Воды текут, берега остаются

Глава I ГОРЕ ГОРЬКОЕ

Тысяча девятьсот четвертый год.

Весна в этом году наступила ранняя. Уже в середине апреля сошел снег. Дни стояли ясные, быстро подсыхало. Свежий воздух наполнился запахом влажной земли. Перелетные птицы возвращались на места гнездовий и радостным пением приветствовали родные края.

Хорошее время весна! Веселое.

Но этой весной невесело на душе у людей. Тяжелые вести идут с Дальнего Востока, с японской войны. Подобно страшной моровой болезни, распространяются они от деревни к деревне, от дома к дому. Все больше становится в деревнях вдов и сирот.

Плохое время нынешняя весна. Печальное…

С приходом весны оттаивает замерзшая земля, оживают деревья и травы. Но какая сила может отогреть заледеневшее от горя сердце, оживить поникшую душу человека?

К лету военные действия усилились. Как будто какие-то чудовищно-огромные жернова без устали мололи и мололи людей, скот, хлеб, деньги. Глотка войны ненасытна.

До сих пор горестные вести как будто бы обходили стороной Биляморский край, но вот горе добралось и сюда.

В первые же дни своей учебы в Нартасской сельскохозяйственной школе Васли подружился с Мичи Митрохиным.

Как-то на перемене они стояли у окна в коридоре и разговаривали, вдруг к ним подошел почтальон, хромой седой старик.

— Кто из вас Мичи Митрохин? — спросил он.

— Я, а что такое? — отозвался Мичи.

Почтальон пристально взглянул парню в глаза, ничего не ответил, лишь протянул конверт.

— Письмо? Мне? — удивился Мичи.

Он никогда еще не получал писем. Отец где-то далеко воюет с японцами, мать неграмотна.

Почтальон, попрощавшись, заковылял прочь. Он-то, конечно, догадывался, какую весть принес парню. В последнее время ему частенько приходится вручать людям подобные письма.

— Ну, что ж ты стоишь? — с нетерпением сказал Васли, видя, что Митрохин нерешительно вертит конверт в руках. — Читай скорее, что за письмо?

Мичи судорожно сглотнул и несмело разорвал конверт. Оказалось, что внутрь был вложен другой конверт. На нем было написано: «Воинское. Вятская губерния, Уржумский уезд, Пилинская волость. Лопъяльский приход, с. Черемисский Сабуял, Митрохиной Ульяне».

— От отца! — обрадовался Мичи, но тут же нахмурился: — Погоди, погоди, это не отцовская рука… — Он достал из конверта листок, прочел вслух: — «Вдове унтер-офицера Кирилла Митрохина Ульяне Митрохиной. Ваш муж унтер-офицер Пятого полка Восточно-Сибирской стрелковой дивизии Митрохин Кирилл Степанович погиб смертью храбрых в сражениях на Ляодуне…»

Читать дальше Мичи не мог, буквы поплыли у него перед глазами, на бумагу упала тяжелая слеза. Он отвернулся к окну.

Васли низко опустил голову.

В это время прозвенел звонок. Все ученики разошлись по классам. В коридоре остались только Мичи и Васли.

— Иди на урок, Васли, — глухо сказал Мичи. — Иди, учись.

Васли положил руку ему на плечо.

— А ты?

— Моя учеба кончилась. Я теперь в семье за старшего. Мать больна, все ждала отца, день и ночь ждала…

Когда Мичи Митрохин уходил домой, весь класс вышел его провожать. Но дальше всех по большому Беляморскому тракту проводил его Васли.

Друзья долго стояли на Патайском холме, ожидая попутную подводу. Обычно здесь проезжает немало телег: одни едут в Уржум, другие возвращаются в Турек, третьи спускаются к Шурминской пристани. Но сейчас на дороге затишье: дорога еще не просохла после весеннего половодья.

Нельзя сказать, чтобы дорога была вовсе безлюдной: верхом проехал в Турек урядник; широкогрудый битюг протащил в сторону Билямора маленький, аккуратный, словно игрушечный, тарантас. В тарантасе вполне хватило бы места и для Мичи, но ни сидевший в нем чиновник в очках, ни кучер даже не взглянули на двух ребят, жавшихся к обочине.

Васли проводил взглядом тарантас, сказал негромко:

— Да-a, такие не посочувствуют.

— Что? — не расслышал Мичи.

— Я говорю, не каждый человек — попутчик.

— А ну их! — вдруг обозлился Мичи. — Хватит нам тут стоять! Пешком дойду. До свидания, Васли. Может, когда и встретимся…

— До свидания, Мичи! Если сможешь, возвращайся доучиваться.

— Вряд ли, — Мичи тяжело вздохнул. — Учись, Васли, за себя и за меня.

Он поправил холщовую котомку на спине, поглубже надвинул на глаза шапку и зашагал по дороге.

Васли поглядел ему вслед и тут заметил, что на Мичи совершенно разбитые лапти.

— Мичи, постой-ка! — окликнул он.

Мичи остановился.

— Дорога у тебя дальняя, — сказал Васли, — а твои кони, гляди-ка, расковались.

Митрохин ничего не ответил, лишь махнул рукой, как бы говоря: «Ладно, сойдет!» — и хотел идти, но Васли удержал его за рукав армяка.

— Садись на пенек, разувайся! — приказал он и, нагнувшись, стал развязывать оборы на своих почти новых лаптях.

Говорят, нет ничего дороже сердечного участливого слова. Наверное, это так, иначе отчего вдруг хмурое лицо Мичи осветилось мягкой улыбкой, потеплели его серые глаза.

— Хороший ты парень, Васли! — негромко сказал он и стал переобуваться.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Лишь обменялись долгим прощальным взглядом и разошлись.

Одиноко стало Васли после ухода друга. Ведь они с Мичи, можно сказать, не расставались. Одноклассники даже подшучивали над ними, называя близнецами. И вот теперь Васли не находил себе места. Пошел было на берег Нольки, постоял под сосной у мельничного омута, потом взобрался на холм.

Вдруг до него долетела солдатская песня.

«Видать, опять кого-то провожают на войну», — с грустью подумал он и через заросли кустов стал пробираться к тракту.

По Биляморской дороге двигались подводы с рекрутами. Теперь уже можно было разобрать слова песни:

Заслышав песню, многие жители Нартаса вышли к полевым воротам. Все стоят молча, будто на кладбище. А рекрутская песня проникает в самое сердце:

Подводы с рекрутами остановились перед Нартасским холмом. Провожающие, чтобы легче было лошадям, спрыгнули на дорогу, в телегах и тарантасах остались одни рекруты. Вот подводы подъехали к полевым воротам.

Васли обратил внимание на молодую женщину, прижимавшую к груди ребенка, завернутого в какое-то тряпье. Лицо у женщины было измученное, под глазами синие круги — видимо, не одну ночь провела она без сна, заливаясь слезами. Она шла рядом с телегой, на которой ничком лежал ее пьяный муж. Когда дорога пошла под уклон, женщина положила ребенка в телегу на сено, сама села рядом, приподняла безвольно мотавшуюся голову мужа, прижала ее к груди.

Мужик проснулся и хрипло запел:

Он вдруг как-то протрезвел, соскочил с телеги и, опустившись на склоне холма на колени, несколько раз поклонился и поцеловал землю.

— Прощайте, — сказал он, — прощайте, родные места!

Он снова поцеловал землю и встал, утирая с лица слезы.

Васли, чувствуя, что сам готов заплакать, круто повернулся и пошел в ельник. И долго еще вспоминался ему молодой мариец, целовавший на прощание родную землю.

Глава II НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

В давние времена Нартас окружали дикие, непроходимые леса, в которых водилось множество мелкого и крупного зверя.

Но шло время, человек теснил дикую природу, на месте вырубленных лесов распахивал поля, по берегам рек строил деревни. Лишь Нартасский лес оставался нетронутым. Дикими эти места пребывали до тех самых пор, покуда отставной полковник Сретенский не облюбовал для постройки своего дома берег красавицы Нольки. После смерти полковника его имение перешло к купчихе Бочаровой, а уж она разрешила купцу Батурину поставить на своей земле винный завод. Вокруг завода быстро вырос поселок, лес вокруг него повырубили.

В 1893 году Уржумская земская управа открыла в бывшем помещичьем имении начальную сельскохозяйственную школу. Слава этого учебного заведения гремела по всей округе, желающих учиться в ней было много, поэтому Васли Мосолову удалось поступить в Нартасскую школу лишь в качестве своекоштного ученика. В деревне таких учеников называли «своекашник», имея в виду, что они должны питаться и вообще содержать себя за собственный счет.

Свою учебу Васли оплачивает тем, что работает на принадлежащей школе мельнице. Казеннокоштные ученики живут в общежитии, едят в общей столовой. Васли живет на мельнице. Отличается он от пансионеров и внешним видом: на всех форменные куртки и шапки, одинаковые рубашки и брюки, он же ходит в своей одежде, в той, что справили ему дома, отправляя на учебу в Нартас.

Васли нравится в Нартасе; нравится учиться, и в работу на мельнице он втянулся. Одно плохо: скучает без друга Мичи Митрохина. Но мало-помалу у него появились новые друзья — Ваня Мелентьев и Яша Гужавин.

На первом уроке вдруг открылась дверь, и в класс вошел сопровождаемый надзирателем директор школы Баудер.

— Иван Мелентьев! — сердито сдвинув брови, выкрикнул он.

С задней парты поднялся высокий худощавый парень. На узком бледном лице ярко светились глубоко запавшие глаза.

— Я, — глухо произнес парень.

— Почему не был сегодня на утренней молитве? — строго спросил Баудер.

Иван откашлялся и ответил:

— Господин директор, во всем виноват Буян. Он мне под утро приснился. Будто стоит он у себя на конюшне, на лбу у него рога растут — длинные-длинные. Конь чует эти рога у себя на лбу и храпит от страха. Так мне его жалко сделалось, что я проснулся и побежал на конюшню посмотреть, все ли там в порядке.

— Перестань сказки рассказывать! — оборвал его директор.

Надзиратель, заметив на губах парня промелькнувшую улыбку, злорадно сказал:

— Глядите, Владимир Федорович, он еще и улыбается. Врет он все!

— Сам вижу, что врет, Потап Силыч, — отозвался Баудер и снова обратился к Мелентьеву: — Чему ты улыбаешься, хотел бы я знать?

— Сон свой вспоминаю. Надо же такому присниться! Так мне стало Буяна жалко, так жалко… Я и пошел его посмотреть.

— Ну, хватит! — снова перебил парня директор. — То, что ты заботишься о школьной лошади, похвально. Но пропускать под каким бы то ни было предлогом утреннюю молитву непозволительно. Чтобы больше этого не было!

Когда за директором и надзирателем закрылась классная дверь, все облегченно вздохнули, в том числе и учитель, Гавриил Васильевич Малыгин.

— Мне тоже один чудной сон вспомнился, — с улыбкой сказал учитель. — Мальчишкой я был, поехал с друзьями в ночное. Долго сидели у костра, потом прилегли с товарищем на травку и задремали. И вот приснилось мне, будто на нас напали волки. Я вскочил на коня, вцепился в уздечку, дергаю изо всех сил, а конь как завизжит! Я проснулся. Гляжу, в руках не уздечка, оказывается, я захватил волосы моего приятеля и дергаю.

Класс расхохотался.

— Ну, теперь начнем урок, — сказал Гавриил Васильевич. — О географии нашей Вятской губернии расскажет нам Гужавин.

Яша Гужавин вышел к доске.

На перемене Васли и Яша подошли к Ислентьеву.

— Ваня, ты правда ходил утром на конюшню? — спросил Яша.

— Ходил.

— Неужели поверил сну? — удивился Васли.

Ваня рассмеялся:

— И ты бы поверил, если бы заставили тебя петь молитвы каждое утро и каждый вечер! Что я им, соловей, что ли?

— Значит, выдумал про сон?

— Маленько приукрасил. Тебе хорошо, ты не живешь в общежитии. А у нас за каждым нашим шагом Потап Силыч следит. Недаром он раньше был урядником, у него все замашки полицейские. Он не только за учениками надзирает, он и за учителями шпионит. — Ислентьев помолчал и добавил: — Еще хочу тебя предупредить: опасайся Ивана Скворцова, он бегает к Потапу Силычу наушничать.

— Будем держаться друг друга, тогда нам никакой Скворцов не страшен, — сказал Яша.

Глава III МЕЛЬНИЦА

Едва закончатся уроки, Васли спешит на мельницу. Наскоро перекусив, идет в мельничный амбар узнать, не будет ли каких приказаний от мельника. Но мельник не неволит мальчишку работой. Васли по собственному почину берет метлу, метет верхний амбар, потом нижний, потом двор.

— Молодец, Василек! — хвалит его мельник.

Мельник Матвей — местный мариец, из Лопъяла. Когда-то окончил двухклассную школу, год проучился в Вятском реальном техническом училище, был исключен за «бунт», какое-то время работал механиком на винном заводе в Нартасе; когда тот закрыли, не захотел никуда уезжать, стал работать мельником, да так и работает уже больше десяти лет. Матвей — румяный, черноглазый, богатырского сложения мужчина лет тридцати с небольшим. Когда его спрашивают, почему он до сих пор не женат, он отвечает, сверкнув ослепительно белыми зубами:

— Моя суженая меня не минует.

С каждым днем Матвей все крепче привязывается к Васли. Ему нравится рассудительный разговор парнишки, его трудолюбие, он охотно открывает ему секреты мельничного мастерства, говоря при этом:

— Агрономом еще будешь, нет ли, а мельника я из тебя сделаю!

Васли вовсе не хочется быть мельником, его мечта стать агрономом, но он не перечит Матвею и свои обязанности помощника мельника выполняет старательно. Васли приходится вставать в пять часов, чтобы до уроков перемыть все полы. Отскоблит их дочиста, вымоет до блеска, вернется из школы — глядь, помольщики уже натаскали грязи на ногах. Бери косарь и начинай скоблить полы заново. И так каждый день.

В начале лета, едва поспели озимые хлеба, на мельнице полным-полно помольщиков. Крестьяне, пережившие полуголодную зиму и вовсе голодную весну, еще не закончив жатву, спешат намолоть хоть немного муки. Везут на мельницу кто пять-шесть мешков ржи, кто всего четыре или даже три. Терпеливо ждут своей очереди: одни сидят на берегу, другие крутятся в нижнем амбаре, большинство собирается в мельничном доме. А где народ, там нет конца всяким разговорам.

— Слышали, в прошлый четверг в Туреке двух олорских марийцев судили? — спрашивает смуглый низкорослый мужичок.

— За что?

— Из земского склада четыре мешка ржи украли.

— Так ведь там сторож!

Маленький мужичок обвел всех смеющимся взглядом:

— Сторож сторожит, это верно.

— Как же им удалось украсть?

— Было у них два помощника: смекалка да войлочная шляпа.

Слушатели недоуменно переглянулись. Рассказчик, очень довольный произведенным впечатлением, продолжал:

— Смекалка подсказала им, что надо забраться под пол склада и пробуравить доски. Они так и сделали. Потекло зерно струйкой в шляпу, оттуда — в мешок. Вот ведь как! Ловко они это дело обделали, да соседи на них донесли, их и сцапали.

— Эх, не умеем мы, марийцы, жить дружно. Оттого и бедствуем, — сказал кто-то.

— Не то говоришь, — отозвался молодой мариец, нахмурившись. — В том дело, что марийцы разные бывают. Одни от голоду пропадают, другие жрут в три горла. Вот возьми, в нашей деревне есть такой Сидыр Сапан, у него прошлогодний хлеб еще в скирдах стоит. А мы с тобой не могли дождаться, когда новый хлеб поспеет, скорее молоть привезли. Какая у меня может быть дружба с этим Сидыром Сапаном? А ты говоришь «марийцы».

В это время на мельницу пришел Гавриил Васильевич Малыгин. Увидев учителя, Васли немного смутился и хотел незаметно выйти, но тот остановил его:

— A-а, и ты здесь, Мосолов? Ты мне как раз нужен.

Мужики шумно приветствовали молодого учителя. Как видно, многим из них он хорошо знаком.

Дед Ефим, коренастый старик с окладистой рыжей бородой, спросил:

— Что там, Васильич, про войну слыхать?

Малыгин присел на лавку.

— Ничего хорошего с войны не слышно, Ефим Тихоныч. По пути из Уржума заходил я в Лопъял. Семья Ивана Микишкина письмо от него как раз получила. Я нарочно выпросил у них письмецо, чтобы вам прочесть. Вот послушайте.

Малыгин, достав из’ кармана измятый конверт, испятнанный круглыми почтовыми штемпелями, принялся читать солдатское письмо.

— «Дорогие отец и мать, жена Оклюш, сыновья и дочери!

Давно не писал, был тяжело ранен. Сейчас лежу в лазарете в городе Чите. Слава богу, жив. А Выльып Сергей и Придбн Сану в том же бою сложили свои головы. Я это своими глазами видел. В лазарете говорят, что под городом Кинчжоу за три дня полегло костьми сорок тысяч наших солдат. Не знаю сам, как жив остался. Натерпелись мы в тот день страху. Пушку нашу разбило, патроны все вышли. Японцы идут на нас, а мы стоим да грозим им кулаками. Что тут было! Не дай бог никому попасть в такой ад!

Не хотел говорить, да все равно не скроешь: в том бою потерял я руку и ногу. Будь проклята эта война! Кому нужно было везти нас за десять тысяч верст, чтобы нас там уничтожали, как какую-нибудь мошкару. Оклюш, не убивайся, что я стал калекой. Как-никак, но крестьянскую работу буду работать. До свидания, отец и мать, до свидания, Оклюш и дети. К осени ждите домой. 30 июня 1904 года. Ваш Йыван».

Пока учитель читал письмо, ни один из двадцати с лишним человек не кашлянул, не шевельнулся. Тяжело молчали и после, когда письмо было прочитано. Наконец, дед Ефим вздохнул:

— Да что же они делают, эти апицеры! Вывели солдат на войну, а патронов не дали. Это все равно что выйти на молотьбу без цепов.

— Не хватает у нашей армии ни патронов, ни ружей, ни пушек, — сказал учитель.

— Почему?

— Да уж потому. Иначе не трясли бы кулаками перед наступающим противником. Недаром Япония теснит Россию.

— Россию, говоришь? — переспросил дед Ефим. — Разве война идет не на чужой земле?

— Твоя правда, Ефим Тихоныч, война идет в Китае. Русская армия отступает.

— И пусть отступает! — решительно сказал дед Ефим. — Нечего нашим солдатам лить свою кровь на чужой земле!

Малыгин быстро взглянул на старика и ничего не ответил.

Васли, внимательно слушавший весь разговор, подумал с удивлением: «Если русская армия будет отступать, ведь тогда Япония победит Россию. Разве это не будет для всех нас позором?»

На мельницу вбежал мальчик лет двенадцати, внук деда Ефима.

— Дедушка, подошла наша очередь! — крикнул он.

Старик положил большую, как лопух, ладонь на плечо внука и, попрощавшись с учителем, вышел.

Вскоре поднялся Малыгин, поманив с собой Васли.

— Вот что, Мосолов, — сказал он, — я привез сегодня из Уржума химическую посуду и различные приборы для физического кабинета, их надо распаковать и расставить в шкафах. Хотел попросить тебя этим заняться. Сможешь?

— Конечно, Гавриил Васильевич!

— Тогда приходи завтра.

Учитель ушел.

Вдруг со стороны мельницы послышались суматошные крики, потом какой-то мужик подбежал к Васли:

— Эй, парень, иди-ка скорей! С мельником беда!

Васли кинулся на мельницу. Протискавшись между сгрудившихся людей, он увидел Матвея, лежавшего на полу без кровинки в лице.

Васли опустился рядом с мельником на колени.

— Дядя Матвей, что с тобой? — испуганно спросил он и взял мельника за руку.

Тот вскрикнул.

— Руку сломал, — сказал кто-то из помольщиков, и все, перебивая друг друга, принялись обсуждать случившееся.

Оказывается, Матвей, поднимаясь по лесенке к ковшу, оступился и упал на крутящийся жернов. Полу его фартука закрутило осью жернова, и сколько Матвей ни дергал, никак не мог освободиться. Руку прижало к жернову. Ему пришлось бы совсем плохо, не подоспей к нему на помощь дед Епи с ножом. Старик перерезал пояс фартука, мельник свалился с крутящегося жернова на пол.

Помольщики толпились вокруг и бестолково охали.

Лицо Матвея стало землистого цвета, дыхание прерывалось каким-то хрипом.

Васли вскочил на ноги, сказал решительно:

— Запрягите кто-нибудь лошадь! Его надо отвезти в больницу!

— Моя лошадь запряжена, — сказала какая-то женщина.

Васли с помощью трех мужиков вынес Матвея наружу и бережно уложил в телегу.

В эту ночь Васли не ложился. Он не выходил из мельничного амбара. Возьмет муку из одного постава, пощупает, не крупно ли молота, переходит к другому. Несколько раз поднимался в верхний амбар. Осматривал ставок, прислушивался к работе водяного колеса. Утром, когда особенно стало клонить в сон, вышел наружу, поеживаясь от предрассветного холода, смотрел, как от реки поднимается туман, слушал бурлящую под колесом воду и думал о Матвее: «Скорей бы он поправился!»

