Во всём виноваты «Битлз»

То, что вы сейчас собираетесь читать, от той части книги, которую только что закончили, отделяет ровно десять лет. День в день. Много всего за это время произошло и грустного, и забавного. В общем, как у всех.

Судьба книжки «Всё очень непросто», вышедшей прямо к двадцатипятилетию «Машины времени» в 1994 году, получилась и впрямь очень непростой. А точнее, и судьбы-то никакой не было. Как потенциального литератора и просто весёлого человека меня знали только мои друзья и знакомые — широкому кругу читателей моя фамилия ничего не говорила (но сейчас, конечно, всё изменится). Книжка провалялась на прилавках какое-то время, пока её не списали на склад, где тираж пылился ещё несколько лет. Потом владелец склада проиграл его в карты человеку, которому нужен был не склад, а помещение под офисы. Тираж перевезли в какой-то сарай, который в 1997 году благополучно сгорел вместе со всем содержимым.

Но ещё Булгаков заметил, что рукописи не горят, — я разыскал одно место, где по недосмотру осталось триста экземпляров, один из которых в уже другом оформлении вы только что прочитали, перевёз книжки домой и составил из них библиотеку. Не каждый писатель может похвастаться тем, что библиотека у него состоит исключительно из собственных произведений.

С тех пор мне случилось побыть главным редактором многотиражного журнала, муниципальным советником районного собрания, редактором на четвёртом канале телевидения и прокрутиться годика три, давая объявления в газете «Из рук в руки» — «Интеллектуальная помощь по всем вопросам».

После книжки «Всё очень непросто», которая была написана в пару книге Андрея Макаревича «Всё очень просто», я сделал вывод, что описывать ситуации, где кроме тебя самого присутствуют люди известные и самолюбивые, следует очень осторожно. Не раз потом ко мне подходили некоторые персонажи и указывали на всякие неточности типа: а вот в восемьдесят шестом я не в зелёном пиджаке за столом сидел, а в синем. Я извинялся — память ведь не капкан — и обещал в следующем издании дать развёрнутые опровержения.

Были и хорошие отзывы. Один мой приятель рассказал, что как-то ночью проснулся часа в четыре от странных звуков на кухне. Когда он в трусах и ужасе туда прибежал, то застал за столом свою семидесятичетырёхлетнюю маму, которая в очках и халате, тоненько хихикая, читала главу «Обознатушки-перепрятушки».

Даже небольшой успех развращает, и в 95-м я сел за следующую книгу, которую, чтобы никто за локти не держал, решил полностью выдумать. Так родился роман «Будни волшебника» — очень, на мой взгляд, интересная тема: живёт в современной Москве молодой человек, по сути являющийся волшебником. Типа «Гарри Поттера», только для взрослых. Готовый роман очень быстро приняло к печати одно крупное издательство — в уме я уже начал считать себя известным и состоятельным литератором, но грянул чёрный 98-й, издательство рухнуло, а рукопись пополнила мою домашнюю библиотеку моих же произведений (299 тех книжек + «Будни»), Правда, ещё не вечер! Ну, посмотрим.

А то, что вы сейчас начнёте читать, есть продукт удивительных фортелей непредсказуемой судьбы, которая опять по непонятной доброте душевной предоставила мне, неблагодарному, шанс. На этот раз на ниве кинематографии. А разработка этой нивы сопровождалась такими любопытными событиями и встречами, что не отразить это дело на бумаге было бы преступлением против человечества.

И ещё одно. Просматривая в начале работы первые страницы этой книги, я обратил внимание, что автоматически продолжал почти везде писать букву «ё», хотя в современной печати она давно уже не встречается. Я привык доверять своим рукам, поэтому ничего менять не буду. Кто-то ведь её придумал, эту букву. А то читаешь «еж»! А он вовсе даже «ёж»! Как-то неприятно.

Во всём виноваты «Битлз»

На самом деле в эту «жуткую» тайну был посвящён и личный телохранитель Пола Маккартни темнокожий здоровяк Чарлз Бэйфилд. И ещё одна очень пожилая ленинградка Ольга Станиславовна Белецкая, чудом удержавшаяся в смутные времена в громадной старинной квартире на Васильевском острове. И ещё один бывший питерец (а ныне москвич) — писатель-неписатель, которому здорово повезло.

Всё началось, как у какого-нибудь Пушкина, — на балу. В декабре 2001 года в московском заведении «Форте» группа товарищей устроила приватную вечеринку под условным названием «Бал пятидесятилетних».

Играли хорошие музыканты, водка лилась рекой, молодые люди среднего возраста трясли седоватыми причёсками и вспоминали танцы и моду семидесятых.

Я подошёл к столику, где сидели двое моих старых знакомых — ныне очень известные и влиятельные люди. В неофициальной полутьме, в обществе своих ровесников — пусть не достигших таких впечатляющих успехов, — Банкир и Композитор расслабились по крайней мере по возрастному признаку. Одеты были просто и удобно, как уже давно не одевались. Оба с жёнами: Банкир со своей, а Композитор тоже со своей, но бывшей. Нет, ничего такого — она приехала на несколько дней из-за границы, и экс, которому его нынешняя супруга позволила показать бывшей жене вечернюю Москву, привёл её сюда.

Мы обменялись комплиментами типа «ты что, законсервировался?!» и обсудили нагулянную с годами полноту веселящихся знакомых, отметив неизменную молодёжную стройность дам за нашим столом. Потом пошло-поехало: «А помнишь то, а помнишь это? А джинсы-шмынсы! А диски-миски?!»

— Короче, Макс, надо снимать документальный телесериал о семидесятых, давай пиши, а мы поможем, — сказал Банкир, блестя глазами, — а то скоро будет не для кого!

И я бросился писать. В смысле домой, за компьютер.

В общем и целом сценарий был написан за семь-восемь месяцев. Начались бесконечные хождения и звонения. Я показывал и рассказывал о проекте всем знакомым и незнакомым, которые по возрасту могли быть современниками и участниками тех событий. Даже тем, от кого будущее фильма уж никак не могло зависеть. И удивительное дело: как, оказывается, могут растрогать народ воспоминания о джинсовости и волосатости, о фарцовке и бизнесе (тогда говорили: «спекуляция»), о герлах, френдах, хипповости и, конечно же, о битловости.

И Володя Матецкий, и Андрей Макаревич, и Коля Расторгуев, и множество других людей, ставших кто финансистами, кто правительственными чиновниками, а кто просто счастливыми или не очень жителями, с удовольствием пополнили своими воспоминаниями создававшиеся хроники тех удивительных лет.

По поводу телевизионных потенций удалось даже поговорить с самим Константином Львовичем Эрнстом. Результат был более чем положительный. Появились надежды, что кино, может быть, покажут по Первому каналу. Только вдруг загвоздка обозначилась. Стандартная — деньги. То есть все были согласны дать средства: и банки, и телевидение, — только никак не могли определиться, кто первый.

В сценарии выдвигалась смелая, но подтверждённая (как мне кажется) рядом веских доказательств гипотеза о том, что в конце шестидесятых — начале семидесятых существование английской группы «Битлз» серьёзно повлияло на развитие культуры, а значит, и на всю жизнь в Советском Союзе. С гипотезой целиком или частично были согласны почти все возможные спонсоры, но денег на всякий случай пока не давали.

Тогда у творческой группы (ко мне к тому времени примкнули ещё два симпатичных киношных человека) возникла идея реанимировать как-то уже озвученное предложение наградить Битлов каким-нибудь российским орденом. За вклад в отечественную культуру.

В предвыборный период для власти это могло бы стать достаточно сильным политическим ходом, и проект автоматически бы въехал в производство, как на лыжах. Но история с награждением как-то быстро заглохла, затерявшись в бюрократических коридорах, освежив, впрочем, интерес к единственному масштабно концертирующему ныне Битлу — Полу Маккартни. Результатом чего (процентов на пять) и стал состоявшийся 24 мая 2003 года на Красной площади шикарный концерт, которого тысячи людей ждали почти сорок лет.

Месяца за два до приезда сэра Пола я начал носиться с сумасшедшей идеей перевести сценарий на английский и как-нибудь подсунуть Маккартни, чтобы он прознал, как у нас его любили и любят и как мы вообще жили в те времена. Что произойдёт после этого, я представлял себе плохо. То ли на Красной площади Пол объявит принародно, что я хороший человек, то ли выдернет потом как репку в Англию, — не знаю. Но продвижению проекта это как-то должно было способствовать. Короче, темпераментный гундосый человек Лёня шикарно перевёл весь текст, а я распечатал его дома на принтере на роскошной жёлтой бумаге. Вопрос был в том, как передать идолу.

Где-то 20 мая Банк вдруг предложил сделать маленький видеофильм о пребывании Маккартни в России. По слухам, перед Москвой Пол должен был на пару дней заехать в Петербург, готовящийся к своему трёхсотлетию, и двадцать первого поздно вечером мы с моим молодым партнёром, сценарием сериала и разумной суммой денег выехали в Питер на встречу с событием, которое сильно изменило мою жизнь.

Как я читал сценарий (первая серия)

— Пятидесятилетними огромными усилиями нашей чудесной партии и правительства в Советском Союзе идея бога была почти полностью вытеснена из сознания масс трудовым энтузиазмом и верой в светлое будущее. Закрылись церкви, под знаменем атеизма многонациональный советский народ освободился от религиозных пут и направил все свои усилия на строительство нового общества. К концу пятидесятых годов под словом «духовность» могла подразумеваться лишь верность принципам марксизма-ленинизма. Вряд ли кто мог себе представить, что в это же время в портовом Ливерпуле в лице четырёх ещё не знакомых друг с другом мальчиков вызревала новая, доселе не известная религия для всех. Религия, способная объединить христиан и иудеев, мусульман и буддистов. Светлая любовь, не насаждаемая извне, ничего взамен не требующая, а потому радостно принятая миллионами людей, чьи души и сердца, опустошённые пропагандой, были широко открыты для этого.

Тут я поймал себя на мысли, что от волнения крою прямо какими-то высокопарными штампами — помесью «Правды» с листовками адвентистов седьмого дня. Взглянул на гостей — надо же, сидят и слушают внимательно, как своего продюсера лет сорок назад. Потом дошло до меня — Ольга Станиславовна! Она синхронно выкладывала по-английски мои русские слова, бесстрастно придавая им красивую литературную форму. У меня при себе был и печатный английский вариант, который я намеревался дать Маккартни с собой, но очное выступление (с моей выразительной мимикой) есть очное выступление.

С Ольгой, закадычной подругой моей бабушки, я созвонился сегодня часа в три. Напугался сначала долгих длинных гудков (даме-то, по моим подсчётам, сейчас должно быть далеко за восемьдесят), уже хотел трубку класть, но наконец услышал энергичное старопитерское «У аппарата!». С облегчением поздоровался, передал привет от мамы, сказал, что приехал по душу одного англичанина. Не был уверен, что Ольга знает Битлов.

— Маккартни, что ли?! — снасмешничала дама. — Так он будет у Юры жить.

Юрий Сергеевич — это младший сын Белецкой. Ему за полтинник, и он почти что олигарх. Теневой совладелец двух гостиниц в центре Питера.

Расчёт был на авантюрный склад характера Пола, и против всех ожиданий расчёт этот оправдался. Для встречи Ольга предложила свою квартиру, в которой я в последний раз был лет тридцать назад. Она помнилась мне просто огромной. Такой, как оказалось, и осталась.

Хозяйка, когда мы договаривались, задала только один вопрос: «С чем печь пирожки?»

— С вегетарианством, — ответил я.

И сейчас, слушая её безукоризненное произношение и изысканные формулировки, я против воли ловил умопомрачительный полузабытый запах из-под вышитой салфетки, накрывавшей старинное блюдо в центре стола. И от аромата этого совсем успокоился и продолжил уже без особых красивостей.

— В чём была загадка «Битлз»? — Я солидно встал и начал расхаживать по ковру. — Чем до сих пор ваша музыка так цепляет? Не знаю, как объяснить, но вы в корне изменили жизнь целого поколения или даже пары поколений, пустив реку нашей истории по совершенно другому руслу. Сейчас это хорошо видно из нового века, в котором мы уже все живём, но давайте я вам расскажу поподробнее, вернёмся лет на тридцать с лишним назад.

Я опять прервался, но на этот раз взглянул сразу на Ольгу. Она поощрила меня кивком головы: мол, давай, давай, — всё равно это вроде как торжественная часть — вступление.

Я поехал дальше и прямо почти видел то, о чём говорил.

— К тому времени на Западе битломания уже несколько лет бушевала в полный рост. Как ураган, пронеслись ваши гастроли по Америке. Визжали на концертах девушки Европы и Азии, но наша страна внешне, как всегда, оставалась этаким неприступным бастионом традиционной музыкальной культуры и оплотом насаждённой сверху лубочной эстетики.

В идеологическом смысле времена тогда определялись как довольно тяжёлые, но свежий ветерок перемен уже давно витал в умах и в кухонных разговорах продвинутой части общества.

Короче говоря, почва была благодатная, и ливерпульские семена, попавшие в неё волей случая, быстро пустили корни и дали всходы, заметно прогнувшие уже давно начавший ржаветь железный занавес. На фоне постоянных запретов и почти полного отсутствия информации создалась уникальная ситуация, при которой у нас в СССР образовалась многомиллионная армия поклонников «Beatles», ни разу не видевших своих кумиров ни живьём, ни на экране в действии. И, судя по железобетонной крепости устоев советского строя, шансов, когда-либо побывать на концерте и увидеть вашу команду живьём, у отечественных поклонников не было никаких.

Эта удивительная безответная любовь на расстоянии, переросшая у людей в желание перестать выглядеть как положено, перестать быть такими, как все, взволновала власть, заставила её бороться с новой напастью всеми возможными средствами. Тягаться с основным источником зла — извините, с самими вами — было невозможно, а вот потрепать собственных граждан, поставить их на место казалось легче лёгкого. Да и опыт в этом плане имелся вполне приличный.

А вообще по-человечески, реакция Совка (я опять напугался, что Ольга переведёт в буквальном смысле как совок для мусора — «scoop», — но она ограничилась «reaction of our government») напоминала самую настоящую ревность. Как это так? — обхаживали-обхаживали народ, как невесту, — то карточки отменят, то светлое будущее посулят, а невеста эта, продолжая равнодушно лузгать семечки, вдруг изменила и стала оказывать знаки внимания совершенно заезжему молодцу. И не какому-то там родному славянскому чеху или на самый худой конец югославу, а вовсе чужеродному туманному альбионцу, после которого по вредности могли идти только поклонники жёлтого дьявола — американцы. Причём альбионец этот о возникшем чувстве не знал и пышными формами невесты совершенно не интересовался. На Руси такие вопросы всегда решали с помощью кольев или дубины, а для этого конкретного случая из огромного арсенала дубин была выбрана самая подходящая — сатирическая. Не можешь добраться с колом до соперника — надо обсмеять его на всю деревню.

В очередной раз наша страна начала доказывать себе и всему миру, что идёт она особым путём, и умом её не объять.

Пол сходил на кухню и вернулся с каким-то особенным соком, который привёз с собой. Потом взял пирожок с морковью и прикусил, а его телохранитель достал сигару, но не закурил, а продолжал держать в руках, время от времени нюхая. При виде такой замечательной картины я забился от страсти, как холодильник «Юрюзань», имея в виду невозможность их сфотографировать, но уговор дороже денег (моих по крайней мере). И продолжил.

— В течение трёх-четырёх лет в прессе и по телевидению ваше название категорически не упоминалось. Будто бы такого ансамбля и не существует. Вас попросту обмолчали. Потом стали появляться редкие публикации, но исключительно в сатирическом ключе. В них «Битлз» называли «колорадскими жуками» или ещё более остроумно — навозными. Карикатуристы изображали вас на помойке, а куплетисты предлагали морить дустом: «В Новогодней их программе весь экран забит жуками, вот бы им подсыпать дуста, чтобы выправить искусство!». Активно эксплуатировались сочетания типа: «Битлз» — быдлз.

Я не расслышал, как старушка перевела последнюю, на мой взгляд, непереводимую фразу, но гости переглянулись и весело рассмеялись. Похоже было, что Ольга вышла на настоящий рабочий режим. Переводчики старой закалки веников не вяжут.

— Потом по стране стали раскатывать артисты, под музыку этих самых «Быдлос» с едкой сатирой демонстрирующие, до какой степени эстетического падения можно порой дойти, не имея под собой твёрдой идеологической почвы. Но чаще всего такие выступления давали обратный эффект.

В мае 1970 года неудавшаяся цирковая гимнастка Оля Твердянкина, выступавшая тогда в некоем дамском дуэте, по оплошности забеременела от нижнего акробата и уехала рожать к матери в родной Ростов-на-Дону.

Эта романтическая история нанесла непоправимый вред и привела к полному развалу большой концертной программы, в составе которой Ольга с партнёршей с неизменным успехом бомбила Дворцы спорта больших и средних городов Советского Союза.

Вы знаете, господа, у меня тут есть интервью с Сергеем Валентиновичем Макаровым, министром медицинской промышленности, тогда просто студентом. Он в Саранске в те времена посещал именно такой концерт.

И я зачитал:

«Где-то в середине первого отделения между одноколёсными велосипедистами и актуальными куплетами разбитной конферансье, кривясь от отвращения, объявлял: «А вот сейчас к нам приехали «Битлы», а вернее — «Патлы». На сцену выскакивали две женщины в лохматых париках и клёшах. Они размахивали фанерными гитарами и пародировали манеры западных артистов.

Но при этом из динамиков неслась хотя и некачественная, но достаточно громкая фонограмма песни «Beatles» «Хад дэйз найт». Мы с друзьями были уже не на одной такой программе, по этому специально садились далеко, где-то в пятидесятом ряду, чтобы, прищурив глаза, представить себя на настоящем концерте «Beatles». С такой громкостью и в большом зале их музыку тогда больше нигде нельзя было послушать».

Короче, ходил народ на двух с половиной часовое представление исключительно ради номера «Патлы».

— А что, эти дамы были действительно на них похожи? — спросил ради вежливости Чарлз.

— Ну, бутлег, понимаешь? — перебил его нетерпеливо Пол, — таких потом много было!

— Так что же они, прямо под вашу песню?!

— Да это же Россия, причём тогда. Всё равно приятно. Я-то вообще в то время считал, что СССР на другом полушарии находится.

Я понял почти всё, что они говорили, но не стал объяснять тонкости про эффект присутствия якобы на настоящем их концерте, а начал просто вслух вспоминать об их бешеной популярности, несмотря на дефицит информации.

— В молодёжных массах не знать о «Битлз» считалось очень позорным. Когда кто-то в компании, слушая на тогдашнем триумфе отечественного магнитофоностроения «Айдасе» некую музыку, например малоизвестный израильский дуэт «Сёстры Бери», и желая проверить своего приятеля, спрашивал: «Кто это?» — ответ «Beatles» удовлетворял всех. Важно было, что человек просто знал о существовании вашей группы.

В течение какого-то времени в большинстве своём никто у нас даже толком не представлял, как вы выглядите. Позже с затёртых вырезок из иностранных журналов умельцы стали ретушировать и увеличивать ваши портреты. Самодельно многократно переснятые, они вешались на стенки квартир, школьники украшали изображениями «ливерпульской четвёрки» дневники и учебники, а юные счастливцы, имевшие свою комнату, в красном её углу оборудовали настоящие иконостасы с фотками и пластилиновыми фигурками музыкантов. Народ посолиднее украшал собственную кожу замысловатыми татуировками, варьирующими название группы, или простой аббревиатурой ДПДР — «Джон, Пол, Джордж, Ринго», вызывавшей у правоохранительных органов нездоровые ассоциации с подпольными запрещёнными партиями, а значит, и с опасностью для существующего строя. «Дэпэдээрников» активно хомутали.

Тут Ольга как-то слегка заплуталась с переводом, и я не поленился в качестве иллюстрации изобразить ДПДР у себя на руке синей шариковой ручкой. Оба гостя долго смотрели на мою руку, но, по-моему, не очень поняли, почему из-за безобидной татуировки полиция задерживала модную молодёжь.

— По столице ходили слухи, что какой-то студент МГУ привёз с заграничной практики узкоплёночную бобину с фильмом, где «Beatles» играют аж четыре главные роли. Студент вроде бы установил у себя дома проектор и за пару литров портвейна устраивал просмотры. Милиция очень расспрашивала длинноволосых, а городские продвинутые девушки на всякий случай стали оказывать повышенное внимание всем студентам МГУ. Через несколько лет по советским кинотеатрам прокатил документальный фильм «Спорт, спорт!» или «Спорт, спорт, спорт!» — в общем, о спорте, где секунд шесть-семь показывали вашу команду. В какой связи, сейчас уже никто не помнит, но ходил народ на этот документальный шедевр раз по десять-пятнадцать исключительно из-за вас, причём с каждым разом эпизодик становился всё короче и короче — видимо, киномеханик вырезал кадрики, делал из них фотографии и продавал. А уж когда пошёл мультик «Yellow submarine», то люди начинали верить своему счастью, только уже сидя в зале и видя первые кадры. А до последнего момента всё думали, что обман, что ничего не будет, что просто совпадение названия. Но всё это было значительно позже.

А вообще, играя замечательную музыку, вы наделяли поклонников не только виртуальным счастьем. В течение десяти лет всем молодым людям до тридцати мода на «Битлз» приносила вполне ощутимую материальную пользу: народ имел возможность экономить на пиджаках! Достаточно было взять старый папин лапсердак, отрезать у него воротник, отгладить лацканы, пришить ещё одну пуговицу и… получалась вполне сносная битловка. Ну, как у вас на пластинке «Meet the Beatles». А если ещё у мамаши или бабушки модника хватало времени и мастерства, чтобы оторочить воротник бархатом или сатином, то человек становился центром компании на период от нескольких часов до нескольких лет. Но это было уже наше родное ноу-хау. Менты, кстати, называли такие пиджачки быдловками, с высоты своего интеллекта имея в виду, что носить их может только быдло. А брюки… кстати, когда у вас начали носить расклёшенные брюки?

