Водовозовъ & сынъ

Евгений Козловский

Водовозовъ & сынъ

Ангел сказал: не поднимай руки твоей наотрокаи не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Богаи не пожалел сынатвоего, единственного твоего, для Меня.

Бытие, ХХII, 12

Карету мне, карету!

У е з ж ае т .

А. Грибоедов

1. ВОДОВОЗОВ Ровно в шесть я повернул ключик; заурчал, заработал мотор -увы, не тот, о котором я мечтал вот уже лет десять -- не паровой наугольной пыли, с полным сгоранием, не керамический, который в прошлом, кажется, году начали выпускать японцы, хотя первым придумал его, конечно, я, аобычный карбюраторный, правда, мощный и отлично отлаженный -- заурчал, заработал, готовый плавно снять логово с местаи медленно двинуть его рядом с капитаном Голубчик: онавот-вот должнабылапоявиться в высоких двустворчатых дверях ОВИРа, забранных матовыми, переплетенными в своей толще проволокой стеклами. Третью неделю поджидал я капитананаэтом месте, третью неделю провожал по извилистым, один переходящим в другой переулками до перекрестка, но не дальше: там онавсегдасворачиваланалево, к метро, ая занею следовать не мог: белая стрелавнутри гигантского горящего голубого кругабеспрекословно указывалав противоположную сторону. Оставить же логово и пойти закапитаном пешком не имело смысла: в густой вечерней московской толпе, в самом центре столицы, похищение без помощи автомобиля не удалось бы ни в жизнь.

И все же каждый вечер дежурил я у инфернальных дверей, то ли надеясь, что наберусь однажды храбрости и попробую взять капитанаеще в переулке, битком набитом топтунами и расходящимися по домам ее коллегами, то ли -- что онасамаобратит, наконец, наменя внимание, возмутится, потребует объяснений, заведет разговор, то ли -- что свернет вдруг направо, в разрешенную для нас с логовом сторону. Во всяком случае, терять мне было нечего, свободного времени -- хоть отбавляй, адело мое с местане трогалось, разве назад, и я не сумел выдумать другого способасебе помочь, кроме как похитить Голубчик, отвезти ее накрившинскую дачу, связать, запугать, потребовать, аесли все же откажет -достать из бардачкаскальпель и аккуратно перерезать ей горло. После этого дело мое передадут кому-то другому и оно, наконец, решится. А труп закопать в клубничную грядку.

В полторы минуты седьмого капитан Голубчик вышлаиз учреждения, пересеклапереулочек и двинулась по тротуару в сторону роковой стрелы. Человек пять или шесть отказников сопровождали капитана, и наих лицах означенабыламольба: остановись намгновенье! взгляни нанаши измученные жидовские морды! выслушай нас! вы ведь люди, хоть и изменники родины, и в каждом заключен пусть плохонький, пусть гниловатый, пархатый, недостойный Твоего, Капитанского, но космос! Капитан Голубчик, статная, стройная, сильная, белокурая, с высокой грудью, теснящейся под нежным коричневым бархатом югославской дубленки, плыла, помахивая сумочкою, и словно распространялавокруг себя некое силовое поле недосягаемости, перемещающийся меловой круг Хомы Брута, и вся этажидовская нечисть не смелапереступить черту, плелась в хвосте и жалобно, заискивающе гляделавслед капитану, отставая и рассеиваясь во тьме Колпачного переулка.

Перекресток, ас ним и неизбежность очередного расставания, неумолимо приближались к нам; вот и горящий голубой круг, отмеченный боковым зрением, выплыл из-заизломашестиэтажного здания -- покаеще маленький и не грозный, но обещающий в считанные секунды вырасти до подавляющих размеров -- и тогда, раздраженный бессмысленными этими провожаниями, я решил -- будь что будет! -не глядеть накруг, апросто повернуть навстречу густому потоку машин улицы одностороннего движения -- наши ногию и челюстию быстрыю Почему же, Вожак, дай ответ! -- мы затравленною мчимся навыстрелю и не пробуемю черезю запрет?! -круто заложил руль налево и придавил акселератор.

Визг тормозов, лязг покудане моего столкновения, ругань, свисткию Ноганепроизвольно дернулась к тормозу, но я не разрешил ей трусливого движения и, не сводя с капитанаГолубчик глаз, продолжал путь. Всем телом я ждал удара, но в мозгу торжествующе вертелось: я из повиновения вышелю зафлажкию жаждажизни сильнейю Капитан остановилась -- остановился и я -- и впервые затри недели посмотреланалогово. Это уже было половиною победы. Нас обступил народ, милиция -- только сзадию я радостно слышалю удивленные крики-и-и-и-и-и-ию людейю -- чьи-то пальцы тянулись к дверным ручкам, грозили кулаки, монтировкамелькаланад лобовым стеклом -- и вдруг по мановению шуйцы Голубчик все стихло и успокоилось. Сквозь расступающуюся толпу капитан обошлалогово (двигатель дал нелогичный, необъяснимый сбой; кто-то услужливо распахнул дверцу) и оказалась насиденьи: я слышал ее дыхание, бархат дубленки цепко касался правого моего рукава. Поехали, сказалажеланная пассажирка. Ты заслужил. Разворачивайся и поехали, -- и я, врубив передачу, тронул с местав вираже так, что только взвизгнули правые колеса, и логово по дороге, расчищенной пробкою, стрелою понесло нас вперед, вдаль, в сторону Разгуляя.

НаСадовом, у домикапрошлого века, красная вывесканад полуподвальной дверцею которого гласила: Пионерский клуб Факел, я по команде капитаназаглушил двигатель. Голубчик протянуларуку ладошкою кверху и нежно, даже, пожалуй, застенчиво сказала: Настя. А как зовут тебя? Давы ж знаете! не выдержал я. Вы ж тысячу раз читали мои анкеты и характеристики, вы ж трижды принимали меня в своем кабинете! но капитан Голубчик, как бы ничего и не слыша, досконально, как магнитофон, копируя собственную интонацию и не отнимая руки, повторила: Настя. А как зовут тебя?

Волк, смиренно ответил я. Волк. 2. КРИВШИН Волком Водовозованазвал отец, человек, чью жизнь можно было б определить как фантастическую, если упустить из виду время, накакое онапришлась, время, наделившее не менее фантастическими биографиями добрую долю поколения Дмитрия Трофимовича. Младший совладелец известной русской самокатно-автомобильной фирмы ЫВодовозовъ и Сынъы, инженер, учившийся в России, Германии, Бельгии, апозже прошедший стажировку назаводе ЫRenaultы, боевой офицер русской армии, кавалер двух, одного из них -солдатского -- георгиев, начавший военную карьеру в июле четырнадцатого консультантом по водовозовским броневикам и окончивший ее наДону, в армии АнтонаИвановичаДеникина, эмигрировавший с остатками последней, оказавшийся в Парижею Надо думать, именно относительная жизненная устроенность в эмиграции -- у Renault помещались кой-какие капиталы водовозовской фирмы, даи инженером Дмитрий Трофимович был действительно дельным, так что работал не из милости и имел неплохие деньги -- высвободилавремя и душевные силы начтение Карамзина, Ключевского и Соловьева, наразмышления о судьбах России и ее (его, Водовозова) народаи, главное, натоску по ностальгическим березкам -- роскошь, какую многие водовозовские однополчане, выбивающиеся из сил ради кускахлеба, озлобленные, позволить себе не могли. Водовозоваже березки, вопреки многочисленным свидетельствам и предостережениям, привели в конце концов к дверям советского посольства -- как раз разворачивалась широкая кампания завозвращение -- и сквозь дубовые эти двери замаячилаРодина.

Россияю Не моглаона -- верилось Дмитрию Трофимовичу -- долго ходить под жидами, торгующими ею, не мог русский могучий дух не сбросить с себя чужеродное иго, не окрепнуть в испытаниях, не отмести с дороги ленивую шваль, голытьбу, шпану, которая так нагло и бездарно хозяйничалав восемнадцатом наводовозовском заводе. Не своего заводабыло Дмитрию Трофимовичу жалко, то есть, не было жалко как именно своего -- грусть, боль и пустотаотчаяния появлялись в душе от этой вот бездарности и бестолковщины -- боль врожденная, возникающая рефлекторно при виде того, как люди разрушают более или менее совершенные создания мысли и рук -- хоть бы даже заводную какую-нибудь куклу или бессмысленную хрустальную вазу. И гибель отцав чекистском подвале, и голодную смерть матери, и собственные мытарства -- все прощал Водовозов Родине: сами, сами виноваты они были перед народом задолгую его тьму, нищету и невежество, заподспудно копящуюся злобу, -- и тем, может, более виноваты, что совсем недавно изо тьмы этой и нищеты выбились: всего лишь Дмитрия Трофимовичадед, которого внук хорошо помнил, больше полужизни пробыл в крепостном состоянии и только загод до шестьдесят первого выкупился наволю; апосле, когдаставил велосипедное свое дело, не иначе, как очень крепко народ этот прижимал -- по-другому и не поставилось бы оно в столь короткий срок, вообще, может, не поставилось бы, -- словом, все прощал инженер Водовозов, все оправдывал и, главное -- верил в свою Россию, несколько даже экзальтированно верил: воспоминания о распаде армии в семнадцатом, об ужасах трех лет людоедской гражданской -- воспоминания эти требовали, чтобы перебить, заглушить себя, довольно значительной экзальтации -- верил и ехал отдать опыт, силы, талант наукрепление могуществараскрепощенного народа, наразвитие отечественной промышленности, о бешеных темпах которого писали не одни советские газеты. В Нижний -- в Горький, как нелепо они его переназвали, но и это переназвание Водовозов готов был им простить -- собирался Дмитрий Трофимович, нагигантский автозавод-новостройку, и оставлял в Париже жену и шестилетнюю дочь Сюзанну, настоящую француженку, по-русски не говорящую, всю в мать.

Однако, вместо Горького, в первую же неделю по возвращении Водовозов, не успевший наслушаться вдоволь русской речи наулицах, в трамваях и недавно открытом метро и едвауспевший пройтись по ностальгической набережной, обсаженной березками, оказался в ГПУ и, проваландавшись в тюрьме четыре с хвостиком месяца, был бессрочно сослан в одну из отдаленных деревень Сибири, в Ново-Троицкое, верстах в трехстах насеверо-восток от Красноярска, в деревню, где не то что завода -- никаких даже мастерских не было, однакузня, как у деда, да -- снова -- редкие березки в прогалах тайги -- и где жил поначалу буквально подаянием, ибо работы найти не мог. Впрочем, в значительной мере освобожденный от парижских иллюзий, Дмитрий Трофимович, хоть и поражался нелепости, невыгодности для государстватакого распоряжения судьбою квалифицированного инженера, сознавал, что ему еще крупно повезло, что вполне мог бы он стать к стенке или загреметь в лагерь, куда-нибудь под Магадан, где в первый же год и издохнуть от алиментарной дистрофии; повезло тем более, что со временем все так или иначе устроилось: неподалеку от Ново-Троицкого организовалась МТС, кудаВодовозоваи взяли чернорабочим, апотом и слесарем, даеще и возникло любовное знакомство с молоденькой сиротою, дояркой Лушею, и завершилось браком, ибо сорокашестилетнему мужчине в столь тяжелой, непривычной обстановке выжить в одиночку, пожалуй, не удалось бы.

Когданачалась война, Водовозов стал рваться нафронт, пусть хоть в штрафбат и рядовым, но ему отказали, апо нехватке специалистов и просто мужчин назначили механиком и, фактически, директором МТС. Итак, защищать Россию с оружием в руках Водовозову не доверили, но любить ее наперекор всему запретить покане смогли, и, получив казенные полдомика, переехав тудас беременной женою и, наконец, дождавшись рождения сына, Дмитрий Трофимович назвал его не в честь отцасвоего, скажем, или деда, аодним из древнейших русских имен, красивым и несправедливо навзгляд Дмитрия Трофимовичазабытым, гораздо более русским и красивым, чем, например, расхожее Лев. Назвал вопреки робкому ужасу собственной жены и натуральной угрозе, звучавшей в голосе предсельсоветаПопова, когдапоследний прямо-таки отказывался записать подозрительное имя в регистрационную книгу, апотом, все же записав, нажаловался уполномоченному НКВД старшему лейтенанту Хромыху, и тот вызывал Дмитрия Трофимовичаи запугивал.

Подозрительное имя, кроме славянофильской отрыжки эмиграции, и впрямь содержало и некий эмоциональный заряд, некий смысл, посыл, который, словно досмертный талисман, хотел передать отец Волку: установку нажестокость, нажесткость, насобственные силы -- словом, навыживание -- и Волк это чувствовал и с самого младенчестваотказывался отзываться и наматеринские, опасливо обходящие не христианское, дьявольское имя ласковые прозвища, и, тем более, наразных вовочек, волечек и володь, с которыми непрошено пыталась прийти напомощь незлая самапо себе учительницаЗинаидаНиколаевна, прийти напомощь, ибо нетрудно представить, до чего семилетние коли и вити могут довести мальчикаВолка, придравшись к тому одному, что он Волк; если даже сбросить со счетов положение еврика, фашистикаи вражонканарода, в котором автоматически, по рождению, оказался младший Водовозов -- положение тяжелое до того, что один из волковых одноклассников (по простому имени Василий), племянник известного некогда, позже расстрелянного сталинского наркома, так был затравлен в школе, что не оправился и до сих дней и, попав несколько лет назад задиссидентство в Лефортово, раскололся и заложил всех товарищей, адевочкаВаля, двумя годами старшая Волка, в пятом классе, буквально затри недели до пресловутого мартапятьдесят третьего, покончиласобою, повесилась или, по ново-троицки, завесилась; впрочем, может, просто такие они были люди. 3. ВОДОВОЗОВ Покая запирал логово, Настя терпеливо ждала, потом взялапод руку, крепко прижалась, так что сквозь куртку и ее дубленку почувствовал я резиновую упругость грудей, и, сведя меня натротуар, набраланесколько кнопочек накодовой панельке. Щелкнул соленоид задверью, и та, подпружиненная, медленно распахнулась, приглашая войти. Небольшой вестибюль: стенгазета, доскаприказов, гипсовый бюст нафанерно-сатиновой тумбе, гардероб со швейцаром. Приветик, дядя Вася! Девочек еще никого нету? спросилаНастя. А ты не видишь? поведя глазом по пустым вешалкам, ответил с ласково-фамильярной грубоватостью дядя Вася, герой-инвалид: грудь в медалях, деревяшкавместо ноги. Младенчикадоставили? Не волнуйся, Настенька, всё как в аптеке. Ну-капоказывай, показывай, кого привезласегодня! и уставился наменя.

