Воды текут, берега остаются

Глава I КТО ОСКВЕРНИЛ СВЯЩЕННУЮ РОЩУ?

Необычайное происшествие собрало сегодня мари-турекских марийцев в священной роще на мольбище. Люди стоят на полянке, в тени берез. Слышен тихий, приглушенный говор. Среди народа, опираясь на гладкую, отполированную временем суковатую палку, ходит туда-сюда седой приземистый старик с острой козлиной бородкой — карт[1] Ороспай. Его глаза на бледном лице горят злыми, колючими угольками. Наконец он остановился, оглянулся вокруг и сказал:

— Ну, пора начинать.

— Как велишь, дядя Ороспай, — почтительно склонив голову, проговорил стоявший рядом с ним мужик средних лет Канай Извай.

Карт Ороспай обвел всех взглядом и заговорил, выкрикивая и потрясая своей палкой:

— Братья! Соседи! Что же это такое? Позор на весь марийский край! Этой ночью какой-то супостат срубил священную березу! Мало того, он осквернил всю священную рощу! Он удавил в роще мою кошку!

Карт раздвинул кусты, и все увидели, что на молоденькой зеленой елочке висела в петле задушенная белая кошка.

Со всех сторон послышались возмущенные возгласы:

— И впрямь Белянка Ороспая…

— У кого же это рука поднялась?

— Над нашей верой надсмеялись!

— Над дедовской верой!

"Голоса становились громче, яростнее, возмущение росло; уже по всей роще раздавались проклятья неведомому осквернителю священной рощи.

Старый карт воздел руки к небу и продолжал:

— О великий боже, в чем мы перед тобой виноваты? Или мы не исполняем твоих заветов? Или руки наши нечисты? Или на землю ступили грязными ногами? Или одежды наши белые запачкала грязь? Может быть, среди нас вырос волчонок, которого мы просмотрели? Или чужой человек подбросил змею, которую не видят наши глаза? О великий боже, если мы в чем грешны перед тобой, прости нас, пусти наш грех по ветру, помоги нам и отомсти врагам нашим…

Васли стоял в тени березы рядом с отцом и старшим братом Йываном. Ему было жаль кошку, и он чуть не плакал.

На тропинке, ведущей из деревни в рощу, показался сухопарый мужик с большим белым гусем под мышкой. Мужик шел быстрым шагом, крепко и грубо прижимая гуся. Когда он подошел совсем близко, Васли вдруг сорвался со своего места, подбежал к нему, вцепился в рукав:

— Это мой гусь! Отдай!

Мужик оттолкнул мальчика.

— Отойди!

— Отдай! Отдай, говорю! — в отчаянии повторял мальчик. — Это мой гусь, посмотри, у него крыло зеленой краской мечено! Отдай, отдай!..

Крики мальчика нарушили молитвенное настроение в роще. Карт Ороспай прервал свою речь, повернулся в сторону Васли, пристально посмотрел на него, затем перевел взгляд на односельчан и зло проговорил:

— Чей мальчишка мешает мне разговаривать с богом? Уймите его.

— Дядя, отдай моего Кигока, — просит Васли. — Я его, раненного, выходил…

Мужик толкнул Васли, тот упал, Йыван подбежал, поднял брата, повернулся к мужику и сказал с упреком:

— А еще молиться пришел…

— Распустил вас ваш русский учитель! — сердито оборвал его мужик и, приблизившись к карту, подал ему гуся.

Карт Ороспай взял гуся, погладил белое оперение. Гусь вел себя спокойно, не трепыхался — видать, был совсем ручной.

— По старинному нашему марийскому обычаю, пошлем эту жертвенную птицу разыскивать преступника, надсмеявшегося над нашей верой и осквернившего священную рощу, — торжественно провозгласил Ороспай.

Карт передал гуся Канаю Изваю, своему помощнику, снял белую поярковую[2] шляпу и сказал:

— Брат Извай, приступай к своему делу.

Канай Извай положил гуся на пенек, придерживая его, взмахнул большим, похожим на косарь, ножом, белое оперение птицы покрылось красными пятнами брызнувшей крови. Двое мужиков подхватили еще трепыхавшегося гуся и принялись его ощипывать.

Под черным закопченным котлом разожгли огонь. Вскоре над котлом поднялся пар. Канай Извай окунул полуощипанного гуся в кипяток, вытащил, положил на его спину три блина и бросил гуся в костер. По роще распространился едкий запах паленых перьев и горелого мяса.

Карт Ороспай махнул рукой сверху вниз. Все опустились на колени.

Ороспай начал молиться, и все повторяли за ним слова молитвы:

— Великий боже и великие ангелы! Найдите того супостата, который срубил священную березу и осквернил священную рощу, и ввергните его в ад. Пусть он мучается в аду так же, как мучилась, умирая, принесенная вам эта жертва…

Когда все встали на колени, Васли потихоньку попятился в кусты, вышел на тропинку и со всех ног пустился прочь от рощи.

Пробежав с полверсты, он оглянулся. Над рощей поднимались синие клубы дыма и, помедлив немного, таяли в воздухе.

Васли остановился только на краю деревни возле пруда. Он присел на траву в тени деревьев. С пруда тянуло прохладой, приятно овевая разгоряченное лицо.

Всего какой-нибудь час назад Васли, возвращаясь с поля на обед, останавливался здесь. Кигок плавал посредине пруда. Васли позвал его: «Кигок, Кигок, иди сюда, я тебе поесть дам!»

Гусь вытянул шею, повертел головой и, хлопая по воде крыльями и крича: «Кигок, кигок!», примчался к мальчику. Васли погладил его по голове, достал из кармана кусок хлеба, раскрошил и дал гусю. Кигок склевал угощение, Васли подтолкнул его к воде:

«Теперь плыви, гуляй».

Гусь взмахнул крыльями и поплыл опять на середину пруда.

Вспомнилось Васли, как он первый раз увидел Кигока. Это было прошлым летом. Васли собрался в лес, но за деревней, в траве, ему попался гусенок, он был ранен в крыло и уже совсем обессилел. Мальчик подобрал подранка, принес домой и стал его выхаживать. Гусенок мало-помалу отошел, привязался к мальчику, хорошо знал свое имя: Кигок.

А вот теперь такой мучительный конец… Васли сидел, смотрел на воду и плакал.

…После молебна по пути из рощи в деревню Канай Извай догнал отца Васли Йывана Пётыра.

— Эй, Петыр, а твой сын совсем с пути сбился, видать.

— Почему сбился?

— Да так…

— Ты про гуся, что ли? Гусь-то действительно его.

— Не его, а божий, — наставительно проговорил Канай Извай. — Все божье. Бог дал, бог взял.

— Да пойми ты, — рассердился Петыр, — Васли его подранком подобрал, от смерти спас, целый месяц выхаживал! Голова у тебя большая, как капустный кочан, а понять не можешь. Кабы не Васли, сдох бы этот гусь. Парнишка для него лекарство какое-то приносил из школы, от учителя Вениамина Федорыча.

— Учитель, учитель… — проворчал Канай Извай и зло блеснул глазами. — Видать, этот учитель совсем закрутил голову твоему парню да и тебе тоже. Берегись, Мосол, отступится от тебя марийский бог, и придется тебе принести в жертву не гуся, а телку или даже лошадь.

Петыр махнул рукой и, ничего больше не сказав, отошел от Извая.

Канай Извай постоял, дождался Ороспая.

— Поговорил с Мосолом Петыром…

— Ну и как?

— Учителя он хвалил.

— Этот дьявол не одного Петыра, многих в деревне обдурил. Если так пойдет дальше, люди отшатнутся от нашей веры. Раньше-то разве могло быть такое? Разве кто-нибудь решился бы осквернить священную рощу? Кто же мог это сделать? Марийцы, думаю, не посмели бы…

Канай Извай почесал в затылке.

— Может, русский учитель?

Ороспай покачал головой:

— Нет, учитель тоже на это не пойдет.

— Не сам, конечно, — продолжал Извай, — сам он руки марать не станет, но подговорить кого-нибудь мог.

— И правда, — сказал Ороспай и остановился посреди дороги. — Только тут надо все как следует обдумать.

Глава II ГОРЕ ВАСЛИ

На следующее утро Васли проснулся раньше обычного. Выбежал во двор, заглянул в хлев — и сразу защемило сердце, вспомнился Кигок.

Обычно каждое утро Васли и Кигок вместе выходили со двора, вместе шли до пруда. На берегу останавливались, и только после того, как мальчик погладит птицу по спине, гусь спускался с берега в воду и, отплывая, кричал, словно прощался: «Кигок, кигок!»

Утро ясное, солнышко светит ярко, но мальчика ничто не радует.

Из избы вышел отец.

— Не убивайся, Васли, — сказал он, подходя к сыну. — Горюй не горюй, все равно гуся не вернешь. Знать, так уж суждено. Бог дал, бог и взял.

— Не бог взял, а эта старая лиса Ороспай! — со слезами в голосе возразил Васли.

— Что ты, сынок! Грех так говорить о карте! Он посланец бога на земле, проклянет нас на мольбище, и бог отступится от нас, — испуганно сказал Петыр.

— Он нас не может проклясть, мы крещеные, — возразил Васли. — Отец Иван на уроках закона божьего часто говорит, что наш бог не в священной роще, а в церкви.

— Так-то оно так, мы-то крещеные, — сказал отец, — но отцы и деды наши верили в марийских богов, молились на мольбищах в рощах. И мы должны почитать старую веру…

Петыр вздохнул и пошел на огород.

Васли вернулся в избу. Но тут с улицы послышался голос Эчука — одноклассника и друга Васли.

— Васли! Васли!

Васли высунулся в окно:

— Что кричишь?

— Выйди, поговорить надо, — позвал Эчук.

— Сейчас.

Васли вышел на улицу.

— Ну что? — спросил он друга.

— Это правда, что ты вчера на мольбище согрешил — молитве помешал?

— Они сами виноваты. Кигока моего поймали на жертву. Я не хотел давать, но они все равно забрали и сожгли на костре…

— Тогда они сами грешники, — сказал Эчук. — А то говорят: «Васли греха не побоялся, совсем беспутный стал».

— Канай Извай отцу грозил, что от нас марийский бог отступится. Отец боится.

— Пойдем к Вениамину Федоровичу, — решительно сказал Эчук, — он что-нибудь посоветует. Может, Колю Устюгова позовем с собой?

Васли кивнул, соглашаясь.

Друзья спустились сначала на берег реки, проулком вышли на Поповскую улицу, ведущую к мельничному пруду. Здесь в сырую погоду для возчиков настоящее мученье: земля глинистая, дорога скользкая, колеса тонут в грязи по ось. Немного в стороне, на высоком месте стоит дом Андрея Устюгова — Колиного отца. Из его окон видна река, и в половодье, когда река разливается, вода подходит чуть ли не к самому дому. В прежние времена, бывало, весной можно было смотреть на разлившуюся реку часами. Опускались на воду журавли, плавали красавцы лебеди, ныряли дикие утки, гоготали гуси. Тогда никто не трогал их, и они при пролете обязательно останавливались здесь. Теперь же охотники отвадили птицу, и поэтому сейчас весной они пролетают мимо не останавливаясь.

Коля собирался на рыбалку, но, узнав, в чем дело, поставил удочки на место, и мальчики, все трое, направились к учителю.

Учитель Вениамин Федорович Утробин заведует Мари-Турекским училищем второй год. Несмотря на молодость — ему всего двадцать пять лет, — его в селе уважают. Став заведующим, Вениамин Федорович изгнал из школы всякие наказания учащихся. Это обрадовало и самих школьников, и их родителей. На его заботу о школе и каждом ученике ребята отвечали ему горячей любовью. Учитель не отгораживался и от мужиков. Он обошел все избы, убеждая отцов посылать детей учиться. Собирается сельский сход, он тоже приходит, слушает, о чем говорят мужики, дает добрые советы. В праздники затевает с детьми какую-нибудь интересную игру и сам веселится с ними.

Вениамин Федорович жил в центре села при школе.

Васли, Эчук и Коля вошли во двор и увидели учителя, сидевшего с книгой в руках на лавочке в тени разросшегося куста акации.

— Здравствуйте, Вениамин Федорович, — сказал Эчук.

— Здравствуйте, здравствуйте. — Учитель отложил книгу. — Ну, говорите, друзья, что вас привело ко мне в такой ранний час?

Эчук посмотрел на Васли, тот — на Колю Устюгова, а Коля в смущенье опустил голову.

— Вы что, языки проглотили? — улыбнулся учитель.

— Говори ты, Эчук, — подтолкнул друга Васли. Эчук был старшим среди них по годам, к тому же шустрее и бойчее на язык.

Эчук прокашлялся и сказал:

— Вениамин Федорович, у Васли горе…

Учитель нахмурился, на крутом лбу обозначилась морщина, голубовато-серые, обычно такие веселые, глаза стали серьезными.

— Что такое случилось?

Васли, запинаясь, со слезами в голосе, рассказал, что произошло вчера на мольбище.

— Да-а, жалко Кигока, — тихо сказал учитель. — Но бояться тебе и твоему отцу нечего. Ты правильно сделал, что вступился за Кигока. На твоем месте каждый бы так сделал. На угрозы Каная Извая и даже самого Ороспая не обращайте внимания. Как говорится, собака лает, ветер носит. Карт и его помощники пользуются темнотой народа и крутят деревней как хотят. Но это только до поры до времени.

— Вениамин Федорович, они и на вас злятся.

— Злятся, говоришь?

— Очень.

— Конечно, они должны злиться, — задумчиво проговорил учитель. — Они хотят держать вас в темноте и невежестве, а я тяну вас к свету, к знанию. Им не нравится, что вы начинаете понимать, как в действительности устроен мир.

— Марийские карты не любят вас потому, что вы русский, — неожиданно вставил Коля Устюгов.

— Вот ты, Коля, русский, Васли с Эчуком — марийцы, разве вы живете во вражде? — спросил учитель.

— Что вы, Вениамин Федорович! — в один голос воскликнули мальчики.

— Вот видите, значит, дело вовсе не в том, что карты — марийцы, а я — русский, а в том, что я — учитель. Картам все равно — русский, мариец или татарин; им тот враг, кто открывает народу глаза на их темные дела, объясняет вред, который они причиняют людям.

Глава III СПЛЕТНЯ ПРО БЕЛУЮ КОШКУ

Вера в двух богов — в марийского и христианского — уже не раз доставляла Йывану Петыру неприятности. Однажды карт Ороспай при всем народе выгнал его с мольбища, попрекая тем, что он только что был в русской церкви и молился русскому богу. Но что поделаешь? В Турекской стороне такое двоеверие обычное дело. Марийскую языческую веру марийцы почитают, потому что это вера их дедов и прадедов, а в церковь ходят, потому что вдруг христианский бог сильнее марийского.

После разговора с Канаем Изваем Иыван Петыр пребывал в постоянной тревоге: он все время думал про угрозу Извая, и ему казалось, что карт Ороспай что-то замышляет против него, но не мог догадаться, что именно.

Когда Васли передал отцу свой разговор с учителем, то Йыван Петыр решил сам сходить к Вениамину Федоровичу, чтобы своими ушами услышать, что карт и его приятели ничего не могут ему сделать.

И вот когда Йыван Петыр возвращался от учителя успокоенный, он повстречал на улице церковного сторожа Ондропа.

— Куда ходил, дядя Петыр? — спросил церковный сторож.

— К учителю, — ответил Йыван Петыр.

Слово за слово завязался разговор.

— Я в молитвенную рощу не хожу, батюшка не велит, — сказал Ондроп. — Но и до нас дошел слух, что вроде бы опоганили священную рощу. Это правда?

— Правда.

Йыван Петыр пошел было дальше, но Ондроп его остановил:

— Говорят, что рощу-то осквернил русский учитель. Мне что-то не верится. А ты как думаешь, дядя Петыр?

Во взгляде церковного сторожа Йыван Петыр уловил хитрую усмешку.

— Кто говорит?

— Народ говорит, дядя Петыр.

— От тебя первого слышу. Только не может этого быть, не верю.

— Я тоже сначала не поверил. А потом припомнил: ведь как раз позавчера вечером я видел кошку Ороспая на крыльце учителева дома. Я тогда еще подумал: «Почему это сторож дома деда Ороспая вздумал охранять дом учителя? Вот увидит это Ороспай, не миновать кошке хворостины». А вчера, слышу, люди говорят: «Ороспаеву кошку в священной роще кто-то удавил».

Йыван Петыр выслушал церковного сторожа, помолчал, подумал, потом сказал:

— Мало ли в селе белых кошек.

— Нет, нет! Уж Белянку-то деда Ороспая я знаю, ее из тысячи кошек отличишь: шерсть длинная, мягкая, пышная, сама круглая, как бочка, уши маленькие. Такой на всем свете второй нет.

Йыван Петыр не нашелся что возразить.

Вернувшись домой, Петыр занялся своими делами, но из ума не шел разговор с Ондропом. «Неужели учитель виноват? — раздумывал он. — Темное это дело…»

Видно, не одному Петыру рассказал Ондроп про белую кошку карта, сидевшую вечером на крыльце учителя, потому что разговоры об этом пошли по всему селу.

В одном доме ругали учителя, в другом защищали.

Карт Ороспай был доволен.

— А ты, братец Извай, оказывается, прав: оправдались твои догадки про русского учителя, — радостно говорил он. — Очень, очень хорошо! Ондроп, хотя продался попам, не совсем забыл свой народ, не скрыл правды. Ты, братец, поговори с ним, может, он еще что расскажет полезное для нас. Ну, теперь у этого чужака учителя ноги опутаны, остается повалить его.

— Как же его повалишь?

— Подумать надо, подумать.

— Надо, дядя Ороспай.

— Ведь что получается: русской вере учат в школе, заставляют ходить в церковь, в каждом селе священники с причтом, а марийская вера только нами держится. Если мы не сможем защитить нашего белого бога от таких щенков, как учитель, то погибнет марийская вера.

Вечером, за ужином, Йыван Петыр, хлебая щи, говорил:

— Нынче на поле только и разговору, что про кошку и про учителя. Народ сильно сердит, как бы не сделали чего плохого Вениамину Федорычу.

— Отец, неужели ты поверил болтовне Ондропа? — спросил Васли.

— Кабы кто другой сказал, никогда бы не поверил, а Ондроп при церкви состоит, ему врать — большой грех на душу брать.

— Врет он!

— Нельзя так говорить про человека, который при церкви служит, — нахмурился Петыр и, повернувшись к иконам, несколько раз перекрестился. — Прости, господи, неразумные слова.

— Отец, что могут сделать плохого Вениамину Федорычу? — спросил Васли.

— Если народ распалится, его никакая сила не остановит, дело кровью может кончиться, — ответил Петыр и, припомнив все, что говорили люди про учителя, испугался за его судьбу.

Йыван Петыр быстро встал из-за стола, натянул на голову картуз и поспешно вышел на улицу.

Уже совсем стемнело. На улице было пусто. Йыван Петыр, немного потоптавшись возле своих ворот, решительно зашагал по улице. Возле школы он остановился. Из окна учительской квартиры свет падал на темную землю и на клумбу под окном.

