Водяной

Фалькенберг, октябрь 1983-го

Я давно заметила — когда бежишь со всех ног, в глаза бросаются странные вещи. Бурые полусгнившие ягоды на кусте за школьным скалодромом, тень… твоя собственная тень, бегущая перед тобой, как большая рыба на мелководье. Лужа в яме для прыжков, а в ней плавают желтые листья. Забытая красная шапочка на беговой дорожке. Почти такого же цвета, как и дорожка, чуть потемнее, совсем как кровь. Герард прикуривает сигарету на площадке для курения. До него метров пятьдесят, но это он. Видно, как он заботливо складывает руки в горсть вокруг зажигалки. На нем перчатки, кожаные. И то хорошо — он здесь, а не с остальными, там, в лесу. По крайней мере, я его вижу.

И даже эта мысль мелькнула на бегу: хорошо, что Герард не с остальными, там, в лесу. У него с головой не все в порядке. Что-то там у него в мозгах неправильно соединено. Все из-за Герарда, все из-за него — и то, что я бегу как сумасшедшая, и то, что случилось восемью месяцами раньше.

Это было еще в феврале, в киоске у трассы Е-6, часов в восемь вечера. Я побежала купить мамаше сигарет. Герард со своей бандой отирались поодаль, у заколоченной площадки для мини-гольфа.

— Пальцы замерзли, — сказал он задумчиво, — не согреться ли нам на кошачьей сволочи?

И засмеялся своим герардовским смехом, застенчивым таким, можно подумать, он полон любви и сострадания.

Я ничего и не поняла поначалу — как это: согреться на кошачьей сволочи? А остальные тоже смеялись — и Педер, и Ула, и еще какие-то — поменьше — подлипалы… так их и называли, подлипалы. Они таскались за Герардом, куда бы он ни пошел, убирали за ним тарелки в столовой, таскали его сумку, бегали по поручениям, воровали сигареты и леденцы, добывали где-то бензин для скутера — все что ни пожелает их кумир.

Оказалось, у него котенок в пластиковом пакете на руле. Я стояла в очереди в киоск и смотрела, как он достает котенка из пакета, чешет ему за ухом, прижимает к щеке, как живую мягкую игрушку, и многозначительно подмигивает своей свите. Черненький, маленький, как крольчонок, с белым пятнышком на грудке. Мне отсюда было слышно, как он мурлычет. Как мотор, сказал Герард и взял котенка за шкирку. Тот не протестовал. Чей котенок? Не знаю… может, кого-то из герардовских подлипал, ему ничего не стоило уговорить их принести из дома котенка, а может, просто не повезло — попался им на глаза.

— Что-то я мерзну, — сказал Герард, — у кого-нибудь есть горючка?

Педер, правая рука Герарда, услужливо достал пластиковый шланг, сунул один конец в бензобак своей «дакоты», засосал и начал сливать бензин в пластиковую бутылку из-под лимонада.

— Подержи-ка пакет, — скомандовал Герард и протянул пакет с котенком. — А теперь бензин.

Он взял у Педера бутылку, понюхал, сморщился и вылил в пакет. Котенок еле слышно пискнул.

— Потряси-ка хорошенько, надо его замариновать в бензине. А то погаснет через пять секунд.

Педер неуверенно усмехнулся:

— Ты что надумал? Герард, какого хрена, ты собрался спалить котенка в пакете? Он же взорвется.

— Я же сказал — замерз.

— Отойдем-ка! — Ула поглядел на остальных. — И вправду может взорваться.

И никого вокруг. Продавщица видеть их не могла — киоск стоял к ним задом. Был вечер пятницы, днем выпал снег, но тут же потеплело, и от белого пушистого снега осталась одна слякоть. Люди предпочитали сидеть дома у телевизора, смотреть «Машину удовольствий»[2] или какой-нибудь вестерн. Роберт с мамой, а отец опять угодил в тюрьму — как потом оказалось, почти на целый год.

Я пошла к велосипедной стоянке. Мне не хотелось смотреть на то, о чем я буду потом жалеть, что видела. Краем глаза я заметила, как Герард завязывает пакет. Помню, я тогда подумала — нет, он это не сделает. Даже Герард на такое не способен. Не настолько уж он чокнутый.

Он положил пакет на асфальт и вылил оставшийся бензин на землю тонкой струйкой. Получилось что-то вроде запального шнура. Его свита заволновалась, задергались, как в припадке чесотки.

— Ты и впрямь собрался его спалить? — спросил Педер. Он задрал верхнюю губу, и получилась прямо волчья усмешка. Видно было, что затея ему по душе, но сам бы он ни за что на такое не решился.

— Сколько раз повторять? Я замерз…

Котенок завозился в пакете — может быть, там уже нечем было дышать, а может, перепугался. Наружу высунулась тонкая лапка с растопыренными когтями и тут же исчезла.

— А тебе-то что здесь надо, сучка?

Я даже не сразу поняла, что он это ко мне — не могла оторвать глаз от пакета на асфальте. Пакет дергался, выпячивался и опадал, словно мягкое яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

— Ничего мне не надо. — Я сунула ключ в замок и отцепила велосипед.

— Эта вонючка, — услышала я голос Педера, — носится со своим недоразвитым… а сама-то! Не поймешь, девчонка или пацан. Буферов нет, волос на манде нет… а воняет — жуть! У них дома даже стиральной машины нет. Может, и душа нет.

— Заткнись, — оборвал его Герард. — Дай мне зажигалку.

Ему вообще до меня дела не было. Пустое место. Колебание воздуха. Он меня словно бы и не видел, хотя учились мы в одном классе.

Я пошла к переходу. От бензиновой вони першило в горле. Они его убьют, и я ничего не могу сделать.

Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Эти слова застряли, как считалка, будто в голове работало радио. Сердце колотится прямо в горле, легкие вот-вот взорвутся. Крики из леса то слабее, то сильнее. И, как назло, ни одного учителя. Даже завхоз куда-то запропастился. Вечно торчит здесь то с тачкой, то с граблями, здоровенный, как ротвейлер, а сейчас пропал. Ни Л-Г, ни завхоза — куда подевались взрослые? И тут же вспомнила — у кого-то из учителей день рождения, и все собрались в учительской.

Наверняка все удивлялись — куда это я мчусь как сумасшедшая? Будто за мной гонится убийца или какой-нибудь сбежавший из цирка свирепый хищник… Семиклассники, восьмиклассники в своих куртках и жилетах-пуховиках… они же оттуда, из леса, может быть, даже и видели Роберта, но сбежали, сволочи, не хотят стать свидетелями…

Во рту противный привкус крови. Кто-то засмеялся… кто, кто — эта девчонка из Морупа, я ее прекрасно знаю, ее тоже дразнят Доской, как и меня… И листья на асфальте, листья, желтые и красные, яркие, будто нарисованные, — неделю назад был шторм, до этого они еще как-то держались на деревьях, а теперь попадали все до одного. Желтые, красные, как кровь, как вывороченные внутренности… лица мелькают, вот идет кто-то из братниного класса — там Роберта тоже травят, называют идиотом или зассыхой, потому что он иногда не может удержаться… от страха, только от страха. Но сейчас у них что-то другое на уме, наверное, идут переодеться после прогулки, скоро начнется следующий урок.

Подальше, у парковки, учительница разговаривает с кем-то из родителей. Мне некогда ее звать, да она и не услышит — далеко.

Мимо спортзала, мимо посадок. Два девятиклассника с леденцами на палочках почему-то отводят глаза. Почему? Я слышу голос брата очень отчетливо, он кричит, как поросенок на бойне. Никогда не слышала, чтобы он так кричал. А где Томми? Почему он не со мной? Его не было в школе со среды. Болен или брату помогает на баркасе? Каждый день звоню, но никто не берет трубку.

Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Почему мне пришел в голову этот котенок, сама не знаю… это же еще зимой было, когда отец опять сел…

Да знаю я, знаю, нечего врать самой себе. Зачем прятать голову в песок, как мама? Все я знаю. Знаю, почему они к нему привязались. Герард решил, что я на него настучала. Утром нашла в своем шкафчике записку. Там было написано, что Л-Г узнал про котенка, Герарда вызывают к ректору. Кроме меня, настучать было некому, и они отыграются на Роберте.

Я помню, как тогда, зимой, шла с велосипедом. Медленно, чтобы не дразнить Педера и Герарда. Они как хищники, подумала я тогда, побежишь — в них сразу проснется охотничий инстинкт.

— Слышь, Доска, подойди-ка сюда. — Это ко мне. Почему-то ему захотелось, чтобы я присутствовала. — Или как там тебя зовут… Стой, я сказал.

Я остановилась. Может, он и правда не знает, как меня зовут. Девять лет в одном классе, тысячи часов на уроках, вместе позировали на классных фото… вполне может быть — он так и не знает моего имени. Это многое объясняет.

— Иди-ка сюда, я хочу, чтобы ты посмотрела, — сказал он. — Мне надо, чтобы кто-то мог подтвердить. Ну, то есть, если кто-то начнет утверждать, что нет, мол, не может быть, Герард на это не способен, скажу, чтобы спросили тебя. Дошло? Спросите у Доски, скажу я им. Она тоже там была. Свидетельница, поняла?

Он улыбнулся, дружелюбно так, словно доверял мне сердечную тайну.

— Педеру и Уле никто не поверит. Они говорят только то, что я им велю. Это все знают. Так что смотри и запоминай. Встань-ка вот тут.

Я откинула подножку, поставила велосипед и покорно пошла к нему.

— Довольно, — весело сказал Герард, — ближе не подходи. Не зря все говорят, что от тебя воняет.

Между нами было метров пять, не меньше. Из мешка опять высунулась напряженная лапка с растопыренными коготками. Котенок по-прежнему мяукал, но совсем тихо.

— Ты и вправду… — повторил Педер. — Спятил, что ли?..

— А ты как думаешь, педрила? Я, по-твоему, значит, псих, зверей мучаю? Забудь…

Мне показалось, что он потерял к котенку всякий интерес. Отошел в сторону, вгляделся в сумерки, вытряхнул сигарету из маленькой пачки «Принс» и начал чиркать зажигалкой, но ничего, кроме бессильных искр, как из мокрого бенгальского огня, высечь ему не удалось.

— А ты, значит, поверил?

Педер засмеялся:

— А то… ты ж его бензином облил.

— Ладно, если честно… похож я на типа, который мучает беззащитных зверей? Похож? Ула, как ты думаешь?

Он выглядел по-настоящему опечаленным. Свита, похоже, не знала, что и думать.

— Не знаю… — неуверенно промямлил Ула.

— Не знаешь? У тебя что, своего мнения нет?

— Есть у меня мнение… а ты как считаешь?

— А как я считаю?

— Сказано же: не знаю…

Герард разочарованно покачал головой.

— О, дьявол, как холодно… — тихо, почти неслышно произнес он и повернулся ко мне как раз в тот момент, когда ему удалось наконец высечь пламя из зажигалки. — А ты что глазеешь, сучка? Я тебе что, велел на меня глазеть? Кто тебе разрешил?

Я добежала до рощи. Я уже не думала о котенке, мчалась что есть сил по тропинке между березами, то и дело спотыкалась о корни и упавшие сучья. Каменная осыпь, где Роберт играл сам с собой, когда я перешла в среднюю стадию, — седьмой класс помещался в другом конце школы, и я не могла его защитить. Помню, как искала его по вечерам. Ему было только десять, и он всегда был один. Все его одноклассники расходились по домам или играли в школьном дворе, а он сидел на камне в своих старых джинсиках из «Гекоса»[3] и смотрел на меня, будто я посланник с другой планеты. Редкие волосы, экзема на руках становилась все хуже и хуже, хоть я и помогала ему смазывать их прописанной мазью каждый вечер. Очки — сломанные, заклеенные скотчем. Мне приходилось долго уговаривать его идти домой. Дома тогда было хоть святых выноси, и, если бы братик мог решать сам, он оставался бы ночевать в лесу или вообще переселился бы туда на всю оставшуюся жизнь.

Я взбежала на холм и остановилась. Здесь совсем тихо, крики не слышны. Виден пустой школьный двор, в классных комнатах уже зажгли верхний свет, там кто-то ходит… Всегда есть начало и есть конец. Они его убили. Может, они этого и не хотели, но так уж вышло. И я не могла его защитить. Я была ему нужна, а меня там не было. Сердце билось так, точно хотело выскочить из груди, как тот котенок силился выскочить из пластикового пакета.

Герард с грустной физиономией присел на корточки и поднес зажигалку к невидимому бикфордову шнуру. Должно быть, все произошло очень быстро. Огненная бензиновая змейка бежала к дергающемуся, мяукающему пакету, наверное, не больше двух секунд, но мне эти секунды показались вечностью. Взрыв был совсем не сильным, похоже на дешевую рождественскую хлопушку.

— Ну, ты даешь, — промямлил Педер. — Я так и не верил…

— Сказано — замерз. Проверь, что там…

Педер, отдергивая руки, вытряхнул пакет.

И только тогда я поняла, что котенок связан — обе пары лапок стянуты стальной проволокой. И все равно он пытался убежать, ковылял по кругу, будто гонялся за хвостом. Было похоже на маленькую огненную карусель. Он тихо вскрикивал, как новорожденный ребенок. Искры летели во все стороны, а ушки были похожи на язычки пламени на свечах… он открыл ротик, словно хотел сказать что-то своим палачам… ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ?! На какую-то секунду мне так и показалось — сейчас он скажет что-то… но пламя охватило и мордочку, и котенок замолчал. Круги становились все меньше и меньше, и вдруг запахло летом, садом, грилем… запах, который стоит в Фалькенберге до конца августа, пока последние отдыхающие не разъедутся. Наконец он так и упал, с открытой крошечной пастью, и смотрел прямо на меня не мигая, мигать ему было нечем — веки сгорели. Я только слышала тихий равномерный свист… оказывается, я тоже так могу. Стою на вершине холма, пытаюсь удержать слезы и этот проклятый невольный свист в бронхах. Вглядываюсь в лес, стараюсь уловить малейшее движение деревьев.

Спустилась по склону. Все тихо. Может, они его отпустили? Может, он уже в классе и читает учебник по математике для отстающих, где все так примитивно и именно поэтому так трудно для него. Прозвенел звонок — и они его отпустили, так просто — иди, гуляй… Я знала, что это не так, но все равно надеялась и желала… а что я еще делала всю свою жизнь? Надеялась и желала. Желала и надеялась… на что? Знаю на что: а вдруг и впрямь возможно усилием воли повернуть события, постараться, и все пойдет не так мерзко, как в жизни, а лучше… или хотя бы по-другому.

Налево, на суку, висит его шапочка.

— Роберт?

Нет ответа. Внезапно поднявшийся ветер донес запах моря.

Я начала продираться через густые кусты можжевельника. Только сейчас заметила, как холодно — забыла взять куртку в раздевалке. Увидела в окно, как они его волокут куда-то — Педер, Ула и прочие, как он, насмерть перепуганный, пытается сопротивляться… побросала книги на пол и помчалась к дверям. Кто-то, не помню кто, схватил меня, хотел помешать, но я вырвалась, промчалась по коридору и выбежала во двор. Но Роберта уже не было видно.

— Братишка? Где ты?

Мне послышалось какое-то движение за спиной. Я резко обернулась — никого. Ворона. Посмотрела на меня и улетела, виляя между стволов.

— Роберт! Ты меня слышишь?

В тридцати метрах — забор, граница школьной территории, а дальше — только луга и проселки к побережью. Я прислонилась к древесному стволу и вслушалась.

Ты подтвердишь, Доска. Если кто-то из моих корешей спросит, так и скажешь — да, так и было, Герард это сделал. Никто не верил, что он решится, а он сделал. Он сумасшедший, этот Герард.

Животик у котенка лопнул от жара, наружу вывалились внутренности… кишки, что ли… Педер отвернулся. Герард, этот псих, попытался прикурить от тлеющего трупика.

