внук Иванов, за угощеньице. По видал я тобе. А ты таперыча поспешай к своим гостям, небось заждались уже. А я пошел до своей хаты, небось дочка заждалась, щас даст мне понюхать полный запал фугасов.

Он снова достал из кармана застиранную тряпочку и, громко высморкавшись, пошоркал на дорогу. Остановился у калитки и, обернувшись, сказал:

— Я рад, што у тебя, внук Иванов, все славно в жизни, но о малаях подумай завсегда, женка у тебя славная барышня, ты ее сторожи в оба глаза… Многие поганцы до нее будут охочие, а ты смотри, — погрозил он пальцем.

И, выйдя за калитку, загорланил песню на всю питерскую. Он был очень старым, и ему на все было начхать.

Так и не наколов дров для бани, Николай перенес всю дровяную канитель на завтра. А сегодня с Машенькой они хвалились Вере Сергеевне своим хозяйством и были у нее на побегушках.

Только на следующий день Николай в десантной тельняшке и закатанном по колени спортивном трико вышел колоть дрова.

Затем, связав нарубленные дрова веревкой, на горбу поволок их к бане, стоявшей через дорогу, внизу, у речки. Затопил, и мурлыча песенку, стал ладить полусгнившие полки. Затем пришла Вера Сергеевна, стала прибираться в бане.

— А где Машенька? — полюбопытствовал он.

— Там, у дороги, зачем-то осталась, — ответила теща, гремя тазами.

Николай, повесив на плечо топор, с легким сердцем, как человек с праздничным настроением, так всегда было перед баней, пошел домой. У дороги справа заметил прячущуюся за деревом фигуру Машеньки.

«Что она там делает?» — подумал с любопытством он и по привычке разведчика подкрался и встал заинтересованно сбоку за деревом.

Машенька, как ребенок, прижала ладони к губам, с восторгом и умилением смотрела на дом за дорогой.

«Что она там увидела такого, что глаз не оторвет»? — поразился он и перевел взгляд на дом Трифоновых. Там во дворе возился с железками мальчуган лет трех. Карапуз увлеченно пыхтел с железом, не видя ничего вокруг себя.

Николай все понял и с раненым сердцем, крадучись, вернулся на тропинку к своему дому. После бани он ничего не сказал жене, а только надел костюм и молча пошел в магазин.

Он знал трагическую историю жизни Трифоновых. Мать, тетка Наталья, одна растила сына, билась из последних сил, поднимая его на ноги. Вырос Виталик, закончил школу, затем техникум, женился на детдомовской девчушке. Вольных кровей. Она родила ему сына и загуляла. В деревне ее никто добрым словом не помянет. Вольная она и есть вольная. Пила, не работала, таскалась по другим деревням. А тетка Наталья растила ее сына. Под конец уехала в Сорочинск на день и загуляла там на месяц. Виталик поехал следом и обнаружил ее на квартире одного шаромыги, в компании двух мужчин. Все поголовно были в костюмах Адама. Перед встречей с гуляками Виталик приголубил поллитра самогона. И, ворвавшись в небезызвестный дом, зарезал всех троих. Четвертый участник этой вакханалии спал мертвецки пьяным в спальне. Это и спасло его от кровавой разборки.

Зато на суде он рисовал картинки одну страшнее другой. И влепили Виталику двадцать лет строгача, без права на свидание. Так обошлась судьба с когда-то спокойным и уравновешенным парнем.

Мать после суда слегла и два месяца пролежала с инфарктом в районной больнице. Мальчонка все это время кочевал по знакомым.

А уведомление с зоны ее вообще доконало:

— Ваш сын, Трифонов Виталий Георгиевич, покончил с жизнью вскрытием вен. Самостоятельно без чьего-либо вмешательства.

Тетя Наташа уподобилась живому мертвецу, все больше лежала, уставившись в одну сучковатую точку на потолке. Как рос мальчишка, никто не знал.

В магазине Николай накупил игрушек, впору для целого детского сада. Засунул их в купленную здесь же наволочку, закинул ее, как Дед Мороз, на плечо и направился к дому Трифоновых.

Мальчишка во дворе все так же гремел железками, не обращая внимания ни на что вокруг. Он был занят строительством велосипеда.

— Бабушка дома? — спросил Николай, подперев плечом калиточный столб.

Мальчонка оторвался от своего занятия и обернулся на голос говорившего.

— Тома! — через какое-то время ответил он, моргая большими глазами на Николая, как бы спрашивая: «А ты кто такой?»

— Держи, это тебе, Викторович! — перекидывая импровизированный рюкзак с игрушками через жерди забора, предложил подарок Николай.

Мальчишка посидел какое-то время в раздумчивости, поводил пальцем по земле, рисуя простенькие линии, затем встал и приблизился как-то настороженно к забору, где стоял Николай.

— Мине баушка не фелит подходить к сюжим селофекам, гофолит, они фсе плакие, — опустив русую голову, виновато объяснял он свою нерешительность.

Краем глаза Николай увидел, что его бабушка идет слабым шагом к ним.

Мальчуган удивленно глянул в наволочку и завороженно застыл в ней глазами:

— Ух, ты! — только такой возглас мальчишки услышал Николай, здороваясь с подошедшей теткой Натальей.

— Да кто это, что-то не признаю! — слеповато щурясь на гостя, удивилась она. — Да, уж не Колька ли Лебедев? — пристально всматриваясь в его лицо, пораженно вскрикнула она.

— Я, теть Наташ, — признался он сквозь нежную улыбку.