Йыван Петыр тихо поднялся на крыльцо, постучал в дверь.

— Кто там? — послышался голос учителя.

— Это я, Петыр Мосол.

Вениамин Федорович впустил позднего гостя. Он был явно удивлен его приходом.

— Вениамин Федорыч, — начал Йыван Петыр, — не мог я не прийти к тебе… Такое вот дело: дурные слухи о тебе ходят по селу…

— Про Ондропову выдумку с кошкой, что ли, говоришь?

— Про нее, про нее. До тебя, значит, тоже слухи дошли.

— Дошли. Пусть болтают. Русская пословица говорит: на чужой роток не накинешь платок.

— Нет, не надо, чтоб так говорили. Ведь люди верят Ондропу, он же при церкви состоит.

— Верят? — переспросил учитель.

— Верят, Вениамин Федорыч. Очень народ на тебя сердит, как бы чего худого не стряслось… Уехать тебе из села надо. Хотя бы на недельку. Поговорят-поговорят и перестанут, злоба остынет, а сейчас очень на тебя народ злобствует.

Вениамин Федорович задумался. «Может быть, и вправду уехать на время в Уржум? — подумал он, но тут же отогнал от себя эту мысль. — Если уеду из села, скажут: испугался, убежал — значит, виноват».

Учитель посмотрел в глаза Йывану Петыру и твердо сказал:

— Нет, Петр Иванович, твоим советом я воспользоваться не могу. Я должен перед всем народом опровергнуть выдумку церковного сторожа.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Йыван Петыр. — А по мне, лучше бы уехал от греха…

Вениамин Федорович проводил Петыра до ворот, закрыл за ним калитку. В дом возвращаться не хотелось. Ночь была теплая. Чуть слышный ветерок ласково касался лица. Совсем недавно стемнело, всего какой-нибудь час, а на востоке уже белеет край неба. Из низин поднимается и рассеивается туман. Летняя ночь коротка, ее еле хватает, чтобы выспаться маленькой птичке.

Учитель присел на ступеньку крыльца. Вокруг тишина и покой, но у него на сердце нет покоя: у него на сердце тревожно.

«Что будет? Что надо предпринять?» — раздумывает Вениамин Федорович. Ему очень обидно, что люди, которым он желает только добра, поверили выдумке Ондропа.

На небе одна за другой гасли звезды. Начало рассветать.

«Прежде всего надо самому поговорить с церковным сторожем. Одно дело распространять сплетни за глаза, другое — повторить выдумку в глаза». Подумав так, Вениамин Федорович почувствовал некоторое облегчение и пошел спать.

На следующий день Вениамин Федорович встретил церковного сторожа возле лавки купца Окишева.

Ондроп, прикинувшись, что не заметил учителя, пытался пройти мимо, но Вениамин Федорович окликнул его:

— Антропий Семенович! Погоди минутку, мне с тобой поговорить надо.

Церковный сторож остановился, спросил, лукаво усмехнувшись:

— Чего тебе, Вениамин Федорович?

— Ты, Антропий Семенович, — православный христианин, и я тоже православный христианин. Нас объединяет одна вера, одному священнику исповедуемся мы в наших грехах.

— Так, так, именно так, — согласно кивает головой Ондроп, а сам нетерпеливо топчется на месте и все с той же усмешкой поглядывает на учителя.

Из лавки вышли несколько мужиков баб, остановились в сторонке и прислушиваются к разговору.

— Как же так получается, Антропий Семенович, ты исповедуешь православную христианскую веру, а такого же христианина, своего единоверца, хочешь оболгать? Разве наша христианская вера так учит нас поступать?

Народу вокруг учителя и церковного сторожа становится все больше и больше.

Вдруг из-за угла выбежали Васли, Эчук и Коля Устюгов. Под мышкой Васли держал что-то завернутое в мешок.

Учитель подступил к сторожу вплотную:

— Антропий Семенович, скажи, для чего ты выдумал сказку про белую кошку?

— Почему сказку? — поднял голову церковный сторож.

— Потому что я никакой кошки не вешал. Хоть сейчас могу в этом поклясться именем Христовым.

В толпе пошел говор:

— Слышите, Христом клянется!

— Если бы он повесил, не решился бы клясться.

— Может, зря на учителя говорят…

— Я так и думал, что напраслину на него возводят.

Церковный сторож, услышав, что Вениамин Федорович упомянул имя Христа, смутился, побледнел и пробормотал:

— Вениамин Федорыч, я же никому не говорил, что вы повесили кошку Ороспая в роще. Вот перед богом клянусь, не говорил!

— А что же ты говорил?

— Я сказал, что накануне вечером видел кошку на крыльце вашего дома. Больше ничего не говорил.

Васли протолкался вперед, встал перед сторожем, положил на землю мешок и вытащил из него белую кошку.

Кошка извивалась в его руках, мяукала. Она была как две капли воды похожа на кошку старого карта: белая, пушистая, круглая, как бочка, и уши у нее были маленькие-маленькие, чуть торчали из шерсти.

— Дядя Ондроп, может, ты эту кошку видел на крыльце Вениамина Федоровича? — спросил Васли.

Церковный сторож отшатнулся и в растерянности воскликнул:

— Господи оборони, Белянка!

— Ну, эту? — продолжал допытываться Васли.

— Эту… — совсем растерявшись, проговорил Ондроп. — А может, не эту…

— Ты же говорил, что из тысячи кошек узнаешь Ороспаеву Белянку.

— Говорил, говорил, не отпираюсь… — Церковный сторож в сердцах сплюнул: — Кто их разберет, этих кошек! Может, и не Ороспаева сидела тогда на учительском крыльце.

Люди вокруг засмеялись:

— Совсем ты запутался, дядя Ондроп!

— Нехорошо, Антропий Семенович, сплетни распускать, — сказал Вениамин Федорович. — От них бывает людям только вред.

Народ разошелся. Ушли вместе с учителем ребята, рассказывая ему, как они искали белую кошку и нашли ее в соседней деревне. А церковный сторож стоял опустив голову. Он был растерян и испуган.

Глава IV РАННЯЯ КАРТОШКА

Йыван Петыр в грамоте не очень-то силен, еле-еле может читать, но ученых людей уважает. Однако он считает, что учеными могут быть только городские, а крестьянину вполне достаточно, если он научится кое-как читать и писать. Поэтому старшему сыну Йывану Йыван Петыр позволил ходить в школу всего три года, потом сказал, как отрубил:

— Хватит учиться. Буквы знаешь, читать умеешь, расписаться можешь — и слава богу! Все равно большим писарем тебе не бывать.

Васли узнал буквы и научился складывать из них слова еще до школы, прислушиваясь и приглядываясь к тому, как старший брат готовит уроки. Отец сначала не поверил, что Васли научился читать, но когда убедился, что мальчик сам читает учебник, обрадовался и сказал жене:

— Мать, а мать, светлый ум у нашего младшего. — И добавил, вздохнув: — Только бы бог не прибрал его раньше времени…

Пойдя в школу, Васли учился охотно и хорошо. Однажды, во втором классе, вернувшись из школы, он спросил у матери:

— Мама, скоро мы будем колоть свинью?

— Ты что, сынок? — удивилась мать. — Разве в эту пору свиней колют? Шутишь, что ли?

— Нет, не шучу. Мне нужен свиной пузырь.

— Уж не волынщиком ли надумал стать?

— Нет. Я хочу сделать воздушный шар.

— Что-что? — переспросила мать, не поняв.

— Воздушный шар, говорю.

— Это еще что за штука?

— Вот посмотри на картинку в книжке, — сказал Васли, раскрывая книгу. — Теперь поняла?

На картинке был нарисован поднявшийся высоко над домами и деревьями шар с прицепленной к нему корзинкой, в которой находились люди.

— Такого не может быть, — сказала мать. — Нарисовать-то можно что угодно.

— Мама, неужели ты книге не веришь? — с упреком спросил Васли.

— Верить-то верю… Да только боюсь за тебя. Неужели ты хочешь запустить в божье небо свинячий пузырь? Не бери греха на душу, сынок. Батюшка узнает, тебе достанется и отцу придется худо. Свинячий пузырь! Ишь чего придумал! Свинья-то у бога не в почете.

— Можно и коровий пузырь.

— Так что же, из-за этого пузыря корову резать, что ли?

На этом тогда разговор о пузыре закончился. Но Васли не оставил своей мысли запустить воздушный шар. Осенью закололи свинью. Васли взял пузырь, вымыл, размял и надул. К пузырю привязал спичечный коробок, в который посадил с десяток тараканов.

Потом Васли забрался на крышу, подбросил шар вверх, и шар, увлекаемый ветром, полетел.

— Летит, летит! — закричал и захлопал в ладоши Васли. — Смотрите, люди, мой воздушный шар летит! Смотрите скорее, а то он улетит в небеса!

Но шар, пролетев немного по ветру вверх, стал падать. И по мере того как он опускался вниз, гасла радость мальчика. Он уже не кричал, не звал людей. Шар опустился тут же, во дворе, неподалеку от дома.

Васли слез с крыши, подобрал шар, выпустил из коробка тараканов и подумал: «Ладно еще, что никого дома нет, никто не видел…» Он был очень огорчен неудачей и все думал: почему же не полетел шар? В конце концов он нашел ответ на свой вопрос в одной книге. Там было написано: для того чтобы шар полетел вверх, его надо наполнить особым газом, который легче воздуха.

В третьем классе Васли задумал устроить пасеку, но вместо пчел поселить в ульях шмелей.

Он смастерил ульи, поставил в саду под яблонями. Со стороны посмотришь — настоящая пасека. Потом Васли разрыл шмелиное гнездо и поселил шмелей в ульи. Но шмели почему-то не хотели жить в ульях: спустя день-два ульи оказались пустыми. Васли опять шел на луг, добывал новых шмелей, но и те не приживались.

В середине лета отец сказал Васли:

— Сынок, вон Окишев бочками возит мед со своей пасеки, давай-ка и мы пойдем на твоей пасеке накачаем меду.

Васли вздохнул:

— У Окишева пчелы давно, а мои молодые, не привыкли к ульям.

Йыван Петыр погладил сына по голоде.

— Не потому твои шмели не живут в ульях, что молодые, а потому, что шмели вообще в ульях не живут. Им нужна для жилья рыхлая земля или куча мусору, там они делают свои гнезда, выводят детей. Все божьи создания живут так, как им велел бог, и заставить их жить по-другому может только он один.

Против этого Васли уже не может ничего возразить: оспаривать бога нельзя. И дома, и в школе учат почитать бога, иначе он разгневается и плохо будет дерзкому ослушнику.

С годами занятия Васли становились интереснее и серьезнее. Этой весной он прочел в книге о выращивании ранней картошки и решил сам попробовать вырастить.

В феврале, когда еще везде лежал снег и весной даже не пахло, Васли положил на окно в избе клубни картофеля проращивать, и с того самого дня что бы он ни делал, мыслями постоянно возвращался к клубням, к своему опыту.

Васли завел тетрадку, в которой записывал годовые изменения в природе. Эта тетрадь так и называлась: «Журнал природы». Время от времени он перечитывал свои записи.

Вот и сегодня, вернувшись из школы, он взял в руки заветную тетрадь.

Перелистнув страницы, Васли остановился на той, на которой было написано: «Весна».

«Март — первый весенний месяц, — читал Васли. — С его наступлением зима уходит далеко на север, и приближается теплая весна. Все на земле оживает. Спеши, приходи скорее, весна-красна! Мы ждем тебя.

12 марта. Появились проталины на холме возле часовни. На улицах, на дорогах снег уже рыхлый и темный. Воробьи с громким криком прыгают по дороге, расклевывают навоз. С утра, когда я шел в школу, погода была пасмурная, облачная. Я подумал, что сегодня весь день будет такой, но ошибся. К обеду прояснилось, посветлело, показалось солнце, с крыш закапала капель. Отец сказал: «Пасмурное утро, пока день не проснулся», и пояснил, что если весеннее утро пасмурно, то день будет солнечный.

16 марта. На ветлах у церкви весь день галдят галки. Теперь уж и скворцы скоро прилетят. Надо будет завтра после уроков проверить скворечники.

20 марта. Нынешняя весна вроде уросливой лошади: то рысью побежит, то заартачится и встанет. Вчера таяло, а сегодня весь день валил пушистый, совсем зимний снег. Вокруг опять все бело. Эчук сердится, ругается: «Нет порядка в небесной конторе!» А отец рад, он говорит, что ранняя весна обманчива.

28 марта. Когда утром уходил в школу, скворечники были пусты, а вернулся, смотрю — в каждом скворечнике в нашем саду сидят скворцы, крутят головками, кричат. Я вошел в сад, но ни один не испугался, не улетел: понимают, что я не враг им, а друг.

31 марта. Мама опять завела разговор про картошку. Не нравится ей моя затея, говорит: «Глупости делаешь». Я ей ответил: «Погоди, мама, будет у нас картошка на троицу, ешь сама, угощай гостей». Она мне отвечает: «Нет, сынок, никогда еще такого не бывало, всему положено свое время, землянику зимой не собирают. Выброси ты свою проросшую картошку, пусть свинья съест». Но отец вступился за меня. Все картофелины проросли, ростки толстые, темные. Скорее бы оттаяла земля и можно было их высадить!»

Васли отложил тетрадь и вышел из избы в огород.

Цвела черемуха. Гроздья белых цветов покрывали все ветки, так что не было видно зеленых листьев. Воздух был напоён ее ароматом. Чернела земля. Хотя она уже подсохла, сажать овощи еще не начинали. Во всем Туреке только на огороде Мосоловых зеленела одна грядка. Та самая, которую Васли засадил проращенными картофельными клубнями еще двадцатого апреля. Мать, с сожалением глядя на сына, тогда сказала:

— Глупенький, лучше бы ты не тревожил мать-землю раньше времени.

Правду сказать, Васли и сам беспокоился. Кто знает, вдруг ничего не вырастет…

Прошла неделя. Погода стояла солнечная, теплая. Днем температура поднималась до десяти — пятнадцати градусов. А картофель, как назло, не подавал никаких признаков жизни. Васли по нескольку раз на дню прибегал в огород посмотреть на грядку.

Наконец — о радость! — второго мая тридцать семь картофелин из пятидесяти посаженных дали ростки.

Четвертого мая еще одиннадцать картофелин проросли. Ростки, словно беличьи ушки, высунулись из земли. Только четыре клубня так и не дали ростков, погибли.

Картофельная грядка зеленела, радуя взгляд Васли, ботва быстро росла под жаркими лучами весеннего солнышка, набирала силы, толстела, развертывала листики. И мать, и отец, и соседи диву давались: никогда такого не видели — снег едва сошел, а в огороде уже поднялась картофельная ботва, да такая дружная, крепкая!

Васли с удовольствием вдохнул полной грудью напоенного ароматом черемухи свежего воздуха и присел возле своей грядки. На картофеле уже появились бутоны.

Вдруг кто-то схватил его сзади за плечи и повалил на землю, громко крикнув:

— A-а, попался! Ты что тут делаешь?

Васли узнал голос Эчука, недовольно проворчал:

— Чтоб тебе, вот напугал…

Эчук засмеялся:

— Я думал, в твой огород кто чужой забрался.

— Думал, думал… Так я и поверил.

— Ты что тут колдуешь?

— Скоро зацветет моя картошка.

— Конечно, если ботва выросла, то и цветы будут, — сказал Эчук. — Цветы-то будут, а вот насчет клубней еще неизвестно.

— Почему «неизвестно»? — обиделся Васли.

Эчук кивнул в сторону черемухи.

— Черемуха каждый год цветет, а ягоды не каждый год бывают.

— Сравнил тоже! О черемухе никто не заботится, никто ее от холода не защищает.

— А картошку?

— Картошка у меня в шубе.

— В кожуре, хочешь сказать?

— Не в кожуре, а в шубе.

— Смеешься?

— Вовсе не смеюсь. Я сам на нее шубу надел. Вот слушай, как я это сделал.

— Ну расскажи, расскажи, — недоверчиво проговорил Эчук.

— Я выкопал ямку глубиной в полторы четверти. Сначала насыпал туда около двух вершков рыхлой земли, на нее положил слой навоза, тоже толщиной примерно в два вершка, потом посадил картошку и опять засыпал рыхлой землей. Навоз греет картошку. Чем тебе не шуба?

— Здорово! На будущий год я тоже попробую, как ты.

— Конечно, попробуй. У тебя тоже получится. Вот я тебе сейчас все объясню и покажу.

— Я ведь к тебе по делу пришел, — перебил друга Эчук.

Для Васли не было большего удовольствия, чем поговорить про свои опыты, объяснить кому-нибудь, что он делает, поэтому ему стало досадно, что Эчук не хочет его слушать.

— По какому делу? — спросил Васли.

— Завтра отец едет в Уржум. Хозяин его посылает. И меня берет с собой.

— Счастливый ты, Эчук, город увидишь…

— Айда с нами! Я и пришел тебя позвать.

Васли заулыбался, но тут же согнал улыбку с лица.

— Чтобы ехать в город, нужны деньги, а у отца даже налоги уплатить нечем.

— Зачем тебе деньги? Возьмешь с собой еды на три дня: каравай хлеба, вареной картошки, еще чего-нибудь — и хватит.

— Без денег нельзя, — возразил Васли. — В городе на квартиру станешь — надо платить деньги, чаю захочешь попить — тоже плати. Нет, никак не могу поехать.

— Жалко… — вздохнул Эчук. — Ну ладно, как-нибудь в другой раз поедем.

— Знаешь что, — сказал Васли, — есть у меня мысль сделать одно хорошее дело.

— Какое?

— Посадить школьный сад. Принесем из лесу ягодных кустов: смородины, малины. Огород свой разобьем, будем опыты ставить.

— Школьный двор маленький, там сажать негде, — возразил Эчук.

— Зато рядом, у церкви, земля пустует, бурьяном заросла.

— Чтобы на ней сажать, надо получить разрешение отца Ивана. Ты пойдешь у него просить?

— Нет, — покачал головой Васли.

— Я тоже не пойду, — сказал Эчук.

— Как же быть?

— Может, попросить Вениамина Федоровича поговорить с ним? — предложил Эчук.

— Правильно! — подхватил Васли. — Сегодня же попросим, он не откажет.

Днем светило солнце, было очень тепло, но к вечеру похолодало. Васли уже лег спать, когда со двора пришел отец и сказал:

— На улице-то прямо мороз, хоть шубу надевай.

Васли накинул шубенку, выскочил на крыльцо. От дневного тепла не осталось и следа. Голые ноги ожгло холодом. Васли дохнул, изо рта заклубился пар. Мальчик чуть не расплакался.

— Папа, что же делать? Моя картошка, наверное, сегодня померзнет.

— Не горюй, сынок, — успокоил его отец. — Теперешний холод — не осенние заморозки. Очень нужна ему твоя картошка! Если бы цвела, цветы могли померзнуть, а ботва ему ни к чему, посмотрит на ботву и отвернется.