— Чувствуете? — спросил он, ухмыляясь. — Теплее стало… не так холодно. А то замерз — сил нет. Теперь получше…

Прошло восемь месяцев, и вдруг именно сегодня они ни с того ни с сего решили, что я на них донесла, и надумали отыграться на брате. Я ничего не понимала. Кто-то, наверное, еще, кто-то еще, кроме меня, видел их в тот день. Больше объяснить нечем. Я никому ничего не говорила. Но почему все это выплыло только сейчас?

— Слышь, Доска, он здесь.

Откуда? С другой стороны, из-за можжевельника… Роберт сидит на корточках, опустил голову, из носа капает кровь. Глаза закрыты, спит он, что ли… спущенные мокрые брюки — описался от страха. Они что-то напихали ему в трусы — шишки, сучья, вырванные страницы из его учебника математики. Рот и ноздри забиты хвоей, из уха торчит окурок. И стоят полукругом, а с другой стороны — Педер и Ула.

— Что вы делаете? — крикнула я, и сама почувствовала, как фальшиво это звучит, потому что на самом деле мне стало легче — я ожидала худшего. А почему? Не знаю… им же на него наплевать, это мне они хотят отомстить, вот и мучают его.

— Ну что, даун хренов, легче стало? — Один из прихлебателей пнул его носком кроссовки. — Вставай! Смотреть противно, обоссанный с ног до головы. Это из-за тебя, Доска. Нечего было стучать на Герарда. Дошло наконец? Это из-за тебя он обоссался.

Я знала его — Герард вечно тусовался со своей кодлой в зале для пинг-понга, там я и видела этого верзилу из седьмого. Роберт мне как-то сказал, что он ему проходу не дает. А разве этот тип тоже был, когда Герард заживо сжег котенка? Не помню…

Когда я перешла в восьмой, нам роздали брошюры — как поступать в таких случаях. Сообщите куратору, учителям или ректору. Я только посмеялась. Будет в сто раз хуже. Если вы не решаетесь говорить с руководством школы, расскажите родителям. Вот так. Где они живут, те, кто написал эту брошюру? На луне? А может, и нет — просто им и в голову не приходит, что есть и такие родители, как наши.

Я осторожно взяла Роберта за подбородок и подняла изрисованное тушью лицо. На одной щеке мужской член с яйцами, на другой — свастика, на лбу надпись: «Осторожно — идиот». Глаза он так и не открывал, и я его понимала — кому охота смотреть на этот поганый мир?

— Это я виновата, — шепнула я. — Прости меня. Роберт.

— Хорош, а? — Один из парней почесал Роберта за ухом, как собаку.

Странно, очки на месте, хотя левое стекло, то, что я заклеила пластырем, заляпано грязью. Заушник погнут, но это легко починить… мне в голову лезли какие-то практические мысли — можно ли починить очки и что все-таки это лучше, чем если бы они раздавили стекла или вообще выбросили бы их в лесу. Пока школьная медсестра почешется, пока закажет новые, пройдет несколько недель, а без очков он почти ничего не видит.

Если есть начало, значит, есть и конец, прошептала я про себя, и конец всегда лучше, чем начало.

Села рядом с ним на корточки и обняла — я всегда так делала, пока он был маленький. Он дрожал как в ознобе, мелкой-мелкой дрожью, и сердце колотилось, как у испуганной птицы. Есть начало, есть, но плевать на него, на это начало. Только конец и в счет, потому что тогда начнется новая, совсем другая история, куда лучше, чем эта.

Не надо было мне шептать ему эти слова. У зверей ведь как — стоит жертве пискнуть, и охота начинается снова.

— Подвинься, Доска. Он еще не съел свой ланч.

Педер. Я даже не успела заметить… нет, не то чтобы не успела, заметила, наверное, но как бы вытеснила из головы, что и он, и Ула тоже здесь. Герарда не было, ему и не надо присутствовать — достаточно приказать своим прихлебателям: они ловят каждое его слово. А может, Педер и сам все это придумал — выслужиться захотел.

— Вот так и бывает со стукачками, Доска.

— Я ни на кого не стучала.

— Ясное дело. Не стучала. А кто там еще-то был? Мы с Герардом и тетка в киоске, а она ничего и не видела.

Повернулся к Роберту и начал — медовым, с подлянкой, голосом, Герарду подражал:

— Мы попросили твою сестрицу быть свидетелем, подумали — а вдруг нам не поверят? При этом, конечно, мы имели в виду не снютов[4] и не учителей. А твоя идиотка-сестра все поняла неправильно.

Остальные, похоже, толком не знали, что делать — пар уже вышел, нужно было, чтобы кто-то их подзадорил. Ула сорвал большой пучок травы и начал заталкивать в рот Роберту. Тот беспомощно мотал головой. Я рванулась на помощь, но кто-то схватил меня за волосы и оттащил в сторону.

— Вы только поглядите на его руки — проказа у него, что ли… Жри сено, идиот несчастный, и скажи сеструхе, чтобы не стучала…

Они насильно открыли ему рот и затолкали туда траву. И в нос тоже. Он отплевывался, я слышала позывы на рвоту… Никогда, никогда больше я не оставлю его одного… Я закричала… или услышала свой собственный голос и впилась ногтями в руку, державшую меня за волосы, выворачивалась, оказалась почему-то на животе… еще чья-то рука схватила меня за волосы… помочь пришли, сволочи. Земля и сосновые иглы лезли в рот, я отбивалась изо всех сил, пока они не заломили мне руки за спину и связали.

— Замри, сикуха.

Чьи-то руки содрали с меня брюки и трусы, грубо, царапая ногтями, как сдирают кору с дерева, как будто боль не имеет никакого значения, словно я не живая, манекен в витрине, запихали мне что-то в задний проход, даже не раздвинули попу, сволочи, запихали что-то острое и шершавое… я надеялась только, что не порвут там ничего.

В глазах потемнело от боли. Когда зрение вернулось, я увидела брата. Он скорчился на тропинке, в пяти метрах от меня, изо рта, носа и ушей торчала трава. Похож на какое-то нелепое огородное пугало.

— А теперь накорми сестренку. Поделись с ней свежим сеном. Надо же ее как-то наградить за то, что она обещает больше не стучать. А потом пусть идет. Ты-то пока останешься с нами. С тобой мы еще не разобрались.

Предводитель явился. Герард. Откуда он взялся? Только что его не было, он словно материализовался. Стоит между деревьев, в расстегнутой кожаной куртке, шнурки у кроссовок болтаются, стоит и улыбается своей сволочной улыбкой. Брата подтащили ко мне. Я так и лежала на животе со связанными за спиной руками и с какой-то дрянью в заднице. Он зажмурился и опустился на колени.

— Все будет хорошо, — крикнула я Роберту. — Обещаю. Делай, что они говорят…

Я с трудом, выламывая шею, посмотрела на Герарда:

— Как-то ведь можно договориться?

— Что-то я плохо слышу… что ты там бормочешь?

— Говорю, можно же договориться… чтобы вы его отпустили.

— Все равно не слышу. Говори громче.

— Сколько ты хочешь? Я достану деньги.

Он прикурил сигарету и выпустил дым через нос, как два серых бивня.

— Это зависит… во сколько ты оцениваешь брата. Назови разумную цену. Полторы тысячи?

— Получишь сколько захочешь. Только оставь его в покое.

— Честно говоря, не думаю, чтобы он стоил полторы тысячи. Можешь поторговаться. Скажем так: девятьсот. Или тысячу. И свободен. До конца полугодия. Вопрос только — когда ты заплатишь?

Я уже не могла говорить, голос не слушался, смотрела в землю на опавшие листья и серо-сизый мох… совсем близко, прямо под носом.

— Я правильно слышал? Неделя? Вот и договорились. В следующую пятницу. А потом он мой. Не то чтобы… ну, вроде залога.

— Дожуй сено, — прошипел Педер, — и сеструху накорми, не видишь, она проголодалась. Давай, давай, недоносок!

По щекам брата текли слезы. Он неуверенно протянул мне руку с травой, не открывая глаз. Но я-то, я… я не сомневалась ни секунды. Мы можем откупиться, они оставят нас в покое… на какое-то время. И я прижала к себе его руку и покорно, как лошадь, начала жевать траву и сухую хвою из рук своего любимого брата.

Солнце уже опускалось, через пару часов стемнеет — и море сольется с небом. На траве сушатся сети. Тросы и якорные цепи свернулись, как скелеты огромных морских змей. Из какой-то рыбарни[5] доносится музыка. По Глюмстенвеген проехал грузовик. Погудел кому-то и исчез в облаке выхлопных газов. Пахнет тухлой рыбой, но главнее всех запах моря. Ничто не может его заглушить. Он присутствует всегда, как несменяемый фон для всех остальных запахов.

Мы сидели на лавке и смотрели на воду. На пирсе рядами устроились чайки, повсюду лежали небольшие сугробы льда, выпавшего из ящиков с рыбой, когда утром разгружали баркасы. Чуть поодаль, у пандуса для подъема судов, в воду проскользнула дикая норка.

— Как ты? — спросила я.

— Так себе… а ты?

— Нормально.

Он покраснел, снял очки и снова надел. Я видела этот жест сто тысяч раз. Он всегда так делает, когда нервничает.

— Я видел, что они с тобой делали. Засунуть шишку… туда, сзади… больные они, что ли?

— Ерунда. Даже крови не было. Посмотри, норка…

Он посмотрел — как мне показалось, без особого интереса. Норка плыла вдоль причала, головка ее торчала из воды, как маленький перископ. Как у них все ловко получается в воде.

— Что мы им сделали? Герарду и остальным?

— Я случайно увидела, как они заживо сожгли котенка. Еще зимой. А теперь вообразили, что я на них настучала.

— А ты и в самом деле настучала?

— Не-а.

— А я при чем?

— Ни при чем. Но ты — мой брат.

Волны бились о волнолом на входе в лагуну, а на юге виднелся старый маяк. По ночам вспышки его ритмично, как световые плети, хлестали море. Музыка в рыбарне стихла. До странности безветренно.

— Ты тут ни при чем, сестричка. Не это, так другое — выдумали бы что-нибудь. Если они такие психи, что могли сжечь живого котенка, чего угодно можно ждать… Как ты думаешь, если бы папа был с нами…

Он по-прежнему надеется на отца… Может, потому, что не знает его так, как я. Мы уже год, как его не видели. Если тебе двенадцать, а в декабре стукнет тринадцать, года вполне достаточно, чтобы начать кое-что забывать, а то, что вспоминается, никак не соотносится с реальностью…

— Мне жаль тебя огорчать — нет. Ничем бы он не помог.

— Конечно помог бы. Он вернется, и я все ему расскажу, как их зовут и где они живут. Он с ними точно разберется. Он им задаст такую трепку, что они и чихать будут бояться.

Брат покивал в такт своим мыслям, будто видел эту картину на киноэкране у себя в голове, и я подумала, как жутко ему было, когда я лежала со связанными руками и спущенными штанами, с еловой шишкой в заднице, и, давясь, ела траву из его рук…

— Это, скорее всего, не дикая норка, — решила я сменить тему. — Слишком уж мех красивый. Наверняка сбежала со зверофермы.

— Я и не знал, что они умеют плавать.

— Мне папа рассказывал. Помнишь, он работал на такой ферме, когда ты был маленький? Бывает, они удирают из своих клеток и сразу бегут к морю — рыбу ловить.

Я поискала глазами — норка исчезла. Наверное, заплыла за причал.

— Ты и в самом деле собираешься заплатить ему тысячу крон?

— А у меня есть выбор?

— А где ты достанешь такую кучу денег?

— Придумаю что-нибудь…

Брат поднял камушек и кинул в воду. Экзема между пальцами стала хуже, мазь кончилась, а я не купила новую. Не забыть, когда буду в городе.

— Пойдем домой или посидим еще?

— Домой? И что там, дома?

— Да… ты прав, конечно.

Наверное, это было ошибкой — предлагать Герарду деньги, чтобы он оставил нас в покое. И где я возьму эту тысячу? За неделю! И с чего я вообразила, что он сдержит слово?

Я посмотрела на низкий штакетник за густым кустарником над гаванью. Отсюда видно крышу дома, где живет Томми. Надо будет с ним посоветоваться. Пойти, что ли, к нему домой? Он болеет, но можно ведь попросить разрешения поговорить. Или позвонить ему попозже вечером. Или разыскать профессора.

После случившегося никакого смысла возвращаться в школу не было. Герард со своей бандой исчезли, а я взяла брата за руку и повела на велосипедную стоянку. Учителя наверняка записали нам прогул. Поспрашивали у одноклассников, где мы, а те мотали головами и старались принять невинный вид… не все, конечно. Герард, Ула и Педер нагло ухмылялись — чего им бояться?! Потом будет доложено куратору, куратор напишет маме, а та, скорее всего, письмо даже и не распечатает. Меня вызовут к Л-Г, классному руководителю, и я, как всегда, буду врать: дескать, увела брата с уроков без всякой особой причины — нет-нет, ничего особенного, чувствовали себя неважно, пятница была, всего три урока оставалось.

— Пошли к морю, — сказала я брату, когда они ушли и оставили нас одних в лесу. — Только сначала умоемся и захватим другие штаны.

И мы сели на велосипеды и поехали в Гломмен.[6] Свой дамский, вполне приличный, я нашла в контейнере для мусора, а мини-велик Роберта выпросила у профессора — на чем-то же ему надо ездить.

Летом мы катались в Гломмен довольно часто. Повидаться с Томми, посмотреть на рыбаков, как они разгружают улов. Но сейчас, в октябре, во время уроков… не помню, чтобы мы когда-нибудь были здесь в это время года. Как-то здесь… одиноко. Ни одного туриста. Ни одного грузовика-рыбовоза, а летом они подъезжают один за другим. И тишина… Такая тишина, что я с удивлением смотрела на рыбарню, откуда только что слышалась музыка. За грязным окном два силуэта, что-то они там делают. Похоже, собрались поднять какую-то тяжесть, но не осилили и остановились перевести дух.

— А как ты думаешь, куда Ласло запропастился? — спросил брат. Он снял очки и недовольно вертел их в руках.

— Откуда мне знать? В городе… А может, не хочет никого видеть. Спрятался под кроватью в спальне. Он, знаешь, иногда…

По дороге в Гломмен мы проезжали дом профессора. Мне надо было кому-то рассказать, выговориться. Не то чтобы я на что-то надеялась, вряд ли он нам поможет. Но есть такие вещи, которые просто необходимо выплеснуть наружу, поделиться…

Заглянули в кухонное окно. Все как всегда. Множество книг и блокнотов, куда он записывал все, что казалось ему интересным. Баночки с лекарствами — и на полках, и на столе. Все его странные коллекции — чучела птиц, какие-то окаменелости, старые монеты и почтовые марки. Мы обошли дом, приоткрыли дверь в сарай. «Амазон»[7] стоял на месте, значит, профессор был где-то поблизости. Не хочет нас видеть. Тоже может быть. Покричали. Никто не ответил, и мы покатили в Гломмен.

Об этом я и думала, сидя на причале. Даже профессор не может нам помочь. И до понедельника всего два дня. Пролетят незаметно, и опять в школу. Слишком короткая передышка.

— Ненавижу эти очки, — тихо сказал брат. — Я в них как дурак. И впрямь недоносок. Поэтому меня все и ненавидят. Кому охота иметь дело с уродом?

Я взяла у него очки, выправила согнутую дужку и потерла стекла рукавом:

— Куплю новые. К лету найду работу и на первую же зарплату куплю тебе красивые очки.

— Правда?

— Даже не сомневайся. Если заплатить, можно отшлифовать стекла так, чтобы они не были такими толстыми.

Братишка улыбнулся, но сразу посерьезнел:

— А где ты найдешь работу?

— В Турсосе. Там всегда люди нужны. Цыплят упаковывать. Двадцать пять спенн[8] в час. А не там, так где-нибудь еще. Мне уже будет шестнадцать. Могу работать где хочу.

Он кинул в воду еще один камушек:

— Только не оставляй меня с мамой. Не уезжай.

— Кто тебе сказал, что я собираюсь уехать?

— Ты скоро станешь взрослой и можешь делать что хочешь…

Он отвернулся, хотел скрыть набежавшие слезы.

