Внук зеленой молнии. Тайны старого колчана

ТАЙНЫ СТАРОГО КОЛЧАНА

Когда-то в детстве я слышал сказку о том, что одна женщина-богатырь в своем колчане носила вместо стрел целый город с мастеровыми людьми. Женщину звали Россией, а город — Тулой. Жители его до сей поры придерживаются такого завета: «Если стрелы о себе говорят в полете, то мастера должны говорить только творением рук».

Давайте заглянем в этот колчан. Может, нам удастся узнать, какими думами жили эти загадочные люди.

Итак, я открываю колчан.

— Подождите, кто там шумит?

— Какая-то баба скандалит с нашим мастером.

— Чего она хочет?

— Говорит, ее сына брали учить кузнечному делу, а заставляют работать кувалдой.

— И что ей ответил мастер?

— А что он может сказать? Хлеб всегда начинают есть с корки.

Хлеб-то всегда начинают есть с корки, но издавна у нас повелось: когда перед молодым человеком впервые открываются заводские ворота, его не спрашивают, что доброго принес он в своей душе. Его спрашивают, к какой работе хочет он приложить руки. И случаются потому печальные истории.

Когда-то давно, еще при царствовании Катерины Второй, на нашем ружейном заводе приключилась вот какая история. В искусный цех, где украшают ружья серебром да золотом, приняли в ученики парня. Ну, приняли так приняли; он должен мотать на ус, что скажет мастер, к которому приставлен. А на работе ведь так водится: люди не только шевелят руками, но и язык не оставляют без дела. Один завернет какое-нибудь острое словцо, а другой прибавит к нему и того похлестче. Без шуток и прибауток самая задушевная работа покажется каторгой. А парень тот, видя, как на работе вольно держатся мастера, тоже за ними, хи да ха. Только вертит во все стороны башкой да ловит, кто скажет что-нибудь смешное. А время-то идет. Не всю жизнь возле мастера тереться. И тогда парень задумался: как ему быть? И начал он языком пробиваться в люди. То на одного мастера что-нибудь наплетет, то на другого. Бывает, кому-нибудь и пятки полижет. Будто чирем на заводе стал. Так «Чирь» и прозвали. А люди ведь как иной раз глядят на эти болячки?

— Эй, Иван, чирь на твою ногу сел!

— Разве это чирь, когда его в лапоть можно втиснуть?

Пока мастеровые рассуждали этак, парень — Чирь — и в лапоть не стал влезать. Сначала он перед начальством выдвинулся браковщиком — ценителем работ мастеров, а потом — надзирателем. Потом своего учителя начал учить да за бороду подергивать. Когда же сверстники ему показывали какую-нибудь хорошую работу, он даже синел от зависти. А когда Чирь почувствовал, что на него косо стали глядеть, совсем отделился от мастеровых и переехал с заречной стороны, где жил рабочий люд, на Стародворянскую улицу.

После этого произошел такой случай. Один старый мастер приметил в какой-то деревушке остроглазого мальчишку и привез его на завод. Мальчишка был еще не совсем разумного возраста, поэтому работать его не заставляли. И вот он ходит по цеху, то около одного мастера постоит, то около другого. То мастерит себе, пилит и прочее там мальчишеское дело делает. Особенно-то никто за ним не следил. Не шалит — и ладно. Но как-то раз его учитель нечаянно взглянул, над чем возится мальчишка, и ахнул. Этот пострел держал в руках дубовую ветку из железа. Ветка, словно настоящая, ее листы были нежны и отдавали такой свежей зеленью, к какой не привык человеческий глаз. Эту ветку мальчишка будто только что сорвал с дерева. Тульских мастеров трудно удивить, ибо каждый из них видел на своем веку много всяких чудесных вещей, но ветка их удивила. Они вынесли ее на улицу и приставили к дереву: сядут ли на ветку птицы?

Птицы сели.

Тогда мастеровые спросили мальчишку, о чем он думал, когда делал ветку. Но что мог им ответить малый? Он сказал:

— Я не знаю.

— Но о чем-то ты, наверное, уж думал? — настаивали мастеровые.

— Я не думал, — сказал мальчишка, — а только заметил. Я заметил, что, когда начинают зеленеть дубравы, люди становятся добрее.

— А так они злые?

— Да, — сказал мальчишка.

Тогда люди опустили головы и задумались, почему жизнь заставляет их быть злыми. Пока они думали, во дворе появилось заводское начальство, а с ними и надзиратель Чирь. А тогда времена были лихие, неспокойные. По России гулял Пугачев. На ружейном заводе мастеровые тоже чувствовали себя, как начиненные порохом. Начальство побаивалось, когда рабочие собирались вместе.

— Что за сборище? — закричало начальство. — Разойдись!

Желая показать свое усердие в службе, Чирь сорвал с дерева ветку и начал хлестать мальчишку. А сколько же надо малому? Чирь хватил его несколько раз по голове железным прутом, тот и поник. А надзиратель спокойно, как будто ничего не случилось, выкинул ветку через забор в отвал, куда сбрасывают мусор, и опять встал рядом с начальством. Тут, у кого было и каменное сердце, и тот не мог сдержать гнев. Все с кулаками пошли на Чиря. Видит, дело плохое — стал отступать. Приперли его к воротам. Когда Чирь увидел над собой молот, он неожиданно превратился в собаку и юркнул через подворотню. Люди распахнули ворота, кинулись за ним, но разве собаку сразу поймаешь!

Начальство, перепугавшись, как бы с ним не произошло такое же, вызвало срочно солдат и приказало как можно скорее похоронить парнишку, чтобы он не тревожил больше сердца. А мастеров потом долго мордовали, многих даже в цепи заковали. Когда у людей начали сходить от батогов рубцы, они опять вспомнили ту ветку. Начали говорить граверам, чтобы они нашли ее, перерисовали для детей и внуков, пока еще не истребила ржа.