— Правда? — обрадовался Васли.

— Конечно, — улыбнулся отец.

— Чего же тогда смеешься?

— Радуюсь, что ты мал, а уже настоящий крестьянин. У настоящего крестьянина и должно быть такое беспокойное сердце, как у тебя. Только тогда земля признает его своим хозяином.

Йыван Петыр как раз такой, настоящий крестьянин, и детей он старается вырастить такими же, как сам. «Птица славна песней, — говорит Йыван Петыр, — крестьянин — детьми, любящими землю». Когда весной он увидел Васли, старательно готовящего грядку под картошку, он очень обрадовался и даже соседям похвалился, что, мол, сын затеял вырастить раннюю картошку «по науке».

Глава V ПОП ИВАН ДЕРГИН

Незаметно подошел конец учебного года, наступил день переводных испытаний. В этом году Васли окончил четвертый класс, впереди оставался последний, пятый, класс — и училище окончено.

Перед началом испытаний учеников старших классов учителя построили в коридоре на молебен.

Законоучитель священник Казанско-Богородской церкви отец Иван Дергин расправил густую черную бороду и провозгласил:

— Помолимся господу нашему.

Священник прочел молитву. Потом запели Богородичный тропарь:

— Да веселятся небесные, да радуются земные…

Вслед за басом отца Ивана несутся звонкие голоса ребят, но священник недовольно морщится: нестройно поют, кое-кто и совсем не поет, просто рты открывают.

После молебна законоучитель сказал, тыча пальцем:

— Ты, ты, ты и ты, подите ко мне. Вы во время молитвы не пели, после испытаний придете ко мне в церковь, я вас накажу.

Среди вызванных оказался и Эчук.

— Мы пели, только тихо, — пытались оправдаться ребята.

Но законоучитель не захотел слушать их оправданий.

— Придете в церковь, в другой раз грешить не станете. А вам, дети мои, — повернулся он к остальным, пусть поможет бог в сегодняшних испытаниях!

И Васли, и Эчук, и Коля Устюгов благополучно сдали испытания, и Вениамин Федорович поздравил их с переходом в пятый класс.

Вечером Васли пошел к Эчуку. Тот уже был дома.

— Ну как? Наказал вас поп?

— Наказал, — хмуро ответил Эчук. — И еще отца вызывает.

Потом Эчук рассказал о том, что произошло в церкви.

Сначала законоучитель заставил ребят встать на колени перед иконой Николая-чудотворца. Сам он что-то делал в алтаре. Потом ушел и велел смотреть за наказанными церковному сторожу Ондропу. Тот вскоре тоже ушел по своим делам.

Ребятам надоело стоять на коленях, они хотели убежать, но не тут-то было: дверь оказалась запертой. Тогда ребята пошли бродить по церкви. Зашли в алтарь. Гришка взял бутыль с церковным вином, которое употребляли для причастия, отхлебнул немного и говорит:

— Вкусно.

Эчук положил в карман четыре просвирки. Двое третьеклассников ни к чему не притронулись.

— Берите просвирки, — говорит им Гришка.

— Грех, — отвечают они.

— Двух грехов сразу не бывает, — говорит Гришка. — Вы тропарь не пели — согрешили, теперь хоть пятнадцать грехов соверши, все равно будет считаться за один.

— Ну раз так, — сказал Эчук, — я еще просвирок возьму.

Но третьеклассники не поддались на уговоры и вышли из алтаря. Гришка встал на клиросе и крикнул им вдогонку:

— Эй вы, грешники! Вставайте на колени перед Николаем-чудотворцем и повторяйте за мной: «Клянемся, что никому не скажем, что здесь видели и слышали». Ну, клянитесь, кому говорю!

Мальчики встали на колени, послушно повторили:

— Никому не скажем…

Гришка с клироса бросил им две просвирки:

— Если считаете, из алтаря брать — грех, возьмите от меня. От меня — не грех!

Просвирки покатились по полу и упали около них, но они опять не взяли.

Тут послышался звук отпираемого замка, заскрипела дверь. Гришка и Эчук бросились к иконе Николая-чудотворца и плюхнулись на колени, как будто все время так стояли.

В церковь вошел отец Иван Дергин. Подойдя к наказанным, внимательно посмотрел на каждого.

— Ну, замолили грехи?

— Замолили, — ответил за всех Гришка.

Законоучитель перекрестил каждого, говоря:

— Прости, боже, отроков несмышленых. Вставайте, отроки.

А сам пошел в алтарь. Но тут же выскочил обратно.

— Кто входил в алтарь?

Ребята молчали.

Отец Иван Дергин подошел к школьникам.

— Ты? — ткнул он в грудь одного третьеклассника.

Мальчишка замотал головой.

— Не я, не я!

— Ты? — повернулся священник к Гришке.

— Что случилось, батюшка? — спросил Гришка как ни в чем не бывало.

— Я вас спрашиваю, кто входил в алтарь? — почти закричал законоучитель. — Ах, вы молчите! Не признаетесь! Тогда нет вам прощения! Сейчас же идите в мой сад, будете окапывать яблони. Ну, быстро!

Ох как не хотелось ребятам идти работать в поповский сад! Тем более, сегодня пятница, у марийцев — нерабочий день.

— Отец Иван, по марийскому обычаю сегодня работать грех, — сказал Эчук. — В пятницу мать-земля отдыхает.

— По марийскому обычаю! По марийскому обычаю! — зло закричал священник. — Плевать на ваши черемисские обычаи, вы должны жить, как велит православная вера!

— Но ведь мы — марийцы.

— Скажешь, чтобы сегодня же твой отец зашел ко мне! — сердито сказал священник. — Я вас отучу от ваших обычаев! А теперь — быстро в сад!

Пришлось ребятам вскапывать поповский сад, потом носить навоз из хлева, и только когда все было сделано, отец Иван отпустил их.

Эчук кончил свой рассказ.

Поступок священника с провинившимися школьниками внес смятение в мысли Васли. «Ну ладно, заставил бы замаливать грех, — думал он, — но ведь отец Иван просто заставил их работать на себя, как батраков! Значит, выходит, что ребята провинились не перед богом, а перед попом? Или он просто пользуется божьим именем для собственной выгоды?» Васли по закону божьему учится на пятерки, знает все заповеди, все молитвы, ночью разбуди и спроси — все без запинки ответит. Нет, нехорошо поступил отец Иван… И еще: почему марийские карты говорят, что бог велел отдыхать в пятницу, а по христианской вере день отдыха — воскресенье?

Глава VI ШКОЛЬНЫЙ САД

Раннее утро. Село только еще пробуждается. По дворам поют петухи. Дядя Прокой, отец Эчука, стоит у ворот школы и дожидается, когда выйдет из дому Вениамин Федорович. Он стоит уже давно.

Немало горького и тяжелого пришлось испытать Прокою в жизни. Родился он в Моркинской стороне; рано осиротел, мальчишкой пошел работать на мельницу, жил бедно, поэтому женился уже в годах. Женившись, перебрался в Казань, надеясь в городе побольше зарабатывать, но жена, родив ему сына, через два года умерла. Прокой с маленьким сыном вернулся в родные края. Здесь в поисках работы переходил из одного, села в другое, пока не осел в Мари-Туреке, где он и живет уже седьмой год, работая мельником на мельнице Чепакова.

Прокой часто говорит сыну:

— Только для тебя, сынок, живу.

Эчук и сам это знает, старается не огорчать отца, но иногда, конечно, бывает, как со всяким мальчишкой, натворит что-нибудь.

Когда Эчук сказал отцу, что законоучитель велел ему прийти, Прокой заволновался, испытующе поглядел на сына и, чуть заикнувшись, спросил:

— Зачем я отцу Ивану понадобился?

— Кто его, черта, знает! — грубо ответил Эчук. Прокой еще больше испугался. Приученный жизнью всегда и отовсюду ожидать только неприятности и беды, он легко пугался.

— Грех так говорить о божьем человеке! — прикрикнул он на сына. — Чтоб я больше не слышал от тебя таких слов!

Эчук опустил голову и ничего не ответил. Прокой понуро пошел в мельничный амбар.

Весь вечер Прокой вздыхал и думал, зачем его вызывает поп и чем это грозит сыну и ему самому. Ночью тоже спал плохо и, поднявшись на заре, пошел посоветоваться к учителю.

Прокой, как стреноженный конь, толокся возле школьных ворот. Прошло довольно много времени, учитель все не выходил. Тогда Прокой приоткрыл калитку и бочком проскользнул во двор. Поднялся на крыльцо учительской квартиры. Тихонько постучал в дверь.

Вениамин Федорович открыл дверь.

— A-а, Прокопий Михайлович! Входи. Что тебе?

— Да вот насчет Эчука пришел посоветоваться.

— Что с ним случилось?

— В том-то и дело, не знаю что… Эчук говорит, что батюшка меня к себе требует зачем-то.

Учитель пожал плечами, но потом вспомнил, что четверым ученикам, в том числе и Эчуку, законоучитель велел прийти в церковь «искупать грех». Может, там что произошло? Вениамин Федорович спросил:

— Сам-то Эчук что говорит?

— Ничего не говорит. Сказал только, что батюшка велел мне к нему прийти. Уж не знаю, зачем…

— Больше ничего не говорил?

— Ничего.

— Иди-ка домой и приходите ко мне вдвоем с сыном. Разузнаем, что случилось, посоветуемся.

— А к батюшке мне сейчас сходить или погодить?

— Погоди.

Эчук рассказал учителю о том, как священник заставил их работать в своем саду, словно батраков, и о своем разговоре с ним насчет марийской пятницы.

— Ладно, я поговорю с отцом Иваном, — сказал Вениамин Федорович.

Когда Вениамин Федорович еще только принял заведование Мари-Турекским училищем, он заявил на педагогическом совете:

— Уважаемые коллеги, страх наказания не помогает ученику в учебе, а наоборот, отвращает от нее. Наиболее успешно учитель сможет передать знания ученику только тогда, когда ученик его любит и уважает, а не тогда, когда боится.

Учителя поддержали нового заведующего, и с тех пор наказания из училища были изгнаны. Поэтому поступок законоучителя вызвал у Вениамина Федоровича возмущение.

Как только законоучитель появился в школе, Вениамин Федорович пригласил его к себе. Разговор он начал не со вчерашнего наказания учеников.

— Отец Иван, — сказал Вениамин Федорович, — старшеклассники хотят посадить фруктовый сад.

— Ну что же, — неопределенно ответил законоучитель, как бы выведывая, нет ли в словах заведующего какого подвоха.

— Да вот земли у школы нет. А начинание достойно всяческой похвалы. Не так ли, батюшка?

— Хорошо то, что угодно богу, — сказал священник. — Кто же из учащихся, позвольте спросить, высказал такое желание?

— Вася Мосолов у них затейник.

— Почтительный отрок, трудолюбивый. Ну что ж, благослови, господи, их труды. Вот только бы не пристал к ним Александр Прокопьев. Как говорится, поганая овца все стадо портит.

Вениамину Федоровичу очень хотелось тут свернуть разговор на Эчука, но он удержался, потому что нужно было закончить дело с землей под сад.

— Так вот, батюшка, у школы своей земли нет, зато пустует большой кусок церковной земли; весь косогор, обращенный к пруду, каждый год зарастает бурьяном и чертополохом. Отдайте эту землю под сад. Детям радость и польза, вам благодарность и честь.

Но священника предложение учителя совсем не обрадовало.

— Церковную землю отдать этим сорванцам? — вскочил отец Иван со стула. — Не отдам! Да и закон не позволяет передавать кому-либо церковную землю.

— Вы, отец Иван, любите повторять слово «закон», часто ссылаетесь на законы, тогда объясните, по какому закону вы заставили учеников вчера работать в вашем саду?

Священник нахмурился, глотнул воздуху и выкрикнул:

— Да ты понимаешь, с кем разговариваешь, молодой человек?

— С вами, отец законоучитель, — ответил Вениамин Федорович. — Вы сейчас находитесь в стенах школы, в которой преподаете учебный предмет «закон божий». Вы — учитель, я — заведующий школой.

— Ну и заведуй своей школой, а в мои дела не суй носа! Я тебе не учитель, я — священнослужитель, духовное лицо.

— В церкви вы священнослужитель, здесь — учитель. Здесь ваши обязанности и права точно такие же, как у всех остальных учителей. Мы постановили избегать наказаний, вы же под видом наказания эксплуатируете детский труд.

— Ты на меня не очень-то! Молод еще, зелен!

— Я вынужден о вашем вчерашнем поступке написать рапорт инспектору.

— Пиши, пиши…

Вечером Вениамин Федорович сел писать рапорт инспектору. На сердце у него было тяжело. «Все равно ничего не изменится, — думает Вениамин Федорович, — отец Иван не исправится, скорее мне сделают внушение, чем его одернут… Вряд ли кто-нибудь придаст значение такому малозначительному факту. «Помогли батюшке — и хорошо, — скажут, — по крайней мере баклуш не били».

Вениамин Федорович перечитал свой рапорт и порвал его.

Когда Вениамин Федорович вошел в класс и увидел устремленные на него со всех сторон вопрошающие глаза ребят, он грустно покачал головой и тихо сказал:

— Отец Иван не разрешил занять пустырь под школьный сад. Отговорился тем, что по закону церковь не может никому передать свою землю.

— Просто жадюга он! — послышался чей-то возглас.

Ребята зашумели. Слышались вовсе непочтительные слова по адресу отца Ивана и вообще церковнослужителей.

— Все они, попы, такие!

Вениамин Федорович по должности должен был бы оборвать ребят, но он сам был возмущен отказом законоучителя и понимал, что совсем не соблюдение закона преследовал тот, поэтому дал ребятам высказать первый гнев, затем поднял руку:

— Тише, дети! Очень жаль, что у нас не будет школьного сада, но ничего не поделаешь: у школы, к сожалению, своей земли нет. Теперь приступим к уроку.

В тот день в школе только и было разговоров, что про отказ отца Ивана. Ребята ругали законоучителя, некоторые пробовали его защищать, но были вынуждены замолчать под дружным натиском товарищей.

На последнем уроке с парты на парту пропутешествовала записка. В ней было написано: «Завтра приходите в школу. Сад все равно будем сажать, только на другом месте, на Энгербалском холме!»

Утром, в воскресенье, ребята с лопатами собрались возле школы.

Васли разделил ребят на две группы: одна во главе с Эчуком должна была отправиться в лес выкапывать кусты и деревца, другая, с которой оставался Васли, должна была подготовить место для посадки — выкопать ямы, принести навозу.

Пока решали и договаривались, кому что делать, такой стоял шум и гомон, словно на базаре.

Вениамин Федорович сначала прислушивался к ребячьим голосам из дома, потом, когда увидел, что шум не стихает, вышел во двор.

— Что вы затеяли? — спросил он, с улыбкой оглядывая возбужденных школьников.

«Эх, не удалось удивить учителя! — с досадой подумал Васли. — Не надо было бы собираться возле школы».

— Ну, отвечай, Васли, ты что-то придумал? — продолжал Вениамин Федорович.

— Мы все вместе, — ответил Васли.

— А меня примете к себе в компанию?

— Примем, примем! — послышались голоса со всех сторон.

— Если принимаете, то объясните, куда вы собрались и что хотите делать.

— Вениамин Федорович, — начал Васли, — мы решили все-таки разбить школьный сад.

— Но ведь отец Иван отказался дать землю!

— Мы без его земли обойдемся, — вступил в разговор Эчук, — посадим сад на Энгербалском холме.

— На Энгербалском холме? — переспросил Вениамин Федорович. — Постойте-постойте. Что вы там собираетесь сажать?

— Смородину!

— Малину!

— Рябину, калину! — наперебой отвечали ребята.

— Еще шиповник и черемуху, — заключил Коля Устюгов.

— Ну что ж, желание ваше похвально, как и то, что не отказались от задуманного, — с улыбкой проговорил учитель. Потом, помолчав немного, добавил: — Но вы упустили из виду, что все эти кустарники и деревья любят влагу. Возьмем, например, смородину или черемуху. Где они растут? У реки или на берегу озера, в тени. А Энгербалский холм гол, как стриженая овца. Его сушит ветер, дождевая вода стекает по склонам не задерживаясь, подпочвенные воды стоят на большой глубине. Кусты и деревья там не приживутся.

Ребята приуныли.

— Если так, то, конечно, какой толк сажать их… — тихо сказал кто-то.

Вениамин Федорович посмотрел на грустные лица ребят, улыбнулся и продолжал:

— Так вот, значит, надо посадить их на таком месте, где они будут расти. Давайте посадим кусты вот здесь, вдоль школьного забора. Когда кусты подрастут, они нам заменят забор. Будет у нас забор с ягодами. Согласны?

— Согласны! Согласны! — снова оживились ребята.

— Тогда приступайте к работе.

На школьном дворе закипела работа.

На следующий день после троицы — это было третье июня — Васли сказал:

— Ну, мама, сегодня поедим молодой картошки.

— Думаешь, выросла? — Мать с сомнением покачала головой.

— Думаю, выросла.

Васли достал с чердака старый туес, взял лопату и вышел в огород. Поставил туес возле гряды, воткнул в землю лопату. Прежде чем начать копать, принес ведро воды.

Потом он обрезал с четырех сторон землю вокруг крайнего куста, подвел лопату поглубже и вынул ком земли, не повредив при этом ботвы. На первом кусте Васли насчитал двенадцать клубней: три были довольно крупные — с куриное яйцо, остальные — мелочь. Он сорвал крупные клубни, положил в туес. Потом плеснул воды в яму и посадил картофельный куст обратно. Со стороны даже не заметишь, что его трогали.

Со второго куста Васли снял пять картофелин, с третьего — опять три! С шести корней он набрал двадцать две картофелины и с торжеством принес туес матери.

— Картошка! Да какая крупная! — в удивлении воскликнула мать. — А мелкой картошки, что ли, совсем нет?

— Мелкую я не брал, пусть растет.

— Если выкопал, надо всю брать. Все равно уж расти не будет.

— Будет, — уверенно ответил Васли.

Отец в это время вил в сарае вожжи. Услышав разговор про картошку, он вышел во двор.

— Ну-ка покажи, сынок, покажи. — Йыван Петыр достал из туеса одну картофелину, повертел, оглядывая со всех сторон. — Ну, какая выросла! Что-то, я гляжу, вся картошка у тебя уродилась крупная.

— Мелкая тоже есть, но я оставил ее расти. В конце июля сниму второй урожай, еще штук по семь-восемь с куста.

Йыван Петыр в душе сомневался, он думал, что подкопанные кусты повянут. Но прошло несколько дней, ботва не вяла, и теперь Йыван Петыр, выходя на огород, как взглянет на грядку, посаженную сыном, так просветлеет лицом.

Глава VII ВЕДЕНЕЙ

Наступило время жатвы.

Васли с отцом и старшим братом Йываном с утра до вечера в поле. Стоит жара. Солнце печет. Лицо и спину заливает пот. Солома и жабрей колют, царапают руки. Но Васли работает, не отставая от старших.