Глава IV НОЧНЫЕ ГОСТИ

Утром Васли отправился к дому директора школы и сел на лавочке у ворот, ожидая, когда выйдет Баудер.

Нежаркое солнце ласково пригревает, нет ни ветерка, воздух пропитан запахом нагретой сосновой смолы.

Незаметно для себя Васли задремал.

Проснулся, почувствовав, что кто-то трясет его за плечо. Открыл глаза — перед ним сам Баудер.

Васли вскочил.

— Ты чего тут? — строго спросил Баудер.

— Пришел сказать… Дядя Матвей… То есть Матвей Трофимович вчера вечером покалечился, руку сломал.

— Вот как! Где же он сейчас?

— В больнице.

Директор нахмурился еще больше.

— Значит, мельница не работает?

— Работает.

— Кто же за мельника? — удивился Баудер.

— Я.

— Ты? Ну молодец, Мосолов. Выходит, ты знаешь это дело?

— Матвей Трофимыч научил кое-чему.

Лицо директора просветлело, он изобразил на лице даже что-то похожее на улыбку.

— Ну что ж, пойдем посмотрим, что там у тебя на мельнице творится, — сказал он и зашагал к Нольке.

Увидев, что помольщиков не убавилось и что все идет как надо, даже записи в мельничном журнале сделаны парнем аккуратно и точно учтены полученные за помол деньги, Баудер еще раз похвалил Васли и ушел.

К вечеру на мельницу заявился надзиратель Потап Силыч и сказал Васли:

— Покуда мельник в больнице, я буду здесь за него. Баудер так приказал. Ты следи за порядком на мельнице, а я за всем остальным.

Васли так и не понял, что имел в виду Потап Силыч, но переспрашивать не стал и занялся мытьем полов. Управившись, он побежал в школу к ожидавшему его Малыгину, оттуда в больницу навестить Матвея.

Когда он вернулся, Потап Силыч встретил его грубой бранью.

Оказалось, что, пока Васли не было, один постав начал молоть слишком крупно. Прибежали за мельником. Потап Силыч понятия не имел, как помочь беде, но не хотел признаться в этом.

— Сейчас приду, — сказал он помольщикам и побежал искать Васли.

Но того нигде не было. Потап Силыч принялся перебирать в конторе какие-то бумаги, а сам то в окно посмотрит, то в дверь выглянет. Завидев на берегу Нольки Васли, он еще издали погрозил ему кулаком, а когда тот подошел ближе, накинулся на парня:

— Ты где это шляешься, щенок? Марш на мельницу!

Войдя в мельничный амбар, Васли увидел, что у второго постава толпятся люди.

— Что тут у вас? — спросил Васли, подходя. Он зачерпнул муку в горсть. — Крупна! — определил он и немного поднял ковш. Зерно потекло тоненькой струйкой. — Ну как?

— Теперь ладно, — сказал один из помольщиков.

Другой добавил одобрительно:

— Вот ведь: невелик парнишка, а дело знает!

В августе помольщиков стало меньше. Васли думает, что был бы дядя Матвей, отпустил бы его погостить домой, пока каникулы. У Потапа Силыча он проситься не стал, все равно не отпустит. На ночь мельница остается целиком на попечении Васли.

Однажды вечером, уже совсем стемнело, на мельницу пришли двое мужчин. Васли никогда их прежде не видел. У одного из них бросался в глаза глубокий шрам на лбу.

Васли сразу понял, что это не помольщики: помольщики приехали бы на телеге, а эти были пеши.

Наверное, прохожие завернули на мельницу переночевать.

Тот, что со шрамом, спросил:

— Ты что, парень, один тут?

— Один.

— Разве Потап Силыч не ночует на мельнице?

— Нет, он ночует в общежитии.

— Эх, досада! — сказал мужчина.

Он кивнул своему спутнику, и они ушли.

Наутро Васли рассказал о ночных гостях Потапу Силычу. Услышав, что у одного из них шрам на лбу, надзиратель явно струхнул. Лицо у него стало серым, как весенний снег.

— Вот оно! Дождался, — пробормотал он.

Он был так напуган, что Васли даже стало его жалко.

— Что такое, Потап Силыч? — участливо спросил он.

— Не твое дело! — отрубил надзиратель, в задумчивости крутя свои седеющие усы. Наконец встал решительно и сказал: — Никуда не отлучайся, я поехал в волость.

Он ушел. Вскоре на мельницу заглянул Ваня Ислентьев.

— О-о, сколько времени не виделись! — обрадовался ему Васли.

— Давненько, — подтвердил Ислентьев, пожимая Васли руку. — Я сегодня коров пасу на Нижнем лугу. Сейчас они в тень попрятались от зноя, смирно стоят, и я решил тебя проведать. Куда Потап побежал?

— В волость.

Васли рассказал о ночных посетителях и о том, как напугался надзиратель, когда услышал о них.

Глаза Ислентьева загорелись.

— Может, беглые каторжники пришли свести счеты с Потапом? — сказал он. — Я же тебе рассказывал, что он раньше в урядниках служил. Много людей погубил, под ссылку да под каторгу подвел. Было время, и моего отца такая же гадина, как наш Потап, в тюрьму засадил. Э-эх, была бы моя воля… — он сжал кулаки.

Васли тяжело вздохнул:

— Отчего люди враждуют друг с другом, почему не могут жить мирно, помогать друг другу, выручать из беды?

Ислентьев поморщился:

— Ну и кислятина ты, Мосолов! Тебе скоро пятнадцать лет, а рассуждаешь, как маленький, слушать тошно!.. Ну, я пошел. — Он хотел уйти, но остановился: — Послушай, если эти двое еще придут, дай мне знать.

Васли удивленно на него уставился:

— Как я дам тебе знать? И зачем они тебе?

Ислентьев только рукой махнул и, ничего не ответив, ушел.

Потап Силыч не напрасно ездил в волость. Биляморский волостной старшина Шабалин сказал ему: «Да-да, уржумский пристав сообщил нам, что двое сосланных из нашего уезда недавно бежали из ссылки. Ступай к себе и ничего не бойся, я пришлю на мельницу полицейских. Придут твои гости к тебе на мельницу, мы их там и сцапаем».

Вечером на мельницу приехали три всадника и два человека на телеге.

Потап Силыч встретил их как нельзя более радушно. На Васли прикрикнул:

— Не вертись под ногами! Пошел отсюда!

Васли как раз наливал себе чаю из самовара. Ответил спокойно:

— Вот напьюсь чаю и уйду.

Надзиратель взорвался:

— Убирайся, тебе говорят! — заорал он и схватил Васли за плечо.

Васли встал, в упор посмотрел на Потапа Силыча:

— Уберите руки, господин надзиратель.

Тот смешался и отошел, бросая на парня злобные взгляды.

Васли отодвинул налитую чашку и вышел. Сел на нижнюю ступеньку крыльца, прислушался.

Стояла тихая ночь. Лишь равномерно постукивали мельничные ковши да лошади хрустели сеном.

Вдруг из темноты выступила какая-то фигура.

— Потап тут? — негромко спросил человек, и Васли по голосу узнал вчерашнего мужчину со шрамом.

— Тут, — так же тихо ответил Васли. — С ним еще пятеро, из волости приехали.

— Оружие у них есть?

— Не знаю, не видел.

— Лошади ихние?

— Да.

— Потап знает, что мы вчера приходили?

— Я сказал.

— Эх, не догадался я тебя предупредить, чтоб не сказывал. Ну да ладно, в другой раз. — И он шагнул в темноту.

Вскоре послышался стук копыт, и по крутому берегу Нольки промелькнули два всадника.

Утром Потап, злой с похмелья — всю ночь он со своими гостями просидел за столом, — накинулся на Васли с упреками:

— Не иначе, ты отвязал коней.

— Кабы я, то всех бы тогда отвязал, — возразил Васли. — Не трогал я коней, не трогал!

— Куда же они делись? — недоумевал Потап. — И те не явились, только напрасно прождали их. Ну чего ухмыляешься? Пошел с глаз!

Глава V ПОПЕРЕЧНЫЙ ЙЫВАН

Наступила осень. Осины и березы оделись в золотые одежды.

Погода стояла засушливая. За весь сентябрь не выпало ни капли дождя. Пыль, как летом, клубится над пересохшей землей.

Люди в тревоге. Озимая рожь взошла хорошо, но засуха не дает ей войти в силу. А не сегодня-завтра ударят холода.

Ученики Нартасской сельскохозяйственной школы тоже волнуются, у них свои заботы.

Гавриил Васильевич Малыгин привез из-под Казани саженцы яблонь, вишни и крыжовника. Баудер отвел участок земли вдоль Биляморской дороги.

Малыгин привел ребят на участок, сказал:

— Здесь мы с вами заложим опытный сад. Пусть крестьяне увидят, что и в наших краях при хорошем уходе могут расти яблоки, вишня, крыжовник. Крыжовника у нас никто не выращивает, и мы покажем пример.

Когда учитель отошел, Йыван Скворцов посмотрел ему вслед и злобно сказал:

— Языком чесать куда как легко! А землю-то нам копать придется. Охота была!

Васли удивленно посмотрел на Скворцова.

— Послушай, Йыван, — сказал он, — зачем же ты тогда пошел учиться в сельскохозяйственную школу?

— Он бы не пошел, да отец заставил, — ответил вместо Скворцова Ислентьев.

— Вам-то какое до меня дело? — огрызнулся Йыван и нехотя взялся за лопату. — Отстаньте!

Но Васли не отстал.

— Про Гавриила Васильевича нельзя так говорить, — покачав головой, сказал он. — Ты же знаешь, он на этом участке пни корчевал вместе с нами и саженцы сам привез.

Яша Гужавин воткнул лопату в землю и выпрямился:

— Зря ты, Вася, слова тратишь. Ведь Йыван одно слово — поперечный.

— Какой-какой? — спросил Йыван.

— Сейчас объясню, — спокойно и насмешливо ответил Яша. — Есть такая сказка. Жили старик со старухой. Старуха все делала старику назло. Уйдет он сено косить, скажет старухе: «В полдень принеси мне обед». Ждет-пождет — нет старухи. Приходит дед вечером домой голодный, спрашивает: «Что ж ты мне поесть не принесла?» — «Да ты сам не велел!» — отвечает старуха. В другой раз старик говорит: «Я сегодня на дальний луг пойду, ты мне обеда не приноси». Только солнышко на полдень — глядь, идет старуха, несет горшок с кашей! И так всю жизнь. Однажды случилось им идти через реку. Видит старик, мосток худой, ненадежный, он и говорит: «Не ходи, старуха, через мост, провалишься». Старуха — на мост, провалилась, упала в воду и утонула. Пошел старик вниз по течению, ждет, когда вода принесет его старуху. А старухи нет как нет. Тогда старик пошел от моста вверх по течению. Так и есть: на песчаной отмели лежит старуха. «Вот ведь какая поперечная! — удивился старик. — Даже после смерти против течения поплыла». Вот и вся сказка, — закончил Яша, хитро посмотрев на Йывана.

— Учти, я тебе этого никогда не забуду! — сквозь зубы пробормотал Йыван и отошел в сторону.

Но с этого дня кличка «Поперечный Йыван» накрепко прилепилась к Скворцову.

Когда вскопали целину, Малыгин показал ребятам нарисованный им план сада. Весь сад разделили на три участка: на одном предстояло посадить яблони, на другом — вишни, на третьем — крыжовник.

Через два дня саженцы были высажены. Пройдет время, и они превратятся в пышные кусты и высокие деревья.

Дома Васли сказал Матвею (мельник уже неделя как вернулся из больницы):

— Дядя Матвей, плети корзины побольше: через пять-шесть лет в нашем саду будут яблоки.

Мельник улыбнулся в ответ:

— Это еще журавель в небе.

— Журавель в небе, а саженцы в земле.

— Садись-ка со мной обедать, — пригласил Матвей.

Во время обеда они продолжали разговаривать.

— Земле помогать надо, — говорил Матвей, — тогда она отблагодарит тебя. — Когда я жил в Уржуме, стоял на квартире у одного старика садовода. Этот старик не ленился, все лето и осень таскал в свой сад речной ил из Уржумки. В ведрах нарочно дырки пробил, чтобы вода стекала. Поздней осенью он смешивал этот ил с навозом и раскладывал под яблони и кусты. Помню, говорил при этом: «Вот, одел мои яблони и кусты в теплую шубу, теперь им не страшны морозы». Этот дед всегда был с яблоками и ягодами.

Васли, слушая Матвея, так и застыл с поднятой ложкой в руке.

— Ешь, ешь, — напомнил ему Матвей, пододвигая к парню поближе миску с похлебкой. — А про теплую шубу для яблони подумай — зима ожидается холодная.

Осень в тот год выдалась сухая. Неостывшая земля быстро впитала в себя первый снег, а больше снегу не было до самых морозов. Из метеорологической станции школы поступали тревожные известия: «В ближайшие дни ожидается сильный северный ветер. Снега не будет. Земля промерзла на пядь».

Снег выпал лишь после осеннего Николы, к этому времени на открытых местах земля промерзла на две пяди. Поэтому ожидалась тяжелая весна.

В Нартасской школе к весне начали готовиться загодя. Проводили многочисленные анализы почвы, определяли, сколько удобрения и влаги потребуется внести на пришкольные поля. Этим заняты старшекурсники. Забота младших — опытный сад.

Даже Йыван Скворцов заботится о своих грядах. Сегодня он дежурит на конюшне. Наложив полный короб конского навоза, отнес его в сад и раскидал под своими яблонями.

Подошел он и к яблоням Яши Гужавина. Воровато оглянувшись по сторонам, достал из кармана кулек и, посыпав землю под Яшиными яблонями, злорадно сказал:

— Вот тебе!

Скворцов с Яшей до сих пор не помирились. Сколько ни пытался Яша заговорить с Йываном по-хорошему, тот только огрызался и уходил, бросая злобные взгляды и на Васли с Ислентьевым.

Однажды Васли, работая в столярной мастерской рядом со Скворцовым, сказал:

— Йыван, я знаю, ты сердишься на Гужавина. Но при чем здесь мы с Ислентьевым?

— Все вы одна компания, — буркнул в ответ Скворцов.

— Присоединяйся и ты к нам, никто тебя из нашей компании не гонит.

— Нет уж, гусь свинье не товарищ.

— Это кто же свинья и кто гусь?

— Думай как хочешь.

Васли обиделся и хотел отойти, но Скворцов продолжал:

— Ты вот прикидываешься приветливым, говоришь: «Ваня», а про себя небось думаешь: «Поперечный Йыван».

— Ну что ты! — возразил Васли. — Вспомни, я хоть раз назвал тебя так? Ты слышал?

— Слышать не слышал, но знаю, что так думаешь. Тоже меня ненавидишь.

— Да за что?

Скворцов смутился, потом быстро заговорил:

— Разные мы с тобой, вот за что! У тебя лоб широкий, глаза серые, хитрые, волосы назад зачесаны. Вот почему. Одним словом, гусь свинье не товарищ.

Скворцов повернулся и ушел.

«Неужели он все это серьезно говорил? — думал Васли. — Верно, мы не похожи. Ну и что с того?»

В это время к нему подошли Ислентьев и Гужавин.

— Что с тобой?

— А что?

— Глядим, стоишь один, руками размахиваешь, сам с собой разговариваешь. — Яша покрутил пальцем у виска.

Васли смутился:

— Это я так, со Скворцовым поговорил.

— Нашел с кем разговаривать! — презрительно сказал Ислентьев. — Мы с Яшей сейчас в слесарке новость услышали.

— Какую?

— Потапа Силыча кто-то подкараулил в Биляморском лесу и так исколошматил, чуть живого в больницу привезли.

Васли вспыхнул:

— Это они!

— Кто?

— Те двое, что приходили. Помнишь, я говорил?

«Что же я наделал? — испуганно подумал Васли. — Ведь это я предупредил тогда этих людей, что Потап устроил на них засаду. Теперь они напали на Потапа. Если он умрет, на мне будет грех. И почему люди так злы друг на друга? Растут же в лесу деревья рядом. Отчего же нет мира, нет лада между людьми?..»

— Уж не пожалел ли ты Потапа, Мосолов? — испытующе спросил Ислентьев. — У тебя такое лицо, как будто полыни отведал.

— Не прикажешь ли радоваться, что человек при смерти?

— Отчего не порадоваться? Подохнет — одной сволочью на свете меньше будет.

Васли покачал головой:

— Смотрю я на тебя, бездушный ты, Ваня, человек!

Ислентьев нахмурился:

— Это я-то бездушный?

— Ну-ну, будет вам! — вмешался Яша. — Что вы, как два петуха драчливых?

Васли и Ислентьев, бросая друг на друга сердитые взгляды, разошлись по своим рабочим местам.

Васли в столярке мастерит ульи, Ислентьев делает тележные колеса.

Нартасская сельскохозяйственная школа издавна славится изделиями своих мастерских. Изготовленные умелыми руками ее учеников телеги, ульи, шкафы, подковы, замки находят сбыт не только в Уржуме, но и в Вятке. Сыр из нартасской сыроварни идет к столу ресторанов всех пароходов, плавающих по Вятке и по Волге, Ученики Нартасской школы еще в конце прошлого века соорудили деревянный водопровод, по которому вода из Ноль-ки подается прямо на скотные дворы.

Спустя некоторое время к верстаку Васли подошел Яша Гужавин.

— Кончай, Васли. И завтра день будет, — сказал он. — На сегодня хватит.

— Хватит так хватит, — согласился Васли, складывая стопкой готовые дощечки и убирая инструмент. — Ваня, шабаш! — крикнул он Ислентьеву.

Втроем вышли на улицу.

— Да, совсем забыл сказать: сегодня письмо получил от Митрохина, — сказал Васли.

— Это тот, что школу в прошлом году бросил, что ли? — вспоминая, спросил Яша.

— У которого отца на войне убили? — добавил Ислентьев.

— Он самый, — кивнул Васли. — Теперь работает кучером при земской управе. Живет в Малмыже.

— Земским деятелем заделался! — засмеялся Ислентьев. — Вася, станешь писать ему письмо, хоть в уголке листка напомни про нас, бедных, пусть пришлет нам на Новый год пряников.

— Болтун ты, Ваня, — улыбнулся Васли и в шутку толкнул Ислентьева в спину.

— Э-э, если не шутить, так и на свете жить не надо, — ответил тот и, повернувшись, ответно толкнул Васли. — Ого, да ты, оказывается, крепкий кряж, тебя сразу и не свалишь.

— Попробуй!

И они принялись бороться. Весело хохоча, долго барахтались в снегу, пока Васли окончательно не подмял под себя Ивана, так что тот взмолился:

— Ладно, хватит! Пусти! Твоя взяла!

— Яша, слышал, что он сказал? — торжествуя, спросил Васли.

— Слышал, слышал! — со смехом ответил Гужавин. — Хватит вам в снегу валяться. Вставайте!

Глава VI В НОЧЬ ПОД НОВЫЙ ГОД

В конце декабря Нартас опустел: ученики разъехались по домам на зимние каникулы. Ушел в родное село и Васли.

Без помощника Матвей заскучал, а тут еще, как раз в самую новогоднюю ночь, случилась с ним невеселая история.

Когда Матвей лежал в больнице со сломанной рукой, очень понравилась ему добрая и веселая сестра милосердия Окси. И Матвей приглянулся девушке. Мало-помалу их дружба переросла в более нежное чувство. К Новому году они уже считали себя женихом и невестой.

Но молодое счастье подобно весеннему солнцу: то ласково пригреет, то спрячется за тучу, и тогда все кругом оденется холодным мраком.

А в ночь под Новый год случилось вот что.

Новый год Окси и Матвей решили встречать вместе, вдвоем. Матвей пришел к девушке, когда та как раз кончала хлопотать возле празднично накрытого стола. Только Матвей сел за стол и оглядел его довольным взглядом, как в дверь постучали.

Окси испуганно вздрогнула, спросила громко:

— Кто там?

Дверь отворилась. Сначала в комнату ворвались клубы холодного воздуха, потом через порог шагнул молодой человек в большой черной шапке. Человек стянул шапку с головы, поздоровался.

— Семен Васильевич! — радостно вскрикнула Окси. — Вы? Какими судьбами?

— Извините, Ксения Петровна, за неожиданное вторжение. Но у меня к вам серьезный разговор… — Он замолчал и настороженно покосился на Матвея.

Окси тоже посмотрела на Матвея выжидательно и подвинула гостю стул.

Матвей понял, что он здесь лишний, и поднялся.

— Выходит, мне надо уйти? — с обидой спросил он девушку.

Окси в растерянности посмотрела на гостя, тот перехватил ее взгляд и предложил:

— Ксения Петровна, может быть, мы с вами выйдем на улицу, там и поговорим?

— Чего уж тут! — оборвал его Матвей. — Оставайтесь!

Он сорвал с гвоздя свой полушубок.

Окси подошла, взяла его за руку, заглянула в глаза:

— Не сердись, Матвей, я тебе потом все объясню.