— Ну, начинали-то мы, конечно, не в клёшах, — Пол покровительственно взглянул на Чарли и продолжал с мечтательным выражением, — а в узких таких коротковатых брючках, открывавших остроносые сапожки на скошенных каблучках.

— Ой, знаю, у нас их ещё называли «битловскими». А на Западе, кажется, такую форму обуви и тогда, и сейчас именуют «козак». Ведь и аттракцион с рельсовыми спусками у нас зовётся «американскими горками», а в Штатах — «русскими».

— Так вот, брюки-клёш мы, как и весь мир, надели где-то в середине шестидесятых.

— Надо же! А у нас первые ваши изображения в широких штанах появились только с пластинками «Клуб одиноких сердец Сержанта Пеппера» и «Эби роуд». Наши все сразу оделись в клёши, или, как говорили с пафосом — «клеша». Но что для русских умельцев какие-то каноны! Гражданами тут же были распороты старые (да и новые!) брюки, туда вставлены бархатные (ситцевые, атласные и т. д.) клинья, образовывавшие так называемые байтовые складки. Для укрепления носкости получившиеся брюки отделывались на концах молниями или согнутыми копеечками, а для освещения тёмных танцплощадок в «байтовые» складки помещались цветные лампочки. Плоские батарейки КБС держали в карманах. Там же находились и выключатели. Компактных автоматических размыкателей китайцы ещё не изобрели, и руки танцующих, засунутые в карманы, были постоянно заняты включением-выключением «иллюминации». Драк на танцах стало значительно меньше.

Вот про вас говорят, что это вы придумали длинные причёски. Говорят, ваш первый продюсер Брайан Эпштейн разработал такой запоминающийся и шокирующий поначалу имидж.

— Астрид Кир… Киршнер ту девицу-фотографа звали. Это в Гамбурге было, она дружила с нашим другом и придумала причёсывать нам волосы от макушки вперёд. Но они вовсе не были такими уж длинными.

— Вот-вот, а у нас в СССР ваши в общем-то пристойные по нынешним меркам чёлки с гневом называли патлами. В этих причёсках начальству виделась чуждая идеология, некий протест, и власть начала бороться с ними всеми возможными и невозможными средствами.

Кажущаяся сейчас даже нам чудовищной система отлова на улицах длинноволосых юнцов с последующей насильственной стрижкой в милиции — в семидесятые годы в Союзе была обычной практикой.

И, как всегда в России случалось, на местах палку многократно перегибали. По улицам районных центров специальные люди гонялись с ножницами для металла за длинными галстуками и остроносыми ботинками, превращая их в тупоносые босоножки. Румяные комсомольские оперотрядовцы с удовольствием раздирали по швам широкие штаны всем встречным и поперечным за исключением действующих матросов.

Пока Ольга объясняла английским мужчинам, что такое комсомол и почему надо было его бояться, я вспомнил о своей заводской юности.

— На многих предприятиях руководство не выплачивало молодым рабочим зарплату, если длина их волос превышала 4–5 сантиметров. Прямо от кассы заворачивали и отсылали в парикмахерскую. Находились, правда, ребята, отказывавшиеся стричься в порядке протеста. Их деньги бухгалтерия откладывала на депонент, как это делалось с тяжелобольными, месяцами бюллетенящими трудящимися.

Поступить в институт, имея «битловскую» причёску, было нереально, разве что в ПТУ. Нельзя также было быть длинноволосым комсомольцем, если у тебя причёска не «вверх», а «вниз». Везло, знаете ли, только молодым людям с курчавыми жёсткими волосами — нестрижение в течение шести месяцев делало их похожими на международную страдалицу Анжелу Дэвис, что не поощрялось, но уж по крайней мере и не запрещалось, как пресловутые «волосы вниз». Помните, кстати, Анжелу? Нет? Ну ладно, проехали. Находились также битлоподобные орлы, отбивавшиеся от комсомольских собраний липовыми справками: мол, снимаются на «Мосфильме» в исторической эпопее. Им все завидовали. В общем, волосы не отращивали только ленивые. Даже лишенные воображения и незамысловатые солдаты, готовясь к «неминуемому, как крах международного империализма, дембелю», мечтательно говорили друг другу: «Вот приеду домой, в оброст пойду!».

Ни милиция с ножницами, ни комсомол, ни партийная политика не могли убить в человеке тягу к прекрасному.

Сначала послушать вашу музыку можно было только по приёмнику. Причём даже не на коротких волнах, на которых активно работали разные клевещущие «голоса», а на длинных и средних. Вас много крутили чехи, поляки и наши братья-болгары. Позже тонкими струйками такая музыка стала просачиваться в дырочки, образованные тогдашними скандальными радиопередачами типа «Запишите на ваши магнитофоны». Ночной бархатный голос Виктора Татарского до сих пор с замиранием сердца вспоминают наши меломаны семидесятых.

С появлением во всесоюзной продаже коротковолновых «Спидол» и «Туристов», где-то на двадцати пяти метрах любой мог поймать склеенную в кольцо вашу песню «Любовь за деньги не купишь» — я имею в виду «Мани кэнт бай ми лав». Говорили, что это радиомаяк не то для самолётов, не то ещё для чего. В магазине при покупке приёмника спрашивали: «Маяк берёт?» — и это имелась в виду вовсе не широко известная московская радиостанция.

Во дворах и подъездах русскоязычный вариант «маяка» звучал так: «В ливерпульском ресторане шум и тарарах, там четыре мальчика с гитарами в руках. Кэнт бай ми лов — любят нас, Битлов».

Ещё одной прорехой, в которую раз или два в год всякие растлевающие мелодии устремлялись к нам в Союз, было «Интервидение», а конкретно какие-нибудь масштабные соревнования по фигурному катанию. Народ задолго до трансляции подготавливал магнитофоны и писал подряд музыкальное сопровождение всех иностранных фигуристов. Причём большинство телевизоров не имело специального выхода для записи. Умельцы телики вскрывали и с риском для жизни подсоединяли проводки, идущие на вход магнитофона. Так вот, в музсопровождении к танцам на льду легко могла попасться ваша свежая песня или тех же «Rolling Stones» — цензурировать не решались даже самые оголтелые сторонники телевизионной нравственной чистоты. Лишь несколько раз, когда какая-нибудь Габи Зайферт или Патрик Пера во время показательных выступлений отрывались в совсем уже искромётном рок-н-ролле, передачу просто прерывали — «Просим извинить за технические помехи за пределами Советского Союза!».

Кстати, очень показательна в этом смысле история первого и единственного на протяжении многих лет появления на наших голубых экранах настоящей бит-группы — английского трио «Кристи». Среди медовых песенок Сопотского фестиваля где-то между монстрами социалистической эстрады Карелом Готтом и Лили Ивановой на сцену вдруг выскочила троица длинноволосых пареньков и грянула нечто совсем уже фестивалю неподобающее. Это была в общем-то совершенно невинная песнюшка «Yellow river» («Желтая река»), впоследствии прославившаяся у нас как «Толстый Карлсон».

Элеонора Беляева — симпатичная ведущая единственной в своём роде на телевидении программы «Музыкальный киоск», комментировавшая в Сопоте прямую трансляцию, в ужасе от происходящего попыталась громким текстом забить звук лихих «Кристи». Поставленная в безвыходное положение, она бормотала о неаккуратном внешнем виде исполнителей, нескромных движениях, нечёсаных волосах, накладывая этот комментарий прямо на несчастную «Жёлтую реку», лишь бы телезрители не слышали самих музыкантов. Получился локальный телевизионный скандал, только добавивший будущей популярности незамысловатой «Жёлтой реке».

А телезрителям, находящимся в культурном шоке от того, что им дали всё-таки хоть что-то подсмотреть, и в голову не пришло звонить или писать злобные письма. Все понимали: спасибо и на этом.

Вот так на советском телеэкране впервые появилась живая группа, а вас, вас я лично в первый раз увидел с унитазными кругами на шее — спасибо им. Кругам в смысле. А то б вообще не показали.

— Я тоже тогда смотрела, — скромно добавила Ольга, — но я понимаю. Надо было эпатировать, да?

Гости кивнули, а Чарлик сказал: «А я никого из ваших даже с кругами никогда не видел!».

— Ты и по-русски не знаешь ни слова!

— А ты сам-то знаешь?!

— А вот и знаю, — из шестидесятилетнего солидного дяди Пола как будто высунулся семнадцатилетний паренёк, — priviet, spasibo, na zdorovie. Мы с Джоном даже намеревались один куплет написать по-русски.

Очень мне хотелось им сказать: «Не надо ссориться, горячие английские головы!» Но я интеллигентно продолжил, следуя этой новой теме:

— А у нас, в смысле языкознания, повальное увлечение «Beatles» неожиданно породило интерес к английскому языку как к таковому. Все ходили со словарями, старались переводить любимые песни и, пародируя Маяковского, говорили так: «Я английский бы выучил только за то, что им разговаривал Леннон!».

Самодеятельные музыканты, с некачественных плёнок разучивавшие ваши песни на слух, через некоторое время с изумлением начинали понимать, что они уже могут почти свободно объясняться на этом доселе не знакомом им языке.

Проникло ваше творчество и в разговорный язык. И, если до поры до времени бойких, не чуравшихся продвинутого отдыха девиц именовали подругами или чувихами, то после выхода известной песни «Гёрл» все они в одночасье стали называться герлами.

«Давай побитлуем!» — говорили в компаниях, и это означало приятное времяпрепровождение герлов с френдами при разумном употреблении некрепких алкогольных напитков. Под музыку сами понимаете чью. Под ваши песни заводились знакомства, зачинались дети, и нет, наверное, ни одного человека среднего возраста, которому та или иная ваша композиция не напоминает какую-нибудь романтическую историю. С вашей группой ассоциировались только положительные эмоции: «Заебитлз!» — говорили про что-то очень хорошее, и это была высшая оценка.

Ольга покосилась на меня по поводу «заебитлз», — и я махнул рукой, соглашаясь, что это непереводимая игра слов. Но Пол, уловив заминку, переспросил: «What did you mean, «They are Beatles»?

Я сначала показал большой палец, а потом, соединив его с указательным, воспроизвёл всем понятный знак «о'кей». Пол удовлетворённо кивнул.

— В какой-то момент у нас появилась ваша пластинка «Клуб одиноких сердец Сержанта Пеппера», или просто «Сержант», как её называли посвящённые. Пластинка была оформлена в невиданном доселе у нас хипповом стиле, так же как и вышедший позже мультфильм «Жёлтая подводная лодка». Помните? Там на развороте диска вы надели красивые разноцветные мундиры, ещё более отрастили волосы и все четверо украсились вислыми украинскими усами. Мы потом узнали, что вы упали с велосипеда (Пол поправил: «С мопеда!») …повредили губу и, чтобы замаскировать шрамчик, отрастили усы. Глядя на вас, обзавёлся усами и Джон. А затем и остальные. Но это узналось потом. А тогда, после выхода «Сержанта», советский народ от любви мгновенно также оброс усищами, с которыми заинтересованные организации тотчас повели непримиримую борьбу. В проходных заводов висели плакаты типа: «Отрастил усы — поменяй фотографию на пропуске!» — трудящиеся не утруждались перефотографированием, а по-ретушёрски научились подрисовывать усы на фотографиях простым карандашом. После сбривания настоящих нарисованные стирались ластиком.

— А какими слухами оброс тот ваш знаменитый единственный концерт в Москве?! Ну, когда ваша группа летела не то в Японию, не то, наоборот, из Индии домой. Якобы по неведомым причинам самолёт посадили в Шереметьево, и в Театре эстрады в обстановке строжайшей секретности вы дали концерт для всей нашей партийной верхушки во главе с самим Политбюро. Вроде бы здравомыслящие люди, которые, по идее, могут найтись в любой — даже коммунистической — партии, убедили Брежнева посмотреть группу.

И суток трое молодежь дежурила у всех входов-выходов запертого театра, где в те дни действительно не было объявлено официальных мероприятий, что только подкрепляло предположения фанатов. Все мечтали уж если не послушать, то по крайней мере хоть одним глазком взглянуть на выходящих из служебного входа легендарных «Битлз». Правда, вскоре осаду пришлось снять. Безликие люди в штатском, проявив небывалый демократизм, вежливо объяснили, что вас уже давно увезли через подземный ход «дома на набережной» — ну, того правительственного дома, где этот театр. В народе говорили также что Леониду Ильичу и другим функционерам концерт понравился, и кто-то очень крутой — кажется, Подгорный — вроде бы сказал: «Вот видите! И ничего страшного!».

У всех появилась почва для радужных надежд на культурное обновление.

До сих пор у нас можно найти людей, которые если уж сами тогда в зале не присутствовали, то имеют близких друзей, побывавших, лицезревших, аплодировавших. А есть и такие, кто лично был и даже брал автографы. Недаром же вы песню потом выпустили «Back in the USSR»! Значит, было дело, лёд тронулся и должно было бы потом всё стать очень хорошо, но опять некие сволочи подгадили. Так для кого вы тогда всё-таки играли, для партийцев или для целинников?

Последние несколько фраз я проговорил на подъёме и довольно быстро. Да ещё и руками махал, как вратарь в гандболе: разволновался, вспомнил, как сам к Театру эстрады ходил, но на концерт, конечно, не попал. Ольга за мной явно не поспевала и тормознулась где-то на Подгорном, объясняя, кто это и что это. Я ждал ответа, а у сэра Пола глаза заблестели, он склонил голову набок и говорит этак проникновенно: «Эх, как жаль, что я до сих пор так и не побывал в вашей замечательной стране!».

(Что такое?! Значит, не было никакого концерта?! А чего же я к Театру эстрады ходил?!)

— А уж как нам всем жаль! Вы ведь. Пол, из группы у нас всегда были самым популярным…

— После Ричарда Старки, — вроде как пошутил Чарли, видимо знающий нечто мне недоступное.

— Это само собой, но про него таких слухов не было, — я заторопился, — а про Пола… Сразу после проникновения к нам «Сержанта» всех советских битломанов постигла кошмарная сердечная утрата: якобы после автокатастрофы или после тяжёлой скоротечной наркотической болезни скончался самый весёлый и симпатичный «жучок» — Пол Маккартни.

Продажные западные средства массовой информации молчали, да и сами музыканты, по-видимому, «по рукам и ногам связанные античеловеческими контрактами», также вынуждены были скрывать от мировой общественности смерть своего бас-гитариста — соавтора музыки и слов почти всех их известных песен. Но обмануть они могли кого угодно — только не нас, советских людей!

Ведь каждый школьник у нас знал, что рука, простёртая над головой несчастного Пола на фотографии с пластинки «Сержант», по шотландскому обычаю означала смерть. А нашивка на рукаве «OPD»? Разве это не аббревиатура надписи «Officially Pronounced Dead» («Официально признан мёртвым»). И сколько бы официальная пресса ни утверждала, что это нашивка Онтарийского полицейского департамента, поднаторевший на официальном вранье народ не верил ни в какую. Печальный факт подтверждала и ваша босоногость на пластинке «Эби Роуд». А номер на «Фольксвагене» с этой же пластинки — «28-IF»?! (IF ведь по-английски — «если»). Разве не означало это, что, если бы Пол не погиб, ему тогда как раз бы было 28?! И наконец, если правильно потереть одно из ваших изображений на той же пластинке вазелином, то вполне мог обнаружиться предмет, также не особенно совместимый с жизнью, — череп. Вазелин тогда исчез из аптек, и страшно подумать — какое количество редких пластинок было тогда подпорчено.

На англичанах лица не было. Оба переглянулись, а поражённая Ольга осенила себя крестным знамением.

— Почему вазелином-то? — тихо спросила она у меня.

— А согласно технологий и взглядов того времени!!! (Что ещё я мог ей сказать?!)

— Тогда мало кто знал, что вы левша. Поэтому предъявлявшаяся заинтересованными лицами нечёткая фотка с какого-то концерта также неоспоримо свидетельствовала об ужасной правде: мол, где-то в типографии Пола специально вывернули справа налево, давая, значит, всем понять. А чтобы не потерять имидж дружной четвёрки, ансамбль якобы нашёл двойника — какого-то продавца рыбы или фруктов из Лондона. Наши грамотные любители, посмеиваясь, объясняли простакам: мол, лажа, посмотрите на эту форму носа, а уши-то! уши! — в общем, не-по-хож!

Ну а уж коли находились совсем дубоголовые скептики, не доверявшие даже таким убойным фактам, то они могли легко развеять все свои сомнения, прослушав задом наперёд «Revolution number 9», где некий мужской голос (скорее всего ваш) чётко провозглашает: «Ай эм дэд!», то есть «Я умер». Кстати, вы же знаете, что по-американски «дэд» означает ещё и «отец», каковым вы, Пол, впоследствии делались не раз и не два. Уже двое из четверых покинули этот мир, а вы, сэр Пол Маккартни, наоборот, недавно женились на модели и отпраздновали своё шестидесятилетие, дай Бог вам здоровья! Вот уж воистину: похороненный молвой — дважды живёт! А похороненный советской молвой, наверное, аж трижды.

Я взял тайм-аут на глоток минералки. А Ольга с гостями переговаривались с такой скоростью, что я вычленил только два слова: произнесённое с порицанием «superstition» (суеверие) и обозначенное с одобрением «alive» (живой).

— Знаете, очень нас всех удручало, что вот есть такая группа «The Beatles», гастролирует по всему миру, объявляет себя более популярной, чем Иисус Христос, а ни про наши родные берёзки, ни про красавицу Москву-столицу, ни про другие успехи на поприщах не поёт. И знать нас вроде бы даже не очень-то и хочет.

Нет, была, конечно, песня «Революшн», которую при желании с известным натягом можно было трактовать как призыв к Великой Октябрьской социалистической революции во всём мире. Была также и уже упоминавшаяся песня «Назад в СССР». Про неё сначала говорили, что вот, мол, побывали Битлы у нас тайно, да так прикололись, что только и мечтают вернуться, чтоб осесть. Когда стали доступны точные слова, текст «Back in the USSR» был со словарём буквально разложен нашими битломанами на запчасти. Ничем там таким и не пахло. И от этого всем какое-то время было очень грустно.

Но всё же раз вы нашу национальную гордость потешили, не забыли! В песенке «Жёлтая подводная лодка», если прислушаться, можно чётко расслышать фразу на нашем «великом и могучем» — «Русские, на пересадку!». Куда собирались «Beatles» нас пересадить, да и собирались ли, — непонятно, зато хорошо известно, что ни марокканцев, ни исландцев, ни бушменов вы в своих песнях не упоминали вообще, так что мы радовались и этому!

— ?!

— Ну, конечно, я иронизирую, но в этой песне действительно есть кусочек, похожий на русскую фразу. Желающий услышать — да услышит!

Широко обсуждалась у нас национальная принадлежность группы. Живя в нерушимом союзе республик свободных, представить себе, что только одна маленькая страна могла породить таких гениев, было невозможно. Все знали, что вы — шотландец; Харрисон — англичанин; у Леннона (особенно после женитьбы на Йоко Оно) — азиатские корни, а Ринго, — прости господи, — чуть ли не еврей. С годок побытовала версия, что привычная впоследствии подпись под песнями — «Леннон — Маккартни» обозначает одного человека — самородного музыкально неграмотного одинокого пастуха Леннона Маккартни, которого Битлы раскопали в шотландских горах, аранжировали и исполняют к всеобщему удовольствию. Наших очень грела тема, что вы как творческий коллектив не отрываетесь от исторических корней и альбионской фольклорности.

Продвинутая молодёжь говорила: пол-Маккартни и пол-Леннона составляют одно целое — «Битлз».

А в самых средних школах Союза все были уверены в том, что «Битлз» — это четыре брата, рано оставшиеся без отца и матери.

Спорили только о том, как в условиях капиталистического гнёта сироты смогли пробиться на музыкальный Олимп.

Позже мы все ревновали Джона к разлучнице Йоко Оно. Звучало так: пол у Маккартни — мужской, а у Леннона — онский.

Ольга Станиславовна после короткой заминки последнюю фразу опустила. Опять непереводимость!

— Очень всех наших интересовало, как Битлы живут в быту.

Сначала-то в прессе об этом совсем мало писали. Неизвестно было, как у вас дела обстоят на семейном фронте. Что вы едите, что пьёте. Немного нам глаза приоткрыл фильм «Help!». Там вы все вместе единой коммуной в одном доме проживаете, только двери разные. Нам такое общежитское житьё по сердцу. Вон какие богатые да известные, а живут скромно, как мы. Ничто человеческое им не чуждо: и пьют, и курят, и вообще… С наркотиками, правда, неясность присутствовала, но только до песни «Lucy in the Sky with Diamonds». И ежу было понятно, что Люси, Скай, Даймондз образуют аббревиатуру ЛСД.

Все знали, что ЛСД — это вообще-то сильный галлюциногенный наркотик, — в СССР вас полюбили еще больше.

Любовь и всеобъемлющая вера в гениальность «Битлз» заставляли любителей каждый удачный проект приписывать только вам. Когда до советской страны дошли слухи о состоявшемся в Вудстоке фестивале, наши, привычные к тому, что если уж есть фестиваль, то на нём обязательно должны распределяться места, долго считали, что команда Леннона (увидев дёрнувшуюся щёку Пола, я тут же добавил: «Маккартни»)… стала лауреатом самой первой премии.

Выстрелившая, как первомайский салют, опера «Jesus Christ Superstar» какое-то время давала почву для ожесточённых споров — кто из Битлов поёт арию Иуды, а кто Марию Магдалину.