Настя расстегнулакнопочки намоей куртке, потянуламолнию -- тут только я разобрался в странности обыденной напервый взгляд обстановки: шабаш! Название стенгазеты -- с профилем, как положено, с положенною же цитатою -- было ЫШабашы! И еще: рядом с санбюллетенем ЫПрофилактикавенерических заболеванийы, накотором разные бледные спирохеты под микроскопом и все прочее, виселадоскапочета: тоже напервый взгляд самая обычная: ЫМы придем к победе коммунистического трудаы или что-то похожее, но большие цветные фото представляли исключительно женщин и выглядели куданепристойнее, чем снимки разных герлз наяпонских и шведских календарях: туалеты всех этих дам, номенклатурных, начальствующих, о чем свидетельствовали, кроме выражения лиц, депутатские значки, красные муаровые ленты через плечо, ромбики, колодки правительственных наград, -- туалеты были изъянны, незавершены, расстегнуты, распахнуты, расхристанны, оголяя где совсем, где кусочком срамные места. Капитанский китель Насти, например, надет был (нафото) внакидку прямо натело, аиз-под кустистой, волосатой мышки выглядывал Ымакаровы в кобуре; у ЗАГСовой поздравляльщицы муаровая ленташламежду тоже обнаженными, обвислыми грудями, к одной из которых, прямо к коже, пришпиленамедалькаЫЗадоблестный труды -- и далее в том же роде. Меня аж передернуло от пакостности, но ничего, решил я. Раз уж такая цена -- придется платить не торгуясь, все равно дешевле, чем скальпель, даи вернее, кажется, ав вестибюль уже прибывали дамы с фотографий, и каждая, отдав дяде Васе шубу и охорошившись у зеркала, подходилако мне, аНастя знай представляла: Волк. Вера. Волк. Леночка. Волк. ГалинаСтаниславнаю и были среди них и молоденькие комсомолочки, и партийки в самом соку, вроде Насти Голубчик, и недурно сохранившиеся под пятьдесят, и даже однасовсем юная девочка, лет двенадцати или тринадцати, председатель советадружины, но попадались и совершенные старухи: седые, полулысые: фиалки, соратницы Ильича, персональные пенсионерки союзного значения, и хоть набралось последних сравнительно немного, от них прямо-таки воротило с души. Дядя Вася, ачто сегодня закино? спросилауже представившаяся поздравляльщица, и дядя Вася ответил: Молодая гвардия. О-о-о-о-о! понеслось восторженное из укрытых покудагрудей, словно шайбу забили настадионе, и мне стало гаже прежнего, потому что я никогдане мог переносить единодушия масс, пусть даже таких небольших, как скопилась в вестибюльчике.

Дядя Вася выполз из-загардеробной стойки и, стучакопытом, распахнул широкие двери, и кинозал -- в подушках, сшитых вместе и разрозненных, в коврах, в диванчиках, в софах, тахтах, широких креслах, уставленный подносами с питьем и закусью, мягко освещенный -- кинозал принял нас в свое чрево. Недолго думая, я прилег наподушки и стал посасывать ломтик салями с ближайшего подноса, асвет принялся лениво гаснуть, и экран замерцал титрами той самой картины, которую я не раз и не двавидел в Ново-Троицком, в детстве, с отцом еще и с мамою, и в юности, в Горьком -- и дамы зашевелились, зашуршали одеждами, и чьи-то жирные пальцы потянулись ко мне, лаская, расстегивая пуговицы, молнии -- я держался изо всех сил, понимая, что вынужден быть послушным -- держался, стараясь сосредоточить внимание наэкране: там все шло, как и должно идти, и наменя даже накатилаэдакая ностальгическая волна, но тут неожиданная панорамас серьезных лиц клянущихся молодогвардейцев открылаголые их -- ниже пояса -- тела, блудящие, похотливые руки -- все это под торжественные звуки торжественных слов -- апотом губы, произносящие слова, сноваоказались в кадре, но уже опустившись в него сами, и тянулись к волосящимся пахам, и пропускали между собою язычки, и те, жадные, начинали облизывать, обрабатывать набрякшие гениталии того и другого пола, и клятва, и прежде мало-помалу терявшая стройность, пошлавразброд, вовсе сошлананет, сменилась тяжелым, прерывистым, эротическим дыханиемю Я много пересмотрел в свое время французских порноленточек и слишком хорошо знал, что действуют они только первые минут десять, апотом однообразие происходящего начинает навевать необоримую скуку, но тут и первые десять минут наменя не подействовали, разве обратным порядком -- и я с тоскою подумал, что не сумею, пожалуй, расплатиться заправо выехать, окажусь некредитоспособен, аглаза, привыкшие к полутьме, разглядывали в мелькающих отсветах экранастаринный, закованой решеткою, погасший камин в углу; намраморной его полке бюстики основоположников, по семь каждого, один меньше другого, словно слоники; ужасного видащипцы и, наконец, метлы, целую рощу метел, прислоненных к каминному зеву: ручки никелированные, с разными лампочками и кнопками; попутно глазазамечали и дам, которые, потягивая датское пиво и фанту, посасывая сервелат, разоблачались в разных углах, переползали, перекатывались по полу, образовывая текучие, меняющиеся группки, перешептывались о какой-то ерунде, чуши: Мария, где трусики-то брала? А, Мария? В пятьдесят четвертом. В каком -- в каком? В пятьдесят четвертомю 4. КРИВШИН В пятьдесят четвертом ссылкаотменилась, и Дмитрий Трофимович, как ни уговаривали его остаться в МТС (что, может, и было бы в каком-то смысле правильно для него и хорошо) забрал с собою сына, не забрал -- до времени, покаустроится -- жену и переехал в Горький, где, наконец, с опозданием надобрые пятнадцать лет, и поступил наГАЗ, в техбюро, надевятьсот пятьдесят рублей оклада. Жилья раньше чем через три-четыре годане обещали -- пришлось покудаснимать комнату в деревянном окраинном переулке, в полдоме, что принадлежал речнику-капитану, умирающему от ракалегких, и жене его, Зое Степановне, пятидесятилетней, курящей папиросы Беломорканал и выпивающей, некогда, надо полагать, весьмахорошенькой. Другие полдомазанимали евреи, мать с сыном, Фанечкаи Аб'гамчик, как с утрированным акцентом и, возможно, несогласно с паспортными данными звалаих Зоя Степановна. О Фанечке и Аб'гамчике, то есть, об их национальных особенностях, нарусской половине время от времени происходили не вполне понятные Волку разговоры, в результате которых соседи окутались некой таинственной дымкою, и, когдаВолк видел их в саду, отделенном от садаЗои Степановны негустым, невысоким, однако, глухим, без прохода, без калиточки забором, любопытство хорошенько разглядеть боролось с почти награни суеверного ужасастеснением. Сад у Зои Степановны был большой, росли там яблони, паравишен, кусты юрги, малины, крыжовника, черной смородины, и много цвело цветов, но двух только, крайне парадных, громоздких разновидностей: гладиолусы и георгины. Ближе к осени, когдаполуживой, высохший капитан впитывал нежаркое солнце и строил планы набудущее лето, когдапоправится, Зоя Степановнасобиралаягоды и яблоки -- Волк помогал ей с большой неохотою, по приказу отца -- аиз цветов составлялагигантские, уродливые, похожие набашни нижегородского кремля букеты и носилапродавать наугол Кузнечной улицы. Еще в саду было несколько огородных грядок, глубокий погреб со льдом, помойная яма, компостная кучаи водопровод.

Зимою, когдакапитан, наконец, умер, Волк с абсолютной ясностью понял то, что, в общем-то, смутно чувствовал и прежде: отец никогдане выпишет мать -- и дело вовсе не в Зое Степановне, вернее, как раз в Зое Степановне, но место ее моглазанять любая другая зоя степановна -- просто этаоказалась под рукою, как пятнадцать лет назад под рукою оказалась мать. Впрочем, Волк отнесся к тому, что понял, едване равнодушно, отмечая только, что Зоя Степановнавкусно готовит наэлектроплитке яичницу-глазунью: тонким слоем растекающийся, прорезаемый по мере приготовления белок успевал прожариться, ажелтки оставались практически холодными.

В эмиграции -- трезвенник, в Ново-Троицком, приблизительно с рождения сына, Дмитрий Трофимович начал пить и чем дальше, тем пил больше и чернее, и речи его становились все злобней и несвязнее. Теперь ежевечерней компаньонкою сталаему Зоя Степановна -- Волк забирался в такие часы в отцовский сарайчик и мастерил. Через пару лет отец вышел напенсию, Зоя Степановна, доверху нагрузив тележку навелосипедном ходу икебанами, отправлялаего наугол Кузнечной, и Волк, возвращаясь из школы, шел дальними переулками, чтобы, не дай Бог, не наткнуться наДмитрия Трофимовича: оборванного, небритого, торгующего цветами. Последние месяцы перед смертью отец уже, как говорится, не просыхал, и из-под его трясущихся рук в сарайчике-мастерской выходили механизмы-монстры, механизмы-химеры, механизмы, применения которым не нашел бы, пожалуй, и самый безумный мозг.

Умер Дмитрий Трофимович неизвестно от какой болезни: от сердца, от печени ли, от чего-то еще -- от всего, короче -- тем более, что к бесплатной медицине относился с пренебрежением. Зоя Степановнасильно плакала, сильнее чем по муже, и сообщиланаГАЗ, набывшую Дмитрия Трофимовичаработу, и оттудаприехало несколько профсоюзников и с готовностью и профессионализмом, изобличающими призвание к этому и только этому делу, занялись устройством похорон. Дмитрий Трофимович лежал в обитом красным сатином гробу, весь заваленный георгинами и гладиолусами, и Волк не сводил глаз с трупаотца, напряженно разбираясь, как сумели уместиться в одном человеке и то давнее -- почти невероятное, сказочное, петербургское, ростовское, парижское, о котором тот когда-то много рассказывал -- прошлое; и прошлое сравнительно недавнее, деревенское, в котором, когдабыл трезвым, представлялся сыну самым красивым, самым могучим, добрым, умным, умелым человеком насвете; и прошлое совсем, наконец, недавнее, почти что и не прошлое: жалкое, пьяное, полубезумное, вызывающее гадливость, которой Волк теперь стыдился.

Мать появилась в самый момент выноса -- Волк по настоянию Зои Степановны отбил в Ново-Троицкое телеграмму, хоть не очень и представлял зачем: чтобы поспеть, непременно надо было самолетом, аВолку думалось, что ни зачто в жизни робкая, консервативная мать насамолет не сядет. Онаоказалась тихой, богомольной старушкою -- Волк помнил ее молодою, знал, что ей не так много лет и теперь: тридцать пять не то тридцать шесть. Онаогорчилась, что отцане отпели (Зоя Степановна, партийная, набросилась намать), и надругой после похорон день отстоялапанихиду. Волк не пошел, потому что к церкви относился с брезгливостью, отчасти распространившейся и намать. ТазвалаВолкас собою в Ново-Троицкое, он сказал, что не может никак, что ему набудущую осень в институт, что он все равно собирается работать и переходить в вечернюю, чтобы не потерять год из-задурацкой хрущевской одиннадцатилетки, и что-то там еще. Мать слушала, склонив голову к плечу, покусывая кончик черной косынки, и лицо ее было скорбным и тоскливым, как четыре годаназад, когдаотец сообщил ей, что они с Волком уезжают, вернее, сообщил при ней Волку. Навокзале Волк в основном занят был тем, что готовился перенести со стойкостью прощальный материнский поцелуй (когдамать поцеловалаВолкапри встрече, прикосновение маленьких морщинистых холодных ее губ оказалось ему неприятно), но мать принялась совать завязанные в платок сторублевки, Волк отказывался, онауговаривала, упрашивала, он вынужденно нанее прикрикнул, как прикрикивал в свое время отец, онасразу же сникла, спряталаденьги и поцеловать сынанапрощанье не решилась. Вот и славаБогу, подумал Волк, пронесло. Он не знал еще, что это последняя их встреча.

Надругой день Водовозов устроился назавод и перебрался в общежитие и с тех пор к Зое Степановне не зашел ни разу, и только много лет спустя, напятом уже, кажется, курсе, как-то, гуляя с девицею, забрел в те края. Тихий, заросший травою непроезжий тупичок, объединившись с соседними, превратился в асфальтированную улицу, застроенную пятиэтажными панельными корпусами, и один такой корпус расположился натом как раз месте, где прежде стоял деревянный домик, росли юрга, малина, гладиолусы, где жили Зоя Степановнаи евреи Фаня с Аб'гамчиком. Отцовскую же могилу Волк навещал (не чаще, впрочем, разав год, пару лет и пропустив вовсе) и стоял подолгу, глядя нанекогдазеленую, проржавевшую насквозь пирамидку заводского памятника, наприваренную к ней пятиконечную звездочку данадве березки, растущие рядом. 5. ВОДОВОЗОВ Полыхалабиржатруда, СережкаТюленин, прицепив знамя к кирпичной трубе, мочился -- крупным планом -- прямо наэто знамя, голая ЛюбкаШевцоватанцевалаперед голыми же онанирующими немцами, недострелянные молодогвардейцы занимались в могиле -- в предсмертных судорогах, мешая их с судорогами любви -- любовью, ая чувствовал, понимал, я уже знал точно, что мои дамы совершенно, абсолютно, стопроцентно фригидны, что раздевались они со скукою, по привычке, по чужому чьему-нибудь заведению, авозбуждения от этого испытывали не больше, чем в бане, что им еще безусловнее, чем мне, до феньки занудная идеологическая порнушка, и что, если и способны они покончать, причем, так покончать, что домик прошлого века, пионерский клуб ЫФакелы, содрогнется и уйдет под асфальт Садового, оставив по себе одну струйку легкого голубоватого дыма -- то уж совсем от другого, и вот это-то категорическое несоответствие интересов присутствующих происходящему с ними -- словно партсобрание нудит! раздражало меня до крайности, и я сноване выдержал, вскочил, заорал: хватит! Погасите х..ню! Давайте уж к делу! Ну?! Чего вы от меня потребуете запропуск из поганого вашего государства?! и, что интересно, экран тут же потух, и свет загорелся, и голые дамы -- совершенно невыносим был вид фиалок, соратниц Ильича, с их висящими пустыми оболочками высохших грудей, с реденькими кустиками седых лобковых волос -- голые дамы уставились наменя эдакими удивленно-ироническими взглядами: ишь, мол, какой шустрый выискался! -взглядами, подобными которым немало перещупали меня в разных начальственных кабинетах. Чего мы от тебя потребуем? презрительно выпелаодна, хорошенькая комсомолочкас налитыми грудями -- но и она, я знал точно, былатак же фригидна, как остальные, вид только делала. Чего мы от тебя потребуем, того ты нам все равно дать не сможешь! -- и, перекатившись по ковру, тряхнула, подбросиланаладошке мои совершенно тряпичные гениталии -- дамы издевались надо мною, хотели унизить мужское достоинство -- но мне и достоинство до феньки было, особенно перед ними; я отлично знал про себя, что, когданадо, все у меня окажется в порядке, и Настя это почувствовалаи ударилапобольнее.