Пошли в отвал, увидели: ветка цела, она даже пустила свежие листья.

Добрые вещи даже и среди мусора не погибают!

А собака потом каждый вечер подходила к заводу и выла у ворот, хотела снова стать человеком, но уже не могла.

— Здравствуй, дед. Ты что повадился ходить к нам?

— Очень уж весело стучите молотками. Вот хожу и думаю: не податься ли к вам на учение?

— Где же ты был раньше? Тебя так искали лет сорок тому назад.

А кто запретит завидовать хорошему?

В нашей деревне тоже было два кузнеца-молодца. Одного звали Фомкой, а другого — Еремкой. По-уличному их прозывали «петухами». Еремка действительно походил на кочета. Он был маленький, задиристый и горластый. При споре с людьми даже подпрыгивал, будто хотел переклевать их. Но зато Фомка важно держал себя. Ходил по земле не так как-нибудь, а каждую ногу с достоинством ставил, чтобы видели все — идет человек. При разговоре не каждый раз поворачивал голову в сторону своего собеседника, чтобы тот чувствовал, когда он дельные слова говорит, а когда — пустое мелет. Работали они в разных кузницах и терпеть не могли друг друга. Своими спорами они будоражили всю деревню. Если Фомка шел в сторону кузницы Еремки, из домов выбегали все от мала до велика, чувствуя, что сейчас произойдет такое, о чем будут говорить целый год.

Но спорили «петухи» молча.

Однажды Фомка принес Еремке горсть стекла и на глазах своего соперника сделал бутылку с такими тонкими стенками, что, кажется, стоит дотронуться до них, и лопнет бутылка как мыльный пузырь. Фомка поставил бутылку на наковальню, вытер о фартук руки и молча вышел из кузницы.

Еремка со спокойным видом переставил с наковальни бутылку на полку и, как будто ничего не случилось, продолжал работать…

А к вечеру приходит к своему сопернику и подает ему бутылку обратно. Только бутылка уже была окована железными обручами, да еще внутри нее оказался громадный огурец. Как он его туда втиснул — сам леший не знает.

Тогда Фомка тоже со спокойным лицом отставил бутылку в сторону, подобрал с пола махонький кусочек железа, величиной с ноготок, выковал из него ромашку и приколол к картузу Еремки.

Еремка поклонился в знак благодарности, взял в руки цветок, каждую тычинку отделил одну от другой и возвратил опять Фомке.

Тогда Фомка разозлился, схватил лом, накалил его в горне и, как на веревке, сделал три узла. Еремка оглядел как следует узлы, снова подогрел лом, не торопясь развязал узлы и прямехонький лом вернул хозяину.

А потом «петухи» сели друг против друга, выпили по кружке медовухи и закусили тем огурцом, который был в бутылке, но вытащили его, не разбивая бутылки.

Этот день был самый шумный в нашей деревне, все только и говорили о кузнецах, а они после этого часа снесли одну кузницу и стали работать вместе.

— Мастер, я давно хотел спросить вас, почему наш начальник все время жалуется на свою работу и всем твердит: «Не дай бог кому носить шапку Мономаха». Правда, она такая тяжелая?

— Очень тяжелая, если под ней пустая голова.

Человек часто не замечает, как он живет, а живет он иногда жизнью совсем другой эпохи. Мой отец говорил: «Стоит человеку нанемного позабыть о позывных своего времени, жизнь его отбрасывает на целую эпоху назад, и тогда за ним начинает ходить вторая тень».

Что за тень? А вот послушайте притчу.

Говорят, у нас в кузнечном цехе работал человек, по имени Митька Хват. Он был здоровенный мужик. Руки у него как оглобли. Не диво, такими руками мог гнуть тавровое железо, а диво, что ими мог подкручивать усы комарам. Из-под его молотка выходили сказочные вещи. Туляки за мастерство чуть ли не на руках его носили.

Стоять бы и стоять этому Митьке у наковальни, пока его руки радость приносили людям. Да не тут-то было. Показалось ему звание начальника громче. Бросил молот и сел на начальническое кресло, думая, что он будет по-барски жить и только руками водить.

Пока за станками и горнами еще стояли ровесники, легко ему было водить руками, все его распоряжения, даже неправильные, выполнялись без лишних слов. Но когда на рабочие места пришли дети сверстников, тут-то Митька и встал в тупик. Эти без расчетов и проверок не садились за работу. И вышло так, что Митьке осталось командовать только воздухом. Не радовался он больше начальническому креслу.

Пробовал снова удаль свою показать на наковальне, но только рассмешил кузнецов: ослаб и разучился работать. А семья у него стала большая, кормить ее как-то надо. А как? И решил правдой или неправдой до конца за свое место держаться.

Как-то раз он выходит из кабинета, видит, за ним плетется какая-то чужая тень и вытесняет его собственную.

— Это что за оказия? — испуганно прошептал Митька.

Снова забежал в кабинет и забился в свое кресло. Тогда незнакомая тень отделилась от него, села на стол и сказала:

— Ты только заметил меня, а я давно хожу за тобой. Я твоя новая тень. Страшна? А ты присмотрись к себе, каким ты стал.

— Что ты от меня хочешь?! — закричал Митька.

— Я хотела тебе предложить мундир.

— Какой мундир?

— Железный, в котором бы ты мог спрятать свою душу.

— На кой ляд он мне сдался?

— Как — на кой? — сказала тень. — С открытой душой тебе все равно теперь нельзя работать.