Первые серьёзные произведения Роллингов также долго считались удачными экзерсисами «Битлз», как известно активно экспериментировавшими с новыми ритмами и текстами.

Что же касается настоящих ваших родных песен, то об официальном исполнении их на эстраде и речи быть не могло. В те времена вообще играть на концертах можно было только опусы советских композиторов. Если какой «запад» и проскакивал, то исключительно под соусом пародий или «песен протеста». И приходилось доходчиво объяснять чиновникам от культуры про ужасную жизнь леди Мадонны, отягощённой большим количеством детей и еле-еле сводящей концы с концами. «Вы «про тесто» что поёте?» — спрашивали официальные эстрадные музыканты друг у друга. — «Да про налоговый гнёт, про тяжёлое бремя!» И все понимали, что в виду имеется «Тэксмэн» — ваша песенка о сборщике налогов. Кстати, лет десять народ думал, что песня эта про шофёра такси.

Заезжие польские и югославские ансамбли порой позволяли себе подкинуть советскому зрителю какую-нибудь битловскую или роллинговскую свежую клубничку — тогда в программке просто писали искажённый перевод названия без указания авторства, например: «Вчерашние хлопоты» или «Ночь после тяжёлого рабочего дня», а увесистая песня Роллингов «Сатисфэкшн» в исполнении польского ВИА «Сине-чёрные» в Театре эстрады однажды была стыдливо проименована в «Быстрый танец».

Иногда хорошие музыканты, будучи не в силах бороться с чиновниками от культуры и выдумывать песни про это самое «тесто», аранжировали отечественные произведения, виртуозно вставляя туда битловские цитаты. Так сделали, например, на своём большом концерте питерские «Поющие гитары». Красивую советскую песню «Летите, голуби, летите!» они закончили цитатой из начала вашей известной композиции «Something». Тот концерт транслировали по Центральному телевидению, и битломаны по всей стране несколько дней обсуждали это удивительное событие.

Официально на всесоюзный простор Битлы вырвались сначала одной песенкой на сборной пластинке, а потом гибким голубым квадратиком — приложением к журналу «Кругозор». Это была песня «Гёрл» — английская народная, как там было написано.

А по советскому радио впервые нам дали послушать «Битлз» только 3 января 1971 года. Уже после того, как группа перестала существовать. Это была смелая для своего времени радиопередача «Запишите на ваши магнитофоны». А песня — «Let it be». На радио пришли несколько сотен тысяч благодарственных писем. Народ подумал, что, если уж «Битлз» стали крутить по радио, значит, в стране действительно что-то кардинально изменилось. Но рано обрадовались!

Конечно, ваше существование, новые песни и разные проблемы волновали не всех в Союзе. Всего лишь четыре-пять процентов советских людей, но вы ведь слышали про теорию единого информационного поля? Так вот, одновременное излучение положительных флюидов каких-то десяти-двенадцати миллионов из двухсоттридцатимиллионного населения страны, вне всякого сомнения, оказало сильное влияние на рождение ваших ста девяноста двух песен, официально вышедших на больших пластинках. Плюс ещё около сотни — записанных, но не обнародованных.

Жаль, что вы сами тогда об этом не знали. Но ещё не вечер! Теперь знаете!

Двое мужчин и седая дама глядели на меня, разинув рты. Потом, не сговариваясь, посмотрели на часы: Чарлз на левую руку. Пол на правую, а Ольга Станиславовна на напольные «Roi de Paris» в углу. Было без двадцати трёх двенадцать ночи.

Все засобирались. Ольга с кухни принесла в коробочке ещё штук десять пирожков. Сверкнув своими выразительными глазами, их забрал Чарлз. Пол кивнул на оставшуюся стопку жёлтых страниц на столе, о которой я, честно говоря, забыл: «А это про что?!»

— Про нашу последующую интересную жизнь.

— Thanks a lot, they are Beatles (заебитлз)! We must go to my regret. Can I get it? — И, не дожидаясь ответа, подхватил пачку, на ходу пробуя на вкус незнакомые буквы заглавия, продублированные потом по-английски, прочитал название следующей серии:

Джинсы (вторая серия)

За всю многовековую историю человечества ни в одной стране мира ни один предмет одежды не был таким вожделенным и труднодоступным, как грубые американские рабочие штаны в семидесятые годы в Советском Союзе.

Когда 20 мая 1874 года американский коммерсант с семитскими корнями Леви Страусс выпустил в продажу первую партию синих проклёпанных ковбойско-старательских брюк из плотной ткани «деним», ему и в голову не могло прийти, что в будущем здоровое желание советских людей приобщиться к хипповому заджинсованному стилю приведёт к развитию новых рыночных отношений. А потом и к формированию современной экономики в далёкой от Штатов заснеженной России.

Было бы преувеличением утверждать, что именно «Битлз» познакомили нашу молодежь с джинсовой модой. Но так уж исторически сложилось, что пацифистские идеи, идеи хиппи, проповедуемые «ливерпульской четвёркой», отождествлялись у нас с определённым имиджем, основу которого составляли джинсы.

Джинсы в семидесятые годы стали символом, опознавательным знаком, неким паролем, по которому можно было легко узнать своих. «Левые» люди джинсов не носят!» — так констатировали ситуацию на «Психодроме» (в садике перед старым зданием МГУ на Манежной), на «Маяке» (площади Маяковского) и в метрошном переходе станции «Проспект Маркса», то есть в «трубе».

Впервые тоненькие джинсовые ручейки стали собираться в ощутимый поток при помощи наших польских братьев. Поляки всегда славились своей предприимчивостью, вот и потянулись из Польши по железной дороге с проводниками или со специальными гонцами, которых лет через двадцать назовут челноками, тючки и упаковочки с поддельными и «родными» джинсовыми красотами. На границе вопросы решались легко: пара блоков сигарет, бутылка виски — и джинсам присваивалась категория рабочей одежды, так необходимой на всесоюзных ударных стройках. Но «недолго музыка играла»: очень скоро ежесуточный приход польского экспресса «Полонез» превратился в персональный профессиональный праздник правоохранительных органов. Бывали случаи, когда милиция снимала на вокзале более тысячи штук штанов с одного поезда. Гонцов даже не задерживали — просто всё отбирали.

В свободной продаже конфискованные джинсы в то время ни разу не появились. Собирать отобранное в кучи и сжигать наподобие наркотиков компетентные органы ещё не додумались, и что милиция делала с польским конфискатом — уму непостижимо!

До сих пор точно не установлено, по какой причине скорый поезд Варшава — Москва особенно замедлял свой ход как раз в этом месте — за 2–3 километра до Белорусского вокзала. Может быть, на это порой влияли некие незначительные денежные суммы, стимулирующие машинистов, но скорее всего состав просто планово снижал скорость в черте города на подходе к вокзалу. Факт остаётся фактом: до конкретного перрона Белорусского вокзала джинсы доезжать перестали. Всё выбрасывалось из вагонных окон в районе платформы «Беговая».

Наряду с ещё новой тогда профессией «гонец» появилась не менее уникальная — «ловец».

Тюки со штанами ещё в Варшаве стали паковать в соответствии с так называемым беговым стандартом: ширина до метра, длина значения не имела, а вот толщина не должна была превышать 24 см — иначе тюки не проходили в вагонную форточку.

В тюк обычно укладывали 10–15 пар штанов среднего размера, оборачивали толстой коричневой почтовой бумагой и очень плотно завязывали. К каждому тюку приделывался прицеп — отдельная пачка с одной парой джинсов ходового размера. Это был сувенир для куратора из МВД. Почти каждый ловец имел куратора, который являлся к приходу скорого Варшава — Москва как на работу.

Ловцы располагались вдоль железнодорожного полотна, каждый знал нужный ему вагон и сам имел опознавательный знак, если лично не был знаком с гонцом. Зимой, когда рано темнело, иногда происходили инциденты — ловцы ловили не своё. Но очень скоро три мощных прожектора, не горевших чуть ли не с войны, осветили тёмный участок «джинсового перегона».

Железнодорожное начальство терялось в догадках.

Чтобы не возить далеко и не таскаться по Москве с товаром, предприниматели начали снимать квартиры и комнаты для хранения вещей в непосредственной близости от места сброса. Туда же позже стали подтягиваться и перекупщики. Так образовался «всесоюзный джинсовый магазин» — Беговая.

Но в таком, можно сказать, промышленном масштабе джинсовые поступления наладились уже позже. Сначала Россию одевала фарцовка. Как ни странно, но общий язык с интуристами в этом смысле первыми нашли не представители сильной половины советского человечества, а продвинутые городские девчонки, мечтавшие приодеться и быстро выучившие одну и ту же фразу на разных наречиях.

Иле то коштуе? Кванте косто? Комбьен са? Ви дас костен? Хау мач? Наконец — сколько стоит? — спрашивали у пшеков (поляков), алюр (итальянцев), френчей (французов), бундесов (немцев), бритишей (англичан), турмолаев (финнов) и стейтсов (редко попадавшихся американцев).

Чаще всего вопрос носил формальный характер — денег у девчонок не было, да и, коли нашлись бы, фирмачам совершенно не на что было бы их потратить. Заграничные шмотки менялись на разную русскую экзотику — чаще на безобидную икру, матрёшек, пуховые платки, ушанки, хохлому; реже — на более криминальный русский антиквариат или на иконы, прочно вошедшие в моду на Западе. Предлагать в качестве продукта обмена свои молодые крепкие тела девчонки ещё не решались: дело это в те годы было трудоёмкое, связанное с проходом в интуристовские гостиницы, тогда как поменять баночку икры на двадцать шёлковых платков можно было и на улице.

К середине 1970-х годов в Москве функционировало несколько основных мест, около которых можно было приобрести нафарцованные или привезённые джинсы и другие товары заграничного потребления: комиссионный (или, как говорили, комок) у Планетария, комок на Комсомольском проспекте, на самой Беговой, а также какое-то количество так называемых точек вроде Уголка — пятачка перед музыкальным магазином на Неглинной.

Уголок этот начинался как единственное в Москве место, где можно было купить приличные музыкальные инструменты и аппаратуру. Позже предлагаемый ассортимент расширился до того, что там стало возможным купить ВСЁ. С утра до вечера перед магазином клубилась небольшая толпа продавцов и покупателей. Рядом находился удобный тёплый подъезд, где принесённый на продажу товар можно было рассмотреть и опробовать. Контингент продавцов на Уголке отличался завидным постоянством, чужаков не очень-то пускали, все знали друг друга в лицо. Знали в лицо и постоянных кураторов от милиции. И те, и другие нагуливали благосостояние от своей взаимности, мирно сосуществовали и старились вместе на Уголке на протяжении лет двадцати. Иногда, правда, какой-нибудь зарвавшийся продавец выпадал из процесса годика на полтора, но неизменно возвращался на точку, поумневший и с восстановленным чувством почтения к кураторам.

Канули в Лету времена дефицита, и надобность в точках отпала, но люди с памятью, проходя иногда мимо Уголка, могут наблюдать пару-тройку постаревших спекулянтов, забредающих на старое место работы постоять и обменяться новостями.

Говорили так: «Уголок напоит, Уголок накормит!»

Ещё одна знаменитая точка — женский общественный туалет на углу той же Неглинной и Кузнецкого моста, где в основном продавались вещи сугубо нафарцованные, ещё с утра украшавшие тела заезжих иностранцев.

Одна из шестнадцати кабинок — четвёртая от входа — на протяжении лет двенадцати ни разу не была использована по своему прямому назначению. Около неё постоянно толпилась очередь из желающих примерить на себя какую-нибудь из предлагаемых ушлыми девицами-фарцовщицами шмоток.

Девушки обычно подъезжали к крупным интуристовским гостиницам часам к восьми утра, когда туристы после завтрака выходили к «Икарусам», чтобы податься по достопримечательностям, присматривали ходовые фасоны и размеры и «снимали» вещи с фирмачей в час дня, когда тех привозили обедать. Говорили так: «Чтобы продать джинсы с рук, их надо снять с ног!». Успеть с ворохом одежды домой — постирать, подлатать, прогладить, перешить лэйбола и вернуться в туалет к самому торговому времени — часам к шести — было невозможно. Но успевали. Это точно.

Туалет этот в семидесятых так и называли — Туалет (с большой буквы). Девчонки договаривались между собой или с ребятами: «завтра в три в Туалете или около», — и никто ни разу не разминулся.

Примерить вещь в кабинке, кстати, удобно оснащённой зеркалом и вешалкой, можно было, вручив пятьдесят копеек бабе Гале, проработавшей там безвылазно уборщицей лет пятнадцать. А за рубль баба Галя пускала девчонок в кладовку, где они могли комфортабельно пересидеть облаву. Учитывая высокую проходимость клиенток и умение бабы Гали ладить с правоохранительными органами, её благосостоянию мог бы позавидовать любой завскладом или цеховик-теневик того времени.

В каком-то семьдесят первом году отечественные производители спохватились или указание такое вышло от начальства — надо бы противопоставить безыдейным заграничным штанам что-нибудь родное, близкое советскому человеку. Так родились брюки-техасы. Чёрного цвета и под названием «Ну, погоди!», правда, воспроизведённые не из знаменитой джинсовой ткани «деним», а чёрт знает из чего. Успеха не имели.

К чести нашей сказать, первые американские чёрные джинсы в больших количествах (да и то изготовленные по новой тогда японской технологии «stonewash») появились на прилавках Америки только в середине восьмидесятых.

Неожиданно на станки и вооружение, отсылаемое Советским Союзом в далёкую и загадочную Индию, последняя откликнулась не только обычными орехами кешью, но и огромной партией весьма похожих на джинсы штанов «Miltons», естественно тут же окрещённых у нас «Мильтонами». «Мильтоны» были не так плохи, но заменить в сознании поколений какие-нибудь «Левис» или «Ранглер» никак не могли.

Сильные мира того, правда, попытались отвлечь внимание самой передовой части советской молодёжи — студентов от западных штучек устойчивым слухом о планируемой в самое ближайшее время раздаче студенческой целинной формы (якобы очень похожей на джинсовую). Форма оказалась любимого защитного цвета и с предметом нашего разговора ничего общего не имела. Чуда не произошло.

Конечно, вместе с джинсами в страну проникли и другие модные предметы одежды (клоуза) и аксессуары: рубашки «батн-даун» и «снапдап», майки «тишорт», шузы типа «плейбой» или «инспектор с разговорами», брюки «трузера» с косыми «хулиганскими» карманами, ремни — белты. Цвета назывались также с английским уклоном: рэдовый, блэковый, вайтовый, а нечто полосатое — страйповым. В большом ходу тогда же были недорогие броские бусы, которые носили и ребята, и девушки, а также значки величиной с десертную тарелку с антивоенными или забавными надписями типа «I am an alcoholic — in a case of emergency, buy me a beer!» (Я алкоголик — в крайнем случае, купите мне пива!).

Кстати, рубашку «батн-даун» (воротничок на пуговках) не надо путать с батником. У последнего воротник был намного длиннее и образовывал так называемые сопли, которые в свою очередь делились на острые и круглые. На груди и на спине присутствовала кокетка, а штуки четыре вытачки по бокам придавали фигуре бешеную приталенность. В Штатах батники носили театральные ковбои, к нам в оригинальном виде они практически не попадали и воспроизводились самопально на бабушкиных «зингерах», пока постепенно не стали чисто дамской прерогативой.

Кстати, о пуговках: пуговицы на иностранной одежде почти всегда были с четырьмя дырочками, а наши — с двумя. Особенные модники и модницы ездили со всех концов Москвы в Сокольники в мастерскую к «пуговичнику» Селиванову. Этот Селиванов не делал пуговицы, нет. Просто он соорудил некое приспособление, позволяющее аккуратно зажимать пуговицы любого размера в тиски и через опять же сконструированные им шаблоны досверливать на отечественной пуговице недостающие два отверстия. Что моментально превращало её в закордонную. Далее, какую бы кривую дрянь вы ни сшили, четырёхдырочные пуговицы просто-таки кричали о заграничном происхождении вещи. По тем же самым причинам фирменные пуговицы и лэйблы никогда не выбрасывались. Их аккуратно спарывали с превратившейся в ветошь иностранной рубашки и перешивали на отечественную, мгновенно повышая её стоимость раз в пять.

В солнечное время, да и ночами молодёжь носила тёмные очки. Достать этот аксессуар было ОЧЕНЬ трудно. Признавались ведь только две модели: круглые очки типа «Джон Леннон» и каплевидные более солидного разлива — «Макнамара».

Короче говоря, существовало множество тонкостей в прикиде, по которым «системного психодромного» гая — парня (не путать с геем) или герлу отличали от лоховидной урлы.

Любопытно было понаблюдать и послушать, как в каком-нибудь подъезде двое центровых понимающих людей лениво обсуждали продающиеся джинсы.

Продавец говорил: «Лукни, какой катон уматной, стоячий! А зипер — родной зиповый! За сотку — просто даром!»

Покупатель: «А чего строчка на шлёнках кривая? Я тебе таких самопалов за тэнок пять штук настрокаю!»

Продавец: «Да какой самострок, у стейтса вчера брал! Вон, каскад лэйболов!»

Покупатель: «Чувачок! Лэйбола не греют!»

И расходились довольные друг другом.

Власти с фарцовкой боролись довольно вяло. Экономического вреда она не приносила, но в идеологическом смысле постоянно доказывала, что нафарцованные товары заграничного потребления намного лучше и качественнее не только наших отечественных, но и редкого официального импорта, поступавшего, как правило, из стран народной демократии. Хотя об этом и так все знали, и никакие «знаки качества» и лозунги типа «Советское — значит отличное!» потребителя переубедить не могли.

В народе говорили так: «Загнивает сильно Запад, но какой приятный запах!»

Кроме всего прочего, с точки зрения закона обмен матрёшек, например, на джинсы ничего криминального не содержал. Конечно, придумана была какая-то мутная, ничего общего со статьёй не имевшая тема — «Приставание к иностранцам». По идее, за это могли упечь на 15 суток. И упекали. Но очень редко. Когда наверху кто-то спохватывался, то проводилась блицкампания по отлавливанию — как они сами себя называли — фарц-мажоров. В результате таких мероприятий в милицию обычно доставлялись несколько пьяниц. Настоящих, случайно задержанных фарцовщиков теряли где-то по дороге к отделению, после чего сами оперативники и их жёны щеголяли перед знакомыми в самых шикарных западных шмотках. «А чего?! Муж с работы принёс! Так все делают!»

Столь нынче популярный в политическом смысле Петербург, будучи тогда ещё Ленинградом, сильно обскакал по фарцовой теме и Москву, и многие другие города. Сказывалось преимущество географического положения: у питерцев под боком были финны.

О финнах особо: называли их у нас турмолаями (в переводе с финского — лесорубы). Если и существует в мире какая-нибудь нация, способная хотя бы приблизиться к русским по здоровому хлебанию водки, то это те самые лесорубы. А в тогдашние годы у них был вообще сухой закон, ещё покруче, чем позже у нас в горбачёвские времена. Ленинградские власти не могли спокойно смотреть на мучения в общем-то довольно безобидных финнов, вот и открыли границы области. Но в одностороннем, конечно, порядке.

В выходные город заполоняли сотни автобусов с мучимыми понятной жаждой лесорубами. Причем ввозить на обратном пути алкоголь в Лесорубию им родные таможенники не позволяли, приходилось отпиваться на месте и про запас. Короче, если в воскресенье вечером вам было совершенно нечего делать, вы могли подойти к какой-нибудь интуристовской гостинице поприсутствовать при обратной погрузке турмолаев в автобусы. Было, ох было на что посмотреть!

Оборотистые ленинградские ребята останавливали автобусы с финнами прямо на шоссе между Выборгом и Питером. Устраивали на обочине летучий пикничок минут на тридцать с водкой и шашлыками и потрошили иностранцев по самое покорнейше благодарю. Те охотно меняли привезённый товар (плащи-болоньи, мохеровые свитера и кримпленовые брюки) на традиционную жидкую валюту. Принимались турмолаями и деревянные — ведь на них тоже можно было купить водку.

Так что, пока московская фарца ещё ходила в коротких штанишках и выпрашивала у заграничных дяденек жвачку в обмен на значок с Лениным, питерцы уже полностью владели вопросом и бомбили лесорубов по-взрослому. С дальним прицелом закладывая фундамент нынешней популярности бывшей колыбели революции.

Безусловно, в семидесятых существовал ещё один источник отоварки, к которому при сильном желании мог припасть советский человек. Но желание должно было быть достаточно сильным, потому что речь идёт опять-таки о махинациях.

Валюта на территории Союза, конечно, не ходила. Даже за её хранение можно было надолго загреметь куда положено. Тем счастливцам, кому удавалось поработать за границей, государство обменивало их валюту на специальные чеки (сертификаты). А отоварить эти чеки было возможно опять-таки только в специальных магазинах с фирменным названием «Берёзка» — народ говорил: «Берёза». «Берёзки» делились на промтоварные, продуктовые и аппаратурные. Существовали ещё и запредельные валютные, но к ним не иностранец даже близко подойти не мог.

Товары, продающиеся в «Берёзах», были по-настоящему заграничные: никаких тебе болгарий (кроме дублёнок) и никаких чехословакий (кроме богемского стекла). А так всё Бельгия да ФРГ. В общем, очень привлекательно.

И, конечно же, чеками начали приторговывать оборотистые люди. Цена и покупательская способность чека зависела от цвета и наличия полосы: так себе, не очень — с жёлтой полосой, боль-мень нормальные — с синей, а уж совсем мечта, отвал башки — вообще без полосы. Бесполосые! Некоторые вещи можно было приобрести ТОЛЬКО на чеки какой-то одной категории, поэтому и покупал народ эту странную валюту под определённый, по явившийся недавно в продаже товар. Например, под дублёнку особого фасона, продающуюся только за «жёлтую полосу» или под магнитофон — за «синюю». Кстати, логики в этом не было никакой.