Йыван Петыр с малых лет приучал младшего сына к крестьянскому труду. Сядет плести лапти, и Васли сажает рядом, дает в руки лыко, кочедык, говорит: «Учись». Идет запрягать лошадь, и сына зовет. «Из сына тогда толк выйдет, — любит повторять Йыван Петыр, — когда он отцовскую дорожку торит».

Васли не сторонится никакой работы: надо боронить — боронит, пошлет отец косить — идет косить. Йыван Петыр не нарадуется на него: настоящий крестьянский сын.

Вечером, после работы в поле, после дневной жары, приятно искупаться, посидеть возле воды. Редко кто пройдет мимо пруда не остановившись, не сполоснув нагревшейся за день водой руки, лицо. А ребят и не жди домой, пока не накупаются вдоволь.

Едва только солнце скрылось за горизонтом, потянулись к пруду возвращающиеся с поля жнецы. Люди, словно стая гусей, заполнили берега, плещутся в воде.

Эчук и Коля Устюгов, поднявшись на высокий берег, высматривали кого-то среди купающихся.

— Вон он! — сказал Эчук.

— Где?

— Да вон они с Йываном только из воды вылезли, одеваются.

— Вижу, пошли скорей!

Ребята побежали. Еще издали Эчук крикнул:

— Васли!

Васли обернулся:

— Что?

— Погоди!

Эчук и Коля подошли к другу, и Эчук тихо сказал:

— Дело есть.

— Какое?

— Очень важное.

— Ну говори.

— Поужинаешь и выходи скорее. Мы тебя за вашим домом подождем. Тогда все узнаешь.

— Ладно.

Стемнело. Над прудом поднялся белесый туман, качаясь, выполз на берег и растекся по всему селу. На улицах тихо, темно. Летними вечерами мало кто зажигает огонь, поужинают в сумерках — и спать.

Васли даже не сел за стол, взял ломоть хлеба, две вареные картофелины — и к двери.

— Куда ты? Поел бы по-человечески, — пыталась остановить его мать.

— Надо, — ответил Васли — и бегом на улицу.

Эчук и Коля Устюгов уже ждали его.

— Молодец, что быстро пришел, — сказал Эчук.

— Ну что? Говори, — торопит Васли.

— Надо Веденея припугнуть, — ответил Коля.

— Зачем?

— Ладно, пошли скорее, — сказал Эчук. — Если совсем стемнеет, Веденея ни за что не выманишь из дому. Мы тебе по дороге все расскажем.

Мальчики вышли на улицу и быстро пошагали в ту сторону, где светился четырьмя окнами высокий дом Каная Извая.

Эчук начал рассказывать:

— За обедом отец говорит: «Вчера у нашего хозяина собиралась вся воронья стая». Так он называет карта Ороспая и его приятелей. Я спрашиваю: «Зачем же они собирались?» Отец говорит: «Видать, опять по деньгам соскучились. Хотят снова выводить народ на мольбище». Потом отец говорит: «К чему-то поминали имя Вениамина Федоровича. А к чему, не разобрал…» Я говорю: «Ороспай давно на учителя зубы точит». — «Конечно, не к добру завели они речь про учителя, — говорит отец. — Они как вороны, птицы злые, хищные». После обеда я разыскал Асмёлык Чепакову, говорю ей: «У вас вчера гости были?» — «Были, — отвечает. — И Канай Извай с Веденеем были». Ну, я тогда бегом к Коле, и решили мы от Веденея узнать, что эти вороны против Вениамина Федоровича замышляют.

— Правильно, — сказал Васли, — если Веденея припугнуть, он все расскажет.

Вот и дом Каная Извая.

— Коля, ты повыше, постучи в окно, а говорить я буду, — шепнул Эчук и встал напротив окна в полосу света.

Коля Устюгов постучал по стеклу. Окно открыл сам Веденей.

— Выйди-ка, поговорить надо, — позвал Эчук.

— Чего выходить, говори так, — недовольно проворчал Веденей. — Пора спать ложиться.

— Не буду я кричать на всю улицу. Меня Асмелык прислала.

— Ладно, сейчас выйду.

Окно закрылось. Немного погодя скрипнула калитка, Веденей подошел к мальчикам.

— Ну, что ей надо?

— Откуда я знаю что. Она тебя у мельницы ждет.

— Ладно, завтра узнаю, — зевнул Веденей, — сейчас спать охота.

— Темноты боишься? — насмешливо спросил Эчук. — Не бойся, мы тебя проводим.

— Ничего я не боюсь. Пошли, — и Веденей захлопнул калитку.

В белом тумане мальчики спустились по Мельничной улице к Нижнему Туреку. Глухая тишина стояла вокруг. Даже собаки не лаяли, словно и они устали за этот жаркий страдный день и теперь отдыхают.

Впереди быстро шагали Эчук с Колей, за ними Веденей, и замыкал шествие Васли.

— Иди скорее, тютя неуклюжий! — бросил, обернувшись, Эчук.

Веденей тоже обернулся и повторил:

— Мосолов, тебе говорят! Эх ты, тютя неуклюжий!

Васли прибавил шагу, но Коля Устюгов сердито прикрикнул на Веденея.

— Не он, а ты — тютя неуклюжий! Васли не ленив, он весь день в поле работал, а ты дома сидел, ничего не делал.

Веденей обиженно пробурчал что-то себе под нос.

Поднялись на холм.

— Слышишь шум? — спросил Эчук Веденея.

Веденей прислушался: нет, не слышно никакого шума.

— Ну? — допытывался. Эчук.

— Нет, не слышу.

— Хочешь услышать?

Веденей знал, что вопрос с подвохом. Если ответишь: «Хочу», то Эчук врежет по уху да еще посмеется: «Сам же хотел шум услышать!» Но Веденей знает эту шутку, его на ней не поймаешь.

Прошли еще немного.

— Теперь слышишь шум?

— Теперь слышу.

Шум доносился от мельницы, шумела вода, падающая с запруды.

Ребята вышли к мельничному пруду. От черной воды тянуло прохладой. Все знали, что здесь глубоко. Старики говорили, что в мельничном омуте живет водяной. Страшновато ночью возле этой черной воды.

— Здесь? — спросил Коля Устюгов.

— Можно здесь, — ответил Эчук и посмотрел на Веденея. — Коля, держи его за ноги, а ты, Васли, берись за руки.

Веденей окаменел на месте, шевелит губами, ни слова не может произнести.

Коля Устюгов наклонился, намереваясь схватить Веденея за ноги.

— Эчук! Коля! Вы с ума сошли! Остановитесь! — быстро заговорил Васли. — Хоть объясните, что вы от него хотите!

— Ну ладно, — сказал Эчук. — Слушай, Веденей. Сегодня утром ты с отцом был у Чепаковых. Там были карт Ороспай и два мужика. Они что-то замышляют против Вениамина Федоровича. Что они про него говорили?

— Я не знаю… Ей-богу, ничего не знаю, — торопливо проговорил Веденей.

— Ты же там был.

— Мы с Асмелык в другой комнате сидели.

— И ничего не слышал?

— Нет.

— Ну, тогда придется искупать тебя, — шагнул к Веденею Эчук. — Освежим твою забывчивую голову, авось припомнишь. Коля, Васли, давайте!

— Не надо! Не трогайте! — замахал руками Веденей. — Все скажу! Все скажу! Ороспай говорил, что после жатвы надо народ опять вести на мольбище.

— Еще что?

— Это все… Все…

— Что говорили про Вениамина Федоровича? — продолжал настойчиво выпытывать Эчук.

— Не знаю! Ничего не знаю! — Веденей повернулся к Васли: — Ну хоть ты, Васли, поверь: не слышал я ничего, не знаю…

— Может, позабыл? — сказал Васли. — Ты вспомни, вспомни. Нам очень нужно это знать.

— Ей-богу, не знаю… Не помню… Не слышал…

— Видать, от него толку не добьешься, — сказал Эчук. — Пошли отсюда, братцы.

Эчук и Коля повернулись и пошли к мельнице. Васли тоже тронулся за ними.

— А я? — испуганно спросил Веденей. — Я тоже с вами.

Эчук обернулся и через плечо бросил:

— Ты оставайся с водяным из этого омута.

— Постойте! Я боюсь! Я вспомнил! Я все скажу! Ребята остановились.

— Говори.

— Про Вениамина Федоровича дед Ороспай сказал: «Если мы не отомстим человеку, осквернившему священную рощу, то народ перестанет нам верить. Мы должны покарать учителя».

— Та-ак, — протянул Эчук. — А говоришь: «Ничего не знаю, ничего не слышал». Эх, ты! Теперь иди домой и скажи отцу: «Дорогой папочка, ничего у вас не выйдет, турекские ребята узнали про замысел карта Ороспая». Если не скажешь, то мы сами придем и скажем.

Веденей заплакал.

— Не могу я сказать этого отцу, он же меня из дому выгонит… Не выдавайте меня…

— Ведь вправду выгонит, — сказал Васли. — Дядя Извай такой, он и сына не пожалеет.

— Что же будем делать? — спросил Эчук.

— Может, подождем пока? — предложил Коля.

— Что ты! Тут, может, преступление замышляется, а мы — ждать, — горячо заговорил Васли.

— Надо что-то делать, — твердо сказал Эчук.

— Вот что, друзья, — сказал Васли, — пока никому, ни одному человеку, ничего не говорите. И ты, Веденей, никому ни слова. Ночь будем думать, завтра утром опять встретимся. Недаром говорится: «Утро вечера мудренее».

Глава VIII ШИЛА В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ

На другой день Эчук проснулся, когда солнце уже вовсю светило в окно. Он подумал, что пора бы вставать, но очень хотелось спать. Эчук снова закрыл глаза. Закуковала на часах кукушка… Эчук стал считать. Она прокуковала семь раз. Семь часов! Эчук через силу раскрыл глаза, сбросил с себя старый материн кафтан, которым покрывался вместо одеяла, и встал.

На столе лежал ломоть хлеба. Эчук откусил кусок и, жуя, вышел из избы. Ласковый ветер, еще свежий и прохладный, обдул лицо, поиграл растрепавшимися волосами. Эчук спустился с крыльца, подошел к пруду. Сегодня утром вода была совсем не такой, как вчера ночью: не черной и страшной, а прозрачной и ласковой. Разве кто-нибудь смог бы в такое утро отойти от пруда не искупавшись! Эчук прыгнул в воду, проплыл до другого берега, вернулся обратно и вышел на берег. Как легко дышится, как бодро чувствуешь себя после купанья, так и хочется громко крикнуть: «Хорошо жить на свете!»

Сначала Эчук зашел к Коле Устюгову. Тот сидел за столом, завтракал. Он был тихий, угрюмый, глаза красные. Видно, плакал. Эчук понял: что-то произошло.

Из-за перегородки вышел дядя Андрей, Колин отец. Тоже злой.

— Это ты, Эчук, учишь Николая плохим делам? — сердито спросил он.

Эчук с удивлением посмотрел на Колю, стараясь угадать, что же такое он сказал отцу? Коля покачал головой: мол, ничего не говорил, ни словечка. Эчук понял его знаки.

— Ты, дядя Андрей, зря так говоришь, — сказал Эчук, смотря прямо в глаза Колиному отцу. — Мы ничего плохого не сделали.

— Тогда зачем шляетесь до полуночи?

— Мы не шлялись.

— Тогда где же вы были, черт вас побери?

— Напрасно сердишься, дядя Андрей. Мы с Колей и Васли Мосоловым хорошее дело делаем.

Дядя Андрей, все еще недоверчиво поглядывая на сына и на Эчука, присел к столу и уже не так сердито спросил:

— Почему же Николай ничего не рассказал, не объяснил? Вот поэтому пришлось его маленько ремнем похлестать. Почему не сказал, Николай?

— Мы условились пока никому ничего не говорить, — не поднимая глаз от стакана молока, ответил Коля.

— Даже отцу нельзя?

Коля ничего не ответил. Но дядя Андрей, видно вспомнив, что у него у самого в детстве были свои мальчишеские тайны, которые он с друзьями хранил от взрослых, улыбнулся.

— Ну-ну, нельзя так нельзя, — и ушел опять за перегородку.

— Ешь скорей, побежали к Васли! — заторопил друга Эчук.

Коля одним глотком допил молоко, схватил недоеденный кусок хлеба, и они побежали к Васли.

Мальчишеский совет происходил за сараем на огороде. За ночь никто из них так ничего и не придумал.

— Может быть, волостному старшине сказать? — предложил Эчук.

— Волостной старшина приятель Ороспая, тоже кулак, он ему ничего не сделает, — возразил Васли.

— Так ведь он поставлен на то, чтобы следить за порядком в селе, — сказал Эчук. — Хоть он приятель Ороспаю, все равно должен будет его остановить.

— Так-то оно так…

Не придумав ничего лучше, друзья в конце концов решили пойти в волостное правление к волостному старшине.

Вениамин Федорович был озабочен. Летние каникулы близились к концу. Уже и сенокос давно окончился. Уже на некоторых полях началась уборка яровых. А ремонт школы двигался медленно. Вениамин Федорович нанял рабочих из иконописной мастерской Платунова, теперь и сам не рад: деньги они забрали, но работать не торопятся, приходится ходить, уговаривать.

С утра Вениамин Федорович пошел в село, хотел повидать подрядчика, но не застал его. Пришлось ни с чем возвращаться домой.

Он проходил мимо волостного правления как раз в то время, когда Васли, Эчук и Коля, сидя на траве, ожидали волостного старшину.

Вениамин Федорович подошел к ребятам.

— Здравствуйте, Вениамин Федорович! — вскочил на ноги Эчук.

Васли с Колей тоже встали:

— Здравствуйте, Вениамин Федорович!

— Здравствуйте, друзья, — ответил учитель. — Что вы тут делаете?

Ребята переглянулись. Наконец Эчук, переминаясь с ноги на ногу, произнес неуверенно:

— Сказки рассказываем…

Учитель засмеялся:

— Нарочно пришли к волостному правлению, чтобы рассказывать сказки?

— Нет, Вениамин Федорович, — сказал Васли, — мы пришли к волостному старшине, а его нет.

Вениамин Федорович вновь рассмеялся:

— Вот уж не знал, что мои ученики ведут дела с волостным старшиной. Если бы не своими ушами от вас это услышал, не поверил бы. Что же за дела за такие у вас с волостным старшиной?

Ребята смущенно молчали.

— Секрет? Мне нельзя знать?

Васли посмотрел на друзей, как бы спрашивая у них: можно ли открыться учителю?

— Можно, — сказал Эчук.

Тогда Васли рассказал, как Эчук узнал про сборище у мельника, как они сегодня ночью выведали у Веденея о том, что Вениамину Федоровичу угрожает расправа.

— Веденей не врет, — закончил Васли, — и мы решили предупредить волостного старшину.

Вениамин Федорович слушал Васли не перебивая и думал с горечью: «Как темен народ! Ведь я же учу детей грамоте, ради этого променял губернский город на село, не жалею ни сил, ни времени — и вот благодарность за все то доброе, что я делаю…»

Когда Васли кончил свой рассказ, учитель сказал:

— Спасибо, друзья, но к волостному старшине вам идти незачем.

— Вениамин Федорович, вы же сами говорили о злобе картов!

— Да, говорил. Действительно, карты злы, жадны, но за меня, друзья, не беспокойтесь. — Он обнял Васли и Эчука за плечи. — С такими друзьями, как вы, никакие враги не страшны. Пойдемте-ка отсюда.

На углу Мельничной улицы ребята расстались с учителем. Вениамин Федорович направился домой, ребята пошли на пруд.

Волостному старшине все же стало известно, что карт Ороспай что-то замышляет против учителя: в деревне трудно что-либо скрыть. Поэтому, встретив на улице карта, волостной старшина сказал ему:

— Ты, Ороспай, слыхать, опять что-то задумал против учителя?

— Не пойму, о чем ты говоришь, господин старшина, — прикинулся, простачком карт.

— Сегодня вы идете против находящегося на государственной службе учителя, завтра — против меня… Так, что ли?

— Господин старшина, ни в чем мы не виноваты. Зачем так говоришь? Если мы некрещеные марийцы, значит, можно на нас всякую напраслину возводить?

— Вашей веры я не касаюсь. Но ежели что с учителем случится, знайте: вина на вас будет.

Ороспай поспешил к Канаю Изваю.

— Может, Чепаковы донесли? — строил догадки карт.

— Да нет, не может быть, — возразил Канай Извай. — Наверное, кто-нибудь подслушал наш разговор.

— Кто же?

Канай Извай почесал в затылке.

— Бог его знает.

Весь день Канай Извай нет-нет да подумает, каким образом стало известно волостному старшине об их замыслах?

«Постой-постой! — вдруг хлопнул он себя по лбу. — А где пропадал ночью Веденей? Уж не он ли разболтал?»

— Веденей, иди-ка сюда! — позвал он сына, который играл на улице.

Веденей прибежал.

— Что, отец?

— Кому говорил, что мы позавчера были у Чепаковых?

— Никому не говорил, — дрогнувшим голосом ответил мальчик.

— Врешь!

— Ей-богу, не говорил…

— Врешь и еще божишься, грешник! — Канай Извай стал расстегивать ремень.

— Не бей, не бей! — взмолился Веденей. — Они заставили меня! Я не хотел, они заставили!

Веденей надеялся, что признание избавит его от порки, но ошибся. Отец, узнав, что их с Ороспаем замысел стал известен благодаря Веденею, выпорол его так, что он два дня провалялся, охая, в постели.

После разговора с волостным старшиной карт Ороспай притих, теперь никто в селе не слышал от него ни одного плохого слова об учителе.

Глава IX В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ УЧЕНЬЯ

Время шло, проходили дни за днями. Но ненависть Ороспая к учителю не проходила, наоборот, с каждым днем она разгоралась все больше. Конечно, стреноженной лошади сильнее хочется на свободу. Ороспай чувствовал себя стреноженным конем: злоба гложет сердце, а сделать ничего нельзя, как будто путами его опутали. И своего обещания, данного в священной роще перед всем народом, он не исполнил: не понес никакой кары осквернитель мольбища, да и неизвестно, кто этот осквернитель. В глубине души сам Ороспай не верит, что тут замешан русский учитель. Чувствует карт, что поколебалась у людей вера в марийского бога и уважение к нему, Ороспаю. На моление после окончания жатвы пришло совсем немного народу.

— Плохи наши дела, брат Извай, — говорил он Канаю Изваю. — Надо нам что-то придумать, чтобы вернуть прежнюю силу.

— Да, да, — вторит ему Канай Извай. — Что делать? Уходят наши годы. Тебе, брат Ороспай, почитай, уже семьдесят будет?

— Семьдесят. Но я сейчас не об этом говорю.

— О чем же?

— Надо сердца людей снова повернуть к нам. Чтобы люди, как прежде, уважали и боялись нас. Проклятый русский учитель! Из-за него все наши беды!

— Да, да, и ничего с ним не поделаешь, — вздыхает Канай Извай.

Ороспай задумался, потом радостно воскликнул:

— Есть способ избавиться от учителя!