— Убирайся! — со злостью закричал Митька. — И видеть тебя не хочу!

— Ну, гляди, — проговорила тень, — если потребуюсь, позови.

А работать Митьке становилось с каждым днем все труднее и труднее. Иной раз и впрямь хоть прячь свою душу под железный мундир. Как-то в минуты отчаяния Митька подумал: «Может, действительно обратиться к этой проклятой тени?» Только он успел так подумать, а тень тут как тут, уже сидит перед ним на столе.

— A-а, голубчик, все-таки вспомнил меня! Я так и знала, что ты не обойдешься без железного мундира.

— Так где же он? — не глядя на тень, спросил Митька.

— В твоих руках. Такие вещи делают только сами. А секрет подскажу.

Как только он выковал мундир и напялил на себя, чужая тень исчезла, но вместе с ней исчезла и его собственная тень. Чтобы подчиненные это не заметили, Митька стал ходить только теневой стороной заводского двора.

В мундире он почувствовал себя сразу спокойней. И душу не видно, и сам стал погрузней, даже в голосе появилась зычность. Живет опять по-прежнему и «руками водит». Про свое горе начал забывать. Как-то раз оглянулся назад: за ним опять ходит тень. Сначала обрадовался: думал, что своя, но это была та, которая его загнала в железный мундир.

— Чего тебе еще нужно? — спросил Митька.

— Мундир-то на замки захлопнул, а ключи сделать позабыл. Может, иной раз захочется тебе открыть душу перед людьми. Пришла подсказать, как их нужно сделать.

Митька не то что перед людьми, даже перед женой боялся открыть душу. Да и зачем открывать мундир, если в нем гораздо спокойней.

Он отрицательно махнул рукой, тень снова исчезла и больше не появлялась совсем.

Но шли годы. Подошло такое время, когда жизнь стала требовать, чтобы каждый, как говорят у нас, свою душу носил нараспашку. Значит, и Митьке нужно открывать свой мундир. А как? Ключей-то нет. Вот тут-то и заметался он. Что делать? Слезами хотел откупиться у жизни, но жизнь не тетка, слезами не растрогаешь ее, что она требует, нужно выполнять.

Тогда Митька взял зубило, молоток и начал отбивать замки от своей железной одежды. Один кое-как открыл, заглянул внутрь мундира, а там пусто. Митька в испуге снова защелкнул замок. В этом мундире у него истлела и душа и все, что он носил в себе хорошего.

Ходит теперь по земле — по виду человек, а что внутри у него — и говорить не стоит.

— Сосед, а сосед, ты спишь за верстаком или работаешь?

— Думаю.

— О чем?

— Да о том, сколько я сделал пустячных и ненужных вещей за свою жизнь ради того, чтобы в какие-то дни лучше прожить, чем другие, а теперь и думаю: «Если бы вернуть то время, которое я потратил напрасно, сколько бы я мог сделать людям добра».

— Это бы хорошо, но только вода, вылитая в помойку, никогда не возвращается в тот же колодец.

Это еще хорошо, что спохватился вовремя, а то могло бы случиться такое, как с моим соседом по верстаку — Егоркой.

Он был искусным мастером по пейзажным зарисовкам. Мог на мушке ружья создать целые картины из охотничьей жизни. На вороненой стали его картины гляделись таинственно, будто из туманов или лунных ночей. А поэтому всякому, кто брал в руки его работы, хотелось разглядеть каждый кустик, за которым прятались звери, каждую ветку, на которой сидели птицы. И, разглядывая их, они даже забывали сказать хвалебное слово. А Егорка очень любил похвалу. Ему хотелось, чтобы о каждой его работе говорил весь завод. Но мастера — сдержанные люди. Когда Егорка вынуждал их говорить о своих картинах, они отвечали ему:

— Ничего, показать людям можно.

Но Егорке этого было мало. И однажды ему в голову пришла вот какая мысль: «В толпе никогда не будешь заметным. А чтобы стать заметным, надо от нее отойти в сторонку».

Он взял и ушел из завода. Хотел еще увести своего ученика, но другие мастера отговорили того.

Построил Егорка дощатую мастерскую вроде ларька и начал делать брошки, сережки и прочие такие вещи. А пластинки с наметками картин, над которыми он работал на заводе, пока запрятал в угол. «Ничего, — думал он, — это я временно, пока не поднимусь на ноги, потом за настоящее дело возьмусь и покажу, что я за мастер на тульской земле». Но у него так ходко пошло дело, что и забыл он о настоящей работе.

Сначала резцом делал кое-какие рисунки, а когда увидел, что брошки и так раскупаются хорошо, бросил и это делать. Покрасит их в яркий цвет и уже выставляет на продажу.

Вскоре, как говорят, он начал сало с салом есть и брагой запивать. Иной раз вспомнит о настоящем деле, вытащит пластинки из угла, посмотрит, посмотрит на них и скажет:

— Вот еще справлю для своей хозяйки шубу и для дочери новое платье, тогда уж начну рисовать.

Но только он успевал для дочери купить платье, как для хозяйских нужд опять требовалось что-нибудь приобрести. Снова Егорке приходилось садиться за брошки и сережки. А время шло.

Егорка не заметил, как у него поседели усы. А пластинки с наметками картин все еще оставались лежать в углу.

Как-то, прогуливаясь по главной улице города, он зашел на выставку работ лучших граверов России. И на центральном стенде, рядом с работами знаменитых мастеров, он увидел на вороненой стали такие же картинки, которые когда-то он, Егорка, рисовал на заводе. Только эти были выполнены куда лучше.

«Кто же еще, кроме меня, может так рисовать?» — заинтересовался он.