Мы сидели молча. Дверь в рыбарню открылась, оттуда появились двое и увидели нас. Они точно окаменели на секунду, переглянулись и опять скрылись в хижине. Даже дверь за собой захлопнули. Мне показалось, братья Томми, но кто знает. Они чалили свой баркас на южном причале… а вот названия баркаса я не помнила. У них у всех одна и та же комбинация букв, только номера разные. FG 31 — «Лингсчер», FG 40 — «Тунец», ну и так далее…

— Не переживай: надо будет уехать, поедешь со мной.

— А если мамаша станет возражать?

— Она и не заметит. А если и заметит, искать не станет.

Он сидел рядом со мной. Вырос на целых десять сантиметров за лето, но все равно маленький для своего возраста. Такой хрупкий, точно сделан из стекла или чего-то такого… и я вспомнила точно по минутам или по часам, как он рос. С момента, как я учила его ходить, хотя сама была еще от горшка два вершка, годы в городе, а потом в Скугсторпе, где я защищала его, утешала, помогала с уроками, ободряла. Одним словом, старалась сделать его жизнь более или менее сносной. Но всегда есть начало и есть конец… у каждой истории есть начало и есть конец.

— Как же мы так можем — просто взять и уехать? А на что мы будем жить?

— Найдем работу.

— Мне же еще и тринадцати нет. Мне запрещено работать.

— Скажем, что ты старше.

— Наклеим бороду и подделаем паспорт?

— Что-то в этом роде.

В эту игру мы играли с незапамятных времен. Когда дома становилось совсем уж невыносимо, мы запирались в моей комнате, залезали с карманным фонариком под кровать, и Роберт начинал спрашивать. А я отвечала. Что-то вроде сказки о счастливом будущем.

— И где мы будем жить?

— В городе. Далеко-далеко отсюда.

— Я не люблю город. Лучше в деревне.

— Тогда в деревне. Там, где никто не будет знать, кто мы такие, откуда взялись и как нас зовут. Даже мамаша с папашей, если они ни с того ни сего начнут нас искать. Это будет совсем другая история. Скажем, что приехали с цирком, нам плохо платили и мы убежали. Придумаем себе новые имена.

— А где мы будем жить? В доме или в квартире?

— На старом хуторе, как профессор.

— Не-е… Я хочу жить в новом доме. С хорошей мебелью. И пусть будут видеомагнитофон и стерео. Не так, как у нас дома. Или у профессора.

— Обязательно купим. И видео, и стерео.

— И новые очки?

— Очки — в первую очередь.

— И одежду. Не из Красного Креста и не джинсы мешком из «Гекоса», над которыми народ помирает со смеху. У нас будут настоящие джинсы, фирменные. И все новое.

А может быть, все и в самом деле так будет, подвернись только возможность. И подвернется, только не так скоро, как думает братишка. Надо иметь терпение. Весной я окончу школу, и тогда уж никто не будет мной командовать. Найду работу, найду жилье. Мамаша даже не заметит, что я исчезла. И Роберт будет жить со мной всю жизнь.

Беда только в том, что ему еще два года учиться, а я не могу все время быть с ним. Придется ему справляться самому, а то социальные службы поместят его в какую-нибудь чужую семью, неизвестно где… и мой мир рухнет. Ничего страшнее я и представить не могу.

— И все равно, если папа вернется, все будет лучше.

— Почему ты так думаешь?

— Мне так кажется, вот и все…

Я знаю этот его взгляд, словно погасили лампу, он уходит в свои мысли и исчезает куда-то — туда, где все именно так, как он мечтает.

— Я приведу его в школу, мы пойдем по коридору, и я покажу всех, каждого, кто нас с тобой мучает… нет, каждого не удастся, времени не хватит, только самых-самых гадов… и папа с ними разберется.

— И как же он с ними разберется?

— Никто даже и не посмеет слова сказать. Ты же знаешь, какой он бывает, когда разозлится. Идите сюда, сукины дети, скажет он им, и они поплетутся как миленькие. И мы так пойдем по всей школе, и он погонит их перед собой, как…

— А если появится кто-то из учителей?

— Он над ними только посмеется. Мой сын, скажет он, никогда больше не пойдет в ваш поганый класс для отсталых. Пошли вы все подальше, скажет он. Ноги нашей здесь больше не будет. И он погонит их на парковку и затолкает всех в свою машину, и мы поедем.

— Куда?

— В место, про которое никто не знает. Наше убежище. И он запрет их там. В погребе. Или побросает в пустой колодец. И они будут там валяться, связанные и в цепях, и мы с папой будем каждый день приходить и делать то, что они делали со мной.

Он замолчал и улыбнулся своим мыслям. Что-то новое — я такого никогда раньше не слышала. Оказывается, он мечтает отомстить.

Опять невесть откуда появилась норка. Вышла на пандус и улеглась — подсохнуть на солнышке. И все время косилась на нас, по крайней мере, мне так показалось. Прикольно. В рыбарне было тихо, но эти двое были там. Братья Томми, теперь я была совершенно уверена. Их тени в окне метались то туда, то сюда. Похоже, перетаскивали что-то.

Не знаю, почему я вдруг насторожилась. Как в фильме, когда прекращается фоновая музыка, на которую ты вроде бы и не обращаешь внимания. А может быть, только сейчас я начала осознавать, что произошло. Почему-то Герард решил, что я на них настучала, и начал грозить: не принесешь деньги вовремя, будет еще хуже. И я сама виновата — не надо было подкидывать ему эту мысль.

С Глюмстенсвеген послышался рокот школьного автобуса. Сейчас вывалится толпа гломменских, и кому-то может прийти в голову спуститься к причалу. Я встала — мне не хотелось никого видеть.

— Пошли, — сказала я брату. — Линяем…

На полу стояли два переполненных полиэтиленовых пакета с мусором. Третий упал, содержимое вывалилось на пол. Перед дверью в туалет наблевано. Красное вино, определила я, и что-то там она жрала. В доме тихо, дрыхнет, наверное, наверху. Не проснется, даже если гранату в окно бросить.

— Фу, как воняет, — сморщился брат.

— Я все уберу. Посмотри пока телик.

Он повесил куртку, обогнул лужу и скрылся в гостиной. На столе в кухне среди немытой посуды валялись две пустые бутылки «Парадора».[9] Недопитый стакан вина, наполовину заполненный размокшими окурками. Грязная посуда навалена не только на столе — и в мойке, и даже на полу лежит тарелка, к ней что-то коричневое прилипло…

Я потерла нос белым перцем и достала из шкафа швабру, тряпки и все, что нужно для уборки…

Сколько же раз мне приходилось этим заниматься! Мне было шесть или семь, когда я впервые подтирала блевотину за взрослыми. В тот раз была папашина очередь, он устроил пьянку с корешами и какими-то незнакомыми бабами. Заблевали весь пол в ванной, но целые сутки никому и дела не было: заходили, писали, тетки пудрились, морщили носы, перешагивали вонючую лужу и возвращались в соседнюю комнату. Танцевали, пели, ссорились, даже дрались, засыпали… пока у меня не кончилось терпение и я не смыла все это прямо из душа. И все равно привыкнуть не могу. Прямо сознание теряю от вони. Этот трюк с белым перцем я придумала сама — помогает. Чихнешь пару раз, в ноздрях жжет, но запаха почти не чувствуешь.

Я прибралась, составила посуду в шкаф и вымыла руки в мойке. Странно, но хотелось есть. Судя по всему, мать получила сегодня социальные деньги или пособие на детей, значит, хоть какая-то еда должна найтись.

Как же! В шкафу стояли только пустые бутылки, по нескольку штук на каждой полке. В холодильнике тоже было пусто, если не считать нескольких банок с пивом и каким-то чудом уцелевшую бутылку джина в морозильнике.

В хлебнице, спасибо, нашлась половина скугахольмского хлеба. А в ящике для ножей и вилок лежала банка консервов — тунец в собственном соку. Я сделала два бутерброда брату, один себе и пошла в гостиную.

Роберт свернулся калачиком в кресле, смотрел телевизор и улыбался чему-то.

— Что смотришь?

— Про всяких необычных морских зверей. Гигантские осьминоги и все такое. И про глубоководных рыб. Думали, они вымерли давно, и вдруг одна попалась в сети. Какая-то двоякодышащая… В Австралии. Мама спит?

— Думаю, да… Она, судя по всему, крепко попраздновала.

— Вот и хорошо, что спит… Неохота на нее смотреть.

Гостиная у нас та еще. Ни картин на стенах, ни даже цветов в горшках. Протертый диван и журнальный столик, который я помню чуть не с рождения. Телевизор на ящике из-под пива и плохонькая стереосистема — на точно таком же ящике.

У батареи — еще одна бутылка «Парадора». На полу черные пятна: мать гасит окурки очень просто — тычет их в линолеум. Пепельницу найти лень. Всего два дня назад я убирала весь дом… даже утром, когда мы уходили в школу, все было вполне прилично. Когда же она успела так все загадить, да еще сбегать в банк, получить деньги и затариться в «Систембулагете»?[10]

Я поднялась на второй этаж — дверь в спальню закрыта, оттуда доносится храп, похожий на звук работающего отсоса у зубного врача.

Она заходила в мою комнату. Знала бы, заперла бы на ключ. Все ящики выдвинуты, стул опрокинут, книги разбросаны; старые игрушки из ящика вывалены на пол, куклы с остриженными волосами, Барби, смурфики… Даже трусы переворошила в комоде. А потом, наверное, принесли с почты чек из социалки, и она понеслась в банк, даже дверь позабыла закрыть. Я сунула руку за батарею — слава богу, конверт на месте, я его прилепила скотчем к стене. Там все мои сбережения — триста крон. Они мне очень понадобятся в ближайшие дни.

Прошла в спальню — мама даже не разделась, спала поперек кровати, в ножном конце. На щеке губная помада, между пальцами — погасший окурок сигареты. Укрылась своим красным пальто из «Гекоса» — вся наша одежда оттуда. Раза два в год она заставляла себя сесть на автобус в Улларед и поехать за покупками. Джинсы неизвестного происхождения. Зимние шмотки. Джемпера и кофты, давно вышедшие из моды. Для такого подвига нужно было, чтобы она не пила какое-то время и наскребла хоть сколько-то денег, иначе до следующей поездки проходило еще полгода. Мы успевали вырасти и выглядели идиотами в коротких брюках и обтягивающих свитерах.

На ночном столике у нее стоит наша с братом фотография в рамке. Мне на ней шесть, братишке четыре. Снимок сделан сразу после нашего переезда сюда, и мы выглядим довольно счастливыми. Стоим на улице перед домом, на мне джинсовая юбочка и футболка, на братике короткие штанишки и голубая рубашка. Даже не помню, кто снимал. Может, мама? А откуда у нее фотоаппарат? Никогда у нас не было фотоаппарата. У других я видела фотоальбомы, даже видеофильмы — дети в колыбельках, потом в кроватках, вот вся семья в отпуске, конфирмация… а у нас никогда ничего такого не было. Мама с папой не интересовались прошлым. Словно бы жизнь их была такой грязной и грустной, что они старались стереть все воспоминания.

Под портретом лежал конверт. Подошла поближе — письмо от отца.

Я спустилась в кухню. Брат листал какой-то комикс.

— Что по ящику?

— Ничего интересного. Детская передача. Я уже вышел из этого возраста. Как она там?

— Спит как колода. Даже не разделась.

— Могла бы и прибрать за собой. Тут черт знает что творится.

Он с отвращением посмотрел на мойку и тут же отвел глаза — уставился в окно.

— Так странно… — медленно сказал он. — Этот фильм… Столько рыб, столько зверей живут в море. Я имею в виду — на глубине. Настоящей глубине. Несколько километров. Куда даже свет не доходит. Наверняка живут.

— В морских впадинах?

— Ну да, так они и называются. Впадины. А мы даже не знаем, есть там жизнь или нет. Есть, я думаю, наверняка есть. Сотни видов, просто они еще не открыты. И я подумал — если мы не знаем, что в море, откуда нам знать все остальное?

Пусть фантазирует. Я между делом начала прибираться, выбросила окурки, убрала бутылки, налила воду в мойку.

— Откуда? — повторил он. — Сама подумай — сотни видов! Мы их еще не открыли. И даже невидимые среди них могут быть, откуда нам знать, если мы их не видим? Или… или, скажем, я вижу, а другие нет. Они не для всех невидимы. Представляешь — такой невидимый зверь стучится в окно ночью! И он идет со мной в школу, и никто его не видит, только я, и он меня защищает, а его все равно никто не видит.

— И так может быть… когда-нибудь у тебя заведется невидимый защитник. Только не сразу. Не завтра. А пока сделай уроки. И руки смажь. Там оставалось немного в тюбике. Смотри, опять кожа потрескалась.

Он встал и посмотрел на меня. Как же я его люблю… Никого я так не люблю, только Роберта, своего младшего брата. Худенький, в нелепой одежде, которую я, будь моя воля, никогда бы не позволила ему надеть, заклеенные скотчем очочки, а за очками — серые добрые глаза, и они, эти глаза, видят такое, что ни один человек на свете не увидит.

Весной, когда Роберт был еще в шестом, они решили всем классом поехать в Данию. Посетить Леголанд и Копенгаген, посмотреть музеи, а потом целый день в Тиволи. Собирали деньги все полугодие, продавали ранние цветы и лотерейные билеты, устроили блошиный рынок в спортзале. Кое-кто из пап, из тех, что работали на «Фальконе»,[11] получил бесплатно ящики с лимонадом, и дети их продавали, а мамы испекли булочки и пирожные.

Поездка намечалась на Троицу, но брат начал мечтать о ней еще с весны. Всю весну дети писали групповые работы о Дании — география, история и все такое. Учили имена членов королевской семьи. Читали «Русалочку» по-датски, рисовали карты, устраивали выставки. В общем, готовились изо всех сил. Роберт только об этом и говорил — как он хочет посмотреть Леголанд, где даже улицы вымощены кубиками «Лего», а главное — мечтал, как они будут жить в отеле, в настоящем отеле, где не надо застилать за собой постель — придут люди и наведут чистоту, а мыло там лежит в маленьких упаковках на полках в ванной. Он словно и забыл, что всю поездку ему придется быть одному — никто с ним не сядет. Он даже не думал или не хотел думать — одноклассники опять начнут его дразнить, никто не примет его в свою компанию.

И вдруг оказалось, что собранных денег не хватает. Учительница разослала письма родителям — так и так, возможно, поездка отменяется. Назначили родительское собрание — все сказали, что наскребут недостающие деньги. Кроме наших, ясное дело. Они вообще не пришли, поэтому никто и не спросил, что делать с теми, у кого денег нет. И конечно, случилось то, чего братишка больше всего боялся: его не взяли.

Всю Троицу он проплакал у себя в комнате. Он был в полном отчаянии, я все слышала через стенку — и ничего, ничего не могла сделать, чтобы его утешить. Хуже всего было, что мамаша ему вроде бы пообещала эту поездку, но потом передумала. Папа задолжал кому-то деньги, и ему грозят неприятности. Разговор окончен. Какие еще поездки! Деньги, если бы они и были, нужны для другого.

Обо всем этом я успела подумать, пока вытаскивала письмо из конверта. Мы все повязаны друг с другом — я, братишка, мать и отец. И все, что происходит в их жизни, немедленно отражается на нас.

Письмо было из тюрьмы, со штемпелем наверху. Наверняка его вскрывали еще там — клей по бокам не держал. Интересная это штука с клеем на конвертах, отлепить легко, а назад, чтобы незаметно было, приклеить невозможно. Почерк детский и неровный, будто буквы застеснялись своего уродства и собрались убежать с бумаги в разные стороны.

Его, оказывается, отпустят на три месяца раньше срока. Он даже написал когда именно. Может, встретишь меня у ворот тюрьмы в Хальмстаде? Как ты себя чувствуешь и есть ли у тебя деньги? Я на нуле, деньги за работу в тюремной мастерской получу не раньше Рождества.

Еще он сообщал, что уже пытался найти работу — на гальванической и стекловолоконной фабриках в Фалькенберге, — но надежд больших не испытывает.