— Да где ж ты, шельмец, столько лет пропадал, глаз в деревню не показывал, ох, горе горькое? Нет твоей матери, она б тебе дала прочухрон! — старческим голосом возмущенно причитала тетка Наталья.

— Так получилось, не в возможности я был. То одно, то другое. Вертелся как белка в колесе, — виновато опустив глаза, неловко оправдывался он. — Лучше расскажите, как вы тут живете! — прощупывающе перекинул он нить разговора.

— Да так же, как живут все проклятые в проклятой Богом стране, не жизнь, а каторга. Одно утешение: уходить скоро надо, да маленького вот жалко. Как он один-одинешенек по жизни пойдет, кто ему руку помощи подаст, одному Богу известно. Недолго мне осталось топтать грешную землю, — печально вздохнула она. — Умирать не страшно, смерть это дар Господний. Страшно вот Никитку одного оставить в жизни, с собой его не заберешь, — смахнула тетка Наталья ладонью проступившие слезы. — Да что мы стоим во дворе? — вдруг спохватилась, всплеснув руками. — Идем в избу чайком угощу да и что-нибудь покрепче отыщем, — сердобольно позвала она Николая, открывая калитку, — и ты, Никитка, идем в дом, уже обедать пора.

Никитка еле-еле поднял наволочку, нагруженную по завязку игрушками, и, как мужичок с ноготок, посеменил заплетающимися ногами к дому Николай догнал его и, забирая наволочку предложил:

— Давай я помогу.

— Я сам, — отказался тот от помощи и попыхтел дальше.

Сидя у тети Натальи за столом, Николай набрался решительности и предложил:

— Тетка Наталья, ты знаешь меня давно, кто я и с чем меня едят. Я о твоей семейной трагедии тоже осведомлен. Соболезную. Также в курсе, что у тебя больное сердце и нужно ложиться в больницу, но, как я понял, ты не можешь оставить одного Никитку.

Никитка в это время с куском хлеба, посыпанного сахаром, вжикал, катая новенькую машину по полу спальни. Они сидели за круглым столом в зале.

— Да, это так, — согласилась тетка Наталья. — Думаю, что будет, как кусочний, по дворам блукать. Не по-людски это, вот жертвую своим здоровьем. А надолго ли хватит меня, один Бог ведает. Родные-то мои все померли, и кто заберет Никитку, не ведаю. Одна дорога в детский дом, по стопам своей гулящей матери. И что его ждет там? — скорбно вздохнула она. — Ты пей чай, пей, небось простыл он, — торопливо посоветовала тетка Наталья, придвигая поближе к нему чашку.

— Спасибо, уже напился. Я вот к чему веду разговор, — замялся Николай. — Ты отдай нам Никитку. Живем с женой мы хорошо, служу не в маленькой должности. Денег хватает, квартира есть, а вот ребенка не может она родить. Что только не предпринимали, на какие затраты не шли, а все впустую, — махнул он расстроенно рукой. — Не будет детей и баста. А мы ведь деревенские, как родные, — через минутную паузу проговорил он, — с Виталиком хотя друзьями не были, но жили как хорошие товарищи и, верю, он сейчас не был бы против, чтобы я усыновил его ребенка. Я все сделаю для маленького Никитки, он ни в чем не будет ущемлен. А вырастет, мы с женой расскажем ему правду о тебе, тетя Наташа, и об отце. А мать, скажем, умерла от болезни. Он будет жить, как никто из нас не жил. Дай свое благословение, теть Наташ, — умоляюще просил Николай.

Тетя Наташа, уткнувшись в передник, не сдержавшись, заплакала, как о чем-то потерянном, как о чем-то значительном:

— Господи, да за что ты разрываешь мое сердце, за что мне такая горькая доля? Чем же я тебя прогневила? В черном сне не снилось такое, что в старости лишусь всех, кем всю жизнь дорожила? — рыдала она безутешно, уронив голову к коленям.

Никитка бросил игрушку и прибежал к бабушке:

— Бауска, бауска, а ты сего пласешь? — допытывался он, теребя ее за подол.

— Ступай, маленький, играй в игрушки, просто мне в глаз что-то попало, — успокоила она Никитку, вытирая заплаканные глаза.

— Простите, тетка Наталья, может, я что-то не то сказал, простите ради бога, — извинялся он, вставая из-за стола.

— Да что ты! — усадила она его на место, — просто я жизнь свою все нахваливаю, видно, где-то я не так поступила, что встретила она меня жестокой теткой, — перемешивая ложечкой варенье, скорбно выговаривалась она. — А вы вот что, приходите за Никиткой ввечеру. Я к тому времени письмо в опекунство напишу, Никитушке штанишки, рубашонки соберу, да и намилуюсь с ним напоследок. Больше уж не встретимся, — улыбнулась скорбяще она. — А что ты будешь отцом Никите, так я очень тому рада, лучшего отца не сыскать. Я верю в тебя, Коля.

Это были ее последние слова, ночью ее увезла «скорая помощь» в Сорочинскую райбольницу, где спустя неделю она умерла.

Теща с Машенькой возились на кухне со старой стиральной машинкой, когда Николай вернулся домой.

— Ты где шляешься, кандидат в адмиралы? — встретила его укоризненно жена. — Давай ремонтируй машинку, морпех, не стирать же нам руками!

— Тебе сын нужен? — скидывая пиджачок, спросил он ее.

Она недоуменно, как на свихнувшегося, посмотрела на него.

— Напился, что ли? Вроде не похоже, — гадающе прикидывала Машенька и потрогала у него лоб.

— Да отстань ты, — вспылил он, — сегодня вечером пойдем за сыном.