А приобретались чеки у спекулянтов, отирающихся около «Берёз». Назывались они чекистами или подберёзовиками — кому как больше нравилось.

Появились девушки, одаривающие своим вниманием только за чеки, — чекистки. Как завещал Феликс Эдмундович, головы у них были холодные, сердца горячие, а руки и ноги — относительно чистые.

Позволить себе полностью — с ног до головы одеться в вышеперечисленный клоуз, кроме профессиональных фарцовщиков, не мог практически никто, поэтому молодёжь, исповедовавшая хипповый пацифизм и битловскую музыку, чаще всего ограничивалась длинными волосами, джинсами да маечкой, купленной по случаю. Кстати, красивую майку с броской непереводимой надписью надыбать было ещё сложнее, чем штаны. Поэтому майки берегли, стирали аккуратно, а то и вовсе не стирали, штопали, подшивали, и они служили годами, надолго, а то и на всю жизнь давая клички своим хозяевам. По Психодрому лет пять шлялся Вовка Омнибус, на майке которого когда-то было изображено нечто вроде высокого двухэтажного автобуса, а по Калининскому гордо разгуливал Серёга Дебил, года три демонстрируя майку с канадской выставки деревообрабатывающих станков «De Bille».

Сильный фурор однажды произвела джинсовая рубашка, на изнанке которой кто-то внимательный разглядел маленькую этикетку с надписью «prison № 34» (тюрьма № 34). То ли действительно к нам неведомыми путями попала рубашка американского заключённого, то ли пошита она была в этой тюрьме, только поглядеть на раритет на Психодром приезжали из отдалённых районов.

Конечно, молодёжь не постоянно думающая о строительстве коммунизма, а отвлекающаяся на всяких там Битлов-Роллингов очень раздражала власти. Длинноволосые заджинсованные юнцы настолько выбивались из румяного плакатного ряда мордастых бамовских комсомольцев, что только законченный ангел вроде матери Терезы не начал бы их тут же хомутать по полной программе. Но матери Терезы в семидесятых в Союзе водились в очень ограниченном количестве.

«Хомутать» — это тоже слово из тех времён. Преступника или хулигана милиция могла задержать, арестовать или в крайнем случае повязать, но уж никак не захомутать. Ведь хомутали обычно не менты, а какие-то мутные структуры вроде комсомольских оперотрядов, сросшихся со спецотделами КГБ по делам молодёжи.

Для самих хомутов «захомутать» означало под любым предлогом забрать несколько волосатиков в опорный пункт народной дружины, поиздеваться там над ними всласть, при удаче избить, а при санкции подстричь тупыми ножницами для металла.

В какой-то момент в самодеятельной продаже на точках вдруг появились штаны с американским флажком на заднем кармане. Как ни странно — «made in Югославия». Джинсы были качественные и шли нарасхват, но наличие на них символики в лице флага самого махрового антикоммунистического государства делало попавшихся хомутам носителей очень уязвимыми для обвинения в пропаганде капиталистического образа жизни.

Самые умные и хитрые серьёзно отбрёхивались: «Так ведь это же на жопе!»

Порой это выручало.

В любом случае захомутанные, как правило, за отсутствием состава настоящего преступления к вечеру отпускались и плелись домой под одеяло зализывать раны и отращивать волосы до следующего раза.

Ну никак ребята, уделявшие своей внешности такое внимание, государство устроить не могли. А зря! Из волосатиков потом много хороших людей повырастало, да и Пушкин в своё время писал: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».

Для девчонок, у которых был физический недостаток — косолапие, настал звёздный час. Держать ступни под углом сорок-сорок пять градусов стало так же модно, как носить короткие юбки ВООБЩЕ. Трудно сказать, откуда взялась такая манера, — наверное, её выдумали девицы со слегка кривоватыми ножками. То, что раньше маскировалось юбками средней длины, с вхождением в моду «супермини» стало невозможным. Пришлось прибегать к особенным ухищрениям. И заинтересованные молодые дамы к подобному ухищрению прибежали. Конечно, с модным косолапием большие проблемы возникали у юных балерин, но, с другой стороны, кривоногих танцовщиц не так уж часто берут в балет.

Белые короткие носочки, также мгновенно вошедшие в моду вкупе с косолапием, придавали девчонкам небывалую сексуальность, с успехом накладывавшуюся на общий принцип свободной любви под лозунгом «Make love, not war!» — буквально «Делайте любовь, а не войну!»

Естественно, войну у нас никто делать не хотел, зато любовь делали с удовольствием и совершенно замечательно.

Официально джинсы считались одеждой антисоциальной. На первом, втором и третьем этапе в них не пускали в кафе и рестораны. Тем не менее все, кому было положено настаивать на идеологическом вреде джинсовости, после работы с удовольствием напяливали американские штаны и отдыхали в них от чёрных глухих костюмов.

Как ни странно, первые шаги по публичному признанию джинсов выходной одеждой сделал комсомол. Комсомольские деятели средней руки стали появляться на молодёжных мероприятиях в джинсах и… пиджаках с галстуками. Таким образом, верх функционера с непременной кожаной папочкой олицетворял официальность мероприятия, а низ — крайний демократизм и близость к народу.

Жаль, что об этом не знали Роллинги — Джаггер и Ричард, через несколько лет наповал убившие публику, появившись на светском приёме в джинсах и гражданских пиджаках.

Правда, надеть ещё и галстуки им на ум не пришло.

Когда 2-й Московский конгресс Международной федерации женщин в нечеловеческих муках родил этот праздник, предполагалось, что всё последующее время уж кто-кто, а советские дети будут надёжно защищены и всяко-разно обеспечены. Но провидению в лице определённых структур было угодно, чтобы тысячи детей, родившихся именно в год первого проведения Дня их защиты, через двадцать лет возненавидели эту дату, перевернувшую и исковеркавшую их молодые жизни.

30 мая 1971 года на Психодром, где вечерами на скамейках собиралась джинсовая молодёжь, негромко пела под гитару битловские песни и обменивалась новостями, пришли два молодых человека. Их внешность и манеры разительно отличались от хипповых образцов. Больше того, почти одинаковые стереотипные костюмы и причёски навевали подозрения… да нет, не вызывали сомнений в их причастности к Конторе. К вящему ужасу в общем-то совершенно безобидных «детей цветов», молодцы предъявили удостоверения сотрудников КГБ и завели с обалдевшими хиппи специальные разговоры. Содержание беседы было такое: «…вот, мол, вы наверняка все хорошие ребята, настроены за мир против войн, жалко, правда, что не комсомольцы, но это дело поправимое. Короче, вместо того чтобы коптить небо и нервировать и так загруженные по самые уши органы, почему бы не принести ощутимую политическую пользу и не продемонстрировать своё отношение к грязной войне, развязанной американцами во Вьетнаме. В общем, послезавтра, в День защиты детей, все дружно с плакатами и убеждениями собираемся здесь и на Пушкинской в двенадцать. И вперёд к американскому посольству — гнезду и рассаднику сами знаете чего. Автобусы предоставим!»

Постоянные посетители Психодрома, неоднократно уже битые дружинниками и стриженные оперотрядами, впервые видя такую открытость и благожелательность, в себя не могли прийти от радости. Неужели государство наконец перестало видеть в них скрытых врагов и тунеядцев и, наоборот, разглядело здоровые молодые силы, способные содействовать мирным инициативам? И все сразу бросились звонить друзьям и знакомым. Благородный порыв не смогли омрачить даже несколько матёрых комсомольцев, побывавших на следующий день в местах скопления молодёжи. Комсомольцы, видимо, владели какой-то секретной информацией, потому что в один голос отговаривали «системных» выходить первого числа на демонстрацию.

— Мудаки, всех повяжут, мы точно знаем! — у них, похоже, проснулось нечто вроде совести.

Но, как в известной истории про мальчика, который после неоднократных лживых призывов «волки, волки!» попытался поднять настоящую тревогу, комсомольцам никто не поверил. А зря!

1 июня в садике собрались около полутысячи противников войны. Над толпой возвышалось несколько самодеятельных плакатов с «куриной лапкой» — пацифистской эмблемой и пара надписей на английском, утверждавших приоритет любви перед войной. Настроение у всех было праздничное, как у мирной демонстрации под предводительством попа Гапона в 1905-м. Наконец распахнулись никогда не открывавшиеся ранее двое чугунных ворот — это въехали обещанные автобусы. Ворота закрылись, но закрылись и обе калитки, выходившие на Манежную площадь. Народ под присмотром плечистых комсомольских ребят стал организованно садиться в автобусы. У нескольких автобусов возникли заминки: человек десять студентов юрфака МГУ, пришедших сдавать зачёты и приостановившихся покурить и посмотреть, что происходит, почему-то никак не соглашались садиться в предоставленный транспорт. Разными способами их убедили. Одним из этих убеждённых студентов был я.

То же самое происходило на Пушкинской площади и на Маяке — площади Маяковского.

Далеко автобусы не поехали, распределив «пассажиров» в штаб оперотряда «Берёзка» на площади Свободы (!) и по обезьянникам ближайших отделений милиции. Там их уже ждали как участников самой массовой за всю московскую историю антисоветской демонстрации.

Милицейские допросы шли весь день и всю ночь. Особенно возились с теми, у кого были с собой документы. Чем больше справок с места работы, комсомольских билетов, паспортов люди с собой в этот раз прихватили, тем дольше их держали и подробнее допрашивали. Тема была такая: хорошо же ты, гад, замаскировался!

В руке я держал портфель, половина которого была занята разными документами. Кроме перечисленных там находились: зачётка, студбилет, членбилет стройотряда, удостоверение донора, проездной и ещё какие-то — уж не упомню — справки. А одет и причёсан я был скромнее рядового провинциального комсомольца, мечтающего пролезть в бюро. Каждый элемент моего имиджа и экипировки только что не кричал: я свой, позитивный, надёжный, советский! Это-то и было самым подозрительным.

Наконец отсняв всех в фас и профиль, запугав по самое некуда, вызвав пролетарских родителей с ремнями, большинство участников «антисоветской» демонстрации органы всё-таки отпустили по домам. Но самых «отъявленных и замаскировавшихся» после ночного, уже кагэбэшного допроса, виртуозно проведённого специально подъехавшими сотрудниками, направили поутру в суд по обвинению «в умышленном препятствовании движению пассажирского транспорта на площади 50-летия Октября». Мне лично немного повезло: при помощи — как-никак юрфак — юридических «условностей» типа: нет в садике дома № 18 никакого движения — всё-таки отбился. Они не настаивали: извините, ошибочка вышла — фотки сожжём, протоколы порвём. Не ударили, правда, ни разу. Даже пальцем не тронули.

А многие пошли на пятнадцать суток с последующим выгоном с работы и т. д. и т. п.

Через полгодика вызывают в ментуру: «Являетесь ли действительным членом организации так называемых ХИ-ПИ (в их бумаге так и было написано: через чёрточку и с одной буквой «п») и разделяете ли их взгляды?!»

— Какого чёрта?!

— Да или нет?

— Нет, конечно…

— Вот форменная бумага: не являюсь, не разделяю — фамилию свою впишите и подпишитесь.

— Какого чёрта?!

— Так вы являетесь?!

— Нет!

— Значит, разделяете?

— Да нет же!

— Так подпишите!!!

И так сорок минут. Не выдержал, подписал.

В мае вызвали в военкомат. Несмотря на вечерний МГУ и «почтовый ящик», где за бронь слесарем работал, поздравили и призвали.

Подёргался немножко, попытался правду найти — куда там! Опомнился уже в Ил-18, летевшем к китайцам на Дальний Восток. Со мной в лайнере ещё 168 человек москвичей. Почти все знакомы друг с другом. Многих забрали вчера, а ещё позавчера они гуляли на проводах своих несчастных внезапно призванных друзей. В самолёте встретились.

Оказывается, скоро должен был приехать президент Никсон, а неформальный предводитель московских хиппи Юрка Бураков по прозвищу Солнышко, агентами подслушанный, якобы заявил: «Мы докажем господину Никсону, что мы есть!» Вот и запихали всех, кто был так или иначе замазан в прошлогодней «антисоветской» демонстрации (не то он украл, не то у него украли), — кого в тюрьму, кого в дурдом, а кого и в Советскую армию и Военно-морской флот.

Меня-то как раз в армию.

Я и до этого не шибко думал о защите международных детей, а уж после совсем в целесообразности разуверился.

Не так давно выяснилось, что в память о той печально знаменитой «вязке» 71-го, каждый год 1 июня в Царицынском парке Москвы собирается молодёжь. Поют, танцуют, играют на гитарах и тамбуринах. Пьют пиво или лёгкое винцо. Я побывал. Удивился количеству народа и тому, что сборище очень лояльно охраняет милиция.

Но это молодежь. Беспамятная. На вопросы, почему собираются именно 1 июня, отвечают, что по случаю первого дня лета. Или: «А хрен его знает!» Или: «Кого-то защищать. Детей вроде!»

Но, если отойти в сторонку — к лавочкам, то можно заметить человек двадцать «старичков». Они всё помнят. И каждый год, встретившись, после слова «Здравствуй!» обмениваются печальными новостями: «Гусь умер! Тишорт умер! Умер Миша-красноштанник!»

Для будущего фильма я попытался разыскать тех людей, которые попались в лапы дезориентированной милиции именно тогда, в 71-м. Первого июня на Психодроме. Но даже с помощью всезнающих завсегдатаев Царицынского парка (плюс их многочисленных знакомых) нашлось только пять человек. Да и из этих пяти только трое согласились дать интервью! Два человека наотрез отказались. Не хотят вспоминать. Вычеркнули тот проклятый день из памяти.

Пять человек! А что ж так мало-то? Где остальные? Канули!

Конечно, люди уходят. Возраст и болезни берут своё. Но не смогли проверить этот постулат на себе ошельмованные, выгнанные из института и доведённые до самоубийства Света Барабаш (Офелия), Володя Некрасов, Костя Норкин. Покинули этот мир замученные аминазином в психушках Алик Савицкий, Миша Дымшиц и десятки ребят, фамилии которых не удалось установить. Отдали на горячей китайской границе свои молодые студенческие жизни Толик Грачевский и Серёжа Мазун.

И все, все они родились примерно в годы первого проведения Дня защиты детей.

Но самое главное: мы — и те, кто случайно попал и кто действительно (пусть наивно, но от чистого сердца) хотел вьетнамских детей защитить, — сделать этого не смогли. Ни чужих уберечь, ни себя! Кому это всё было надо?!

Этот кусочек я приписал 8 июня 2005 года. После посещения и разговоров в Царицыно. Так что в «маккартниевскую» рукопись 2003-го он, естественно, не вошёл. Ну и хорошо, это ведь наши внутренние дела. Простите, что испортил вам и себе настроение, но тут уж ничего не поделаешь.

Группы (третья серия)

К началу семидесятых годов битломания в СССР перешла в иную фазу. Нашлись смельчаки, которые не только заслушивались любимыми песнями, но и стали подбирать их на гитарах и пробовать непривычные к английскому тексту голоса.

Появились новые, ранее небывалые социально-бытовые структуры — рок-группы. Ведь это подумать только! В стране развитого социализма возникают некие устойчивые объединения по интересам. Четверо-пятеро совсем молодых людей с разными характерами, образованием, материальным достатком, четверть своей проходящей жизни вдруг начинают проводить вместе. Они, как в браке, делят поровну радости и печали, иногда тянут в разные стороны, ссорятся «навсегда», но тем не менее сохраняют друг другу музыкальную верность по десять, двадцать, а некоторые и по тридцать лет. В отечественной истории дело небывалое! Феномен! И это при полном отсутствии материально-технической базы.

К появлению в стране любительских групп отечественная промышленность, как всегда, оказалась не готова. Не было буквально ничего — ни инструментов, ни аппаратуры. Любителям приходилось изыскивать внутренние резервы.

Модельный ряд производимых тогда заводами усилителей был представлен всего двумя чудовищными порождениями электронной мысли: УМ-50 и ТУ-100 — соответственно усилитель мощности пятидесятиваттный и стоваттный. Предназначенные для сельских клубов, они подключались к «колокольчику», висящему на столбе. Ни о каких таких частотах или тонкой коррекции звука и речи не было. На передней панели кроме тумблера включения присутствовала всего пара ручек. Если звук оказывался плохой, то при помощи этих ручек с некоторым трудом можно было добиться звука ужасного.

Тем не менее долгое время качество ансамбля определялось количеством имевшихся у него на вооружении усилителей.

Говорили так:

— Вот завтра «Миражи» играют, идёшь?

— А сколько у них уэмов? Пять?! Ну нормально, пойдём!

Максимальная мощность динамиков, продававшихся тогда в радиомагазинах, не превышала четырёх ватт — для того, чтобы хоть как-то загрузить всё тот же УМ-50, их требовалось не меньше двенадцати-четырнадцати штук. Колонки делались самими музыкантами и любой старый рокер до сих пор с ужасом вспоминает процесс прорезывания в пятнадцатимиллиметровой авиационной фанере четырнадцати круглых отверстий величиной с чайное блюдце.

Гораздо проще было решить вопрос с басовой колонкой. Для баса отлично подходили большие динамики А-32, использовавшиеся в кинотеатрах. Нередки стали случаи ночного проникновения в кинозалы с последующим вырыванием из стен искомых динамиков. Но такая практика была скорее исключением, чем правилом. Большинство законопослушных любителей старались всё-таки договориться с киномехаником.

Зрители недоумевали, почему звук в кино стал значительно тише, — раздобревшие кинщики лениво ссылались на новый ГОСТ.

Сейчас уже невозможно установить, кому пришла в голову мысль производить совершенно непригодную для своего прямого назначения вещь — четырнадцатирублёвую подставку для вывешивания ученических схем и карт, но этому гениальному человеку отечественная рок-музыка обязана почти так же, как и родоначальникам жанра — Битлам.

Подставки эти продавались в специальных скучных магазинах «Учколлектор». Продавались вместе с досками, мелом, партами, тетрадками и т. д. Но повезло только подставкам: небольшое усилие — изгиб, — и в умелых самодеятельных руках получалась приличная стойка для микрофона. «Учколлекторы» переживали небывалый бум. Магазины перевыполняли план по подставкам, и производители, не задумываясь, увеличили производство этих незамысловатых устройств в несколько раз. Предложение уже значительно превысило спрос, количество подставок перевалило за всё мыслимое количество карт и схем, зато сотни групп при помощи синей изоляции уже аккуратно развесили на них ортодоксальные трамвайно-троллейбусные микрофоны МД-44 (типа следующая остановка — «Никитские ворота»).

Микрофоны эти выдавали такой скрипучий характерный звук, что только после 1989 года ведущие мировые фирмы, специализирующиеся на космических музыкальных нюансах, смогли добиться похожего качества всего по семьсот долларов за отдельно взятый блок эффектов.

Но это были МД-44! А вот более, казалось бы, подходящая для сцены модель МД-48 даже такого специфического звука издать не могла: просто выдавала ровный ватный первомайский звук на всём частотном диапазоне. Иностранные производители эффектов, пытаясь скопировать частоты МД-48, хватались за голову, пока окончательно не сели в лужу. Зато у нас музыкантская творческая мысль на месте не стояла. В те годы в большом ходу у населения, почувствовавшего вкус к западной эстраде, была дешёвая магнитофонная приставка (56 рублей). Она представляла собой только механическую часть — моторчик и лентопротяжный механизм, подключалась для звука к какому-нибудь приёмнику или проигрывателю и получался полноценный магнитофон. Называлась приставка очень забористо и по-музыкальному — «Нота».

Так вот, с появлением на прилавках этой приставки групповики моментально приспособили её под голосовой спецэффект. Для этого достаточно было впаять в «Ноту» дополнительную головку, добавить пару проводов, переклеить в другом порядке пластмассовые буковки названия, и получался совершенно замечательный, почти фирменный ревербератор «Нато».

После произнесения в микрофон сакраментального «РАЗ», «Нато» на выходе послушно давал ласкающее слух затухающее «РАЗ, РАЗ, РАЗ, РАЗ…»

Более мирного применения для реакционного блока НАТО и придумать было нельзя.

Барабаны в те времена музыканты своими руками делать ещё не умели, поэтому при удачном стечении обстоятельств пользовались отечественными ударными установками. Производили их только в одном месте — на Рижском заводе имени Энгельса. Злые языки утверждали, что ранее это предприятие производило кастрюли и кровати. Поиграв на «Энгельсе» пять минут, с таким утверждением приходилось согласиться. На барабанах была натянута кожа неизвестного происхождения, реагирующая на влажную погоду полным обвисанием, и те же злые языки муссировали историю о том, как однажды на одном из барабанов была замечена татуировка в виде якоря и надпись «Не забуду мать родную и отца-духарика!».

Сказать по правде, в витрине главного музыкального магазина Москвы на углу Неглинной и Кузнецкого моста (на Уголке) ещё с конца 60-х годов лет восемь подряд красовалась непонятно как туда попавшая английская ударная установка фирмы «Премьер». Время от времени начинающие барабанщики приезжали на Неглинку полюбоваться на это сверкающее чудо, но и только. Стоило оно совсем запредельных денег — 1150 рублей и было по карману разве что какой богатой организации. А ведь известно: чем богаче организация, тем меньше она испытывает жгучую потребность в приобретении английской установки «Премьер», — вот и пылились барабанчики года до семьдесят шестого, когда магазин наконец ограбили. Вместе с тридцатирублёвыми гитарами пропал и «Премьер».

А более или менее современные и доступные ударные появились в виде импорта из соцстран. Гэдээровские установки «Трова» (по прозвищу «дрова») и чешские барабаны «Амати», которые за сносное качество тут же стали предметом спекуляции на знаменитом Уголке. Правда, у «Амати» были очень слабые тарелки, и заинтересованные люди старались от них отделаться и подкупить какие-нибудь хорошие.