Я видела перед собой эту картину, как он пишет письмо. Сидит в своей камере, пачка «Йона Сильвера» на укрепленном в стене столике. Типичная тюремная одежда — нижняя рубашка, комбинезон и тапки. На стенах афишки: голые красотки, как их там зовут… Аннет, Сюзи… все они похожи на нашу маму в молодости. Вот он грызет карандаш, обдумывает следующее предложение, старается, чтобы черточки и дужки составлялись в буквы, а буквы — в слова… безобразные до невозможности, по ним ясно видно, какую борьбу он выдержал сам с собой. Слышу звуки из коридора: звяканье ключей на поясе надзирателя, кто-то включил радио, кто-то просто орет что-то невразумительное.

Если я не ошибаюсь, папаша появится через три недели.

Поздно вечером мать проснулась и спустилась вниз. Почему-то в пальто. Колотун ее бьет, что ли, с похмелья… Роберт уже спал, а я сидела в кухне и соображала, что же мне делать в ближайшие дни.

— Доброе утро, — сказала я.

Она налила стакан воды:

— Говори потише, если можешь. Я плохо себя чувствую.

— Могу понять. Ты даже не разделась.

Она вздохнула, нашаривая на полке порошок парацетамола.

— Папа возвращается через несколько недель. Я очень обрадовалась. Ну и… отпраздновала. Его отпустят раньше срока.

— Я читала письмо.

Глаза блуждают. Закурила сигарету, увидела письмо на столе и сунула в карман пальто.

— Роберт у себя?

— Спит.

— Хорошо.

— Они опять над ним издевались…

— А почему он не даст сдачи? Почему не защищается?

Она села за стол и высыпала парацетамол в воду. Вода забурлила. Выглядит жутко, мешки под глазами, волосы спутаны, чуть не колтуны. Я ее даже не осуждаю, осуждать ее трудно, но и понять невозможно. Иногда я размышляла: если я пойму, кто она есть, то уже вроде бы не остается места для осуждения, а если сразу начну судить, то и не пойму никогда… Она же не всегда была такой — равнодушной полупьяной женщиной, которую я вижу перед собой. Я же помню эти мгновения: я сижу у нее на коленях, а она смеется и красит мне ногти красным и белым лаком, ногти становятся совсем как божьи коровки, а по вечерам она еще могла играть со мной и с Робертом в карты или в футбол на улице. А сейчас… протягивает руку погладить, а я отшатываюсь так, что чуть не падаю со стула.

— И нечего читать чужие письма… Это некрасиво.

— И нечего шарить в моей комнате. Если там и есть деньги, они мои. Теперь там на час уборки.

Длинный пористый цилиндрик пепла падает ей на колени, но она этого не замечает.

— А здесь, внизу, настоящий свинарник. Извини, что я об этом говорю, но ты заблевала всю прихожую.

Я слышу все словно со стороны. Это не разговор нормальных людей… но все так и есть.

Она с трудом встает и подходит к календарю. Похоже, не поняла, что я ей сказала, либо вообще ничего не помнит. Ну и хорошо, не хватало мне только ее раскаяния.

— А что за день сегодня?

— Пятница.

— Через три недели приедет папа. И я хочу, чтобы ты переехала к Роберту. Придется вам пока жить в одной комнате.

— Почему это?

— У нас плохо с деньгами. Мы с папой решили сдать нижний этаж, а в твоей комнате поставим телевизор. Надо же нам смотреть телевизор иногда? Или как?

Она достала из холодильника банку пива и посмотрела в окно. Начался проливной дождь.

— И кому же вы собираетесь сдать этаж?

— Папиному приятелю. Они вместе отбывают срок, и ему негде жить.

— Ты его знаешь?

— Нет. Папа знает.

— Значит, может оказаться полным отморозком.

— Дорогая, тут нечего обсуждать.

Как бы я ни старалась, она ни за что в жизни не пойдет против отца. Мне не хотелось расплакаться у нее на глазах — ненавижу себя в такие минуты. У меня нет права на слезы, слезы дороги, и их надо экономить. В моем-то положении — точно. Даже сама мысль об отцовском приятеле из каталажки вызывала у меня тошноту. И моя комната… единственное, что в этом доме было по-настоящему моим. Я могла запереть дверь, и все, что за ней происходило, меня не касалось.

— Иди ко мне, девочка, не огорчайся…

И опять я вижу все происходящее будто со стороны: женщина с нечесаными жирными волосами, с губной помадой на щеке, пахнущая, как старая больная собака… это моя мать. Вот она отдирает жестяной клапан на банке с пивом, жадно пьет это проклятое пиво, держит банку в одной руке, а другую протягивает своей пятнадцатилетней дочери: иди ко мне, доченька, я тебя утешу…

Все равно я начала реветь, хоть и не хотела. Как ребенок, ей-богу. Слезы текли и текли, пока в теле моем совсем не осталось влаги и оно стало похожим на кусок черствого хлеба.

Не так-то легко собрать во что-то целое мамину и папину жизнь — они почти ничего о себе не рассказывают. Насколько я знаю, папа родился в какой-то деревне под Умео. Его выгнали из дому. Ему было пятнадцать, он попал в плохую компанию, и родители не захотели с этим мириться. Это он мне так когда-то объяснил. Дед мой, его отец, работал в лесу, и он, и бабка были абсолютными трезвенниками и к тому же очень религиозны. И всё, как отрезало — они никогда больше с сыном не виделись.

Несколько лет он мотался по стране, не имея постоянного пристанища. Жил то в Стокгольме, в доме для холостяков, то в Буросе и Норрчёпинге, даже в Карлскруну его занесло. Там работал на верфи, где строили катера и яхты. Наконец его потянуло в Гётеборг — кто-то ему, должно быть, сказал, что в Гётеборге легче найти работу.

И в самом деле — в Гётеборге отец устроился на небольшой фабрике. Там делали сети — рыболовные и камуфляжные, для армии. Он доставлял готовые тралы по всему западному побережью: маленькие для лангуст, побольше для скумбрии и самые большие — для трески. В этих сетях даже были специальные клапаны, чтобы выпускать нежелательный улов еще до поднятия трала. В Фалькенберг он попадал не чаще чем пару раз в год — у фабрики были заказчики в Гломмене и Треслевслеге. Там он познакомился с кучей людей, в том числе и с маминой компашкой.

Ей только что исполнилось восемнадцать. Он появился на какой-то их вечеринке, и она сразу влюбилась по уши. Училась она в то время на швею, снимала комнату у какой-то семьи в Фалькенберге, а на выходные ездила к бабушке в Укуме. И вот, в тот вечер, когда они встретились с папой, она должна была быть у бабушки, но началась пурга, и автобус в Этрадален отменили. И она пошла на вечеринку с подружками, а бойфренд одной из них, рыбак, привел с собой папу. Потом пошли на танцы. Папа швырялся деньгами, одет был, с маминых слов, как гангстер — костюм, шляпа и все такое. Одним словом, выделялся среди других. Даже подумать странно — мама тогда была всего на три года старше меня.

Они встречались каждый раз, когда папа заезжал в Фалькенберг, и не прошло и года, как мама забеременела. Не думаю, чтобы они так уж мечтали о ребенке. Отцу нравилась его жизнь — свободный человек, ездит по побережью, продает свои тралы и между делом снимает телок и проворачивает кое-какие делишки. А мама была совсем еще девчонка.

Значит, залетела она, бросила учиться и устроилась работать на той же текстильной фабрике, что и бабушка. Поселилась в своей старой детской и жила там, покуда папа не уволился и не переехал к ней. Они сняли полуразвалившийся дом в деревне, папа устроился на лесоторговую базу. А тут и мне подошло время появиться на свет.

Через год они опять переехали. На этот раз в Винберг — не ужились с бабушкой. Та утверждала, что папа испортит мамину жизнь. Они тогда уже крепко выпивали, даже социальные службы появлялись. Пришли к выводу, что мне лучше жить с бабушкой или, еще того чище, в приемной семье, но дело так ничем и не кончилось. Отец к тому же разругался с кем-то на работе. Дело дошло до драки, а потом он попался на хранении наркоты и угодил в тюрьму. Когда вышел, у него уже не было никакого желания устроиться на нормальную работу. Покупал у польских моряков водку и пилюли для похудения и продавал их каким-то подозрительным типам по всему Халланду. Я все это знаю, потому что наткнулась как-то на целый ящик с судебными постановлениями и обжалованиями у него в гардеробе. Когда мне было два с половиной, родился Роберт. Как раз на Рождество, сильно недоношенный, так что ему пришлось долго лежать в кювезе в роддоме в Варберге. Мы с мамой ездили туда довольно часто… у меня остались неясные воспоминания — спящая кукла в кислородной палатке. Кукла, обмотанная шлангами и капельницами. Очень хотелось подойти и потрогать, но это было строго запрещено. Дотрагиваться до него было нельзя, даже разговаривать поблизости не рекомендовали. Никто не знал, выживет он или нет, врачи ничего определенного не говорили. Время, дескать, покажет. День прошел, и слава богу. Отец, по-моему, ни разу с нами не был. В то время его карьера уголовника продвигалась более чем успешно.

С четырехлетнего возраста я помню все прекрасно. Помню, как нас выселяли из квартиры в Винберге, как переезжали в социальную квартирку в самом Фалькенберге. Или как полицейские вечером ворвались и перевернули все вверх дном — искали краденое. Помню, как мне странно это было, потому что в другом мире, для всех остальных, полицейские добрые и отзывчивые, к ним всегда можно обратиться за помощью. Еще помню, как отца избили два парня, которым он был должен деньги. Позвонили в дверь, мать открыла. Они отшвырнули ее в сторону, как тряпичную куклу, и прямым ходом направились к дивану, где отец смотрел телевизор со мной и Робертом на коленях. Они ударили его бутылкой. А когда он упал, начали бить ногами. Не знаю, что мне взбрело тогда в голову, наверное, пыталась защитить двухгодовалого братика, — вцепилась одному из них в ногу. Они, по-моему, даже и не заметили, продолжали пинать отца, пока в комнату не ворвалась мать с бумажником в руке. Они выпотрошили из бумажника все деньги и ушли.

Чего я только не помню… Все эти пьянки с совершенно чужими людьми, пьяные марафоны — кто-то отключается, его сменяют другие, в доме шум, как на базаре, кто-то продолжает пить, кто-то набирается сил для продолжения. Ты даже имен их не знаешь, и слава богу. Они появляются в дни получки и исчезают навсегда, им наплевать, что ты существуешь, и тоже слава богу. Хуже те, кого ты знаешь по имени, завсегдатаи. Они притворяются, что им есть до тебя дело, врываются в твою комнату с бутылкой в руке: «Как дела, старушка, я ведь тебя не беспокою?» Хуже, хуже, эти еще хуже. Те-то просто идиоты, знаешь, чего от них ждать, пытаются тебя пощупать, раздевают взглядом… мамаша как-то услышала, как один тип предложил мне пойти с ним в душ. Она прямо озверела, схватила хлебный нож и прогнала его пинками. Но эти, добренькие, еще хуже. Им, видите ли, жалко нас с Робертом, а чем они отличаются от других? — свинничают, как и остальные. Самое удивительное, постепенно начинаешь думать, что так и должно быть, что это нормально — толпа алкашей в доме. И еще пытаются, еле держась на ногах, задавать вопросы: как, мол, дела в школе? тебе уже сколько стукнуло? десять? Или еще того чище, с дрожью в голосе: как же ты терпишь здесь таких, как мы?

Мне исполнилось шесть, и мы съехали с нашей квартиры в Фалькенберге. Жить там было нельзя — плесень в ванной и кухне, пузырящиеся обои, линолеум по углам начал отставать и сворачиваться. Запах плесени въедался даже в одежду, дышать было нечем. Мать обратилась с жалобой в социальное управление, и те из чистого сострадания нашли для нас жилье в одном из цепочки таунхаусов в Скугсторпе. Так мы сюда и попали. Осенью я собиралась в школу и была неимоверна горда и счастлива. Почему-то надеялась, совсем еще сопливая девчонка, что теперь-то все изменится к лучшему.

Поначалу и вправду изменилось. Все было так красиво. Только что построенный дом, игровая площадка рядом, вдоль улицы посажены деревья. Маме и папе словно бы дали шанс изменить свою жизнь, и они, как мне теперь кажется, это понимали. Мама шила гардины и покупала мебель на распродажах Армии спасения. У нас с братиком у каждого было по комнате. Никогда не забуду, как увидела эту комнату впервые: совершенно моя комната, с встроенным платяным шкафом и видом на улицу! Неважно, что дома построены, как они тогда говорили, «по бюджетному проекту» — самые дешевые материалы, стены тонкие, так что, если кто-то шел в туалет на нижнем этаже, слышно во всем доме. Мы с мамой повесили плакатик с Бамсе, мне купили новую кроватку и простыню с картинками из «Пеппи Длинный чулок». У отца тогда были деньги. Он занимался какими-то делами, даже устроился на работу на норковую ферму в Улуфсбу. Дело было летом, и иногда он брал нас туда с собой. Даже не знаю почему, но эти посещения мне запомнились особенно сильно — скорее всего, потому, что обычно отец с нами почти не разговаривал. Смотрел на нас, точно мы были неизвестно кем и случайно оказались с ним под одной крышей. И вдруг ни с того ни с сего переменился — стал веселым и открытым. Почему-то ему захотелось показать, где он работает. Длинные помещения для норок — без стен, только с навесом от дождя, — ловкие, гибкие зверьки, по пять штук в клетке. Они выглядели очень добродушно. Почти как мягкие игрушки. И вправду очень красивые, но добродушие норок обманчиво. Ни в коем случае нельзя совать руку в клетку — детский палец перекусит запросто. Не надо забывать, они хищники, сказал папа. А его работа была обеспечивать норок питанием. Рыба из Гломмена, отходы птицефабрики в Турсосе, все это он смешивал с мукой и водой — получалось нечто вроде каши. Во время работы он не пил. Разве что в дни убоя, но в эти дни пили все, кто там работал, иначе можно было рехнуться от вони.

Первый год в Скугсторпе все шло хорошо. И мне не надо было все время заботиться о братике — мама была дома. Папа работал и старался избегать старых знакомых. Роберт ходил в детский сад четыре дня в неделю. А я осенью поступила в школу.

У меня сохранилась первая классная фотография — так странно смотреть на нас, шести-, семилетних, мы там словно наброски нынешних, уже почти взрослых. Педер и Герард в заднем ряду, у обоих повыпадали молочные зубы. Лучшие друзья уже тогда. Оба в джинсах «Lee» и джинсовых же курточках. Вполовину меньше, чем сейчас, но все равно ни с кем не спутаешь: маленькие копии их самих сегодняшних. А я сижу на корточках слева внизу, и вид у меня такой, будто я сама не знаю, как тут оказалась.

На карточке, может, и незаметно, но как было, так было: с самого начала я не вписалась в класс. Никто меня не дразнил, не бил, просто не замечали. Словно меня и не было. Может быть, бывшие отцовские подвиги сыграли роль? Скорее всего, родители велели своим отпрыскам держаться подальше от меня и брата. А может, и потому, что мы жили в одном из этих дешевых таунхаусов, которые считались в поселке чуть ли не трущобами. Остальные жили в виллах или в настоящих, добротных таунхаусах, с ухоженными садами. Или из-за того, что мы были одеты так уродливо, да и волосы грязные — мать вечно забывала купить шампунь. Но, как я помню, меня это особенно не волновало. С момента нашего переезда в Скугсторп жизнь стала намного легче.

Я уже была в четвертом, когда папа опять влез в долги и взломал магазин, чтобы расплатиться. Снова угодил в тюрьму, на этот раз на восемь месяцев. Но этого хватило, чтобы опять пошло все как раньше. Помню, как той осенью мы навещали его в Хальмстаде. Первый раз я была в тюрьме. К нам там все были очень добры, особенно тетка-надзирательница. Она отвела нас с Робертом в комнату для игр. Сделала бутерброды с маслом, налила апельсинового сока и, пока мама разговаривала с папой, объясняла, что такое тюрьма. Я слушала не очень внимательно, потому что там было полно всяких игрушек, и она, наверное, заметила, что мы ее не слушаем: замолчала, дала нам цветные мелки и бумагу, — и оставшееся время мы рисовали. Один из рисунков у меня сохранился. На нем папа в тюремной одежде, как я ее себе представляла: в черную и белую полоску, как в комиксах. Потом, когда он пришел на нас посмотреть, оказалось, что я ошиблась: на нем были такой же, как дома, спортивный костюм, футболка и коричневые сандалии.