Прочитав фамилию мастера, Егорка ахнул. Оказывается, перед ним лежали работы его ученика.

Егорка тут же побежал домой, вытащил свои пластинки и засел за работу. Но когда он приступил к гравировке картин, то почувствовал, что резец, которым он некогда выполнял тончайшие работы, перестал слушаться его.

У мастера остыли руки. Остывшими руками и свечу не зажжешь.

А ведь скольким еще невдомек, что мы руками греем целый мир.

Если задуматься: каждый человек живет для того, чтобы создать песни своих рук, но жаль, что иногда эти песни мы боимся передать даже своим сыновьям.

Однажды мастеру прислали ученика. Не успел ученик подойти к его верстаку, как тот замахал рукой:

— Не подходи, не подходи близко, у меня насморк. — А другой рукой начал быстро прятать свои работы в шкаф. Когда же захлопнул дверки, спросил: — Что ты хотел спросить у меня?

Ученик посмотрел на своего будущего учителя и сказал:

— Я хотел спросить, не разрешите ли мне перейти на учение к другому мастеру?

— Почему?

— Потому что вам жалко мне передать даже свой насморк.

В искусных людях никогда не было недостатка в Туле. И что удивительно, они даже в кандалах могли творить и смеяться.

Говорят, однажды в наш город совсем неожиданно приехала царица. Здешнее начальство привыкло одаривать царей, а тут и подарка никакого не подготовили. Что делать? Забегали они по мастеровым людям, не держит ли кто в голове хорошую задумку, которую можно быстро выполнить.

И вдруг один кузнец сказал:

— Есть у меня одна задумка — только понравится ли вам?

Это был не простой кузнец, а кузнец-художник. Его работы ценились высоко и раскупались за большие деньги для музеев и художественных галерей. Но только у начальства он был не в почете. Его всегда числили в списке неблагонадежных. Если где-нибудь вспыхивал бунт, даже за Уральскими горами, этого мастера все равно на ночевку отправляли в острог, а днем держали прикованным к верстаку на заводе.

В то время, когда приехала царица, где-то тоже бунтовали люди, и наш кузнец, как обычно, сидел прикованным к своему верстаку.

Так вот, когда он сказал про свою задумку, у начальства от радости даже глаза загорелись.

— Так если есть у тебя задумка, выполняй ее, — сказали они, — а понравится или нет, там увидим. Что тебе для этого нужно: серебро или золото?

— Ничего не нужно, — сказал кузнец, — только ночь свободы.

Начальство сейчас же цех окружило солдатами и расковало кузнеца.

На второй день царице преподнесли изумительной красоты цепь цвета ночи и звезд. Царица была так довольна подарком, что насмотреться на него не могла. Когда же пришли снова заковывать кузнеца, то у него цепи не оказалось.

— Где же твоя цепь? — спросили его.

— Как — где? — сказал он. — На шее у царицы.

Во время первой мировой войны у жеребцовских купцов так ходко пошли дела, что они на радостях решили на колокольне собора поставить часы, которые два раза в сутки должны исполнять молитву «За здравие царя».

Мой мастер был исполнительным человеком. Сказал — сделал.

Через месяц часы уже красовались на соборе. Но перед тем как их поднять туда, жеребцовские купцы прослушивали эти часы раз двадцать, пока не сказали: «Бой не хуже хрустального звона, а молитва аж вышибает слезы. Пусть теперь часы служат честному народу».

В один из воскресных дней было решено на соборной площади собрать народ и после торжественной речи пустить часы. А уж потом купцы хотели расплатиться за работу.

Мне тогда было семнадцать лет. Девки уже поглядывали на меня, поэтому давно я мечтал купить себе кумачовую рубашку и шелковый пояс.

В назначенный день на площади собралось много народу.

Я стоял рядом с мастером возле часов на колокольне и думал: «Как получим деньги, обязательно исполню свое желание». Но только оратор успел крикнуть: «Да пусть же вечно звучит над нашими головами божественная музыка!» — мастер повернул в часах какой-то рычажок, и они вместо музыки заржали, как лошади. Где уж тут было думать о деньгах, я не знал, как унести ноги.

Вот такой-то был наш мастер.

Мой мастер тоже был не хуже его. Не проходило такого дня, чтобы он чего-нибудь да не вытворил. Поэтому его больше месяца не держали ни на одном заводе.

В наших краях жил фабрикант. Такой он был самодур, каких трудно найти на свете. Бывало, хлебнет немного хмельного и начнет кричать на рабочих: «Я ваш царь, что хочу, то и сделаю с вами! Могу заставить вас даже сидеть в собачьих конурах!»

Фабрику он охранял собаками.

И вот однажды на его фабрике вспыхнул бунт. Три дня рабочие искали своего «царя», чтобы расправиться с ним, но найти не могли.

Оказывается, все эти дни он сам сидел в собачьей конуре. А заглянуть туда никому из рабочих не пришло в голову.

Немногие знали про этот случай; если кто знал, то язык старался держать за зубами. С фабрикантом шутки плохи.

Как-то раз этот фабрикант в честь именин решил жене сделать необыкновенный подарок. А кто, кроме оружейников, мог изготовить такой подарок?

Он и обратился к ним. Но те наотрез отказались принять заказ.

А мой мастер, к удивлению всех, согласился и через некоторое время принес фабриканту маленький медальон, величиной с ноготок, но такой необыкновенной красоты, какой не видывал еще никто. Посреди медальона отгравировал самого фабриканта, сидящего в позе царя. Вокруг портрета нарисовал сказочные цветы и украсил их алмазными зернами.

Фабрикант остался так доволен работой моего мастера, что даже созвал на именины всех знатных людей города, чтобы похвастаться перед ними.