В любом случае среди первых советских рокеров находились такие самородки, в чьих руках вдруг начинали звучать и «Энгельс», и «дрова».

Говорили так: «Не имей «Амати», а умей играти!».

С гитарами дело обстояло более благополучно. В магазине с обратной стороны ГУМа долго продавались вполне вменяемые инструменты немецкой фирмы «Музима»: ритм-гитары «Элгита» (180 рэ) и соло-гитары «Этерна» (230 рэ), позже появились чешская «Торнадо» и болгарская «Орфей».

Но желание играть групповую музыку всё равно намного обгоняло материальные возможности, поэтому самопальные гитары в семидесятых не делал только ленивый. Многие достигли в этом неимоверно сложном специфическом деле большого мастерства, и неказистые, плохо покрашенные «обрубки» порой звучали нисколько не хуже хваленых «Фрамусов» и «Фендеров».

Со струнами, правда, была полная засада. Сначала в магазинах вообще нельзя было найти струн для электрогитар. Попадались наборы для классических семиструнок, тогда самая толстая струна выбрасывалась, а остальные устанавливались в том порядке, который предусматривался шестиструнным «электрическим» строем. Делать пальцами левой руки вибрато или подтягивать ноты, как это умудрялись выполнять Джимми Хендрикс и Джонни Винтер, на таких струнах было невозможно. Люди безуспешно рвали себе руки в кровь. Настали чёрные времена для авиамоделистов.

Тончайшая стальная проволока — корд, на которой они раскручивали свои трескучие модельки, напрочь пропала с прилавков магазина «Пионер». Корд стал первой струной вновь обновлённого гитарного строя. И хотя толстым шестым струнам опять не повезло — их снова выбросили, — хендриксовское и винтеровское «мяу» наконец полновесно зазвучало из-под заживших пальцев счастливых гитаристов.

Вдруг начали появляться фотографии западных музыкантов, судя по которым, за кордоном придумали какие-то совершенно замечательные провода к гитарам. Они были витые, как телефонные, удобно растягивались ровно настолько, насколько нужно, и не путались под ногами. Первой реакцией наших гитаристов было тут же оторвать провода у домашних телефонов и перепаять под гитары. Кое-кто попробовал, и сразу выяснилось, что: а) шнур получается короткий и б) дико фонит, так как не экранирован. Внешнее сходство не искупалось внутренним содержанием.

Тогда гитарным Кулибиным пришло на ум делать витые провода из обычных. Провод туго наматывался виток к витку на металлический стержень подходящего диаметра. Концы закреплялись, и конструкция помещалась в духовку на 1–10 часов.

Иногда выходило довольно похоже, только соседи с удивлением принюхивались — кто это печёт пироги из пластмассы и резины.

Клавишные инструменты, конечно, сами не делали. Долго-долго в группах обретались единственные советские электроорганы «Юность» и «Юность-М». «М» в данном случае означало — модернизированный: чего-то там производители напридумали и добавили, чтобы стало ещё гаже. Обозначился такой мерзкий съезжающий звук, на основе которого обтяпана вся закадровая музыка к фильму «Человек-амфибия». Помните? «Ихтиандр, сын мой, ты где?» — аа — аа — аа (это как раз тот звук) — «Я здесь, отец!» — и поплыл по пологой амплитуде.

Кстати, в быту все клавишные назывались органолами или, что совсем уж непонятно, — иониками. Как бы то ни было, а композиции групп «Doors» и «Animals» у хороших музыкантов на органолах «Юность» звучали неплохо.

Не имей «Амати»…

Спрос рождает предложение, и, хотя уже появилась — нет, не в свободной, конечно, продаже, а на Уголке с рук — вполне ликвидная импортная аппаратура «Регент», «Вермона», «Биг», по всей стране умельцы начали клепать недорогой, но вполне прилично звучащий самопал. Называлась такая аппаратура заказной и обеспечивала звуком небогатые начинающие коллективы.

Власти сразу разглядели в этих делах непорядок и стали вяло сажать кустарей в тюрьму. То есть если ты спаял себе усилитель и играешь на нём, то это ещё ничего, а вот уж когда отмучился и решил продать товарищу — частное предпринимательство со всеми вытекающими. Так пострадал в своё время известный и популярный ныне бард Александр Новиков. Много он что-то отсидел, чуть не десять лет, но до последнего времени в некоторых ресторанах Дальнего Востока ещё встречались его усилители. Музыканты говорили с гордостью: «Вот, ещё сам Новиков делал!».

Фирменные аппараты типа «Регент» попадали на музрынок через немецкий магазин «Лейпциг», что на Ленинском проспекте. Не было на Москве рабочего места слаще, чем место продавца (не говоря уже о заведующем) музыкального отдела «Лейпцига». За десять — пятнадцать лет тысячи комплектов аппаратуры отправила в Союз трудолюбивая Германия, и ни разу не лежал товар открыто на прилавках. В день продажи с утра выстраивалась небольшая очередь из своих, постоянных, заранее предупреждённых клиентов, и партия разбиралась влёт. Каждый брал по пять-десять комплектов, которые через несколько дней всплывали на Уголке почему-то значительно подорожавшие.

Продавцы «Лейпцига» жили очень хорошо, но довольно часто менялись. По разным причинам.

Рано или поздно в жизни каждой группы наступал такой этап, когда после бренчания дома на простых гитарах под портвейн она упаковывалась инструментами и обзаводилась более или менее постоянным составом. Пора было подыскивать репетиционную базу. Тут на передний план выходили начальники ЖЭКов, инженеры-эксплуатационники и другие, до этого мало востребованные персонажи. Обычная схема была такова: «Здрасте, мы будем у вас в агитпункте репетировать. Тихо-тихо (на самом деле ни фига!). А за это на все праздники бесплатно играть для проживающих граждан. А это вот бутылка за беспокойство».

За счёт прознавшей молодёжи посещаемость жэковских мероприятий неизмеримо возрастала, и так продолжалось, пока оглохшие соседи не устраивали вооружённое восстание.

Редко кому из самодеятельных Битлов удавалось устроиться в настоящий клуб, где можно было греметь по полной программе. Клубы обычно волосатых чурались, а привечали, наоборот, каких-нибудь чтецов и народников, которые по большому счёту в таких условиях и не нуждались. Исключение представлял широко известный в узких кругах клуб «Энергетик», находящийся на другой стороне реки, напротив гостиницы «Россия». Там в своё время занимались несколько впоследствии ставших очень популярными групп. Был составлен определённый график, каждому коллективу выделено два раза в неделю по два-три часа. Но этого времени катастрофически не хватало. Аппаратура была дохлая, где-то час уходил на подключение и настройку, потом что-то обязательно ломалось, а в конце около часа надо было потратить, чтобы всё собрать и очистить помещение. Можно, по идее, было засидеться до поздней ночи, но являлась «баушка» со шваброй на предмет выгона. Баушки попадались разные, но непременно жутко коррумпированные. Кто за шоколадку, кто за стакан портвейна, а кто и просто за рубль — они откладывали момент выгона минут на сорок, и это было счастье.

Зато после репетиции, идя по набережной к метро, можно было остановиться, покурить, спокойно обсудить репертуар и строить грандиозные планы на будущее часов до двух ночи. И никакая баушка со шваброй уже ничего не могла предпринять.

Как-то после репетиции собрали мы с барабанщиком параллельной группы «Скоморохи» по семь рублей и пошли в ресторан «Балчуг». Взяли бутылку водки и поесть. Сидим разговариваем о музыке. Юра Фокин — колоритный: длинноволосый и пучеглазый, страстный фанат барабанов. Я говорю: «Юр! А вот если триоли играть через бочку с акцентом на открытый хэт?» Он посмотрел на меня своими «базедками»: «Чувак, давай возьмём ещё одну бутылку водки!»

Денег никто не считал. На общее дело давали кто сколько может, а уж из дому тащилось всё, что могло хоть как-то пригодиться для группы. Игровой энтузиазм был так высок, что порой не хватало времени на девушек. Зато в коллективе нежно любили друг друга так, что пользовались любой возможностью, чтобы встретиться даже без инструментов. Даже по телефону. Это были словесные репетиции, на которых рождались новые идеи, новые песни, новое будущее. Мечтали поехать куда-нибудь в далёкое безлюдное место и там репетировать полгода, а потом вернуться и всех убить качеством или съехаться и дружно жить вместе, как Битлы в фильме «Help!».

Сказать про кого-то: «Я его знаю, я с ним играл!» — считалось синонимом полной проверенности (типа «Я с ним сидел» или «Я с ним воевал). В общем, очень, очень напоминали отношения в группах брак. И так же, как в браке, не всегда всё бывало безоблачно: и ссорились, и не разговаривали неделями, но любовь к музыке и к человечеству была сильнее — мирились со слезами, каялись и клялись в вечной дружбе.

Случались, конечно, и исключения из правил.

Подающая большие надежды группа «Затворники» разжилась как-то приличной аппаратурой. Ребята сидели и крепко обмывали приобретение. Кто-то сказал: «Если мы развалимся, я заберу голосовой усилитель!». Ему возразили. Он им. И они развалились.

Среди молодёжи популярность ребят, играющих на электрогитарах была огромна. Увидев на улице молодого человека с плоской гитарой в самодельном чехле, интересующиеся останавливались и долго провожали его взглядами. Вполне допустимо было подойти и спросить, в какой группе он лабает, когда концерт где? Или в крайнем случае напроситься на репетицию.

Ну а уж девушки торчали от рокеров покруче, чем от киноартистов. Очень престижно было иметь бойфренда музыканта. Девчонки вышивали на майках имена любимых гитаристов и со знанием дела обсуждали преимущества черепаховых медиаторов перед простыми пластмассовыми. Я вот был барабанщиком, так моя подруга везде носила с собой мои палочки. Перед концертом при всех гордо подходила и подавала с уважением. Ей так нравилось. Мне тоже.

Вообще за группами ходили толпы поклонников, помогали таскать аппаратуру, оказывали всякую посильную помощь по всем вопросам. Правда, и музыканты были более чем доступны — такого чванства, как сейчас, ещё не наросло.

Государство в лице средств массовой информации упорно делало вид, что никакой такой рок-музыки в стране не существует. На телевидение групповиков не пускали, а если уж и отваживались в кои-то веки под Новый год, то не с основным репертуаром, а с какой-нибудь бесполой «влесуродиласьёлочкой». Уважающие себя рокеры на такое дело не шли из принципа. В народе говорили так: «Хорошую группу по телевизору не покажут!» А видеть-то хотелось, поэтому любые разговоры, новости или слухи, если они хоть как-то касались известных в то время групп или группменов, вызывали повышенное внимание и даже некоторый ажиотаж.

Известная в семидесятых группа «Сокол» каким-то образом записала песенку к мультику «Фильм, фильм, фильм» — так вся Москва бегала по кинотеатрам, лишь бы только своими глазами увидеть в титрах любимое название.

А фильм «Афоня» (1975 г.)?! Несколько секунд живой Машины времени»!!! Правда, с песней Юрия Шахназарова из «Скоморохов», но всё равно…

А «Романс о влюблённых» (1974 г.)?! Герой пел голосом А. Градского!

Все перечисленные фильмы были сами по себе хороши, но всё же процентов семьдесят молодёжи приходили на них исключительно для того, чтобы посмотреть да послушать так неожиданно пролезших в официальный советский кинематограф любимцев. Воспринималось это как чудо.

При здоровом желании создать группу не последнее место занимал выбор названия. Для этого существовало несколько технологий, к которым прибегали в том случае, если кто-то из участников будущего коллектива ещё с раннего детства не вынашивал какое-нибудь забористое, политое потом и кровью названьице типа «Лошади Пржевальского».

Чаще всего брали энциклопедический словарь и выписывали оттуда штук сто малопонятных, но броских слов типа «Конгломерат» или «Престидижитация», спорили потом до хрипоты и через неделю-другую успокаивались на каком-нибудь «Альянсе» или «Форуме».

Названия делились на две категории: что-то значащие и ничего не значащие.

Что-то значащие обычно содержали некий намёк на:

а) самоценность, лихость, величие — «Атланты», «Соколы», «Удачное приобретение»;

б) временные категории — «Високосное лето», «Времена года», «Сентябрь» (причём сентябрь мог ещё и иметь цвет, например чёрный);

в) родоплеменную привязанность, посконность — «Скоморохи», «Славяне», «Русь»;

г) некоторую ущербность и мизераблеобразносгь — «Дрова», «Осколки Сикорского», «Затворники», «В пальто»;

д) колебания воздуха — «Второе дыхание», «Ветры перемен», «Бриз»;

е) скрытые фрейдистские подкомплексы — «Автоматические самоудовлетворители», «Нерукотворный оргазм»;

ж) родственно-юридические дела — «Братья», «Наследники», «Казус» и так далее и тому подобное.

Ничего не значащие — как правило, эксплуатировали неожиданные, но дивные сочетания вроде «Хрустальный кактус», «Рубиновая атака», «Деревянный пирог».

Была ещё в Москве загадочная группа «Бобры» — к какой категории отнести их, сказать трудно.

Едва появившись, группы одним своим существованием породили постоянный и нескончаемый конфликт с советской властью. Причем сами музыканты по поводу сложившейся ситуации пребывали в полном неведении. Но это до поры до времени.

В горкомах и обкомах схватились за головы. Откуда взялась эта напасть?! Ещё недавно всё было так хорошо: джазисты разогнаны по углам, стиляги высмеяны и уничтожены как класс. И тут — на тебе: и волосы, и джинсы, и музыка эта — «Сегодня он играет блюз, а завтра покинет Советский Союз!».

А группы?! Под какое определение их подвести? Художественная самодеятельность? Так она должна быть при предприятиях. А тут собираются кто откуда и несут в массы чёрт-те что без разрешения. Главное, что без разрешения! И молодёжь вокруг них кучкуется, отвлекается от созидания и строительства светлого будущего. Надо бы постараться прихлопнуть.

Были и другие предложения — возглавить. Не вышло ни то, ни другое.

Тем не менее к середине семидесятых годов был уже выработан механизм, дающий возможность если не совсем разогнать конкретную группу, то создать ей в жизни значительные трудности.

Музыкант, как и любой человек искусства, не может существовать без аудитории. Он создан Богом для того, чтобы передавать своё мироощущение другим. Многомесячные репетиции, лишения, борьба с некачественной аппаратурой и баушками — все эти трудности преодолевались ради одной цели: публичного выступления. И власти ударили по самому больному месту — по возможности играть для зрителей.

Концерты как таковые для групп тогда были большой редкостью. В основном все играли на вечерах. Такие мероприятия устраивались в институтах и на предприятиях под многочисленные в те годы советские праздники. Студкомы и профкомы выделяли средства и приглашали какую-нибудь группу, которая после торжественной части играла в фойе на танцах.

Так вот, по всем крупным организациям Москвы распространили некий список ансамблей, приглашать которые на вечера не рекомендовалось. Где этот список родился — в недрах Министерства культуры или в трёх троллейбусных остановках — на площади Дзержинского — не важно, только самые продвинутые группы были лишены возможности выступать. Были попытки устраивать сейшены за пределами Москвы, где-нибудь в Тарасовке или Алабино. Фаны два часа добирались на перекладных в пургу и зной и… целовали закрытую дверь со свежей бумажкой «ремонт»: в последний момент менты прознавали и прихлопывали вечеринку, как полиция маёвку в 1906 году.

Но худа без добра не бывает: «лишенцы» моментально приобретали статус групп подпольных, а лучшую рекламу, чем запрещённость, и за деньги не купишь.

Следующим шагом государства стало обвинение участников групп в частном предпринимательстве и нетрудовых доходах. Речь шла ни больше ни меньше как об уголовной статье.

Музыкантов начали таскать в ментуру и с пристрастием допрашивать о наворованных у народа деньгах.

На самом деле говорить о каких-то реальных заработках для групп в то время было просто смешно. Средняя цена полуторачасовой работы колебалась между пятьюдесятью и восьмьюдесятью рублями. Из которых тридцать уходило на доставку аппаратуры. Обычно приходилось заранее выходить на улицу и ловить крытый грузовик, а лучше автобусик рижского автозавода с азербайджанским названием «рафик». Водитель, как правило, не мог ждать, и после выгрузки уезжал. Часа через два процедуру ловли транспорта для обратной дороги приходилось повторять. В этой связи голубой мечтой всех функционирующих музыкантов было приобретение «рафика» для группы в постоянное пользование. Микроавтобусы в частные руки, конечно, не продавались, но мечтать об этом не могло запретить даже Министерство культуры.

Так что особое богатство музыкантам тогда не грозило — в лучшем случае удавалось оправдать расходы и выкроить по пятёрке на ночное такси домой. Зато эмоционального заряда от контакта со зрителями хватало надолго. Ради этого и работали, но объяснить такую позицию следователю, которому руководством уже поставлена конкретная задача, бывало нелегко, а порой и просто невозможно.

Несколько известных музыкантов попали в тюрьму. В их числе замечательный Лёша Романов — лидер группы «Воскресенье».

Представить себе, что музыка может быть основным занятием человека, официальные органы не могли, и сакраментальный вопрос: «Вот вы поёте, там, играете, а работаете вы где?!» — преследовал рок-музыкантов аж до конца восьмидесятых годов.

Часто общая генеральная установка по искоренению такой вредной «самодеятельности» смыкалась с личным мнением маленьких начальников на местах. Завучи и директора школ, клубные работники, комсомольские боги среднего звена могли запросто самолично прекратить «безобразие», выдернув центральный силовой шнур из розетки прямо посреди песни.

Милиция также время от времени позволяла себе приходить на концерт и арестовывать аппаратуру по подозрению, что она «ворованная». Причем молодые милиционеры, у которых при другом раскладе не бывало возможности послушать данную группу, часто шли на служебные проступки; давая музыкантам закончить программу, и набрасывались с арестом уже после последней песни и собственных бурных и продолжительных аплодисментов.

А описывая оборудование, могли одновременно и попросить автограф.

Ещё одной возможностью попрактиковаться в музыке вдали от Минкульта для групп были выезды на пару летних месяцев в студенческие лагеря или в молодёжные дома отдыха. Желательно в черноморской стороне. Денег там не платили, просто давали помещение для сна и ставили на пищевое довольствие на общих основаниях. Называлась такая работа — «за будку и корыто». Не бог весть что, но практика получалась замечательная, а уж такую благодарную аудиторию, как студенты на отдыхе, надо было поискать.

Ежевечерне на танцах приходилось играть всё: от разухабистой лезгинки до нежнейших блюзов Джонни Винтера. Нарабатывалась бешеная техника, которая потом в Москве давала возможность полностью реализовать известнейшую схему музыкантского совершенствования — «от простого к сложному, от сложного к простому!».

Так что игра на танцах была великолепной школой.

Кстати, о танцах. В семидесятые годы, кроме популярных среди молодёжи твиста и некоего упрощённого рок-н-ролла, танцевали ещё и более продвинутые джайв, джерк, «гоу-гоу». Но всё же королём танцплощадок был шейк.

Существовали три разновидности шейка:

1. Собственно шейк (попеременное двойное касание пола носком то левой, то правой ноги),

2. Медленный шейк (любой небыстрый танец с обжиманием партнёрши). Так прямо и говорили: «Ребята, сыграйте медленный шейк!»

3. Шейк «с гвоздями» (то же, что и № 1, но гораздо более экспрессивный, желательно в пьяном виде, с подключением каблуков и выламыванием паркетных досок из пола).

Твист, конечно, тоже был популярен, но в заводских клубах его не жаловали. Может, потому, что сильно портился пол?! Во всяком случае в других городах во дворцах культуры частенько можно было увидеть строгое объявление: «Твистунов — на мороз!» И выкидывали. За милую душу. А вслед летело пальто с шапкой, чтобы уж не замёрз. Вот не знаю, что с твистунами делали летом.

Вообще в местах, где мог быть хоть какой-то контроль, например в школах на выпускных вечерах, все эти танцы танцевать запрещали. Чуть что — сразу летела толстая завуч: «Пр-р-рекратить обезьянничать!».

В противовес западным кривляниям в нашей стране активно создавались свои танцы — советские. И названия давали соответствующие, например, самопальный и довольно сложный для исполнения бальный танец, помесь летки-енки с вальсом, носил гордое название террикон. Если кто не знает, так террикон — это огромная куча пустой породы, шахтная отработка.

Придумано было также какое-то спортивное танцевание — тоже нечто среднее между спортом и танцами. Проводились по нему всероссийские конкурсы, но, слава Богу, быстро прошло.

Одна из двух единственных в стране женщин-композиторш — Людмила Лядова написала песню, в которой призывала «людей всей земли танцевать новый танец ай-люли».

К счастью, кроме как в авторском исполнении но телевидению, больше нигде эти «ай-люли» не попадались и группам на танцах их играть не пришлось.

ВИА (четвёртая серия)

Феномен «Битлз» породил ещё одну любопытную форму музыкальной жизни — вокально-инструментальные ансамбли, ВИА. Разница между ВИА и группами заключалась в том, что виашники в отличие от групповой «самодеятельности» были структурой государственной, на иностранных языках не пели, собственных песен не сочиняли и стояли на крепкой идеологической платформе социалистических ценностей. И если уподобить ВИА кудрявому шаловливому ребёнку, то матерью, которая его признавать не хотела и не собиралась, несомненно, являлась группа «Битлз», а вот уж отцом… отцом — Союз композиторов СССР.

Состав стандартного ВИА колебался от восьми до четырнадцати-пятнадцати человек и включал в себя двух-трёх гитаристов, барабанщика, клавишника и духовую группу. В идеале все они должны были ещё и одновременно петь. Ежели, а чаще всего так оно и бывало, инструменталисты петь не умели, то для достижения полной вокально-инструментальности добавлялись три-четыре освобождённых вокалиста, разбавленных для убедительности певицей приятных форм и наружности, как правило женой руководителя.