Вообще говоря, детей внутрь не пускают, но для нас почему-то сделали исключение. Папа показал нам свою камеру. Там была настоящая решетка на окошке в двери, койка и намертво прикрученный к полу стол. Роберт был совершенно вне себя от восторга, как будто принимал участие в каком-нибудь захватывающем триллере.

Не знаю, каким образом дети в школе пронюхали, что папа в тюрьме. Может, учительница проболталась. А может, сарафанное радио. И все изменилось. Меня начали всячески обзывать, прятать мою одежду, подкладывали собачье дерьмо в сапоги, да и вообще пакостили, как могли. Но для братика все было намного хуже. Одноклассники не удовлетворялись мелкими пакостями, они издевались над ним физически. В средней школе я только и делала, что пыталась его уберечь от травли, но, как ни старайся, не всегда ведь удается оказаться в нужное время и в нужном месте. Становилось все хуже и хуже, а ему становилось все труднее сосредоточиться. Он начал прогуливать. Убегал из школы, шел к морю и сидел там часами до самого вечера. И тогда же он начал писаться…

К брату приставили отдельного педагога, придумали особую программу. Но отношение к нему в классе становилось все хуже. Дети вытворяли с ним все что хотели. И нисколько не стыдились. Плюнуть в лицо, сломать велосипед, очки, вывалять в снегу — все это происходило чуть не каждый день. А-как они его оскорбляли… свинья, недоделанный, выродок, зассыха… Ну и все в этом роде.

Он перешел в седьмой класс, и вроде бы должно было стать полегче. Последние два года я не могла ему помогать. Хотя у меня все пошло немного лучше — после того, как в нашем классе появился Томми. Если не обращать внимания на кое-какие обидные слова… Ну, вроде того, называют меня Доской, и пусть называют. У меня и вправду грудь еще не выросла. Во всяком случае, Герард со своей бандой оставил меня в покое. Смотрели на меня и на Томми как на пустое место. А самое главное — теперь мой класс и класс Роберта помещались в одном здании, так что на переменах я могла быть рядом с ним. И Томми обещал помочь в случае чего.

Так я надеялась — должно стать полегче. А на самом деле стало еще хуже. По закону Мёрфи, как говорили парни в школе…

Томми я разыскала только в субботу утром. Трубку взял один из его братьев. Я хотела сказать, что видела их вчера на причале, но в последнюю секунду удержалась — при чем тут это? Томми подошел не сразу. В трубке слышна была музыка — радио, наверное. Кто-то гремел посудой.

— Я слышал, что вчера случилось, — сказал он, не поздоровавшись. — Ты должна на них заявить.

— Откуда ты знаешь? Тебя же там не было.

— Соседский парень доложил. Говорит, Педер заставил тебя жрать траву.

Я рассказала ему про котенка и про все остальное, хотя кое-какие подробности утаила.

— Значит, они думают, это ты настучала?

— Похоже, так.

Он дышал так, будто ему пришлось пробежать до телефона метров сто.

— А может, Герард все это придумал, просто поразвлечься хотел. На этот раз ты ему попалась, а мог быть я или кто-то другой.

— С тобой бы он не решился. У тебя братья вон какие.

Вдруг мне пришло в голову, что голос у Томми нормальный, никакой не больной. Значит, он просто прогулял всю неделю?

— Они говорят, что отыграются на Роберте.

— А он-то тут при чем?

— Ни при чем.

Томми помолчал. Музыка стала громче — должно быть, кто-то подкрутил звук.

— И что теперь делать?

— Заплатить Герарду тысячу спенн… говорит, оставит нас в покое. И ко всему еще папаша возвращается из тюрьмы с каким-то дружком. Осень, считай, испорчена.

— О, черт… а почему Герард решил, что кто-то на него настучал?

— Педера вызывали к ректору, и он говорит, что Л-Г про все знает. Значит, кто-то настучал.

— А кто?

— Откуда мне знать? Кто-то из их же банды, помельче.

— Ну, это Герард мигом бы выяснил… они же готовы в штаны наложить, стоит ему только на них поглядеть. Сами бы сознались. Ему даже спрашивать не надо.

— Скорее всего, Педер или Ула, — пришло мне в голову. — У Педера же кошка, помнишь? Она давно у них, мы еще в седьмом были. Она вполне могла окотиться. И кто-то из ее котят… Герард просто мог отобрать его у сестренки Педера. Тот, может, даже протестовал.

— Не понимаю.

— Кто-то же настучал, и этот кто-то — не я. Кому-то и кроме меня показалось, что Герард слишком уж далеко зашел.

В трубке зашуршало, похоже на чей-то шепот.

— Ты слушаешь?

— Ясное дело, слушаю… А где ты возьмешь тысячу спенн?

— Придумаю что-нибудь. Сегодня собираюсь поехать в город, у меня есть кое-какие планы.

— Может, лучше не ходить в школу? Пока все не успокоится?

— Тогда Герард точно решит, что это я настучала. Нет… Пойду, как будто ничего не случилось. Только как уговорить братишку? Обычно его мордуют семиклассники. А теперь еще и девятый.

— Надо поговорить с кем-нибудь из взрослых.

— С кем? С мамашей? Ты шутишь…

Мы опять замолчали. Я подумала, не попросить ли одного из братьев Томми что-то сделать — оба известные драчуны. Какое-то время они даже хороводились с моим папашей, когда тот еще работал на звероферме. Но когда несколько лет назад унаследовали баркас-траулер, успокоились. Может, они и могут припугнуть Герарда, но ненадолго. Он ненормальный, законченный психопат… только разозлится еще больше.

— Я вчера видела твоих братьев, — сказала я, чтобы что-то сказать. — Мы с Робертом удрали в Гломмен после всего этого. Если бы ты не болел, зашли бы к тебе.

— Что ты видела?

— Да ничего… они просто там были…

— Где — там?

— В рыбарне… Увидимся в выходные? Ты вроде бы уже и не болеешь.

— Не могу. Мне надо кое-что сделать.

— Что?

— Так… ничего особенного.

И опять голос его прозвучал странно. Не знаю, в чем дело, но что-то было не так.

— У тебя был отключен телефон?

— Почему?

— Я со среды звонила каждый день, но никто не брал трубку.

— У меня была температура. За тридцать девять зашкаливало. А телефон внизу, у меня просто сил не было спуститься.

— А родители? Братья?

— Я должен кончать разговор, — ни с того ни с сего заявил он. — Увидимся в понедельник.

— Давай еще поговорим. Может, придумаем что-то…

— В другой раз, Нелла, пока… — И повесил трубку.

Ничего не понимаю.

И мы с братишкой вытащили наши велики и поехали по улице Подсолнечников. Зарядивший было дождь кончился. Со стороны шоссе катила стайка подростков на роликах. Чьи-то бодрые папы с непроницаемыми физиономиями уже мыли свои машины — сигарета в зубах, шланг в одной руке, губка — в другой. За шторами вилл сидели семьи и завтракали, дети предвкушали игры, поездки в город, чипсы к вечеру. Это могли бы быть и мы, подумала я, где-то в одном из параллельных миров, о которых рассказывал физик, где все выглядит точно так же, только с отклонениями: все праворукие там левши, брюнеты — блондины, а у кареглазых огромные голубые глаза. Но что-то пошло не так, и мы с Робертом, как обычно, вытянули пустой билет.

Я решила начать с «Юниор Центр»,[12] магазина одежды на Нюгатан. Накануне выплачивали детское пособие, так что там должно быть полно народу. Подростки моего возраста. Девчонки, мальчишки и их родители с распахнутыми кошельками. Все из хороших семей, они-то ни за что не перешагнут порог «Гекоса» или «Муравьев».[13] К тому же здесь продавались вещи, которые легко сбыть с рук. Футболка с Микки-Маусом — тридцать крон, пара джинсов — шестьдесят. Фирменные вещи стоили, конечно, дороже, но продавцы за ними следили особенно внимательно. Ладно, начнем здесь, а потом уже в другие магазины.

— «Джей-Си», — сказала я брату. — Я скажу, что ты должен делать.

Мы вошли в магазин. Никто и не обратил внимания. За кассой стоял парень лет двадцати, двое других помогали клиентам у примерочной, где уже выстроилась небольшая очередь — подростки с джинсами и майками. Брат остался у входа, а я пошла разведать, что к чему.

«Джей-Си» — небольшой магазин. Никаких зеркал на потолке — по той простой причине, что в них нет необходимости. Все и так видно — никаких закоулков, никаких мертвых углов. Огромное окно на Чёпсмангатан. Посреди магазина большой стол. На нем стопками навалены «Левайсы» и «Добберы». На полке свитера и футболки. Я вернулась к брату.

— Значит, так. Возьмешь пару джинсов «Доббер» и свернешь их так, чтобы лейбл был не виден. Еще прихвати несколько футболок и встань в очередь в примерочную. Сумеешь?

— А дальше что?

— Ничего. Войдешь в примерочную, закроешь за собой дверь и будешь ждать, пока я не зайду в соседнюю кабинку. Я постучу тихонько, и ты перебросишь мне брюки и получишь взамен пару джинсов с распродажи. Выходишь и кладешь их в ту же стопку, где взял «Доббер». Просто и надежно до идиотизма. Они тебя ни на чем не могут поймать — ты же ничего не утащил.

— А ты?

— Обо мне не думай. Увидимся у великов.

Он направился к столу с джинсами. Продавец у кассы проводил его подозрительным взглядом.

В отделе распродаж избавлялись от остатков летних моделей. Я нашла пару самых дешевых джинсов и взяла их в отдел, где продавали фирменные тряпки. Взяла пару «Добберов» и несколько свитерков — они висели рядом на вешалке-вертушке. Потом прошла к зимним курткам, сделала вид, что рассматриваю ценники. Никто вроде бы за нами не наблюдал. Они теперь хитрые — стараются выглядеть как обычные покупатели, держат в руках, допустим, пару носков, а сами исподтишка наблюдают. И одеты, как и все. Все это я знаю прекрасно, поэтому ни разу не попадалась. Уж на это-то у меня нюх: умею различать, кто в этом мире полицейский, а кто — вор.

Через десять минут мы стояли в соседних примерочных кабинках. Здесь пахло, как в раздевалке в спортзале. Смесь пота и дезодорантов. Я постучала по стенке, братик послушно передал мне фирменные джинсы, а взамен получил штаны с распродажи. Я быстро натянула на себя «доббер», а сверху — свои собственные штаны из «Гекоса». Я слышала, как он открыл дверь… знала, что продавцы за ним наблюдают, хотя у него в руках вроде бы те же тряпки, с которыми он и вошел. Выглянула в щель, проследила, как он положил шмотки на место, — маленький смешной мальчишка с заклеенными скотчем очками. А пока они за ним наблюдали, мне осталось только выйти из кабинки и проследовать к двери, будто ничего и не случилось. На меня даже и внимания никто не обратил.

Через минуту я была на улице. Брат, как и договорились, ждал меня на велосипедной стоянке.

— А где штаны?

Я показала ему краешек.

Он даже свистнул от удивления:

— Ну, ты настоящий профи. А теперь куда?

— Продолжим, пока не закончим.

Пока мы крутили педали к торговому центру «Корона», я обдумывала следующий шаг. Дорогие шмотки или дешевые? Свои преимущества и свои недостатки… Духи «Дейт», к примеру, уходят в одно мгновение, почти все девчонки в школе ими душатся. По утрам просто дышать нечем. Сплошные «Дейт Анна» и «Дейт Натали». Они продаются в супермаркете, и свистнуть их проще пареной репы. Беда в том, что они дешевые и больше чем десять спенн за пузырек не выручишь. И сколько же пузырьков мне надо увести, чтобы собрать нужную сумму?

Другая возможность — фирменные шмотки. Снобы в школе помешались на марках «Прингл» и «Лакост». Их продают у «Братьев Юханссон», но там продавцы глаз не спускают с барахла дороже сотни. Может, стоит рискнуть? Братишка войдет первым, отвлечет внимание, задаст какой-нибудь идиотский вопрос, вроде того, какова, мол, осенняя мода, или попросит воспользоваться туалетом для посетителей. Если повезет, никто меня и не заметит, проскользну за каким-нибудь здоровенным дядькой к прилавку со свитерами «Лакост» и уведу, они даже глазом не успеют моргнуть.

Честно говоря, я не люблю воровать. Только по необходимости. В такие моменты я вижу в себе отца, и это мне не нравится, мне не хочется быть на него похожей ни в мыслях, ни в поступках.

Конечно, есть и другие способы сшибить немного денег. Я их вообще-то предпочитала. Сдавать бутылки, к примеру, или выуживать некоторые журнальчики в контейнерах для бумажного мусора. В гавани есть ларек, где платят по кроне за каждый номер «Развлекись» или еще похуже. В контейнерах полно такого! Знали бы мои одноклассники, чем развлекаются их папаши, когда никто не видит. Но даже если бы я переворошила все контейнеры, порнухи на семьсот спенн не собрать и за неделю. Со шмотками дело идет быстрее.

— А теперь куда?

Была не была.

— «Кулленс».

Обувной магазин «Кулленс» на Шубергсвеген, по другую сторону железной дороги. Ну как же! Фирменная обувь: дорогие кроссовки, дамские и мужские туфли. Ходовой товар, к тому же в самом здании есть особенность, которую можно использовать. Поразмышляла, что лучше — лодочки или кроссовки. Пара «Стен Смит» в школе уйдет за две минуты. Парни с ума по ним сходят, иногда стоит человек пятнадцать, и все в одинаковых кроссовках. Конечно, джинсы «Доббер» потянут на пятьдесят крон, башмаки — минимум столько же. Беда только в том, что мы ни за что не успеем собрать нужную сумму до закрытия магазинов. Нужно что-то подороже. Сам Герард не особенно интересуется модой, даже трудно представить его в свитере «Лакост» или в шерстяном джемпере «Лайл-энд-Скотт». Всякие прибамбасы, вроде цифровых часов, могли бы его заинтересовать, но это рискованно; попасться с таким — хлопот не оберешься.

В «Кулленсе» поток покупателей явно схлынул. Я прошлась вдоль полок, вроде бы мне ничего особенного не нужно. Взяла пару кроссовок, поглядела на ценник, поставила обратно. Наконец подошла продавщица, молодая девушка с прогалом между передними зубами, как у кролика:

— Интересуешься чем-то особенным?

— Мне вообще-то нужны резиновые сапоги. Желательно с подкладкой.

— Сапоги там. Подальше, за детской обувью.

Я благодарно кивнула.

— А туалет для посетителей у вас есть?

— Там же, зайдешь в коридор и увидишь. А если нужна помощь с сапогами, крикни.

Она направилась к кассе. А я сделала вид, что поправляю волосы и посмотрела на потолок. Зеркал не видно. Она отвернулась, а я прихватила пару «Стен Смит» и пошла — я прекрасно знала, где у них туалет, и знала, что там лестница на второй этаж. Вставила свой ключ в вертушку на двери сортира и повернула на красный: если она пойдет проверить, решит, что я там сижу.

На втором этаже никого не было, если не считать моих отражений в зеркалах на стенах. Отсюда открывалась дверь на балкон и пожарную лестницу. Я открыла ее, поставила кроссовки на карниз и помахала брату — он стоял внизу и ждал. Все в порядке, зеленый свет.

Я спустилась вниз, перевела вертушку на «свободно» и пошла к полке с резиновыми сапогами. Примерила пару-тройку и поставила назад на полку.

— Не выбрала? — участливо спросила девушка с зубами.

— Цвет не подходит.

— В конце месяца получим новую партию — красные и голубые. Приходи.

У пешеходного мостика через полотно меня ждал Роберт. Кроссовки уже лежали на багажнике велосипеда.

— Ловко… с лестницей! Откуда ты знала?