Не в том дело, товарищи, сказалаи вышлак камину, локтем белым, полным наполочку, как натрибуну оперлась, потеснив пару основоположников, не в том дело: стот или не стот! А в том, что не стот, как вы убедились -необрезанный! В то время, как владелец его вот уже около годапытается уверить нас, что он еврей! Дамы тут же неодобрительно зашевелились, зашикали с пародийным акцентом: ев'гей! ев'гей! ай-ай-ай как нехо'гошо! ай-ай-ай как стыдно! аб'гамчик! ев'гей! и тут мне точно стыдно стало, потому что припомнил я стандартный текст заявления, адресованного в ОВИР: все документы пропали во время войны, атеперь меня разыскал старший двоюродный брат моей матери, Шлоим бен Цви Рабиновичю -- текст, собственноручно написанный, собственноручно подписанный, текст отречения от мамы, от отца, деда, прадеда, от собственной, как говорит Крившин, крови, аНастя уже ставилавопрос наголосование: ну что? будем считать г'гажданинанеоб'гезанным ев'гейчиком? Конечно! завопили дамы, словно сновав воротавлетелашайба. Раз он сам этого захотел! Раз ему ев'гейчиком больше н'гавится -- пусть! пусть! Единогласно, резюмировалаНастя и началаизлагать постыдную мою историю: как заказал я через знакомых вызов, как стал проситься к вымышленному этому Шлоиму бен Цви, как единственного сына, Митеньку, решил кинуть напроизвол судьбы -- и тут в капитановых руках оказался кружевной платочек, и у дам по платочку -- откудаони их повытаскивали? из влагалищ, что ли, или из прямых кишок? -- атолько запахло духами, отдающими серою, и дамы завсхлипывали, засморкались, запричитали: Митенька, Митенька, маленький Митенька, бедненький Митенька, бледненький Митенька, Митя несчастненький, Митя уж-жасненький!.. -- словно кому-то из них и впрямь было дело до маленького моего мальчика -- не нар-равныхю играют с волкамию егеряю но не дрогнет рукаю обложив намю дорогу флажкамию бьют уверенною на-вер-р-р-р-ня-ка! Да, товарищи, продолжилаНастя, напроизвол жестокой судьбы! Жестокой! заголосили дамы. Ой как жестокой! Без папочки! Сироткою! В нищете! И нет, чтобы оставить младенчику денюжку наяблочки, намолочко, этот ев'гей, этот, с позволения сказать, отец-подлец выманил у бывшей своей жены -- не знаю уж, как: видно, пользуясь мягкостью женского нашего сердца, и капитан Голубчик помялаладошкою левую грудь, выманил у нее бумажку об отказе от алиментов, и если б нам не просигнализировали, амы, в свою очередь, не проявили соответствующей случаю бдительности, бедный сиротка, Митенька(тут сновапахнуло серными духами, сновавозникли кружевные платочки), бедненький Митенькамог бы оказаться в цветущей нашей стране совсем без молочкаи совсем без яблочковю и Настя буквально захлебнулась в рыданиях. Ай-ай-ай, закачали головами дамы. Ох-хо-хо! запричитали, ц-ц-цю зацокали. Без молочкаю без яблочковю И он хочет, пусть даже и ев'гейчик, чтобы после этого мы его отпустили?! патетически воскликнулаунявшая рыдания капитан. Он наэто надеется?!

Вот е-если бы, сладко, змеею, вползлав разговор однаиз фиалок, старуха, соратницаИльича, мать ее заногу! вот если бы не-е было Ми-и-итеньки -тогдадругая картина, тогдакатитесь, г'гажданин ев'гейчик навсе четы'ге сто'гоны, 'гожайте там себе крохотных аб'гамчиков и не мешайте ст'гоить светлое завт'га! Как же! завопилаоднамолоденькая. Родит он там! У него ж вон смотрите: не стоит!.. Или уж алименты заплатите, все сполна, до совершеннолетия, четырнадцать тысяч согласно среднему заработку и двадцать четыре копеечки! подкинулареплику ЗАГСовая поздравляльщица -- с лентой между грудями. Дагде он их возьмет, четырнадцать-то тысяч?! понеслось со всех сторон. В подаче! Без работы! Побирушканищая! И в долг ему никто не поверит, изменнику родины! Ев'гейчику необ'гезанному!..

Это они были, конечно, правы -- четырнадцать тысяч, хоть себя продать, взять мне было неоткуда: я, дурак, понадеялся наальбинино слово и затеял отъездную галиматью, аАльбина, вишь, забралаотказ от алиментов обратно! -- и тут словно открытие совершая, словно эврику крича, выскочиласамая юная девочка, та, двенадцати или тринадцати лет, с едваналивающимися грудками, с еле заметным рыжим пушком внизу живота -- выскочилаи отбарабанилазаранее заученный текст: так ведь он же, коль едет, сыночка-то все равно больше не увидит, разве натом свете. Сыночек-то для него и так точно мертвенький! Конечно! уверенно подтвердилаНастя. Точно мертвенький. Дело техники, и, повысив голос, скомандовалав сторону дверей: давай, дядя Вася! клиент -готовый!

Несмотря нагаерскую атмосферу, которую вот уже с полчасаподдерживали дамы, я заметил, как все они напряглись в этот момент, поджались, задрожали внутренней дрожию, некоторые потянулись забокалами -- и тут растворились двери, и дядя Вася в белом -- заправский санитар -- халате вошел, копытом постукивая, в руках стерилизатор держа: небольшой такой, знаете, в каких шприцы кипятят для уколов, возьми, произнес добродушно-приказательно и открыл крышку. В стерилизаторе лежал медицинский скальпель, ужасно похо жий натот, каким я собирался в крайнем случае зарезать капитанаГолубчик (труп -- в клубничную грядку!), может, даже и тот самый, извлеченный из бардачкалогова, и я вдруг, припомнив давешнюю, у гардероба, настину фразу про младенчика, уже, кажется, начал догадываться, в чем дело, что зацели маскировали дамы бардаком своим скуловыворачивающим -- и действительно: в другом, рядом с камином, конце залаоказались еще одни двери, и заними открылась, белизною и бестеневым светом сияя, операционная, и дамы, обступив, повлекли меня туда. Навысоком столе, под простынкою, сладко спал Митенька, и шейкаего вымазанабылайодом, как для операции дифтерита, адамы шептали в уши со всех сторон: он под наркозом, он и не почувствует, он ведь для тебя все равно как мертвенькийю мертвенькийю мертвенькийю ты ж не торгуясь собирался платить, не торгуясью адядя Вася мягко, но настойчиво совал и совал скальпель мне в руку.

Не следовало, конечно, и думать наэту тему, и все же я намгновение прикрыл глаза, и глупая моя, бессмысленная, непроизводительная и бесперспективная жизнь промелькнулав памяти, авоображение подкидывало заманчивые американские картинки: всякие там конвейеры, заполненные новейшими моделями автомобилей, крохотные фабрички и лаборатории с полной свободою творчества, эксперимента -и уже ощутиласжимающаяся моя ладонь теплый после кипячения металл рукоятки зловещего инструмента, как вдруг наодном из воображенных конвейеров почудились вместо автомобилей метлы, такие точно, как стояли в соседней комнате, у камина, и я вспомнил словаКрившина, что техническая мощь человека -- дело пустое, суетное, дьявольское, что все это гордыня, морок, обман -- я никогдас ними не соглашался прежде, спорил до посинения, атут, метлы эти поганые увидев, поверить не поверил, авсе-таки скальпель отбросил с ужасом, схватил Митеньку наруки и побежал из операционной, из кинозала, из домиканаСадовом, и, помню, страшно мне было, что вот, не откроются двери, что дамы припрут меня к стенке, что лезвие, опрометчиво выпущенное из рук, окажется в следующую секунду между моих лопаток -- тот, которому яю предназначеню улыбнулсяю и поднялю р-ружьею -- впрочем, что уж -- пусть и окажется -- все равно тупик, полный, безвыходнейший, проклятый тупик -- однако, похоже, насильно никто нас здесь держать не собирался: двери открылись и одна, и другая, и третья тоже, и я, сам не заметив как, оказался наулице с пустой простынкою. Митенькарастаял по дороге: естественно, ничего другого не следовало и ожидать: настоящий, разумеется, спит преспокойно в своей кроватке, аэтот -- символ, наваждение, морок. Гип-ноз!

Холодный ветер, снежная крупаобожгли меня: я ведь был совсем голый -- я и забыл об этом, асейчас, наморозе, вспомнилось поневоле: голый, как и они! но пути назад не существовало, дверь захлопнулась, кодая не знал и -- без ключей -- вынужденно высадил кулаком стекло-триплекс логова -- кровь прямо-таки брызнулаиз руки -- открыл изнутри дверцу, вырвал из-под панели провода, зубами (скальпеля в бардачке не оказалось!) ободрал изоляцию, скрутил медь -- только искры посыпались -- и погнал машину по ночному пустынному Садовому: мимо американского посольства, мимо МИДа, мимо ПаркаКультуры имени Отдыхаю Мерзлый дерматин сиденья впивался в тело, крупахлесталасквозь выбитое стекло, кровь лилась, пульсировала, липланабедрах, но, главное: разворачиваясь, я заметил, как из трубы, одназадругою, высыпали наметлах мои дамы, не все, но штук пятнадцать или даже двадцать! -- и полетели замной, надо мною, вслед, вдоль, над Садовым, через Москву-реку -- и я понял, что, добровольно явившись в маленький домик, уже никогдане отделаюсь от ведьминого эскорта, и будет он сопровождать меня до самых последних дней. 6. КРИВШИН И до самых последних дней не приучился Волк воспринимать свое имя привычно-абстрактно, как некое сочетание звуков, накоторое следует отзываться или произносить при знакомстве -- до самых последних дней эмоциональный смысл имени, его значение все еще довлелию И тут я ловлю себя натом, что рассказываю о Водовозове как о покойнике, только что не прибавляю: царствие ему небесное. А оно ведь и наделе едвали не так: уезжают-то безвозвратно, и мир по ту сторону государственной границы становится миром натурально потусторонним, откудавестей к нам, простым невыездным смертным, доходит не больше, чем при столоверчении и прочих спиритических штуках, и встретиться с его обитателями можно надеяться, только переселившись со временем туда, адля тех, кто ехать не собирается, так даже уже не туда, аТудас большой буквы, во всамделишные, так сказать, эмпиреи, если они есть -- другой надежды нынешние порядки, пожалуй, и не оставляют. И должен ли я теперь казниться, что всеми силами, всеми средствами, казавшимися мне действенными, хоть, может, и не Бог весть как нравственными, препятствовал волкову переселению: ведь мы всегдастараемся спасти самоубийцу, хоть спасение это, вроде, и идет против его воли? Не знаю, нет! право же -- я не знаю, не знаю ровным счетом ничегою

Итак, Волк, и повзрослев, все ощущал себя волком, и это часто принимало смешные формы: например, стопятидесятисильный самодельный свой автомобиль (который вот уже четвертый год -- с отъездахозяина -- мертво ржавеет под моими окнами) упорно звал логовом и даже не поленился словечко выфрезеровать из легированной стали и укрепить накапоте -- но, сколько бы подобным номерам я ни улыбался, в неизменной преданности Водовозоваимени мне всегдаслышался и некий трагический серьез. Надрывающийся голос барда, кровь наснегу и пятнакрасные флажков -- все это было безусловно и неподдельно водовозовским. Прямой связи тут, конечно, не отыскать

=ни в памяти:

=в Сибири, в ссылке, охоты наволков не существовало -- такую роскошь могли позволить себе где-нибудь в России, в степях, в Воронежской, к примеру, или Тамбовской области, где зверь редок, ав Ново-Троицком от волков скорее оборонялись (однажды ночью Водовозов возвращался с отцом в кошевке через тайгу с дальней заимки, и волки спервастрашно выли, окружая, апотом увязались следом, и отец хлестал лошадь что есть мочи -- даже берданки какой-нибудь старенькой ссыльным иметь не полагалось! -- и выскочили, можно сказать, чудом) -- и, когдаволки слишком уж наглели, устраивалась наних, как набеглых зэков, облава, побоище, и во главе вооруженного районного начальствашел старший лейтенант Хромых, весь увешанный винтовками, штыками, кинжалами и с пистолетом в руке, и все равно неизвестно еще было, кто когою

=ни в метафорическом смысле:

=в отличие от большинствасверстников, от поколения, про которое писанапесня, не всасывал Водовозов в детстве: нельзя зафлажки! -- отец, едватолько Волк стал способен понимать человеческую речь, разговаривал с ним вполне откровенно и обо всем -- то ли плохо еще учен был парижанин Дмитрий Трофимович; то ли полагался начутье сына, верил, что ни при каких обстоятельствах, ни от каких случайностей тот не предаст, не проговорится; то ли, может, так и не в силах очухаться от встречи с Родиною, подсознательно ждал предательства, искал гибели -- той самой алиментарной дистрофии в том самом магаданском лагерею

=и тем не менее, Волк справедливо чувствовал, что бард хрипит про него, и про него, и я вполне допускаю, что после этой песни, этого надрывного хрипамилые, мелодичные, изысканно зарифмованные альбинины опусы могли показаться Волку не просто бесцветными и не про то, но и раздражить вплоть до разрываи развода. Ну, разумеется, исподволь уже подготовленных.

Я никогдане верил в прочность этого бракаи даже, нарушив обыкновение не вмешиваться в чужие жизни, пытался Волкапредостеречь, отговорить. Нет, я вовсе не антисемит, хотя евреев в России немножко, по-моему, много, то есть, немножко много навидных местах и, главное, в культуре. Я понимаю: свободная конкуренция, но ведь все государстваограждают пошлинами свою промышленность от иноземной конкуренции, акультуране важнее ли промышленности? -- вот и тут бы какую пошлину, что ли, выдумать, необидную. Неофициально она, конечно, есть, но, судя по результатам -- недостаточная. Мандельштам, безусловно, гений, но это не русские интонации, аони ведь заполняют сейчас нашу поэзию, здешнюю и тамошнюю, и их обаянию и впрямь не поддаться трудно. Я, повторяю, вовсе не антисемит, но как-то не очень я верю в совместимость разных рас: знаете, иная кожа, иная кровь. Иной запах.

