Водовозовъ & сынъ

У самых дверей настиг меня оклик: капитан Голубчик протягивалапакет, какие обычно выдают в прачечных и химчистках. Я машинально взял его и вышел. В логове развязал шпагат, развернул бумагу, догадываясь уже, что увижу под нею. Действительно: вычищенная, выстиранная, выглаженная, лежалатам моя одежда, несколько недель назад оставленная при позорном бегстве в домике наСадовом. 14. КРИВШИН Когдая проснулся, Наталья преспокойно посапывалав моей постели, аВолкауже не было: он явился позже, часов в одиннадцать. С пристальностью маньякавглядывался я в подушку, пытаясь угадать отпечаток второй головы, и, так и не угадав, но и не уверившись в его отсутствии, долго исследовал потом, когдаНаталья ушланазанятия, простыню в поисках разгадки тайны минувшей ночи.

Возбужденный, словно в лихорадке, Волк принес, сжимая в руке, как изголодавшийся -- кусок хлеба, бумажку разрешения и стал второпях кидать в чемодан немногие свои вещи, что хранились у меня. Попросил денег набилет и навизу -- мы еще прежде с ним уговаривались -- и сказал, что попробует улететь послезавтра, благо -- гол, с таможнею никаких дел. А к матери? удивился я с оттенком укора. Ты ж собирался съездить к матери, попрощаться. Не могу, ответил Волк. Не успеваю. Со дня надень начнется следствие, и тогдауж меня не то что заграницу -- переместят в точку, равноудаленную ото всех границ вообще. Сбил кого-нибудь? Волк отрицательно мотнул головою и наполном серьезе, тоном не то исповеди, не то заговорапустился рассказывать про домик наСадовом, про стенгазету ЫШабашы, про дядю Васю с деревянным копытом, про ЫМолодую Гвардиюы, про Настю Голубчик, про то, как готовил и осуществлял сыноубийство и все такое подобное. Ах, вот оно в чем дело! -- случайный виновник трагической гибели своего ребенка, которой, конечно же, всерьез никогдане желал, не мог желать! сейчас Водовозов платил бредом, кошмаром, безумием занеподконтрольные промельки страшных мыслей, страшных планов, -- вот оно в чем дело! -- и я по возможности осторожно и до идиотизмаубеждающе принялся разуверять Волка, объяснять про последствия менингита, про результаты ГАИшной экспертизы, про то, наконец, что наше сугубо, до дураковатости трезвое государство в принципе, по определению, не станет держать наслужбе ведьм и прочую нечисть, потому что никакой романтики и чертовщины оно у себя не потерпит -- но Волк только ухмылялся, глядя, как насумасшедшего, наменя, апотом и сказал: ну хорошо же, смотри! Я принесу тебе вещественные доказательства, и убежал вниз, ая, опасаясь, не наделает ли он чего, не бежать ли заним вдогонку, я, кляня себя завчерашнее против него, больного человека, раздражение, перебирая в голове именазнакомых: нет ли у кого своего психиатра, -- сидел растерянный посреди кабинета. Водовозов вернулся, держав вытянутых руках заплатанные джинсы, ботинки, носки, еще что-то -- трусы, кажется -- протянул мне все это с победной улыбкою: дескать, теперь-то ты видишь, в своем я уме или не в своем? -- но я не стал расспрашивать, какое отношение имеют бебехи к тому, что он мне рассказал -- у меня просто не осталось уже сил выслушивать суперлогичнейшие его объяснения: сам бы спятил.

Так он, кажется, и уехал: убежденный в своей преступности и в существовании московских ведьм. А ведь когда-то он говорил о Боге, что, мол, Он -- талантливый Генеральный Конструктор, и, творчески разрабатывая узлы и агрегаты Его замечательной Машины, хоть до концаее и не понимаешь, подчиняешься Его Идеям, Его Воле с истинным наслаждением, с наслаждением и удовольствием еще и от сознания, что в своем-то узле, в своем агрегате разбираешься лучше, чем Он Сам, и без твоей помощи, без помощи таких, как ты, Генеральный, может, просидел бы над Чертежами Своей Машины так долго, что они устарели бы много прежде, чем реализовались в материале.