— Разведка, разведка и еще раз разведка, — назидательно сказала я. — Пути отступления на случай непредвиденных ситуаций.

— Очень красивые!

— Примерь, — кивнула я. — Твой размер.

Он поглядел на меня с удивлением:

— Мать сразу поймет, что мы их свистнули.

— Даже не заметит. Она по пути в запой.

— А когда выйдет?

— К тому времени они уже будут не такими новыми. Скажем, что нашли. В контейнерах и не такое бывает. Кстати, можешь носить их только в школе. А домой приходить в других. Положишь в свой шкафчик. Пришел в школу — надел новые, ушел — старые. Никто и не обратит внимания.

Роберт даже покраснел.

— Очень красивые, — повторил он тихо. — Спасибо.

— Я за них не платила.

— Ну и что… ты могла бы их продать. Герард все равно потребует денег.

— И сколько бы я за них выручила? Пятьдесят крон, самое большее. Все это мелочи… Я трачу время.

Он выглядел совершенно счастливым и одновременно испуганным. Я поняла, что его испугало — а вдруг Герард не получит свои деньги? А почему он так счастлив, и понимать не надо — впервые в жизни получил нормальные модные кроссовки.

— Ты настоящий светский лев, — сказала я. — Не хватает только пары приличных джинсов, и ты — король седьмого. А мать заметит — ну и что? У нее сейчас другим голова занята — где сшибить на бутылку.

Я наблюдала, как он примеряет кроссовки, даже руки дрожат от волнения. Взяла его коричневые парусиновые опорки и водрузила на алюминиевый шкаф на стене, к которому подходили два толстых кабеля. Они давно уже были ему малы.

— И что же нам делать? — спросил Роберт. — Деньги же надо собрать для Герарда…

— Пошли в радиомагазин. Там есть кое-что, что его заинтересует.

Несколько недель назад я была в городе и увидела в боковой витрине, выходящей на тихую улочку, портативный аудиоплеер. Он там и лежал — последняя модель «Сони», с автопоиском. Не «Панасоник», не «Филипс», те просто пытались копировать «Сони», — нет, это был настоящий «Walkman». Лежал в открытой коробке с подключенными наушниками. И на откинутой крышке цена — 1199 крон.

— Ты смотришь на эту штуку? — робко спросил Роберт.

— Да…

— Больше тысячи… а в тюрьму не посадят? Я тогда не хочу…

Он и в самом деле боится за меня.

— Не пугайся. Я еще несовершеннолетняя, меня нельзя в тюрьму. Они ничего не могут сделать.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все. Пошли.

Чтобы добраться до плеера, надо перегнуться через закрывающий витрину изнутри метровый барьер так, чтобы никто не заметил. Мало этого, на улице не должно быть прохожих. Но были и преимущества: эта небольшая витрина помещалась в дальнем конце помещения, и обзор для кассира более или менее перекрыт полками с радиотоварами.

В магазине довольно много покупателей. Я сомневалась — заходить, не заходить… уверенности поубавилось. Мне нужна помощь Роберта, одна я не справлюсь… Если застукают, тут же вызовут полицию. И что? Приемная семья? Ничего страшнее… тогда меня наверняка разлучат с братом.

Мы присели на садовую скамейку, и я объяснила, что меня смущает.

— Решаемся, — неожиданно сказал Роберт. — Подумай о Герарде.

А я о ком думаю… от этого психопата можно ожидать чего угодно. Герард на одной чашке весов, снюты на другой… не из чего выбирать.

— Тогда так: я иду первой, ты чуть позже. Но не задерживайся: самое большее через минуту. И околачивайся у дверей или у кассы. Рассматривай кассетники, стерео, что хочешь. Меня ты не знаешь. Даже не смотри в мою сторону. А придет время, спроси что-нибудь у парня на кассе.

— Что?

— Что хочешь. Головку для проигрывателя. Цену на двойной кассетник… что в голову придет.

Он серьезно кивнул.

— Если они меня застукают, мы не знакомы. Спокойно уходи. Подумаешь — воришку поймали. Увидимся дома.

В магазине гремела музыка. Хозяин полез в шкаф доставать что-то для клиента. Несколько подростков цокали языками у последней модели переносного, но все равно здоровенного двухкассетника. За кассой стоял пожилой дядька и говорил по телефону. Он здесь, наверное, за главного — костюм, галстук, на груди беджик с именем. Все портативные плееры лежали на стенде у него за спиной. Тот «Walkman» в витрине, наверное, единственный экземпляр во всем Фалькенберге, который можно свистнуть, не взламывая магазин среди ночи.

Я дождалась, пока он повесит трубку, и подошла к кассе:

— Удлинители у вас есть? Папа просил купить.

Он кивнул в сторону маленькой витрины — той самой. Руки у него были очень волосатые — толстые, черные волосы, как у гориллы. Даже пальцы волосатые.

— Штепсели, вилки, удлинители, розетки — все там.

Звякнул дверной колокольчик. Я покосилась — точно, Роберт. Молодец.

Я уже у полок с электротоварами, совсем рядом с витриной. Старику за кассой пока меня видно, но стоит ему передвинуться на метр… Обрати же внимание на Роберта, или пусть кто-то еще тебе помашет, отвлечет внимание… Я сняла с полки удлинитель и притворилась, что внимательно его рассматриваю — а та ли длина? А есть ли заземление? Волосатый старик не сводил с меня глаз…

Голос Роберта — он сказал что-то хозяину, что именно — я отсюда не расслышала. Тот оставил свое место за кассой и пошел к нему. Теперь меня никто не видит, если кому-то не придет в голову сунуться к полке с кабелями. И на улице никого. Я быстро перегнулась через барьер, не сломался бы… дотянулась до плеера, выпрямилась и сунула его за пояс брюк.

За две секунды, не больше! Замерла, как зверь, почуявший опасность и остановившийся на полушаге. Любое движение поблизости, любая нахмуренная физиономия — и я рвану к выходу и исчезну в толпе. Но все тихо. Опять услышала голос Роберта — он спросил, по-моему, насчет одного из монстров-двухкассетников на стенде, и хозяин что-то пробурчал в ответ. Я взяла удлинитель и пошла к кассе. Толстяк, выдающий видео напрокат, завернул покупку, и я заплатила из своего конверта: восемь семьдесят пять.

Магазины уже закрывались. С берега надвигалось свинцовое облако, в воздухе появилась изморось, если похолодает, будет туман. Мы остановились у городского кинотеатра и посмотрели афиши. «Flashdance»…[14] через полгода после шведской премьеры. На двери — список: можно записаться в группу «Up with people» — кататься по всему миру, танцевать и петь в молодежных шоу, все замечательно, но время заявок истекло месяц назад. Мне, конечно, не с чем сравнивать, но в этом городе все происходит с опозданием, будто время по какой-то причине тормозит на нашей широте, не намного, на какой-нибудь час в день, но мы отставали и отставали, с каждым годом все больше и больше. «Веселый лосось в Фалькенберге». Новый слоган турбюро, придумали к туристскому сезону. Я-то чувствовала себя кем угодно, только не веселым лососем.

Брат крутил педали в своих новых кроссовках, и у него было такое счастливое лицо, что у меня появился комок в горле, точно там застрял кусок яблока. Пришлось несколько раз проглотить слюну.

Мы остановились у аптеки — купить мазь для рук. Ему помогает только один сорт, дорогой, как чугунный мост. Пробовали подешевле — расчесывает руки до крови. Кожа на суставах руки вся в пупырышках, шелушится и кровит, между пальцами белые чешуйки.

В конверте оставалось все меньше. Тридцать спенн мазь для рук, ни больше ни меньше. Теперь мне нужно семьсот тридцать восемь крон. За сколько уйдет плеер, понятия не имею. Лучше всего, если Герард возьмет его в зачет долга.

— Я в школу больше не пойду, — неожиданно сказал Роберт. — Пока Педер и остальные там, не пойду.

— То есть до конца учебного года?

— Да. Плевать, пусть говорят что хотят.

— Это разозлит их еще больше. Не волнуйся, я достану деньги. Обещаю.

Братишка посмотрел на свои руки. Посмотрел так, как будто это не его руки, а какие-то намертво присосавшиеся пиявки.

— Как ты думаешь, экзема… она пройдет когда-нибудь?

— В один прекрасный день встанешь, а ее как не бывало. У тебя очень красивые руки.

— Смотреть противно. Ула и Педер правду говорят — как проказа.

— Я так не считаю.

— Ты так говоришь, потому что ты моя сестра.

— Может и так.

— И все равно приятно. Иначе вообще никакого смысла нет. Чего стараться-то? Школа. Мама, папа… все это дерьмо…

Он виновато улыбнулся. Рядом с нами стоял черный «пежо» с наклейками какого-то фонда наемных работников под названием «Стоп». На пассажирском сиденье дамская сумочка. Дверь не заперта. Хозяйка рванула в аптеку за минуту до закрытия и забыла сумку. Я вижу ее в витрине: она стоит у кассы, сейчас придет ее очередь, и она обнаружит, что забыла сумку.

Я даже подумать не успела — открыла дверь и вытащила из сумки бумажник. Взяла только деньги, права и карточки оставила лежать, сунула бумажник назад и как можно более бесшумно закрыла дверь… Мы отошли самое большее на десять метров, как тетка выбежала из аптеки, схватила сумку и помчалась назад.

— К велосипедам не бежать, — не столько спросил, сколько оценил ситуацию братишка. — Покажется подозрительным. Прогуливаемся, как ни в чем не бывало.

— Ты быстро учишься… Скоро сможешь работать на пару с отцом.

— Спасибо!

— Я шучу… А ты знаешь, он скоро объявится? Через три недели… а точнее, две недели и шесть дней.

— Все образуется, сестренка. Хватит ему сидеть.

Я промолчала. Сегодня — его день. Новые кроссовки. Отец возвращается. Скоро до него дойдет, что это за праздник. Папаша волочет с собой какого-то бандита, в доме начнется черт-те что, значит, мы будем сидеть вдвоем в комнатушке Роберта и дожидаться, пока утихнет шторм.

Томми не появился в школе и в понедельник. Это на него не похоже, он всегда рассказывал, почему и как прогулял. Может, что-то случилось? Наверное, братьям понадобилась помощь. Иногда, если выпадал большой улов, он оставался дома помогать.

В комнате отдыха сидела компашка, рассказывали, кто что делал в выходные. Другие играли в карты, в кулачный покер или в очко, или просто орали. Настроение было скверное — целых пять дней до пятницы. Показались ребята из Гломмена — значит, автобус уже пришел. Я положила мешок с тренировочным костюмом в шкаф — в него же был завернут «Walkman».

— Как выходные? — вопрос за спиной.

Ула. Подкрался незаметно, как всегда.

— О'кей.

— Приятно слышать. Пасла своего идиота? Или с Томми гуляла? Или с этим калекой, с которым ты дружишь?

С калекой… Это он о профессоре.

— Дома была.

— Да хоть где, мне-то что за дело. Не забыла — самое позднее в пятницу? А то Герард включит счетчик — мало не покажется.

Я слушала его вполуха — смотрела на дверь. Хоть бы Томми появился. Одной причиной для беспокойства стало бы меньше. Куда он подевался?

— Надеюсь, Доска, ты на этот раз не станешь трепать языком насчет пятницы? Как тогда, с котенком? Герарда опять вызывают к ректору. А Л-Г звонил моему папаше в пятницу. Мне это не нравится…

Беджик с фамилией у него на шее двигался в такт с гортанью. Под джинсовой курткой — футболка с надписью «Non-smoking generation». Некурящее поколение. Комедия, да и только — сам Ула дымит как паровоз.

— Каждый день выплывает какое-то дерьмо. Мне это не нравится, — повторил он.

Обнаружил что-то на ногте большого пальца, сунул в рот и погрыз немного. Опять посмотрел и опять погрыз.

— Чей был котенок?

Не знаю, что на меня нашло, с какого перепугу я это спросила. Слова будто сами вылетели у меня изо рта. Ула быстро обернулся и посмотрел в коридор — у дверей в классы образовались небольшие очереди. Перемена кончалась. На нижней губе прилип обкусанный ноготь.

— А мне откуда знать? Обычный бродячий кот, таких тринадцать на дюжину. Большое дело…

— А это не Педера котенок? У них же кошка окотилась.

— Повторяю — откуда мне знать, Доска? А даже если бы и знал, постарался бы забыть, что и тебе советую.

Я уже пожалела, что затеяла этот разговор, но что сделано — то сделано. Слово — не воробей… Вот так всегда со словами. Летают, как невидимые ракеты… В кого попадут, кого убьют и что разрушат — заранее не угадаешь.

Ула достал из кармана пачку сигарет, выщелкнул одну и пристроил за ухом.

— Думаю, тебе лучше помалкивать насчет этого кота. Для всех лучше.

Странно — пока мы разговаривали, Ула, которого я знала много лет, словно испарился, растаял в воздухе, и вместо него появился новый, с обкусанными ногтями — от них только узенькие полоски остались, будто вросшие в подушечки пальцев… Толстые, крепкие ляжки, мускулистые руки. Бриться он начал еще в шестом, реденькие усы, намек на бороду, мясистый нос, спортивный костюм чуть не лопается на спине. Они, по-моему, качаются у Педера в подвале, сама слышала, как хвастались, кто сколько выжимает в лежке. Здоровый амбал, и все равно мне почему-то кажется, что он меня боится, хоть и хорохорится, как может.

— Контрольная по обществоведению. — Он кивнул в сторону класса. — В этом году у меня по всем отлично, а этот… пидор он, что ли…

Я написала контрольную за двадцать минут. Вопросы были не трудные. У нас сейчас на повестке внешняя политика. НАТО, Варшавский договор, государственное устройство в разных странах, имена, кто где правит: Андропов в России, Тэтчер в Англии, Коль и Миттеран — в ФРГ и Франции соответственно.

Учить я все это специально не учила, но откуда-то все равно знала. К тому же есть вещи поважней, чем отметка по обществоведению.

Я положила на учительский стол тетрадку с контрольной и вышла. Герард наблюдал за мной. Чему он улыбается? Эта его жутковатая полуулыбка… Педер насмешливо помахал рукой, а когда я оглянулась, увидела, что чуть не весь класс провожает меня взглядами.

Я проскользнула в первый подвернувшийся туалет. Надо побыть одной.

Сидела, даже не подняв крышку, и рассматривала мазню на стенах. Тематика обычная — торчащие члены и телефонные номера — если хочешь потрахаться или чтобы тебе отсосали, звони. Иногда бывает кое-что и про нас с братишкой, но не в этот раз. Должно быть, приходил завхоз со своим спреем с краской.

Почему нет Томми? Связано это как-то с моими делами? Нет… не думаю. У него свое. Вот, не пришел, хотя сказал, что выздоровел и в понедельник будет в школе. И как-то странно говорил по телефону — чем дольше я думала, тем яснее становилось: говорил он очень и очень странно.

Туалет был напротив учительской, и я, не успев открыть дверь, наткнулась на Л-Г. Не ускользнешь. Он стоял, как дорожное заграждение, в своем потертом вельветовом пиджаке и джинсах, которые, как он считал, придают его одежде молодежный характер и «способствуют контакту с учениками».

Л-Г, похоже, никуда не торопился.

— Как хорошо, что я тебя встретил, — сказал он. — Мне стало известно, что в пятницу ты пропустила последние уроки. Хорошо бы услышать объяснение.

— Я была больна.

— Надо докладывать. Таковы правила. Могла бы позвонить из дома.

— Забыла. Что-то съела не то — вдруг такая тошнота, просто ужас.

Он придерживал рукой дверь — похоже, размышлял, не следует ли пригласить меня в учительскую и учинить более подробный допрос. За его спиной сидели учителя — кто курил, кто читал газету. Дожидались звонка.

— А знаешь, Петронелла, — сказал он, — я тебе не верю. Но на этот раз никаких мер принимать не буду. Даже письмо родителям не напишу.

На вешалке в отдельной комнатке висят плащи и сумки преподавателей, причем из учительской эта комната не просматривается. Там наверняка есть чем поживиться.