С самого начала ВИ-ансамбли обязаны были петь только песни членов СК. Заполнялись специальные документы — рапортички, утверждалась худсоветом программа, и коллектив даже на гастролях в самых, как говорится, отдалённых уголках нашей необъятной не имел права отклониться от неё ни на йоту. Даже перестановка песен внутри программы не одобрялась. Даже если это было вызвано производственной необходимостью, например болезнью одного из участников. Такая практика давала возможность композиторам чётко контролировать количество исполнений своих произведений, и авторские текли рекой. За ансамблями ездили инспекторы концертных организаций, растворялись среди местных зрителей, тайком сверяли соответствие и появлялись потом неожиданно, как контролёр в троллейбусе.

Конечно, не всё было тогда так плохо — большинство инспекторов всё-таки совести и профессионализма не теряли: прямо с поезда с утра вламывались в люкс к руководителю коллектива и объявляли марку своего любимого коньяка, предпочитаемый цвет икры и желаемую степень прожаренности второго блюда. В общем, инспекторские волки оказывались относительно сыты, а программные овцы более или менее целы.

Бороздили просторы Родины также несколько ансамблей с национальным колоритом типа «Добры молодцы», «Калинушка». «Рябинушка» и т. д. В концертных организациях их не очень-то долюбливали. Название обязывало такие коллективы иметь в программе хотя бы половину народных песен, а с народа, как известно, ни авторских, никаких других денег не получишь. А ведь на месте народных вполне могли присутствовать песни советских композиторов, о чём постоянно и пёкся их союз.

Постепенно под влиянием всех этих факторов процентное отношение фольклора к здоровой эстраде стало уменьшаться, пока окончательно не свелось к нулю.

А позже даже советских композиторов удалось объехать на цыганской козе. В коллектив принимался (часто формально) какой-нибудь настоящий цыган или удачно косящий под него чернявый молодец. Тут в репертуар можно было вставить несколько очень популярных тогда итальянских (Пупо, Челентано) или французских (Джо Дасен, Миррей Матье) шлягеров, а назвать всё это «Песни цыган всего мира». Канало за милую душу.

Количество ВИА в семидесятые-восьмидесятые превысило все мыслимые пределы. Каждая захудалая филармония имела пять-восемь коллективов разного качества. Безналичные деньги, которые государство скупо, но ассигновало на культуру, всё-таки позволяли музыкальным организациям закупать аппаратуру, так что в обеспечении техническим оснащением ВИА шли далеко впереди вечно нуждающихся групп.

Музыканты ВИА имели постоянную плановую работу и как следствие этого — вполне приличные заработки. Административные вопросы на гастролях решались специальными директорами, аппаратуру таскали штатные грузчики — о таких райских условиях группы, находящиеся в неофициальном статусе, могли только мечтать. А ещё вокально-инструментальников активно показывали по телевидению, чем поощряли и так неимоверную популярность на всю многомиллионную страну. Особенно у прекрасной половины человечества.

В 75-м я работал в «Добрых молодцах». Приезжаем, например, в Свердловск. Из аэропорта — в гостиницу. Получаю ключ, поднимаюсь на пятый этаж. Когда открываю дверь, уже слышу, как надрывается в номере телефон. Прямо с чемоданом подбегаю, задыхаясь: «Слушаю! В трубке приятный женский голос: «Алё, это добры молодцы?». Я гордо: «Да!». Она игриво: «А это красны девицы!». Дальше рассказывать?!

Однажды какая-то левая типография, будучи не в силах сделать нечто большее, изготовила для нас небольшое количество симпатичных наклеечек с названием ансамбля. Трёх разных цветов. Красавец певец, всегда имевший у зрительниц колоссальный успех, надписывал на этих наклейках свой текущий телефон и выдавал на концерте девушкам в обмен на букеты цветов, которые ему выносили на сцену почти после каждой песни. Если девушка попадалась очень симпатичная, он одаривал её зелёной наклейкой, если так себе, но ликвидная — голубой, а совсем уже бяка позорная получала наклейку оранжевую. Вечером после концерта, когда страдающие девицы обрывали его гостиничный телефон, он мягко интересовался, какого цвета у них наклейка. Если оранжевая — «Щас уезжаю в Москву!» Если голубая — «Перезвоните через полчасика!» А уж если зелёная — «Жду с нетерпением, открываю шампанское!».

Девушки дежурили у служебных входов, лазали в гостиницы по водосточной трубе, ездили за артистами по другим городам. Однажды в Даугавпилсе пришла записка: «У меня есть пластинка «Самоцветов» и ребёнок от «Лейся, песня!», через неделю схожу на «Весёлых ребят» и можно умирать!».

Всё это не значит, конечно, что фанатичные поклонницы как класс появились в природе одновременно с вокально-инструментальными ансамблями.

Знаете Муслима Магомаева? Его машину в своё время поклонницы зацеловывали так, что живого места не оставалось — одна сплошная губная помада. И это при полном отсутствии современных моющих средств. Вот водителю-то радость!

А питерцы очень старшего поколения рассказывали, что красивого оперного тенора Сергея Лемешева в каждый его приезд в колыбель революции после спектакля у служебного входа всегда ждали сотни две поклонниц. Просто ради того, чтобы посмотреть, как он бегом прыгает в машину. Потом расходились, оставив на площади огромную лужу глубиной в два сантиметра. От проникновенного понимания искусства не выдерживал мочевой пузырь.

Вот это был экстаз! А ВИА — так, семечки.

Вырваться после репетиций на гастроли было праздником. Праздником вдвойне, потому что перед этим ансамбль был вынужден пройти пренеприятнейшую процедуру — сдачу программы.

Специальная комиссия, в основном состоящая из пристроившихся дармоедов, должна была дать оценку эстетике, гармоничности и идейной выдержанности концерта.

Я тогда работал в Росконцерте, где большое внимание уделяли внешнему виду. Поэтому перед прослушиванием музыканты всегда налаживали скромность. У всех без исключения были довольно длинные волосы — их старались спрятать в первую очередь. Непосредственно на голове причёска закалывалась девчоночьими невидимками, а десяти-двадцати сантиметровый хвост убирался сзади под воротник. Причём для того, чтобы хвост не вылез, его приходилось держать напряжённой шеей, сильно втянув голову в плечи.

А теперь вы, читающий или читающая, напрягите шею, втяните голову в плечи и посмотритесь в зеркало. Вот-вот — на сцене и стояли двенадцать таких уродов в оранжевых кримпленовых пиджаках с вытканными на лацканах золотыми лирами. Зато головки аккуратненькие — просто загляденье!

В составе тогдашней комиссии присутствовал одноглазый шестидесятилетний дядька, которого во времена первых пионеров глупый кто-то на три месяца назначил барабанщиком. Потом судьба его круто мотала по разным местам, включая тюрьму, пока не бросила на культуру дожидаться пенсии. Дядька тем не менее считался специалистом именно по ударным инструментам, и его дребезжащий голосок уверенно звучал в хоре некомпетентных людей, имевших право в одну секунду запретить гастроли и отправить коллектив на дополнительные репетиции.

Выслушивая от него в предыдущие прослушивания разные глупости по поводу громкости (мол, я так колочу, что забиваю весь ансамбль), в этот заход я не играл вообще — так, махал палочками для красоты, но один раз всё же случайно задел тарелку. Дядька тут же всё остановил и сказал, что, пока этого раздолбая не призовут к порядку, ансамбль никуда не поедет. Я отложил палочки и «играл» руками, не забывая втягивать голову. На гастроли мы поехали.

За сытую, жирную жизнь и легко давшийся успех групповики виашников не любили, считая их продавшимися ренегатами (не путать с дегенератами). И совершенно напрасно. Практически каждый вокально-инструментальный музыкант мечтал сам начать писать песни, организовать в будущем свою группу и отмолить в её составе грехи перед искусством. Совершенствовались как могли: возили с собой свежие записи, репетировали на неопределённое будущее посторонний репертуар, даже селились в номерах по музыкальным интересам: духовик с духовиком, басист с барабанщиком (ритм-группа).

Ходил такой анекдот: жили-были басист с барабанщиком, но никак не могли на концертах синхронно попасть в сильную долю. Очень расстраивались. Как-то крепко выпили вечером в номере и от безысходности решили покончить жизнь самоубийством. Встали вместе на перила балкона, обнялись и так, обнявшись, и бросились. Но упали всё равно: шмяк, шмяк!

Вот так вот! Переживали люди за качество-то.

В общем, об искусстве тоже думали, да и жизнь у вечно гастролирующих музыкантов ВИА на поверку не была такой уж сытой и жирной. Наоборот, постоянные переезды, поезда, самолёты, холодные автобусы зимой и душные летом, гостиницы с «удобствами во дворе», питание всухомятку — вся жизнь вне дома в обстановке ненавязчивого советского сервиса была не каждому по силам.

И произошло то, что должно было произойти. Количество гастрольных лишений перешло в новое человеческое качество. Закалило и породило небывалый тип советского музыканта — сверхчеловека, способного есть гвозди на завтрак, в два счёта бреющегося в темноте и на внезапное предложение выпить и оскотиниться колеблющегося не более трёх секунд.

Опытный гастролёр должен был быть готов к любым неожиданностям, вернее, к сожалениию — к ожиданностям.

Давайте смоделируем ситуацию гастролей году так в 74-м прошлого века в городе N. тем более что по уровню потенциальной опасности N ничем практически не отличался от, скажем, М или R.

О некоторых гастрольных моментах вы уже прочитали в первой части книги, ну да ничего — ещё разок освежу. Вы уж потерпите, зато подробно расскажу о схемах по проводу девушек в гостиницу. Как и обещал.

Итак, прилетели или приехали, добрались до гостиницы, получили ключ, поднялись пешком на шестой, так как лифт не работает, зашли в номер, поставили чемодан и давай сразу спать? Ничего подобного! Смело проходим к окну, смотрим изнанку занавески на предмет прожжённой сигаретой дырки или грязного несмываемого пятна. Нету! Хорошо, идём к телевизору. Экран не разбит, телик работает. Хорошо! Телефон. Не расколот, работает. Ваза? Трещин нет! Хорошо! Стакан, пепельница. Хорошо! Настольная лампа без лампочки. Порядок! На кривую картину «Вечер на Оби» внимания не обращаем — её уже ничто испортить не может. Дальше что? Полотенце! Есть. Хорошо! Но где же, блин, подвох? Ах вот он, едрить твою налево! Под салфеткой на тумбочке прожжённый кипятильником кругляшок. Свистать всех наверх! Горничная, понятые, «прошу занести в протокол!»…

А когда уезжаем, полотенце сдаём внизу вместе с ключами, а то ведь сопрут. Непременно сопрут! И возьмут потом пять рублей. Ужас!

Вот так! А вы думали как?!

В промежутке между приездом и отъездом благоустраиваемся как можем. Открываем гастрольный чемодан с пионерской надписью, например — «Максик Капитановский — 4-й отряд». Где-то у нас тут был скотч. Вот он! Заклеиваем сантиметровые щели в окне, а то за бортом минус 22. Вот фен. Им при сноровке можно брюки погладить, носки высушить, скудное внебрачное ложе обогреть. Вот соль и перец из самолёта, вилка, ложка, ножик, суп-письмо, железнодорожный сахар. Вот внезапный кипятильник артиста — две половинки лезвия от опасной бритвы, две спички и нитка. Вот верная отвёртка для отрубания радио, а то в шесть утра: «А-а-а-а-а… Союз нерушимый…». Но главное — отвёртка для изготовления внезапного кипятильника артиста, то есть для отключения потребующегося шнура от настольной лампы. Вот дефицитный рулон московской туалетной бумаги — раковину заткнуть для постирушки и вообще (не забыть взять с собой на концерт, а то сопрут). Вот универсальный ключ «вездеход» — ну это для поезда: окно открыть, если что, или в закрытый вагон-ресторан проникнуть. Вот тапочки домашние «ни шагу назад» тридцать шестого размера и халат женский розовый 46-го — реквизит для реализации провода девушки по варианту «Павлик Морозов». Вот анальгин зачем-то. Вот будильник с разными часовыми поясами. Вот антитараканий аэрозоль «Прима» (походный заменитель серно-ртутной мази). Вот складной стакан и рюмка (красиво жить не запретишь!). Носков две пары взял сдуру, можно и одной обойтись. Вот подушечка надувная — между башкой и стеклом в ночном автобусе проложить, чтоб подрушлять. Вот две зажигалки: в одной кремень, в другой газ. Вот табличка на дверь антибеспокоечная «Do not disturb!» (не помню уж, где взял) — надо бы срочно выбросить, а то вломятся ночью — «Чевой-то там у вас написано?!» Ну, кажется, и всё. А гитара?! Эх, а гитару-то в Москве забыл (шутка).

Постоянные гастрольные переезды сделали из музыкантов профессиональных путешественников. Этот бесценный опыт позволял им по возможности сводить на нет дорожные неудобства, ограждаться от опасности — словом, выживать в непростых условиях.

Гастролями наработано множество маленьких хитростей, которыми внимательный человек может пользоваться, дабы амортизировать столкновение с суровой отечественной действительностью.

В вагоне, например, следует устраиваться на полке не по, а против хода поезда. Тогда при резком торможении вы не слетите башкой об столик (бывали случаи). При поездной резке огурца втыкайте вилку точно в середину — после обрезания с двух концов на вилке останется кусочек, который сразу можно положить в рот. Вынимайте на ночь ложечку из стакана, а стакан из подстаканника, иначе будет звенеть, как сволочь. Зимой в аэропорту надо проходить паспортный контроль одним из последних — тогда не придётся минут сорок «продавать дрожжи» в неотапливаемом накопителе. Садитесь в самолётный автобус опять же последним, чтобы выскочить первым и им же сесть в лайнер. Выбирайте самолётное место у прохода, чтобы можно было вытянуть ноги. После набора крейсерской высоты не расслабляйтесь, не то пассажир, сидящий впереди, откидывая спинку сиденья, отобьёт вам коленные чашечки. Если летите туда, где совершенно другая погода, не забудьте положить сменную одежду не в багаж, а в ручную кладь — тогда в ожидании багажа не придётся приплясывать в майке при минусовой температуре или париться в дублёнке при плюсовой. Для чтения в долгом полёте выбирайте книжку в твёрдом переплёте — мягкий на самолётном столике не держится. Тогда руки устанут. Имейте с собой свой стакан, иначе взлётные придётся пить из горла. В морском круизе выбирайте каюту в середине корабля — там значительно меньше килевая качка. Выучите наизусть паспортные данные.

И всегда, всегда имейте при себе туалетную бумагу!

Существовали также и определённые тонкости общения с официальными и полуофициальными лицами: проводниками, стюардессами, официантами, таксистами, швейцарами, дежурными в гостиницах. Каждый командировочный знает, как трудно бывало провести в номер «на рюмочку чая» понравившуюся барышню.

Музыканты наработали несколько способов. Первый — «Константин Заслонов»: часть коллектива плотно окружала швейцара, тащила его за рукава в разные стороны, задавала вопросы типа «который час?» или «работает ли лифт?». Тем временем девушки быстро проходили. Но их ждал ещё один почти неприступный бастион — дежурная на этаже. На этом этапе хорошо срабатывал «Павлик Морозов» — пока девушка ждала на лестнице, надо было принести ей из номера халат, тапочки и полотенце. Она переодевалась и под видом проживающей скромно проходила.

В больших гостиницах включался несложный вариант «Сергей Лазо»: девушка отдавала хозяину номера пальто, он вставлял ей в левую руку тарелку с хлебом, а в правую — ключ. Одна, помахивая ключом, она нагло проходила. Бывали такие сложные ситуации, когда предполагаемую для вечера девушку дежурная хорошо знала в лицо. Об этом, оставив скромность в покое, должна была сообщить сама девушка. Тогда в силу вступала почти беспроигрышная схема «Зоя Космодемьянская» — ещё один музыкант с этого же этажа бежал вперёд и в своём номере обливал водой потолок в ванной. Потом он звал дежурную к себе показывать, как сверху вода протекает. И, пока её не было, девушка торопливо пробегала.

Ещё один вариант под названием «Петя Клыпа» заключался в том, что девушке на улице оставлялся чехол от гитары, а потом из номера в окно выбрасывался ключ. И по всем этапам она солидно проходила с «гитарой», предъявляя ключ, якобы она его не сдавала.

Все эти чудесные способы варьировались в зависимости от времени года, местечковости гостиницы, степени зверства швейцара и почти всегда срабатывали, а если уж совсем не получалось, то приходилось прибегать к самому нелюбимому музыкантами варианту — к «Андрею Рублёву». То есть дать денег. Осечек не бывало никогда.

Я сам пытался неоднократно понять, откуда взялись такие названия, но кроме «Заслонова» (заслон) и «Рублёва» (рубль), другие фамилии, овеянные военной героикой, гастрольных ассоциаций не вызывали. Надеюсь, что в будущем эта проблема станет предметом исследования серьёзных учёных.

С появлением ВИА все другие виды искусства отошли не на второй, а, пожалуй, даже на третий план.

В течение нескольких лет директор Тульской филармонии, пользуясь старым личным знакомством, пытался заманить в город самоваров и оружейников великого пианиста Святослава Рихтера. Это было трудно — пианист шёл нарасхват. Наконец в его годовом графике между поездками в США и Австралию наметилось трёхдневное «окно», в которое с трудом, но уместился один концерт в Туле.

Четыре месяца добросовестные туляки готовились к приезду великого маэстро: был отремонтирован восьмисотместный зал филармонии, в гостинице приготовлен соединённый из двух номеров четырёхкомнатный суперлюкс, отпечатаны атласные билеты с красивой лирой в верхнем правом уголке, был даже с предосторожностями доставлен из Москвы достойный мастера роскошный рояль «Стейнвей».

В день долгожданного концерта, к ужасу устроителей, оказалось, что продано всего 24 билета. Директор филармонии позвонил своему другу — начальнику Тульского военного округа, и после поднятия занавеса гениального музыканта встретил шквал аплодисментов, порождённый обещаниями: увольнительных, с одной стороны, и нарядов вне очереди — с другой.

Зал был переполнен молодыми любителями классической музыки мужского пола, одетыми в праздничные рубашки и пиджаки. Правда, причёсаны они были одинаково и снизу сохраняли военный «статус-кво» — штаны хаки с сапогами, но пианист заглядывать зрителю ниже пояса не привык и провёл концерт на большом подъёме, как обычно в какой-нибудь Японии. Был огромный успех.

Эстетически облагороженные воины вернулись в казармы, пиджаки и рубашки — на склад Центрального универмага, а Святослав Рихтер — к напряжённому гастрольному графику. Все службы сработали слаженно — вот бы так всегда и везде!

На следующий день проездом из Куйбышева в Калинин с утра к Туле подрулил запылённый автобус с вокально-инструментальным ансамблем «Бегущие за солнцем» Заполярной филармонии, и даже командующему военным округом с женой, решившему оттянуться после вчерашнего концерта, пришлось подставлять стулья в проходе — других свободных мест не было.

С общим относительным улучшением качества аппаратуры в ансамблях появились звуковики. Называли их все звукооператорами, сами же они настаивали на красивом слове «звукорежиссёр».

Концертные звукорежиссёры в семидесятые (да и в восьмидесятые) были фигурами трагическими. Добиться качественного звука на примитивных тогда пультах и усилителях редко когда удавалось. Комиссиями и зрителями в первую очередь ценилась разборчивость слов, а с другой стороны, музыканты, «наснимавшие» с записей западных артистов всяких экстремальных приёмов, требовали расчистить ниву для своих творческих экзерсисов.

Никакие уверения несчастных звуковиков в том, что по проведённым исследованиям даже в классической опере зрителями физически воспринимается лишь двадцать процентов текста (такова человеческая природа), не помогали. Звуковиков упрекали в глухоте, в безрукости, их ругали артисты, комиссии и зрители. И хотя в основной своей массе звукорежиссёры были специалистами подкованными и все бешеные претензии пытались топить в море технической терминологии, резонно ссылаясь на сложнейшие частотные характеристики зала, наводки, время суток и атмосферное давление, — текучесть кадров в их цеху была велика. Злобные беспринципные люди даже сочинили такой анекдот: «Встретились как-то слепые удав и кролик. Удав сказал: «Сейчас я тебя ощупаю и скажу, кто ты! Так-так, сам пушистый, уши длинные — ты ведь кролик?» Кролик говорит: «Верно, а теперь я тебя. Так-так, рук нет, ушей нет, ты — звукорежиссёр!»

Но были, конечно, и среди легко уязвимых звуковиков свои герои. Известный всей стране звукооператор ансамбля «Аракс» Сашка Слон в ответ на любые претензии по поводу звука молча сильно бил оппонента в живот. Со временем звучание «Аракса» даже стали хвалить.

Человек, родившийся в Советском Союзе, давно смирился с тем, что наша Родина — страна парадоксов. Развитие вокально-инструментального жанра породило ещё один парадокс — ограничение трудовой деятельности. ВИА оказались такими востребованными, что теоретически могли работать каждый день и круглосуточно: зрителей бы хватило.

Можно было, например, взять художественный свист, группу карликов на самокатах, чтеца-декламатора, сатирический дуэт, трёх-четырёх пожилых акробатов, а во второе отделение поставить относительно популярный ВИА, и успех такому концерту был обеспечен. Кстати, так и делали. Карлики, дуэты и так далее назывались прицепом, и под крышей виашников годами с треском окультуривали города и сёла огромной страны.

Говорили так: «Деньги в кассы — искусство в массы!»

Казалось бы, надо радоваться, но, по мнению начальства, музыканты могли начать зарабатывать слишком большие деньги, а это у нас почему-то всегда было нельзя.