И правда, когда он стал гостям показывать медальон, все начали восторгаться и завидовать хозяину, что он приобрел такую невиданную вещь.

Но одна дама заметила:

— Как ни славятся тульские мастера, у них все-таки грубые руки. Они обязательно где-нибудь да сделают изъян. Всем хорош портрет, а на кончике носа мастер все же сделал царапины. Хотя они еле заметные, но разве нельзя было отшлифовать? Заграничные мастера ни за что бы не допустили этого.

А какой-то гость, разглядывая медальон через очки, воскликнул:

— Господа, да тут не просто царапины, а просматривается какой-то рисунок!

Когда принесли лупу, то оказалось, что мой мастер на кончике носа отгравировал второй портрет фабриканта, на этот раз он его изобразил не сидящим в позе царя, а выглядывающим из собачьей конуры.

Сказывают, что управители российских городов и губернии не испытывали столько волнений и страхов при других царях, как при Петре Первом. Вишь ли, Петр-то был человек очень любознательный и беспокойный. Куда бы ни заехал — подай ему что-нибудь новое и удивительное. А если он ничего нового не видел, то на него нападала тоска, и тогда уж от него добра не жди. Не посмотрит, что ты воевода или кто еще в этом роде. Может так разнести, только черепки от тебя полетят.

Поэтому, когда Петру приходилось разъезжать по России, каждый воевода или градоначальник молил бога, чтобы царя пронесло мимо.

Как-то Петр совсем нежданно нагрянул в Тулу. Приехал он с думкой: испытать самопальных мастеров, на что они способны, и решить, можно ли в Туле основать Российский ружейный завод.

Только слуги успели вытащить из кареты всякую кладь, а Петр сразу к воеводе с вопросом:

— Кто у вас самый лучший ружейный мастер?

Воевода назвал всех пожиточных людей, которые промышляли самопальными делами. А Петр недовольно дернул щекой и опять к воеводе:

— Пожиточные люди не стоят у наковален; я спрашиваю о скудных — кто из скудных людей считается лучшим мастером?

Воевода тут и стал в тупик. Ружейниками кишит вся кузнечная слобода, а кто из них лучший — этого-то он не знал.

А Петр снова:

— Через пять минут чтобы привели мне самого лучшего мастера.

Что оставалось делать воеводе, как только сказать:

— Слушаюсь, государь.

Вызвал воевода к себе какого-то там своего помощника и говорит:

— Найти самого лучшего ружейного мастера и через четыре минуты привести сюда.

Помощник воеводы вызвал своего помощника и приказал привести мастера через три минуты. А тот помощник своему помощнику приказал мастера привести через две минуты. А тот вызвал служилого по сыскным делам и уже дает приказ привести мастера через одну минуту. А до кузнечной слободы только на коляске нужно ехать более четверти часа, как же он может за такой срок найти мастера да еще привести в воеводский дом!

Почесал затылок служилый и заместо кузнечной слободы завернул на базар.

Смотрит, какой-то мужик носится с фузией — с кремневым ружьем. Схватил служилый мужика за шиворот и приволок к воеводе.

Воевода не успел с ним перемолвиться словом, как из другой комнаты вышел царь.

— Это ли великий тульский мастер? — спрашивает Петр. — Как тебя звать?

— Тычкой, — отвечает мужик, — но только я совсем не великий, а всего-навсего ученик Парфена Зычки, который учился у Никишки Дички, а тот у Прошки Лычки…

Воеводу от слов Тычки прямо в пот бросило. Толкает его в бок, чтобы он замолчал, а Тычка видит, что царь разговаривает с ним по-простому, еще больше разошелся, даже государя стал называть Лексеичем.

А Петр ему говорит:

— Сможешь ли починить эту штуку?

И подает ему сломанный пистолет, сделанный каким-то английским мастером.

— А что же не попробовать, можно и попробовать, — отвечает Тычка. — Сроду мне не приходилось гнуть дуги, а летось попробовал и не хуже, чем у ярославских мужиков вышло.

Вздохнул тяжко Петр, но ничего не сказал Тычке, проводил его до дверей и не взял у него обратно пистолет.

Пока царь разговаривал с Тычкой, все чиновники навытяжку, будто свечи, стояли, а когда Тычка скрылся из виду, сразу зашевелились. Оказывается, никто не спросил, где он живет, а царю об этом нельзя сказать.

Три дня и три ночи искали Тычку, а на четвертый он сам пришел. Пришел он и не торопясь из-за пазухи вытащил пистолет и передал царю.

Потрогал Петр пистолет, пощелкал — работает нормально.

— Вот если бы вы все умели не только чинить, но и делать такие чудесные вещи, тогда бы вас и на руках можно носить, — говорит Петр.

— Так чего же их не делать, — отвечает Тычка. — Такие пистолеты у нас подмастерья чуть ли не слюнями клеят.

Петр был горячий человек, не любил хорошую работу хаить, даже если она сделана руками иноземцев.

Поэтому, когда услышал от Тычки такие слова, даже усики у него от злости запрыгали. Потом царь поднял кулак и ударил Тычку.

— За что же, государь? — говорит Тычка.

— За тот пистолет, который ты хаял.

— Если только за то, так забери его, он мне даром не нужен.

И возвращает он ему тот самый пистолет, который Петр давал ему для починки.

Оказывается, Тычка за три дня не только починил английский пистолет, но и сделал новый, как две капли воды похожий на английский.

Петр глядит то на один пистолет, то на другой, только головой от восторженности крутит да работой Тычки восхищается, потом совсем растрогался и говорит:

— Ну, братец мой, ты уж прости, что забидел тебя.