— Не крути хвостом, как собака! — злобно бросил ей Матвей и вышел из избы, что есть силы хлопнув дверью, так что стены задрожали.

Окси бросилась к окну, но сквозь замерзшее стекло ничего нельзя было разглядеть.

— Ой, как нехорошо получилось! — сокрушенно сказал Семен Васильевич. — Кто он?

— Мельник. Мой жених, — грустно отозвалась Окси.

— Может, мне догнать его, самому все объяснить?

— Нет, нет, не надо, — Окси отошла от окна. — Он очень вспыльчив, со зла может бог знает что натворить. Ну так о чем вы хотели со мной поговорить, Семен Васильевич?

— Дело вот в чем, Ксения Петровна: сегодня на квартире у Павла Степановича Басова был обыск. Кто-то донес на него, скорее всего лопъяльский поп Увицкий.

— Нашли что-нибудь? — с тревогой спросила Окси.

— Ничего не нашли. Басов послал меня к вам, Ксения Петровна, сказать, чтобы вы получше спрятали те листовки, что он вам переслал.

— Я отдала их Малыгину.

— Кто такой?

— Учитель здешний.

— Надо его предупредить.

— Поздно уже, — взглянув на часы, сказала Окси. — Десятый час.

— Все равно надо. Не дай бог, нагрянут с обыском.

— Хорошо, я схожу.

Окси подошла к двери, стала одеваться.

— Семен Васильевич, ужин на столе, ешьте-пейте и оставайтесь ночевать. Я переночую у подруги.

— Неудобно вас беспокоить, Ксения Петровна, но другого выхода нет, — сказал Семен Васильевич, снимая шубу.

Окси познакомилась с Семеном Васильевичем у заведующего Лопъяльской школой Павла Степановича Басова. Около двадцати лет учительствует Басов в Лопъяле, хорошо знает жизнь крестьян, как может заступается за них перед властями. Он поддерживает связь с уржумским кружком самообразования, получает оттуда книги, которые читает мужикам. Басов давно находится на подозрении у полицейского исправника. Через кружок самообразования он получил для школы волшебный фонарь и раз в неделю, собрав крестьян, показывает им туманные картины, знакомит их с жизнью людей в разных странах.

Такой беспокойный человек чрезвычайно тревожит начальство, поэтому оно радо бы от него избавиться и ищет для этого какой-нибудь благовидный предлог. Предполагая, что у него могут храниться какие-нибудь прокламации, вчера нагрянули к нему с обыском, перерыли весь дом, да без толку, все прокламации, какие у него были, Басов успел переслать надежным людям.

Окси, выйдя из дома, не спеша прошла по улице, сосняк, через который пролегала дальше дорога, пробежала бегом. Когда впереди показались дома, замедлила шаги. Свет, падавший из окон, зажигал на снегу миллионы искр, будто само небо со своими звездами опустилось на землю.

Дойдя до перекрестка дороги, ведущей к школе и дороге на мельницу, Окси остановилась, посмотрела в сторону мельницы, но потом решительно зашагала к дому Малыгина.

В окнах горел свет.

«Приехал!» — обрадовалась Окси и постучалась в дверь.

— Ксения Петровна? — удивился Малыгин. — Глазам не верю. Ну заходи, заходи. Какая ты красавица!

— Будет вам, Гавриил Васильевич, — зарделась Окси.

Она стянула с головы белую пуховую шаль, расстегнула шубейку и села на стул, перебросив на грудь длинную льняную косу. Ее круглое румяное лицо еще больше разрумянилось от мороза и быстрой ходьбы, она заговорила взволнованно:

— Сейчас ко мне пришел один человек…

Малыгин перебил ее с улыбкой:

— Не забудь, Ксюша, позвать на свадьбу!

— Совсем не то, Гавриил Васильевич, — покачала головой Окси. — Этот человек пришел от Басова.

Малыгин перестал улыбаться.

— От Павла Степановича? Что случилось?

— У Басова был обыск.

— Он арестован?

— Нет. Ничего не нашли.

Малыгин, успокаиваясь, медленно прошелся по комнате из угла в угол.

— Гавриил Васильевич, вы хорошо спрятали те листовки, что я вам дала? — спросила Окси.

— Я их на другой же день переправил в Турек.

— Кому?

— Вениамину Федоровичу Утробину.

— Человек-то надежный?

— Учитель. — Малыгин снова прошелся по комнате и остановился против Окси. — Ты вот говоришь: спрятать. А я считаю, что такие бумаги не должны лежать спрятанными в укромном месте.

Малыгин воодушевился, стал рассказывать, как недавно он в деревне Большая Нолья читал листовку тамошним мужикам, в которой говорилось, что война с Японией нужна только богачам да самому царю, а крестьянину она — нож острый.

— Один мужик хорошо сказал: «Народ плюнет — море будет. Если весь народ разом поднимется против войны, так и сам царь отступится, небось один воевать не станет».

Малыгин и Окси проговорили допоздна. Когда Окси вышла от него, стояла темная ночь, огни повсюду были погашены. Тихо-тихо, только с мельницы доносится приглушенный шум колеса.

Глава VII ДОМА НА КАНИКУЛАХ

Вторую неделю живет Васли в родном доме. Он почти не выходит на улицу, целыми днями сидит над книгами. Из старых друзей в селе остались лишь Веденей да Коля Устюгов. Впрочем, Веденея Васли не застал: тот уехал с отцом в лес на всю зиму заготавливать лес для новой избы — старая летом сгорела. Колю Устюгова Васли видит очень редко, тот работает в иконописной мастерской Платунова и пропадает на работе с утра до вечера. Хозяин обещает его выучить на позолотчика, поэтому пока ничего не платит, лишь кормит да иной раз подарит к празднику рубаху — вот и всё.

Как-то раз Коля повел Васли показать мастерскую. Она помещалась в большом двухэтажном доме.

Едва Васли переступил порог, в нос ударил резкий тошнотворный запах.

— Ой! — он зажал нос ладонью.

— Ничего, принюхаешься, — успокоил его Коля. — Я привык, не замечаю.

— Чем это у вас так воняет? — поинтересовался Васли.

— Олифой, лаком, тухлыми яйцами.

Васли ужаснулся:

— Как?! Иконы рисуют тухлыми яйцами?

Коля ответил спокойно:

— Не рисуют, а глянец наводят. Чтоб икона блестела и чтоб краска прочнее держалась.

Васли взглянул на длинный стол с поставленными в ряд готовыми иконами, и у него зарябило в глазах от ярких красок, серебра и позолоты.

— Сколько богов! — воскликнул он.

— Это еще что! — отозвался Коля. — Недавно мы отправили в Великосолье шестьдесят семь икон, там новую церковь открыли. По двенадцать часов работали.

Васли с сожалением посмотрел на приятеля. «Как можно вытерпеть в такой вонище двенадцать часов?» — подумал он. Вслух сказал:

— Ушел бы ты, Коля, отсюда…

— Куда?

— Да мало ли… Небось для такого здорового парня работа везде найдется.

— Работа, конечно, найдется, да отец все равно никуда меня не отпустит. Он говорит: бродить по людям — толку не будет, надо, говорит, ремеслу выучиться. А ты ведь знаешь моего отца, с ним не поспоришь.

— М-да, — вздохнул Васли. — Давай-ка выйдем на волю.

Когда шли по улице, Васли спросил про Эчука.

— Он в Казани живет, на каком-то заводе работает.

— Хороший он парень. Помнишь, как он заставил Ондропа богу молиться?

— Помню, конечно. У нас в мастерской работает один парнишка, Филька, он мне Эчука напоминает. Смелый, никого не боится, про хозяина говорит: «Скорей бы бог прибрал эту старую дубину Пла-тунова, чтоб он больше меня не мучил».

Вечером Васли записывал в дневнике:

«1905 год, 8 января. Меня терзает мысль, на которую я не нахожу ответа: отчего люди враждуют между собой? Ваня Ислентьев ненавидит надзирателя, желает ему всех зол, а двое ссыльных избили Силыча чуть не до смерти, Филька желает хозяину скорейшей погибели. Зачем? Для чего сотнями тысяч гибнут люди на Дальнем Востоке? Ну, победим мы Японию, умрет надзиратель, не будет старого Платунова. Ну и что? Разве в России начнется какая-то новая, лучшая жизнь? Разве будет счастлив Ваня Ислентьев или Филька? Разве перестанут скрываться от властей двое беглых? Думаю, что все-все останется по-прежнему. Тогда для чего враждовать, желать кому-то гибели? Кто мне ответит?..»

Глава VIII У ЦЕРКВИ

В первое воскресенье каникул все ученики Нартасской школы собрались на школьном дворе. Все одеты по-праздничному. Тут же учителя: Малыгин, Лукин, Кириллов. Возле них топчется Потап Силыч. Он недавно вышел из больницы и, хотя прихрамывает, по-прежнему подвижен и суетлив.

— Ну что, может, тронемся? — спросил он у Малыгина.

Тот вынул свои серебряные часы, взглянул: было начало девятого.

— Да, пора, — решил он.

Надзиратель вышел вперед и крикнул, как фельдфебель солдатам:

— Стройся!

Ученикам Нартасской школы не привыкать ходить по Биляморской дороге. Спроси любого: сколько шагов от школы до церкви? И он ответит без запинки: «Шесть тысяч четыреста семьдесят пять!» Каждое воскресенье учеников строем гоняют в село. Нравится не нравится, приходится ходить. Надо выполнять устав школы, а там одним из пунктов записано, что учащиеся «в праздничные и воскресные дни под руководством надзирателя должны посещать церковь».

Вот и сегодня построились по четыре в ряд и двинулись в сторону села.

Войдя в село, все с удивлением увидели, что перед церковью толпится много парней. Молодые, безусые лица, лишь кое-где мелькнет лицо человека постарше. Несколько военных, среди них офицер, снуют в толпе.

— Новобранцы! — сказал кто-то из ребят.

Из толпы крикнули:

— Эй, парнишки, куда это вас гонят?

— В церковь! А вы куда?

— Бить япошек!

Пошли разговоры, расспросы.

Потап Силыч подошел к Малыгину:

— Отец Иоанн ушел трапезовать.

Малыгин недовольно поджал губы:

— Нашел время!

— Сегодня вот этих, — надзиратель кивнул в сторону новобранцев, — чуть свет пригнали, отец Иоанн служил для них молебен.

— Чего же они еще дожидаются?

Потап Силыч хихикнул:

— Говорят, во время богослужения несколько человек потихоньку улизнули из церкви — видно, решили навестить родню, масляных блинов отведать на дорожку. Да вот до сих пор не вернулись, их теперь разыскивают по всему селу.

Гавриил Васильевич улыбнулся.

В это время за церковью послышался громкий возглас:

— Не слушайте его! Он провокатор!

— Не ори, господин фельдфебель! — оборвал его другой голос и басовито добавил: — Говори, говори, парень! Дело говоришь.

Новобранцы, как будто их толкнули под горку, кинулись за церковь. Туда же устремились и ученики.

Васли увидел высоко над толпой молодого парня в студенческой тужурке, забравшегося на церковную ограду.

— Товарищи! — громко и четко заговорил он. — Среди вас есть такие, которые радуются, что мы, мол, идем бить японцев, что будем защищать от врага отечество, царя Николая да святую православную церковь. Вам тут священник пел, что, мол, вам бог будет помогать, а царь о вас позаботится. Вранье все это! Хотите, я расскажу вам, как заботится о народе царь и православная церковь? В прошлое воскресенье в Петербурге…

— Молчать! — визгливо закричал фельдфебель и стал продираться к парню сквозь толпу.

— Схватить его! Фельдфебель, живо! — приказал офицер. Однако сам он остался стоять поодаль, не решаясь приблизиться к гудевшей толпе.

Потап Силыч, раскинув руки, попытался было оттеснить учеников, но они уже слились с толпой.

— В прошлое воскресенье в Петербурге, — продолжал оратор, — народ с иконами в руках пошел к Зимнему дворцу, желая рассказать царю о своих нуждах. Царь встретил народ. Да-да, встретил! Только знаете как? Свинцом! Пулями! А кто подговорил этих горемык идти на поклон к царю? Не только подговорил, но и сам повел! Служитель церкви, поп Гапон! Вот кто! Будущие солдаты! Подумайте, за кого идете вы проливать свою кровь, за кого, может быть, сложите головы? Товарищи, вас обманывают!

Фельдфебелю наконец удалось протиснуться сквозь толпу. Он схватил парня за полу куртки и с силой дернул его вниз. Но парню удалось вырваться, он нырнул в толпу, и в ту же минуту над головами людей замелькали листовки.

Люди с криками стали ловить белые порхающие листки; толкая друг друга, тянули руки вверх. Поймав, одни тут же жадно читали, другие прятали их по карманам.

Васли и Яша Гужавин несколько листовок поймали на лету, несколько подобрали с земли.

А Ваня Ислентьев, которому удалось во время речи оратора протиснуться в самую середину толпы, как только исчез оратор, тоже куда-то исчез.

Офицер, увидев в руках новобранцев листовки, отобрал их у нескольких парней, изорвал в клочки. Но, поняв, что всех листовок ему все равно не отнять, выхватил револьвер и, потрясая им, закричал:

— Все в строй! Кто не встанет, пристрелю на месте!

Вскоре отряд новобранцев собрался. А учеников Малыгин повел в церковь. Потап Силыч во время всей этой суматохи как сквозь землю провалился.

Перед началом церковной службы отец Иоанн произнес перед учениками речь. Он призвал их не верить ни единому слову только что выступавшего перед новобранцами еретика.

— Его ждет ад, — вещал отец Иоанн. — Если кто-нибудь из вас припрятал его богомерзкие бумажки, пусть сейчас же положит их перед образом Николая-чудотворца. Только тогда вам простится этот тяжкий грех, толкающий вас на пагубный путь. Я же, отроки, буду молиться за вас.

Отец Иоанн ушел в алтарь.

Ребята какое-то время постояли неподвижно, потом по одному стали подходить к стене, на которой висела икона Николая-чудотворца, и кидали листовки на пол.

Васли и Яша переглянулись и тоже выложили по листку.

Вернулся отец Иоанн. Увидев на полу кучу бумаг, он повеселел.

— Ну, дети мои, теперь начнем воскресную обедню, — ласково сказал он и начал богослужение.

На обратном пути Малыгин снова и снова обдумывал происшедшее возле церкви. Кто таков этот оратор? Никогда его прежде не видел. Удалось ли ему замести следы? И не пошел ли на его розыски Потап Силыч? Недаром говорят, что он и сейчас состоит в негласных агентах. И куда подевался Ваня Ислентьев?

Малыгин видел, каким огнем горели глаза парня, когда тот слушал оратора. И исчезли они как-то одновременно. Не стряслось бы с Ваней беды!

Малыгин всей душой сочувствует городу, но не может преодолеть в себе некоторой робости. Когда случается ему разговаривать с мужиками на политические темы, он всякий раз в конце разговора просит с заискивающей улыбкой: «Вы, уважаемые, не поймите меня неправильно. Я пекусь только о вашем благе». Часто на него находят мрачные мысли, тогда он начинает сомневаться в своей деятельности, колебаться, нужна ли она, не совершает ли он какой-нибудь невольной ошибки. Наверное, поэтому товарищи, хотя и доверяют ему распространять прокламации по окрестным деревням, не торопятся принять его в свою партию.

Ребята, не успев зайти в общежитие, еще толклись во дворе, как вдруг примчался черный жеребец, запряженный в маленькие нарядные санки. В них восседал приземистый земский начальник. На облучке с вожжами в руках пристроился Потап Силыч. Он лихо осадил коня перед школьным крыльцом, на котором стояли Баудер и Малыгин спрыгнул с облучка, с угодливостью откинул коврик, прикрывавший ноги земского начальника.

Земский тяжело вылез из саней, поздоровался с Баудером и Малыгиным, кинул через плечо надзирателю:

— Потап Силыч, поставь коня под навес. Распрягать не надо. Потом зайди к нам. И вы, Гавриил Васильевич, не уходите. Поговорим все вместе.

Баудер, несколько уязвленный тоном земского начальника, покраснел и, возмущенно дернув плечами, пошел в сопровождении земского и Малыгина к себе в кабинет. Вскоре туда же прошмыгнул и надзиратель.

Яша Гужавин подошел к Васли, спросил тихонько:

— Ты сколько оставил?

— Штуки четыре. А ты?

— У меня, наверное, побольше, точно не знаю. Куда бы их спрятать?

— Тебе, Яша, нельзя их у себя оставлять. Потап может обыскать. Давай их мне, я на мельнице спрячу — никто не найдет!

Вечером Васли все вспоминал сегодняшнее утро, бесстрашного оратора, его страстные и гневные слова.

Он с нетерпением ждет Яшу, хочется поделиться с ним новыми одолевающими мыслями, но приятеля все нет и нет. Уж не случилось ли чего в школе? Сбегать бы, да Матвей снова ушел к своей невесте — они недавно помирились после новогодней ссоры. Мельницу не бросишь, хотя на ней всего один помольщик, мужик из Большой Нольи.

Вдруг у Васли мелькнула озорная мысль. Не дать ли одну листовку этому мужику? Пусть читает, набирается ума.

— Дядя, ты грамотный? — спросил Васли.

Мужик похлопал мучными руками, ответил с улыбкой:

— Нет, сынок. В солдатах был, показывали мне буквы, да у меня мозги, видно, вроде решета, ничего не зацепилось. А что?

— Ничего, просто так спросил.

— В нашей деревне есть старик, дед Епи. Вот уж тот — грамотей. Все знает, во всем разбирается. Про что хочешь расскажет — и про императора, и про короля, и про шайтана.

— Наверное, про султана? — с улыбкой спросил Васли.

— Может, и так, — согласился мужик. — По мне, все едино.

Дверь амбара скрипнула. Матвей заглянул в амбар, поманил Васли.

Вид у Матвея был взволнованный.

— Послушай, парень, — пристально глядя в глаза Васли, сказал он, — в Нартас приехал урядник и три стражника. Ищут листовки. Был обыск в общежитии, на ферме, на конюшне.

Васли опустил глаза, сказал:

— Дядя Матвей, я пойду к себе, ладно?

— Иди, Васли, иди, — ответил мельник и еще раз пристально взглянул на парня.

Глава IX «ГОСТИНЦЫ»

Прошла неделя. Жизнь в школе вошла в свою колею. Потап Силыч как-то притих, ходит злой и хмурый. Должно быть, досадует, что при учиненном им обыске не нашли ни одной листовки. Кроме того, он напуган исчезновением Вани Ислентьева. Баудер прямо ему сказал:

— Ты обязан следить за учениками. Упустил парня — ищи где хочешь, а найди!

Потап Силыч написал в родную деревню Ислентьева, съездил в Уржум. Но из деревни ответили, что Иван дома не появлялся, и в Уржуме никто его не видел.

Мысль о Ване Ислентьеве не покидает и Васли. Он записывал в дневнике:

«Сегодня в школе опять зашел разговор о Ване. Яша Гужавин сказал, что, наверное, он вместе с новобранцами ушел на войну. Последние дни Поперечный Йыван все время крутится возле нас с Яшей, стал, не в пример прошлому, разговорчивым и приветливым. Но Яша не очень-то доверяет ему, говорит, что он — холуй Потапа. Может, оно и так, да только мне все равно жалко Йывана, не могу его оттолкнуть: ведь у него нет товарища, а одному жить очень тяжело.

Мне пришло в голову: не рассказать ли Гавриилу Васильевичу о листовках? Или не стоит впутывать его в такое опасное дело?»

Васли перечитал свою запись и, поразмыслив, тщательно вымарал две последние фразы.

В это время в его комнату вошел мельник.

— Сейчас новость слышал, — сказал он, — в починке Айблат сегодня нашли две листовки. Кто-то тамошним мужикам подкинул.

Чувствуя на себе пристальный взгляд Матвея, Васли покраснел.

— Дядя Матвей, что ты так на меня смотришь? Может, ты думаешь, что это я?

— С чего ты взял? — Матвей пожал плечами и, достав амбарную книгу, принялся ее перелистывать. Потом сказал задумчиво: — Вообще-то сделал это какой-то бесстрашный человек. — Он положил руку на плечо Васли. — Послушай, Василек, сдается мне, ты от меня что-то скрываешь. Я тебя не принуждаю, если не доверяешь мне, ничего не говори. Только мне думается, что мы с тобой друзья.

— Конечно, друзья! — горячо воскликнул Васли. — Подожди, дядя Матвей, я сейчас!

Васли проворно взобрался на чердак, разгреб землю в углу, достал полотняный сверток.

Вернувшись, он протянул сверток мельнику.

— Вот, дядя Матвей, — сказал он.

— Это еще что за гостинцы? — удивился Матвей.

— Сам погляди.

Матвей развернул сверток.

— Листовки! Вот так гостинцы! Ты сам-то читал, что тут написано?

— Читал.

— Дай-ка и я почитаю… «Вдумайся, солдат, кто твой враг и где он?» — Дальше Матвей стал читать про себя; закончив, сказал одобрительно: — Толково написано. В самую точку.