Помню наш разговор -- мы тогдасовсем недавно были знакомы, полгода, что ли, не больше -- он происходил ранней-ранней весною: лежал снег и капало с сосулек. Мы гуляли неподалеку от издательства, где как раз шламоя книгаЫРусский автомобильы с огромной главою про водовозовских прадедаи деда, про их дело -- неподалеку от издательства, по кривой улочке, еще до революции замощенной и обставленной деревянными двухэтажными домами, давно готовыми наснос, прогнившими, но все почему-то обитаемыми, обвешанными со всех сторон пеленками и прочим барахлом. Заложенные в булыжник рельсы блестели навесеннем солнце и подрагивали под тяжестью трамвайных поездов, которые то и дело катились туда-сюда, и скрежет мешал разговору, придавал ему ненужно раздражительный характер. Я сам немец по бабке! возражал Водовозов: действительно, одним из прадедов Волка, отцом матери Дмитрия Трофимовича, был Владимир Карлович Краузе, механик, потомок обрусевших еще в царствование ПетраАлексеевичанемцев. Я сам немец по бабке! -- ая по возможности мягко отвечал, что это, видишь ли, совсем не то: немцы, французыю что немцы, проведя две тысячи лет в рассеянии, никогдане сохранили бы такого единства, такой общности, ни чертабы не сохранили! что сознания избранности хватило бы им разве навек и все такое прочее, и, главное, я повторил: раса. Другая раса, другой запах. Но человек, когдаему что-нибудь втемяшится в голову, не то что принять -- услышать противоположные доводы не в состоянии: Волк свел разговор к шутке: знаешь, сказал, у нас евреи бывают трех видов: жиды, евреи и гордость русского народа -- это мне Альбинасамаговорила. Так вот она -- безусловно, гордость русского народа. Ты увидишь ее, послушаешь, и тебе все станет ясно. Хорошо, в бессилии ответил я. Хорошо. Я послушаю. Мне все станет ясно. Это очень и очень вероятно. Но у нее ведь есть родственники, кланю Волк сноване захотел меня понимать и подчеркнуто переменил тему.

Полный комплект родственников я имел удовольствие наблюдать насвадьбе, которая случилась месяцачерез полторапосле нашего разговора. И теща-гренадер, детский патологоанатом (!), ЛюдмилаИосифовна, кандидат медицинских наук, и вдвое меньший ее размерами муж, Ефим Зельманович, директор какого-то бюро, кажется, по организации труда, даи все прочие, исключая, пожалуй, делегатов от Одессы и Кишинева -- все они выглядели весьмаинтеллигентно, европейски, без этой, знаете, местечковости и специфического выговора. Мы сидели заогромным, из нескольких составленным, дорого накрытым столом в ожидании молодых, которые решили устроить сразу после регистрации часовое свадебное путешествие по Москве налогове, круг по Садовому -- сидели застолом и вели светскую беседу, и заэтот час я окончательно уверился, что, несмотря наотсутствие в них местечковости, Водовозову с новыми родственниками не ужиться ни при каких обстоятельствах -- иначе он просто не был бы Водовозовым -- аАльбина -- еще не видя ее в глазая знал точно -- наразрыв с ними не пойдет, мужане предпочтет, и браку, празднуемому сейчас, не удержаться ни накаком ребеночке.

Появились молодые. Невеста(женауже) и точно былахорошаочень: худенькая, хрупкая, с длинными темными волосами (непонятно почему названная Альбиной -Беляночкою, еще бы Светланой назвали!) в красном -- по древнеславянскому (?!) обычаю -- свадебном платье, в красной же фате, с букетиком темных, едване черных роз наневысокой, но соблазнительного абрисагруди. После нескольких горько, когдаосетровое заливное съелось подчистую, агигантское блюдо из-под него, занимающее центральное место в композиции стола, унеслось Людмилой Иосифовною, Альбинаглубоким, красивым голосом спелапод огромную, казалось -больше ее самой -- ЫКремонуы несколько собственных песенок: про витязя, умирающего наКуликовом поле, про идущую замуж зацаря ИванаВасильевичатрагическую Марфу Собакину, еще про одного русского царя -про ПетраАлексеевича, посылающего сынанаказнь, про юродивую девку напаперти -несколько прелестных песенок, которым недоставало, разве, некоторой самородности, мощи таланта, и я, помню, в заметной мере расслабленный алкоголем, чуть не задал Альбине бестактный вопрос: зачем она, черт ее побери, осваивает такие темы? сочинялабы лучше про свою жизнь или что-нибудь, знаете, о Давиде, об Юдифи, о Тристане с Изольдою нахудой конец! -- я был, разумеется, не прав: у волковой жены и про то, про что сочиняла, выходило неплохо -славаБогу, удержался, не задал.

Альбинанасвадьбе былауже беременна. Глазом это практически не замечалось: восьмая или девятая неделя всего -- но Волк мне проговорился, потому что уже, кажется, и тогдаэто представлялось ему главным, потому что уже, кажется, и тогдав глубине души прояснилось ему, что женится он не столько по любви, место которой занимал вполне понятный и вполне искренний восторг яркою, даровитой девочкою, сколько -- чтобы завести ребеночка, сына: Водовозовъ и сынъ, -- по которому он так тосковал все годы, когдажил с первой своей супругою, Машей Родиной: у той мало что имелся ребенок от другого мужчины -- еще этот ребенок оказался девочкою. 7. ВОДОВОЗОВ Подобно комете с хвостом голых ведьм, неслось логово по столице, анадуше моей было так же гадостно и невыносимо, как в другую ночь, когдаАльбину увезласкорая, и я остался в квартире наедине с тещею, Людмилой Иосифовной, потому что тесть как раз отъехал в Ленинград, в командировку, делиться опытом, как организовывать чужой труд.

Митенькарождался в одной из привилегированных больниц под личным присмотром профессоране то Кацнельсона, не то Кацнельбойма, которому (клановая общность и личное с моей тещею знакомство -- условия стартовые) заплачено было двести рублей, асамаЛюдмилаИосифовнав коротком застиранном халатике, готовом под напором мощных телес, отстрелив пуговицы, распахнуться нашестого номерабюсте, ходилавозле меня кругами, неприятно интимным тоном рассказывалаподробности, какие, мне казалось, теще рассказывать зятю -наедине -- несколько непристойно, вообще непристойно: про то, как рожалаАльбину: я, знаешь, намучилась, устала, заснулаили забылась, что ли; аона, знаешь, в это время из меня как-то выпала, я и не заметилакак; если б врач не зашел, онаб у меня там, между ног, и задохлась, бедненькая, и еще всякие подробности однагаже другой -- ходилакругами, рассказывая, облизываясь наменя, и я не знал, кудадеваться от похотливой этой, накануне климакса, горы мяса, запертый с нею вдвоем напятидесяти пяти метрах полезной, девяностадвух -- общей -- площади. Я до сих пор удивляюсь, как Король-старшая не изнасиловаламеня, в ту ночь, впрочем, впечатление осталось, будто изнасиловала, и, когдаоколо пяти утрапозвонили и сказали: мальчик, рост, вес, состояние матери хорошее, у меня возник импульс выскочить из душного дома, провонявшего свиными почками, которые в скороварке через двадня натретий -впрок! -- варилатеща, -- выскочить, сесть в логово, забрать получасового сынаи вот так же, как сейчас, погнать, уехать с ним накрай света, чтобы никто из них не сумел нас найти, ибо к женщине, которая выпалаиз моей тещи и едване задохлась меж могучих ее лядвий, я начинал испытывать что-то вроде гадливости.

Позже, когдаМитенькауже прибыл домой -- Боже! как они все не хотели называть его Митенькой, Аркашей хотели, хотя Водовозовым (при том, что Альбинаосталась при собственной фамилии: Король) -- Водовозовым записали с удовольствием -- позже гадливость несколько поутихла, рассосалась, по крайней мере по отношению к Альбине, однако, и по отношению к Альбине касалось это только дня, потому что ночью, в постели, гадливость всегдавозвращалась и прогрессировала. Альбина, оправившись от родов, все чаще и властнее заявляласупружеские права, и одному Богу известно, чего стоило мне -- и чем дальше, тем большего -- обеспечивать их. Неотвязно, неотвязно, осязаемо мерещился в такие минуты отвратительный прыщавый негр с вывернутыми серыми губами, серыми ладошками и подушечками пальцев и серой, должно быть, головкою стоящего члена -- первая, до меня, альбининаромантическая любовь, впрочем, не вполне романтическая: с дефлорацией -- и я только теперь понял, как правабылаомерзительная ЛюдмилаИосифовна, когдавыговариваладочери заизлишнюю со мною откровенность: этот эпизод и впрямь лучше бы Альбине от меня скрыть. Негры, евреи, время от времени ловил я себя наскверной мысли, негры, евреи -одно похотливое, потное, вонючее племя.

Митенькарос, и, Господи! с каким напряжением вглядывался я в маленькое личико, едване каждое утро опасаясь, что начнут проявляться чужие, ненавистные черты: тестя, Людмилы Иосифовны, -- но, к счастью, нет: Митенькаоказался совсем-совсем моим сыном: белокурым, с серыми глазками, и вполне можно было ошибиться, глядя намою ново-троицкую фотографию сорок четвертого года, будто это не я, аон, и многие ошибались. Правда, дальше внешнего сходствадело покане шло: сколько ни таскал я самых дорогих и мудреных заводных, электрических, радиоуправляемых игрушек: автомобилей, железных дорог, луноходов, сколько ни изобретал сам, сколько ни пытался играть с ним -- увлечь Митеньку не умел: сын больше любил листать книжки, без картинок даже, в полторагодазнал наизусть ЫАйболитаы и ЫКошкин домы, ато и просто сидел, задумавшись, уставя удивительные свои глазав окно, где ничего, кроме неба, не было. И еще очень любил слушать альбинины песни, которые онаему сочинялакаждую неделю новую. Я жевал свово Мишла, = покамамане пришлаю Но, честно сказать, я и сам в свое время любил слушать альбинины песни.

А зату, родильную, ночь тещамне отплатиласполна: когдая пришел в ОВИР, чтобы забрать должные уже быть готовыми документы, капитан Голубчик со злорадным сожалением развеларуками и сказала, что у бывшей моей жены появились ко мне материальные претензии, алименты, так что моей выезд ставится под вопрос, и мне тут же все сделалось ясно, абсолютно, я даже не поехал к Альбине, про которую понимал, что она -- фигурадесятая, апрямиком -- к Людмиле Иосифовне, и та, брызжаслюною ненависти, добрые полчасаприпоминалаи все свои подарки: рубашки там разные, зимние югославские сапоги завосемьдесят рублей, браслет для часов, и устройство в МИНАВТОЛЕГТРАНС, и кооператив, и, главное -обманутое доверие, ая, хоть терпел ее монолог, в первый же момент встречи сознал отчетливо, что приехал зря, что объясняться и просить бессмысленно, что номер окончательно дохлый и реанимации не подлежитю

Как-то вдруг, сразу потемнело кругом, и я понял, что логово вынесло меня закольцевую: я вел его машинально, не думая куда, и его, естественно, потянуло загород, накрившинскую дачу, где я, оставив кооператив Альбине с Митенькою, жил последние месяцы, все месяцы после подачи, но сейчас ехать тудабыло самоубийственно: чтобы не заболеть, не издохнуть, следовало залезть в горячую ванну, которой надаче не было, следовало выпить аспиринаи аскорбинки, следовало, наконец, одеться и, кроме всего, -- надаче могланочевать Наташка, крившинская дочка, которая слишком часто в последнее время повадилась тудаездить и, кажется, без ведомародителей; предстать перед семнадцатилетней девочкою в том виде, в котором я пребывал, даже прикрывшись митенькиной простынкою, я позволить себе не мог. Я остановил машину, выглянул, вывернув голову, в разбитое окно: что там летучие мои курочки, мои ведьмочки, вьются ли роем, не отвлеклись ли начто, не отстали ли? но было темно, ни чертане видно, и, плюнув наних, я резко развернул логово и погнал назад, в Столицу Нашей Родины, наКаширку, к единственному дому, где меня приняли бы в любое время, любого. К дому, где жилапервая моя женаМашасо своей тоже семнадцатилетней девочкою, которых -- ради Альбины, ради Митеньки -- обеих я бросил, потому что машинадевочкабыладевочкаи не моя.

Батюшки! бедный Волчонок! сплеснуларуками старенькая, заспанная, со свалявшимися волосами Маша, и уменьшение моего имени, прежде так раздражавшее, показалось сейчас необходимым, словно без него и не отогрелся бы я никогда. От Маши пахло парным молоком и жаркой постелью. МашаРодина. По мере того, как тепло горячей ванны проникало в меня, я все отчетливее чувствовал, насколько замерз, все сильнее меня колотило, и зуб в буквальном смысле не попадал назуб. Окончательно я не отогрелся и под огромным пуховым памятным мне одеялом, и едвазадремал, обняв уютную, словно по мне выкроенную Машеньку -- затрещал будильник: ей наработу, и я сквозь полусон смотрел, как Машапричесывается, одевается, и впечатление создавалось, будто вернулось то невозвратимое время, когдая студентом-дипломником приехал из Горького напрактику в Москву. 8. КРИВШИН КогдаВодовозов студентом-дипломником приехал из Горького напрактику в Москву, наАЗЛК -- в ту пору еще МЗМА -- он в первую же неделю сумел прорваться к главному конструктору и заставил выслушать свои идеи, накопленные загоды учебы: и про общую электронную систему, и про паровой двигатель, и про керамические цилиндры -- все это с эскизами, с прикидочными расчетами -- и Главный, человек пожилой, порядочный и добрый, признал в Волке и талант, и техническую дерзость, но тут же разъяснил неприменимость превосходных сих качеств в данных конкретных условиях: при современном уровне мирового автомобилестроения пытаться выдумать что-то свое равносильно, извините, изобретательству велосипеда; прежде следует освоить уже существующие наЗападе конструкции и технологии, анадежды и наэто никакой, потому что никто не дает денег; правда, купили вот, кажется, завод у Фиата, но покасолнышко взойдет -росаочи выест, так что, если Волк намерен реализовывать свои идеи, пусть отправляется в оборонку, наящик -- там тебе и валюта, и все возможности применить талант (нет! сказал Волк; я не хочу работать навойну; это принципиально!)ю что ж, тогдаон, Главный, даст Волку кой-какие -- мизерные, разумеется, пусть он не обольщается -- возможности; что мелкие волковы улучшения Главный, попробует в конструкцию иногдавносить, хотя и это дело неприятное: машины народ берет и так, аперестраивать держащуюся чудом технологическую цепь рискованно -- но Волк должен сам -- тут Главный ему не помощник -- уладить вопрос с пропискою и жильем.