Теща, ойкнув, плюхнулась на табуретку:

— Да ты что удумал? — только и нашла что сказать.

— Помнишь мальчишку во дворике, ты еще за ним сегодня из-за дерева следила, так вот он сирота и бабка на ладан дышит, не сегодня-завтра помрет. А больше у Никитки никого нет из родных, кто бы смог забрать его к себе.

И он подробно изложил весь разговор с теткой Натальей.

Теща, довольная, заулыбалась, а Машенька с такой радостью захлопала в ладоши, что теперь Николай подумал, не свихнулась ли она.

— И чтоб никаких сюсюканий и глупых заигрываний с ним, запомните, он должен расти мужчиной, а не кисейной барышней. Заранее знаю, стоит мне выйти на службу, как ты начнешь напичкивать его всякой мурой. Помни, он будет расти будущим моряком.

— А может, он будет художником или музыкантом.

— Хоть писателем, но в свободное от службы время, — понимая, куда клонит Машенька, поставил он ей сразу запрет на эксперименты с ребенком. Купи книжки по психологии ребенка и читай их, а в разные сопливые студии совать его незачем. Я знаю твою мечту сделать из него балеруна, — и сам рассмеялся.

— А ты думаешь, один будешь воспитывать, шиш, не получится такой натюрморт, — и, психанув, покрутила перед его носом кукишем и по слогам пропела: — не по-лу-чит-ся.

— Хватит, а то сейчас передеретесь, как малые дети, право, — пресекла назревающий скандал Вера Сергеевна. — Самих еще учить надо, а они принялись делить шкуру неубитого медведя. Вы сначала ребенка возьмите, а уж потом рассудим, как воспитывать станем, — она скромно улыбнулась и, шлепнув Машеньку вдоль спины, заявила серьезным тоном: — как бы мне эта доля не досталась. А что, я Марию плохой воспитала? Что скажешь, муж, который объелся груш, — прицепилась она теперь к Николаю.

Николай понял, что этой баталии не будет конца. Отмахнулся рукой: мол, делайте вы, что хотите, и сам ушел на веранду и, достав пачку сигарет, задумался. Но, видно, не суждено было ему сегодня пораскинуть мозгами, так как возле его дома заскрипел тормозами милицейский уазик.

Николай закурил и поспешил с любопытством на крыльцо.

Из машины вылезла молодая девушка с сумочкой через плечо, крикнула что-то водителю-милиционеру и подхватила под ручку вылезающую следом седую женщину, и они направились к его калитке.

У Николая вдруг защемило сердце. Он отбросил окурок и сошел на землю. Николай узнал бы ее и через пятьдесят, и через сто лет. Каждый день она была в его глазах, он жил предстоящей с ней встречей. Руки сами протянулись к седой женщине:

— Мама, мамочка! — его крик разнесся по всей деревне.

У женщины вдруг подкосились ноги, и она, обмякнув, парализованно рухнула на тропинку. Девушка было кинулась подхватить оседающее тело, но Анна, отстранив ее, тянула руки к сыну:

— Сынок, родной, сыночка, золотинушка моя… Николай упал на колени перед матерью и, обняв ее голову, зарыдал:

— Мамочка, милая мамочка, где ж ты все это время была, где?

Выбежавшие на шум Вера Сергеевна с Машенькой на какое-то время онемели, увидев произошедшую встречу. Машенька бездумно, руководствуясь только чувством безграничной жалости к дорогим ее сердцу людям, обняла их и, не сдержавшись, заплакала.

Вера Сергеевна и Римма стояли, не зная куда деть свои руки. Затем, ласково уговаривая, принялись поднимать на ноги Анну:

— Все хорошо, вы уже дома и сын рядом, вот он с вами. Успокойтесь.

Завели Анну в дом и усадили на диван. Обняв ее, присел рядом сын. Так они и сидели, обнявшись, и оба радостно плакали.

— А дед до самой смерти верил, что ты вернешься. Он верил, что ты жива. Так где же ты была, мамочка, все это время?

— Не спрашивай лучше, сынок, вот со мной приехала следователь московской прокуратуры, познакомься, зовут Римма, хорошая девушка, это она меня уговорила навестить свой дом, могилы родных. Она тебе все расскажет. Кто повинен в нашей пропаже, в наших сломанных жизнях. Что с нами делали во время нашего беспамятства. Расскажи лучше, как ты живешь? Это твоя жена? Как ее зовут? Какая красавица! Да и ты ей под стать, высокий да симпатичный. Весь в дедушку, просто вылитый дедушка, — не могла налюбоваться мать сыном. А вторая женщина кто? Ее мама? — вопросам не было конца. Ей все было интересно.

— А как тетка Ефросинья? Мать моей сестры Лизы?

— Ничего не знаю, — честно признался Николай, — знаю то, что через два года после вашего исчезновения ее с ребятами забрал на Север старший сын. Так и сейчас живут, наверное. Писала одно время при жизни бабушки. А где сейчас, понятия не имею. Нет, мам, я не живу у жены. Мы живем с ней на Дальнем Востоке, где я служу офицером флота.

— Так ты моряк, — восторженно блеснула Анна глазами.

— Нет, что ты! Но к морю я имею самое прямое отношение. Я — капитан второго ранга морской пехоты. Морской десантник, одним словом.

Женщины накрывали праздничный стол, гремели посудой. Весело шутили. А они, обнявшись и прижавшись друг к другу, все сидели и ворошили свою память. Не веря в то, что они вместе. Вопросам и воспоминаниям не было конца.