Васли, напряженно следивший за выражением лица мельника, пока тот читал листовку, при его последних словах радостно улыбнулся и сказал:

— В прошлое воскресенье оратор у церкви то же самое говорил, он и листовки эти разбрасывал, а я подобрал да спрятал. Там еще другая листовка есть, обращение к крестьянам.

Васли вытянул из свертка листовку и прочел вслух:

— «Братья крестьяне! Не платите податей! Не отдавайте своих сыновей царю, который погонит их на смерть…»

Дослушав листовку до конца, Матвей покачал головой:

— Попадешься с такой бумагой — в тюрьму угодишь.

— Ясное дело! Значит, не надо попадаться, — хитро улыбнулся Васли. — Я все думаю, что надо передать листовки в верные руки, чтобы они до людей дошли. Только вот не знаю, как это сделать.

Матвей задумался, потом сказал:

— Вот что, давай их мне. Я знаю такого человека, он сделает все как надо.

Недаром говорят, что злой человек копит злобу в сердце, а добрый хоть и вспылит, да скоро отойдет, забудет злость и обиду.

Вот и Матвей хоть и рассердился в новогоднюю ночь на свою невесту, но, поостыв, понял, что был неправ, и попросил у нее прощения. Окси простила его, и снова между ними наступил мир и согласие.

Окси — сирота. Воспитывалась в приюте, выучилась на медсестру, до Нартаса работала в Лопъяле, вошла в кружок Союза учителей, сама втянулась в подпольную работу.

Хотя она любит Матвея, доверяет ему, но как-то так случилось, что до того новогоднего вечера не открылась ему и лишь потом, когда они помирились, рассказала, что связана с революционно настроенными учителями окрестных деревень, получает от них подпольную литературу. Тогда Матвей никак не отреагировал на ее признание, поэтому сегодня она очень удивилась, когда, придя к ней, он сказал, радостно блестя глазами:

— Ну, Окси, вот и я заделался подпольщиком! Чего смотришь на меня так испуганно? Ну, держи! — И он протянул ей сверток.

— Что это? — настороженно спросила Окси.

— Гостинцы, — засмеялся Матвей.

Окси нахмурилась.

— Какие еще гостинцы? Что ты городишь? Говори, в чем дело.

— Посмотри сама.

Окси осторожно взяла в руки сверток, развернула.

— Ой, откуда это у тебя? Да как много! Кто тебе дал?

— Один хороший человек.

— Как его зовут?

— Васли. Мой помощник.

— Вася Мосолов? Вот не ждала! С виду тихий такой, а не побоялся листовки припрятать. Вот его учитель обрадуется, когда узнает.

— Какой учитель?

— Малыгин. Только — чур! — не проговорись никому. И Васли ничего не должен знать.

— Парнишка беспокоится, дойдут ли эти листовки до народа.

— Дойдут, — пообещала Окси.

Свое обещание она выполнила. Прошло всего несколько дней, и листовки читали мужики в Большой Нолье и Сенде, в Лопъяле и Пеньбе. Биляморский земский начальник и урядник с ног сбились, рыская по округе, отбирая, где удастся, крамольные листки, но они появлялись снова и снова.

Однажды Матвей вернулся из Лопъяла и рассказал Васли:

— Я уж домой возвращался, гляжу, у караулки народ толпится. Дай, думаю, узнаю, что там такое. Подъехал, вылез из саней, гляжу, на дверях караулки обе твои листовки приколочены. Я подошел, стал читать, будто впервые вижу. Прочел и говорю: «Это какой же антихрист эти листовки тут приколотил?» — и тяну руку, как будто хочу их сорвать.

Тут какой-то мужик как хватит меня по руке! Мало не перешиб.

«Не трожь! — кричит. — Ишь ты! Тут до тебя поп к ним руками тянулся, да тоже по рукам получил. Иди-ка отсюда!»

Слышу, в самой караулке какой-то шум, решил зайти.

Народу в караулке битком набито, за столом сидит поп Увицкий. Оказывается, это он сходку собрал.

— Зачем? — удивился Васли.

— Слушай, не перебивай. Я в Лопъяле к Басову наведывался, он мне сказал, что сейчас повсюду объявлен сбор вещей для фронта: берут холст, мех, носки, варежки теплые. Увицкий собрал в Лопъяле четыреста аршин холста и много всего другого, но показалось ему это недостаточным. Поп, он поп и есть. Вот он собрал лопъяльских мужиков в караулку, чтобы еще чего-нибудь с них содрать. Не знаю, о чем уж там он говорил мужикам до того, как я пришел, а тут, слышу, мужики попа спрашивают.

«Батюшка, говорят, война-то не на российской земле идет, а в чужих краях, в Китае каком-то. Верно?» — спрашивает один.

Другой кричит:

«На бумажке, что к двери приколочена, написано: «Солдат гонят на убой». А ты говоришь, что их посылают защищать отечество. Это как понять?» Увицкий отвечать не успевает, взопрел весь.

А тут еще встает взлохмаченный мужичонка и говорит:

«Батюшка, я тебе вчера двадцать аршин холста отдал. А в бумаге написано, что царь — первый враг солдату. У меня сын-то на войне погиб. Нельзя ли мне обратно мой холст получить, раз такое дело?»

Тут уж поп не выдержал. Вскочил, грохнул кулачищем по столу и заревел, как разъяренный бык:

«Хватит! Антихристы! Бога забыли!»

Мужики притихли. Увицкий, видно, взял себя в руки, сел и спрашивает как ни в чем не бывало:

«Ну, прихожане, кого сегодня первым записать в список жертвователей?»

Тут кто-то крикнул из толпы:

«Меня!»

Смотрю, к столу пробирается низенький мариец, сам худой-худой, в заплатанном кафтане, в телячьей шапке с вытертой до шкуры шерстью.

Подходит он к столу и говорит взволнованным голосом:

«Отдаю солдатам, защитникам веры, царя и отечества, одну овечью шкуру. Так и запиши, батюшка».

В толпе зашумели:

«Микивыр, да когда у тебя была овца?»

«Если завелась шкура, сшил бы себе шапку, ишь твоя-то блестит, как обледенелое гумно».

«Батюшка, не пиши его, он нарочно говорит. У него овцы-то отродясь не было, и сам он бедняк бедняком».

Микивыр рассердился, прикрикнул на односельчан:

«Будет вам глотки драть! Старуха, неси-ка сюда наш подарок!

К столу подошла сгорбленная женщина. Она положила на стол узел и, не промолвив ни слова, вернулась к двери.

Микивыр развязал платок, и все увидели, что в нем была хорошая овечья шкура.

«Ну что, соседи? — торжествующе спросил Микивыр. — Прикусили языки? То-то».

«Где ж ты ее взял?» — не унимались в толпе. «Купил».

«А деньги у тебя откуда?»

Увицкий опять вскочил:

«Молчать! Вы что ж, государственное дело в балаган превращаете? Смотрите, тюрьма в городе большая, всем места хватит!»

Он еще что-то кричал, но народ стал потихоньку расходиться, ушел и я.

«Ну, думаю, похоже, поп не много пожертвований сегодня соберет».

— Дядя Матвей, — спросил Васли, — как ты думаешь, этот Микивыр вправду купил шкуру? Он же бедняк.

— Кто его знает. Может статься, ему сам Увицкий ее дал, для затравки. «Вот, мол, бедняк жертвует, жертвуйте и вы, прихожане». Может, в самом деле купил. Ведь попы действуют именем бога, иной верующий мужик так рассуждает: «Раз батюшка велит, хоть в петлю лезь, а последнюю копейку отдай!» Так-то, браток!

…Бывает так: на чистом голубом небе появится легкое облачко, оно начинает шириться, расти, и вот уже по небу идут тяжелые грозовые тучи, доносятся раскаты грома. Быть грозе!

Еще совсем недавно народные волнения проходили в Вятке, в Уржуме, теперь их волны захлестывают всю губернию, докатываются до самых отдаленных деревень.

Глава X ВЕСНА

Приближалась весна. Нартасский сосняк как будто омылся в родниковой воде — такой свежестью охватит тебя, едва войдешь в лес. Высокие, стройные сосны тихо шумят густыми зелеными вершинами, их гладкие стволы золотятся в лучах солнца. Здание школы стоит в самом сосняке.

С приближением весны занятия в классах сменились различными хозяйственными работами. По мысли устроителей Нартасской сельскохозяйственной школы, ее выпускники должны быть образцовыми, культурными хозяевами: немного агрономами, немного ветеринарами, кузнецами, столярами.

Учеба была нелегкой, ребята вставали в пять часов утра, спать ложились в десять вечера. Семнадцать часов на ногах!

Однажды Яша Гужавин сказал Васли:

— Знаешь, старший брат зовет меня в Малмыж. Обещает найти работу. Говорит, чем, мол, в школе мучиться…

— Ну, а ты что? — спросил Васли, подумав испуганно, уж не придется ли ему расставаться и с третьим товарищем.

Яша вздохнул:

— Что я? Я — человек подневольный. Земство уплатило за мою учебу сто рублей. Сбеги я отсюда, отца по судам затаскают.

— Уж это так. Вон Баудер подал в суд на отца Вани Ислентьева, он должен уплатить деньги, потраченные на содержание сына в школе.

— Ты откуда об этом знаешь?

— Ванин отец ночевал у нас на мельнице. Приезжал просить Баудера. Тот накричал на него и выгнал. Придется платить, а где он возьмет: семья большая, бедность…

— Обругал, говоришь? Это еще полбеды. А карцером не грозил? С него станется…

Баудер и в самом деле насаждал в сельскохозяйственной школе армейские порядки. Школьный устав запрещал учащимся читать иные книги, кроме учебников; нельзя было, собравшись вместе, петь песни; в столовую и из столовой нужно было ходить строем; после десяти часов вечера запрещалось выходить из общежития.

Такие казарменные порядки очень не нравились ребятам, поэтому Баудер, зная, что от недовольства до бунта не так уж далеко, всемерно поддерживал шпионскую деятельность надзирателя Потапа Силыча. У того в каждом классе были наушники, которые тайком докладывали надзирателю о разговорах и настроениях одноклассников. В классе, где учились Васли и Яша, таким наушником был Поперечный Йыван.

Разговаривая с Яшей, Васли осматривал плуг, на котором им предстояло сменить лемех.

— Ну и тяжелый, чертяка! Как подымешь — того и гляди, спина треснет, — сказал Васли. — Я бы приделал к нему два колеса, не пришлось бы его таскать.

— Валяй! Будешь изобретателем, прославишься. Марийский Фультон!

— Скажешь тоже!

На другой день, приведя в порядок сельскохозяйственный инвентарь, ребята занялись садом.

Васли радуется, глядя на свои с Ваней Ислентьевым яблони; речной ил, принесенный ими с осени, пошел на пользу: почки на них больше и ярче, чем на других, — видно, скоро распустятся.

Васли радуется, а Яша Гужавин грустит: его деревца, отравленные Поперечным Йываном, засохли.

Когда к ним подошел Малыгин, Яша спросил:

— Гавриил Васильевич, можно, я буду ухаживать за яблонями Вани Ислентьева? Мои почему-то посохли.

— Можно, — ответил Малыгин. — Даже нужно позаботиться о сиротах.

— Гавриил Васильевич, о Ване Ислентьеве ничего не слышно? — спросил Васли.

Поперечный Йыван воткнул свою лопату в землю, наступил на нее ногой и замер, прислушиваясь к разговору.

Малыгин хотел что-то сказать и даже рот открыл, но тут он случайно взглянул на хищную мордочку Йывана и ответил, запнувшись:

— Н-нет, ничего не слышно.

На самом деле об Ислентьеве стало известно, что он в то воскресенье бежал из села вместе с агитатором-студентом Казанского университета, и теперь они вдвоем разъезжают по деревням.

Уходя, Малыгин сказал Васли:

— Мосолов, передай Матвею Трофимычу, пусть придет ко мне сегодня вечером. Вместе с Ксенией Петровной, конечно.

Матвей и Окси к этому времени уже сыграли свадьбу.

— Передам, — кивнул Васли.

Поперечный Йыван принялся ковырять землю, думая с удивлением:

«Интересно, зачем учитель приглашает к себе мельника? Тоже нашел приятеля! Надо будет сказать об этом Потапу Силычу».

Вечером Гавриил Васильевич справлял день своего рождения. В гостях у него, кроме Матвея и Окси, сидел Басов и двое друзей из Уржума.

Усадив гостей за стол, Малыгин сказал:

— Хотя в доме нет хозяйки, все кушанья готовила женская рука.

Окси покраснела и спрятала лицо за плечо сидевшего рядом мужа.

— Прошу! — Хозяин обвел рукой стол, заставленный тарелками с угощением и разлил по рюмкам вино.

Басов поднялся, оглядел всех и обратился к имениннику:

— Гавриил Васильевич, дорогой наш друг, желаю, чтоб дело, которому ты служишь, процветало, а лично тебе — большого здоровья, хорошую жену и детишек побольше!

Потекла шутливая дружеская беседа, дом наполнился веселыми голосами.

Но вскоре заговорили о вещах более серьезных.

Окси время от времени вставала, подходила к двери, прислушивалась.

— Знаете, — начал было Басов, — курыксерские мужики…

В это время в сенях что-то загремело.

Окси подбежала к двери, толкнула ее и, выглянув в темные сени, чиркнула спичкой.

— Кто тут? — спросила она.

В ответ — ни звука, лишь мгновение спустя громко хлопнула входная дверь.

— Кто там? — Малыгин вопросительно посмотрел на Окси.

— Не знаю, не отозвался. — Окси рассмеялась: — Я нарочно возле двери пустое ведро поставила! Кто-то в темноте и наткнулся на него.

— Смотри ты, какая хитрая! — восхищенно воскликнул Малыгин. — Мне бы такое и в голову не пришло.

Окси накинула на плечи платок и вышла на крыльцо. Басов продолжал:

— Так вот, курыксерские мужики вступили в спор с лесопромышленником Ионовым. Ионов сплавляет лес по Шийлаю, и мужики постановили: пусть он заплатит каждому жителю деревни по рублю, иначе они не откроют ему заплот Веткановой мельницы. Ионов, конечно, не хочет платить. Плотовщики сочли требование мужиков правильным и разбрелись по окрестным деревням. Так что теперь и вовсе некому лес сплавлять. Приказчик Ионова бегает по деревням, разыскивает плотовщиков. Говорит: «Если не соберу их, пойду в Нартас, пусть пришлют старших школьников человек двадцать, чтобы было кому лес протолкнуть, когда полиция заставит мужиков открыть заплот». Верховодит мужиками один толковый мужик по фамилии Перевалов. Этот Перевалов прямо говорит: «Пусть Ионов хоть войска вызывает, мы от своего не отступимся». Как видно, там хорошая каша заваривается.

Малыгин сказал взволнованно:

— Если Баудер согласится послать туда ребят, надо чтобы с ними пошел наш человек. Не то пойдет Потап Силыч, уж он-то постарается повернуть ребят против мужиков. Этого никак нельзя допустить. Матвей Трофимыч, ты бы не согласился повести ребят?

Матвей покраснел от удовольствия. Значит, его признали тут за своего.

— Я-то согласен, да вот захочет ли Баудер послать меня?

— Это уж забота Гавриила Васильевича, — с улыбкой сказал Басов.

Глава XI НА БЕРЕГУ ШИЙЛАЯ

На другое утро два десятка школьников, посланные Баудером на выручку ионовского леса, бодро шагали по дороге. Вел их Матвей.

От Нартаса до Веткановой мельницы семь верст. Приказчик Ионова знай покрикивает:

— Скорей, ребятушки, поторапливайтесь!

Но Матвей отвечает спокойно:

— Успеется! Сам рассуди, господин приказчик: если ребята устанут еще в дороге, много ли они там у тебя наработают? Да и солнышко еще не так высоко.

Приказчик вытащил из кармана часы, взглянул и сморщился:

— Не высоко! Двенадцатый час.

Но Матвей продолжал идти вразвалку. Однако как ни тянул он время, вскоре впереди показался холм Веткан. Внизу, у кромки зеленого леса, протянулась деревня Курыксёр. Мимо деревни, сверкая на солнце, течет река Шийлай. Трудно угадать, где ее обычное русло, сейчас, в половодье, она широко разлилась.

Запруду у мельницы забили сплавляемые молем бревна. Они колышутся на речной волне, бьют в доски заплота. Но доски плотно сидят в своих гнездах, перехвачены железной скобой, на которой висит ржавый, внушительных размеров замок.

Когда отряд Матвея вышел на берег, ребят сразу же окружило человек сорок мужиков. Некоторые держат в руках топоры, багры и дубины.

Высокий, богатырского вида мариец с топором, заткнутым за пояс, шагнул к Матвею, сдвинул шапку набекрень и, со злостью плюнув себе под ноги, спросил:

— За сколько продались?

Матвей промолчал.

— Ты что, оглох? — сурово глядя на мельника, продолжал мужик.

Матвей кивнул на приказчика:

— Ты у него вон спроси, он договорился с заведующим школой. А я что… Мое дело маленькое.

— Что же вы собираетесь делать?

— Что прикажут.

— Если прикажут драться с нами, будете драться?

— Ну где нам, бедным, с вами сладить! — пытается отшутиться Матвей. — Вас вон сколько. Ты мне лучше скажи, кто тут из вас Перевалов?

— Ну я! А что?

— Басов велел тебе поклон передать, — понизив голос, ответил Матвей.

— Тогда другой разговор. — И мужик, подмигнув, отошел к своим.

Мужики о чем-то негромко переговаривались между собой. Школьники, сбившись в кучу, напряженно ждали, что будет дальше. Приказчик, волнуясь, курил папиросу за папиросой, то и дело поглядывая на Лопъяльскую дорогу.

На Ветканском холме показалась лошадь, запряженная в тарантас. Все стали вглядываться, стараясь угадать, кто это такой спускается к берегу. Яша Гужавин первым узнал лошадь.

— Это же наш Орлик! — воскликнул он. — Гляди, Васли, Потап катит!

В тарантасе, развалясь барином, сидел Потап Силыч. Привязав лошадь у мельничного амбара, он, прихрамывая, подошел к ребятам.

— Ну вот, ребятки, и я приехал. Сам Баудер послал, — проговорил он с самодовольной улыбкой. — Матвей, почему же ребята до сих пор не приступили к работе?

Подошел Перевалов. Оглядел надзирателя с головы до ног, поправил топор за поясом и спросил:

— Это еще что за птица?

Потап Силыч побледнел, губы его задрожали, но он, желая скрыть, что трусит, произнес запальчиво:

— Но-но-но, потише!

На всякий случай Потап Силыч попятился и спрятался за спины школьников. Но Перевалов продолжал сверлить его взглядом:

— Чего же ты прячешься, гусь лапчатый? Тебе работать охота? Иди сюда, я тебе найду такую работу, что жарко сделается.

Потап Силыч, видно, решил отмолчаться, отвернулся.

Перевалов отошел.

Вдруг раздался крик:

— Урядники!

На холме показалось человек пятнадцать верховых. Когда они приблизились, все увидели, что это урядники и что ведет их уездный исправник Жестков.

Приказчик бросился навстречу. Жестков спешился, о чем-то коротко переговорил с приказчиком, и они вдвоем в сопровождении пяти урядников подошли к толпе мужиков.

Жестков, тучный, краснорожий, сразу перешел на крик:

— Эт-то что ж такое, мужики? Бунтовать?! Да вы знаете, что ждет бунтовщиков? Каземат и каторга!

Растолкав притихшую толпу, вперед вышел Перевалов.

— Господин исправник, — сказал он, — ты нас каторгой не пугай. Мы и так знаем, что ваши законы народ не милуют. Лучше скажи, зачем сюда пожаловал?

Исправник сбился с тона, ответил без крика:

— Как зачем? Навести порядок.

— Неправда! — Перевалов рукой рубанул воздух. — Вы заявились, чтобы лесопромышленник Ионов не понес убытку. А уж он небось перед тобой, господин исправник, в долгу не останется. Так ведь?

— Молчать! У кого ключи от ставка? Подавай их сюда! — снова закричал Жестков и сделал рукой знак остановившимся поодаль урядникам. Те подошли.

— Ключей не дадим! — твердо сказал Перевалов и положил руку на топорище висевшего за поясом топора.

— Тогда придется ломать замок.

— Не позволим!

Исправник, бросив на Перевалова злобный взгляд, повернулся к приказчику.

— Подготовьте рабочих. Сейчас откроем ставок. — Он надел белые перчатки, которые до сих пор держал в руке, правую руку положил на рукоять сабли. — Кошкин! Молдавкин!

Двое урядников подскочили к нему.

Исправник приказал:

— Замок сломать, открыть ставок!

— Есть! — козырнули урядники.

Перевалов повернулся к толпе:

— Соседи! Не дадим открыть ставок!

Толпа качнулась, загудела десятками возмущенных голосов:

— Не дадим! Не дадим!..

Кошкин и Молдавкин не успели сделать и десяти шагов по направлению к ставку, как люди окружили их плотной стеной. Исправник мигнул конникам. Те, наезжая конями на людей, начали было теснить толпу, но вскоре верховых за ноги сдернули на землю. Завязалась общая драка. Дрались на кулаках, кое-где над головами толпы взлетали дубинки. Несколько урядников обнажили было сабли, но тогда в толпе раздался крик:

— Ребята, в багры!