Из Вены Водовозов позвонил, из Римаприслал пару открыток, письмо и цветные фотографии себя нафоне Колизея и Траяновой колонны, из Штатов -- тоже пару открыток с интервалом месяцев, кажется, в семь и посылку с джинсами для меня и для Натальи -- наэтом корреспонденции его закончились. Время от времени доходили слухи о нем, противоречивые, как всякие слухи вообще: то ли устроился где-то инженером, то ли, продав несколько изобретений, основал небольшое покуда, но собственное дело, однако, кажется, не целиком автомобильное, атолько моторное или чуть ли не карбюраторное, но, возможно, это и обыкновенная ремонтная мастерская. И еще: будто бы собрался жениться, но не смог из-заимпотенции и будто все свободное время и деньги тратит наврачей -психоаналитиков и прочих подобных; во всяком случае, у одного из психоаналитиков, русско-еврейского эмигранта, он вроде бы был точно.

И зачем так манит свет иных земель? еще две тысячи лет назад горько вопросил Гораций. От себя едвали бегством спасемся. 15. ПОСЛЕСЛОВИЕ КРИВШИНА А, впрочем, я не знаю. Ничего не знаю. Не имею понятия. Надо уезжать, не надо уезжатью Хотя, вопрос насегодняшний день почти академический, ретро-вопрос: выпускать-то, в сущности, перестали. И все-таки -- каждый представляет собственный резон, с каждым поневоле соглашаешься. Даже с теми, кто перестал выпускать.

Вот недавно прошлау нас картина. Немецко-венгерская. ЫМефистофельы, по Клаусу Манну. Там прямо и однозначно утверждается, что в тоталитарном государстве оставаться безнравственно, что это приводит к гибели, духовной или биологической. Им-то хорошо утверждать сейчас, исторически зная, что национал-социалистической Германии отпущено было всего-навсего тринадцать лет: срок с человеческой жизнью соизмеримый. А ежели позади более полувекаинтернационал-социализмаи неизвестно сколько впереди?..

Однаитальяночка-славистка, специалисткапо русскому арго, моя приятельница, посидев намосковской кухне и наслушавшись этих вот споров и бесед, приподнялаюжноевропейские бровки и тихо, наухо, чтоб непонятных славян ненароком не обидеть, шепнула: что завопрос? У вас ведь жрать нечего! Конечно, надо линять. Свалить дапереждать.

Переждатью

Не-ет! Мы, русские, если даже и евреи -- мы люди исключительно духовные, мы так, по-западному прагматично, проблему ни ставить, ни решать не можем, мы погружаемся во тьму метафизики, оперируем акушерско-гинекологическим понятием Ыродинаы, словами Ынациональностьы, Ысвободаы, Ыкосмополитизмы и поглощаем при этом огромные количествабормотухи зарубль сорок семь копеек бутылка. Нам заранее грезятся ностальгические березки, которых, говорят, что в ФРГ, что во Франции, что в Канаде -- хоть завались, даночная Фрунзенская набережная. Я вот тут однажды, излагает толстенькая тридцатилетняя девица, накоторой чудом не лопаются по всем швам джинсы ЫLevi'sы, я вот тут однажды четыре месяцав Ташкенте провела -- тк по Красной площади соскучилась -- передать нельзя. Приеду, думала, в Москву -- первым делом туда. Ну и как? Что как? Красная площадь. Какая там площадь! До площади ли? Закрутилась. Дела.

Евреям хорошо, евреям просто, философствуем мы. Евреям ехать можно. Им даже нужно ехать. Особенно кто к себе, в Израиль, воссоздавать историческую, так сказать, родину. Это и метафизично, и благородно, и высоко. Высоко?! Дачто вы об Израиле знаете? Егупец! Касриловка! Провинциальное местечко хуже Кишинева! Ладно-ладно, успокойтесь! Если и не Израиль -- тоже и можно, и метафизично: вы ведь тут, в России, все равно гостили. Двести -- тристалет погостили тут, следующие двести -- тристапогостите там, адальше видно будет. Могилы предков? А в какой стране их только нету -- могил еврейских предков?! И потом: дедушкаваш где-нибудь, скажем, под Магаданом похоронен (это если повезло, если знаете, что под Магаданом и где именно под Магаданом). Так ведь до Магадана-то что из Москвы, что из Парижа -- приблизительно одинаково. А из Калифорнии -- так, пожалуй, что еще и ближе. А что из Парижаили из Калифорнии не впустят -- так из Москвы и сами не поедете: дорого даи глупо. Закрутитесь. Дела.