— Волостной затаскает…

— Я придумал такой способ, что не мы, а само начальство его накажет и, глядишь, из села уберет.

— Я всегда говорю: умная у тебя голова, брат Ороспай. Что же ты надумал?

Старый карт склонился к приятелю и тихо заговорил:

— Вот что я надумал. Учитель отвечает за своих учеников, покуда они находятся в школе. И если с учеником что-нибудь случится, то учителя наверняка выгонят. Сделаем так: спрячем где-нибудь твоего Веденея, а скажем, что он ушел в школу и не вернулся. Тогда и потянут учителя к ответу!

— Ведь верно! Хе-хе-хе! — засмеялся Канай Извай, растопырил пальцы, потом сжал их в кулак. — Само начальство его вот так возьмет. И мы ни при чем! Очень хорошо ты придумал, брат Ороспай.

Осень наступила неожиданно. В конце августа, когда еще не приступали к копке картофеля и на полях кое-где виднелись невывезенные копны, начались дожди. Из-за дождей работа на полях затянулась, поэтому занятия в школе начались в этом году позже — двенадцатого сентября.

Канай Извай решил приступить к исполнению задуманного плана в первый же день учебы в школе. Жена еще до рассвета ушла в поле, дома остались они с сыном вдвоем.

Веденей собрал свою холщовую сумку, положил в нее учебники, тетради, кусок хлеба.

— В школу собираешься, сынок? — подойдя к сыну, спросил Канай Извай.

— В школу, — настороженно ответил Веденей. В вопросе отца он почувствовал какой-то подвох.

— Так, так, — пристально глядя в глаза сыну тяжелым взглядом, продолжал Канай Извай. — А про свой грех забыл!

— Какой грех?

— Значит, забыл, — сказал Канай Извай. — Я тебе напомню. Грех надо искупить.

Веденей отшатнулся, думая, что отец опять будет его бить. Он схватил сумку и попытался проскользнуть к двери, но Канай Извай преградил ему дорогу, схватил за плечо цепкими твердыми пальцами.

— Отец, пусти! Я на урок опоздаю! — Голос мальчика дрожал.

Но Канай Извай крепко держал его.

— Велик твой грех: ты предал отца. Сегодня снился мне сон, будто ты строишь мне новый дом. А дом, увиденный во сне, — это могила. Видать, сынок, ты еще не раскаялся в совершенном грехе, не замолил его перед богом. Поэтому должен я тебя наказать. Полезай в подпол, посиди в темноте день-другой, пока дьявол не отступится от твоей души. — Канай Извай говорил это и подталкивал сына к дверце, ведущей в подпол.

— Отец, пусти в школу! Пожалей, родненький!.. — молил Веденей.

— Делай, что приказываю, — зло сказал Канай Извай. — Ну, лезь в подпол!

Веденей, плача, поднял дверцу, спустился вниз. Канай Извай захлопнул дверцу, поставил на нее сундук, чтобы Веденей не мог открыть ее изнутри, и вышел из избы.

Веденей сначала попробовал открыть дверцу, она не поддавалась. Вдоволь наплакавшись, он стал думать, как бы выбраться из подпола. «Видно, придется сидеть до вечера, пока мать не вернется с поля», — решил он, но тут вспомнил, что из подпола есть отверстие на улицу, оставленное для того, чтобы проходил воздух. Отверстие было закрыто снаружи прислоненными к стене досками. Веденей повалил доски и выбрался на волю. Он подхватил сумку и со всех ног пустился в школу.

Между тем в школе, как обычно, новый учебный год начался с молебна.

Потом Вениамин Федорович поздравил учеников с началом занятий, и ребята пошли по классам.

Вениамин Федорович заметил, что среди учеников пятого класса нет Веденея.

— Где Изваев? — спросил учитель. — Ты не знаешь, Прокопьев?

— Не знаю, — ответил Эчук.

— А ты, Асмелык?

— Я тоже не знаю.

— Странно, — проговорил Вениамин Федорович. — Надо будет после уроков зайти к нему. Может, заболел?

— Вчера вечером был здоров, я его видел, — сказал Васли.

— Да, странно, странно, — повторил Вениамин Федорович.

Но когда все уже разошлись по классам и Вениамин Федорович направился в свой кабинет, вдруг прибежал Веденей, растрепанный, запыхавшийся. Он остановился перед Вениамином Федоровичем.

— Иди на урок. Потом объяснишь, почему опоздал, — сказал ему учитель.

Веденей побежал в класс.

Немного погодя дверь школы распахнулась со стуком, и в сенях послышались громкие крики.

Вениамин Федорович вышел из своего кабинета в сени и увидел Каная Извая и Ороспая.

— Куда дел моего сына? — бросился Канай Извай с громким криком к учителю. — Куда Веденея дел, спрашиваю? Мало того, что ты нашу веру оскорбляешь, детей наших губить начал!

Канай Извай стучит об пол кленовой палкой, а старый карт хватает его за руку, останавливает и при этом приговаривает сладким елейным голосом:

— Брат Извай, погоди, грех перед богом так разговаривать с людьми. Хоть русский учитель не нашей веры, но он верит в своего бога, к тому же ученый человек, ты объясни ему спокойно, потихоньку, он лучше поймет тебя.

— Где мой сын? Куда ты дел Веденея? — не успокаиваясь, выкрикивает Канай Извай.

— Успокойся, Извай Канаевич, твой сын в классе, на уроке, — громко и четко выговаривая каждое слово, ответил Вениамин Федорович.

— Как на уроке? — опешил Канай Извай и растерянно поглядел на Ороспая.

— На каком уроке? — так же растерянно переспросил старый карт.

— Да, да, на уроке, — спокойно ответил Вениамин Федорович.

— Врешь! — закричал Канай Извай. — Врешь, учитель!

— Может, правда — на уроке? — подозрительно глядя на Каная Извая, проговорил карт Ороспай.

— Не может быть, не может быть, — твердил Канай Извай.

— Пойдем в класс, своими глазами увидишь своего сына, — сказал Вениамин Федорович.

— Нет, нет, — замахал руками Ороспай. — В школе — и хорошо, а то вот братец Извай прибежал ко мне, говорит: «Сын пропал». Я ему говорю: «В школу, наверное, пошел». А братец Извай говорит: «Я мимо школы шел, не видал его. Пришел домой, тоже нет. Видать, в школе с ним что-то случилось».

— Что же могло случиться с Веденеем в школе? — спросил Вениамин Федорович.

— Уж не знаю что, — торопливо говорил карт, не глядя на учителя. — Ты извини, отцовское сердце — беспокойное. Показалось братцу Изваю, что с сыночком случилось что-то худое. Но если не случилось, то и слава богу. Извини нас, господин учитель, извини. — Ороспай потянул Каная Извая за рукав. — Пошли отсюда, братец Извай. Слышишь, ничего с твоим Веденеем не случилось, пошли домой.

Карт и Канай Извай ушли. Спускаясь по ступеням крыльца, Ороспай недовольно выговаривал Изваю:

— Думали учителя очернить, вместо этого сами опозорились.

— Сам не понимаю, как Веденей очутился в школе, — оправдывался Канай Извай, — я же его в подполе закрыл и сверху сундук поставил.

— А отдушину во двор завалил?

— Забыл про отдушину. Да она узкая.

— Мальчишке большую и не надо. Эх ты, голова пустая! Не голова — кочан капустный!

Карт Ороспай в сердцах плюнул и пошагал домой, даже не простившись с Канаем Изваем.

Глава X «КАК ЖЕ ТАК?»

Васли каждую свободную минуту берется за книгу. Читает он много, прочел всю небольшую школьную библиотеку, теперь Вениамин Федорович дает ему свои книги.

Как-то отец глядел, глядел на сына, склонившегося над книгой, и сказал:

— Ты, сынок, не очень уж зачитывайся, от книг, говорят, с ума свихнуться можно.

— Книги с ума не сводят, они освещают человеку жизненный путь, — ответил Васли. — Так говорит Вениамин Федорович.

— Ученье, бывает, до беды доводит. Вон те, которые против царя идут, все ученые люди, книжники. Нам бы только маленечко поучиться, а заучиваться не дай бог… И книги не всегда добру учат, не всегда в них правда пишется.

Васли и сам об этом задумывался. Прочел он на первой странице учебника «Начатки грамматики»: «Добрым бог помогает» — и подумал, что много хороших и добрых людей в их селе живут бедно, а карт Ороспай, совсем недобрый человек, живет богато. Все у него есть: и крепкий дом, и скотина, и амбар всегда полон. Ороспай про свое богатство любит говорить: «Бог дал». Так что же, разве бог не знает, какой человек Ороспай? Почему же он ему помогает?

Многое еще непонятно Васли в жизни, но он твердо верит, что должны быть такие книги, которые объясняют жизнь правдиво и правильно.

Васли читал и дома, и в школе.

Как-то раз, во время перемены, устроившись в уголке и не обращая внимания на бегавших вокруг ребят, он читал роман Некрасова «Три страны света». К нему подошла Маша Окишева.

— А ты все читаешь… — сказала она.

— Читаю, — смутившись, отозвался Васли. Он и вообще-то очень стеснительный, а с девочками совсем не может говорить. Прежде чем произнесет слово, раз десять то покраснеет, то побледнеет. Хотя уж Машу-то стесняться нечего: пятый год в одном классе учатся.

— Я тоже люблю читать, — сказала Маша. — Ты какие книги читаешь?

— Разные.

— Ну, а это что за книга у тебя, такая толстая?

— Роман Некрасова «Три страны света».

— Какого Некрасова?

— Николая Алексеевича.

— Глупости говоришь, — надув губы, повела плечами Маша. — Николай Алексеевич Некрасов писал только стихи. И еще поэмы — «Кому на Руси жить хорошо», «Саша»…

— И романы писал. Вот смотри, — и Васли показал девочке обложку книги, которую держал на коленях, — видишь, прямо так и написано: «Н. А. Некрасов. «Три страны света», роман».

Маша покраснела, опустила глаза, неизвестно зачем стала поправлять бант в косе.

Звонок на урок, раздавшийся в эту минуту, прервал разговор. Маша пошла к своей парте, Васли, облегченно вздохнув, — к своей.

По правде сказать, Васли стесняется Маши не только потому, что она девочка, но еще и потому, что она дочь торговца Петра Семеновича Окишева.

Однажды, давно, когда Васли было лет восемь, он как-то зашел в лавку Окишева, увидел в раскрытых ящиках пряники с красным пояском и, опершись локтями на прилавок, долго смотрел на них, глотая слюни. Пряники были красивые: в виде рыбок, лошадей, петухов, барынь в шляпах, звезд — и, наверное, очень вкусные. В магазине никого, кроме приказчика, не было, и никто не мешал мальчику рассматривать пряники.

В это время в лавку вошел сам Окишев. Увидев Васли, он злобно закричал на него:

— Ты чего тут глаза пялишь? Выглядываешь, что украсть? Пошел отсюда! Нечего тебе тут делать!

Васли сначала даже не понял, что Окишев ругается на него: ведь он и в мыслях не держал что-нибудь взять. А когда понял, пулей вылетел из лавки.

С тех пор прошло уже почти шесть лет, но горькое воспоминание об этом все еще живо в его памяти. Поэтому, проходя мимо лавки Окишева, Васли старается не смотреть на нее, глядит под ноги, как будто боится споткнуться.

Никто не знает, почему Васли обходит лавку Окишева, даже Эчуку он не рассказал о пережитом здесь унижении.

Начался урок. Но после разговора с Машей Окишевой снова пришли Васли на память слова из учебника: «Добрым бог помогает».

«Отец-то вон какой добрый человек, а беден, — думает Васли. — Зато у Окишева никого из его семьи — ни самого, ни жены, ни дочери — в поле не увидишь, никто из них не работает, но живут, наверное, богаче всех в селе. В Туреке у них лавка, в Параньге, в Косолапове. Каждое воскресенье запрягают в пролетку черного жеребца и катаются по деревням, словно на масленице. Конь у них хороший, быстрый. Почему у них для баловства такой конь, у нас же для работы путной лошади нет? Как же так?»

Мысли, мысли, идут одна за другой, мучают, путают. Кто даст на них ответ?

Вот и опять пришла зима.

Вернувшись из школы домой, Васли наскоро пообедал и достал лыжи.

— Куда ты, сынок? — остановила его мать. — Посмотри, как на улице метет, белого света не видать.

— Ничего, мама, — ответил Васли. — В такую погоду хорошо кататься, ветер подгоняет.

Едва Васли вышел на улицу, ветер, закрутив, бросил ему в лицо пригоршни снега и пронесся дальше, поднимая над сугробами белые вихри.

Васли скатился по своей улице вниз к реке. Лыжи сами бегут. А на реке еще лучше: снег плотный, накатанный. Васли распахнул шубейку, получился парус. В ту же секунду ветер подхватил его, подтолкнул и понес вперед, к пруду.

— Хорошо! — радуется Васли. Он несется быстро-быстро, только в ушах свистит, и позади завивается, клубится снежная пыль.

Мальчик не заметил, как оказался возле мельницы. Вешняк открыт. Вода с шумом стекает вниз. Сквозь ветер слышен звук работающих жерновов.

Васли снял лыжи, поставил к стене и вошел в нижний амбар, надеясь там найти Эчука.

В амбаре, стараясь перекричать друг друга, спорили двое мужчин: сам хозяин мельницы Чепаков и какой-то незнакомый Васли мужик. В стороне стоял отец Эчука — мельник Прокой. Мужик размахивал руками и озлобленно кричал, наступая на хозяина мельницы:

— Столько верст тащил, а теперь, выходит, возвращайся домой не смоловши? Так по-твоему?

— Да пойми ты, — возражал ему Чепаков, — зерна-то у тебя мало, ведь даже дна лотка не покроет.

— Где я возьму больше? И это у людей занял. Своего только с долгами расплатиться достало!

— Ну ладно, ладно, — урезонивает мужика Чепаков, — я ж тебе объясняю: ну, засыплем твое зерно в лоток, муки в ларь совсем не выйдет, вся останется на жерновах. Неужеди ты этого не можешь понять, дурья твоя голова?

— Ты, Яков Яндыганыч, моей головы не касайся. Думаешь, разбогател, у тебя ума прибавилось? Ты же сам когда-то в заплатанной рубахе ходил…

— Ну, ходил, ходил, — отмахнулся от мужика хозяин мельницы. Ему, видно, надоело препираться с мужиком, и он, повернувшись к Прокою, сказал: — Закончишь молоть зерно Сидора из Шолен-гера, останови мельницу.

— А что делать с этим мужиком, Яков Яндыганыч? Ведь все-таки он издалека…

Чепаков сердито посмотрел на мельника.

— Я ж тебе сказал: мельницу останови. Не гонять же ее попусту.

Чепаков вышел во двор. Прокой, вздохнув, сказал мужику:

— Слушай, земляк, в Черкё-Сола у Длинного Метрия есть ручная мельница. Иди к нему.

— Спасибо, Прокой, — ответил мужик, нахлобучил шапку, вскинул мешок на плечи, и дверь за ним захлопнулась.

Прокой увидел Васли.

— Эчука здесь нет, — сказал он. — Он в доме, ступай туда.

Васли вышел из амбара. Мужик уже перешел запруду и теперь, согнувшись в дугу и наклонив голову, чтобы ветер не так хлестал в лицо, медленно шагал по белой целине.

Ветер налетал порывами, тогда мужика окружало белое облако и казалось, что он топчется на месте. Тощий мешок с зерном то и дело сползал с плеча.

Васли смотрел ему вслед, пока он совсем не скрылся в белой мгле.

На следующий день Вениамин Федорович на уроке сказал:

— Раскройте книгу для чтения на тридцать восьмой странице.

Ребята открыли книгу для чтения «Вешние всходы» Тихомирова на нужной странице.

— Сегодня мы проведем урок рассказывания по картине, — продолжал Вениамин Федорович. — Что за картина на этой странице? Коля Устюгов, прочти, что написано под картиной.

— «Сбился с дороги», — громко прочел Коля Устюгов.

— Подумайте и составьте по этой картине устный рассказ. Мосолов, расскажи, что ты видишь на этой картине, — вызвал Вениамин Федорович Васли.

Васли встал. Взял в руки книгу. Пристально вгляделся в картину. Потом положил книгу на парту и, глядя в одну точку поверх голов, будто там, на стене, над доской, он видел эту картину, стал рассказывать:

— Зима. Буран. Снег такой сильный, что слепит глаза, хлещет по щекам. Ветер набрасывается на путника, будто сорвавшаяся с цепи злая собака. На улицу выйти страшно. А бедный мужик с небольшим мешочком взятого в долг у соседей зерна спешит на мельницу. Ему говорили, чтобы он переждал метель, но ему нельзя ждать: семья сидит голодная, дети просят есть… Вот пришел он на мельницу, а пузатый мельник ему говорит: «У тебя, мужик, зерна слишком мало, не буду столько молоть, зря мельницу гонять, иди отсюда». Выгнал хозяин бедного мужика. Делать нечего, ушел мужик. Метель между тем становится все сильнее и сильнее, но домой возвращаться нельзя: дома ждут его с мукой. И побрел мужик в другую деревню, на другую мельницу… — Тут Васли посмотрел в книгу, на картину, и продолжал: — Но не один этот бедняк бродил в злую непогоду по полю. Навстречу ему попался нищий, который сбился с пути. Он очень обрадовался встречному. «Как выйти к жилью?» — спрашивает. Мужик показал ему, в какой стороне деревня. «Пойдем вместе в деревню», — говорит нищий. «Нет, — отвечает мужик, — не могу, меня дома ждут с мукой, надо идти молоть». И побрел мужик в Черке-Солу к Длинному Метрию. А нищий стоит и смотрит ему вслед…

Васли замолчал.

— Ты кончил? — спросил Вениамин Федорович.

— Кончил.

— Садись, Васли, молодец.

— Вениамин Федорович, у меня вопрос, — послышался голос Асмелык.

— Говори, Чепакова, — разрешил учитель.

— Васли говорил про какого-то мужика, пузатого мельника, их на картине нет. Он неправильно рассказал.

— На картине нет, зато в жизни есть. Ты своего отца спроси, пусть расскажет тебе, как в буран прогнал бедного мужика, отказался молоть ему зерно из-за того, что зерна было мало, — сказал Васли, покраснел и уткнулся в книжку.

— Ребята, вам понравился рассказ Васли? — спросил Вениамин Федорович.

— Очень хорошо рассказано, правильно, — отозвался Коля Устюгов.

— Я тоже считаю, что Мосолов умеет составлять устные рассказы по картинкам, — заключил Вениамин Федорович. — Теперь откройте ваши книги на странице пятьдесят шесть…

Глава XI НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ

Веденей очень изменился после того, что случилось с ним в первый день учебы. Он стал как будто старше и добрее. По-другому стал он относиться и к одноклассникам. Его тянуло к Эчуку, Васли, Коле Устюгову, они не отталкивали его, приняли в свою компанию.

Как-то мать сказала ему:

— Гляжу я на тебя, сынок, и радуюсь: раньше-то от тебя слова ласкового не услышишь, а теперь и разговор другой, и даже взгляд изменился.