Урядники струсили, спрятали сабли в ножны и отступили. Правда, далеко не всем удалось сразу выбраться из толпы.

Видя, что мужики одолевают, Жестков выстрелил в воздух. Толпа замерла. Воспользовавшись этим, урядники, растолкав мужиков, выбрались из толпы и сгрудились возле исправника. Вид у них был самый жалкий: вывалянные в пыли, всклокоченные, кто хромает, кто держится руками за голову, у кого синяк под глазом, у кого рассечена губа.

«Нет, тут плохие игрушки! — тревожно подумал исправник. — Мужики, видать, озлобились, их голыми руками не возьмешь. Тут не урядники нужны, а казаки!»

Он приказал отряду построиться и увел его, ни разу не оглянувшись на угрюмо примолкшую толпу мужиков.

Васли подтолкнул Яшу Гужавина в бок.

— Народ плюнет — море будет! — весело сказал он.

Глава XII «ОН ГОЛОДНЫЙ, А НЕ ВОР!»

Десять месяцев длится учебный год в Нартасской сельскохозяйственной школе. Но только три месяца проводят ученики в классах, хотя и в эти три месяца на их попечении остаются конюшня, коровник, овчарня и различные хозяйственные работы. Остальные семь месяцев — тяжелый крестьянский труд в поле, на лугах, на гумне. Нартасские ученики горько шутят, что выражение «работать от зари до зари» родилось именно в их школе.

Особенно туго приходится ребятам весной, когда идет пахота. Работа тяжелая, а кормежка скудная: ломоть хлеба, пять-шесть ложек каши да стакан чая. Идет парень по пашне за плугом, на каждом повороте заносит тяжелый плуг на руках, а в животе у него урчит от голода. Парень старается обмануть желудок: то попьет холодной водички, принесенной с собой в бутылке, то сорвет и сунет в рот стебель борщевника, пожует березовых почек.

Гавриил Васильевич Малыгин уже не раз говорил с Баудером о том, что учеников надо кормить лучше, но до сих пор эти разговоры ни к чему не привели. Малыгин решил поговорить еще раз.

— Владимир Федорович, — сказал он, — весенние полевые работы только еще начались, а трое ребят со старшего курса уже заболели от голода. Диомидова вчера вечером привели с поля под руки. Сегодня он, разумеется, не смог выйти на работу.

— Вы опять о том, что надо учеников мясом кормить?

— Надо, Владимир Федорович.

— Нет-нет, у нас каждая корова на балансе, сами знаете.

— Можно двух-трех телят на мясо пустить. Они еще не на балансе.

— Теленок со временем будет коровой.

— А ученик со временем будет агрономом, зоотехником. Будущая надежда российского крестьянства! А мы их голодом морим!

— Гавриил Васильевич, зачем же так волноваться? Я знаю, вы любите, жалеете каждого ученика. Но не надо забывать и о том, что наша школа должна приучать своих выпускников к лишениям и трудностям, крестьянская работа не признает неженок.

— Ну хоть картошки и крупы прибавьте. Эти продукты не на балансе, ученики сами выращивают.

Баудер поморщил лоб:

— Ладно, подумаю.

После этого разговора прошла неделя, потом другая, ребят кормили по-прежнему скудно.

Однажды, когда ребята были на работе, Потап Силыч, по своему обыкновению, принялся шарить в их котомках. Обследуя котомку за котомкой, он наткнулся на небольшой, туго завязанный узелок. Прикинул на руке — фунта два потянет. Что это такое может быть? Развязал узелок, и на пол посыпался овес.

Глаза Потапа Силыча злобно сверкнули.

— Вот оно что! Выходит, у лошадей взял.

Вечером в школьном дворе выстроили всех учеников. Перед строем поставили виновного. Надзиратель сунул ему в руки злополучный узелок:

— На, держи, чтоб все видели! Хотел его тебе на шею повесить, да Малыгин удержал.

Паренек ничего не ответил и не поднял головы. Он утирал текущие по щекам слезы и тяжко вздыхал.

Вперед вышел Баудер.

— Этого парня вы все знаете, — начал он, — это Диомидов с последнего курса. Он опозорил нашу школу. Он вор, и ему не место в нашей школе. Так и сообщим его родителям.

Диомидов бухнулся на колени:

— Владимир Федорович, ради бога! Делайте со мной что хотите, только пусть отец с матерью не знают!

Ребята затаили дыхание, ждут, что ответит Баудер. Но тот стоял столбом и молча смотрел на парня тяжелым взглядом.

Малыгин побледнел и, подойдя к Диомидову, сказал ласково:

— Встань, Диомидов. Нехорошо стоять на коленях. Встань!

Диомидов послушно поднялся с колен, коротко взглянул на товарищей и снова понурился.

— Диомидов — вор, — сурово продолжал Баудер.

Но тут, перебивая его, кто-то выкрикнул из строя:

— Он голодный, а не вор!

Баудер опешил. Глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Ч-то т-такое? — проговорил он, задыхаясь от злости. — Кто посмел?! Потап Силыч, отвечай!

Надзиратель и рта не успел открыть, как раздался угодливый голос Поперечного Йывана:

— Яков Гужавин. С нашего курса, Владимир Федорович.

Васли гневно взглянул на Йывана и в сердцах плюнул под ноги.

— Гужа-авин, ну-ка, ну-ка, иди-ка сюда, дай на себя полюбоваться, — с издевкой заговорил Баудер.

Яша смело вышел вперед.

— Красивый парень, ничего не скажешь, — в том же тоне продолжал Баудер. — Ты откуда же будешь родом, такой бойкий?

— Из Русско-Турекской волости. — Глядя на Баудера в упор, Яша сказал твердо: — Если Диомидов вор, так и всех нас надо считать ворами.

— Вот как! — воскликнул Баудер, нахмурившись. — Очень интересно!

— Каждый из нас считает за счастье подежурить на конюшне.

— Это почему же?

— Потому что там можно овса наесться.

— Вот оно что! Значит, все вы воруете овес у лошадей? — Баудер побагровел от ярости.

— Овес, Владимир Федорович, — смиренно ответил Яша, — поскольку есть сено мы еще не научились.

По рядам учеников прокатился смешок.

— Молчать! — рявкнул Баудер. — Потап Силыч, запишите ему выговор.

— Тогда и мне пишите выговор! — крикнул звонкий мальчишеский голос. — Я тоже ел овес!

— И я ел!

— Мы все ели!

— Кормили бы лучше, мы бы не позарились на овес!

— Верно! Верно!

Баудер растерялся. Как видно, перекричать взбудораженных парней он не надеялся, ретироваться не считал возможным. Он подошел к Малыгину и что-то тихо ему сказал. Но тот только отрицательно покачал головой. Тогда Баудер что-то горячо зашептал ему в самое ухо. Малыгин согласно кивнул и поднял руку:

— Ребята, успокойтесь! Послушайте, что скажет вам Владимир Федорович.

— Мы подумаем об улучшении вашего питания, — насупившись, проговорил Баудер. — Потап Силыч, Диомидову запишу выговор. Ну, а Гужавину… — Он бросил взгляд на настороженно притихших парней. — Его я прощаю. Все, можете расходиться.

Ребята разошлись, но успокоились не скоро. Долго еще в общежитии слышались их возбужденные голоса. А вечером, едва Поперечный Йыван переступил порог спальни, как кто-то накинул ему на голову мешок и доносчику устроили «темную». Избитый, он побежал жаловаться Потапу Силычу, но тот даже не стал искать виновных: знал, что все равно виновные не сыщутся. Когда все единодушны — это большая сила, с нею не поборешься.

Глава XIII БОЛЬШАЯ НОЛЬЯ

В конце лета учеников послали на практику в окрестные деревни.

Васли и Яша Гужавин попали в Большую Нолью. В деревне восемь десятков дворов, по большей части бедняцкие хозяйства. Стоявшие над оврагом домишки — низенькие, маленькие, в два-три окошка, с горбатыми крышами, скособочившиеся, наполовину ушедшие в землю. Наверное, нартасский бык легко мог бы их спихнуть в овраг рогами. Хозяйственные постройки крыты соломой, вместо заборов жердяные изгороди.

Васли и Яша обошли деревню из конца в конец и лишь про пять-шесть хозяйств могли сказать:

— Здесь живут зажиточные хозяева.

Улица голая, как гумно, нигде ни деревца, ни кустика, лишь кое-где на задах, в огородах, красуются осенним убранством красно-оранжевые кроны черемухи да кусты калины.

Бедная деревня, печальная деревня…

На квартиру Васли и Яша встали к рыжебородому деду Ефиму.

В деревне у Васли оказалось много знакомых мужиков, ведь все они ездят молоть зерно в Нартас. Поначалу его так тут и называли: помощник мельника. Но после того, как, собрав мужиков в караулке, Васли устроил показ туманных картин на тему «Четырехпольный севооборот», дед Ефим сказал односельчанам:

— Что вы его зовете «мельник» да «мельник»! Он на мельнице мельник, тут он агроном. Вы слушайте, что он вам говорит, да на ус мотайте. Парень ученый и говорит дело: землю мучить не годится. Раньше наша земля была жирной, с густым черным перегноем, теперь год от году скудеет. А почему? Потому что не даем земле отдохнуть. То-то и оно…

Дед Ефим — самый уважаемый в деревне старик. Широкий в плечах, с рыжей окладистой бородой, с большими сильными руками. Он не бросает слов на ветер, оттого и слушают его соседи, оттого и верят ему.

Васли с первых дней очень привязался к деду Ефиму, и старик относился к нему и Яше по-отцовски, старался помочь добрым словом, советом.

Сосед деда Ефима Кугерге Йыван — самый бедный мужик в деревне: девять ртов в семье. Но никто никогда не видел, чтобы он сидел повесив голову. Спрашивают его:

— Кугерге Йыван, как поживаешь?

Улыбнется в ответ:

— Сегодня не очень хорошо. Завтра будет лучше! Дед Ефим поучает своих квартирантов:

— Вот и вы так же живите, ребятки! Полезет горе тебе на шею, а ты не давай ему охомутать себя. Встряхнись да подтянись да надейся на лучшее, как Кугерге йыван!

Однажды утром, когда Васли был в доме один, с улицы, запыхавшись, вбежал Яша:

— Ой, Васли, скажу — не поверишь! Угадай, кого я сейчас видел?

— Кого?

— Митрохина!

— Мичи? — обрадовался Васли.

— Его самого. В Нартас покатил. Лошадь — загляденье! Черная как ворон, быстрая как ветер; бежит, так и кажется, что копыта землю не задевают. Вот повезло человеку!

— Да погоди ты, Яша! Объясни путем. Ты говорил с ним? Почему меня не кликнул?

— Говорил, говорил. Приглашал зайти, да он очень торопился. Какой-то срочный пакет в Нартас везет. На обратном пути обещался заехать. Ты его и не узнаешь! Он теперь как московский барин: темно-синяя шинель, серебряные пуговицы в два ряда, картуз форменный, сапоги гармошкой!

Васли слушает Яшу и ушам не верит. Рад за товарища, тот, как видно, выбился в люди. Вспомнилось, как на Биляморской дороге они поменялись лаптями.

С нетерпением ожидал Васли старого друга. То и дело подходил к окну. Наконец послышался стук копыт, перед домом остановился тарантас.

— Приехал! Мичи приехал! — воскликнул Васли и выбежал на крыльцо.

Мичи не спеша вылез из тарантаса, привязал лошадь к изгороди, степенно вошел во двор.

— Мичи! Насилу дождался, думал уж, что не приедешь, что забыл, — сияя улыбкой, проговорил Васли и хотел обнять друга, но тот, сдержанно улыбаясь, протянул руку:

— Здравствуй, Василий. Я никогда ничего не забываю. Мне нельзя забывать, служба такая, — важно сказал он. — Вот, приехал, как видишь.

— Ишь каким ты стал! — оглядывая Мичи с ног до головы, восхищенно говорил Васли. — Прямо офицер, тебя и не узнать. Ну пойдем, дружище, в дом, гостем будешь. — Васли положил руку ему на плечо и так, полуобняв, ввел в избу.

Яша уже возился возле печки с самоваром. Вскоре тот заурчал, как старый кот.

— Сейчас закипит, — сообщил Яша. — Васли, тащи угощение!

Васли принес из кухни миску, полную сухарей.

Мичи взглянул на угощение и вышел. Через минуту вернулся с кожаной сумкой в руках. Вынул и положил на стол три куска сахара, хлеб и вареное мясо.

— Мичи, зачем ты это? Убери, Мичи, — сказал Васли. — Ведь ты у нас в гостях. Моя мать всегда говорила, что нет ничего вкуснее, чем чай с сухарями.

— На безрыбье и рак рыба, потому тебе мать и толковала про сухари, — насмешливо отозвался Мичи.

Васли и Яша переглянулись. Васли покраснел.

Когда самовар вскипел, Васли разлил чай по чашкам, все трое сели за стол.

Разговор не клеился. Васли до этого дня часто вспоминал Мичи Митрохина. Ему казалось, что, если встретятся, не смогут вдоволь наговориться, но сейчас молчал, не зная, о чем заговорить с прежним другом.

— Так… Значит, вы здесь на практике… Так… — постукивая пальцами по столешнице, тянул Мичи, видимо тоже подыскивая тему для разговора. Он уже напился чаю и отодвинул от себя чашку. Вдруг он спохватился: — Вася, Яша, что же вы не едите мясо? Ешьте, не стесняйтесь.

— Да мы совсем недавно обедали, — соврал Яша. — Не знаю, как Васли, я еще не проголодался.

— Я тоже не хочу, — сказал Васли и пододвинул кусок мяса к Мичи: — Спрячь, у тебя впереди путь долгий, пригодится.

— И то правда, — завертывая мясо в тряпицу и убирая его в сумку, согласился Мичи. — Сейчас еду в Русский Турек, оттуда в Малмыж. Все время в дороге. Спасибо, лошадь у меня хорошая, быстрая, какая и должна быть при моей новой должности.

— Какая же у тебя должность? — спросил Васли.

— Я теперь помощник почтмейстера земской управы.

— О-о! — удивленно воскликнул Яша. — Неужели помощник почтмейстера?

— А ты как думал?

И он принялся хвастливо рассказывать о том, что теперь водит дружбу с писарями земской управы, о том, как, прихватив с собой закуску и водку, они ездят на рыбалку, как весело проводят там время. Его речь пестрела какими-то непонятными словечками, должно быть подхваченными им от этих самых писарей.

Васли слушает Мичи и с грустью думает, как сильно тот изменился за короткое время.

— Мичи, а ты не думаешь дальше учиться? — спросил он.

— Как тебе сказать? — Мичи толкнул свою чашку под кран самовара. — Налей-ка, Вася, еще. Думаю, конечно. Только в Нартасскую школу я, разумеется, возвращаться не собираюсь. Охота была в земле копаться. Вот если бы выучиться на писаря, это другой разговор. Сейчас для меня главное — хорошо себя зарекомендовать. Я вообще на хорошем счету у начальства, а после этой заварушки и подавно. Сумел отличиться.

— О какой заварушке ты говоришь? — спросил Васли.

Мичи даже чашку поставил на стол и, пригладив волосы, удивленно уставился на Васли.

— Неужто не знаешь? Ну и ну! Живете в дыре, ничего-то вы не знаете. Да в Малмыже чуть было революция не произошла. Вы хоть слово «революция» слыхали?

Яша вспыхнул:

— Ты что же, за дураков нас считаешь?

— Ну, знаете, и ладно.

— Так что же было в Малмыже? — нетерпеливо спросил Васли.

— Сейчас расскажу все по порядку. Четыре дня назад являются в Малмыж ученики сельскохозяйственной школы из села Савли. Идут по улице с красным флагом, поют революционные песни. К ним присоединились наши, малмыжские. Вся эта толпа подошла к зданию полицейского управления. Мы с писарями услыхали про это, пошли посмотреть, что будет. Слышали бы вы, что эти мерзавцы кричали!

— Что же они кричали? — поинтересовался Яша.

— Кричали, что раз манифестом дана свобода, то нечего теперь бояться ни исправников, ни казачьих нагаек. Кое-кто подбивал разгромить полицейское управление.

— Постой, постой, Мичи, — перебил его Васли, — о каком манифесте ты толкуешь, что-то я не пойму.

Митрохин вытаращил глаза.

— Как?! Вы и этого не знаете? Вот темнота! Вот деревня! Да сейчас, куда ни сунься, только об этом и говорят. Царь издал манифест, которым дарует народу свободы. Наши писаря утверждают, что теперь можно собираться и говорить что хочешь.

— Да ну? Правда? — Яша вскочил. — Выходит, мы теперь можем открыто высказывать свои мысли?

И не бояться ни Потапа Силыча, ни самого Баудера!

Яша выбежал на середину избы и запел, притопывая в такт пятками.

Митрохин холодно на него посмотрел.

— Рано прыгаешь. В Малмыже тоже многие обрадовались, вроде тебя, но тут же угодили в дом вот с такими окнами. — Он растопырил пальцы обеих рук и скрестил их. — Ясно тебе?

— Ясно, — ответил за Яшу Васли, и глаза его, только что радостно сверкавшие, потухли. — В тюрьму сажают.

— А ты как думал? — Митрохин пристукнул ладонью по столу. — Иначе нельзя. У нас в управе говорят: дай мужику волю, он самого царя скинет. А жить без царя невозможно. Вон даже для скотины нанимают пастуха.

— Ты бы, Мичи, спросил в своей управе, кому же тогда дается свобода по этому манифесту? — сказал Васли.

— Чего спрашивать, и так ясно: народу. Там так и сказано.

— Народу? Выходит, и мужику?

— И мужику.

— Сам же говоришь…

— Что? Что я говорю? Говорю, что без узды мужику нельзя. Я по деревням езжу, всего насмотрелся. В Малмыже толпа рассвирепела, земского начальника Сарычева чуть не разорвала. Ладно, нашелся умный человек, крикнул: «Не троньте его, он больной!» Пожалели и отпустили, не тронули. А тут и полиция не сплошала, схватила самого главного смутьяна.

— Это кого же?

— Студент какой-то из Казанского университета. Говорить мастер: как заговорит, сразу вокруг него толпа. «Сбросьте, говорит, со своей шеи разных паразитов, будьте сами хозяевами земли!» Тут ему полицейские руки и скрутили. Его тащат, а он еще что-то против царя кричит. Прямо сказать, бесстрашный парень.

Васли и Яша переглянулись. Васли спросил:

— Скажи, а этот студент, каков он из себя?

— Высокий такой, волосы светлые, длинные.

— Это он! — воскликнул Васли. — Яша, знаешь, о ком я говорю?

— Ясное дело, — подтвердил Яша.

— Откуда вы его знаете? — подозрительно спросил Митрохин.

— Он перед церковью как-то раз выступал, новобранцев против войны агитировал, потом листовки разбросал и скрылся.

— Ну вот, теперь, голубчик, попался! — злорадно проговорил Мичи.

Васли посмотрел на него неприязненно:

— Послушай, а ты-то чем отличился?

— Ямщик знакомый, Одинцов, сцепился с полицейским, отколошматил его и хотел скрыться, да я его задержал.

— Вот предатель! — вырвалось у Яши. — Товарища предал!

Мичи криво улыбнулся:

— Какой он мне товарищ, он уже старик. Ну ладно, мне пора, прощайте.

Он схватил картуз, накинул на плечи шинель и вышел, хлопнув дверью.

Глава XIV МАНИФЕСТ

Пожар революции, вспыхнувший в главных городах России, к осени 1905 года разметал искры грозного пламени по всей стране. Испугавшись надвигающейся революции, царь Николай II издал манифест, в котором сулил народу гражданские свободы.

В один из осенних вечеров на квартире лопъяльского учителя Павла Степановича Басова собралось несколько человек. Все были возбуждены. На лице Басова играл чахоточный румянец, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели. Он то и дело покашливал и вытирал платком бледный лоб.

— Господа! Товарищи! Вы только подумайте: ведь свобода дана! Свобода! — взволнованно твердил молодой фельдшер Халтурин.

Басов охладил его пыл насмешливой улыбкой:

— Погоди радоваться, Семен Васильевич. Сулят свободу, а что получим, пока неизвестно. Знаешь, как на Кавказе осла обманывают? Повесят у него перед носом на хворостине морковку, он бежит за ней что есть духу, но, как ни старается, схватить не может.

— Ну, Павел Степанович, это уж ты слишком! — обиделся Халтурин. — С чего ты взял, что нас только манят свободой? Почему мы не должны верить царю?

Басов пожал плечами.

— Ладно, поживем — увидим, — сказал он. — Я собрал вас, товарищи, вот для чего. Сейчас по деревням идет обсуждение манифеста, крестьяне выносят по нему свой приговор. Мы должны позаботиться о том, чтобы разъяснить народу суть царского манифеста, какие изменения и дополнения внести в свой приговор.

— Закрыть земскую управу, — предложил Малыгин, — от нее ведь никакого толку, один только вред.