А Тычка был мужик с норовом, сбычил голову и даже не глядит на царя.

А государь опять ему говорит:

— Ну если так не можешь простить, тогда уж и ты ударь меня.

— Да оно, может, так и следовало бы по правилу-то, да, вишь, рука у меня мужицкая, как бы греха не натворить. Но если уж очень просишь, так тому и быть.

И так жахнул царя, тот чуть к стенке не прилип.

Когда царь пришел в себя и посмотрел на вельмож, ему неловко стало, что мужик его ударил. А как снова поглядел на Тычку и его могучие плечи, просиял и гордость его охватила за таких людей.

Обнял он тогда самопального мастера и вымолвил:

— Да пусть на плечах этих людей здесь вырастет русский ружейный завод.

И правда, вскоре у кузнечной слободы вырос ружейный завод, который потом и назвали именем Петра.

Может, царь Петр в своих бумагах про этот случай написал совсем по-другому, но мужики сказывают так.

Мужики напрасно не скажут.

Ох уж эти цари… Простой человек может обойти всю Россию, и его никто не заметит. А императору стоит на каком-нибудь месте из кареты опустить ногу, это место считается уже историческим. Если же на землю поставит две ноги, то на том месте не иначе как взгромоздят ему памятник.

Однажды в Туле ожидали царя. Но он, проехав Тулу, вдруг остановился в нашей слободе. Слобода стоит у самых ворот города; обычно все проскакивают мимо нее, а тут остановился сам царь. Для чего, толком никто не понял. Может, размять ноги после долгой езды, может, справить какую нужду. Очевидцы говорят; «Попрыгал, попрыгал он возле кареты и поехал дальше». После этого толпами к нам повалил из Тулы пожиточный народ. Всем хотелось знать, где стоял царь да что говорил.

Сначала наши жители ничего сказать не могли, каждый царя видел мельком. Но некоторые бойкие люди, увидев, что за рассказы начинают платить деньги, стали сочинять разные истории, и чем дальше шло время, тем рассказы выходили все складнее и длиннее, и наконец дело дошло до того, что царю решили поставить памятник. И кого, вы думаете, заставили его делать? Наших же слободских мастеров.

Когда мужики отгрохали монумент, он так всем понравился, что даже сам царь пожелал посмотреть на него. По мнению знатоков, очень уж красивый и величественный получился. А коли так, этим дело должно и кончиться, но не тут-то было. После того как монумент поставили на место, оказалось, что наша слобода теперь стала портить вид на памятник, и решили снести ее.

Тогда мастеровые сели у подножия памятника и задумались: «Что делать? Кто может дать совет, как спасти слободу?» На совет пригласили всех мудрых стариков, но и они придумать ничего не могли.

И один из мастеровых в шутку сказал:

— Нешто к бабам теперь только осталось за советом обратиться?

А женщин вообще у нас считали ни за что и с ними никогда не советовались.

Только проговорили так, будто на помин подходит одна. Не успела как следует поздороваться и сразу:

— Ну что, мужички, всё чешете затылки. Так вам и надо, второй раз чёрта не будете делать красавцем.

— А если его делать таким, какой он есть, кто же на него будет смотреть тогда? — попробовали отшутиться мужики.

— Пусть сам и смотрит на себя, — ответила она.

Подумали, подумали мужики: «А ведь истину говорит баба».

В ночь перед тем как приехать царю, мастера взяли и поставили на пьедестал вместо прежнего монумента такой, каким на самом деле был царь.

Но царь даже сам не захотел смотреть на свою копию. Он сказал:

— Это не я.

И приказал снести памятник.

Вот так наша слобода и осталась целой.

А ту женщину после этого прозвали именем покровительницы мастеров — Тулянкой.

Наши деды долгое время верили в предание о том, что в стенах оружейного завода живет добрая и невидимая женщина, по имени Тулянка, — покровительница здешних мастеров.

День и ночь, пока в цехах стучали молотки, она ходила за спинами мастеров и нашептывала добрые мысли.

Если какому-нибудь молодцу нужно было идти на свидание с девушкой и он торопился скорее сделать задание, Тулянка брала его руки в свои, чтобы тот второпях не испортил работу. Старикам помогала разрешать мудрые дела.

Наши деды всячески старались оберегать свою покровительницу, и потому на оружейный завод долгое время не принимали женщин, чтобы не обидеть Тулянку, хотя ее никто и не видел.

Но тут вышло такое… На заводе работал парень. Сколько ему было лет, не припомню, только по заводскому счету он был в тех годах, когда по-настоящему человек начинает постигать мастерство. А в жизни человека это самый интересный момент. Обычно в это время он перестает замечать не только дни, но и годы.

И вот однажды парню сказали:

— Ерошка, тебе пора жениться.

— Да ну?

— Право слово. И усы уже пора подкручивать.

Поглядел парень в отшлифованную пластинку и призадумался: правду ведь говорят люди!

Прошло какое-то время, по заводу пошла молва: «Ерошка женился».

Что на это могут сказать люди? Одно: жизнь вам жить, как веревку вить.

Но заметьте, парень только начал входить во вкус своего ремесла. Ему нужно идти домой, а он никак не может оторваться от работы. Да и дома — сядет на минутку к верстаку, а просидит до полуночи.

Молодой жене обидно, что муж не находит с ней даже минуты для разговора, присядет рядом с ним и скажет:

— Ерошка…

— Чего тебе?

— Ты бы поговорил со мной.

— О чем говорить-то?

— Хотя бы о своей работе.

— А что ты понимаешь в моей работе? Возилась бы со своими чугунами — и дело.

После этого она начинала ворчать. Мастеру легче во время работы переносить удары палки по спине, чем ворчание жены. Ерошка тоже на нее начинал поднимать голос.