Николай все это время гладил мать по рано поседевшей голове, как бы проверяя, что его мама рядом с ним и никуда больше не пропадет.

— Мой самый счастливый день, — улыбнулся он. — Мам, знаешь, я усыновляю ребенка. Виталика Трифонова помнишь? Вот его сына, Никиту. Сегодня все вместе и пойдем за ним. А что? — как о решенном заявил он.

И Николай принялся рассказывать о тяжелой судьбе Трифоновых.

— В каждой семье свое горе, свои болячки, — обронила тихо мать.

Вечером от Трифоновых они возвращались вшестером. Машенька и Римма несли игрушки и узелок с вещами мальчишки. Мать с тещей шли, взяв за руки Никитушку, который то и дело оборачивался на идущего позади Николая и тревожно спрашивал:

— А бауска, плавта, плитет?

— Плитет, плитет, — вторил голосом маленького Николай, еще не догадываясь, какая правда их ждет впереди. Тетка Наталья умрет в больнице. Но маленький Никитка об этом не узнает.

На ночь долго укладывались в ставшем таким маленьким доме, пока Римма догадливо не заявила:

— А есть в этом доме сеновал?

— Есть. Да там солома столетней давности, — ответил Николай.

— Ну, наверное, лучше, чем на полу валяться. Вы как хотите, а я пошла на сеновал, — заявила она, забирая подушку и одеяло.

Бабки тоже солидарно засобирались вместе с ней.

— Что уж мы дряхлые такие, что на сеновал не залезем без помощи? — отшучивались они перед протестующими детьми.

— Да вы куда, старые? — пытался остановить их Николай, но все было тщетно. — А если там будет лешак сидеть? — пошутил он без надежды.

— А это он видел! — показала Римма из сумочки ствол пистолета.

— Ой как страшно, страшно, — и Николай со смехом закрылся подушкой.

— Слашно, слашно, — задорно засмеялся и Никитка.

7

Башкира повязали далеко за полночь, в кабаке. На окраине города, где он отчаянно кутил, как чувствуя конец своей разудалой, вольготной жизни.

Он было кинулся в бега, но ОМОН сработал грамотно, и через час Башкир куковал в СИЗО, скрежеща зубами, матерясь и пиная ногами бронированные двери.

Мимо его камеры-одиночки одного за другим тащили его подельников.

Одни фраерски гоношились, другие прикидывались безобидными овцами, пытались доказать ментам, что они без понятия, за что им повязали ласты. Менты отвечали щедро дубинками. Обещали утром дать всем по понятиям.

Утром его вызвал следователь из Москвы.

Следователь с первых минут допроса попер напропалую:

— Куда вы отправляли похищенных вами людей? И что за препарат вы им вводили?

— Первый раз об этом слышу, — от всего отказывался Башкир.

— Я вам напомню, Акбашев, — сухо сказал следователь и вызвал свидетеля.

Он узнал ее сразу, когда она вошла в кабинет. Как и раньше, красивая, но с копной седых волос. Она была из первого дела, проведенного на пару с Трояком. Тромбон тогда еще не был в курсе их новой операции. Это позже он охотно стал сотрудничать с Кавказом.

«Да, Химик рисанул нас. Насвистел, сработано на сто процентов, ничего не вспомнит за сто лет. Вот тебе и сто лет!» — затравленно думал Башкир, перебирая в памяти весь тот день.

— Ну, Акбашев, теперь вспомнили? — следователь дал знать о своем присутствии.

— Я ее первый раз вижу Кто она такая? Подсадная утка? — заявил Башкир, откровенно нагло глядя женщине в глаза.

Женщина вдруг сорвалась с криком со стула и набросилась на него, поцарапала все лицо, едва не лишила глаза, но вскочил следователь, прибежал на шум конвоир, и их растащили. Жаль, что он не прибил ее тогда. Вот сучка позорная.

Он тогда пригрозил, что пожалуется прокурору. На что следователь, ухмыльнувшись, ответил:

— Твое право, но я бы лучше промолчал про этот инцидент, он не в твою пользу. А, напротив, лишь доказывает твое участие в похищении.

Менты, видно, что-то перепутали и бросили его в общаковую камеру. Где он перетер поганую историю со своими уркаганами и сел строчить маляву Трояку. Он знал, где сейчас может находиться Трояк.

Но он не знал, что его пересадка была всего-навсего подстава для дурака. И он купился. Было большое желание заткнуть на веки вечные эту деревенскую лярву. И он плакался в записке подельнику.

Трояк не был таким размазней и ушел от облавы. Скрывался в цыганском поселке с тремя своими телохранителями. Куда милиции был путь заказан. В тот день, когда получил маляву от Башкира, он гасил непонятку водочкой.

Плюгавый шнырь, принесший записку от Башкира, на словах разложил весь расклад:

— Тромбона при задержании ранили, а Башкир чахнет в одиночке. Сказал, если помощи не будет, то всех заложит. Дело-то ведут московские следаки, жадные до сенсации. Особенно борзеет следователь по особо важным делам госпрокуратуры Корнейчук Владимир Павлович. Землю носом роет. Такой прилипала. Просто ужас. От него за будь здоров не отцепишься. А вся дрянь идет от одной деревенской занозы, Лебедевой Анны. Столько паскудства вылила, подчищать надо бы. Пожизненным пахнет. А тут еще продажа оружия и наркота.

Сказал, что у Трояка должен оставаться препарат, который изготовил покойный Химик. Вот пусть им и заглушит до конца века строптивую бабу.

— Как он это себе представляет? — закусывая тушенкой, хмыкнул Трояк. — Раз, два и в дамки?