Учитель из деревни Куптюр сказал:

— Надо упразднить должности стражников и урядников. А чтобы порядок в деревнях соблюдали выборные от народа.

— Отдать землю крестьянам!

— Надо как-то ограничить в правах попов. Дерут с прихожан сколько вздумают. Взять хотя бы крестины: захочет поп — сдерет полтинник; захочет — рубль, а то и два.

На это предложение возразил Малыгин:

— Церковь пока трогать не стоит, многие крестьяне верят в бога. Это оттолкнуло бы от нас крестьян.

— Я согласен с мнением Гавриила Васильевича, — сказал Басов.

Долго еще спорили, обсуждали каждое предложение. Но когда все разошлись и Басов остался один, он внезапно почувствовал удушье. Он распахнул настежь дверь, чтобы впустить холодного свежего воздуха. Подошел к кровати и рухнул на нее в изнеможении. Кровь пошла у него горлом, и он потерял сознание…

В это самое время Гавриил Васильевич Малыгин въезжал в Нартас.

Ветер гнал по небу свинцовые тучи. Был он холодным, по-осеннему порывистым. И тучи были осенние, такие, из которых не знаешь, что ждать — то ли дождя, то ли снега.

Ученики Нартасской школы уже кое-что слышали про манифест, хотя никто толком не знал, что же в нем содержится. Однако как ни уговаривал Малыгин Баудера, тот ни за что не соглашался собрать учеников и объявить им о манифесте.

— Будет распоряжение от губернатора, тогда объявим, — сказал он, — Манифест предназначен народу, а наши ученики, можно сказать, еще дети.

— Какие же они дети, Владимир Федорович! Старшим по восемнадцать-девятнадцать лет.

— Но и не взрослые. Ничего, пусть потерпят. Под видом обсуждения манифеста они могут учинить всякие безобразия. Кто тогда будет в ответе? Я. То-то же. Подождем бумаги от губернатора.

Но никакой бумаги от губернатора не было ни на другой, ни на третий день, и Малыгин снова пошел к Баудеру.

— Владимир Федорович, ждать больше нельзя. Ученики волнуются, среди них распространяются самые нелепые слухи, это может привести к искаженному пониманию царского манифеста.

Баудер прищурился, спросил подозрительно:

— Скажите мне, пожалуйста, Гавриил Васильевич, почему вы так об этом беспокоитесь? Кто уполномочил вас заниматься этим делом? Земский начальник? Полицейское управление? Я, ваш директор? Или…

— Меня уполномочил Учительский союз, — сухо ответил Малыгин.

— Ах вон оно что! Ну так знайте, что для меня этот ваш союз не указ!

— Не мешает и вам знать, господин директор, что и норовистой лошади хомут надевают.

Баудер опешил, потом спросил растерянно:

— Что вы хотите этим сказать, господин Малыгин?

— Хочу сказать, что времена меняются, господин Баудер. Между прочим, известно ли вам, что лесопромышленнику Ионову, как он ни бился, пришлось-таки пойти на уступки? Народ добился своего. Курыксерские крестьяне получили с него плату, только тогда позволили провести плоты через свои земли.

— Да, я слышал об этом, — пробурчал Баудер. — Что-то вы, Гавриил Васильевич, в последнее время слишком часто повторяете слово «народ».

— Не вижу причин бояться этого слова, — пожал плечами Малыгин.

— Бояться, конечно, его нечего. Да только не получилось бы так: сегодня — «народ», завтра — «народ», а послезавтра — революция! Я обещал господину губернатору, что в нашу школу никогда не проникнут идеи социалистов.

— Идеи обещаниями не остановить, Владимир Федорович, — тихо, но внушительно сказал Малыгин, глядя Баудеру в глаза.

Выйдя от Баудера, Малыгин направился на мельницу. Они еще раньше договорились, что сегодня Матвей поедет в Сенду, чтобы потолковать с тамошними мужиками о царском манифесте. Предполагалось, что сегодня вернется с практики Васли, тогда Матвей сможет оставить на него мельницу. Но Васли почему-то задержался в Большой Нолье.

Малыгин предложил:

— Матвей Трофимыч, сделаем так: мне сегодня надо побывать в Большой Нолье. На обратном пути я привезу Мосолова, тогда ты сможешь отправиться в Сенду. Так что будь к вечеру готов.

— Хорошо, — согласился Матвей.

Подъезжая к Большой Нолье, Малыгин издали заметил, что на улице толпится необычайно много народу. Подъехал поближе — оказалось, что деревенские парни и девушки сажают яблони. Руководят посадкой Мосолов и Гужавин.

Сначала хотели посадить деревья на холме возле караулки, но потом какая-то девушка, стрельнув глазами на Васли, предложила:

— Давайте посадим возле каждой избы по яблоне, чтобы долго помнить практикантов.

Васли взглянул на бойкую девушку, покраснел и отвернулся. Предложение девушки всем понравилось, и когда Малыгин въезжал в деревню, посадки уже заканчивали.

Весть о том, что приехал нартасский учитель, быстро разнеслась по деревне. Все без зова потянулись к караулке. Полсотни человек набилось в караулку, остальным пришлось стоять снаружи под навесом. Но и они не уходят, хотят узнать новости, привезенные учителем. Малыгин часто бывает в Большой Нолье, его тут знают и уважают.

Васли и Яше удалось протолкаться к самому столу, за которым Малыгин читал вслух «Вятскую земскую газету».

Мужики слушали внимательно; когда Малыгин кончил, дед Ефим спросил:

— Растолкуй ты нам Христа ради, что такое «манифест»?

— Манифест — это торжественное письменное обращение верховной власти к населению.

— A-а, значит, торжественное, — протянул дед. — Выходит, теперь я могу говорить все, что пожелаю?

— Можешь.

— И против урядника могу?

— И против урядника можешь. Царь разрешил.

— Чего ж тогда урядник Самсон, как приедет к нам, рта открыть не дает. Все «Молчать!» да «Молчать!».

— Ничего, скоро он это слово забудет, — заверил учитель. — Теперь ты имеешь право не молчать, а говорить.

— Ну хорошо, — продолжает дед Ефим. — Вот, положим, я хочу сказать, что у меня земли мало. Кому я об этом скажу? Тебе, Гавриил Васильевич? Ну, скажу, а что толку? Сможешь ты мне дать землю? Нет. Вот то-то и оно. Право у меня есть, а земли-то все равно нет.

— Все это так, Ефим Тихоныч. Поэтому о своих нуждах ты не мне говори, а расскажи через газету.

— Тогда, думаешь, наше слово до самого царя дойдет? — спросил кто-то из толпы.

— Думаю, что дойдет.

— Коли так, надо пересказать царю про все наши нужды.

— Узнает царь про наше горе, глядишь, поможет чем-нето…

«Пожалуй, время огласить приговор», — подумал Малыгин, достал из нагрудного кармана заготовленную Басовым бумагу и сказал:

— Полагаю, что нужды у всех вас одинаковые, поэтому послушайте, какой приговор вы можете вынести и через газету довести до сведения правительства. Читаю: «Мы, крестьяне деревни Большая Нолья Мари-Биляморской волости, прочитав Манифест государя императора Николая Второго, пришли к такому мнению: свобода — это хорошо. Но чтобы она была надежной, мы посылаем такой приговор: пункт первый — хозяином земли должен быть трудовой народ, а налоги платить по доходам, получаемым с хозяйства…»

Малыгин один за другим прочитал все пункты, написанные совместно с Басовым. Выдержал паузу, давая мужикам время обдумать услышанное, потом обратился к деду Ефиму:

— Ну как, Ефим Тихоныч, согласен ты с таким приговором?

Дед Ефим подошел к столу, повернулся к односельчанам:

— Если бы хоть что-нибудь из этого приговора исполнилось, я бы порадовался, что живу на свете восьмой десяток и что довелось-таки хоть перед смертью увидеть какие-то перемены к лучшему.

— Значит, согласен? — переспросил Малыгин. — Тогда подпишись под этой бумагой.

— Что ж, под такой бумагой, Гавриил Васильевич, приложу руку с дорогой душой.

После деда Ефима под приговором подписалось еще человек тридцать.

Все собравшиеся с интересом поглядывают на самого богатого в деревне мужика Сидыр Сапана, что он станет делать, подпишется под приговором или нет. Тот топчется у окна, молча наблюдает за тем, что происходит в караулке.

Наконец дед Ефим не выдержал:

— Сапан, а ты что же? Или не хочешь руку приложить?

Сидыр Сапан замялся:

— Подожду пока. Мне не к спеху. Мой отец, бывало, говаривал: «Была бы шея, хомут найдется».

— Что за загадки ты, сосед, тут загадываешь? — нахмурился дед Ефим. — Говори яснее, не виляй.

— Куда уж яснее? Вот вы хотите изничтожить урядников. Кто же тогда станет следить за порядком в деревне?

— Сам народ, — ответил ему Малыгин.

— А кто заставит таких, как Кузьма, платить долги? — не унимается Сидыр Сапан.

— Чего его заставлять? Он сам уплатит.

— Уплатит он, как бы не так! Он еще в прошлом году взял у меня два пуда муки, до сих пор не отдал, все только обещается. Сказать бы уряднику, тот живо заставил бы его вернуть долг, да: сердце у меня доброе, жалко мне Кузьму, все-таки сосед.

— Знаем мы твое доброе сердце! — крикнула женщина из толпы. — Нынешней весной у Петровой снохи последнюю телку со двора свел. Тебе-то, конечно, нужен урядник! Чтобы твое толстое брюхо оберегать и стеречь твое добро! Сколько у тебя хлеба? Скирды по десять лет стоят нетронутые, а мы без хлеба сидим. Мужики! Чего рты разинули? Подписывайте скорее эту бумагу! Бумага правильная. Может, вправду царь нас услышит, приструнит Самсона-урядника, отщиплет нам от Сапанова каравая хоть краюшку!

Сходка окончилась, все разошлись по домам. В караулке остались Малыгин, дед Ефим да Васли с Яшей.

Учитель пересчитал подписи под приговором:

— Сорок семь.

— Мало, — покачал головой дед Ефим. — В деревне больше сотни мужиков. Надо пойти по домам, собрать еще подписей.

Малыгин сказал:

— Дельная мысль. Мосолов, Гужавин, возьмите с собой кого-нибудь из деревенских парней и идите по домам. Может, кто еще надумает подписаться.

Втроем — Васли, Яша и Микал — пошли по деревне.

На улице ни души, с неба сеется мелкий дождь.

В конце деревни показался всадник. Проскакал по улице, ребята проводили его взглядом: это был урядник Самсон.

Переходя из дома в дом, ребята собрали еще более тридцати подписей.

Когда подошли к дому Сидыр Сапана, Микал спросил:

— К Сидыр Сапану зайдем?

Васли пожал плечами.

— Зачем? Он ведь был на сходке, сами слышали, что он говорил.

Но Сидыр Сапан уже заметил ребят, открыл окно, спросил недовольным голосом:

— Эй, вы! Чего под окнами торчите?

— Дядя Сапан, мы подписи собираем, — ответил Микал.

— Какие подписи? A-а, на бумаге с приговором? Ну, тогда заходите в дом, заходите. Дайте-ка я взгляну, кто там подписался.

— Сам-то подпишешься? — настороженно спросил Васли.

— Ишь ты какой нетерпеливый! — Сидыр Сапан бросил на парня злобный взгляд. — Сказал, сначала посмотрю, кто подписался, тогда решу. Идите в избу.

— Дядя Сапан, ваш Шемеч не спущен с цепи? — с опаской спросил Микал, зная злой нрав Сапанова кобеля.

— Привязан, не бойся, — ответил Сидыр Сапан и захлопнул окно.

Ребята вошли во двор, увидели под навесом оседланную лошадь и поняли, что урядник завернул к Сидыр Сапану.

— Яша, давай сделаем так, — предложил Васли, отдавая Гужавину три листочка с подписями и оставив себе лишь текст приговора. — Ты с этими бумагами подожди на улице, мы с Микалом войдем в дом. Если понадобится, я тебя позову.

Яша все понял. Он кивнул, вышел на улицу и притаился под окном.

Васли и Микал поднялись на крыльцо.

Хозяин распахнул дверь в сени, пригласил:

— Входите, входите, ребятишки. Где же ваш третий приятель?

Васли увидел, что посреди избы стоит, покачиваясь на нетвердых ногах, урядник.

Незаметно мигнув Микалу, Васли ответил:

— Да у него живот схватило. Он в хлев зашел.

Урядник уставился на Васли мутным, пьяным взглядом.

— Это вы, значит, щенки, с бумагами по деревне шляетесь? Я вам покажу, как народ мутить!

Он сжал огромные кулачищи, но тут вмешался Сидыр Сапан:

— Самсон Емельяныч, ну что ты зря кричишь на ребят? Они ни в чем не виноваты. Вот те, кто подписался под этой богомерзкой бумагой… Теперь они в твоих руках, Самсон Емельяныч.

— Подавай сюда бумагу! — рявкнул урядник.

— Какую бумагу, господин урядник? — Васли сделал удивленное лицо.

— Приговор! Подписи!

— A-а, приговор сходки? Он у нашего товарища остался. Подождите, он сейчас придет.

Пока Васли заговаривал зубы уряднику, Микал подошел к окну и сделал знак Гужавину. Яша бегом припустил вдоль улицы.

Между тем хозяин вышел во двор и, вернувшись в избу, сказал:

— Они нас надули, Самсон Емельяныч! Третий парень сбежал.

— Ах вы, щенки! Меня обманывать?!

Урядник ткнул кулаком в зубы сначала Васли, потом Микалу.

Микал закрылся рукой, Васли, вспыхнув, спросил:

— Господин урядник, вы что-нибудь слышали о царском манифесте?

— Что?! Манифест?! Вот тебе манифест!

И он снова ударил Васли. Из разбитой губы на подбородок Васли потекла струйка крови.

Хозяин схватил урядника за руку и, оттащив к столу, усадил на лавку.

— Сопляк! — Урядник тяжело дышал и сверлил Васли взглядом. — Тюрьма по тебе плачет.

— Всех в тюрьму не посадите, господин урядник!

Урядник вскочил и кинулся было к Васли, но тут на улице раздались голоса.

Сидыр Сапан выглянул в окно и воскликнул:

— Самсон Емельянович! Люди! Сюда идут!

Он хотел накинуть на дверь крючок, но Васли опередил его и распахнул дверь настежь.

В дом вошли несколько человек. Впереди — Малыгин. Увидев окровавленного Васли, Гавриил Васильевич побледнел от негодования.

— Это ваших рук дело, господин урядник? — сурово спросил он.

Урядник взглянул на озлобленные лица мужиков, как-то сразу обмяк и опустился на скамью.

Послышались возмущенные голоса:

— Нашел на ком зло сорвать!

— Избили парня…

— Сейчас мы арестуем урядника и отправим под конвоем в Уржум. Там ему растолкуют, что царь даровал народу свободу, — сказал Малыгин.

Мужики одобрительно зашумели, и только дед Ефим возразил учителю:

— Тащить урядника в Уржум — пустое дело. Ничего ему не будет: ворон ворону глаз не выклюет. Давайте лучше проводим от нас господина урядника «с почетом», чтоб он впредь и дорогу к нам позабыл.

Урядника вывели во двор, связали ему руки за спиной и, как куль, закинули на спину лошади. Кто-то распахнул ворота, кто-то ударил лошадь по крупу, и она с места взяла в галоп.

Темнеет. Дует холодный северный ветер. Нудно сеется мелкий дождик — и не перестает, и сильнее не идет. Холодная осень. Тревожная осень.

Глава XV БУНТ

В начале ноября произошло несчастье. Поперечный Йыван, катаясь на коньках на мельничном пруду, попал в полынью, и его утянуло под лед.

Ребята, натерпевшиеся от наушничества Йывана, не очень-то о нем горевали. Лишь надзиратель Потап Силыч сокрушался, что остался без доносчика.

Недели через две ударили большие морозы. Баудер отпускал дрова по скупой норме, и ученики дрогли в классах, мерзли по ночам в общежитии.

Ребята со старшего курса наладились таскать дрова из поленницы. Потап Силыч сразу заметил, что в спальнях стало теплее. Стал следить, кто берет дрова без разрешения, но никого не мог поймать. Тогда он пошел на хитрость. Вынул из полена сучок, в отверстие затолкал заряженный ружейный патрон. Это полено он незаметно для ребят подложил в поленницу и стал ждать.

Незадолго до отбоя в одной из спален грохнул выстрел. В ту же минуту на пороге, злорадно улыбаясь и потирая руки, появился Потап Силыч.

— Попались, голубчики, — сказал он. — Думали меня, перехитрить? Не вышло! Ну, говорите теперь, кто из вас воровал дрова? Ну?

Вперед вышел Ваня Ислентьев. Он недавно вернулся в школу, чтобы отцу не пришлось платить непосильный штраф.

— Выходит, вы, Потап Силыч, нарочно все это подстроили?

Надзиратель самодовольно ухмыльнулся:

— Ты как думал? Вывел вас на чистую воду, ворье!

— Кто ворье? Мы?! — зашумели ребята.

— Вы, конечно! Но теперь вам несдобровать, уж я вам спуску не дам, вы у меня…

Надзиратель не договорил. Неожиданно погасла лампа, ребята в темноте накинулись на ненавистного надзирателя и принялись его тузить.

— Ребята! Да что вы! Я же так только! Я пошутил! — взмолился Потап Силыч.

Но удары продолжали сыпаться на него со всех сторон.

Кончилось тем, что надзирателя схватили за руки и за ноги, вынесли в полутемный коридор и, раскачав, бросили к двери.

Потап Силыч больно ударился об пол, с трудом поднялся и, ковыляя, ушел в свою комнату.

Общежитие гудело до утра. Никто не ложился спать, все обсуждали случившееся.

— Нас около сотни, — сказал Ваня Ислентьев. — Всех в карцер не посадят, из школы не исключат Главное — держаться дружно. Мы должны предъявить Баудеру свои требования.

— Какие требования? — спросил Лайдемир Диомидов.

— Ясно какие, — вмешался в разговор Яша Гужавин. — Чтоб не заставляли нас работать по четырнадцать-пятнадцать часов, чтобы лучше кормили…

Его поддержало сразу несколько голосов:

— Чтобы в карцер не сажали, здесь не тюрьма!

— Дрова сами заготавливаем, а топить не дают!

— Некоторые учителя бьют учеников — например, Прокудин. Гнать таких из школы!

— Давайте изложим все это в приговоре, как делают мужики на сходках, и подадим бумагу Баудеру, — предложил Ваня.

— Давайте!

— Пиши, мы все подпишемся!

Когда приговор был написан, Ваня Ислентьев прочел его вслух:

— «Учитывая свободу, дарованную народу царем, мы, ученики Нартасской школы, обсудили свою жизнь, и все пришли к единому мнению, что собака директора школы живет лучше, чем мы, и что наше положение должно измениться коренным образом. Поэтому мы требуем:

Первое. Установить восьми-девятичасовой учебно-трудовой день.

Второе. Улучшить питание.

Третье. Уничтожить казарменные порядки в общежитии.

Четвертое. Внести изменения в школьный устав, в частности разрешить ученикам свободно собираться для обсуждения различных вопросов и для совместного отдыха». Все!

— Еще один пункт забыли включить, — сказал Яша Гужавин.

— Какой?

— Раз школа не казарма и тем более не тюрьма, значит, не нужен надзиратель!

— Долой надзирателя!

— Долой!

Избитый, насмерть напуганный Потап Силыч, услышав эти крики, покрепче запер дверь. Утром, с трудом передвигаясь, явился в кабинет Баудера за расчетом.

Незадолго до него в этом кабинете побывали трое ребят — выбранный учениками школы ученический комитет во главе с Ваней Ислентьевым. Комитет вручил Баудеру петицию. Прочитав бумагу, Баудер чуть не задохнулся от злости, приказал Прокудину посадить комитетчиков в карцер и вызвать к себе Малыгина.

В это время к нему и явился Потап Силыч.

— Прошу расчета, Владимир Федорович, — хрипло дыша, сказал он.

Баудер удивленно взглянул на побледневшего, осунувшегося надзирателя.

— Что это вдруг? — спросил подозрительно.

— Здоровье мое никудышное.

— Ты вроде раньше не жаловался.

— Раньше не жаловался, а теперь чувствую, что не могу больше работать, хочу вернуться в родную деревню, там у меня сестра…

В кабинет вбежал Прокудин:

— Владимир Федорович! Бунт! Ребята высадили дверь карцера, освободили тех троих, что были у вас давеча!

Баудер опустился в кресло, губа у него отвисла.

— Бунт? Где Малыгин? Уж не по его ли наущению ученики написали эту проклятую бумагу?

— Он вчера вечером уехал в Сенду, — сказал Прокудин.

— Тогда он тут ни при чем. Выходит, ребята сами до этого додумались? Это еще хуже.

Он опустил голову и задумался. Прокудин кашлянул.

— Что будем делать, Владимир Федорович? Скот стоит некормленный, в столовой плиту до сих пор не растопили.

Баудер поднял голову:

— В столовой — пусть. Этих бунтарей неделю кормить не надо бы. А вот скотину… Потап Силыч, пойди распорядись.