Не скажите! Это если вы торговый, положим, работник, ну, врач нахудой конец, инженер там, архитектор -- аесли писатель? артист? Мефистофель, словом? Ведь существуют же язык, культура, среда! Культура?? Здесь?! Ради детей, ради детей надо ехать! И что что писатель? Писатель может работать и в эмиграции. Даже еще и лучше. Возьмите Гоголя, возьмите Тургенева! А Бродский! А Солженицын!! Для будущей свободы! Работали уже в эмиграции для будущей свободы, знаем. Такую свободу устроили -- шестьдесят шестой год не можем в себя прийтию

И тут у каждого из карманафирменного вельветового пиджакаили (смотря по полу) из березочной сумочки появляется потертый насгибах конверт с иностранными марками, ато и пачкаконвертов, и наперебой, взахлеб зачитываются опровергающие друг другацитаты из письмаИзи, из письмаБори, из письмаЭммыю что, дескать, во всем Нью-Йорке ни одного такого шикарного кинотеатранету, как ЫУдарникы, но что зато, наоборот, круглый год и почти даром всякие бананы и ананасы, однако, увы, грязь, мусор, шпана -- прямо Сокольники двадцатых годов, и от негров и пуэрториканцев не продохнутью покакто-нибудь безапелляционно не изречет всепримиряющую мудрость: те, кто едет туда -- тем там плохо, ате, кто уезжает отсюда -- тем другое дело, тем там отличною

Ах, эти московские кухоньки! Может, их-то больше всего и боятся потерять немолодые наши философы -- не березки (разве ЫБерезкиы), не Красную площадь и не Фрунзенскую набережную, авот именно кухоньки, накоторых, будь застеною хоть пятикомнатная квартира, по почти генетической коммунальной привязанности проводят они в разговорах долгие темные ночи, и снег танцует где-то далеко внизу, в желтом свете одинокого заоконного фонаря, и дождь гулко барабанит по жестяному подоконнику, и бесконечно бубнит радио: универсальное средство против вездесущих подслушивающих устройств зловещего кай джи би, которому, разумеется, только и дела, что интересоваться занудными разговорами -- может, их, эти кухоньки, больше всего и боятся потерять наши философы. А, может, и не их. Я не знаю.

Я, повторяю, не знаю! Надо уезжать, не надою До сих пор не могу составить окончательного мнения, действительно ли спасти пытался Волка, намекая Людмиле Иосифовне, джеку-потрошителю, чтобы нажаланадочку в смысле алиментного заявления в ОВИР, или поддался власти темных, отвратительных сил, которые, несомненно, присутствуют в моей психике, как и в психике каждого истинно русского человека. Во всяком случае, поступил я искренне, хоть, может, скажу еще раз -- не Бог весть как порядочно -- но вот счастливее ли жилось бы Водовозову, сохрани он сына, останься наРодине, или нет -- я не знаю. Не знаю. Не имею понятия.

Несколько дней назад позван был в гости наиностранцев хозяйкою известного светского салонаЮной МодеСтовной1. Стол ломится: икра, рыбка, все такое прочее. Бастурмаиз ЫАрменииы. Водкас винтом из ЫРозенлеваы -- холодная, запотевшая. ЫБелая лошадьы. ЫКамю Наполеоны. Иностранцы: новый французский культуратташе с женою. Безднаобаяния, живости: прямо Жан-Поль Бельмондо и Анни Жирардо. По-русски чешут лучше Юны Модестовны. Выясняется история: семья Бельмондо сто двадцать лет прожилав России, в эмиграции -- от своей революции до нашей. С какими-то русскими даже роднились; с французами, с соотечественниками, так сказать -- воевали дважды: в двенадцатом и в пятьдесят четвертом. Восемьсот, разумеется. Кто-то из боковой линии в кружке Буташевича-Петрашевского состоял, после чего был разжалован в солдаты и погиб наКавказе. А Жирардо ни много ни мало -- внучкатого самого Голицына. Наполовину русская, наполовиную представьте, еврейка. Вот так. Такая вот эмигрантская история. Ну, и чего тут поймешь? Надо ехать, не надою

А водовозовский случай рассказал я потому только, что был ему свидетелем. Рассказал просто так. Без выводов2.

1982-1983 г.г.