— Мое дело прокукарекать, а там хоть не рассветай. Иначе, говорит, все окажемся на шконке, — скривил рот шнырь.

— Ладно, сиди, не вякай, мозговать буду, — и Трояк затряс огромной башкой.

— Дикарь, кати сюда, позови с собой Колхозника и Артиста, базар есть, — поморщился он, предусмотрительно сжигая талмуд Башкира.

Все пришедшие расселись вокруг Трояка. Он достал из-под стола бутылку водки и катнул по столу:

— Похмелитесь и будьте наготове, не сегодня завтра начнем докторский эксперимент. Ты, Актер, готовься к своему звездному представлению. Твою рожу менты почти не знают, и ничего у них на тебя нет.

— Не считая распространения героина, — вставил Дикарь.

— Кто бы вякал? — награждая затрещиной говоруна, пресек дешевый базар Трояк.

— В общем, возьмешь тачку, парик, очки, всю шпионскую хренотень и зависнешь рядом с прокуратурой, наверняка, она маячит там. Проследишь ее до самой квартиры, посмотришь: с кем живет и чем дышит. Следи плотненько и не дергайся, — дал указания щупленькому пареньку горбун.

— Так я не знаю ее в лицо, — сказал паренек.

— Может, тебе размер ее обуви дать? — психанул Трояк, — я ее уж тоже подзабыл, столько лет прошло?

Он открыл бутылку и налил всем по стаканам:

— Трескайте. Помню, симпатичная такая Мальвина, — и он зашевелил пальцами обеих рук у висков, показывая Мальвину. С ней еще сестра была, так себе. Ее козел Башкир и завалил случайно. А сейчас надрывается, мол, спасайте. Клетка светит. А телка была так себе. Не о ней базар сейчас.

Трояк плеснул себе в стакан, выпил разом, как воду, и задумался:

«Ей сейчас лет пятьдесят или пятьдесят три. Да, года на два старше меня. Какая она стала после дозы беспамятства, понятия не имею. А Химик обещал зомби. Вот тебе и зомби через столько лет. Так что придется искать нутром. Чувствами».

— Ну, парни, за дело, — наливая себе еще водки, крикнул Трояк.

— А тебе не кажется, Трояк, что нам маляву менты подкатили? — надевая парик, предположил Артист.

— Если кажется, креститься надо, — ложась на диван, отрезал Трояк. — У ментов сообразилки только пьяных в парках собирать, а этого шкета, что маляву принес, я еще по вокзалу помню. Крученый паренек. Ты ему денег дал? — снова криком спросил он.

Артист, нацепив очки, пошел на улицу.

Вернулся далеко за полночь и сразу прошел в комнату Трояка.

Там уже сидел за богато накрытым столом Цыган, хозяин притона, мужчина лет сорока, и Трояк уламывал его:

— Так помоги, барон, воровской закон обязывает помочь другу.

— Да какой ты мне друг? Так, вольное знакомство да и только, а воровской закон говорит: не лезь в дела ближнего, ибо ближний сам разберется. Вы затеяли всю эту кашу теперь вот и расхлебывайте. Цыгане не подписываются разгребать ваше дерьмо. Да нам и незачем идти против закона. Своих забот выше крыши. А ты нам еще предлагаешь бабе мозги вправлять. Нет уж, дорогой мой Трояк, работай сам, — твердо обрубил все потуги собутыльника цыган.

— Ну, что у тебя? — обернулся горбун к ходоку.

— Хреново, — ответил Артист, подходя к столу и разламывая курицу.

— Ну, не тяни кота за хвост, — подхлестнул нетерпеливо Трояк.

— Добро оставаться, я пошел, — кинув на лысую голову шляпу, откланялся барон.

— Значит так, тетку я нашел. Они на пару с молодой из прокуратуры направились в прокурорскую берлогу, а через час отправились на ж.-д. вокзал, где взяли билет до Сорочинска. Я, значит, следом. В Сорочинске они пошли в райотдел милиции, где им через десять минут выдали уазик, и они, в сопровождении двух ментов порулили в деревню. Я пока нашел машину, подоспел к шапочному разбору.

Подавившись, Артист закашлялся. Трояк стукнул ему по спине кулаком:

— Ну, дальше? Жрешь и давишься, как свинья.

— Я что, виноват, что целый день не хавал. Сам же отправил пасти мадаму, — оправдывался, схватившись за грудь, Артист.

— Дальше, дальше, — закричал, выходя из себя, горбун.

— Что дальше? Встретилась она, по-видимому, с сыном, такой бугай здоровый и в десантном тельнике. Там еще две бабы были. Наверное, его жена и теща. Ну, а вечером пошли и привели от соседки через два дома сына. Вот и все, — пожал плечами Артист. — Да, еще забыл.

— Ну, что еще? — доставая еще бутылку из-под стола, спросил безразлично Трояк.

— Молодая тоже с ней и, если валить их надумал, то учти, их там шесть человек. И валить их бесполезно, их там, как в улье пчел, и без шума не обойдется.

— Хватит гонять порожняк, все будет чики-пуки. Дикий с Колхозником переоденутся ментами, ты — мед-братом, и зарулим к ним якобы по поручению областной больницы. У бабы с психикой же не в порядке. Вот и лечить будем. А лечить поголовно всех. Так сказать, прививка от сумасшествия, — и Трояк утробно захохотал.

— Ну, как я придумал? — спросил он, отсмеявшись.

— Не знаю, прокатит ли? — откровенно засомневался Артист, — дешево как-то, голый наивняк. Они же не дети, чтоб купиться на такую туфту.