Надзиратель затравленно оглянулся на дверь.

— К ним идти? Нет уж, Владимир Федорович, увольте. Я ведь за расчетом пришел.

Баудер вдруг вскипел:

— За расчетом, говоришь? Да тебя под суд надо отдать, слышишь? Под суд! Деньги получал, а учеников распустил! Только умеешь, что шпионить да доносить, а за порядком кто будет следить? В школе бунт, а ты удрать задумал? Вон отсюда, чтоб духу твоего в Нартасе не было!

Надзиратель испуганно попятился к двери, отворил ее спиной, но, оказавшись в коридоре, немного осмелел и, проворчав: «Подавись ты моими деньгами, я и без расчета уйду!» — хлопнул дверью и пошел к себе укладывать вещи.

Малыгин в эту ночь, как и сказал Прокудин, не ночевал в Нартасе. После смерти Басова Учительский союз назначил Гавриила Васильевича старшим в округе, и он теперь чаще, чем прежде, разъезжал по деревням, беседовал с крестьянами.

Утром, вернувшись из Сенды, Гавриил Васильевич пошел в школу, но классные комнаты, к его удивлению, были пусты.

Зато в общежитии стоял такой галдеж, как будто большая стая потревоженных галок собралась на верхушках берез.

Малыгин похвалил ребят за то, что догадались создать ученический комитет, и горько упрекнул сам себя: «Дальние палки подбираешь, через ближние переступаешь. Ведешь агитацию среди крестьян, а что у тебя под носом творится, не знаешь!»

Ваня Ислентьев рассказал Малыгину о поданной Баудеру петиции, о том, что тот приказал посадить его с товарищами в карцер, но ребята их освободили.

— Я пойду переговорю с Баудером, — сказал Малыгин. — По-моему, он должен согласиться на ваши требования. Они справедливы.

Когда Малыгин вошел в кабинет, Баудер поднялся ему навстречу:

— Наконец-то! — растянув рот в улыбке, сказал он.

— Я заходил сейчас в общежитие… — начал было Малыгин, но Баудер его перебил:

— Подумать только: в моей школе бунт! Ах мерзавцы! Им не школа нужна, а Сибирь! Представьте себе, подали мне петицию!

Малыгин наклонил голову:

— Знаю.

— Знаете? Интересно, откуда?

— От учеников.

— Ну и что?

— Вы хотите знать мое мнение?

— Да.

— Я согласен со всеми пунктами петиции. Даже считаю, что не мешало бы кое-что добавить.

Баудер побледнел.

— Любопытно, что же такое вы предлагаете добавить?

— Я предлагаю официально признать ученический комитет и поручить ему следить за порядком в школе.

— Нет! — Баудер вскочил с кресла и забегал по кабинету. — Нет, в руководимой мною школе я не допущу никаких комитетов! Сегодня — комитет учащихся, завтра — народная милиция, потом придется передать власть мужикам. Так по-вашему?

— Это уж как решит Учредительное собрание, — невозмутимо ответил Малыгин.

Баудер снова сел за стол, посмотрел на Малыгина тяжелым взглядом, заговорил как бы через силу:

— Гавриил Васильевич, я знаю, что ученики вас уважают, слушаются. Очень прошу вас принять меры и прекратить беспорядки в школе. Я сейчас же поеду в уезд, испрошу инструкций, как быть дальше с этими мужицкими детьми, осмелившимися на бунт. Я считаю, что на них нужна крепкая узда, иначе они совсем распояшутся. Узнаю, что думают на этот счет в уезде, брать всю ответственность на себя я не считаю возможным.

— Ученики ждут ответа на свою петицию, — напомнил Малыгин.

— Ничего, пусть подождут, — буркнул в ответ Баудер. — Значит, так, Гавриил Васильевич. В мое отсутствие всеми хозяйственными делами будет ведать Прокудин. За обучение и соблюдение школьного устава отвечаете вы. Надзирателя я прогнал.

— Сколько времени вы предполагаете отсутствовать? — спросил Малыгин.

— Не знаю. Возможно, мне придется обращаться к самому губернатору. Во всяком случае, постараюсь обернуться поскорее, хотя и оставляю школу в таких надежных руках, — и Баудер, взглянув на Малыгина колючим взглядом, натянуто улыбнулся.

Час спустя по Биляморской дороге мчались легкие санки, только снежная пыль завивалась позади.

В санях, завернувшись в шубу, сидел Баудер, кучер погонял лошадей и мурлыкал под нос какую-то песню.

Впереди показалась черная фигура. Это Потап Силыч, кляня все на свете, плелся в родную деревню, о которой не вспоминал более сорока лет. Он шел, глубоко задумавшись, поэтому не услышал пронзительного скрипа полозьев у себя за спиной, не посторонился. Лишь когда конец оглобли ударил его по затылку, он громко вскрикнул и замертво рухнул в сугроб. Кони промчались мимо.

— Что такое? — недовольно спросил Баудер ямщика, отгибая воротник шубы.

— Какого-то прохожего мужика в сугроб столкнули, Владимир Федорович, — ответил тот. — Остановиться разве, поглядеть, не зашибся ли?

— Что ему, вахлаку, сделается! — махнул рукой Баудер. — Погоняй!

Глава XVI ШКОЛА НА ЗАМКЕ

Баудер, приехав в Уржум, даром времени не терял. Побывал в земской управе, побывал в полицейском управлении. Рассказал о беспорядках в школе, обвинив в них Малыгина.

— Мне известно, что Малыгин распространяет идеи социалистов среди крестьян, значит, и ученикам дух бунтарства внушил он же, больше некому. Хотя, по словам бывшего надзирателя нашей школы, еще нартасский мельник ведет себя очень подозрительно. Да и с Малыгиным они приятели. Видно, неспроста.

Через два дня Малыгин и Матвей были арестованы. Их обоих выдернули из-за праздничного стола: Матвей и Окси собрали застолье, чтобы отметить рождение своего первенца, названного ими Василием.

Праздновали в Оксиной избе. Среди гостей, кроме Малыгина и девушки-фельдшерицы, были Васли и дед Ефим. Но старик, посидев немного, стал прощаться; Васли вышел его проводить, но потом уговорил остаться ночевать у него на мельнице.

Поэтому об аресте Матвея и Малыгина Васли и дед Ефим узнали только наутро, когда на мельницу с ребенком на руках прибежала заплаканная Окси.

Услышав новость, Васли растерялся. Потом вспомнил: ученический комитет! Вот куда надо сообщить о случившемся.

А тут еще дед Ефим посоветовал:

— Васли, останови мельницу. Пойдем в школу, расскажем всем, что случилось, надо подумать, как теперь быть.

Мнения ребят разделились.

Одни считали, что нужно дождаться возвращения Баудера и потребовать у него, чтобы он вступился за учителя и мельника перед властями. Другие уверяли, что это пустое дело, потому что Баудер пальцем ради них не шевельнет. Никому и в голову не приходило, что оба арестованы по его доносу.

Кто-то предложил послать в уезд делегацию от школы.

Тогда Васли сказал:

— Делегацию послать надо, только не от одной школы, а включить в нее и взрослых. Ведь дядю Матвея и Гавриила Васильевича хорошо знает вся округа. Взрослых скорее послушают, чем нас. Дедушка Ефим, поедешь в уезд как представитель от деревни Большая Нолья?

— Поеду, — сказал дед Ефим.

В состав делегации включили Ваню Ислентьева, Васли Мосолова, Лайдемыра Диомидова, деда Ефима и Окси.

— Ребята, — сказал Ислентьев, — мы должны соблюдать образцовый порядок, чтобы у администрации не было причин обвинить нас в бесчинствах. Ученический комитет распределил между всеми работу. Выполняйте ее добросовестно.

Ребята разошлись, одни пошли в кузницу, другие в столярку, третьи в хлев. В общежитии остались только трое делегатов. Дед Ефим отправился в Большую Нолью за лошадью, Окси пошла к подруге, чтобы оставить у нее ребенка.

Ислентьев, Васли и Лайдемыр сидели и тихонько беседовали.

— Вы тут чего расселись? — вдруг раздался грубый окрик. Оглянулись — в дверях стоял Прокудин. Этот учитель, хоть и совсем недавно приехал в Нартас, сумел стать правой рукой Баудера. Ученики сразу же невзлюбили его за грубость — он не брезговал и рукоприкладством — и дали ему прозвище Кагой, что значит «Беззубый». Внешность у Прокудина была самая нерасполагающая: гнилые зубы, широкое плоское лицо, на голове не волосы, а какая-то кабанья щетина.

Теперь, с отъездом Баудера и арестом Малыгина, Прокудин остался главным начальством в школе.

— Легок на помине, — пробормотал Ваня Ислентьев и, обратившись к Прокудину, сказал: — Николай Семенович, мы тут как раз только что говорили, что нужно пойти попросить у вас лошадь.

— Зачем? — нахмурился Прокудин.

— Мы должны уехать в Уржум хлопотать за Малыгина и Рубакина.

Прокудин сделался туча тучей.

— Никуда вы не поедете! Я не разрешаю. И лошадь не дам.

— Мы не нуждаемся в вашем разрешении, — отрубил Ислентьев. — Нас выбрали делегатами от школы. Лошадь мы сами возьмем, нам ученический комитет позволит. Васли, Лайдемыр, идите запрягайте.

Васли и Лайдемыр вышли.

— Это самоуправство! — закричал Прокудин. — Верни их! Сейчас же! Слышишь? — Он подскочил к Ване и схватил его за плечо. — В карцер всех!

Ислентьев насмешливо улыбнулся и, поведя плечом, стряхнул руку Прокудина.

— Кишка тонка, — спокойно сказал он.

Прокудин побежал к конюшне, увидел запряженную лошадь.

— Распрягайте! — рявкнул он. — Я запрещаю!

— Мы выполняем решение ученического комитета, — возразил Васли.

Из хлева вышли несколько парней-третьекурсников, и Прокудин счел за благо ретироваться.

Он ушел к себе на квартиру и, не зная, чем заняться, решил попить чаю. Но едва он сел за стол, как в дверь постучались, в комнату вошел полицейский в офицерских погонах.

Прокудин обрадованно вскочил:

— Вот кстати! — воскликнул он и засуетился: — Прошу к столу, горяченького чайку с дорожки.

— Недосуг чаи распивать. У меня предписание произвести обыск на квартире Малыгина. Проводите нас, господин Прокудин.

— Хорошо, что вы приехали, я уж хотел полицейский наряд вызывать, — продолжал Прокудин.

— Что такое?

— Ученики делегатов выбрали, те в Уржум собираются; может быть, уже уехали.

— Не извольте беспокоиться, у полевых ворот стоит полицейский. Из Нартаса сегодня ни один человек не выедет.

И верно: едва делегаты подъехали к полевым воротам, путь им преградил полицейский с револьвером в руках:

— Стой! Поворачивай обратно! Не велено пущать.

Никакие уговоры и объяснения не помогли, пришлось подчиниться.

Покидая Нартас, полицейские, по доносу Прокудина, увезли Ваню Ислентьева.

Вернувшийся через несколько дней из уезда Баудер объявил по школе приказ начальника Уржумской земской управы. В приказе говорилось:

«Ввиду чрезвычайной опасности, возникшей в связи с распространением среди учащихся революционных идей, во избежание дальнейшего развития общешкольной смуты приказываю:

1. Нартасскую Александровскую низшую сельскохозяйственную школу закрыть на неопределенное время.

2. Зачинщиков смуты — преподавателя оной школы Малыгина Гавриила Васильевича, мельника школьной мельницы Рубакина Матвея Трофимовича и ученика оной школы Ислентьева Ивана отчислить из школы и передать в ведение полицейского управления.

3. О возобновлении занятий в школе будет уведомлено циркулярно».

Двенадцать человек было оставлено в Нартасе для ухода за скотом, остальным пришлось разойтись по домам.

На школьной двери повис большой замок. Через несколько дней тропинку к школе замело снегом, у школьного крыльца вырос высокий сугроб.

Глава XVII ДОМА

Йывана Петыра очень опечалил неурочный приезд сына.

— Признайся, Васли, что ты натворил? — уже не в первый раз спрашивал он. — За что тебя выгнали?

— Отец, я ведь тебе давеча объяснял, что не выгнали меня, просто школу временно закрыли и всех учеников распустили по домам.

И он снова принимался рассказывать отцу о событиях в Нартасе.

Отец слушал и горестно вздыхал.

Дни шли за днями, об открытии школы не было слышно. Васли томился от безделья и однажды сказал отцу:

— Надо на работу устраиваться. От безделья с ума можно сойти.

— Читаешь слишком много, вот что, — решил отец. — Лучше бы побольше на улице бывал.

— Что мне там делать? — возразил Васли. — Собак гонять? Вон старший брат нанялся к лесопромышленнику Бушкову, наймусь и я.

— Как же так, сынок? Два года учебы псу под хвост кинешь? Нет, покуда школу не кончишь, никуда я тебя не пущу, и думать забудь. Погоди чуток, должны же они школу открыть.

Но прошел месяц, другой, школы не открывали.

Все это время Васли очень много читал. Только книги да письма Маши Окишевой скрашивали его существование в эту долгую, томительно долгую зиму.

Маша училась в Вятской гимназии. Первое письмо от нее Васли получил еще в Нартасе. Он тогда не ответил ей, потому что решил: не может у них быть ничего общего! Маша — богатая, он — бедный, она — русская, он — мариец. Зачем ему переписываться с гимназисткой? Да и написала она ему, должно быть, просто от скуки.

Он так и Коле Устюгову сказал, когда тот заговорил с ним о Маше.

— Напрасно ты обижаешь Машу, — возразил ему Коля. — Она не виновата, что у нее отец лавочник. Нет, Маша — хорошая девушка, жаль только, что не я ей нравлюсь. Как приезжала на каникулы, все про тебя спрашивала, пенек ты бесчувственный.

Придя домой, Васли нашел среди тетрадей Машино письмо, перечел его заново.

«Васли, давай переписываться с тобой, — писала Маша. — Ты да я — единственные из нашего класса, кто продолжает учиться. Пиши мне о своей жизни и учебе. У нас в Вятке не прекращаются волнения. Бастуют рабочие водопровода, электростанции, железнодорожного депо. Два дня в городе не было воды и света, не ходили поезда. Молодежь устраивает уличные демонстрации. Во время демонстрации был убит ученик реального училища. Училище закрыто. Не учатся в духовной семинарии и в фельдшерской школе. Вчера прочла в «Вятской газете» о беспорядках в сельскохозяйственной школе в селе Савали Малмыжского уезда и опять вспомнила тебя. Что творится в вашей Нартасской школе? Неужели все тихо-мирно? Я часто тебя, Васли, вспоминаю. Да и как забыть годы детства, учебу в Турекской школе… Все это ушло безвозвратно, но забыть это невозможно».

Васли дочитал письмо, задумался. Вспомнилась последняя встреча с Машей. Васли приехал тогда домой на летние каникулы. Проходя по берегу реки, он увидел девушку и даже не сразу узнал в ней Машу, так она похорошела. Стройная, белолицая, с русыми волнистыми волосами. Ее большие серые глаза приветливо смотрели на парня. Васли смутился и, кивнув, хотел пройти мимо, но она окликнула его:

— Васли, куда ты спешишь?

Он остановился и, стараясь скрыть смущение, усмехнулся:

— A-а, гимназистка пожаловала? Ну здравствуй!

Маша посмотрела на него с каким-то грустным упреком.

— Разве ты забыл, как меня зовут, что называешь «гимназисткой»?

— Да нет, Маша, это я так… — пробормотал Васли. — Ты не обижайся.

Они тогда поговорили немного и разошлись, потом Маша прислала ему это письмо, на которое он так и не ответил. Теперь же, когда вспомнилась эта встреча, ему захотелось написать ей, и Васли, взяв лист бумаги, принялся сочинять письмо.

С тех пор переписка с Машей заняла большое место в его жизни. От Маши узнавал он новости большого мира, ей изливал свою душу. Уже третий месяц живет он дома, об открытии Нартасской школы ничего не слышно. Васли, чтобы не сидеть без дела и как-то скоротать время, плетет корзины из ивовых прутьев. Читает книги, которые берет в библиотеке, часто пишет Маше.

«Нет никакого терпения, — писал он ей в конце февраля, — школу все не открывают. Ты писала, что в Вятском реальном училище начались занятия, учатся в фельдшерской школе. Почему же нас так мучают? Мне теперь на улицу стыдно показаться: соседи смеются над отцом, думая, что меня просто-напросто выгнали. Ведь не станешь же каждому объяснять что и как. Я решил: подожду еще немного, потом подамся в Вятку искать работу, хватит болтаться без дела! Тогда и с тобой, может быть, увидимся. Ты пишешь, что хочешь стать учительницей. Дело хорошее и очень для тебя подходящее. Завидую тебе, что ты учишься. А я завтра пойду в Нартас, узнаю, не слышно ли чего о школе».

На другое утро Васли собрался и пошел. По дороге зашел к деду Ефиму.

В избе застал одну полуслепую старуху.

— Бабушка, Ефим Тихоныч дома?

— Да уж три месяца, как исчез мой старик… — запричитала старуха. — Когда Нартасскую школу закрыли и троих арестовали, надо, говорит, сходить в Уржум, сказать начальникам, что напрасно хороших людей арестовали. Ушел и не вернулся.

— Как же так? — растерянно спросил Васли. — Вы что же, не пытались узнать, что с ним?

— Сноха ходила в волость. Ей там растолковали. Ваш старик, сказали, ревелсенер, ему место в тюрьме. — Старуха заплакала: — Видать, помру, так и не повидаю моего старика…

С тяжелым сердцем вышел Васли из дома деда Ефима. Лишь на миг потеплело в груди, когда, взглянув вдоль пустынной улицы, увидел он кусты и деревца, посаженные им тут прошлой осенью. Заиндевевшие, припорошенные снегом, они казались большими белыми курами, сидящими в снежных сугробах.

Выйдя из Большой Нольи, Васли зашагал в Нартас. Там он прежде всего побывал у Прокудина.

Прокудин сказал ему, что мельницу думают пустить только после половодья, мастерские закрыты — заказов нет, на скотном дворе работников без Васли хватает, так что он зря пришел.

Васли спросил:

— Когда школу откроете?

— Приказ будет — откроем, а приказа покуда нет, — ответил Прокудин.

Тишина и запустенье встретили Васли на школьном дворе. Все дороги и тропинки, ведущие на школьный двор, замело снегом, замело и дорогу на мельницу — ни одного следа.

Васли непреодолимо захотелось побывать на мельнице. По глубокому снегу спустился он к Нолье, поднялся на крыльцо. Дернул дверь — она была заперта. Без особой надежды сунул руку за наличник двери и радостно воскликнул:

— Здесь!

Ключ лежал на месте.

Войдя в пустой промерзший дом, Васли заглянул в комнату Матвея. Обледеневшее окно, пустые доски кровати, голый стол, одинокий стул.

Комната Васли была нетронута, как будто хозяин оставил ее только вчера. Постель аккуратно застелена, на столе книги и тетради. Лишь окно такое же заиндевевшее, как и в комнате Матвея. От дыхания пар ходит клубами.

Васли запер дверь, сунул ключ в условленное место и пошел к Окси.

Окси очень изменилась за то время, что они не виделись. Она осунулась, возле губ появились маленькие, похожие на серпы, морщинки, глаза ввалились и смотрят устало.

Окси обрадовалась приходу Васли; взяв на руки малыша, принялась рассказывать:

— Я недавно побывала в Уржуме. Матвей и дед Ефим сидят в одной камере. Идет следствие. Матвей говорит, что никаких доказательств против них у полиции нет, одни голословные обвинения. Как видно, до суда дело не дойдет.

— Значит, их выпустят? — обрадовался Васли.

Окси вздохнула:

— Должны бы выпустить, да вот только когда? Жду не дождусь…

— Ксения Петровна, — смущенно проговорил Васли, — не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Окси встала, положила ребенка в люльку, качнула ее несколько раз и, прошептав: «Спит», снова села рядом с Васли. Положила руку ему на плечо, сказала:

— Спасибо тебе, Васли, за заботу, только чем же ты мне можешь помочь? Конечно, мне тяжело одной, да только я теперь знаю, что таких одиноких, обездоленных женщин в нашем краю сотни. Ты бы поглядел, что творится возле Уржумской тюрьмы! Сутками дожидаются несчастные бабы, чтобы повидать мужа или сына. Многие приходят, как я, с младенцами на руках, а у иной, кроме младенца, еще за юбку уцепились два-три малыша. И почти все, кто сидит, попал в тюрьму потому, что поверил царскому манифесту. Ну, а ты, Васли, как живешь?

— Никак, можно сказать. Вот пришел узнать насчет школы.

— Узнал?

— Прокудин говорит, что пока нет приказа ее открывать.

— Что же ты думаешь делать?

— Пойду в Курыксер; может, там на мельницу устроюсь…

Но, придя в Курыксер, Васли узнал, что местная мельница стоит на замке: нечего стало молоть.

Продрогший до костей, он зашел в трактир, спросил себе чаю.