Вопрос уладился через брак с Машей Родиной, чертежницею техотдела, нашесть лет старшей Волка, ответственной съемщицею восемнадцатиметровой комнаты в квартире гостиничного типа, матерью-одиночкою. Машабылахорошамягкой, неброской, глубокой красотою чисто русского типаи с поразительной отвагою, в которой вряд ли отдаваласебе отчет, тащиладом; к Волку Машаотносилась нежно, совершенно по-матерински, и, если б не ее девочка, с которой Волк мало что держал обычный свой резкий тон -- которую никак не умел полюбить -- то есть, полюбить нутром, не рассуждая, прощая все, как его самого любиламать, как любилаМаша -- совместная жизнь их продлилась бы, возможно, много дольше, чуть ли и не до смерти, и никакой Альбины не появилось бы, и никакой даже эмиграции, хотя связь между эмиграцией и Альбиною Волк нервно отрицал.

Занесколько лет относительной свободы, предоставленной Главным, Волку удалось получить около полусотни авторских свидетельств, кое-что запатентовать, кое-что даже внедрить, защитить кандидатскую и выстроить логово. Главный доброжелательно наблюдал заВолком и часто, зачашечкою кофе, приносимого секретаршею, болтал в Водовозовым так, ни о чем, и, грустно глядя, похлопывал по плечу.

КогдаВолк женился наАльбине Король, проблемажилья сновасталаво весь рост. В свое время завод дал Маше и Водовозову, собственно -- Маше, но числилось, что и Водовозову, взамен гостиничной комнатки двухкомнатную наКаширке, и разменивать ее теперь оказалось неизвестно как даи непорядочно, ожидать же от заводадругую площадь раньше, чем к началу следующего века, представлялось глупым идеализмом. Но жить дольше с тестем и тещею!.. Тем более, что последняя, всех меряя по себе, сильно опасалась, как бы Волк не развелся с Альбиною и не стал бы делить их хоромы -- и вот деятельная, всезнающая ЛюдмилаИосифовнаразнюхала, что в МИНАВТОЛЕГТРАНСе запускается кооператив и нашлаходы, чтобы зятя взяли в МИНАВТОЛЕГТРАНС наслужбу и в кооператив записали. Сопротивляться теще -- дело бессмысленное, и Волк стал чиновником министерства. Поначалу, со свежа, это показалось даже и ничего себе, но шли месяцы, и отсутствие конструкторской работы, складываясь с домашними неурядицами, сказывалось все сильнее, и Волку делалось невмоготу. Но по крайней мере до сдачи кооперативао смене службы думать было нечего.

Кооператив, наконец, сдался, но сдался, кажется, слишком поздно: отношения Волкас женою дошли до того, что он и представить не мог, как окажутся они наедине в пустой квартире, наедине, потому что тещасобиралась напенсию и внукаоставлялау себя. Переезд затягивался, затягивался, затягивалсяю

Волк попытался прощупать почву для возвращения назавод, в КБ, настарое место, но там уже установились другие порядки: Главный умер, его место занял человек, с которым у Волкаотношения сложились ниже средних, даи прежняя работас временного отдаления потерялабылую привлекательность: все это, конечно, не годилось утолить творческий его аппетит, в последние годы сильно выросший, все это было -- голодный, в обрез, паек. Карцерный рацион.

В феврале семьдесят девятого Волку исполнилось тридцать семь, и, лежав постели, глазав потолок, после маленького торжества, устроенного Людмилой Иосифовною согласно семейной традиции, хоть и вопреки желанию его виновника, Волк ощутил вдруг совершенную безвыходность собственного положения, ощутил время, безвозвратно проходящее сквозь тело, сквозь мозг, уносящее жизнь, и, растолкав супругу, что сладко спалаот полбутылки шампанского, сказал: мы должны уехать отсюда. Альбинане поняла: да-да, конечно, буркнула, мы ж договорились: после праздников, подосадовала, зачем разбудил, и, коль уж разбуженная, полезламаленькой своей, сильной, сухощавой ручкою с мозолями напальцах от струн, к волкову паху. Водовозов отстранился и пояснил: уехать отсюда. Из Союза. Уехать в Америку.

Конечно же, разговоры об уехать в этом доме, как и в большинстве еврейских московских домов, как и во многих не еврейских, шли постоянно, и даже шансы Волканауспех там взвешивались, и все такое прочее, но было это простым чесанием языков, так что теперь Альбинадаже испугалась. Нет! вскрикнула. Ты в своем уме?! Действительно, здесь онасо своими песенками приобреталавсе большую популярность, разные престижные НИИ приглашали выступать занеплохие деньги, онакаталась то в Ленинград, то в Киев, то еще куда-нибудь, три ее стихотворения появились в толстом журнале с предисловием знаменитости, и скоро предстоял концерт нателевидении, и тщетно стал бы Волк доказывать ей, что время песенок прошло, что онасо специфическим своим талантом опоздалавыпасть лет напятнадцать, что все это похмелье, отрыжкахрущевская, что все это уйдет в трубу и никому в конечном счете не принесет радости -- даон и не очень рвался доказывать, потому что, если и звал Альбину с собою, то для того только, чтобы вывезти сына. Хорошо, ответил Водовозов. Тогдамы разводимся, я делаюсь евреем и уезжаю один. Один означало без Митеньки, но что же, думал Волк, выйдет хорошего, если я загублю свою жизнь ради сына, аон -- ради своего сына, и так продлится без конца. Дурная бесконечность. Кольцо Мебиуса. Змея, кусающая собственный хвост. Уезжай, ответилаАльбина: у нее, кажется, кто-то уже был, какой-нибудь негр, иначе так легко онаВолкане отпустилабы. Я оставляю тебе квартиру, сказал Водовозов, аты, надеюсь, не потребуешь с меня алиментов. Ты ж знаешь: деньги, какие были, я вколотил в первый взнос и теперь все равно взять с меня нечего. Но ты не волнуйся: Митенька -- единственная моя привязанность наземле, и я, разумеется, стану посылать вам и доллары, и вещи. Я надеюсь, ты не научишь его меня забыть и со временем мы увидимся. Хорошо, утвердилаАльбина. Я согласна. Когдапойдем наразвод? Завтра, уронил Водовозов. Завтра. 9. ВОДОВОЗОВ Как выяснилось позже, я пролежал в беспамятстве с легкой формою менингитабольше десяти суток; врачи, оказывается, сильно опасались если не замою жизнь, то, во всяком случае, замой рассудок: при менингите в мозгу образуются какие-то спайки, водянка, в общем, черт знает что, и кора, говорят, может разрушиться необратимо. Я, славаБогу, ничего этого не понимал, анаходился в одной бесконечно длящейся ночи, которую некогда, лет пять назад, прожил в натуре, асейчас проживал и проживал снова, одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же, и, должен заметить, очень натурально проживал, по этой натуральности, может, только и догадываясь временами, что тут бред, но так ни разу до концаи не прожил: сновидная память, словно иглав перекошенном звукоснимателе, то раньше, то позже срывалась с ночи, как с пластинки, наее начало, и снова, в сотый, в тысячный раз я зарулем логоваотыскивал чертову дорогу к законспирированному горкомом комсомолалугу, где должен был произойти чертов ночной слет бардов и менестрелей, КСП, как называли они, клуб самодеятельной песни, и мы то и дело проскакивали нужные повороты, хотя Альбина, уехавшая раньше нагоркомовском автобусе, честно старалась объяснить все в подробностях -- и мы проскакивали повороты, и останавливались, и то я сам, то Крившин, то крившинская двенадцатилетняя Наташка, которую он взял с собою, голосовали, пытаясь выяснить у проезжающих, кудасвернуть начертов луг, но, наконец, добрый десяток раз проскочив и развернувшись, мы выехали нанужную дорогу, проселочную, разбитую, раскисшую от недавних дождей, по которой то тут, то там попадались севшие накардан Ыжигулиы и Ымосквичиы, завязшие по самые оси мотоциклы, и в довершение всего возник перед нами овраг, через который -- несколько разъехавшихся, скользких бревен, и в щели между ними легко провалилось бы любое колесо, и никто, естественно, не решался преодолеть намашине или мотоцикле этот с позволения сказать мостик, аоставляли транспорт наобочине, напримыкающей полянке, в леске и шли дальше пешком, тащанасебе палатки, магнитофоны, гитары -- один я, вспомнив раллистское прошлое, рванул вперед и проскочил, и потом сновапроскочил, и снова, и снова, и так сотни, тысячи раз -- вероятно, в пластиночной бороздке образовался дефект -- но минут через пятнадцать все же появился перед нами законспирированный горкомовский луг с наскоро выстроенным, напоминающий эшафот помостом, с лихтвагеном и автобусами, проехавшими как-то, надо думать, иначе, другой дорогою -- с огромными прожекторами, с палатками, семо и овамо растущими прямо наглазах, и в сотый, в тысячный раз мы разбивали с Крившиным нашу палатку, и уже темнело, и народ прибывал, и вопреки всей горкомовской конспирации становилось его видимо-невидимо: десять тысяч, сто, я не знаю, я не умею считать эти огромные человеческие массы, я не люблю мыслить в таких масштабах, -- и вот уже глухо заурчал лихтваген, изрыгая черные клубы солярочного дыма, и зажглись прожектора, и напомосте, перед целым кустом микрофонов, появилось несколько человек с гитарами -- Альбинасреди них -- и запели хором, фальшиво и не в лад: возьмемся заруки, друзья чтоб не пропасть поодиночке, и потом вылезли горкомовцы и сноваи сноваговорили одно и то же, одно и то же, одно и то же, апотом начались сольные выступления, и Альбинапелачрезвычайно милые песенки: анам что ни мужчинато новая морщина -- каково слушать это мужу, даеще так публично?! -- и тут в сотый, в тысячный раз мелькнуласиняя молния электрического разряда: кто-то по пьянке ли, по другой ли какой причине перерубил кабель от лихтвагена, и прожекторапогасли, микрофоны оглохли, усилители онемели, стало темно, шумно; крики, песни -- все слилось в неимоверный галдеж, и горкомовские функционеры бегали с фонариками и кричали, пытаясь навести хоть иллюзию порядка, и, не преуспев, преждевременно пустили намеченное напотом факельное шествие: зарево показалось из-залеска, километрах в полутора, и я подсадил крившинскую Наташку накрышу логоваи влез сам: черно-огненная змея приближалась, извиваясь, это выглядело эффектно и жутко, и функционеры в штормовках защитного цветашли впереди, и комсомольские значки поблескивали красной эмалью в свете чадящих факелов, словно змеиная чешуяю Боже! как я устал от бесконечной этой душной ночи, все пытающейся, но не умеющей добраться до середины своей, до перелома, до предутреннего освежающего холодкаи первых рассветных проседей, когдавокруг раскиданных по лугу костров уже затухали, догорали песни, живые и магнитофонныею рвусь из сил, из всехю сухожилийю Боже! как я устал, как устал, каким облегчением стало открыть, наконец, глазаи увидеть лицо, так часто мелькавшее в бреду, но увидеть реальным, повзрослевшим нанесколько лет, похорошевшим: лицо крившинской Наташки, которая, оказывается, все десять суток, почти не отходя, продежурилау моей постели.

Не сегодня завтраменя обещали выписать. Наташкапорылась в моих вещах, хранящихся у ее отца, и принеславо что одеться. Заходили проведать то Крившин, то Машас дочерью, еще мне сказали, что, когдая лежал без сознания, навещаламеня однаженщина, непонятно кто, я подумал, что Альбина, но и капитан Голубчик вполне могласоответствовать весьмаобщему описанию косноязыкой нянечки. Целыми днями я поедал принесенные в качестве гостинцаапельсины и яблоки и, глядя в потолок, вспоминал пионерский клуб ЫФакелы (ни намгновенье не возниклау меня идея, что тот просто привиделся, прибредился, хотя тайну хранить, разумеется, следовало!), размышлял о своей ситуации, и неизвестно откуда: из мракали тронутого воспалением мозгаили извне, из ЫФакелаы, сталаявляться мысль о подарке. Скальпель я отверг, дело ясное, правильно, тут и думать нечего, но подарок-то ведь не скальпель. Подарок это подарок. А им вдруг покажется, что и все равною

Когдаменя выписали, логово стояло у подъезда -- Машапригналаи ключи принеслазаранее; и дверные замки, и замок зажигания, и стекло -- все очутилось целым, сверкало: попросила, наверное, кого-нибудь назаводе. Крившин звал, покаокончательно не оправлюсь, пожить у него дома, но из-заподаркаэто невозможно было никак: до митенькиного дня рождения не оставалось и недели, и, значит, мне срочно требовался сарайчик с инструментами, со старым моим хламом, требовалось некоторое уединение, и я, не поддавшись уговорам, двинул надачу. Наталья, однако, настояласопровождать: помочь, так сказать, обжиться: с дровами там, с продуктами. Меня и правдаедване шатало.

Крившину наташкиназатея не понравилась, но он -- интеллигент! -- как всегдапромолчал. Наташкасиделав логове и былаудивительно хороша: я это заметил вдруг, словно не много лет ее знал, не с детства, авпервые увидел. 10. КРИВШИН Впервые увидел я Волкавот при каких обстоятельствах: подходили, почти проходили сроки договоранаЫРусский автомобильы, ая все не мог остановиться в дописках и переделках, не мог завершить труд: отнесясь к нему поначалу как к одному из способов немного заработать, благо -- теманейтральная, не паскудная, а, с другой стороны, -- вполне в духе тогдашнего русофильстваЫМолодой Гвардииы -- я, закопавшись в старые газеты, журналы, книги, увлекся двадцатипятилетием, поделенным пополам рубежом веков, нынешнего и минувшего, и пытался как можно полнее, достовернее воспроизвести это время в воображении: занятие, разумеется, пустое, иллюзорное, ибо прошлое, пройдя, исчезает навеки, и мы, беллетристы, историки ли, копаясь в нем, не более, чем сочиняем волшебные сказки или басни с моралью -- каждый свою -- в меру собственных талантов и отношений со временем, в которое живем; сочиняем сказки, басни и строим напеске карточные домики.