Рассказывали, что тогдашнего министра культуры Екатерину Алексеевну Фурцеву известили о том, что некие популярные молодые артисты Лещенко и Вуячич за последний месяц заработали аж по 900 рублей. Их тотчас же вызвали на министерский ковёр.

— Я вот — МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, — кричала Екатерина Алексеевна, — получаю 790 рублей в месяц, а вы зарабатываете по 900!

— Дело в том, — ответил от двери один из певцов, — что мы-то зарабатываем, а вы — получаете…

— Вон отсюда!

Для вокально-инструментальников была установлена некая норма — восемнадцать концертов в месяц. Таким образом, имея, например, первую категорию профтарификации (9 руб. 50 коп. за отделение), средний артист ВИА мог заработать не более 171 (минус бездетность) рубля в месяц. Находились, конечно, и обходные пути — фондовые концерты. Это когда какая-нибудь крупная организация вроде Уралмаш-завода приглашала ансамбль на свои неизрасходованные культурные фонды. Тогда-то, конечно, наступал чёс — полунеофициальная работа по нескольку концертов в день — в административном плане система мутная, с легким налётом уголовного кодекса. Рядовым музыкантам, правда, возможной кары можно было не опасаться, а вот администраторы попадали в тюрьму с частотой, достойной лучшего применения. Возвращаясь из мест отдалённых, они, как правило, забирали деньги из тайников и валили за бугор к лучшей жизни. Так что к концу семидесятых твёрдых профессионалов в этом деле почти не осталось.

Официальная норма действовала довольно долго, и создалась уникальная ситуация, когда в стране, где коммунистические идеалы и передовой труд ставились во главу угла, какие-нибудь «Голубые гитары» не могли вызвать на социалистическое соревнование каких-нибудь других «Гитар», например «Поющих».

Весёлые музыканты для развлечения часто мучили парткомы концертных организаций предложениями выше поднять знамя социалистического соревнования, значительно увеличивая среднее количество валидола, потребляемое на одно конкретное бюро.

Во второй половине семидесятых понятие нормы как-то увяло. Связано это было с тем, что большинство ансамблей уподобились Ивану, родства не помнящему. ВИА начали работать не от родных городов, а от любых филармоний страны. К примеру, ленинградский ансамбль мог быть формально приписан к Свердловской филармонии, бывать там раз в год, а давать концерты вообще где-нибудь в Средней Азии или на Камчатке. Деньги — сколько положено — аккуратно перечислялись по безналу на счёт филармонии, а наличная разница регулировала отношения только двух людей: директора филармонии и руководителя ансамбля. Контролировать количество уже было невозможно, да и не нужно. Работали столько, сколько позволяло здоровье.

Особенно сильный чёс происходил во время фестивалей, которых развелось великое множество. Названия фестивалям обычно почему-то давала какая-нибудь часть суток: «Кузбасские зори», Дни сибирской культуры, «Подмосковные вечера», «Белые ночи». «Чесали» также и по многочисленным профессиональным праздникам типа День шахтёра. День строителя, машиностроителя, судостроителя и т. д. Работали по изобретённому каким-то неглупым человеком варианту «вертушка». Это когда в двух недалеко друг от друга находящихся дворцах культуры два ансамбля одновременно начинали концерты (например, в 12 часов дня), играли по отделению, затем в антракте прямо в костюмах прыгали в автобусы и менялись дворцами. Заканчивали примерно в одно время около двух часов (синхронность корректировалась по телефону). Далее где-то в полтретьего начинали там, где находятся, в антракте переезжали — и так до заката. Зрители обмануты не были: им честно показывали концерт из двух отделений, зато каждый ансамбль за контрольное время концерта успевал сыграть дважды, и ему записывали по две палки (это такая счётная концертная единица). Выходило в день по четыре-шесть этих самых палок. У меня в составе ансамбля «Лейся, песня!» на третий подряд День шахтёра однажды вышло 12 (первый концерт начинался в 10).

Конечно, к концу такого дня артисты уже начинали терять ориентацию. Кто-то вместо того, чтобы садиться в автобус, дабы переехать в очередной раз в соседний клуб, собирал инструменты и переодевался в «гражданское», думая, что уже едет в гостиницу. Кто-то шёл на сцену проверять настройку, считая, что вот-вот начнётся концерт именно на этой площадке, а кто-то, как зомби, одевался в Москву. Говорить о выдающемся качестве таких выступлений не приходилось, но откровенной лажи не было ни разу.

Как-то подобным образом работали два композитора — Никита Богословский и Сигизмунд Кац. Они играли на фортепьяно свои популярные песни из кинофильмов, сопровождая всё это весёлыми байками из жизни артистов. Схема была такая же, как у ВИА. Одновременно начинали в разных местах, потом менялись площадками, отрабатывали каждый по второму отделению, там же по новой начинали первое, переезжали и т. д.

Богословский — между прочим, непревзойдённый мастер всяких розыгрышей, — зная досконально весь репертуар Каца, вышел однажды на сцену в первом отделении и начал концерт словами: «Здравствуйте! Я композитор Сигизмунд Кац…». Дальше со всеми шутками и репризами он отыграл отделение Каца и под гром оваций удалился в другой клуб. Через пятнадцать минут приехал Сигизмунд Абрамович. Вышел на сцену, поклонился и сказал: «Здравствуйте, я композитор Сигизмунд Ка…»

Побить его не побили, но со сцены прогнали.

Самым любимым и долгожданным у музыкантов был, безусловно, последний концерт гастролей. После него обычно выдавалась зарплата, а впереди уже реально маячил родной город, где эту зарплату можно было с толком и с расстановкой потратить в обществе семьи, подруг или других подруг — в общем, так, как захочется. Поэтому по старой традиции последний концерт — кстати, он назывался зелёным — все старались превратить в праздник. На зелёном представлении музыканты шутили, разыгрывали друг друга самым невероятным образом — дозволено было почти всё, лишь бы по неписаным правилам зритель не догадался, что на сцене происходит что-то нештатное.

Одной из самых любимых шуток было привязать к микрофонной стойке тонкую верёвочку и, когда вокалист, приплясывая, пел, тянуть потихоньку из-за кулис. По замыслу шутников, певец должен был незаметно для себя смещаться за стойкой в сторону кулис, пока там и не оказывался. Шутка была такая бородатая, что все об этом знали, и певец, увидев малейшее поползновение стойки, просто снимал с неё микрофон, после чего она могла двигаться хоть на Северный полюс. Иногда вокалисты сами разыгрывали тех, кто хотел таким образом разыграть их. Улучив момент, они незаметно прибивали свои стойки гвоздями. Тогда шутники тянули, тянули — верёвка обрывалась, и они или падали, или получали обрывком по носу, что тоже было очень смешно.

Поющим гитаристам подводили к микрофонам слабый ток, тогда между гитарой и микрофоном возникала «петля», и несчастных на радость всем заметно потряхивало за губы.

Очень уязвимыми для «зелёных» шуток были барабанщики. Модно было класть им в педаль булыжник — в этом случае они, чтобы не нарушать ритмический рисунок, какое-то время пинали большой барабан ногой. В хай-хэт (чарльстон) насыпалось граммов четыреста пудры, и при первом же нажатии на хэт над ударной установкой поднималось белое облако, оседавшее на концертном костюме нарядными пятнами. Ещё барабанщикам подкладывали сломанные и склеенные на живую нитку палочки, отпускали винт, регулирующий высоту стула, наливали в ведущий барабан воды — в общем, издевались как хотели.

Остроумным также считалось склеить пианисту нотные странички или залепить все клавиши прозрачным, невидимым скотчем — аккорд в таком случае звучал поистине полифонически.

У звукорежиссёров тоже были свои шутки. Например, в вокальной строке «я хотел бы вернуться назад» они могли «поймать на ревербератор» последний слог, и тогда в течение какого-то времени по залу разносилось — «зад, зад, зад, зад…». Длительность стёба определялась высотой эстетической планки шутника, но один раз что-то заклинило…

Хорошо, что слова «страхуй» нет ни в одной более или менее известной песне.

Я ни разу не видел из зала такую вакханалию музыкантского юмора, но если виртуально представить себе одновременное включение на сцене всех перечисленных выше остроумностей, то как-то не очень верится, что зелёный оттенок концерта оставался для искушённого зрителя большой тайной. Другой вопрос, что большинство зрителей о зелёных концертах знали и старались попасть именно на них. Как бы то ни было, жалоб не поступало.

Гастрольный ансамбль, спаянный общим бытом, творчеством и здоровой жаждой денег, — это нечто вроде армейского подразделения. Были там свои «старики», традиции, правила неписаные, и, если кто-то новый нахальничал и противопоставлял себя коллективу, надолго в нём не задерживался. Существовали способы. Не армейские, конечно, но довольно действенные.

Люди, от которых приходилось избавляться, как правило, бывали навязаны руководством. Называли их вставными зубами. Чей-нибудь племянник или дочка хороших знакомых директора филармонии.

Вот этими неисповедимыми филармоническими путями и прислали как-то в приказном порядке певицу совсем не в масть. Сами посудите — посреди какой-никакой здоровой попсы выходит вдруг бабища в народном сарафане и нечисто поёт три тужильные песни, а волосатые гастрольные волки, которые до настройки гитар-то не всегда снисходят, должны, значит, ей аккомпанировать. А ещё она матом ругаться и курить в автобусе запрещает и за пятнадцать минут до выхода полного покоя требует — в образ-де ей необходимо войти! Кошмарное дело!

Беседовали с ней, два раза презерватив на микрофон надевали — хоть бы хны. Тогда всем коллективом просверлили в сцене в том месте, где она вставала, дырочку, пошли в аптеку и купили большую спринцовку типа клизма. Водой наполнили, руководитель даже холодильник в своём «люксе» предоставил для хорошего дела.

На следующем концерте в момент воспроизведения самой высокой ноты два дюжих техника из-под сцены «дунули» ей под сарафан ледяной водой. Звук она издала при этом такой специфический, что подвинула верхнюю границу своей тесситуры ноты на три-четыре.

Больше певицу никто из заинтересованных лиц не видел. Переживали, правда, страшно — порвали два баяна.

А один раз скрипач приехал со скрипкой недешёвой и в бешеном классическом пафосе. Стал замечания делать, всех учить и «в нос» разговаривать — насморк у него всё время был. Да ещё в брюках неуставных на сцену выходил — концертные на него не налезали из-за ляжек жирных и толстой подзвучки (кальсон). В общем, раздражал дико! Сначала с ним по-хорошему: мол, скрипка — действительно замечательная краска, но лабать надо в соответствии с общей аранжировкой, а не еврействовать как попало. Как об стенку горох!

Тогда не сразу — всё-таки интеллигентные мы люди были, а через три дня намазали ему перед концертом в эфы (фигурные такие отверстия в скрипке) экскрементов. А у него как раз насморк случайно прошёл. Вот он вышел соло играть, поводил большим носом и уехал со сцены в родной Житомир.

А вот ещё! В 78-м году в Саратов во Дворец спорта приезжает певец из Москвы с бумагой: поставить его с четырьмя песнями в концерт, причём в конец программы. Бумага с печатями, «орлами и костями» — ослушаться как бы нельзя. Отрепетировали — ничего он так пел, но закрывать концерт в таком большом зале уж никак не годился. Побеседовали. Он ни в какую. Первый концерт закончился — успеха ноль. Со сцены ушли под стук собственных копыт. Тогда на следующем концерте подговорили звукорежиссёра, и он, когда «маэстро» на сцену вышел и свою песню стал объявлять, отрубил его от зала, а в основные динамики через свой микрофон поставленным голосом сказал: «Ну что ж, дорогие друзья, на этом наш концерт окончен. Спасибо, до будущих встреч!». Да ещё световик в зале свету поддал. Народ сразу в гардероб и ломанулся. Певец поёт на сцене, заливается, себя из сценических мониторов отлично слышит, но до зала этот звук не доходит. А он-то об этом не знает, зато ему со сцены хорошо видно, что зрители на выход повалили.

Артист вечером с горя напился, пришёл к руководителю: «Можно я начинать буду, а то, похоже, вы не в моём формате!» Должен-то был сказать: «Я не в вашем формате!», — ну да пьяный — что возьмёшь?!

Оставшиеся два концерта начинал он, и, как ни странно, никто из зрителей раньше времени не ушёл.

Такие ситуации вообще-то нечасто случались. Обычно если кто молодой да новенький в коллектив приходил, то всё-таки с должным пиететом к аборигенам относился. Тогда и старшие товарищи в свою очередь его поддерживали, обучали, пестовали, но традиционную прописку всё равно устраивали. Таков уж был порядок. Так, необидное что-нибудь — проверка на чувство юмора, чтоб «служба мёдом не казалась».

Например, вводят старички молодого вокалиста в программу, готовят к ансамблевому пению. Сценические движения и всякие нюансы с ним репетируют. Объясняют: вот, мол, после слов «Сочинял сапожник песню целый день…» весь ансамбль делает шаг вперёд и громко в фа-мажоре провозглашает: «Хо-хо!» И рукой свободной ленинское указательное движение осуществляет. Надо добиться полной синхронности — от этого успех всего концерта зависит. Певец-то музыкальную часть дебютной песни уже как «дважды два» выдолбил, поэтому «хо-хо» и «руку» с удовольствием тренирует, чтобы глянец последний навести.

И вот гастроли, первый концерт. У волнующегося молодого все спрашивают, помнит ли про нюансы, не сломает ли «строй» в «Сапожнике». В контрольный концертный момент дебютант исправно вылетает на авансцену и орёт в нужной тональности «хо-хо!» и рукой делает.

Естественно, все остальные на месте стоят и на «выскочку», как на идиота, с большим удивлением смотрят.

Если после таких дел новичок не обижался — значит, — наш человек.

И, конечно же, всякие инциденты на концертах происходили. Порой очень даже неприятные. Из-за несовершенства аппаратуры и технического оснащения площадок артистов порой нещадно било током. И не так, как при розыгрышах, а по-взрослому — с опасностью для жизни. Сейчас любого известного музыканта спроси — припомнит массу случаев.

Толик Лукьянов (в девичестве Гурвиц), который сейчас в Нью-Джерси горе мыкает, скрываясь под личиной хозяина двадцати бензоколонок, вышел как-то к народу со своей любимой ленинградской песней «Невская заря». Было это в Москве в Центральном доме железнодорожника. Толик, значит, поёт: «Алеет зорька золотая над мирной Не…» — в этот момент его от микрофона дико шарашит блуждающая фаза, и он падает затылком на равнодушную железнодорожную сцену. Зрители вскочили, мы вокруг Тольки сгрудились. Даже саксофонист, который его всегда ненавидел, плюнул на принципы и через мундштук пытался искусственное дыхание делать. Минут через пять Толик захлопал глазами, поднялся, отряхнулся, подошёл к микрофону, опасливо его потрогал и в настороженной тишине внятно закончил фразу: «…вой!». Профессионал!

Однажды в театре во время предновогоднего концерта поддатый скрипач, ожидавший за кулисами своего выхода, опёрся крепким локтём на кнопку поворота сцены. Ощущение было такое, что это не мы поехали, а весь зал двинулся куда-то. Я чуть с ума не сошёл. Сцена намотала на ёлку провода вместе с усилителями. Ещё бы немножко, и всё полетело бы. Догадливый скрипач нажал другую кнопку — поехали в другую сторону. Прибежал кто-то, наконец врубил «стоп». Опытные вокалисты развернули микрофоны и встали всё-таки лицом к зрителям, а я доигрывал почти что спиной.

Да, чего только не бывало! И в оркестровые ямы ребята с гитарами падали, и сцены временные на открытом воздухе под ними проваливались, и тенты на случай дождя раскинутые их порой накрывали.

Один раз в Новом Уренгое на очередном фестивале, проводившемся на футбольном поле, над помостом для ансамбля натянули большую водонепроницаемую ткань на четырёх мощных опорах. Лучше бы опоры были послабее! Пошёл ливень, и на ткани начала скапливаться вода. Прочный тент прогнулся, образовав огромную чашу, а вода всё прибывала, и, когда наконец одна из опор не выдержала, на музыкантов и аппаратуру обрушилось несколько тонн. Смертельных случаев, к счастью, не было, но поломанных рёбер и сильных ушибов — сколько угодно.

Заслуженный артист России Николай Вячеславович Расторгуев (тогда носивший прозвище Киллис) пел песню «Прикажи помиловать, прикажи казнить!». В ней после проигрыша обычно разыгрывалась некая мизансцена, в которой полный бородатый клавишник в палаческом балахоне гонялся за певцом с бутафорской огромной секирой. Номер проходил на стон, пока однажды «палач» не запнулся за микрофонную стойку и, падая, не разрубил своим топором силовой провод чуть не с руку толщиной. Секира, хоть и бутафорская, но, наверное, изготовителей забыли об этом предупредить, сделана оказалась на совесть — при всём ещё и в пол вошла почти на сантиметр. Если бы не быстрые ноги и не мои кроссовки, в которых Коля в тот день работал, не видать бы нам нынешнего «Любэ» как своих ушей. Я кроссовки те до сих пор храню. Кстати, фамилия палача-клавишника была — Закон.

На гастролях в одном большом питерском Дворце культуры, в конце первого отделения, прошедшего как-то уж особенно хорошо, все наши вышли на авансцену кланяться. Я вместе с барабанами помещался на высоком постаменте, слезать с которого было трудно да и вообще лень. Поэтому под гром оваций я просто приветствовал зал движениями головы и улыбками прямо оттуда. Музыканты, которые прекрасно знали, как мне придётся корячиться, чтобы спуститься к ним, демонстративно «продавали» меня, указывая руками на барабаны. Радостные зрители усилили аплодисменты. Делать было нечего: я, кряхтя и ругаясь про себя, слез вниз и вышел на авансцену. В этот момент из-под колосников на барабанный стул, на котором я только что сидел, с грохотом упал стокилограммовый гипсовый герб Советского Союза. Стул — всмятку и барабаны разметало — как пишут в таких случаях в милицейских сводках: «восстановлению не подлежит».

Бог и зрители спасли, а то убило бы гербом, и было бы до отвращения символично. С тех пор я кланяться полюбил. Зрителям и читателям. И сейчас вам с удовольствием кланяюсь.

Чего греха таить, после удачно проведённого концерта музыканты вокально-инструментального жанра частенько садились выпивать, и не всегда водка приносила пользу здоровью, зато почти всегда первый тост звучал так: «Давайте выпьем за «Битлз» — такую хорошую работу придумали!»

Хорошо это или плохо, только так было!

Paul, we love you! The best wishes from Max Kapitanovsky.

Moscow. 22.05.2003.

Так заканчивалось сценарное послание.

Двадцать восьмого августа по ТВ в новостях показали, как Пол с супругой общаются с африканскими детьми. На прощание Маккартни с удовольствием пожал с десяток темнокожих ладошек. И сделал это левой рукой — не потому, что он, как известно, левша, а потому, что правая была занята прозрачной папкой с толстенькой пачкой подозрительно жёлтой бумаги. Я своими глазами видел (жена позвала из другой комнаты). Прочитал ли Пол до конца, не знаю. Он пока не звонил. Может быть, некогда: бегает скорее всего по друзьям — то Элтону покажет, то Ринго какому-нибудь. И все они радуются тому, как интересно было жить в советской стране, а сейчас ещё интереснее.

А фильм о приезде Пола в Россию мы сняли. Вы его уже, наверное, видели. Вроде ничего получилось. Забавно. Конечно, трудно было страшно. На концерте снимать нельзя! На приёмах снимать нельзя! Хорошо, что люди у нас прекрасные: помогали как могли на всех уровнях. А так — и съёмки, и то, что происходило после — всё это отдельная песня и вполне достойно специальной повести, которую я обязательно напишу.

Прошло семь месяцев

Я, если обещал, то всегда выполняю. Повесть не повесть, а кое-какие воспоминания есть.

Значит, числа 22 мая 2003 года приехали мы с Димой (мой соавтор, 31 год, вес — 95, рост — 190) в Питер с надеждой снять фильм о визите Пола Маккартни в Москву. Битл на самом деле почему-то сначала заехал на два дня в колыбель революции. Мы об этом узнали, и вот я после двадцатилетней разлуки снова в родном городе. Я же сам питерский (если кто не знает) — родился и тринадцать лет там прожил. Кстати, на горных лыжах катаюсь с семи лет и дзюдо маленько в школе занимался. Страшно боюсь, как бы Владимир Владимирович обо всём об этом не узнал. А то тут же заберёт на какую-нибудь руководящую должность, а мне ведь ещё мировое киноискусство поднимать.

Одним словом, разгуливаю я по городу, и очень мне всё нарядно и приятно. Питер к трёхсотлетию готовится: вокруг всё подкрашивают, подмазывают. Лампочки повсюду вкручены и, что самое интересное, — горят. В центре солдаты канализационные люки заваривают, чтобы какие террористы под землёй к официальным зданиям не подкрались. А направляемся мы на Ленинградскую студию документальных фильмов. На Крюков канал.

Слава Богу, быстро договорились насчёт камеры и всего остального и отправились двумя группами Пола караулить. По слухам, он должен был не то в «Астории» остановиться, не то в «Европе». Как я у Ольги Станиславовны побывал и чем это кончилось, я уже рассказывал, но помимо этого ведь ещё куча впечатлений. Люди в Питере — просто чума! То есть хорошие. Очень. Благожелательные, в беретах ходят. Если алкаш, то обязательно в галстуке. Если бомж — то с портфелем. Дима на это посмотрел и начал серьёзно задумываться о перемене места жительства. А гостеприимство и покладистость на нас обрушились прямо с вокзала…

Таксист довёз до студии за разумную плату (на счётчике было 150 — взял 100). На студии тоже всё в порядке оказалось: никто больше чем на двадцать минут не опоздал, автобус завёлся сразу, народ в основном всё больше попадался не пьяный. В общем — ажур. И вот мы с аппаратурой и надеждами в центре города, рядом с Невским.