За соседним столом сидел приказчик лесопромышленника Ионова, раскрасневшийся от выпитой водки.

Он несколько раз пытливо посмотрел на Васли, поманил к себе.

— Ты откуда, молодец? — спросил он.

— Из Нартаса.

— А тут что делаешь?

— Зашел чаю попить.

— Я не про то. В Курыксере что делаешь?

— Хотел на работу наняться.

— Ясно. Скажи, молодец, ты грамотный?

— Грамотный.

— Что такое дебет-кредит знаешь?

— Слыхал немного.

— Мне нужен помощник счетовода. По рукам?

Васли кивнул.

— Эй, хозяин, — крикнул приказчик, — налей-ка этому молодцу рюмку водки!

— Я не пью.

— Хм-м… Ну что ж, это, пожалуй, даже хорошо. А есть хочешь?

— Поесть не откажусь.

— Подать ему жаркого, — распорядился приказчик.

Так Васли стал работать в конторе лесопромышленника Ионова.

Глава XVIII СНОВА В ШКОЛЕ

Но проработал он там недолго: ближе к весне школу все-таки открыли. В земской управе смекнули, что приближается посевная, что пора готовить семена и инвентарь. Ведь у Нартасской школы свыше ста десятин земли, более ста голов скота — большое, налаженное хозяйство. Не разорять же его из-за сумасбродства нескольких молодых горячих голов!

И вот Нартас снова ожил. В окнах школы и общежития зажегся свет, из печных труб повалил дым. Молодые веселые голоса звонко перекликаются друг с другом, повсюду радостное оживление.

Правда, десятка полтора учеников так и не вернулись в школу. Их родители, напуганные происшедшими беспорядками, рассудили, что пусть лучше сын останется неученым, зато не угодит в тюрьму. Другие, соблазнившись заработком, не пожелали оставить какое-либо теплое местечко ради учебы.

В день, когда должны были возобновиться занятия, в Нартас приехал председатель Уржумской земской управы Садовень. Он обратился к ученикам с речью, сказал, что их долг — хорошо учиться и стремиться к тому, чтобы прошедшие беспорядки больше никогда не повторились, помянул при том, конечно, бога и царя.

Когда он закончил свою короткую речь, стоявший за его спиной Прокудин собирался подать ученикам знак расходиться, как вдруг среди тишины раздался голос Васли Мосолова:

— Я хочу спросить.

Садовень нахмурился:

— Ну, что там еще?

— По школе ходят слухи, что Гавриил Васильевич Малыгин больше не будет нас учить. Это правда?

Садовень смешался. Ему было известно, что Малыгина из Уржумской тюрьмы перевели в Вятку, но, стоя перед строем парней, впившихся в него глазами, он счел за благо ответить уклончиво.

— Правда, его перевели в другое место.

— Когда выпустят из тюрьмы мельника Матвея Трофимыча Рубакина? — спросил Васли.

— И нашего товарища Ваню Ислентьева! — подхватило сразу несколько голосов.

Садовень растерянно обернулся к Прокудину, сказал сквозь зубы:

— Николай Семенович, да уймите же вы их!

Прокудин выступил вперед.

— Господин председатель земской управы ничего об этом не знает, — сказал он. — Это дело полицейского управления.

Поднялся шум. Глаза председателя трусливо забегали, он поднял руку и, когда шум немного утих, сказал с заискивающей улыбкой:

— Весьма похвально, что вас заботит судьба не только вашего товарища, но и какого-то мельника. Но я в самом деле ничего о них не знаю. Однако обещаю по возвращении в Уржум навести справки и, по возможности, похлопотать.

Потом, по дороге в Уржум, председатель корил себя: «Старый болван! Признайся, что струсил! Наобещал с три короба, теперь придется хлопотать за этих висельников, иначе прослывешь лгуном».

Видимо, он действительно похлопотал. Во всяком случае, прошло немного времени, и Матвей с Ислентьевым вернулись в Нартас.

Глава XIX ОГОРОД ВАСЛИ МОСОЛОВА

Началась весенняя посевная. Ученики работают кто в поле, кто в мастерских, кто пасет скот.

Наконец зачислили Васли на казенный кошт. Теперь он живет в общежитии, в очередь дежурит в столовой, в коровнике или на конюшне. На мельнице бывает редко, забежит, чтобы поиграть с маленьким Вачи, повидаться с Окси. Встречаться с Матвеем ему стало тяжело: четыре с лишним месяца тюрьмы сильно изменили его — Матвей стал неприветливым, неразговорчивым.

Васли, облюбовав себе небольшой кусок земли неподалеку от мельницы и испросив разрешения у Матвея, вскопал две грядки. На первой посеял два фунта семян гречихи, взятой из общей кучи без выбора, на второй грядке тоже два фунта, но это были отборные семена, крупные, проверенные на всхожесть. Когда придет время собирать урожай, он соберет его с каждой грядки отдельно. Результаты опыта покажут, есть ли смысл в сортировке посевного материала.

Васли не делал из своих опытов секрета, ребята частенько наведывались на его опытный участок, называя его «огородом Васли Мосолова». Все с интересом и нетерпением ожидали результатов опыта.

Между тем подошло время сенокоса. Все ученики были разбиты на три группы, каждой из них отводился для покоса участок, там ребята и станут жить во все время сенокоса. Прокудин, который временно был назначен директором школы вместо Баудера, пребывал в большой тревоге: участки расположены один от другого в пяти — семи верстах, как поспеть всюду с доглядом? А не доглядишь, как бы опять эти чертовы парни не затеяли какой-нибудь смуты, ведь теперь за порядок в школе отвечает он. Особенно беспокоил его авторитет, которым, как он теперь точно знал, пользовался у ребят Иван Ислентьев. Вот если бы привлечь его на свою сторону, тогда можно было бы не опасаться каких-нибудь неожиданностей.

Прокудин вызвал Ислентьева к себе и, стараясь казаться приветливым, сказал:

— Вот что, Ислентьев, я решил на время сенокоса назначить тебя моим помощником.

Ваня усмехнулся:

— Это что же, вроде надзирателя?

Прокудин поморщился:

— Что уж тут вспоминать о надзирателе! Оказывается, школа прекрасно может обходиться без надзирателя. Ты будешь просто моим помощником.

— Почему именно я, а не кто-нибудь другой?

— Потому что ты старший из ребят по возрасту, пользуешься у них авторитетом.

— Что же я должен буду делать?

— Я дам тебе верховую лошадь, ты будешь каждый день объезжать покосы, в конце дня сообщать мне о том, как подвигается работа и не случилось ли каких происшествий. Согласен?

— Согласен.

Какой крестьянин не любит веселую, радостную пору сенокоса! У кого не встрепенется сердце при виде цветущего луга, кто, взглянув на белые, синие, желтые цветы, не почувствует, что за спиной у него словно выросли крылья — так бы и полетел над бескрайними зелеными лугами! В березовой рощице, что островком стоит среди луга, поют-заливаются на разные голоса птицы, все бы слушал и слушал! Выйдешь на берег реки — не насмотришься, как золотые лучи солнца играют на чистой воде. Какая музыка сравнится с тонким свистом косы в умелых руках косаря? Какой запах слаще того, что источает скошенная трава? Что душистее и мягче копны свежего сена? Как не любить сенокос!

Радуются сенокосу и ученики Нартасской школы. Все три покоса расположены по берегу Нольи. Дни стоят погожие, ребята знают, что в такое время медлить — грех, поэтому их не нужно ни уговаривать, ни подгонять, они встают в пять часов утра и трудятся до вечерних сумерек.

Многим ребятам показалось странным, что Ваня Ислентьев согласился стать подручным Прокудина.

— Кагой его в тюрьму засадил, а Иван теперь к нему же и подлизывается! — осуждающе говорили они.

— Вот уж не ждали, что Ислентьев может снюхаться с Прокудиным, — поддакивали другие.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Яша Гужавин у Васли.

Васли ответил решительно:

— Глупости ребята болтают. Не подлизывается Ваня и ни с кем он не снюхался. Видно, был у него свой расчет, когда он соглашался на предложение Прокудина. Чем шептаться у него за спиной, давай прямо спросим, в чем тут дело.

Спросили. Иван ответил:

— Дело ясное: если бы я отказался, Кагой назначил бы кого-нибудь другого. Ну как попался бы фискал, вроде Поперечного Йывана! Со мной-то вам нечего опасаться: кто бы что бы ни сказал, Прокудин о том и знать не будет. Я сам ненавижу Прокудина и уже придумал, как отомстить ему за то, что засадил меня в тюрьму. Я ведь не такая овечка, как наш мельник. Посидел немного за решеткой и сразу скис, теперь собственной тени боится.

— Ты, Ваня, мизантроп, — сказал Васли.

— Кто-кто?!

— Мизантроп.

— Что это такое? Говоришь какие-то мудреные слова, как только язык не сломаешь.

— Мизантроп — это человеконенавистник. Ну что ты взъелся на дядю Матвея?

— А чего он в кусты прячется? Встретил как-то его, поговорить с ним хотел, да не вышло у нас разговора. Он начал социалистов ругать, говорит: «Мутят народ, а сила-то у них, оказывается только на языке, знал бы — не связывался!» Каково?

— Да, дядя Матвей сильно после тюрьмы изменился. Но его тоже можно понять: человек семейный, ребенок маленький…

— При чем тут ребенок? Вон в Москве уличные бои были, так что же, по-твоему, там у людей ни жен, ни детей нет? Напрасно ты его защищаешь.

— Я жалею людей, если у них какое-нибудь горе.

— Жалеешь! Тебе бы сестрой милосердия быть. Человека надо не жалеть, а уважать, понял? Матвея я уважать не могу, потому что он мокрая курица.

Васли хотел возразить Ивану, но в это время от костра их кликнули ужинать.

Смеркалось. Сгрудившись вокруг костра, уставшие за день косари с аппетитом хлебали гороховый суп.

После ужина один из ребят заиграл уржумскую свадебную песню, потом другую. Послушали, попели хором. Когда совсем стемнело, ребята разбрелись по шалашам и повалились спать. Васли и Яша пошли проводить Ислентьева, который уезжал в Нартас. Его лошадь паслась на лугу возле реки.

Яша погладил лошадь, сказал, похлопав рукой по седлу:

— Погляди-ка, Васли, на какой подушке ездит наш Ваня!

— Чему удивляться, ведь он помощник самого Прокудина! — в тон ему подхватил Васли.

— Ладно-ладно, будет вам, — проворчал Иван.

— У-у, какая у него сумка! — продолжал Яша. — Кожа так и скрипит, пощупай-ка!

— Сумку не троньте! — вдруг закричал Ваня.

Яша и Васли испуганно отпрянули, потом Яша спросил обидчиво:

— Чего ты? Уж и потрогать нельзя! Золото там у тебя, что ли?

— Не золото, а змея.

— Будет болтать-то.

— Верно говорю: гадюка.

— Зачем она тебе?

— Секрет!

В тот же вечер по Нартасу разнесся слух, что в комнату Прокудина каким-то чудом заползла змея, ужалила его, и теперь он лежит в больнице. Когда этот слух дошел до ребят, Васли и Яша вспомнили свой разговор с Ислентьевым, но, конечно, никому про то ни словом не обмолвились.

Лишь в конце лета Прокудин оправился от болезни и в честь своего исцеления поставил в церкви большую свечу Николаю-угоднику.

Глава XX ОСЕНЬ

Август — месяц сбора плодов. Пусть пожухла красота лета, пусть повеяло первым холодом, никто на это не сетует, потому что лето отдало все, что у него было, наградило человека за его труд хлебом и овощами. По старинному обычаю, крестьянин, прихватив браги и блинов, идет со всей семьей в поле и, опустившись на колени, молится, благодарит поле за хороший урожай.

В школьном саду крыжовник и вишня дали первые ягоды. Яблони хоть и цвели весной, но они не вошли еще в полную силу, поэтому цветы оборвали, чтобы не истощать понапрасну деревья.

На огороде Васли Мосолова поспела гречиха. Учитель привел на огород весь третий курс. Одна грядка от другой отличалась разительно. Там, где были посеяны семена без отбора, рядом с толстым, крепким кустом рос тонкий и хилый.

— На этой грядке я посеял те же два фунта семян, но не подряд, а с выбором. Зерна были крупные, здоровые, проверенные на всхожесть.

— Какой же урожай ты рассчитываешь получить? — спросил учитель.

— Сам-девят, сам-десят; из двух фунтов семян, надеюсь, будет восемнадцать — двадцать фунтов.

— Не много ли? — учитель недоверчиво покачал головой.

Васли сорвал налитую метелку, вышелушил зерна на ладонь.

— Посчитайте.

— Ну что ж, — любуясь налитым зерном, сказал учитель. — Ты, Мосолов, провел очень полезный опыт. Через семь-восемь месяцев все вы станете агрономами. Знания, полученные в школе, вы будете передавать крестьянам. Но помните, что никакие слова не убедят крестьянина так, как хороший урожай, выращенный вами на основе агрономической науки. Пусть огород Мосолова служит вам примером.

Васли, конечно, была приятна похвала учителя, но в глубине души он был недоволен, потому что понимал: опытный участок в две грядки и настоящее крестьянское поле — это не одно и то же. Своими сомнениями он поделился с Гужавиным и Мелентьевым.

— Два фунта семян можно отобрать руками, но как быть с пудами, которые высеваются на настоящие поля? Вы же знаете, как «сортирует» зерно крестьянин. Вооружается деревянной лопатой и свистит, чтобы вызвать ветер: нет ветра, нельзя и веять. Дождется мужик ветра, принимается подкидывать зерно на воздух. Тяжелые зерна падают вниз, легкие и мякина отлетают в сторону. Но сколько ни кидай, все равно среди полновесных зерен попадаются и траченые, и сорняк, и комочки земли, так что проку от такой «сортировки» не много. Нет, надо придумать какую-нибудь машину!

С тех пор Васли часто можно было видеть склонившимся над какими-то рисунками и чертежами. Правда, веялку он так и не сумел изобрести, а позже узнал, что она уже изобретена и применяется кое-где по деревням.

Однажды дежурный по общежитию, заглянув в комнату, где Васли сидел над книгой, сказал:

— Мосолов, тебя какой-то парнишка спрашивает.

В коридоре у окна стоял внук деда Ефима.

— A-а, Чопуш пришел! — Васли, подойдя, похлопал мальчика по спине. — Вырос-то как, молодец!

Но, заглянув мальчику в лицо, Васли осекся: лицо Чопуша было заплакано.

— Меня дедушка за тобой послал… А сам помер… — тихо, глядя в пол, сказал Чопуш. — Сходи, говорит… Я собрался идти, а он помер…

Деда Ефима только недавно выпустили из тюрьмы. Крепкий, кряжистый старик вернулся домой совсем больным, рыжеватая борода и волосы поседели…

Васли и Яша вместе с крестьянами Большой Нольи проводили старика в последний путь. И долго еще вспоминались Васли мудрые и всегда справедливые слова деда Ефима, долго горевал о нем Васли.

Глава XXI ПОСЛЕДНИЙ КУРС

Последний курс — последняя ступень перед взрослой, самостоятельной жизнью и работой.

Как-то раз в журнале «Садоводство и огородничество» Васли прочел статью о яблонях-гибридах. Ему вспомнилась мощная развесистая дикая яблоня, которая с незапамятных времен росла на Потайском холме. Вокруг нее по всему холму зеленеет молодая поросль. Мальчишки бегают на Потайский холм за яблоками, мелкими, твердыми и такими кислыми, что откусишь — слезы из глаз. Но эти яблони, думал Васли, ценны тем, что хорошо прижились в этих местах, не вымерзают в самые сильные морозы, и если скрестить их с культурными яблонями, растущими в школьном саду, то можно получить такие же зимостойкие сорта.

Сказано — сделано. Пяти яблоням в школьном саду Васли привил черенки от диких яблонь и стал с нетерпением ждать весны, мысленно торопить время.

Только торопи не торопи, время идет своим чередом. Пришла и прошла осень с дождями и слякотью, наступила зима.

Вскоре после Нового года Васли получил от Маши очередное письмо.

«Добрый день, Василек, — писала Маша. — Получила твое письмо с новогодним поздравлением. Спасибо тебе за приветливые слова и добрые пожелания. Еще никто, ни один человек на свете, не говорил со мной так дружески, так задушевно. Еще раз спасибо.

Вася, у меня большое горе: умерла сестра моей подруги. Расскажу все по порядку. Софья (так зовут сестру подруги) еще в детстве дружила с мальчиком. Когда они подросли, их дружба обратилась в более глубокое и сильное чувство, они полюбили друг друга. Но вся беда в том, что родители, узнав об этом, запретили молодым людям встречаться. Отец Софьи — дворянин, отец Назара — купец, и оба они считали, что их дети не пара друг другу. И вот, незадолго до Нового года, Софья и Назар встретились, как всегда в последнее время, тайком и решили сходить в театр. Давали «Ромео и Джульетту». История двух влюбленных так подействовала на мою подругу и ее возлюбленного, что прямо после спектакля они отправились к отцу Софьи и попросили у него благословения на брак. Но отец устроил им безобразную сцену: он кричал, топал ногами и кончил тем, что выгнал Назара за дверь, а Софью запер в ее комнате. На следующий день узнали, что она отравилась.

Вася, у меня очень тяжело на сердце, а кому же мне и открыть душу, как не тебе, мой самый дорогой друг! Я часто разговариваю с тобой мысленно. На рождественские каникулы ездила в Турек, думала, ты тоже приедешь, и мы встретимся, но ты почему-то не приехал. Посылаю тебе книги. Одна из них, «Календарь садовода на 1907 год», думаю, будет тебе особенно полезной. Я тоже с нетерпением жду, как удастся твой опыт с яблонями-гибридами. Ты пишешь, что учиться тебе осталось всего три месяца, что в апреле — выпуск. Заранее радуюсь за тебя. Молю бога, чтоб нам хоть летом повидаться. До свидания.

Маша».

Грустно сделалось Васли, когда прочел он Машино письмо. И сестру подруги жалко, и того парня тоже. А еще ему подумалось, что если Софья и Назар не пара в глазах их родителей, то ему с Машей, может быть, не следует писать друг другу. Сейчас, пока они учатся, их пути идут рядом, как два следа от проехавшей по лугу телеги, но никогда, никогда не сольются эти два следа в один! Не пора ли пожелать друг другу счастья и на этом проститься? В огонь и в воду пошел бы он за эту девушку, только кто знает, удастся ли им хотя бы встретиться когда-нибудь? Вот закончит он школу, в какие края занесет его судьба?..

Глава XXII ПРОЩАНИЕ

Наступил апрель. Один за другим сданы экзамены, подошел последний, самый трудный.

Выпускники толпятся в коридоре у дверей класса, в котором идет экзамен. Те, кто уже сдал экзамен, теперь волнуются за товарищей: три года учебы крепко сдружили ребят.

Вот дверь открывается, в коридор выскакивает красный, взъерошенный парень, говорит торжествующе:

— Уф-ф! Все!

— Ну как? — окружают его товарищи.

— Четверка!

— Молодец! — говорят товарищи и ждут выхода следующего однокурсника.

Снова распахивается дверь, снова ликующий голос:

— Можете меня поздравить! Кончил!

И как же им не ликовать, этим ребятам? Три года неустанных трудов увенчались успехом, они стали агрономами, впереди их ждет работа, новые люди, новая жизнь.

Вечером, на закате солнца, ребята пошли на берег Нольи. Всем было немного грустно: ведь завтра они расстанутся, разъедутся кто куда.

Васли положил руку на плечо Яши Гужавина.

— Так ты, Яша, возвращаешься в свои края?

— Да, ведь я был пансионером земства, теперь должен отработать за ученье. Завидую тебе, Васли, ты, как птица, выпущенная из клетки, — куда захочешь, туда и полетишь.

— Куда тебя направят, Васли, еще не знаешь? — спросил Ваня Ислентьев.

— В Казанской губернии есть опытное хозяйство, называется Масловка. Оттуда запрос поступил.

— Ого, тебя даже запрашивают?

Васли смутился.

— Не меня именно запрашивают, а вообще кого-нибудь из нашей школы. Но говорят, что пошлют меня.

— Ну, если там опытное хозяйство, так кого же и посылать, как не тебя! Не меня же! — засмеялся Ислентьев. — Я все равно агрономом не буду, на железную дорогу подамся.

Васли покачал головой:

— А я… оторви меня от земли, кажется, засохну, как сорванный стебель. Я почувствовал вкус земли, на всю жизнь полюбил! На ней и работать буду.

Яша взял друзей за руки, потянул к себе.

— Хватит вам о работе! Пойдемте лучше в Билямор! Там сегодня гулянье. А девушки в Биляморе — сплошь красавицы. Пойдем?

— Пойдем!

Когда молодые агрономы вышли за полевые ворота, на небе зажигались первые звезды.

Наутро выпускники снова собрались в своем классе. Посидели за партами, поговорили в последний раз по душам, поклялись никогда не забывать друг друга и Нартасскую школу.

Яша подошел к классной доске и вывел на ней: «Прощай, школа!»

Васли взял у него из рук мел и написал:

«Здравствуй, жизнь!»