Колода, из которой строил я, имеланарубашках бело-сине-красный крап, с лицаже большинство карт представляло изображения самых разных транспортных устройств той далекой, сказочной эпохи. Я часто прерывал возведение непрочной постройки и часами, как завороженный, рассматривал то огромный, словно цирковой, велосипед: гигантское, в человеческий рост, переднее и сравнительно с ним мизерное заднее -- колёса, плавная дугарамы, ежащаяся штырями лесенки, без которой не добраться до взнесенного надвухметровую высоту жесткого сидения, ослепительный блеск солнцананачищенном руле и латунных змейках педальных креплений -- стройный и вместе какой-то нескладный, он напоминал гумилевского изысканного жирафа; то двенадцатисильный автомобиль с деревянной рамой и спицами, с рулевым рычагом вместо баранки, с расположенными овалом литыми литерками накапоте: ЫВодовозовъ и Сынъы -- автомобиль, пахнущий газойлем, смазочным (сказочным) маслом, натуральной кожею сидений; то приземистую мотоциклетку или аэропланю Милые эти монстры непременно вызывали легкую улыбку, словно детские -- голышом -- фотографии, и никаких сил не хватало убедить себя, что они -- первые представители наглого, бесконечного, неуничтожимого стадамеханических чудищ, обрушившихся нанынешний мир и грозящих сжечь весь кислород, предназначенный для дыхания, отравить легкие смрадом выхлопов, искорежить психику, выхолостить души; поселив в людях гордыню, убить в них Бога. С другой же стороны, мне никак не удалось взглянуть наэти картинки, как смотрю сегодня наизображение, скажем, ЫБоингаы или последней модели ЫМерседесаы: ненавидящим ли, гордым ли и восхищенным, но непременно серьезным взглядом современника.

Мелькали в колоде и портреты самих современников: современников-создателей, современников-потребителей -- так называемые фигуры: крепкие старики в поддевках, в круглых, оправленных сталью очках -- основатели дел; их вальяжные, по-парижски одетые, с чеховской грустью во взгляде дети; их внуки в гимназических кителях, в гимнастерках реальных училищ, в студенческих тужурках, начерных бархатных петличках которых скрещиваются серебряные молоточки; прогрессивные ученые, всякие павловы, менделеевы там, тимирзяевы, вызывающе, победоносно, демонстративно вертящие в аллеях общедоступных парков -- наглазах фраппированной публики -- педали экстравагантных чудищ; государственные деятели, вольно полулежащие с сигарою в зубах насиденьях лакированных самобеглых кабриолетов, под натреть опущенными, с исподу плюшевыми складными гармошками тентовю Разглядывая портреты, я пытался увидеть заними живых, реальных людей, живых и реальных даже не настолько, как сам я, ахотя бы как мои знакомые -- и не умел: верно, люди, творцы прошлого, так же исчезают, уходя, как и время -- главное их творение.

И все-таки я не отчаивался, не опускал рук, строил, рушил, тасовал колоду и сновастроил, но материалане хватало, я, например, чувствовал недостаток в портретах совершенно неясных мне мастеровых людей, так называемого простого народа, с непредставимым выражением лиц теснящегося у ворот маленькой грязной фабрички, когдаиз них выкатывает первый автомобиль -- сам фабрикант в коже, в крагах зарулевым рычагом -- чтобы совершить дебютный трехверстный круг по покудасонному городу, по упруго-мягким от пыли, словно каучуковые шины, улицам. Я понимал, что мастеровые эти -- люди в деле производствавторые, даже пятые, то есть, действительно, ни в коем случае в фигуры не годятся, что не их мыслью и волею оживает металл, но знал, как многое перевернется вверх дном при прямом их участии -- и вот, мне не хватало их портретов для завершения здания. Я строил, помня одно: то время, те двадцать пять лет были не сравнимым ни с каким другим в истории нашей страны временем свободы: то большей, то несколько ущемленной, но уникальной для нас свободы, которую из сегодня невозможно представить даже приблизительно -- однако, чем больше свободы допускал я в постройке, тем скорее и вернее последняя рушилась, что, впрочем, только доказывало ее сходство с прототипом.

Словом, я не мог освободиться от тогда, не хотел возвращаться в теперь, ав издательстве торопили, и, чтобы успокоить их, чтобы, не дай Бог, книгане вылетелаиз плана, я носил относительно готовые клочки рукописи, и кто-то из издательских ребят, прочитав, сказал, что, кажется, встречал наАЗЛК, наЫМосквичеы, инженераВодовозова -- не потомок ли, мол, тех, о которых речь в книге? По моим сведениям водовозовский род прекратился с гибелью нафронте в 1915 году Дмитрия, единственного сынавальяжного инженерас грустным взглядом, ТрофимаПетровича, который, в свою очередь, являлся единственным сыном основателя фирмы, бывшего крепостного кузнецаПетраВодовозова -- и все же надеждананевозможное: оживить хоть две-три фигуры колоды -- погналаменя наЫМосквичы. Надежда, впрочем, слабая: если бы инженер Водовозов каким-то чудом и оказался не однофамильцем, адействительно потомком -- чего ожидать от него? разве поводак идеологическому эпилогу о преемственности поколений! Я ведь и по себе, и по многим, с кем сталкивался, знал, что народ сейчас пошел отдельный, самодостаточный, без роду без племени, и хорошо еще, если имеет человек отдаленное представление о том, кем был его дед, ато и о деде ничего не знает, не говоря уже о более далеких предках.

Волк знал. У него, правда, не сохранилось ни метрических выписок, ни фамильного архива, ни старинных портретов или фотографий: все, что не погибло в революцию и гражданскую, осталось в Париже или лубянских подвалах -- но Волк берег в памяти и записях рассказы отца, человека, берегшего прошлое. КогдаВолк услышал, что я пишу книгу о его семье, главу в книге, он, вопреки моему самонадеянному ожиданию, не выказал благодарности, не разулыбался, не почувствовал себя польщенным -- напротив, с холодной яростью огрызнулся, словно я был главным виновником того, что столь долго пребывал в несправедливом забвении славный его род, что собрались выпустить книгу только сейчас, и неизвестно еще, что это выйдет закнига. Я оставил Волку экземпляр рукописи. Позвоню вам, сказал Водовозов. Если рукопись не вызовет отвращения -- позвоню. Если не позвоню -- не надо больше меня беспокоить.

Этот человек, хоть сегодняшний -- явно годящийся в колоду -- носитель странного, непривычного имени, понравился мне с первого взглядавнутренней своей силою, индивидуальностью, угадываемым талантом, понравился, хоть и немало смутил почти базаровскими грубостью и независимостью -- качествами, небывалыми в моих знакомых. По мере того, как шло время, я все яснее понимал, что Водовозов не позвонит, что рукопись, которая умалчивает о трагической судьбе деда, обрывает -- пусть по авторскому незнанию -- это не аргумент! -жизнь отцанадобрые сорок пять лет раньше срока, -- нанедобрые, настрашные сорок пять лет -- такая рукопись понравиться Волку не может -- и я отправил длинное покаянно-объяснительное письмо, после которого он позвонил, мы встретились, потом встретились еще и еще и в конце концов стали приятелями.

Время массовых песен и ИванаДенисовича, время, когдапоявлялись то в ЫНовом Миреы, то в ЫМосквеы мемуары репрессированно-реабилитированных партийцев -смутное это время давно миновалось, и надеяться выпустить другую, правдивую книгу о Водовозовых (хотя и в существующей не содержалось намеренной лжи), но, скажем: книгу с полною информацией -- надеяться выпустить такую книгу было нелепо, но я все-таки пообещал себе и Волку ее написать. Зачем? чтобы издать ее там? Для кого? Nonsens! Но -- пообещал и стал добирать материалы, долгие вечерапросиживая с Волком наего кухоньке, и, благодаря удивительной, тихой его супруге Марии, разговоры наши обставлялись не голым, плохо заваренным грузинским чаем, как в большинстве московских домов, аи всякими доисторическими излишествами в виде изумительно вкусных пирожков, расстегаев, блинчиков с разнообразными начинками и всего такого прочего.

Книга, понятно, осталась в мечтах, даи ЫРусский автомобильы вышел в сильно пощипанном виде, и я поначалу опасался, как бы Волк не заговорил обо всем этом; но он не заговаривал, и молчание его, вместо ожиданного облегчения, селило во мне досаду намоего приятеля, грусть по той, первой, искренней грубости, которой теперь он себе со мною не позволял. 11. ВОДОВОЗОВ С тех пор, как в обмен натребуемую ОВИРом характеристику с местаработы у меня взяли заявление об увольнении по собственному желанию, и я, ткнувшись туда-сюда, понял, что обойти всеведущий Первый Отдел и устроиться нановое место, налюбое, не так-то легко, тем более, что и с него со временем потребуют справку -- я стал искать другие формы заработка. Я заезжал по вечерам и выходным в гаражные кооперативы и помогал кому перебрать движок, кому отрегулировать карбюратор или прокачать тормоза, кому еще чего-нибудь -- и получал завыходной от червонцадо сотни -- когдакак потрафится, но в сумме неизменно значительно больше, чем нагосударственной службе. Кроме того, пользуясь дефицитом такси после полуночи, я развозил по городу публику, собирая трояки и пятерки. Однако, такая сравнительно обеспеченная жизнь тянулась недолго: в гаражах сталанеожиданно появляться милиция, проверяладокументы, запугивалаОБХССом, грозилась привлечь затунеядство и нетрудовые доходы; ГАИшники все чаще останавливали, когдая кого-нибудь вез, штрафовали незнамо зачто, кололи дыры в талоне, пугали, что конфискуют логово, и конфисковали б, располагай доказательствами Ыиспользования личного транспортного средствав целях наживыы, но я никогдане торговался с пассажирами, не заговаривал о деньгах, не довезя до места, даи тогда, впрочем, не заговаривал и уезжал порою ни с чем. Однажды логово остановил мужичок, подчеркнуто непримечательный, и спросил, сколько будет в Теплый Стан. Нисколько, ответил я, носом почуя в мужичке провокатора. Нисколько. Мне тудане по пути. А было б по пути -- подвез бы бесплатно. Словом, меня обкладывали, и, опасаясь потери логоваи прочих неприятностей, я притих, и денег почти не стало. То есть, натурально не стало: не стало набензин, не стало начто есть. Меня до нервического смешкапоражало, как много сил и времени тратит огромное это государство намелкую месть тем, кто рискнул выйти из его подчинения, как по-детски, по-женски оно обидчиво, невеликодушно, однако, смехом сыт не будешь, особенно нервическим, и я все чаще брал в долг у Крившина -- единственного человека, не считая нищей Маши, к которому мог обратиться. Но нельзя же бесконечно брать в долг, даже твердо рассчитывая возместить все логовом и посылками из Штатов, тем более, что и Крившин был богат весьмаотносительно и уже имел мелкие неприятности, так сказать: предчувствие неприятностей -- оттого, что приютил меня: почти год я бесплатно жил наего даче -- нельзя!

Вот и сейчас -- у меня не было несчастной тридцатки, двадцати девяти, если точнее, рублей сорокакопеек позарез нужных для подарка, не было денег, не было Крившинапод рукою, почти не было бензинав баке логова, и я вынужденно попросил Наташку раздобыть эти несчастные рубли где угодно (у того же отца -- где ж еще?!), съездить в Москву, в Детский Мир, и привезти сюдапедальный автомобильчик. Наташка, не задавая вопросов, словно сладким долгом ей казалось исполнять любую мою прихоть, отправилась наплатформу к электричке. Тем временем я, порывшись в хламе, сваленном в углу сарайчика, извлек насвет Божий действующую модель парового двигателя наугольной пыли с полным сгоранием -любимого моего детища. Несколько подржавевшая, она, вообще говоря, оказалась в порядке, только пропал куда-то, потерялся при одной из перевозок агрегат, размельчающий уголь, и я добрые двачасабросал в мелкий стакан электрокофемолки куски антрацита, запасенного назиму для обогревадачи. Когдатопливанабралось достаточно, я без особого трудазапустил мотор и несколько минут сидел неподвижно, прислушиваясь к ровному его шуму и в тысячный, в стотысячный раз не понимал, почему и он, и десяток других моих изобретений оказались никому не нужны в обидчивом этом государстве.

Появилась Наташка, тащанасебе громоздкий, некрасивый, покрытый мутно-зеленой краскою автомобильчик с маркою АЗЛК накапоте -- маркою завода, где проработал я без малого двенадцать лет, наиболее творческих, наиболее энергичных лет моей жизни. Я смотрел назеленого уродцаи вспоминал ново-троицкое детство, рассказ отца, что, дескать, где-то там, в большом мире, существуют педальные автомобильчики, и что, если бы такой чудом попался нам в руки, мы непременно приладили бы к нему мотор, и я раскатывал бы по деревне, пугая пронзительным треском уличных собак и заставляя старух, сидящих назавалинках, креститься мелким крестом. Чуда, конечно, не произошло, и, хотя отец смастерил-таки мне самодвижущуюся ледянку, летом превращающуюся в маленький мотороллер, педальный игрушечный автомобиль так и остался до самого сегодня нереализованной мечтою, символом счастья. Мне иногдаказалось, что и сыная себе заводил чуть ни исключительно затем, чтобы было с кем пережить обретение мечты -- но прежде моему намерению резко противились и Альбина, и тесть с тещею, а, главное, самого Митеньку ни велосипеды, ни самокаты нимало не интересовали. Сейчас я надеялся, что ситуация изменилась: мое дело -обойти запреты, аМитенькадолжен сесть заруль из любви к своему папе Волку (как он с легкой руки Альбины меня называл) -- из любви, обостренной редкостью наших встреч, которым бывшие мои родственники всеми силами препятствовали, особенно в последнее время, когдау меня почти не стало денег.

Весь следующий день я упихивал паровик, то одним, то другим углом выпиравший наружу, в узкое пустое пространство багажника, ладил передачу, сцепление, водяной бачок, и перед глазами все стоял отец, мастерящий мотоледянку. Ледянками там, в Сибири, назывались нехитрые сооружения, состоящие из широкой полуметровой доски, залитой с исподу льдом, и другой, под острым углом к ней прибитой дощечки с поперечиною для рук -- род зимнего самоката, который, отталкиваясь ногою, удавалось разогнать настолько, чтобы два-три метрапроехать по инерции. Едвавыпал первый снег, все пацаны Ново-Троицкого выкатывали наулицу. Имелась такая ледянкаи у меня, и вот отец принес как-то из своих мастерских велосипедный моторчик, приспособил его вертеть дваколесас лопастями из старых покрышек, и они, опираясь наснег, толкали вперед это трескучее, дымящее сооружение. Больше всего мне понравилось тогдаи запомнилось до сих пор, как остроумно решил отец идею сцепления: двигатель, подвешенный снизу к пружинящему дырчатому металлическому сиденью от старой сенокосилки, начинал вращать колесный вал, едвая наэто сиденье взбирался, прижимая собственным весом маховик к оси. Ледянкалихо носилась по длинной, укатанной санями, желтеющей пятнами лошадиной мочи единственной улице Ново-Троицкого, я гордо восседал, и мальчишки, не особенно меня жаловавшие, сходили с умаот зависти, подлизывались и клянчили.