— Не каркай, купятся за милую душу, — пообещал развеселившийся своей задумкой Трояк.

— Иди, спроси у этого цыганского барона две ментовские формы, халат и водителя на полдня, — приказал он Артисту.

— А если пошлет подальше?

— Не пошлет! У него еще должок передо мной. Эх, жалко мою халупу уже ментяры обшарили, — покачал расстроенно головой Трояк.

— Думаешь, тайник нашли? — предположил Артист.

— Ты еще здесь? — недоуменно крикнул горбатенький. — Уже светает, ищи шустрей барона и позови сюда Колхозника и Дикого, и я им роли распишу. Чтоб, как бараны, не перли. Назавтра выезжаем в ночь, — доставая из-под дивана коробку, сказал он.

Минут через десять вошел Колхозник, здоровый, с лошадиной мордой детина, и Дикий, плоскомордый и нервный, как с шилом в заднице, уркаган. Посмотрев, как горбатенький накачивает пять шприцев жидкостью из ампул, Дикий мечтательно поскреб коротко стриженную голову:

— Эх, ширнемся. Лафа.

— Молчи, придурок. Я тебе его позже вколю. Это остаток химиката, который когда-то дал вскрывший себе вены Химик. Подай-ка лучше пузырек, из внутреннего кармана, — кивнул он на висевшую на спинке стула куртку.

— А тут что? — рассматривая пузырек на свет лампочки, допытывался Дикий.

— Кайф для говорливых колхозников, — вспылил Трояк.

— Так зачем Химик покончил с собой, бабок не хватало? — плюхаясь на диван рядом с Трояком и потягиваясь, спросил вяло Колхозник.

— Бабок у него было, как у дурака махорки, а вот счастья не было и в помине. Сплошная непруха по жизни. Телки его не любили, из родни только бабка в дурдоме. Да и сам он был придурком, но башка варила, как у профессора. В Ленинграде в какой-то военной психоневрологической или, как ее там, ну, где из людей придурков делают, там он и вкалывал. Пока не поперли. Но больно он сентиментален был, вот на этой почве и ушел из жизни. Придурок, — наполнив шприцы желтоватой жидкостью и заворачивая их в полотенце, разоткровенничался Трояк. — Я тогда по второй ходке откинулся, когда ему похороны закатывали. Колоть будете быстро и, желательно, в шею, так советовал Химик, — кивнул он на шприцы.

— Может, лучше грохнуть, да и дело с концом, а то станем докторами на этой почве, — зевнул Колхозник.

Вошел Артист и положил на пол завязанную в халат милицейскую форму:

— Ломался, цыганская морда. Будулай хренов.

— Никакой самодеятельности. Как сказал, так и будет. Спасать братву — дело святое. И чтоб ни одного выстрела, иначе перебаламутим всю деревню. Стрелять только в крайнем случае. Колхозного десантника отрубим сразу. Чтобы не мешал операции. Вы все поняли, как действовать?. — и он сурово пробежал глазами по заскучавшим лицам подельников. Чтоб все по-взрослому было, никакой пацанской самодеятельности. Выезжаем сегодня в полночь, готовьтесь. Цыганенок в машине, я во дворе, на стреме. Колхозник глушит тракториста в тельняшке, и чтобы на все про все у вас ушло не более десяти минут. Ясно, гвардия? — полководцем гаркнул Трояк.

— Лепишь в цвет, — ответил один Артист.

Двое последних, ничего не поняв, хлопали глазами и кивали головой согласно.

В тот день с утра Николай отправился с Никитой на рыбалку на дальний пруд, что находился на конце Деревни.

Никита бежал с удочкой впереди и донимал, оборачиваясь, Николая:

— Тять Коль, а чирфиков взяли?

— Кого, кого? — переспросил обалдевший от вопроса Николай.

— Ну кого, кого, чирфиков, — засмущался Никитка.

— Эх ты, чирфик, скажи по-русски — червяков, — поправил со смехом его Николай. — Давай научимся правильно говорить слова, ты уже большой, почти три года, а говоришь так, что порой тебя не поймешь: чирфики, бауска, одилайка.

«Напрасно я прицепился к мальчонке, сам-то в его возрасте как лопотал, только инопланетяне и поняли бы», — корил себя за несдержанность Николай, поправляя на Никитке воротник курточки.

— Ничего, кнопка, пробьемся и всему научимся. Верно?

— Фельно, — звонко согласился шпингалет. — А ты меня на калабле плакатишь? — через секунду спросил он.

— Плакачу! — согласился Николай, подделываясь голосом под карапуза. — А на днях вот в магазин детские велосипеды завезут, я куплю тебе его, будешь с бабушками за ягодами ездить.

Никитка резко остановился и, вытаращив от услышанного большие глаза, выдохнул восторженно:

— О-о, лисапет!

Николай заметил, когда в их доме появился славный Никитка, на лицах остальных жильцов застыла благодатная улыбка. Он приносил такой им необходимый покой и умиротворение в побитые жизнью души. Он был лучиком солнечного света среди уставших от бестолковой жизненной суматохи людей. Он был кусочком счастья.

Пришли на берег пруда и размотали удочки. Через пять минут у Никитки клюнуло, и он, вскрикнув, вытянул маленького ершика. Николай заметил, что он долго не забрасывает удочку. Обернулся. Мальчишка сидел на корточках перед рыбкой, с удивлением и испугом смотрел на бьющуюся в траве рыбку.

— Ты чего, Никита, не ловишь? — спросил его Николай.

— Она кусается, — выдохнул тот.