— Короче, я думаю, ты отсутствовала не по болезни, а по другим причинам… И я хочу, чтобы ты помнила — если тебя что-то беспокоит, ты всегда можешь обратиться ко мне. Это, как ты понимаешь, входит в мои обязанности.

Как хорошо и легко было бы, вдруг подумала я… на минутку только, на одну только минутку забыть про осторожность, рассказать ему все… все, что случилось… освободиться хоть чуть-чуть от всего этого скопившегося в душе дерьма… А заодно и сообщить, что папаша возвращается из тюрьмы и что пьяная в соплю мамаша валяется дома и дрыхнет в собственной блевотине, а мы с вами, дорогой Л-Г, стоим здесь и теряем время… но нет, не то у меня было настроение, чтобы откровенничать.

— Я сейчас как раз занимаюсь делом, касающимся некоторых твоих одноклассников. Не могу сказать каким именно, но в мои обязанности входит также спросить тебя, не связаны ли твои неприятности с этим делом. Если это так, можешь в любой момент прийти ко мне и все рассказать. И что бы ты ни сказала, можешь рассчитывать на мое честное слово — ни одна душа об этом не узнает.

— Ничего особенного. Просто съела что-то, живот схватило, а позвонить забыла. В следующий раз обязательно позвоню. А кстати, что с Томми, он все еще болен?

Л-Г посмотрел на меня с удивлением:

— А разве его не было на обществоведении?

— Нет.

— Значит, еще один случай отсутствия без уважительной причины. О болезни надо незамедлительно сообщать. Придется вернуться к этому вопросу на очередном собрании, чтобы все запомнили раз и навсегда.

Тон опять стал сугубо официальным, словно Л-Г увлекся ролью старшего друга и забыл на минутку, что он классный руководитель. А теперь вспомнил и посмотрел на часы — аудиенция закончена.

Я подошла к своему шкафчику. Главная классная сплетница, Джессика, уже тут. В спортивном костюме «Такано», как же, с подогревом ног, сапожки «Питер Пан», белые перчаточки с обрезанными пальцами… Она прямо символ нашего девятого: «Нивея-ультра» на губах, бигудишные локоны, белые кольца вокруг глаз от очков в солярии. Угрей у нее, правда, побольше, чем у других, и если бы не пудра, можно подумать, что ее дробью шарахнуло.

— Как контрольная?

— Нормально. А почему ты спрашиваешь?

— Вопросы трудные. К примеру, эти ракеты… «Першинги», по-моему… какие страны имеют их на вооружении. Не пойму, на кой черт нам запоминать все эти имена и названия? Если тебе интересно, спроси любого, кто знает. Учителя или не знаю кого.

Она посмотрела на меня так, точно это я виновата, что в мире существует обществоведение. Джессика училась хорошо, почти как я, но почему-то признаться в этом считала постыдным. Наверное, полагала, что парни не любят отличниц.

— А ты знаешь, что Герарда ректор вызывал в пятницу? — спросила она. — Еще до того, как ты смылась.

— Нет.

— На него заявили в полицию. Они целый час сидели в учительской — он, и Л-Г, и куратор. Говорят, там и полицейский был. Герард со своими столько творил всякого в последнее время… а теперь весь клубок размотают. Все только об этом и говорят.

Я достала из шкафа свой мешок, стараясь не слушать, как она нудит. Выше, на полке, лежали плеер и конверт с пятью сотнями крон — двести семьдесят мои, остальные — раззявистой тетки из аптеки. Может, не тянуть резину и сразу пойти к Герарду? Но он вроде не особо торопится.

— Так они из-за этого на вас с братцем накинулись?

— Из-за чего?

— Ну, вроде ты знала что-то…

— Не понимаю, о чем ты.

Джессика двумя пальцами вынула изо рта жвачку и внимательно ее рассмотрела.

— А что они с вами делали? В лесу? Я даже слушать не хотела, когда они рассказывали… Так ужасно… это правда, что они тебя разнагишали?

— Нет. Не пойму, зачем тебе изображать, что тебе есть до этого дело?

Она снова сунула жвачку в рот и начала ритмично двигать челюстями — похоже, обдумывала, не пора ли выдуть пузырь. Запахи: джуси-фрут и минестроне[15] из кухни. Странное сочетание.

— Но мне и правда есть дело! Они зашли слишком далеко. Педер сказал, что они с тебя сняли трусы… — она понизила голос, — и что-то затолкали в попку. Вот гады… Я бы не выдержала! Больно было?

Мне до смерти надоел этот идиотский разговор, но все же я не удержалась:

— Так почему же ты никому не расскажешь? Л-Г? Ректору? Если тебе и вправду есть дело? Так и скажи — Герард зашел слишком далеко, как ты выразилась, скажи, что слышала, что он со мной вытворял. Сделай одолжение — пойди и скажи, может, что-то и изменится. Но тебе до меня нет никакого дела, Джессика, ты только изображаешь, что тебе есть дело, а это ой как не одно и то же!

— Извини, извини… извини, что я существую! Ты ненормальная! Вечное страдание… настоящая жертва!

Она хлопнула ладонью по шкафу и ушла. В воздухе остался запах джуси-фрут и духов «Дейт». «Дейт Натали».

Я ненавидела уроки физкультуры по понедельникам. Девчонки придирчиво осматривают друг дружку в раздевалке и вовсю комментируют: кто разжирел, кто похудел, у кого грудь больше выросла, у кого волосы появились на лобке. Я была в отстающих: никакой груди, разве что намек на грудь («Ты эти прыщики зеленкой мажь, и все пройдет»), и никаких волос. У меня даже и месячные не начались — так, мазня какая-то. До седьмого класса я вообще избегала ходить в душ, не хотела ловить на себе эти взгляды. Но в седьмом это стало обязательным, вроде как неписаное правило. И хрен с ними, пусть лучше обзывают доской, чем вонючкой. А для парней главное — волосы. Чтобы там, внизу, волосы росли. Чем гуще, тем лучше, и, конечно, голос. Ломка голоса — для них прямо праздник. Кто до девятого класса пищит, тот вроде бы как третий сорт. Некоторые даже пытаются притворяться — Петтер Андреи, к примеру, самый маленький пацан в классе, тот вообще пытается горлом говорить, чтобы звучать повзрослее, не знаю, как он это делает, но звучит просто жутко — глухо и сипло, как из подземелья. Но и то лучше, чем девчачья раздевалка: у нас только и разговоров, у кого какая попа и кто как пахнет.

Я вошла в зал. Физкультурник уже начал таскать толчковые мостики из комнаты для инвентаря. Каролина Юнгман с подружками по баскетбольной команде перебрасывались мячом. Джессика бросила на меня злобный взгляд. Юнас Бенгтссон, футбольная звезда, жонглировал мячом под одобрительные возгласы одноклассников. Меня, как всегда, тут же затошнило. От вони навсегда въевшегося в потолок и стены пота, от страха осрамиться, услышать издевательский смех, упасть на пол, от едкого запаха резиновых ковриков, кожи, канатов, отполированных тысячами рук колец.

Герард со своими прихлебателями занимался стретчингом у шведской стенки. У них был такой вид, будто они только меня и ждали. Я попыталась сделать вид, что не замечаю их внимания, но мне стало очень страшно. Этот страх… за выходные он исчез, пошел навестить кого-то еще, отдохнул, а теперь вернулся с новой силой.

Герард помахал мне рукой, и я покорно подошла.

— Ула говорил, ты начала собирать деньги. Ты времени зря не теряешь, Доска.

Он подмигнул одним глазом, положил ногу высоко на перекладину и начал делать наклоны.

— Думаю, уже собрала.

— И как тебе удалось? Платные отсосы?

Педер ухмыльнулся:

— А ты знаешь, как выглядит идеальная девушка, Герард? Метрового роста и с плоской головой, чтобы было куда поставить стакан с грогом, пока она сосет.

— Описание похоже на твою мамашу, если быть честным.

Педер осекся. Герард опять повернулся ко мне:

— Приятно было поговорить с Л-Г?

— Что?

— Вы же стояли около учительской и вели приятную беседу. Старые друзья остановились посплетничать…

Я промолчала — не поняла, куда он клонит.

— Это Ула так говорит… У вас вроде бы состоялся серьезный разговор, правда, Ула?

Ула подобострастно закивал.

— А Л-Г-то… — хихикнул он. — Прямо вот-вот лапать начнет. Педофил он, что ли? Доске-то на вид больше пяти не дашь.

— Мне это не нравится. — Герард опустил ногу. — Расскажи-ка, о чем вы там щебетали… и отойди немного, от тебя пахнет, а я этого не переношу.

Я обернулась — на нас уставился весь зал. Все те же… Дженифер, она в средней школе была хуже всех, прохода мне не давала. Теперь ходит и сутулится — стесняется своего роста, и правда, за последний год вымахала в настоящую лыжу. Маркус Ларссон, классный шут, его еще называют стервятником или фильтровальщиком, за его привычку выпрашивать бычки: «Оставь докурить!» Никке Вестер, этот помешан на музыке, майка с логотипом «Клэш» и значок с перечеркнутой Каролой Хегквист. На какую-то секунду я увидела Герарда их глазами, совершенно по-иному. Оказывается, он не такой уж высокий, как я себе представляла, щеки розовые, как у ребенка, безволосые руки и ноги. Блондин, но глаза не голубые и не серые, а какие-то светло-коричневые, почти желтые. И вовсе не такой здоровенный, как Ула, к примеру, а кисти рук просто-напросто маленькие, как у девчонки. О каком-таком «клубке» болтала Джессика? Что они там разматывают?

— Я тебе одну вещь скажу, Доска… я уже почти поверил, что ты в пятницу нам не врала… что это не ты настучала. Думаю, наверное, и правда не ты, очень уж убедительно ты отрицала… так это называется? Убедительно? — Он с усмешкой оглянулся на своих лакеев. — И еще я подумал, ну что ж, она даже хочет заплатить, чтобы ее братца оставили в покое, хорошая, наверное, девочка. А тут Ула видит тебя с Л-Г, и меня опять грызут сомнения.

— Я насчет Томми спросила — не знает ли он, что с Томми.

Герард поставил на перекладину другую ногу. Вокруг нас кругами ходил Патрик Лагерберг со своей набриолиненной под яппи причесочкой, но достаточно было одного взгляда Герарда, чтобы Патрик перешел на другую сторону зала — с независимым видом, но довольно быстро.

— Да… ты, значит, спросила насчет Томми. Это ты так говоришь. Допустим, это твоя версия… А может, ты врешь? Люди врут иногда… придумывают разные небылицы. Про меня, к примеру. Знаешь, что про меня говорят? Что я якобы живьем сжег котенка. И кто-то, судя по всему, донес Л-Г. И заодно наговорил кучу разных вещей, еще похуже. И это заставляет задуматься…

Он опустил ногу, прислонился к стене и приступил к растяжке голеней.

— Разных вещей, о которых ты даже и знать не знаешь, Доска. Но я понял это только в пятницу вечером, после того как побывал у ректора. И я подумал — ну нет, это ну никак не могла быть ты…

Я покосилась на Педера. Совершенно непроницаемая физиономия. Ула — то же самое. Морды, как из камня.

— Хотя… насчет котенка могла настучать ты, а насчет всего остального — кто-то другой… Вполне возможно. И вдруг ты ни с того ни с сего стоишь и болтаешь с Л-Г… не знаю, что и думать. Что ты есть, кто ты есть…

Он вздохнул и откинул упавшие на лоб волосы. Ресницы длинные, как у девчонки.

— Не знаю, что и думать, — повторил он. — Но договор есть договор. То есть деньги ты мне должна отдать. Увидимся в раздевалке через полчасика.

И помахал несколько раз обратной стороной ладони — иди, мол, иди… как от мухи отмахнулся. И продолжил свой идиотский стретчинг. Я старалась избегать их весь урок. Вообще старалась ни о чем не думать и ничего не планировать. Самое главное — не бояться. Страх все равно где-то здесь, прячется в углу… надо что-то делать, не привлекать внимания. Держалась поближе к учителю, делала вид, что хочу во что бы то ни стало улучшить технику толчка при опорном прыжке — мол, ничего важнее для меня в мире нет. Смеялась в хоре, когда кто-то неуклюже приземлялся задницей на козла и потом сползал на другую сторону. А вот Петтер Бенгтссон сделал заднее сальто на батуте — надо притвориться, что я в восторге. Надо посочувствовать Матсу Ингельстаду — он разбежался и остановился как вкопанный, как лошадь перед препятствием, — вблизи козел показался ему слишком высоким. И посмеяться шуткам Маркуса — у этого, кстати, тоже голос еще не ломается, совсем детский, и он тоже изо всех сил старается басить. В общем, надо быть как все, одной из многих… будь это так, насколько легче было бы жить.

Герард появился у моего шкафчика за пять минут до назначенного срока.

Он был один — что-то подсказывало мне, что он велел Педеру и Уле держаться подальше.

— Покажи, — приказал он.

Я достала плеер. Он даже и не посмотрел.

— Где ты его взяла?

— Мама подарила в субботу. Ни разу даже не включала. Даже ценник на месте. Настоящий «Walkman».

— Я не слепой. Вижу, что не тостер. И что мне с ним делать? Я музыкой не интересуюсь. Музыка — это для пидоров вроде Никке Вестера. А денег сколько?

— Пятьсот. Плеер стоит тысячу двести. Итого тысяча семьсот.

— Давай сюда.

Я протянула ему конверт. Он даже не открыл, сунул в задний карман брюк.

— А как братишка?

— Нормально…

— Я просто спросил. Нелегко, наверное, в этих вспомогательных классах… и все такое. Немножко недоразвитый, да? Конечно, трудно ему понять, как одно с другим связано… и еще недержание. Так, что ли, это называется? Когда взрослые парни штаны мочат.

Я не ответила — пыталась определить, где же теперь прячется мой страх. Вроде бы в шее, она совершенно затекла.

— И папаша в тюряге. Знаю, знаю — в тюряге. Некому за вами присмотреть, бедолаги. И мамаша целыми днями дежурит у «Системета». Постоянный клиент, так сказать.

Он прислонился к шкафу и пристально смотрел на мое левое плечо. Протянул руку и снял что-то. Волос, что ли.

— А ты сама-то как думаешь, Доска, кто бы это мог настучать? Ну, если тебя исключить… Нас же всего шестеро было тогда у киоска.

— Откуда мне знать!

— А ты и не будешь знать, пока я сам для себя не решу. Скажи-ка мне… кто больше нервничал? Педер или Ула?

Господи, поскорее бы звонок на урок! Я не хотела, чтобы он втягивал меня в их разборки. Я не хотела, чтобы он прикасался ко мне, чтобы снимал с меня волоски… осталось только два урока, домоводство и английский, и меня на этих уроках не будет. У меня другие планы.

— А что скажешь насчет ланча?

— Что?!

— Минестроне… Педер почти не ел. А я съел всю тарелку, плюс пять хрустящих хлебцев с сыром. И салат. Полный набор. И никакого странного привкуса не почувствовал. А ты?

— Нет… и я не почувствовала. Суп как суп.

Он взял плеер у меня из рук, нажал кнопку «Play», потом остановил — зачем? Там даже кассеты нет внутри.

— Педер говорил — странный привкус… и не ел почти. Глаза бегают… Нервничает он, что ли? Я, кстати, передумал: я займусь твоим плеером. Ты же сперла его, правда? Откуда у твоей алкоголички деньги на «Walkman»? И как договорились: тысяча спенн в пятницу.

— Ты уже получил пятьсот.

— Не припомню… Разве? Не отложилось в памяти.

— Они у тебя в кармане.

— Это бонус. За твой разговор с Л-Г. А ты как думала, за такое надо платить. Меня, кстати, завтра опять вызывают к ректору. Целое представление — со всем школьным руководством, с куратором. Папашу тоже вытащили. Между нами говоря, Доска, мне это все смешно. Что они могут сделать? Объяснить, как я должен прожить свою жизнь? Что хорошо и что плохо, что можно, что нельзя? Плевать на них… и всегда было плевать.