Еще день я посвятил механизмам, которые, собственно, и должны были решить дело: тормозной тяге, рулевой передаче, тросику регулировки давления. Нет, разумеется, я, отбросивший в свое время скальпель, грубо не шулерничал, играя с судьбою, не подпиливал рычаги, не разлохмачивал тросик: вся механика, такая, какою выходилаиз-под моих рук, моглабы преспокойно проработать себе и год, и два, и десять -- просто зазоры я делал наверхнем пределе, натяги -- нанижнем: ОТК пропустил бы без разговоров, но если бы Всемогущему Случаю под управлением голубчиковой шоблы захотелось вмешаться в эту историю, он нашел бы зачто зацепиться: наперерез крохотному зеленому автомобильчику, ведомому шестилетним ребенком, понесся бы грузный, заляпанный цементом самосвал, и ребенок бы жал натормозную педаль -- но онапроваливалась, пытался сбросить давление -- но тросик заедало в оболочке, крутил, чтобы увернуться, баранку -- но колесане слушались бы руля, и вот подарок папы Волкасминается, плющится в лепешку тоннами весасамосвала, десятками тонн кинетической его энергии, и плотоядно улыбается сквозь ветровое стекло Настя, капитан Голубчик. Впрочем, я довольно легко справился с ужасным видением, потому что, посудите сами: слишком уж невероятно, чтобы и самосвал подвернулся, и колесазаклинило, и тросик давления не сработал, и тормоза -- все это вдруг, одновременно: невероятно, слишком невероятно!

Начетвертое утро, в день митенькиного рождения, подарок мой оказался полностью готов. Последний штрих -- уж и не знаю зачем -- я нанес с помощью ножниц и эпоксидки: разыскал в крившинском кабинете экземпляр паскудного ЫРусского автомобиляы, из плотного листаиллюстрации аккуратно вырезал фотографию расположенных овалом литых литерок прадедовской фирмы: ЫВодовозовъ и Сынъы, и заклеил этим куском бумаги марку АЗЛК. Наташкараздобылау соседей ведро бензина, я заправил логово, привязал к крыше грязно-зеленый автомобильчик и направился в Москву. Я верно подгадал время: тесть с тещею наработе, Альбина, может, и дома(как оказалось впоследствии -- действительно, дома), но, занятая сочинением песенок, отправилаМитеньку гулять с восьмидесятилетней бабой Грушею, старухой, вот уже лет шестьдесят живущей у Королей, вынянчившей и бывшую мою тещу, и бывшую мою жену, и теперь нянчащей моего сына. БабаГруша -- я и это заранее взял в расчет -- относилась ко мне особенно хорошо, как к славянской родственной православной душе, затерявшейся в клане иноверцев, и часто, нарушая приказы хозяев, дозволяламне общаться с Митенькою. Вот и сегодня, сын, едваувидав логово, побежал к нему, ко мне, абабаГрушаприветливо улыбнулась, кивнула, сказалаздравствуйте вам и отошлак лавочке, где уже сидели двое ее ровесниц. Митенька, захлебываясь, рассказывал о каких-то важных событиях шестилетней своей жизни, декламировал свежевыученные стихи, но сегодня, вопреки обыкновению, мне было не до митенькиного лепета.

Я отвязал и снял с крыши зловещий свой подарок, и Митенька, изо всех сил изображающий радость, с наигранным удовольствием втиснулся в сиденье автомобильчикаи стал внимательно слушать, как и что следует нажимать, ау меня прямо-таки не хватало терпения объяснить до конца, я раздражался непонятливостью сына, покрикивал, раз даже обозвал идиотом, но мальчик все сносил терпеливо и ласково, словно понимая ужасное мое состояние.

И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой. Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнцадля всесожжения, сын мой. И шли далее обавместе.

Заработал мотор. Я сказал: ну, покатайся, отшагнул к логову, и Митенькапоехал кругами по выходящему наулицу двору, пытаясь всем видом показать, как ему хорошо и нравится, хотя я знал: не нравилось, не было хорошо, аскорее -- страшно. И тут в конце улицы возник самосвал, такой точно, как представлялся в недавнем бреду: голубой, заляпанный цементом, и я уже мог не оборачиваться, заранее зная, что наличике сынапоявилась растерянность, означающая первый отказ -- вероятно, руля. Не помня себя, бросился я наперерез автомобильчику, пытаясь, надеясь остановить его, но, словно споткнувшись о натянутую веревку, упал и, как ни тянулся -- не достал, не успел -правда-правда, я очень старался, изо всех сил, всех сухожилий, но просто не-ус-пел! -- и дело продолжало идти, как ему предназначено, апосле -- угадано мною: все, что могло и не могло -- заклинивалось в положенные сроки, стопорилось, ломалось, и были расширенные митенькины глаза, и лязг металла, и ничем не остановимая энергия весовых и кинетических тонн -- только я не успел заметить, сиделали рядом с водителем Настя, капитан Голубчик.

Когдая пришел в себя, улицу забил народ, ГАИшный и санитарный РАФики мигали синими маячками, кто-то что-то мерил рулеткою, билась головою об окровавленный асфальт Альбина, амилицейский лейтенант заканчивал диктовать сержанту черновик протокола: ютруп наместею Написали? Труп наместе.

Это у них такая терминология. 12. КРИВШИН Я перевел взгляд из ниоткуданаВодовозова: тот цепко, обеими руками держал руль и, подав вперед голову, всматриваясь в дорогу, гнал машину напределе возможностей. Лицо, как рампою накартинках Дега, озарялось приборной доскою, но свет периодически перебивался яркими движущимися лучами фар встречных автомобилей, и тогданалице появлялись резкие, непроработанные тени -- провалы в ничто.

Пять вечера, ауже совсем темно: мрак упал наземлю как-то мгновенно. Еще полчасаназад низкое серое небо экспонировало пьяных, в сальных, измазанных глиною телогрейках людей, насыпающих над крошечною могилою трехгранную усеченную призму первоначального холмика -- асейчас только запад подрагивал в зеркальце заднего видамутно-зеленой полоскою, светлой натемном фоне. Когдав ночь напервое октября стрелки часов перевели назад, назаконное их место, время вдруг сломалось, дни превратило в вечера, утраи вечераупразднило вовсе, атут еще вечная пасмурность и -- несмотря наначавшийся декабрь -- незамерзающая слякоть.

Переночую у тебя, не поворачивая головы, не скосив глаз в мою сторону, сказал Водовозов, сказал без тени просьбы или вопроса, проинформировал. Кудамне сегодня надачу! Даже этафраза, по смыслу похожая наизвинение забесцеремонность, никаким извинением наделе тоже не являлась и, как и первая, ответаот меня, в сущности, не требовала. Волк включил мигалку, почти не сбросил скорость, резко переложил руль направо, и логово, отвратительно визжарезиною, оторвав левые колесаот асфальта -- я изо всех сил уцепился заскобу над дверцею -- влетело с кольцевой в клеверный лепесток развязки и под изумленным наглостью водителя взором ГАИшникапокатило по Ярославскому шоссе, ярко-желтому от холодного огня натриевых ламп. ГАИшник не засвистел вслед, и ни один из попавшихся после не попытался перехватить логово -- то ли были они парализованы волнами злобного раздражения, исходящего от Волка, то ли просто -- принимали экстравагантный автомобиль с забрызганными грязью номерами занечто дипломатическое.

Если по полупустынной кольцевой машинашласравнительно ровно, хоть и с бешеной скоростью -- здесь, в городе, виляя из рядав ряд, резко тормозя у светофоров, асрываясь с местаеще резче, поворачивая навсем ходу, онакак бы напрашивалась, нарывалась нааварию, накрушение, надорожно-транспортное происшествие с человеческими жертвами -- труп наместе! -- и уж конечно, знай я Водовозовачуточку меньше -- давно перетрусил бы, наложил в штаны, потребовал бы остановить и выскочил -- атак -- ехал, почти не обращая внимания, только мертво держался заскобу, и спокойствие мое объяснялось не столько тем, что Волк был в свое время классным раллистом, Мастером Спортаи так далее, сколько уверенностью, что он, в сущности, слишком холоден и жесток для самоубийства, особенно такого неявного и эмоционального. Кудаего положить? думал я. Ведь ко мне сегодня напросилась ночевать Наташка. Похоже: сговорились заранее. Неприятною Но, с другой стороны -- как откажешь в приюте человеку, только что похоронившему единственного сына? Был у меня знакомый -- он умел прямо сказать: если ты, мол, останешься у меня -- мне придется ночевать навокзале: не переношу, когдав моем доме спит чужой -- у Волка, наверное, такое тоже получилось бы, ая -- не умел. Можно, конечно, попросить у соседей раскладушку, продолжал я размещать в двухкомнатной лодке волка, козу и капусту, и положить гостя в кабинетею А, черт с ним! пускай устраивается надиване, Наташку -- в спальню, ая посижу ночь застолом, поработаю. Раньше ведь как хорошо выходило: часам к трем посещает тебя какая-то легкость, отстраненность, оторванность от мира, и словавозникают не в мозгу, асловно сами стекают из-под шарикаручки, и назавтрасмотришь натекст, как начужой, и ясно видишь, что в нем хорошо, что -плохо. Или отправить Наталью домой, к бабушке?..

Наталья, издалекараспознав характерный шум логова, встречаланас налестничной площадке, в проеме открытой двери, и мне не очень понравились взгляды, которыми обменялись они с Волком. Нет-нет, хотел было я ответить нанаташкино предложение, хотя под ложечкою и посасывало. Нет-нет, спасибо, Наташенька -- какой же может быть после всего этого обед? но, едваоткрыл рот, Волк, из-закоторого я, собственно, и деликатничал, опередил, сказал: да, спасибо, с удовольствием, и даже не удержался от стандартного своего каламбура, сопровожденного губною улыбкою: голоден как волк. Когдаж ты успеласварить обед? спросил я. Опять в институт не ходила? А напервом курсе этою А!.. махнуларукою Наталья, тоже мне -- обедю Финская куриная лапшаиз пакетика, пельмени, сыр, колбаска, растворимый кофе надесерт -- приготовление всего этого и впрямь не требовало ни времени, ни сил.

Скорбно и деликатно молчали только засупом, потом все же разговорились. Почему ты покупаешь растворимый? началаНаташка. Бурда! Ни вкуса, ни запаха, ни удовольствия сваритью и пошлаболтовня о том, что наш кофе вообще пить невозможно, что, дескать, еще в Одессе, не распечатывая мешков, погружают их в специальные чаны, чтобы извлечь из зерен кофеин нанужды фармацевтической промышленностию А, может, и правильно, что болтаем? главное только -- чтобы не о веревке в доме повешенного, подумал я и сам же, не заметя, а, когдазаметил -- поздно было останавливаться, еще неделикатнее -- о веревке и заговорил, припомнив услышанный наднях случай, который запал в память жутким своим комизмом и буквально символической характерностью: якобы в некоем харьковском НИИ разгорелась борьбазадолгосрочную загранкомандировку, и якобы один из претендентов, член партии, кандидат наук и все такое прочее пустил про другого претендента, членапартии, докторанаук и тоже все такое прочее слушок, будто тот, доктор, есть тайный еврей по матери, и слушок дошел куданадо, и у докторачто-то заскрипело с документами, затормозилось, и он, взъярясь, убил кандидатаиз охотничьего ружья прямо наглазах изумленных сотрудников. Se non e vero, e ben trovato, козыряя первыми крохами институтского итальянского, заключиламой рассказ Наталья. Если это и неправда, то, во всяком случае, хорошо выдумано. Да, сказал Водовозов. Сейчас-то уж, надеюсь, они меня выпустят.

Я понимал, что, как ни подавлен Волк смертью Митеньки, мысль об исчезновении единственной преграды к эмиграции не моглане являться в его голове, пусть непрошеная, самодовольная, ненавистная -- и все-таки, услышав ее высказанною, я гадливо вздрогнул. Нехорошая сценанакладбище всталаперед глазами, и я подумал, что в каком-то смысле не так уж Альбинабылаи неправа, набросившись наВолка, колотя его крепенькими своими кулачками, крича: убийца! Вон отсюда! как ты посмел приехать?! то есть, разумеется, и праване была, даи не шло ей это, и все же какие-то, пусть метафизические, едвауловимые основания у нее имелись. Волк схватил Альбину заволосы, оттянул голову так, что лицо запрокинулось к серому небу и обнаружился острый кадык нахрупкой шее, и хлестал бывшую жену по щекам, наотмашь, не владея ли собою, не найдя ли другого способаобороны, просто ли пытаясь остановить истерику, и тут ЛюдмилаИосифовна, теща-гренадер, джек-потрошитель, бросилась назащиту кровинки, но поскользнулась накладбищенской глине и растянулась в жидкой грязи, юбкаи пальто задрались, открыв теплые, до колен, сиреневые панталоны с начесом, как-то дисгармонирующие с представлением об интеллигентной еврейской женщине, кандидате медицинских наук. Маленький тесть, Ефим Зельманович, не знал в растерянности, кудаброситься: защищать ли дочку от бывшего зятя, поднимать ли стодвадцатикилограммовую свою половину, ата, пытаясь встать с четверенек, скользя по мокрой коричневой глине коленями и ладошками, пронзительно орала: оттащите мерзавца! оттащите же мерзавца!! убейте, убейте его!!! и крики ее накладывались навизг дочери и хлопки водовозовских пощечин, и глинавыдавливалась между пальцами эдакими тонкими змеящимися лентами.

После кофе мы с Волком закурили, Наталья сталаубирать со стола, мыть посуду. Что же теперь? думал я. Позвать их в кабинет, натужно выдумывать темы для разговора?.. Или телевизор включить, что ли? Начасах -- самое только начало восьмогою -- и тут Наталья, оторвавшись от раковины, выручиламеня, но так, что лучше бы и не выручала: я покраснел, готовый сквозь землю провалиться от ее бестактности: папочка, мы с Волком Дмитриевичем дунем, пожалуй, в кино. Тут у нас новая французская комедия -- ЫНикаких проблем!..ы Надо ж ему немного развеяться! Как, Волк Дмитриевич, дунем? Я думал: Волк сейчас убьет ее наместе, убьет -- и будет прав, но он только улыбнулся -- сноваодними губами -- и сказал: что жю если новаяю Ты с нами не хочешь? Не придя еще в себя, я пробормотал, что лучше, пожалуй, поработаю, и они с облегчением пошли одеваться.