— Отца благодари, он заставил меня по-иному на мир, на людей глядеть.

Мать уголком платка смахнула слезу, припомнив, как Канай Извай «воспитывал» Веденея.

Отец тоже заметил перемену, произошедшую с сыном, но теперь он, видимо, махнул на него рукой: не ругает, будто вовсе не замечает; живут рядом с сыном, словно два пенька в лесу стоят.

Прошла дождливая, слякотная осень. Наступила зима. Дни стали короткие, как заячий хвост, зато ночи долгие-долгие, два раза выспишься до рассвета.

Канай Извай часто проводит вечера у Ороспая. Старый карт зимой почти не выходит из дома, на морозном воздухе он не может дышать — задыхается. А придя с улицы, кашляет до пота. Но одному сидеть дома тоскливо, поэтому Ороспай всегда рад гостю и всякий раз, провожая Каная Извая, приглашает его приходить и в следующий вечер.

Старый карт любит поговорить. Слова у него льются, как ручей: говорит-говорит — кажется, никогда не остановится. Его уж и слушать устанут, а он все говорит. Давно в Турекской стороне не было такого ловкого на язык божьего служителя, да и в окрестных деревнях тоже нет.

Последнее лето оказалось для Ороспая плохим: пошатнулась вера у людей. К размышлениям об этом Ороспай возвращается постоянно, об этом же он часто заговаривал с Канаем Изваем.

— Молодых надо перетягивать на нашу сторону, молодых, — говорил старый карт Канаю Изваю. — Старики-то и без нас не забудут нашего марийского бога. Как прежде ходили на мольбище, так и будут ходить. Над ними наша власть крепка. А вот молодежь безусая, ребятишки…

— Так-то оно так, — соглашается Канай Извай с Ороспаем, — но как же привлечь их на нашу сторону?

— У меня детей не было, — вздохнул старый карт, — я не умею с малыми ладить, не знаю, как к ним подойти. А ты должен знать, у тебя сын.

Канай Извай подумал о Веденее, вспомнил, как тот молил его не сажать в подпол и отпустить в школу, вспомнил его испуганные, заплаканные глаза, и у него при этом воспоминании холодок пробежал по спине.

«То-то, не знаешь, что такое дети, — подумал он и с укором посмотрел на Ороспая. — Кабы знал, не посоветовал бы так измываться над мальчишкой…»

Карт долго смотрел на притихшего гостя, потом спросил:

— Что притих, браток?

— Про Веденея подумал, — тихо ответил Канай Извай.

— Вот-вот, — подхватил Ороспай. — Твоего Веденея надо запустить в их компанию, как козла в огород, своего козла… Хе-хе-хе!.. Правильно, очень правильно соображаешь, брат Извай.

Канай Извай не стал объяснять, что он думает совсем о другом. «Для тебя козел в огороде, для меня сын родной, — с раздражением подумал он. — Нет, больше не буду впутывать Веденея в наши дела».

— Не со мной, тебе бы поговорить с Мосол Петыром, — сказал Канай Извай.

— О чем? — спросил карт.

— Про ребятишек. Мой Веденей не вожак у них, его не послушают. Васли Мосолов там верховодит. Его товарищи слушают, ему верят. Да и правду сказать, умный, толковый парнишка.

— Не тот ли это Васли, что на мольбище шум поднял?

— Он, брат Ороспай.

— Тогда зачем о нем говоришь! — сердито глянул на Каная Извая старый карт. — Зря язык чешешь.

— А может, не зря, — возразил Канай Извай. — Из-за чего он тогда шумел? Из-за гуся; жалко ему стало выхоженную им птицу. Разве дети понимают, что для бога ничего жалеть нельзя? Мал он, по недомыслию шумел. Вот если бы возвратить ему его гуся, он бы сразу в бога поверил: мол, бог взял, бог и отдал.

— Как же его теперь вернешь?

Канай Извай придвинулся к Ороспаю и горячо заговорил:

— Другого гуся вернем, еще лучше того.

Ороспай встрепенулся, оживился.

— Погоди, погоди! — воскликнул он радостно. — Дельно ты придумал. Хм, хм… Значит, бог взял, бог и отдал?

— Выйдет Мосол Петыр во двор, а во дворе неизвестно откуда взявшаяся птица, — продолжал развивать свой замысел Канай Извай. — Откуда явилась? Чужая забрела? Не может того быть: в эту пору каждый хозяин держит своих гусей в хлеву. Да и сам гусь по такому холоду на улицу не пойдет. Вот тогда Мосол Петыр и подумает: «Бог послал». — Глядя на внимательно и радостно слушающего его карта, Канай Извай заговорил с еще большим жаром: — И сын его Васли, как увидит белого гуся да еще с крылом, помеченным зеленой краской, как у выхоженного им подранка, тоже поверит, что бог вернул ему гуся. И станет мальчишка во всем слушать нас.

— Только бы исполнилось, как ты говоришь, брат Извай. — Старый карт поднялся с места, повернулся к востоку, воздел вверх руки. — О великий боже, наш владыка и хранитель! Не губи нас, но помоги нам. Если мы грешны перед тобой, прости грехи наши. Ниспошли нам, детям твоим, удачи, пусть не будет пути врагам нашим, а наш путь будет ясен и светел. И пусть сгинет и рассеется черная сила!

Два дня спустя, ранним утром, еще потемну, Йыван Петыра разбудил резкий гусиный крик, раздавшийся со двора. Петыр долго прислушивался: не померещилось ли со сна? Но крик повторился. Петыр поднялся, накинул на плечи армяк, выглянул во двор.

Под навесом, возле коровника, что-то белело. Петыр подошел ближе.

Теперь не было никаких сомнений: возле коровника на снегу, переступая с лапы на лапу и громко гогоча, топтался большой белый гусь.

— Господи, господи, это что за чудо? — пробормотал Петыр и перекрестился. — Что за наваждение?

От креста гусь не сгинул, не пропал.

Йыван Петыр забежал обратно в дом, зажег фонарь, растолкал жену:

— Беда, старуха, беда!

— Что такое?

— Подымайся, пошли скорее во двор.

— Иду, иду…

Увидев гуся, прижавшегося к стене, жена Петыра испугалась еще больше, чем муж.

— Ой, не к добру это, старик, не к добру! Отойди, Петыр, не подходи к нему, не прикасайся! Ой, грех какой! Пусть сидит себе; мы его не тронем, и он нас не тронет…

— Замерзнет он на дворе. Может, в хлев пустить? — в раздумье сказал Йыван Петыр.

— Уж не знаю, старик, не знаю… Околеет у нас на дворе, опять горе — на нас грех будет…

Пока жена сомневалась и прикидывала, что делать, как поступить, Йыван Петыр открыл хлевушок под крыльцом, в котором Васли держал своего Кигока, и запустил туда птицу.

Известие о том, что нынешней ночью во дворе у Васли появился неизвестно откуда гусь, вызвало в школе много разговоров.

— Вернулся к тебе твой Кигок, — шутил Эчук. — Твое счастье, Васли.

— Какое тут счастье! — отмахнулся Васли. — Отец с матерью до полусмерти перепуганы, говорят: «Это не к добру; знать, мы в чем-то грешны перед богом».

— Откуда же все-таки взялся этот гусь? — вступил в разговор Коля Устюгов.

К ребятам подошел Веденей. Послушав, о чем они разговаривают, он сказал:

— Мой отец о всякой прибыли говорит: ангел принес. Если ангел принес, то бояться и горевать нечего, он награждает за добро.

— Какой тут ангел! — прервал Веденея Эчук. Васли сказал смущенно:

— Все-таки страшно…

— Чего тебе бояться? — Эчук пожал плечами. — Все знают, что вы не украли гуся, он сам появился.

— В том-то и дело, что сам! Что ни говори, гусь среди зимы…

Между тем деревенские кумушки ходили с рассказами о таинственном гусе из дома в дом, и вскоре все село знало о случившемся.

Давно к Йывану Петыру не приходило столько народа, как сегодня. Придет один сосед, поговорит немного, потом просит показать «божественную птицу». Не успеет уйти этот, идет второй, за ним третий, а там еще и еще. Дверь в избе не закрывается.

Те, кто постарше, берут белого гуся в руки, осматривают, качают седыми головами.

— Смотри, дядя Петыр, у этого гуся лапы необычные: уж слишком красные и большие. У обычных гусей таких не бывает.

— Правда ведь, лапы особенные, — подтверждает другой гость. — А ты посмотри, какие крылья длинные да широкие. А перья-то, перья! Серебром блестят, бисером светятся. Ей-богу, непростая птица этот гусь.

— Уж конечно, непростая, — говорит третий. — Я вот на клюв смотрю, и клюв тоже на особинку.

— Да, да, — соглашаются с ним, — у гусей клюв бывает шире.

И все старики твердят в один голос:

— Дар божий тебе, Петыр! Не иначе, как угодил или ты, или кто из твоей семьи богу.

Йыван Петыр сначала испугался, что гусь принес с собой беду, но мало-помалу, наслушавшись стариков, и сам поверил, что этот гусь — подарок ему от бога.

Только в сумерках Йыван Петыр запер ворота на засов за последним гостем. За этот день Йыван Петыр очень устал, прошлой ночью толком не выспался, поэтому лег спать пораньше и тотчас уснул. Легла и мать.

Но Васли не спал еще долго. Надо было сделать уроки на завтра, да и таинственное появление гуся в доме тоже занимало его.

Васли стоял у окна и смотрел на улицу.

Деревню окутывали сумерки. Кое-где из окон лился жиденький свет керосиновых ламп. В воздухе кружились мягкие, крупные снежинки. Вот они, кажется, уже совсем легли на землю, но тут какая-то неведомая сила вновь поднимала их вверх, и они снова начинали кружиться.

Вечером, когда стемнело, Канай Извай пришел к Ороспаю.

— Совсем я тебя заждался, браток! — встретил его старый карт. — Ну рассказывай, как получилось наше дело? Что говорят в селе?

— Слава богу, брат Ороспай, лучшего и ожидать нечего. Все складывается, как мы задумали. Сегодня к Мосол Петыру соседи табунами шли посмотреть на твоего гуся. Я тоже ходил.

— Ну, ну, — нетерпеливо торопит Каная Извая старый карт, — ты рассказывай, что люди-то говорят.

— Все гуся осматривали, многие говорили: «Это непростая птица, ее бог даровал».

— Хорошо, хорошо! — Ороспай поднялся с лавки, подошел к висячей керосиновой лампе, прибавил света. В избе стало светлее.

— Давеча приезжал ко мне один мариец из Орола, — заговорил опять Ороспай. — Дядя Пайгелдё, говорит, сильно захворал, меня зовет. Но я не поехал, хотел тебя дождаться с вестями. К тому же самому что-то неможется… Но от твоих добрых вестей вроде и силы у меня прибавилось. Эх, если сын Йывана Петыра к дедовской вере склонится… А что говорит сам Йыван Петыр?

— Он тоже поверил, что твой гусь — божья птица. Когда соседи говорили: мол, это тебе, Петыр, божье благоволение, — был очень доволен.

— Хорошо! Очень хорошо! — Ороспай хлопнул себя сухими, сморщенными ладонями по коленкам. — Теперь можно поехать и к дяде Пайгелде.

— Сейчас?

— Сейчас и съездим. Дорога известная, недалекая. Ты, Извай, запряги моего жеребца, на нем-то быстро обернемся.

В селе тихо. Улицы темные, пустые. Лишь кое-где, как заплатки на сером кафтане, виднеются освещенные тусклым огнем керосиновой лампы окошки. Многие турекские мужики керосиновых ламп из-за дороговизны керосина не держат, освещаются по старинке — лучиной, а ее свет не пробивается сквозь замерзшие стекла. Поэтому село кажется еще темней.

Жеребец Ороспая сразу пошел рысью. Он застоялся без работы и теперь рад, храпит, мотает головой и все убыстряет и убыстряет бег. Сани катятся по накатанной дороге легко, ровно. Вот уже остались позади последние дома, околица, кладбище. Дорога прорезала белое поле и вонзилась в темный ельник.

— Резвый у тебя жеребец! — восхищенно сказал Канай Извай. — Даже на подъеме не сбавляет ходу. Не конь — огонь!

Старый карт сидел посреди саней в сене. Чтобы холодный воздух не попал в горло, он закутался в тулуп. Ороспай слышал слова Каная Извая, но, чтобы не закашляться, ничего не ответил, только кивнул.

Канай Извай тоже замолчал. Намотав на руку вожжи, он сидел в передке саней и рассуждал сам с собой: «Ветер-то так и не утихает, как бы метель не принес».

Он не ошибся. Едва сани въехали на холм, сильный ветер, налетев откуда-то, ударил в бок.

— Ну, кажется, начинается, — проговорил Канай Извай и уселся поплотнее.

Ветер усилился. Вот он свистит, воет, мечется между деревьями, поднимает снег, в одном месте совсем оголяет дорогу, в другом наметает сугробы.

Конь сбавил ходу, потом пошел шагом. Круп жеребца заиндевел, с порывами ветра доносится резкий запах конского пота.

Вдруг жеребец забеспокоился, запрядал ушами, захрапел и опять перешел на рысь, хотя никто его не понукал.

«Что-то недоброе почуял», — подумал Канай Извай.

Жеребец всхрапнул, прыгнул, рванул вперед и понесся галопом.

Тут Канай Извай разглядел в темноте по обеим сторонам саней черные тени и понял: волки!

— Волки! — крикнул Канай Извай и оглянулся на Ороспая.

Но в санях никого не было: видно, старый карт вывалился, когда конь резко рванул вперед.

Канай Извай натянул вожжи, стараясь остановить жеребца. Но куда там: жеребец несся не разбирая дороги, только передок саней гудит от ударов копыт. Лишь через полверсты Канаю Изваю удалось своротить коня в сугроб. Жеребец провалился по колена в снег и остановился.

Канай Извай приподнялся, оглянулся. К саням приближались четыре волка. Он сунул руку в карман, нащупал спички, дрожащими руками свернул клок сена, как перевясло, чиркнул спичкой, поджег. Дорога осветилась. Волки остановились, присели и завыли. Канай Извай поднял огонь над головой, шагнул в сторону волков, замахнулся:

— Вот я вас!

Волки потрусили к лесу и скрылись в темноте.

Канай Извай взял лошадь под уздцы, вывел на твердую дорогу. Вскочил в сани, дернул вожжи, завернул жеребца и подхлестнул его:

— Но, милый! Давай скорее! Надо выручать твоего хозяина.

Конь с места взял в галоп. Впереди на дороге что-то чернело.

Канай Извай, подъехав, увидел, что это лежит Ороспай.

— Брат Ороспай! Брат Ороспай! — соскочив с саней, принялся он тормошить карта.

Ороспай не шевелился.

Канай Извай повернул его на спину.

— Брат Ороспай! Брат Ороспай… — позвал Канай Извай растерянно и умолк: старый карт был мертв.

Глава XII ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ

Лучшая пора зимой — рождество. Все рады празднику. Кто любит поесть, доволен тем, что кончается долгий пост, длившийся месяц и десять дней, и теперь можно есть мясо, сало. Девушки и парни радуются начинающимся гулянкам, для них нет большего удовольствия, чем поплясать под барабан и волынку. Школьникам больше всего милы рождественские каникулы. Ведь целых две недели сплошные игры и веселье, и не надо учить уроков, а это для них слаще меда, вкуснее масляного блина. Кроме того, кому же не хочется поесть пышных праздничных пирогов, рождественских слоеных оладий? Конечно, никто от них не откажется.

Одним словом, рождества ждут все. Ждут его и в школе. Классы и коридоры украшены к празднику пихтовыми ветками и бумажными цветами. По всей школе разносится смолистый запах свежей хвои. Кое-где повешены красивые цепи из разноцветной бумаги. Каждый день законоучитель отец Иван Дергин читает в классах положенные читать на рождество главы из Евангелия и провозглашает своим громовым голосом:

— Помо-о-олимся…

И по его знаку школьники начинают молитву:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое…

Двадцать четвертое декабря. Последний день учебы, с завтрашнего дня начинаются каникулы, но, конечно, уже сегодня все мысли ребят далеки от ученья. Труднее всего скрыть свое нетерпение младшим: они то выбегают в коридор, то возвращаются в класс и усаживаются за парты, потом опять срываются с места. Старшие держат себя степеннее: не бегают, не носятся по коридору, а, собравшись, беседуют, уславливаются, чем бы заняться на каникулах.

— На Новый год отец обещал поставить елку, — доносится звонкий голосок Маши Окишевой.

Мальчики говорят о другом.

— Вы знаете старую Герасимиху? — опрашивает Васли.

— Да кто же ее не знает!

— Она совсем уж стала слаба здоровьем и живет одна. Помочь ей надо бы.

— А чем?

— Ну дров ей напилим, наколем. Как ты думаешь, Веденей?

— Можно, — согласился Веденей.

— А отец? — спросил Эчук.

— Что отец?

— Отец ругать не будет, что ты с нами пойдешь?

— Нет. Он меня теперь совсем не ругает.

— Значит, договорились? — спросил Васли.

— Договорились! — громко ответил Коля Устюгов.

Раздался звонок на урок. Коридор опустел. Во всех классах начались уроки, кроме пятого.

В пятом должен быть урок Вениамина Федоровича, но учитель почему-то не идет. В классе шум, гам, выпускники ведут себя не лучше первоклассников.

В это время Вениамин Федорович в своем кабинете сидел за столом и нетерпеливо поглядывал на часы.

Напротив него на стуле расположился широкоплечий черноусый владелец мельницы Чепаков. Щеки у него надуты, толстая шея в складках, как голенище сапога.

— Давно собирался зайти к вам, да всё дела, дела, — неторопливо говорил Чепаков.

— Слушаю вас, Яков Яндыганович, — сказал заведующий школой и, достав карманные часы на серебряной цепочке, взглянул на циферблат.

— Вы, я вижу, спешите, — недовольно продолжал Чепаков, — а я пришел к вам с жалобой.

— Слушаю вас.

— Мне не нравится, что вы распустили своих учеников. Очень вольнодумствуют некоторые.

— Я чувствую, разговор тут долгий, — вздохнув, сказал Вениамин Федорович, — но, извините, мне пора на урок, дети ждут.

— Когда разговаривают взрослые, дети могут подождать, — проворчал Чепаков. — Так вот, что же это получается? Этот сопляк Васли Мосолов при всем классе насмехался надо мной, а вы еще похвалили его за это. Как прикажете это понимать?

Вениамин Федорович поморщился.

— Вы все сказали?

— Все, — ответил Чепаков и поджал губы.

— Так вот, Яков Яндыганович, очень сожалею, что до вас дошел искаженный слух. Васли совсем не насмехался над вами, и хвалил я его за хорошее и правильное рассказывание по картине. Теперь, извините, я больше не могу задерживаться.

Вениамин Федорович встал, открыл дверь и первым вышел из кабинета, за ним, ворча, неуклюже ковыляя, пошел Чепаков.