Не прожили они и месяца, как по заводу разнеслась весть: «От Ерошки убежала жена. Второй день по городу ее ищет».

Поник сразу парень, и работа у него стала валиться из рук.

Однажды Ерошка вышел из проходной будки и только начал переходить через чугунный мост, что перекинут через Упу, нагоняет его какая-то женщина. Лицо ее закрыто плотным кружевным покрывалом. На ней кофта цвета вороненой стали и коричневая юбка. Юбка разными дивными цветами разукрашена, какими резчики украшают подарочные ружья. А кофта тоже в несказанных золотых узорах.

Женщина ласково дотронулась до Ерошкиного плеча и сказала:

— Я слышала, что от тебя сбежала жена. Если так, то я за тебя выйду замуж.

— А кто ты? — спросил Ерошка.

— Я Тулянка.

Ерошка даже обомлел от ее слов и сказать ничего не может. Ведь он так много слышал о покровительнице ружейных мастеров. А она опять:

— Что ты боишься меня, разве я хуже твоей жены?

Нет, она была лучше его Маньки. Та курносая и какая-то такая… А эта даже с закрытым лицом похожа на царицу. У Ерошки кругом пошла голова. Что делать! И жалко Маньку, и остаться с ней не хочется…

Бок о бок, шаг за шагом Ерошка незаметно с Тулянкой дошел до своего дома. Встал у крыльца и задумался: открывать ей двери или нет?

Та, как будто угадав его мысли, сказала:

— Ну хорошо, ты подумай, а как надумаешь жениться, позови. Я каждый вечер буду встречать тебя на чугунном мосту.

— Ладно, — сказал Ерошка.

Тулянка подала ему в знак дружбы платочек и ушла. Когда Ерошка зашел в избу, ему сразу бросился в глаза портрет, висящий в переднем углу, где они с Манькой сидят плечико в плечико, ладошка в ладошку. И так Ерошке стало нехорошо и стыдно, хоть проваливайся сквозь землю. Хотел было выбросить подаренный платок, но на нем увидел такие же дивные узоры, как и на одежде Тулянки. Он сразу бросился к верстаку… А если уж мастер сел за верстак, то лучше не пытайся его поднимать.

Вскоре эти узоры принесли ему такую славу, что его гравюры стали раскупаться даже для музеев. А Тулянка при каждой встрече ему дарила все новые и новые платочки с удивительными кружевными вязками и рисунками лесов и все время спрашивала:

— Ну, решил на мне жениться или все еще не можешь забыть прежнюю жену?

Однажды Ерошка подумал: «А в самом деле, что я болею душой за Маньку? Эта хоть мне принесла славу, а та что? Женюсь на Тулянке».

В следующий вечер он открыл перед ней двери своего дома. Но когда та отбросила от лица покрывало, вместо Тулянки Ерошка увидел свою жену.

— Петрович, твой ученик снова вернулся к тебе.

— Что случилось, дружище?

— Беда, мастер. Как только сел за отдельный верстак, у меня глаза не стали ладить с руками.

— Как это так?

— Глаза хотят делать эдак, а руки делают по-другому. И не знаю, кто из них прав.

Как-то раз глаза поспорили с руками, кто из них важней при работе.

Глаза сказали:

— Если бы мы не следили, что делают руки, они бы без нас ничего не могли делать.

А руки ответили:

— Если вы так высоко цените себя, следите на здоровье, а мы ничего не будем делать.

После этого, когда глазам хотелось что-нибудь сделать, руки прятались в карманы. А когда руки притрагивались к какой-нибудь вещи, глаза закрывали свои веки.

Однажды тому человеку, который имел эти глаза и руки, дали делать не больше не меньше как простые очки диаметром три с половиной сантиметра. Старший мастер положил перед глазами человека чертеж, а сам ушел. Руки, почувствовав работу, сейчас же полезли в ящик за инструментом. В это время на чертеж села муха и начала пожирать запятую, которая стояла между тройкой и пятеркой, а мухи очень любят тушь.

Глаза отвернулись от чертежа в сторону и сделали вид, что не замечают этого. Пока руки возились в ящике для инструментов, муха и съела запятую. Теперь уж получилось так, что очки стали диаметром не три с половиной сантиметра, а тридцать пять. А глаза прищурились и смеются: «Пусть, — думают себе, — помучаются руки, набьют себе мозоли».

А руки, закончив работу, эти очки надели на глаза.

— А ты о чем загрустил, малый?

— Дома неприятности.

— А что такое?

— Укоряют, что два года проработал на заводе, а заметным еще не стал. С кем нужно говорить, чтобы я стал известным, — не знаю.

— Только с железом.

— Дядь Вась!

— А?

— Почему так?

— Как?

— Сколько лет вы уже работаете мастером, а называете все еще себя учеником?

— Документ мастера получить куда проще, чем сказать своей совести, что ты уже мастер.

Любо или не любо кому, а у нас повелось так: после «аз», «буки», «веди» никого еще не зовут дядей Федей. А кто любит хвалу и чтоб о нем в медные трубы дули, тому нечего делать в Туле.

Так говорили наши деды, так говорим и мы.

Наши мастера — народ занятой, и зря тарабарить им недосуг. Они даже не позволяют такой роскоши, чтобы в занятое время называть друг друга длинными и величальными словами. По батюшке наши деды звали только по праздникам и воскресным дням. Туляки всегда любили короткие имена, чтобы они свободно проходили через горло, не застревали в зубах и через цех пролетали как пули: «Чиж-ж! Левш-ш-а!»

И мастерами себя называть тоже не торопились. Каждый старался сначала найти свою «золотую жилу», а потом уж ждал, пока мастером его другие признают.