Напротив «Европы» здание ремонтируется, кран стоит до неба — немецкий красавец. «Либхер» называется. Я размечтался, вот бы туда забраться! Не мне, конечно, — оператору. Это какую же панораму можно снять! Но выясняется, что работы крановые закончились, более того, уже приехал огромный могучий автокран (тоже порядочный «Либхер») — разбирать наш башенный. И уже практически начал. Рабочие похвастались, что автокран стоит полторы тысячи баксов в час. Жалко, а то панораму можно было б снять. Но… Наш питерский директор Юра Кондаков пошёл к прорабу и в пять минут договорился. Работяги всё бросили, наплевали на тысячи, и оператор Коля Волков два часа героически ездил на самом кончике стрелы, добавив себе седых волос, но сняв такие виды, которые и со специального вертолёта не получишь. Потом Маккартни подтянулся, сняли и его. Юра позже рассказал, что прораб тот башенно-крановый от денег наотрез отказался, а сломался только на обещанной кассете с будущим фильмом. Очень было обидно за Москву.

Готовый фильм осенью честно привезли прорабу. С большой благодарностью. Так он даже не удивился. Уж очень было обидно за Москву.

Вечером этого же дня, уже после Ольги и дорогих гостей (около 24 часов) стою я на набережной, жду человека. А внутри себя состоявшуюся встречу переживаю. Кругом народ гуляет вовсю. Странно: день-то будний. Мимо компании подвыпившие проходят и посматривают внимательно: одет я не по-питерски. Ничего особенного, а как-то не по-питерски. А ребята все здоровенные, на корюшке взращённые. Неуютно от этого, а человек всё опаздывает. Наконец одна компания не выдержала. Подошли, окружили. «Не хочешь ли, друг, с нами бухнуть?» — спрашивают. Я бочком, бочком и в сторону. — «Улицы разбитых фонарей» ведь смотрю регулярно. Но тут другие подваливают — бабы с шампанским: «Не откроете ли нам бутылочку, а то пробка тугая!» Не открою!

Там небось клофелину до горлышка, а у меня часы, мобильник (в Питере говорят «труба») и вообще… Я стал сам прогуливаться, чтобы не маячить. Выпить хотелось страшно. И мысли грызли всякие.

«А вдруг, — думаю, — они все от чистого сердца? Да нет, не может быть!»

И так меня трусость собственная заела, что на «нерве» подошёл к трём бугаям — у них на парапете аж фужеры стоят, так они плотно устроились, — дайте, дайте, говорю, ребята, выпить. Из Москвы я, из Москвы!

Они говорят: «На! Мы так и подумали!»

Выпил. Стал анализировать.

Короче, за двенадцать минут мне, фигурально говоря, три раза предложили облагородиться. В Москве в 00.10 у метро за двенадцать минут три раза по репе могут настучать, а тут это. Опять стало обидно.

Утром с Димой перед съёмкой решили позавтракать. Время — 10.00. Перешли канал — на той стороне симпатичная блинная расположилась, но подошли ближе, а на дверях написано «с 11 до 20». Я решил, что ловить тут нечего, потому что у нас всего полчаса — до открытия не дотянем. Но Дима — человек молодой, горячий. По морде получить тряпкой питерской не боится. Вот он и давай в дверь стучать: увидел в стекло внутри какие-то тени. Открывает типичная женщина, причём именно с тряпкой. Дима спрашивает вежливо — типа нельзя ли у вас тут пожрать. Баба тряпкой взмахнула, обернулась внутрь в темноту, да как закричит: «Нинка! Нинка! Подь сюда!». Я на всякий случай отодвинулся. Появилась мускулистая Нинка.

— Нин, у нас есть чего готовое?

— Ну… блины с грибами есть. И с мясом, заходите, ребята.

Мы робко зашли, ждём подвоха, посели. Нинка принесла две порции отличных блинов, салатики там всякие, а Дима разошёлся и даже пирожное заказал. А ведь мы вчера выпивали — по полтинничку очень не повредило бы, но в меню только одно пиво. Да и вообще мы тут на птичьих правах. Димке в состоянии крайней питерской эйфории такие сомнения чужды, он поэтому без столичных обиняков спрашивает: «Милая, а как у нас насчёт этого дела?» — и делает всем понятный жест. Нинка даже не ударила. Просто сказала с сожалением, что у них только пиво, а до ближайшей рюмочной всего пять минут ходу, а если бегом кинуться, то и две. Потом посмотрела на нас повнимательнее, сжалилась:

— Здесь за углом и магазин есть, сейчас работает, добегите, возьмите. Я вам здесь разрешу.

Мы ответили, что, мол, не местные, что, мол, ходить туда-сюда за незнакомый угол нам не след, — в общем, жалко очень. Она махнула рукой, достала из-под прилавка графинчик, две рюмки: только, излагает, есть у меня одно условие. Я радостно полез за деньгами. Она говорит: «Не бу-я-нить!» Что ж, никто и не собирался.

Вечером нам предстояло переночевать в комнате у Диминого товарища, который как раз сегодня уезжал в Москву. Днём мы заехали к нему в старую коммунальную квартиру, подлежащую вскоре расселению. Комнат семь-девять, потолки — метров пять (ей-богу), общая площадь около 150. Скоро ремонт, а потом олигарх поселится со всеми вытекающими. А пока Димин друг нас с жильцами знакомит — мы вернуться должны часа в 2 ночи, потому что к Коле Васину собрались — главному битломану страны. Всю жизнь Коля собирает всякие битловские реликвии, его коллекции мог бы позавидовать музей «Битлз» в Ливерпуле. Преодолевая бесчисленные препятствия, неведомо где набирая деньги, Коля семь раз ездил в Англию, но, как говорится, — ни разу дома не застал. В общем, у Васина будет что посмотреть и о чём поговорить. Так что надолго затянуться может. Вот мы и тренируемся наружную дверь открывать. Замку лет сто, так что можно облажаться. А чтобы ночью к Серёгиной комнате в темноте по почти тридцатиметровому коридору проскользнуть и никого не потревожить, мы специальные учения проводим. Стараемся ни за велосипед на стене, ни за корыто, ни за многочисленные тумбочки не цепляться. Учения Анна Леонардовна проводит — строгая и очень ответственная квартиросъёмщица. Она до этого всех жильцов построила, Сергей нас представил, коротко про Маккартни упомянул, паспорта наши показал и т. д. Жильцы моментально перессорились: одни говорили, что нас гнать надо немедленно, другие — что стремглав прописать. Сергею даже пальцем грозили. Мы решили, что без крайней нужды туда ночевать не попрёмся. Хотя то, что они двери свои не запирают, а если запирают, то ключи кладут на кухне на видном месте, как-то по-хорошему порадовало.

Потом поехали в манеж. Туда (опять же по слухам) должен был скоро Маккартни приехать — открывать благотворительный фонд для музыкально одарённых детей-сирот. Помещение оцеплено. Ни пройти, ни проехать. Говорят, что уже охранники Пола приезжали и стоящие в зале микрофоны специальными датчиками на присутствие яда проверили. Что же делать-то?!

У нас две камеры. Снимать, оказывается, нигде нельзя. Я стал метаться, искать какое-нибудь начальство. Наконец кто-то сказал, что хозяин манежа вон в том джипе на набережной сидит, сейчас уже уезжать собирается. Действительно, уже движок завёл и стёкла поднимает. Коротко стриженный, в цепурах и перстнях, посмотрел на меня, как на слякоть. Я к нему пристал на предмет снять. Он долго хохотал, изображая разработанными пальцами разные сложные фигуры, — короче, отказал наотрез.

— Да поймите вы, — давил я ему на сознание, — ну и что, что англичане сами снимают! Нам же они не продадут, а уж если сподобятся, то за такие сумасшедшие деньги, что никто не купит. Наши люди сорок лет ждали! Вы же русский человек?!

— Нет! — он говорит. — Меня Ринат зовут.

— Я ведь из Москвы притащился. А родился сам в Питере. Москва — дрянь городишко, и люди гнилые.

Он двигатель заглушил, на часы посмотрел:

— Пойдём со мной скорее.

И мы пошли вдоль длинного здания манежа, сверкающего свежей краской. Подошли к торцу. Торец, правда, по виду в последний раз в семнадцатом веке ремонтировался, но что ж я не понимаю? Про потёмкинские деревни не раз слыхать приходилось. Ринат позвал какую-то голимую Нюру, та притащила два ящика и пристроила их под слуховым оконцем, забитым ещё в сорок втором, блокадном.

— Да вы что?! Нипочём мы с «Бетакамом» в такую дырку не пролезем! Да и высоко!

Он меня не слушает, приказывает ещё и доски с окна оторвать. Я ещё какое-то время пораспинался, потом подумал, а вдруг это окошко прямо в зал выходит. Тогда мы бы прямо с улицы могли снять. А Ринат меня уже в зал потащил.

— Вот кладовка за шторкой. Бери своих с аппаратурой и полезайте туда. Вылезете, когда всё начнётся. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Если вас англичане поймают, говорите, что через то окно пробрались. — И звякнул браслетом в каменном монголо-татарском рукопожатии.

Сняли всё и даже больше.

Вечером поехали к Васину. Он сегодня впервые увидел Пола живьём, поцеловал ему руку и вручил письмо и медаль. С Колей разговаривали и снимали его как раз до тех самых двух часов ночи. В общем, много мы в этот день сделали полезного, вот только поесть забыли. Машина уже отпущена. Рядом с местом нашей ночёвки ничего ночного не просматривается. Плюнули и потащились по широкой лестнице наверх, в Серёгину коммуналку. Я злой и голодный как собака — наверное, ежа бы слопал — так жрать да пить хочется. Вода из-под крана невкусная, да и вообще сомнительная (я днём проверял), так что жажда ещё сильнее обуяла. В коридоре в темноте зацепили и велосипед, и корыто, и тумбочки. Даже сундук попался, которого вроде днём не было, — грохнуло, как при землетрясении. Соседи со свечами стали в ночнушках легкими тенями туда-сюда шастать, укоризненно в нашу сторону молчать, создавать вокруг нас атмосферу неприятия и враждебности. Но мне уже всё равно было — две мысли покоя не давали: есть у нас в комнате холодильник и есть ли что-нибудь в этом холодильнике. Наконец добрались до комнаты. Включили свет: там развал, как после обыска. Оставь надежды, всяк туда входящий! Димин друг — человек богемный, ждать от него холодильникового изобилия не приходилось. И точно: пусто. Нет, водка-то у нас с собой была, но даже глотка воды к этой водке не было. Я огляделся: что-то в комнатном натюрморте диссонировало. Кажется, вот эта уж больно аккуратно топорщащаяся на столе салфетка. Сорвал я её дрожащей рукой, а там:

1) термос китайский литровый 1969 г. р. со сладким чаем с лимоном;

2) два бутерброда из ленинградской булки с маслом и дворянской колбасой;

3) шесть пирожков с рыбой и морковкой (смело, но очень вкусно);

4) три домашних солёных огурца на треснутом блюдечке с голубой каёмочкой;

5) внушительный кусок студня с ярко выраженными чесночными вкраплениями;

6) начатая бутылка хереса, заткнутая бумажкой.

Очевидно было, что руку к этому «пикнику на обочине» приложили не два и даже не три человека.

Нет, слабоват я на сравнения, не хватает всё-таки таланта описать наши ощущения. Из расплывчатого серого враждебного образа чужой квартиры вдруг мгновенно сформировалось доброе свежее личико, похожее на Анну Леонардовну. Личико кивало и лукаво улыбалось.

Ну и как вы думаете, за жителей какого города мы с Димой до пяти утра без устали выпивали?

В Петербурге Пола Маккартни ещё почётным профессором консерватории назначили, а Валентина Матвиенко книгу подарила с видами Питера. В фильме этот эпизод сопровождается текстом: «Наконец-то в единое целое объединились две половинки — Пол Маккартни и полпред президента В. И. Матвиенко!»

Всё это Дима виртуозно снял, гениально пронеся в помещение камеру. А мы, остальные, в тот момент осуществляли старинный проверенный вариант прикрытия под названием «Константин Заслонов». Потом ночью Маккартни с молодой женой ещё где-то в музее побывал, красотами полюбовался и отбыл на своём самолёте в Москву на собственный концерт. Говорил потом журналистам, что в городе Санкт-Петербурге ему очень понравилось, показали много интересного. Нам тоже понравилось. Одним словом, нас с Полом в Питере отлично принимали. Его, правда, на его уровне, а нас, конечно, на нашем. Но на бумаге «нас с Полом» выглядит, мне кажется, очень увесисто.

Если бы в Москву я летел вместе с Маккартни на его самолёте, я бы обязательно успел на небольшую демонстрацию прокоммунистически настроенных бабушек, которые часов в 10 утра в день концерта со знаменем вышли на Красную площадь протестовать. Но я не летел с Полом на его самолёте, а ехал с Димой на поезде, поэтому не успел на эту небольшую демонстрацию прокоммунистически настроенных бабушек. Да-да, оказывается, были и такие, кто выступал против того, чтобы Маккартни поганил святое место своим кривлянием. ЛДПРники написали музыканту письмо, где, называя Красную площадь то мемориалом, то кладбищем, предлагали альтернативные варианты типа Митинского или Востряковского — это г-н Митрофанов по телику озвучил, а симпатичный и эрудированный Володя Соловьёв в своей высокопрофессиональной манере его на место поставил. Короче, снять бабушек с антибитловскими плакатами не удалось.

Перед концертом должна была состояться пресс-конференция. У меня на шее висела бумажка, объяснявшая всем и каждому, что я бешеный VIP и проход мне везде и всюду. Я выбрался на пустые пока ряды и сел, чтобы не маячить. На сцене пока шла проверка звука (sound-check), а потом Пол должен был пройти от сцены к постаменту в центре площади. Вот я и устроился с краю центрального ряда так, чтобы он как раз рядом со мной продефилировал. Мы ж теперь не чужие. Может, он ночью или в самолёте рукопись уже прочитал, а сейчас мне денег даст?! Через десять минут репетиция закончилась, и Пол в окружении четырёх-пяти человек как раз мимо меня прошествовал. Улыбнулся. Я хотел встать, но он рукой меня по плечу (левому) похлопал, не давая подняться, и пошёл дальше, упруго ступая чёрными кедами на «манной каше». Он ведь кожаных изделий не носит — «зелёный».

На пресс-конференции пара моих завуалированных наводящих вопросов про нашу тайну потонула в море наиглупейших (каковы ваши дальнейшие творческие планы?) реплик. Кто-то спросил, правда, настоящий он или двойник?

— It's a secret! — ответил Пол, а через полтора часа и сам концерт начался.

А ещё я перед началом Макаревича встретил. Он был с сыном и большим маккартниевским портретом, который Андрей сам написал. И, хотя сделал он это давно, ещё учась в девятом классе. Битл на картине смотрелся как живой. У Андрея с сыном неплохие места были — ряд, кажется, седьмой, примерно в середине, но позже компетентные лица попросили его от сына пересесть на первый после широкого прохода удобный ряд, а потом туда же и Путин с Лужковым подтянулись. А портрет Андрей после концерта всё-таки вручил тому, кто был на нём изображён.

Перед нами стояла задача каким-либо образом снять реакцию зрителей на концерт. Сделать это не представлялось возможным. Компания ВВС (Би-би-си) снимала фильм о первом посещении Маккартни бывшей империи зла, соответственно привезла с собой человек семьдесят специальных охранников и заключила контракт с нашими службами, чтобы никого постороннего с камерами в пределах среднего разрешения телеобъектива и духу не было. На всех кордонах и контрольно-пропускных пунктах отбирали даже «мыльницы», а уж о том, чтобы пронести более или менее профессиональную камеру, и речи быть не могло.

Мы толпились между двумя служебными входами. Со стороны Васильевского спуска. В один вход нас уже с позором не пустили:

— Да вы что?! С аппаратурой, штативами и такими рожами?! Совсем мозгов нет?! Вас англичане застрелят!

Подтянулись ко второму входу. Бейджики на проход у нас были, и ещё я знал фамилию и номер мобильника начальника всей охраны. Поговорить с ним не удалось, потому что у него телефон (я думаю, преднамеренно) был всё время занят, и я решил пойти ва-банк.

— Позовите, пожалуйста, старшего, — говорю квадратному малому в чёрном костюме.

Пришёл старший. Ещё более квадратный. Я вступил с ним в переговоры:

— Вот мобильник, позвоните Валере, он в курсе. Мы — съёмочная группа самого Капитановского. Нам очень надо!

Старший пожал плечами, набрал — там занято. Ещё раз набрал — то же.

— Эти пусть пройдут, но без камер! — И ушёл.

— Оставьте аппаратуру в машине или в автобусе и идите!

— У нас нет ни машин, ни автобуса! (врём).

— Ваши проблемы!

— Ребят, — это я нашим, — сложите камеры вот на этот столик (там столик стоял). Господин охранник! Вот камеры, одна восемь стоит, другая двенадцать. Мы пошли, а после концерта заберём. Только вы уж смотрите, чтобы чего не вышло. Техника очень дорогая.

— А вы снимать случайно на концерте не собираетесь?

— Мы?! Да у нас уж плёнка вся кончилась. Просто так идём, посмотреть. Да и камеры убраны, вон одна в сумке, другая в куртку завёрнута. А это не вы уронили? — И показал ему зелёный уголок бумажки с Бенджамином Франклином.

Вдоль всего ГУМа со стороны площади тянется нечто вроде сорокасантиметрового парапета. На парапете чугунные столбики с цепями. В тот день за цепями стояли тоже цепью, но редкой, милиционеры. Человек триста. Между ними и ГУМом расхаживали парами английские бибисишные охранники. Лёша с маленькой камерой под мышкой ушёл пробовать поближе к сцене подобраться. Коля с камерой, завёрнутой в куртку, присел на парапет в ногах у ментов. А я метался мимо него вдоль цепей, мечтая хоть что-нибудь снять. Вернулся Лёша с обломками. Его засекли и ударили по аппарату. Камера упала, однако Лёшка успел подставить ногу. Объектив остался цел, но крышка отвалилась. Увидев, что камера на куски, охранники отбирать не стали. Просто ограничились тем, что прогнали. Мы потом починили ($300). Минула уже треть концерта, и тут я увидел, что неподалёку среди других милиционеров стоят два матёрых полковника. В огромных фуражках с высокими и загнутыми, как у немецких офицеров, тульями, при полном параде и т. д. Один из них, блестя глазами, заметно шевелил губами и даже несколько раз попал в такт исполняющейся в этот момент на сцене песне «It's Getting better all the time». Я тут же подскочил к нему:

— Товарищ полковник, вы же русский человек… — сказал и напугался — нос великоват.

— Нет, нет, ни в коем случае!

— Ну пару кадров, а то мы ждали сорок лет, а англичанам на нас плевать с высокой колокольни…

— Давай, только быстро…

Коля мгновенно расчехлил камеру, вскочил на парапет к полканам, а я начал бегать внизу, осуществляя атас. Вот как раз и идут (они буквально обходы делали) не то наши, не то англичане. Одеты одинаково — не разберёшь. Я в ужасе обернулся и увидел, что Коля спокойно снимает, положив объектив одному из полковников на погон. Чуть позже полкаши позвали человек пятнадцать молодых милиционеров, которые, встав полукругом, полностью оградили оператора, по крайней мере от тех секьюрити, кто дежурил у ГУМа. Коля поставил штатив, и через какое-то время его полукамуфляжная одежда так намелькалась всем кому надо, что на него вообще перестали обращать внимание. Но это около полковников.

Где-то за полчаса до конца концерта Николай говорит:

— Макс, ничего с собой поделать не могу. Пойду в народ.

Я, конечно, в истерику. Камера-то арендная. Мало нам одной разбитой?!

— У меня в Питере есть «Опель» в приличном состоянии. ПТС на руках.

— Ну давай!

И Коля кинулся в гущу событий. Никто его и пальцем не тронул. Во-первых, он действительно намелькался среди ментов, а во-вторых, к концу концерта даже официальные люди настолько размякли от полученного кайфа, что, наверное, готовы были разрешить что угодно. Так что грех было не воспользоваться.

P.S. Издательству, которое книгу выпускает, я обещал весь материал в последний раз перечитать и поправить. Что и сделал. Было это в начале июля 2006 года. Когда проверял, то вспомнил, что два года назад — 20 июня 2004-го мне довелось с Полом опять повстречаться. Причём именно в Питере. Там у него был концерт на Дворцовой площади. Мы ему ухитрились кассету с фильмом о его прошлом приезде передать. И произошло такое! Но уж об этом точно надо отдельно писать. Вы уже убедились, что моё слово твёрже алмаза. Давайте ждать следующую книгу.

А премьера нашего фильма «Пол Маккартни. 73 часа в России» прошла в московском Доме кино. Перед фильмом небольшой концерт был: известные московские музыканты распряглись в битловской теме, а зрителей поили портвейном «777» и кормили плавлеными сырками. Как в каком-нибудь подъезде в семидесятые годы. У администрации Дома кино сначала сомнения были. Типа у нас ведь такие люди собираются! Бомонд! А вы с пошлым портвейном.

А бомонд что, не человек?! За милую душу 166 бутылок выхлестал. И триста сырков «Дружба» срубал. Потом все восхищались: двадцать с лишним лет таких премьер не было! Со времён «Москва слезам не верит!». А то: бомонд!

За последние два года «Маккартни» проучаствовал в фестивалях документальных фильмов в Екатеринбурге, Сочи, Питере и Выборге. Получена куча призов и «Серебряный кентавр» за лучшую полнометражную документальную картину. Где бы ни показывали — везде аншлаг. Вот как у нас любят сэра Пола и хорошее кино!