— Колется, наверное? — улыбнулся он и тут же подумал: «Хрен редьки не слаще». — Отцепил ерша и предложил мальчишке: — Давай отпустим обратно в пруд.

— Тавай, — согласился с радостью тот.

Они просидели почти до вечера, хорошо, что обед с собой взяли, но на уху все же поймали. А в целом ерунда была, а не рыбалка.

— Разве это рыбалка? — сетовал по дороге Николай и плевался расстроенно.

А Никитка бежал впереди вприпрыжку и заливисто хохотал. Николай тоже ухмылялся, но жаль было потерянного зазря времени.

— Ничего, Никит, мы завтра на Самару с тобой пойдем. Знаешь, сколько там рыбы? О-го-го, сколько. И мы всю поймаем, — убеждал мальчишку Николай, сам не веря в сказанное. — Вот только с утра червей прикопаем и пойдем.

Женщины с полными ведрами ягод пришли чуть позже. И сразу в доме начался смех и хозяйственная сутолочность. Задремавший было дом ожил. Женщины варили варенье и уху, допытываясь у Никиты про рыбалку. Мальчишка врал, как положено рыбаку, не врал, конечно, но сочинял небылицы. Как он упустил большую щуку. И как ругался на него дядя Коля.

Спать легли поздно. Женщины, повязав головы косынками, со смехом полезли на свой сеновал, как партизаны в лес. Машенька с Никиткой ушли в спальню.

Николай покурил на веранде, и там же, бросив на голую кровать тулуп, задремал чутко.

Проснулся оттого, что кто-то вкрадчиво постучал в дверь.

— Кто там? — спросил спросонья Николай.

— Милиция, — басом ответили с улицы.

«На черта она здесь»? — подумал он и пошел открывать дверь.

Выключатель света был в доме, и Николай, открыв дощатую дверь, различил на крыльце две смутные фигуры в милицейской форме, а за ними человека в белом халате.

— Проходите, — сказал Николай, так и не поняв, зачем они здесь и в такое позднее время. Выглянул с крыльца во двор и заметил, что там у калитки стоит маленький человек.

Он не успел обернуться к вошедшим, как рослый милиционер ударил его рукояткой пистолета по голове. Николай подрубленно упал на входе.

— Теперь сам его тащи в дом, — вспылил второй милиционер, нервный и плосколицый.

— Не вякай, Дикарь, — рявкнул горилла. — Ему уже никакого укола не надо. Быстро в дом, и за работу с бабой. А ты, Артист, обследуй этого морячка.

— Че я тебе, доктор, что ли? — огрызнулся парень в халате.

— Ну, этому лекарство уже не потребуется, — убежденно заявил здоровяк, отправляясь за Диким в дом.

Николай очнулся от оглушительного крика Никиты. Он непонимающе потряс головой, глянул на темный проем двери и, опираясь о стену веранды, тяжело поднялся. С головы стекала кровь на щеку, и он, бормоча: «Все это пыль для моряков», — пошел неловко, пошатываясь и придерживаясь рукой за стену, на крик ребенка.

На кухне также не было света, он лился из спальни, где происходило непонятно что. На кухне, в дверях, наблюдая за происходящим, стоял человек в белом халате. Николай подкрался к нему бесшумно и резким ударом обеих ладоней по почкам вырубил его. Оттащив разом ставшее безвольным тело к перегородке, он выдернул из висевшего на стене набора кухонных ножей самый большой мясной тесак и выглянул в зал.

Там плоскомордый милиционер тряс Машеньку, свирепо рычал ей в лицо:

— Где тетка?

Никитка толкал его в ногу, визжал и плакал, захлебываясь слезами.

Милиционер-горилла выбрасывал постельное белье из спальни, требуя ревом от плоскомордого:

— Дикий, узнай, где баба? Пасть этой суке порви, но узнай.

Тот, кого назвали Диким, зло толкнул Машеньку на пол и тут же задрыгал ногой:

— О-о, щенок, кусаться? — взревел он и пнул Никитку. Никита отлетел к шкафу и сильно ударился об него.

Николай метнул нож плоскомордому в грудь и бросился в спальню к горилле.

В это самое время зазвенело разбитое стекло, и пуля ожгла ему предплечье. Николай, перевернув круглый стол, спрятался за ним, успев крикнуть Машеньке:

— Лежите!

За окном стреляли еще два раза, но оба раза попадали в стол.

— Стрелок хренов, но с глушаком работает, тварь, — обозлился на неизвестного стрелка Николай. И тут горилла, отшвырнув подушку, шагнул решительно к нему, прикрыв от выстрелов из-за окна.

За окном происходило что-то непонятное. Грохнули еще два выстрела, но уже из пистолета Макарова. Стрелявший в окно вскрикнул, и было слышно, как он упал.

«Помощь подоспела», — догадался Николай и щучкой через стол нырнул на гориллу. И они в яростной схватке, стиснув зубы, покатились по полу. Горилла подмял его и полез в карман за пистолетом. В это время поднявшаяся на ноги Машенька схватила табуретку и опустила мнимому милиционеру на голову. Тот очумело дернулся и ослабил хватку. Николай тут же сбросил его и захватил со спины за шею, на излом. Горилла было дернулся, но хрустнули шейные позвонки. Николай разжал руки, и он тряпочно упал на пол.

Опираясь на крышку перевернутого стола, он устало поднялся и улыбнулся онемевшей Машеньке:

— Смотрю, боевая подруга, у тебя стало нормой трескать чем-нибудь по голове.

Машенька как-то механически трясла головой, вдруг кинулась к плачущему Никитушке и истерично заголосила.