Когда Вениамин Федорович перешагнул порог пятого класса, он увидел, что Эчук стоит у доски и, подражая законоучителю, басит:

— Отроки, не забудьте завтра явиться в церковь. Кто проспит, попадет на том свете в котел с кипящей смолой. Да, да, в котел с кипящей смолой!

У Эчука получалось очень похоже — и голос, и движения прямо отца Ивана Дергина. Класс смеялся.

Вениамин Федорович, с трудом сдерживая улыбку, укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Эчук юркнул за свою парту.

Учитель обвел весь класс внимательным взглядом.

— Дорогие друзья, — сказал он, — сегодня мы заканчиваем первое полугодие учебного года. Благодарю вас за старание в учебе. Вы хорошо учились, теперь хорошо отдыхайте. Свои оценки вы все знаете. С удовольствием отмечаю Веденея Изваева, он стал учиться гораздо лучше. Молодец, Веденей! От всей души поздравляю наших круглых пятерочников — Машу Окишеву и Васли Мосолова. И всех поздравляю с праздником рождества и наступающим Новым годом!

Все пятиклассники громко закричали:

— Спасибо, Вениамин Федорович!

— Теперь можете идти домой, — сказал Вениамин Федорович.

С криками «Ура!» ребята выбежали в коридор.

Глава XIII ВО ВРЕМЯ КАНИКУЛ

Эчука не оставляла мысль досадить попу. Он строил разные планы. Особенно хорошо было бы подгадать это дело к празднику и посмеяться над отцом Иваном перед народом.

Прокой после смерти жены делал сам все женские работы по дому. Перед праздником он затеял печь пироги с мясом. Эчук ему помогал, носил дрова, растапливал печь, кипятил воду. Прокой, подвязав чистый передник и засучив рукава, лепил пирожки.

И как раз в это время Эчук вдруг придумал, чем можно было бы пронять попа.

— Отец, дров я принес, вода есть, — сказал он, бросив очередную охапку дров перед печкой. — Можно, я пойду к Коле Устюгову?

— Иди, сынок, иди. Ты же теперь на каникулах. Отдыхай, гуляй, — сказал Прокой, не поднимая головы от стола.

Подойдя к дому Коли Устюгова, Эчук увидел Васли. Тот снимал лыжи возле крыльца.

— Вот здорово, что ты здесь! — воскликнул Эчук. — Вызови Колю на улицу.

— Пойдем лучше в избу.

— Нет, мне нельзя, — покачал головой Эчук. — Его отец говорит, что он от меня плохому учится.

— Ну ладно.

Васли зашел в избу и вскоре вернулся с Колей Устюговым.

— Я придумал, как попу досадить, — сказал Эчук.

— Как?

— Слушайте. На крещенье отец Иван поведет прихожан на ручей, воду святить.

— Тоже новость! Конечно, поведет. Каждый год водит, — не понимая, к чему клонит Эчук, сказал Коля.

— Ты слушай дальше. Что будет, если он придет к ручью, а ручья нет? Пропал ручей.

— Такого не может быть. Чудес не бывает, — усмехнулся Васли.

— И родник, из которого он вытекает, говорят, святой, — добавил Коля Устюгов.

— Никакой он не святой! — засмеялся Эчук. — Самый обыкновенный родник. Летом я в нем не один раз ноги мыл. Была бы вода святая, я давно бы святым стал.

— Ну, а дальше что? — спросил Васли.

— Дальше вот что. Приведет отец Иван народ к роднику, скажет: «Освящаем воду…» А воды нет.

— Куда ж ты родник денешь? Спрячешь, что ли? Его спрятать нельзя.

— Зато можно заморозить.

— Он в самый трескучий мороз не замерзает.

— Я все продумал. Пошли к роднику.

Родник находился недалеко от дома Устюговых, в крутом берегу Турека. В том месте, где вытекает вода, поставлен деревянный желоб, по нему зимой и летом течет светлая вода.

— Вот, — стал объяснять Эчук, — отодвинем желоб, воде некуда будет течь.

— Родник пробьет себе другую дорогу и все равно потечет, — возразил Васли.

— За один день не пробьет, — уже менее уверенно сказал Эчук.

— Нет, ребята, это бред сивой кобылы, — махнул рукой Коля Устюгов.

— И в деревне, если узнают, что мы родник испортили, по головке не погладят, — добавил Васли.

— Да, ваша правда, — сказал Эчук, — но попу я уж все равно чем-нибудь насолю.

Эчук называет отца Ивана Дергина не иначе как Черный клещ, на улице, заметив, что поп идет навстречу, перебегает на другую сторону улицы, чтобы не здороваться, про его уроки говорит: «Опять слепень загудел».

— Неужели ты не боишься божьего наказания? — спросил Коля Устюгов. — Ведь отец Иван — божий служитель.

— Нет, не боюсь. Если бы было наказание, я давно уже был бы в аду, — беззаботно ответил Эчук.

— За что? — испуганно взглянул на друга Коля.

— Когда отец Иван оставил нас замаливать грехи в церкви, мы не молились, по церкви бегали. Всю церковь облазили: и на клиросе были, и в алтаре… Просвирки ели, наевшись, на пол бросили.

— Грех большой, — согласился Коля.

— Что же должен был за это сделать со мною бог?

— Покарать.

— А он не покарал. Так что я теперь греха не боюсь.

Вернувшись домой, Эчук потянул носом: в избе вкусно пахло пирогами.

— Отец, пироги с мясом? — спросил он.

— С мясом, сынок.

— Дай один.

— Нельзя, сынок. Сейчас еще пост. Нельзя есть мясного, грех.

— Дай. Грех-то мой будет, а не твой. Тебе чего бояться?

— Глупости говоришь! Иди отсюда, ничего не дам до времени! — прикрикнул Прокой на сына. — И не говори такого нигде, не позорь отца.

Еще потемну ударил колокол на Казанско-Богородской церкви, сзывая богомольцев к заутрене. Сначала колокол бил, словно набирая разгон, медленно — бум-бум-бум, — потом вступил в перекличку второй колокол, поменьше, и звон пошел другой: пылде-пон, пылде-пон, пылде-пон…

Васли проснулся от звона колоколов. В избе было тихо. Перед иконами горели лампады, от них разливался тихий ласковый праздничный свет.

Васли взглянул на стоявший рядом с кроватью стул и тотчас вскочил, скинув одеяло. На стуле лежали рождественские подарки. Мать приготовила ему новую рубаху с вышитым воротом и белый пояс с кистями. Отец сплел плотные крепкие лапти, но главный подарок на стуле лежала великолепная баранья шапка, черная, мягкая. Васли надел ее и не смог сдержать радостного восклицания:

— Ой, какая теплая! Какая пушистая!

Дома никого, кроме Васли, не было, отец с матерью ушли в церковь.

Васли встал, надел новую рубаху, подпоясался новым пояском, надел новую шапку, посмотрел на себя в зеркало: хорош! Правда, когда накинул на плечи старую латаную шубейку, подумал, что она никак уж не подходит к его обновкам, но успокоил себя тем, что он не сын какого-нибудь богатея, поэтому не может сразу заиметь все новое.

Когда Васли прибежал в церковь, служба шла уже давно. Рыжий дьякон, поблескивая в свете свечей намазанными маслом волосами, читал по книге монотонным гнусавым голосом, так что нельзя было разобрать ни одного слова.

Васли, пробравшийся было к самому амвону, потихоньку стал отходить назад, в трапезную, поближе к двери, и потом вышел на двор.

В церковном дворе в это время поднялся переполох.

— Слезай, слезай оттуда! — кричал церковный сторож Ондроп, задрав голову вверх и глядя на колокольню.

— Не слезу! — неслось с колокольни. — Вот сейчас как ударю в колокол!

Васли узнал голос Эчука. Вокруг Ондропа уже собралась кучка ребят: тут и Веденей, и Коля Устюгов, и другие.

— Дядя Ондроп, зачем он туда залез? — спросил Васли.

— Черт, видно, его смутил, — сердито ответил церковный сторож.

Эчук услышал его слова.

— Нехорошо в праздник черта поминать, дядя Ондроп, да еще возле церкви. Становись на колени, проси прощенья, а то сейчас ударю в колокол, чтобы бог услышал твое богохульство.

Церковный сторож побледнел. Он подумал: «Если мальчишка ударит в колокол, нарушит богослужение, ведь мне несдобровать, попадет от отца Ивана».

Ондроп выбежал на середину двора, чтобы увидеть Эчука на колокольне, погрозил ему кулаком:

— Не тронь колокол, тебе говорю! Слезай, поганец!

— Как ты смеешь грозить божьей церкви кулаком? — кричит сверху Эчук. — Становись на колени! Молись! Проси прощения у бога!

— Я не церкви, я тебе грожу, — смутился Ондроп. — Ну ладно. «Господи боже, еже согреши во дни сам словом, делом или помышлением, яко благ и человеколюбец, прости мя…»

— Читай громче, а то плохо слышно! — кричит Эчук. — Мне и то не слыхать, а уж богу на небе и подавно.

Ондроп вздохнул, поднял голову вверх и продолжал громче:

— «Ангела твоего хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла. Яко ты хранитель душам и телесам нашим, отцу и сыну, и святому духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

— Вот теперь хорошо, — сказал Эчук. — Отпускаю твои грехи, дядя Ондроп. Сейчас слезу.

Церковный сторож с облегчением засмеялся: беда миновала. Он подумал, что вот сейчас Эчук слезет, он тут же его поймает и надерет уши. Но Эчук тоже не лыком шит: слез с колокольни — да бегом, чтобы Ондроп его не схватил.

— Не попу, так хоть церковному сторожу досадил! — говорил Эчук друзьям.

…На четвертый день рождества на двор к старой Герасимихе пришли семеро ребят. Закипела веселая работа. Прошло совсем немного времени, а поленница напиленных и наколотых дров уже выросла и в длину и в высоту.

Ребята пилят в две пилы. Попилят — отдохнут. Во время отдыха Эчук рассказывает разные истории, услышанные от помольцев. На мельнице всегда много народа; пока ожидают очереди, чего-чего не наговорят.

— Вот нижнетурекские марийцы рассказывали одну историю, — начал очередной рассказ Эчук. — Однажды в рождественскую ночь Тропимова Оксина пошла гадать в баню. Поймала черную кошку. В полночь налила лохань водой с краями, поставила на пол посреди бани. Взяла в руки кошку, наклонилась над водой и говорит, как требуется: «Черная кошка, черная кошка, покажи в этой воде моего суженого. Хочу увидеть его лицо…» Смотрит, смотрит — ничего в воде не видит. Снова говорит: «Кошка, кошка, покажи суженого». И на этот раз ничего не увидела. Вдруг в бане что-то загремело, повалилось… Вскочила Оксина с лавки, бросилась бежать, а от страху даже двери не видит. Налетела на стенку, кричит: «Пусти меня, дверь, не губи!» Толкает стену, а стена, конечно, не открывается. Уж так испугалась, так испугалась! В окошко вылезла. Прибежала домой, рассказывает матери: «Меня дверь из бани не пускала».

Ребята засмеялись.

— Ну и мастак ты рассказывать! — одобрительно сказал Коля Устюгов Эчуку. — «Меня дверь из бани не пускала»!

— А вчера один мариец из Олор вот какую историю рассказал… — начал было Эчук.

Но тут его перебил Васли:

— Потом расскажешь, сейчас пора опять за работу браться.

Вновь закипела работа. Одно за другим взваливаются бревна на козлы, визжит пила, падают опиленные плахи, их тут же подхватывают и раскалывают.

Васли с Веденеем взялись за толстое тяжелое бревно, но поднять его не смогли.

— Эчук, Коля! — позвал Васли. — Помогите поднести бревно.

— Может, лучше его на месте распилить? — предложил Эчук.

— На земле пилить неудобно, — сказал Веденей. — Ничего, вчетвером донесем.

Бревно было очень тяжелое, но вчетвером ребята все же подняли его и понесли.

Когда подошли к козлам, Васли подал команду:

— Бросай!

Как раз в этот момент Эчук поскользнулся, нога у него подвернулась, и он упал под бревно. Коля и Васли уже отпустили свой конец, бревно поддерживал один Веденей; если и он бросит бревно, оно придавит Эчука. Инстинктивно Эчук оттолкнул бревно от себя, и оно всей тяжестью навалилось на Веденея, сбив его с ног.

— О-ой! — страшным голосом закричал Веденей.

Ребята бросились к нему. Подняли бревно, откатили в сторону.

— Веденей, Веденей, тебе больно?

Но Веденей лежал закрыв глаза и ничего не отвечал. Он только тяжело, с хрипом дышал.

Коля Устюгов со всех ног побежал за Канаем Изваем.

Эчук встал на колени, наклонился над Веденеем, слушает, как тот хрипит, и приговаривает, чуть не плача:

— Ведюш, Ведюш, открой глаза, скажи, что болит…

— Наверное, правая нога сломана, вон как вывернута, — сказал Васли.

Он хотел поправить ногу, но Эчук удержал его:

— Не трогай, ему больно будет!

Прибежали мать Веденея и Канай Извай.

— Ой, сыночек, ой, родненький, что с тобой случилось?.. — причитает мать, заливаясь слезами.

Канай Извай взял сына на руки. Веденей застонал. Канай Извай понес Веденея, ребята пошли было за ним, но он грубо остановил их:

— Вам чего надо?

К вечеру нога у Веденея распухла. Он метался в жару, бредил, вскрикивал. Мать молчала, молчала, наконец не выдержала и сказала мужу:

— Отец, надо звать фершала.

— Какого тебе фершала! — недовольно прикрикнул на нее Канай Извай. — Молись, бог поможет, сыну полегчает и без фершала.

Мать, утерев слезы, умолкла. Канай Извай опустился на колени лицом к востоку:

— Великий боже, или наша молитва не дошла до тебя, или угощение наше не понравилось? Прости нас, отпусти наши грехи, помоги нашему сыну, утиши его страдания…

Мать Веденея пошла на колодец по воду. На улице ее поджидали Коля Устюгов, Эчук и Васли.

— Что Веденей?

— Мучается, очень мучается… — всхлипнула женщина. — Как домой принесли, ни разу глаз не открыл. Что-то говорит, а что — понять нельзя.

— Что у него болит? Грудь, нога?

— Не знаю. Нога, наверное, особенно мучает: раздулась, совсем как подушка стала и какая-то сизая.

— Фельдшер был? — спросил Васли.

— Фершала отец звать не велит, — вздохнула женщина и утерла слезы кончиком платка.

— Как не велит! Почему не велит?

Изваиха ничего не ответила, опустила бадейку в колодец. Эчук перехватил у нее бадейку, спустил вниз, достал воду, налил ведра. Женщина кивнула ему и ушла.

— Что же это такое? — растерянно спросил Васли. — Веденея лечить надо.

— Пошли сами отыщем фельдшера и приведем к Веденею, — предложил Эчук.

Начало темнеть. Жидкие красноватые огоньки в окнах изб бросают тусклые отсветы на снег. Небо затянуто тучами, не видать ни звезд, ни луны. Падает снег.

Ребята отыскали фельдшерицу лишь в соседней деревне, в Энгербале, где она ходила по домам, проверяла привитую накануне оспу.

Эчук сказал ей:

— Веденея, сына Каная Извая, придавило бревном. Мучается очень.

— Его надо в больницу отвезти, — сказала фельдшерица.

— Отец не хочет. Пойдемте с нами в Турек, — просит Васли, — скажите Канаю Изваю, чтоб отвез Веденея в больницу.

— Да вы сами ему скажите.

— Нас он не послушает. Он даже жены не слушает. А у Веденея нога уже посинела.

— Ну ладно, пошли, — согласилась фельдшерица и стала надевать кафтан.

…Веденея отправили в Нартасскую больницу. Друзья верили, что там его обязательно вылечат.

Канай Извай легко поддался уговорам фельдшерицы. И вообще после похорон старого карта Ороспая он очень сдал, редко ходил к соседям, сделался молчалив, задумчив. Соседи, особенно некрещеные марийцы, косились на него: кое-кто думал, что это он виновен в смерти карта. За всеми этими событиями Канай Извай совсем забыл и про свой замысел обратить Васли Мосолова в веру предков, и про подкинутого гуся. Гусь обжился у Йывана Петыра и, видимо, уже забыл, где жил прежде.

Между тем по деревне продолжаются гулянки, каждый вечер парни и девушки пляшут в чьей-нибудь избе под барабан и волынку, еще пенится в бочонках недопитое пиво.

— Что ты все рождество сидишь над книгами, пошли повеселимся! — позвал Васли старший брат Йыван.

— И то, сынок, сходи, — посоветовал и отец.

Когда Йыван и Васли пришли в избу, где в этот вечер была гулянка, народ еще только начал собираться, лишь на полатях набилось полно ребятни. Малыши лежат, вытянув шеи, как журавли, и ждут, когда начнется гулянка.

Люди шли один за другим, и вскоре, всего каких-нибудь четверть часа спустя, в избе стало тесно.

Васли с Йываном забрались на заднюю лавку, оттуда им было все хорошо видно. Рядом на скамейках стояли девушки и держались за приделанный под потолком шест. На руках у девушек были надеты разноцветные вязаные варежки: красные, белые, синие, черные, от их пестроты рябило в глазах.

Вот со двора послышался стук барабана, заиграла волынка. Музыка становилась все громче и громче. Народ, стоявший у дверей, расступился, пропуская музыкантов. Барабанщик и волынщик вошли в избу. Хозяйка проводила их к столу и усадила на лавку. Потом налила им браги. Музыканты выпили и снова заиграли.

На свободное место посреди избы вышли плясать девушка и парень.

Вдруг у дверей началось какое-то замешательство. На середину избы протолкался человек в вывернутой мехом наружу шубе. Он стукнул об пол суковатой палкой и громко объявил:

— Слушайте, слушайте! На ваше гулянье прибыл большой начальник со своим стражем! Встречайте, люди, большого начальника!

В избу вошли двое: один в козлиной маске, другой в старой солдатской шинели. Выйдя на середину избы, они встали. Один парень поклонился козлу и спросил:

— Господин начальник, ты зачем сюда пожаловал?

Начальник в козлиной маске заблеял и похлопал себя по животу.

— Понятно, — сказал парень. — Поднесите ему пива.

Но начальник в козлиной маске оттолкнул кружку с пивом и сердито затопал ногами.

Тогда ему налили водки. Он выпил и знаками попросил еще. Ему налили снова, и опять он выпил. Он выпил четыре чашки, шатаясь, сделал несколько шагов, потом полез под стол и стал устраиваться там на ночлег.

Солдат принялся вытаскивать его за шиворот, а вытащив, повел к двери, приговаривая:

— Некрасиво, господин начальник, некрасиво…

Гулянье продолжалось. Допоздна плясала и пела молодежь, несколько раз песни и пляски прерывались разными представлениями, но Васли больше всего понравилось первое, про начальника и солдата.

Глава XIV СЫТЫЙ КОНЬ О ВОСЬМИ НОГАХ

Когда смотришь со стороны, то видно, что село Турек находится как бы во впадине, образуемой холмами, и, если бы не овраги, примыкающие к околице, то село, наверное, давно бы смыло весенним половодьем.