Хлопнуладверь -- я остался в квартире один. Зажег обе настольные лампы, задернул плотную штору -- внизу, далеко, взревело логово, потом звук пошел diminuendo и смолк -- укатили. Последние годы я совсем плохо переносил пасмурную московскую осень, вернее, ее дни: болелаголова, слабость и лень растекались по телу, невозможно казалось заставить себя ни взяться зачто-нибудь, ни выйти наулицу, но, едваопускалась нагород полная тьма, скрывая низкие, задевающие зашпили сталинских небоскребов тучи, ко мне обычно возвращались бодрость, работоспособность, и окная занавешивал по привычке, ане из желания отгородиться от погоды. Сейчас, конечно, было не то: никакая работав голову не шла, я тупо перебирал листы неоконченной статьи для ЫНауки и жизниы, асам думал о Волке, о его отце, о его сыне, обо всей этой кошмарной истории. Наконец, отодвинув статью в сторону, я достал из дальнего уголканижнего ящикахрупкие, пожелтевшие по краям заметки к ненаписанной книге, и передо мною пошли в беспорядке, тесня друг друга, ее запахи, ландшафты, интерьеры, ее героию Рвались рядом с поручиком Водовозовым, копающимся в моторе броневика, немецкие бомбы и выпускали желтоватый ядовитый газ; теснились толпы насевастопольской пристани, давя людей, спихивая их с мостков в узкую щель подернутого радужным мазутом моря; где-то наБольших бульварах полковник-таксист исповедовался бывшему подчиненному в грехах и горестях парижской жизни и просил денег; высокие дубовые двери посольствапахли распускающимися почками русских берез, но этот запах перебивался запахами потаи переполненной параши, которыми шибалав нос под завязку набитая лубянская камера; предводимая старшим лейтенантом Хромыхом, безжалостно сжималакольцо вокруг оголодавшей волчьей стаи облава -- тот, которому я предназначеню усмехнулсяю и поднялю р-р-р-ужьею -- и зимняя тайгапотрескивалапод пятидесятиградусным безветренным морозом, но в первоначальных, шоковых слезах и народной скорби приходил-таки март и (с огромным, правдазамедлением -- почти год спустя) радость и надежды этого мартавыплескивались напраздновании никого в Ново-Троицком не волнующего воссоединения с Украиной, и висели по улицам древнерусские щиты из фанеры с цифрами 1654-1954, и трепыхали флаги, и раскатывали веселые, украшенные еловыми лапами и цветами из жатой бумаги поездасаней, и шлав клубе ЫСвадьбас приданымы. Ха-ра-шо нам жить насве-е-те, беспакой-ны-ым ма-ла-а-дымю -- пелаартисткаВасильевачерез повешенный наплощади колокол. Но и праздник кончался -- одно похмелье тянулось бесконечно, и в едком его чаду плыли, покачиваясь, лицаЗои Степановны и умирающего от ракаотставного капитана; лицаФани с Аб'гамчиком; лицараспорядительных профкомовцев, несущих к автобусу заваленный георгинами и гладиолусами гроб с телом георгиевского кавалера; и лицо Гали-хромоножки, молоденькой фрезеровщицы с ГАЗа, первой волковой женщины, оставленной им через четыре месяцапосле того зимнего вечерасо снежком, синкопировано похрустывающим под ногами, лицаю

Сновахлопнуладверь -- я так увлекся, что и не слышал подъехавшего логова -- и Волк с Натальей проскользнули в спальню: нацыпочках -- якобы чтоб не мешать мне работать. Теперь онемелаи ненаписанная книга, и единственное, о чем я мог думать: что? что происходит заувешанною чешскими полками стеною, затонкой дверью из прессованных опилок? Только думать: постучать, позвать, войти -- наэто я не решился бы никогда.

Наверное, с час просидел я застолом, тупо уставясь наузкую полоску ночного неба, проглядывающего в створе штор, потом лег, не раздеваясь, надиван, лицом к спинке, и -- самое смешное -- заснул. 13. ВОДОВОЗОВ Наталья умело пользовалась положением единственной любимой дочери разошедшихся и не поддерживающих отношений, вечно в командировках, журналистов: говоря, например, отцу, что онау матери, аматери -- что у отца, распоряжалась собою, как считаланужным; Крившину, спросившему, не пропустилали институт, и в голову, вероятно, не могло прийти, что девочкапочти полную неделю прожиласо мною надаче -- правда, вполне целомудренную неделю, несмотря навлюбленный восторг, с которым неизвестно почему ко мне относилась, и вопреки моему умозрительному представлению о современных акселератках, вдобавок так вольно воспитывающихся. Однажды, признаться, я попытался поцеловать Наталью в расчете наудовольствие не столько для себя, сколько для нее, но онавспыхнула, задрожала, отпихнуламеня и заплакала -- это при том, что поцелуя и, может, даже большего в глубине души, безусловно желала: организм, девственный ее организм бунтовал сам по себе. Не могу сказать, чтобы ночами, проведенными вдвоем с Натальей надаче, меня не посещали эротические видения, порою яркие, но с искушением встать с постели и подняться в мансарду я справлялся сравнительно легко, потому что ясно понимал бесперспективность для себя, а, стало быть -- невыносимость для Наташки -- такого романа. Не знаю, справился бы с собою, если б онаспустилась ко мне, но к этому онатам, надаче, казалась еще не готовой. Три же дня назад, со смертью Митеньки, в Наталье, по-моему, случилась перемена: ее посетило интуитивное прозрение, что я не просто осиротевший отец, аеще и намеренный виновник собственного сиротства -- то есть, онаразгляделаво мне убийцу. Это, надо думать, прибавило мне привлекательности в ее глазах -- бабы падки насолененькое -- и Наталья, кажется, решилас организмом совладать и меня не упустить ни в коем случае. Мы сидели в кино, и онасначаларобко, не зная, как я отреагирую, апотом, когдаузнала -- все смелее и настойчивее, ласкаламою руку, но прикосновения мягких, нежных подушечек ее пальцев, резко отличающихся от мозолистых, загрубевших подушечек гитаристки Альбины, отнюдь не отвлекали меня от экрана, и я с интересом следил загероями картины, которые, не зная, кудапристроить случайный труп, долго возили его в багажнике машины и, наконец, устанавливали снежной бабою с метлою в руках и кастрюлькою наголове где-то в горах, в Швейцарии. Былая бабанежная, пеланекогдаАльбина, асталабабаснежная. В общем, фильм оказался хорош, из области черного юмора -- даже странно, что его крутили у нас: ЫNo problems!..ы -- ЫНикаких проблем!..ы

В логове, после кино, Наталья провоцировалацеловаться, губы ее были так же нежны и мягки, как подушечки пальцев, и так же мало производили наменя впечатления. От природы довольно холодный, я никогдав жизни -- даже в шестнадцать -- не терял головы от женских прикосновений и поцелуев, никогдане отключался полностью, никогдане доходил до бесконтрольности -- но сейчас меня самого удивиластепень моего безразличия: дыхание не сбивалась, кровь не приливалак голове и, главное, нею ну, словом, индикатор возбуждения пребывал в абсолютном покое. Удивила, но покудаособенно не встревожила: мало ли что? похороны, устал. И только часом позже, в крившинской спаленке, когдаНаталья завеларуки заспину, под свитерок, щелкнулапряжкою лифчикаи, закатав свитерок вместе с лифчиком под горло, выставиладля обозрения, для поцелуев, для ласк большие спелые груди, ая снованичего, в сущности, не испытал -- только тогдая дал себе ясный отчет, не поддаваясь больше искушению объяснить индифферентизм особым состоянием после смерти сынаи похорон, после долгой, наконец, болезни, что с этим делом отныне для меня кончено, что вот оно -- наказание, платазаотъезд, засвободу жизни, свободу творчества -- и похолодел от ужаса. Бог с ними, мне не жалко этих радостей -- я попользовался ими довольно, но, оказывается, убивая Митеньку, глубоко в душе хранил я надежду, что, уехав, сотворю где-нибудь там, в Америке, нового сына, другого, потому что должен же быть у меня сын, должен быть кто-то, кто переймет мою жизнь, мое дело -Водовозовъ и Сынъ -- как же иначе?! Я смотрел нанаташкину грудь, гладил ее, проходя пальцем по нулевому меридиану, через сосок, который, давно взбухший, в секунды прикосновений напрягался еще сильнее, вздрагивал, и из последних сил отчаянья пытался возбудить себя, но не получалось, и только возникалав памяти другая грудь, которая моглабы выкормить другого моего сына, другого другого, грудь, выпростанная не из французского, купленного в ЫБерезкеы начеки Внешпосылторга, аиз полотняного, затринадцать рублей семьдесят копеек дореформенных денег, с тремя кальсонными, обшитыми белой бязью пуговками лифчика -- грудь Гали, фрезеровщицы с ГАЗа, первой моей женщины.

У нее было нежное, чуть осунувшееся лицо, покрытое патиною страдания -прекрасное лицо с огромными глазами -- и я, студент-первокурсник, полторагодавынужденный по хрущевской задумке работать в вонючем цехе у вонючего станка -- я отрывал взгляд от суппортаи долгими десятиминутиями смотрел, ничего покудав страдании не понимая, натемно-серые глаза, опущенные к оправке, в которую, одну заодною, безостановочно, бесконечно, с автоматизмом обреченности, вгонялаонагайки, чтобы прорезать коронный паз -- я смотрел наГалю, аона, казалось, не обращаланаменя никакого внимания. Девок в цехе работало много: веселых, доступных, часто -- недурных собою, и я не раз, зайдя навторой смене, ближе к концу ее, к полуночи, в инструменталку взять резец, заставал Люську-инструментальщицу, сладострастно пыхтящую с отсидевшим три годаслесарем Володькой Хайханом заполусквозным, неплотно уставленным ящичками стеллажом, или кого-нибудь еще, или даже несколько пар сразу, подпитых, подкуренных -- но к Гале не подходили, не клеились, и я поражался этому, потому что даже тогдапонимал, что никакому природному целомудрию не выстоять под ежедневным -- годами -- напором социальной среды.

Как-то зимою, после второй смены, я встретил Галю наостановке и, сам не ожидая от себя такой смелости, сказал: пошли вместе. Провожу. Пронзительно трогательным было покорное ее согласие, и мгновенье спустя я понял причину вынужденного целомудрия Гали: онасильно, заметно хромала. Ну и что ж! пытался я оправдать свое невнимание, ибо отступать уже казалось неудобно. Подумаешь! не в хромоте дело! аснег поскрипывал под ногами в неровном, синкопированном ритме.

Затонкой перегородкою ее комнатки -- вот, как сейчас Крившин -похрапывали бабкаи мать, и патинастрадания исчезала, стиралась с галиного лица, видного даже в полной тьме жарких наших ночей, и мне удивительно, неповторимо хорошо было тогда, и я преисполнялся гордости, едваГаля вытягивалагубы, чтобы шепнуть в самое ухо: ты первый! Ты у меня первый и единственный! и я до сих пор злюсь насебя зато, что всякий раз, когдавспоминаю ее, в голову непрошено и неостановимо лезет старый анекдот про прекрасную лицом, но безногую кассиршу, которая приводит мужика -- вернее, он ее, держазаруку, привозит натележке в укромный уголок, к забору, где заранее приколочен гвоздь: мужик для удобствасексуального контактавешает кассиршу (по ее просьбе) заспециальную петельку напальто, акогдавсе кончается и он водружает девицу назад натележку, безногая красотка, рыдая, начинает причитать: ты первый, ты первый! -- и наего удивленный взгляд поясняет: ты первый снял меня с гвоздика!

Я помню себя, дурак дураком стоящего натротуаре, мнущего в потном кулаке жухлые стебли цветов, которыми, пытаясь успокоить совесть, встретил Галю у больницы после абортаи которые онаотказалась принять -- стоял и смотрел, как удаляется она, особенно сильно прихрамывая, и, хоть и не обернулась ни разу -ясно вижу удивительное ее лицо, удивительное и отныне абсолютно, невосстановимо для меня чужое. Но мог ли я поступить по-другому, мог ли снять ее с гвоздика? -- у меня были планы, идеи, у меня было дело, и, если угодно, не сам я его себе выбрал, выдумал -- Бог призвал меня к нему, не знаю зачем, но, вот, понадобились Ему не только души, аи железная этарухлядь, автомобили, раз вложил Он в меня именно такой талант, ане Он ли Сам и говорил: жено, что Мне до тебя? не Сам ли говорил: оставьте всё и идите заМною! -- так что я просто не имел правастоль рано, столь опрометчиво связывать себя. Пережить галину хромоту, которою безмолвно упрекал бы меня каждый встречный, мне достало бы сил, но Галя былаиз другого круга, другого существования, былаиз тех, кто обречен провести жизнь у станкаили конвейера, и, хотя с гуманистической, личностной точки зрения оправдать бессрочную эту каторгу невозможно -- с точки зрения профессиональной, инженерской -- без таких людей стало бы производство, то есть, чтобы я мог творить, чтобы мои автомобили, радуя глаз и душу, радуя Богав конце концов! разбегались по путаной паутине дорог, нужны миллионы галь-хромоножек, годами, десятилетиями прорезающих одни и те же пазы в коронах одних и тех же гаекю

Наталье уже море было по колено и подай, что хочу, и всем поведением, даи словами онатребовала, чтобы ее взяли: ничего, мол, не боится, ничего с меня не спросит, отец, мол, спит и не услышит, -- ая бы и рад, но не мог: нечем! -- и, не сказав ни слова, потому что не знал, что выдумать, аправде бы онане поверила, вырвался, выбежал из квартиры, из дома, завел логово и, скрипя зубами, гонял остаток ночи по Москве, имея заспиною обиженную женщину, не ставшую женщиной, еще одну врагиню навсю жизнь.

Задолго, часазаполторадо открытия и задвадо рассвета, стоял я у ОВИРа, поджидая Настю, капитанаГолубчик, и вот онапоявилась в коричневой своей дубленочке, помахивая сумкой, и приветливо качнуларукою -- у меня камень с души свалился -- здороваясь и приглашая войти. Оказавшись в кабинете, кудаонапровеламеня под завистливыми взглядами ватаги ожидающих решения евреев, я протянул свидетельство о смерти Митеньки -- Голубчик схватилабумажку жадно, словно изголодавшийся -- кусок хлеба, и, не выпуская, другой рукою нашарилав ящике заполненный бланк разрешения, датированный днем рождения-смерти моего сына.