Никита принялся гладить ее по голове и успокаивающе шептал:

— Не плачь, мама, не плачь, папка ведь всех победил. Он сильный, самый сильный, — а сам заливался слезами.

Николая растрогали и обрадовали слова ребенка, он не назвал их, как раньше, дядей и тетей, а мамой и папой. Это было самой великой наградой за сегодняшнюю схватку.

«Шок, это пройдет, — подумал он о Машеньке и Никитке, включая свет на веранду и двор. — Кто же мне помог»? — гадал он, выходя на крыльцо.

К воротам стали собираться разбуженные выстрелами соседи, а по длинной улице деревни раздался вой милицейской сирены.

Горбатенький мужичок лежал с простреленным бедром под тополем у забора и болезненно скулил.

Николай спустился к нему, постоял, посмотрел молча на перекошенное страхом лицо, плюнул в него смачно:

— Вот так горбатых лечат, урод хренов. — И пошел к колодцу, откуда раздавались слезливые голоса.

Там на расстеленном одеяле лежала раненая Римма:

— Вот хотела помочь тебе, — увидев Николая, зашептала она, — да не вышло.

— Ты лежи, лежи, — испуганно перебила ее мать, — сейчас «скорая» подъедет. Мы уже вызвали, по какому-то мобильному, ну, такой ручной телефон. Сказали — едем. Ждите.

Теща мочила в колодезном ведре платки и накладывала Римме на живот.

— Я зря крикнула ему «Руки вверх» и предупредительно выстрелила в воздух, а он в это время стрелял в меня. И попал в живот. Я потом, уже раненая, стреляла в него и, кажется, тоже ранила.

— Ты очень серьезно его ранила, он валяется, как собака, под забором, ты очень меткий стрелок, Римма, и очень помогла мне в схватке.

Николай взял руку девушки и стал гладить.

— Ты только ни о чем не переживай, все будет хорошо, вон и врачи приехали, — кивнул он на приближающихся людей в белых халатах.

Они оттеснили Николая от Риммы, и он присел невдалеке на перевернутые сани.

Рядом присел майор-милиционер и протянул пачку сигарет. Николай закурил и вернул пачку оперативнику.

— Малость не успели мы, область предупредила, а у нас, как всегда, машина поломалась. Ездим на старье и никуда не успеваем, — поджав губы, вздохнул он.

Николай успокаивающе похлопал его по плечу:

— Да я не в претензии, майор, сами справились, вот только жаль следователя Римму. Глупо пострадала девчушка. Вроде бойкая такая, а так обмишурилась с этим уродом, — вспылил он.

Из дома с Никитой на руках вышла Маша и направилась к обсуждающим между собой происшествие бабкам. За ней из дома стали выходить люди в халатах с носилками. На одних лежал горилла, а из-под простыни безжизненно свисала татуированная кисть руки.

— Отыгрался хрен на скрипке. На глушняк, — глядя на траурную процессию, констатировал майор и щелчком запустил окурок в садовую бочку.

— Сколько их? — спросил Николай и кивнул на покойника.

— А ты не знаешь? — удивился следователь. — Один труп и двое раненых. Один из пистолета, второй ножом. Но на всех есть розыскные данные по области. Так что у тебя была необходимая самооборона.

— А тот, что косил под врача, где он? — с тревогой спросил Николай.

— Его первым повязали, — хмыкнул опер.

— Значит, моей матушке больше не угрожает расправа.

— Нет! — твердо заявил майор. — Все кончилось, и слава Богу. — Он пожал руку на прощание: — Бывай, десантура. — И резко свистнул молоденькому лейтенанту:

— Давай отправляйтесь, я следом.

Подошла медсестра и предложила перевязку Николаю.

8

Затаившаяся в ночи степь оживала. Как серебристые волны, кипела под ветерком ковыль-трава, пересвистывались настороженно суслики, и парил коршун в рассветной вышине.

Николай вытащил Никитку из салона машины и сказал:

— Ну, молодец, Никитушка, попрощайся с родной степью года на три. Раньше не сможем приехать.

— А пащему? — хлопая глазами, спросил Никита.

— Служба, сын, служба нас задержит, — вытер щеку мальчишки Николай. — Вырастешь, сам узнаешь, что такое быть служивым человеком.

— А энто што у тепя, пап? — с любопытством спросил Никитка, указывая пальчиком на ордена на груди отца.

— Это отметки его больших драк, — крикнула из «Жигулей» Машенька, — лезет, куда не надо, а потом получает дырки на теле и эти железки на грудь. И еще гордится.

Николай присел перед мальчишкой на корточки и, поправляя на нем фуражечку сказал:

— А ты очень смелый казачок, как кинулся заступаться за мамку когда ее плохой дяденька толкнул. Испугался, должно быть?

Никитушка поковырялся в ухе и, сморщившись, закивал головой. Ему были неприятны эти воспоминания.

— А бауски посиму с нами не поехали?

— Бабушки поедут на зиму в Санкт-Петербург, а на лето будут приезжать сюда, в деревню, а к нам они не захотели ехать, — ответила Никитке Маша и тут же добавила нетерпеливо: — садитесь живее, пора уже ехать на станцию. Скоро поезд придет.

— В Сызрань бы заехать, да этот баламут забыл адрес дать, — крякнул, сажая Никиту на колени, Николай. — Поехали, Петро, — сказал он водителю «Жигулей», и машина плавно тронулась по степной дороге. Лишь серебристый ковыль неустанно махал им вслед своими ластистыми метелками, словно шептал им добрые слова на дальнюю дорогу.