Но люди, основавшие здесь поселение, все предвидели и выбрали для него место очень удачно.

Если бы мы могли присутствовать на их совете, то, наверное, услышали бы такой разговор:

«Место спокойное, укромное — вокруг леса».

«Место тихое — холмы защищают его от злых ветров».

«Место удобное и красивое — рядом протекает река. Ведь недаром говорят, что птица без крыльев — не птица, деревня без реки — не деревня».

Видно, поэтому все марийские деревни стоят на реках и речках.

Думая так, Вениамин Федорович рисовал вверху листка почтовой бумаги вид села Турек. Нарисовав, он приступил к самому письму.

«Любимая, дорогая мама, добрый день! — начал он письмо. — Не удивляйся моему рисунку. Это я нарисовал Мари-Турек. Посмотри, какое красивое село, в котором я живу. И весь окрестный край прекрасен. Народ здесь живет очень хороший. Я тебе уже писал об этом, но готов повторить еще и еще раз.

Один ученик из моего класса сломал ногу, его положили в Нартасскую больницу, это двадцать верст отсюда, и я ездил к нему. Мальчик очень обрадовался моему приезду, я даже заметил у него на глазах слезы. Знаешь, мама, это меня очень растрогало. Какое большое счастье, когда знаешь, что ученики тебя уважают и любят…»

Вениамин Федорович остановился, взглянул на окно: кто-то прошел мимо.

«Наверное, ко мне», — подумал Вениамин Федорович и подошел к окну.

На крыльцо поднимался законоучитель отец Иван. Вениамин Федорович убрал письмо, со стола.

— Мир и благоденствие дому сему! — послышалось от порога, и отец Иван Дергин переступил порог.

— Милости просим, отец Иван. Раздевайтесь.

— Да, пожалуй, разденусь, квартира у тебя теплая, — проговорил священник и снял шубу.

«Зачем он явился? — думал Вениамин Федорович. — Сколько живу здесь, ни разу не приходил, и тут вдруг без приглашения и предупреждения…»

Приглаживая бороду, на которой таяли снежинки, отец Иван заговорил:

— Вениамин Федорович, вольнодумство проникает в среду ваших учеников. Бес начинает завладевать их умами.

— Если вы говорите о школьниках, то правильнее сказать не «ваших», а «наших», ведь вы тоже преподаватель, — осторожно поправил Вениамин Федорович.

Священник кашлянул.

— Ну, ну, пусть будет так. Ты, Вениамин Федорович, знаешь, что в первое рождественское утро Александр Прокопьев, ученик пятого класса, поносил православную церковь?

— Прокопьев? Ай-яй-яй, нехорошо, нехорошо…

— Вот и я говорю: позор!

— Но ведь рождество давно прошло, почему же вы, отец Иван, теперь завели об этом разговор?

— Время не отменяет греха, если он не искуплен.

Вениамин Федорович понял, что священник клонит к тому, чтобы подвергнуть Эчука какому-нибудь наказанию и чтобы он, учитель, также со своей стороны наказал его.

— Отец Иван, вы имеете в виду тот случай, когда Прокопьев залез на колокольню?

— Тот самый, — подтвердил священник.

— Мне рассказывали про этот случай, и я не вижу в нем ничего, кроме детской шалости. К тому же он ведь не нарушил церковную службу и ничего плохого не сделал. А вот церковный сторож Ондроп, тот действительно в светлый божий праздник говорил черные слова, ругая мальчика, и даже поминал черта. Это-то уж совсем нехорошо. Грех, как вы сами знаете.

— Ах он мужик сиволапый! — Священник перекрестил живот. — «Огради мя, господи, силою честного и животворящего твоего креста и сохрани мя от всякого зла…» Грех, грех. Заставлю его замаливать…

Вениамин Федорович начал доставать из буфета и ставить на стол угощение. Отец Иван, не дожидаясь приглашения, уселся за стол.

Учитель налил в рюмки вина. Выпили. Священник снова заговорил:

— Ты слышал, Вениамин Федорович, в нашей губернии, говорят, появились социал-демократы?

— Слышать слышал, но никогда не видел ни одного живого социал-демократа.

— Я тоже не видел. И слава богу. Говорят, они собирают вокруг себя самых отъявленных разбойников и хотят убить самого государя императора. Страсть-то какая! Господи помилуй!

— Я слышал, что они вовсе не разбойники и хотят облегчить жизнь трудового народа.

— Откуда вы это знаете, Вениамин Федорович? — Священник подозрительно посмотрел на учителя.

— Разве это секрет? Об этом каждый читающий газеты знает.

Отец Иван никаких газет не читал, поэтому предпочел перевести разговор на другую тему.

— Я вот говорю, Вениамин Федорович, слишком уж вы с мужиками и с их детьми, так сказать, мягки. При таком обращении они, глядишь, забудут, кто они такие есть.

— Разве мужик не такой же христианин, как мы с вами? — приняв простодушный вид, спросил учитель. — Что-то я вас не пойму, отец Иван.

— Чего ж тут непонятного? Мужик — кто он есть? Он рабочая скотина. — Отец Иван, выпив, раскраснелся, голос у него стал громче обычного. — Если со скотиной будешь ласков, она тебя перестанет слушаться да еще будет норовить лягнуть. Вот почему мужика надо держать в строгости… Ты молод еще, сын мой, так что слушай старших и набирайся ума.

После этого разговора Вениамину Федоровичу стало окончательно ясно, что за человек священник Иван Дергин, и в дальнейшем он старался встречаться с ним как можно меньше и вступал в разговоры, если только к этому вынуждали дела школы.

На одном из уроков Вениамин Федорович, говоря о русских ученых, упомянул и Ломоносова. После урока к учителю подошел Васли.

— Вениамин Федорович, а есть книга про Ломоносова? — спросил он.

— Есть, конечно, — ответил учитель. — Тебя заинтересовала его жизнь?

— Да, очень хотелось бы почитать про него побольше. Вы так интересно рассказывали. И надо же: простой крестьянский сын стал знаменитым ученым, академиком!

— Хорошо, Васли. Я поищу среди своих книг что-нибудь про Ломоносова и дам тебе почитать.

Несколько дней спустя Вениамин Федорович подозвал Васли.

— Вот тебе книга про жизнь Ломоносова, вот другая — его сочинения. Прочтешь, расскажи мне, что тебе понравилось, что осталось непонятным. Ладно? Лучше приходи ко мне домой.

— Ладно, — ответил Васли.

Придя домой, он первым делом принялся рассматривать книги, данные ему Вениамином Федоровичем. Посмотрел картинки и начал читать…

В ближайшую субботу вечером Васли пошел к учителю. Он никогда прежде не бывал в его комнате. По книгам он составил себе представление, как живут господа: сверкающие полы, много разных вещей — пуховые перины, подушки на кровати высокой горой и в углу обязательно граммофон. Но в комнате учителя не было ни подушек, ни граммофона: аккуратно застеленная кровать, шкаф с книгами, стол, маленький буфет, на стенах портреты.

— Ну как, понравились тебе книги? — спросил Вениамин Федорович, усаживая мальчика на стул и сев против него.

— Хорошие книги, интересные. Вот эта больше понравилась, — и он показал биографию Ломоносова. — А в этой много непонятных слов.

— Да, в сочинениях Ломоносова много устаревших церковнославянских слов, ведь он писал это почти двести лет назад. Из речи эти слова ушли, а в книгах остались.

Вениамин Федорович взял из рук Васли книгу, перелистал ее и, увидев между страниц тетрадку с записями, воскликнул:

— О, я вижу ты сделал выписки из книги!

— Я, Вениамин Федорович, всегда так: какую книгу прочитаю, записываю, о чем в ней говорится. У меня уже много таких тетрадей набралось.

— Молодец, молодец…

Вениамин Федорович полистал тетрадку, вложил ее обратно в книгу и сказал:

— Молодец, Васли! Хорошо бы и других ребят приучить делать записи о прочитанных книгах. Это очень полезно.

Вениамин Федорович прошелся по комнате, остановился против Васли.

— Знаешь, Васли, что, если нам вот что сделать: соберем учеников, и ты расскажешь им о Ломоносове. Всем будет интересно послушать.

— Боюсь я, Вениамин Федорович, не сумею…

— Чего же бояться? Ты уже сделал конспект, по нему и расскажешь.

— Так-то так, но…

— Справишься, Васли, справишься. Это очень нужно, и не только для тебя, но для всех.

Вениамин Федорович вспоминал слова отца Ивана Дергина о мужике — рабочей скотине, которая должна всегда чувствовать над собой кнут, и думал: «Нет, каждый человек с детства должен верить в свои силы и чувствовать себя не скотиной, а человеком. Это будет очень хорошо, если мужицкий сын расскажет о великом ученом из крестьян».

— Нет-нет, ты обязательно должен выступить перед ребятами с рассказом о Ломоносове, — твердо сказал учитель. — В ближайший четверг после уроков и выступишь.

В этот день Васли пришел в школу в новой рубахе, которую ему подарили к рождеству. Он очень волновался.

— Сейчас Васли Мосолов расскажет вам о великом русском ученом Михаиле Васильевиче Ломоносове, — объявил Вениамин Федорович и повернулся к мальчику: — Начинай, Васли.

Васли сначала запинался, сбивался, но мало-помалу его речь становилась плавнее, смелее.

— Я прочитал вот эти книги, — говорил Васли, подняв над головой два томика. — В одной из них описана жизнь Михаила Васильевича Ломоносова, в другой напечатаны его стихи. Из этих книг я узнал, кто такой был Ломоносов, что он сделал и написал. Ломоносов был крестьянским сыном, как мы с вами. Он еще в детстве понял, что ученье приносит много пользы. Родился он в Архангельской губернии, но там учиться было негде, школа была только в Москве. И вот он зимой, в трескучие морозы, пошел пешком в Москву. Там он поступил учиться в Славяно-греко-латинскую академию, она называлась так потому, что в ней учили славянскому, греческому и латинскому языкам. Был он уже взрослый парень, ему было девятнадцать лет…

В это время дверь открылась, и в класс вошел отец Иван Дергин. Васли замолчал. Вениамин Федорович ободряюще кивнул ему головой:

— Продолжай, Васли, продолжай.

Отец Иван прошел в конец класса и сел за спинами учеников.

Васли продолжал:

— В академии ученики-мальчишки смеялись над Ломоносовым, говорили: «Тебе жениться пора, а ты за букварь сел!» Жил он бедно, голодал. Много пришлось ему вытерпеть трудностей. Но он все равно не отступил и стал великим ученым.

Дальше Васли рассказал о том, что Ломоносов был и физиком, и химиком, и астрономом, и поэтом, а в заключение прочел его стихи:

Когда Васли кончил читать стихи, Вениамин Федорович сказал:

— Да, могут в нашем отечестве рождаться собственные Платоны и Ньютоны, могут выходить из гущи народной. Пример тому — крестьянский сын Михаил Васильевич Ломоносов. И вы все, ребята, не теряйте веры в будущее, в свои силы, учитесь. В ученье — сила. Народная пословица говорит: сытый конь о восьми ногах, а я добавлю: у ученого человека восемь глаз, восемь умов, ученый человек — крылат.

Всем очень понравился рассказ Васли о Ломоносове, и о нем потом долго вспоминали в школе. Один законоучитель остался недоволен.

— Опять ты, Вениамин Федорович, внушаешь мужицким детям не соответствующие их положению мысли, — сказал он. — Плохо для тебя это кончится.

В словах законоучителя прозвучала угроза. Вениамин Федорович еще не знал, на что способен отец Иван. Уже почти забытый в селе случай с удавленной в священной роще кошкой мог бы окончательно прояснить облик священника, если бы люди узнали о нем правду.

А дело было так.

Однажды ночью отец Иван зашел к Ондропу.

— Зарастает бурьяном и полынью дорога к церкви, — сказал он сокрушенно.

— Не беспокойтесь, батюшка, завтра же все скошу, — ответил Ондроп.

— Ну и дурак же ты, Ондроп! — сказал отец Иван. — Я тебе не об этом толкую. Чего ты косить будешь? Сам знаешь, никакого бурьяна там нет.

— Мое дело исполнять, что приказано.

— Речь о том, что прихожане наши больше ходят на языческое мольбище, чем в церковь. Вот к чему я тебе сказал, что дорога в церковь зарастает бурьяном и полынью.

— Теперь понятно, батюшка. Уж ты прости меня, дурака. Сразу-то не понял, прости.

— Прощаю. Теперь слушай и соображай.

— Слушаю, батюшка.

— Мольбище турекских марийцев знаешь?

— Не хожу туда, батюшка, не хожу.

— Знаю. А где оно находится, не забыл?

— Чего ж тут забывать? Знаю, конечно.

— Так вот, надо людей от него отвадить.

— Что же я могу?

— Можешь срубить священную березу, как-нибудь опоганить мольбище. Хоть кошку там удави.

— Батюшка, грех ведь… — неуверенно проговорил Ондроп.

— Ты же христианин, а роща — мольбище язычников. Я за тебя поставлю свечку Николаю-чудотворцу.

— Коли так, батюшка, постараюсь.

— Постарайся Вот прямо сейчас и иди, ночью. Сторож Ондроп собрался и отправился исполнять поручение священника.

Вот таким образом появилась в священной роще удавленная кошка.

Глава XV ВОДЫ ТЕКУТ, БЕРЕГА ОСТАЮТСЯ

На пасху Йыван Петыр сидел, пригорюнившись, и размышлял: «Батюшке десять фунтов муки, яиц сорок штук, масла два фунта, да на угощение уйдет рублей пять… Да-а, праздник — это уж такое дело: приходит с песней, с пляской, а уходит — оставляет после себя слезы и пустой карман». К тому же у марийцев получается праздников больше, чем у русских. Русские отметили рождество, пасху, троицу — и хватит, а марийцы, кроме этих праздников, еще празднуют «день матери-земли» перед весенними полевыми работами, празднуют «день печки», «праздник петуха» — всех и не перечтешь! Каждый праздник требует, чтобы его отпраздновали как следует, требует угощения, подарков. Это значит — кругом одни расходы!

Йыван Петыр считается в Туреке крепким хозяином. Он держит лошадь, корову, овец. Но и семья не маленькая: шесть душ. Их надо кормить, поить, одевать. А подати и другие поборы? Одной крестьянской работой на все это не выколотишь, поэтому зимой Йыван Петыр обычно подрабатывает в лесу, на лесозаготовках. Хорошо хоть, Йыван подрос, уже семнадцать лет парню, отцу большая помощь. «Вот подрастет Васли, — думает Йыван Петыр, — тогда вздохнем посвободнее».

Но у Васли были другие мысли. Он мечтал, окончив Турекское училище, учиться дальше. Однажды он сказал об этом Вениамину Федоровичу, и учитель горячо поддержал его.

Весною Вениамин Федорович пришел к Йывану Петыру специально, чтобы поговорить об этом.

Йыван Петыр во дворе чинил соху. Увидев учителя, он оставил работу, пошел к нему навстречу, поздоровался.

— К весенним работам готовитесь? — спросил Вениамин Федорович, присаживаясь на старые сани.

— Да пора уж, — ответил Йыван Петыр. Он сразу почувствовал, что сегодня учитель пришел к нему неспроста.

— Петр Иванович, есть у меня к тебе разговор, — начал учитель, — но я вижу, ты нынче занят…

— Ничего, ничего, успеется, — сказал Йыван Петыр и уселся на бревно против учителя.

— Петр Иванович, ты знаешь, что скоро в школе выпускные экзамены. Значит, твой Васли учится последний месяц.

— Вот о чем разговор! — облегченно воскликнул Йыван Петыр. — Я ведь подумал, Васли в школе что-нибудь напроказил. А тут, значит, про конец ученья. Спасибо тебе, Вениамин Федорович, выучил ты сына читать-писать и всяким школьным наукам.

— Ну, а дальше как думаешь с Васли поступить?

— Что ж тут думать! В хозяйстве помощником будет. Я так полагаю: Васли родился для крестьянской работы. Вон в прошлом году накормил нас ранней картошкой всему селу на удивленье. И нынче мудрит: «Буду, говорит, растить картошку от ботвы. Срежу стебель вершков на пять, посажу, осенью от него картошка будет».

— Будет, — подтвердил Вениамин Федорович. — Такой способ посадки называется черенковым.

— Помощник растет, — довольно проговорил Йыван Петыр.

— Твой Васли — лучший ученик в школе, ум у него острый, ему надо дальше учиться, — сказал Вениамин Федорович. — Большим человеком он может стать, если выучится. Неужели ты враг своему сыну, Петр Иванович?

Йыван Петыр задумался, потом медленно заговорил:

— Ты говоришь, Вениамин Федорович, что Васли может стать большим человеком. Но когда это будет? Ведь не завтра, не послезавтра и не на будущий год. Может, лет через пятнадцать. Мне же сейчас нужен помощник. Меня горб уже к земле клонит. Устал я.

Вениамин Федорович опустил голову, ничего не возразил. Он понимает, что Йыван Петыр по-своему прав.

«Сколько светлых умов, не успев развиться, погибают из-за тяжелых условий жизни!» — думал учитель. И грустно стало ему от этих мыслей.

Йыван Петыр вздохнул и тихо сказал:

— Знаю, Вениамин Федорович, ты Васли добра желаешь. И я не враг ему. Подумаем еще, ведь время пока есть…

Подошли экзамены. Они принесли с собой много волнений. Особенно страшным представлялся экзамен по закону божьему: отец Иван Дергин любил срезать ученика хитрым вопросом. Но и закон божий прошел благополучно. И вот аттестаты об окончании школы в руках у пятиклассников.

Вениамин Федорович произнес напутственную речь, пожелал ребятам не забывать того, чему они научились в школе, и пополнять свои знания дальше.

— Пусть ваш жизненный путь будет счастливым и светлым, — сказал Вениамин Федорович.

— Спасибо! Спасибо! — ответили ребята.

Веселой шумной гурьбой высыпали выпускники со школьного двора, у каждого в руке аттестат, и кажется, что это белые голуби спустились им на руки.

Васли, Эчук, Коля Устюгов и Веденей, положив руки друг другу на плечи, дружной четверкой вышли на Поповскую улицу. Они прошли всю улицу до конца и остановились на берегу реки.

Ребята присели на траву. Все молчали. Из-за реки, откуда-то издалека, доносилась старинная песня:

Воды текут, берега остаются.

Мы уезжаем, друзья остаются…

Мальчики думали о том, что всего только месяц-полтора осталось им быть вместе: Йыван Петыр все же согласился, что Васли надо учиться дальше, и Васли будет поступать в Нартасскую сельскохозяйственную школу. Эчук уезжает в Казань к дяде. Коля Устюгов тоже собирается учиться. Веденей еще и сам не знает, как решится его судьба: Канай Извай твердит все время, что сын — наследник его хозяйства и должен быть при хозяйстве.

Доносится из-за реки песня, разливается на просторе звонкий девичий голос:

Воды текут, берега остаются…