Но был на заводе один человек, который никак не мог дождаться, пока его признают мастером. Ходил он по начальству и жаловался на старых мастеров, что они его считают учеником, хотя он давно имеет документ мастера. Тыкал им всем в нос бумажкой, но радости своей работой никому не приносил. А в Туле, кроме диплома, привыкли еще смотреть на искусные руки и руки считать главным документом.

Этому человеку стало казаться, что его окружают злые люди, из-за которых он никогда не выйдет в мастера. Решил уйти из завода. И ушел бы, не заметь за ним старики одну диковинку.

Днем он сидел за граверным верстаком, а вечером, после работы, переходил к столярному. Зачем?

Однажды открыли его рабочий ящик и вытащили оттуда красивую деревянную шкатулку. Она была так отполирована хорошо, что в нее можно было смотреться.

— Неужели это твоя работа? — спросили его.

— А что же вы думали, — ответил он.

Старики повертели в руках шкатулку и недоверчиво покачали головами: мол, мели, Емеля.

Тогда он взял обыкновенное полено и на глазах у мастеров так отшлифовал, что после этого посадили на него подкованную блоху, та карачилась, карачилась, а вспрыгнуть никак не смогла.

Старики пожали ему руку и в первый раз в его жизни назвали по имени и отчеству. А в Туле говорят: «Если старики назвали тебя по батюшке, зачем тогда и генеральское звание. Значит, ты уже мастер».

Мастера-искусники все же удивительный народ — в какое пекло их ни брось, они все равно для людей будут гранить солнечные зерна.

Если верить людской молве, во время войны жил парень, который собирал солнечные зерна и гранил их на свой лад.

Для чего он делал это, никто понять не мог. Во время войны слишком неподходящее занятие для солдата.

Товарищи считали его чудаком, хотя всегда любовались его работой. А когда он попал в руки к фашистам, те тоже немало удивились, обнаружив у него вместе с патронами колосья с солнечными зернами.

— Кто ты? — спросили парня.

— Оружейник, — ответил он.

Фашисты посмеялись над забавным оружейником и убили его. Колосья же взяли с собой для украшения дочерям и женам. Но только успели донести до своего лагеря, зерна рассыпались, и ветер развеял их по окопам солдат.

Среди фашистского войска было много и таких солдат, которых поневоле угнали на фронт. Теперь, когда они поднимали ружья, перед ними вырастали колосья с солнечными зернами и эти зерна начинали глядеть на них глазами близких людей. От этого у солдат опускались ружья.

Тогда фашисты приказали вырвать колосья. Но только дотрагивались до них, зерна со звоном падали на землю, и вместо одного колоса вырастало десять.

Что делать? Кому-то из фашистских офицеров пришло в голову: «А не остался ли тот парень живым и не сеет ли он до сих пор свои зерна?» Стали искать. Но парень был такой неприметный, что его даже никто не запомнил.

Давно уж на полях Европы отгремели бои, и фашистские знамена выбросили в мусор. Уцелевшие фашисты все еще ищут парня, боясь, чтобы солнечные всходы не пошли далеко по земле. Но эти зерна находят дети, передают друг другу, и, когда смотрят на них, радостно начинают светиться глаза. Для этого их и гранил незаметный русский парень.

Во время войны на окраине нашего города фашисты схватили старика. И не хуже, как у того парня, спросили:

— Кто ты?

— Оружейник, — ответил старик.

— Становись тогда к стенке.

— А руки? — спросил старик.

— Что — руки?

— Руки-то останутся живыми.

— Как — живыми?

— Я их передал своим ученикам.

В Туле давно мечтали поставить памятник Левше.

И однажды объявили конкурс на создание монумента легендарному умельцу. Вскоре со всех концов России посыпалось столько проектов, что у наших ценителей искусств кругом пошла голова. Один памятник был величественнее другого, и не знали, на котором остановиться.

А на оружейном заводе был паренек, способный и грамотный малый. Он добился того, что на торце спички мог укладывать сто подков и свободно расписываться на кончике иглы. И когда он свои работы показывал другим, ему говорили:

— Хорошо, но у Левши чуточку лучше выходило.

Однажды разозлился малый и сказал:

— Тогда покажите работы Левши; если они действительно достойны легенд, я берусь своими руками ему сделать памятник.

Молодые мастера засмеялись, а у стариков заскребло в душе. Слишком его слова показались им дерзкими.

А в Туле от работ Левши остался только один гвоздик, которым он прибивал подковы блохе, да и тот держали под семью замками.

Тогда старики вытащили этот гвоздик и сказали:

— На! Хоть месяц смотри, если сумеешь сделать что-нибудь подобное.

Малый взял у них сгоряча этот гвоздик и пошел домой.

Проходит месяц, он все не несет гвоздя.

— Ты не потерял? — спрашивают его.

— Нет, — отвечает он.

Еще прошел месяц. Парень даже не заикается о гвозде.

— Ох, покорежил, наверно! — теперь уж с беспокойством заговорили старики.

— Да нет, — опять отвечает малый.

— А почему не несешь?

Схватили его тогда за шиворот и потащили домой. Приходят, взглянули на гвоздик — он действительно покорежен. Что делать? Положили под увеличительное стекло, чтобы посмотреть, нельзя ли его снова выправить. Первый мастер только прильнул к стеклу и ахнул.

Оказывается, парень из этого гвоздя выковал самого Левшу.

И его работу признали самым лучшим памятником Левше.

— Ну, зелен мой человек, чего от меня еще надобно? Я передал тебе все, что знал. Пора тебе идти к другому мастеру.

— А кто он?

— Жизнь.