Он посмотрел на меня совершенно нейтрально, будто это была самая обычная сделка. И я вдруг вспомнила его предков, они появлялись иногда на родительских собраниях. Малорослая пожилая пара, безупречно одеты, всегда на дорогих автомобилях, но они словно раз и навсегда испуганы чем-то, и Герард смотрел на них с отвращением, словно они вызывали у него приступ тошноты.

— До выходных деньги должны быть у меня, — дружелюбно сказал он. — А будешь дергаться, подниму до двух. И ведь речь не только обо мне или о тебе, это-то ты, надеюсь, поняла?

Он подошел к окну. Я проследила за его взглядом. На школьном дворе стояли несколько семиклассников, вид у них был такой, будто замерзли до крайности. Чуть поодаль на скамейке сидел Роберт в своих новых кроссовках «Стен Смит». Он, как всегда, был один и шевелил ногой кучу сухих листьев.

— Помнишь, мы проходили Вторую мировую войну в прошлом полугодии? Что там немцы делали с недоразвитыми? — Он положил руку мне на плечо. — Никто, кроме тебя, слезы не прольет, Дощечка.

Он исчез в коридоре, а я так и осталась стоять у окна. Хорошо они на нем сидят, эти кроссы. Я раздобыла ему и джинсики, чуть великоваты, зато фирменные. Он сиял, как солнце, пока не понял, что я его задабриваю, что все это ради того, чтобы он продолжал ходить в школу, несмотря на все, что произошло. Уговоры, уговоры… пыталась втолковать ему, как важно не показывать страх, это только их распаляет.

К нему подошел мальчишка из его класса и что-то сказал. Я знала его — он страдал каким-то замысловатым нервным тиком, все тело постоянно дергалось. Брат просиял и кивнул. Наверное, насчет нового прикида. Мне очень захотелось подойти к нему и посидеть рядом; я бы так и сделала, но у меня было чем заняться.

Томми жил в двухэтажном доме из асбоцемента, защищенном от морских ветров густым кустарником. Помимо дома была еще и пристройка из силикатного кирпича, ее сдавали туристам. Слева — гараж и сарай, там братья вечно возились со своими моторами. Раньше на участке был еще один старый, полуразвалившийся дом, но его снесли в шестидесятые годы. Отец Томми из рода Селе, старей их рода в деревне не было. А мама из Треслёва, рыбацкой деревни в нескольких десятках километрах к северу. В Гломмене Томми состоял в родстве почти со всеми. Роды перемешивались несколько поколений, и каждый был в курсе, к какой именно ветви он принадлежит.

Я поставила велосипед у ворот и пошла по посыпанной гравием дорожке к дому. Здесь, в деревне, так принято — люди заходят друг к другу, не спрашивая, двери никто не запирает даже летом, в туристский сезон. Томми говорит, что в Гломмене квартирных краж не бывает — что за интерес взламывать не запертый дом?

Я нажала кнопку звонка. Никто не открыл, я толкнула дверь и поднялась на второй этаж в комнату Томми.

Постель застелена, на столе учебники. Через ручку конторского кресла переброшены джинсы. На полу — грязные теннисные носки. Я посмотрела на картину над столом — рыбацкий баркас входит в гавань Гломмена. Это их старый баркас, отец сам его красил. И потом в море уже не выходил, а рисовать не бросил, стал писать картины. И первым делом написал свой старый баркас. По-моему, той же краской, что красил борта.

Я присела на кровать. И что теперь делать? Ждать или начать искать?

Наверное, он в подвале. Старшие братья оборудовали там что-то вроде комнаты отдыха. Пивной бочонок с краном, телевизор, стол для настольного тенниса. Томми иногда там играл с приставкой. А вдруг отец или мать придут? Если я в его комнате, это как бы нормально, а зачем поперлась в подвал? А еще того чище — явятся братаны. Я не то чтобы их боялась, но что-то в них такое было… в общем, одной в их обществе мне было бы страшновато.

Я подошла к окну. Отсюда виден маяк. Странно, но его вспышки по ночам Томми не мешают. Это, наверное, у них в крови — любовь к маякам. Здесь чуть не в каждой семье можно услышать рассказы: вот, чей-то дед или там прадед налетел на мель и утонул, и только потому, что маяк не работал.

На комоде лежал школьный каталог, открытый на групповом снимке нашего класса. Герард в первом ряду слева, в своем обычном прикиде: кожаная куртка, заплатанные джинсы, шейный платок. Мотоциклетный шлем на коленях. И конечно, руки в перчатках, сложены, будто он прячет под ними что-то. Рядом Педер, руки на бедрах, если присмотреться, показывает палец фотографу — непристойный жест, боссу хочет угодить. А в последнем ряду справа, точно нарочно встали как можно дальше от этой пары, мы с Томми. Томми в своей футболке с Тин-Тином, а у меня на футболке кошка. И брюки… даже на фото видно, что велики. И голова немытая. И футболка грязная, а в довершение ко всему глаза закрыты. Моргнула я, что ли?

Мы с Томми… с кем же мне еще стоять? Это так же очевидно, как то, что после зимы начинается весна или что солнце встает каждое утро. Томми появился у нас в пятом, вместе с целым классом из Гломмена. Их раскидали по разным классам нашей скугсторпской школы. И так получилось, что наши парты оказались рядом. Я и сейчас помню это чувство: что-то изменилось. Будто карты сдали по новой. С этого момента я перестала представлять интерес для остальных, будто выпала из поля зрения. Вообще-то даже и объяснить трудно, почему нас потянуло друг к другу. Вроде бы не так уж много общего. Томми — младший брат, я — старшая сестра, он парень, я девчонка, он из семьи рыбаков, они поколениями жили в Гломмене, и он знает там каждую собаку, а я вообще никого не знаю — брат да папаша с мамашей.

Но так вышло — с первого дня мы держались заодно. Вместе учили уроки, играли на переменах, болтали обо всем на свете: кто какие книжки прочитал, кто где был, почему поступил, как поступил, и почему думаешь, как думаешь. Обо всем. Я провожала его до дома — удостоверюсь, что Роберт в безопасности, и иду его провожать. Мы частенько сидели в этой самой комнате, я знала здесь все до мелочей, каждый предмет, как какой стул поставлен, запах обоев и ковра. Слушали пластинки, вместе играли в гавани. И Роберт тоже бывал с нами. Томми никогда не протестовал, спасибо ему за это. Он знал, что брат и я — одно целое. Где я, там и брат. Как бы в нагрузку.

Я посмотрела в окно на по-осеннему серое море. Не подружись я с Томми, все потеряло бы смысл.

На берегу почти никого не было. Отсюда видна крыша их рыбарни, из трубы вьется дымок. Наверное, Томми там, помогает братьям.

Я пошла к рыбарне. Там стоял небольшой фургон с открытой задней дверью. Водитель сидел на месте и дымил сигаретой. Дверь в хижину закрыта, но там кто-то есть — слышны голоса. Даже не знаю, почему я решила пройти мимо и двинуться на парковку. Что-то было опасное в этом мужике за рулем. Как он курит. Курит и курит, но как-то агрессивно, отец тоже так курил.

Я прошла мимо рыбохранилищ и свернула за угол, за забор у старого лодочного ангара. Там оторвана доска, и рыбарня видна как на ладони. Водитель проследил, пока я исчезну, и вылез из кабины, точно только этого и ждал. Вынул из кузова ящик и крикнул что-то. Дверь приоткрылась, выглянул Томми и взял у него ящик. Дверь снова закрылась. Водитель постоял несколько секунд, отшвырнул окурок, сел в машину и исчез на Глюмстенсвеген. Здесь, в гавани, было очень тихо, разве что прибой накатывал, и то еле слышно. Краем глаза я заметила какое-то движение и резко повернулась. Норка. Та же самая, по-моему, что и три дня назад. Сидит на баке для мусора и внимательно меня разглядывает. Что-то ей, наверное, не понравилось — юркнула в сторону и пропала.

Я уже решила уходить, как дверь открылась снова и появились братья Томми. Один достал коробочку снюса, выковырял пальцем дозу и торопливо сунул под верхнюю губу. Другой присел и долго вытирал башмаки носовым платком. Хотела подойти к ним и спросить насчет Томми, но что-то меня останавливало. Я не двигалась с места. Наблюдала.

Внезапно пошел холодный моросящий дождь, и меня начал прошибать озноб. Братья продолжали спорить о чем-то и никак не могли договориться. Один постучал пальцем по виску. Они засмеялись, обнялись и пошли по дороге в деревню. Но Томми остался, я видела, как он закрыл за ними дверь.

Я дождалась, пока братья скроются из виду, перелезла для быстроты через забор, по асфальтированной дорожке добежала до хижины и постучалась.

— Кто там?

— Это я, Нелла.

— Какого черта ты здесь делаешь? — Он скорее испугался, чем разозлился.

— Пытаюсь тебя найти.

— Иди отсюда! И поторопись.

— Почему это? Нам надо поговорить.

— Отойди от двери, они могут тебя увидеть!

— Кто — они?

— Братья!

— Не уйду, пока не откроешь.

Он замолчал — решал, наверное, как поступить. Брякнула задвижка, из двери появилась рука Томми, и он рванул меня в темноту.

Вначале я вообще ничего не могла разглядеть — единственное маленькое окно под крышей занавешено брезентом.

— Тебя кто-то видел?

— Не думаю. Почему ты спрашиваешь?

Томми встал на табуретку, дотянулся до окошка и сдвинул брезент. Выглянул и вроде бы успокоился немного. Спрыгнул и зажег лампу.

Я уже несколько месяцев не была у них в рыбарне. Ничего не изменилось. На стенах развешаны сети, сломанный барометр постоянно предвещает шторм. Бухты канатов на полу. Черпаки и поплавки в покосившихся картонных коробках. И посреди комнаты — Томми, бледный, точно у него и вправду температура.

— Зачем ты погасил свет?

— Хотел уходить. Важно, чтобы снаружи никто ничего не видел, когда я открываю дверь. И потом… оно не выносит света.

Я только сейчас заметила — Томми стоит в самом углу, лампа освещает только небольшое пространство, а весь сарай по-прежнему тонет в полумраке. Вдруг я услышала странный звук — словно кто-то вдохнул с присвистом.

— Что — оно? Здесь кто-то есть?

Томми засмеялся — но не так, как обычно. Я никогда не слышала, чтобы он так смеялся. Как-то… безрадостно.

— Можно и так сказать… Вернее, не кто-то, а что-то…

Он посмотрел на меня, как будто ни разу до этого не видел, как на совершенно чужого человека.

— Даже не знаю, с чего начать… здесь столько всего наворочено…

Рядом стоял деревянный ящик — тот самый, который привезли на фургоне. Он, оказывается, битком набит рыбьей требухой, молоками, головами, плавниками и хвостами.

— А кто этот парень на машине?

— Парень из братниной бригады. Йенс. Он тоже там был.

— Где — там?

Томми вынул из ящика тресковую голову и с отвращением на нее посмотрел:

— Мы еще не знаем, что оно ест. Не любую рыбу — это точно. Но, похоже, требуха, плавник — то, что надо. На раков и креветок даже не смотрит.

Он бросил голову в ящик. Ляпнул какую-то глупость, и выражение лица такое же — глупое.

— Моей родне везет. Вечно выловят какую-нибудь невидаль из моря. То планктонную акулу, то какую-то солнечную рыбу,[16] то морскую свинью. Как-то мину вытащили, еще военную… В пятидесятые годы, например, было нашествие тунца. Отец рассказывал, видел стаю больше тыщи, самые крупные под центнер. Они скумбрию насаживали на переметы. Стальной трос в палец, поводки тоже стальные. Скумбрию насаживали, надо же… скумбрия, по-моему, вкуснее тунца. — Томми засмеялся, на этот раз не так напряженно; его, похоже, успокоили старые рыбацкие байки. — У отца даже снимок есть — стоит у борта и поднимает здоровенного тунца за жабры. И дед там же, мой дед по отцу, Йон, тот уже готов петлю на хвост накинуть, чтоб не ушел. А знаешь, как они нашли стаю? Увидели в самый обычный бинокль. Море кипело, как в кастрюле. Представь себе кастрюлю в сто пятьдесят метров диаметром! А потом, в начале шестидесятых, тунец исчез. Как обрезало. Ни с того ни с сего появился и ни с того ни с сего исчез.

Томми присел на табуретку, но тут же вскочил, точно его током ударило.

— А отец еще был тогда на «Сенторе», ну, ты знаешь, соседский баркас. В семьдесят седьмом они одним тралом взяли восемнадцать тонн трески! Об этом даже в газетах писали. Заякорили бот под Лэсё, и семь человек, не отрываясь… подумай только: семь человек, не отрываясь, чистили эту рыбу двадцать один час! Я что хочу сказать… странные вещи, конечно, то и дело происходят, в сети попадается что хочешь, но такого… такого еще не было. Это что-то, знаешь…

Я опять услышала звук — на этот раз тихий стон, перешедший в долгий булькающий вдох, точно кто-то растянул мокрые меха.

— Что это?

— Знать не знаю. Он… оно попалось им в сети под Анхольтом. Они от страха начали колотить его по башке, думали, насмерть, ан нет… живет.

Что с Томми? Что-то он совсем не в себе. Может, и правда такая температура, что он бредит? Несет какую-то околесицу…

Только сейчас я заметила коробку, набитую аптечными банками и бутылками со штемпелями ветеринарной лечебницы. Томми отодвинул ее ногой. Под коробкой расплылось большое темное пятно. Кто-то пролил машинное масло. А вдруг это кровь? С чего это его брат так тщательно вытирал ботинки?

— Сейчас спит, слава богу… мы его напичкали лекарствами, иначе с ним не справишься — здоровенный, дьявол. У Йенса знакомый ветеринар. И шприцы тоже есть.

Даже не могу вспомнить, что я на это подумала. С Томми что-то не так. Я его никогда таким не видела. Он молча взял меня за локоть и повел за собой. У короткой стены стоял здоровенный деревянный сундук. Длиной метра три, не меньше, и с метр шириной. Высотой тоже около метра. Только сейчас я сообразила, что странные звуки доносятся именно из этого сундука. И пахло как-то странно: рыбой, морем и кровью.

Заглянула и ничего не поняла:

— Что это?

— Если бы это была самка и я прочитал про нее в сказке, я бы знал, что ответить. А так — не знаю…

Огромный… весит наверняка не меньше центнера. Наверное, даже больше. Руки как у человека или огромной обезьяны… морской обезьяны, если такие есть, длинные и жилистые, а кисти маленькие. Но суставы как бы наоборот, локти сгибаются в обратную сторону, а между пальцами перепонки. И даже ногти есть, вернее, когти, сине-черные, блестящие… Торс совершенно… ну, почти совершенно человеческий — соски, живот и даже что-то вроде пупка, но кожа чешуйчатая, как у огромной ящерицы. Плечи поросли волосами: длинные, жесткие, напоминают конский волос… очень трудно описать, что я увидела, поэтому и сравнения получаются странными: хочется с чем-то сравнить, чтобы поняли, а в голову ничего не приходит. А нижняя часть тела напоминает огромный молоток, длинный сужающийся цилиндр, переходящий в плавник шириной чуть не в метр. Похоже на небольшого кита. Внизу волос нет, но чешуя толще и крупнее, чем на туловище, черная и в то же время серебристая.

А морда… или лицо, даже не знаю, как сказать, — не поймешь, то ли рыба, то ли лошадь. Низкий лоб, на нем что-то вроде гребня. Носа нет, но на месте носа выступает какая-то косточка. Веки полузакрыты, но видны черные зрачки, а глазные яблоки большие, как у и в самом деле лошади. Спит оно, что ли… или и вправду под наркозом.

— Что это? — спросила я опять, невольно перейдя на шепот.

Томми пожал плечами:

— Клянусь тебе, ни малейшего представления.

Я уставилась на странное существо, как околдованная. Челюсти просто гигантские, и до жути широченный рот. Даже страшно представить, что он откроется. Что-то вроде губ с очень тонкой кожицей, а под кожицей косточки в виде подков, как у рыбы, — верхняя и нижняя. Странная, остроконечная голова, напоминающая перевернутый фунтик мороженого, и на ней волосы, такие же, как на плечах, — толстые, черные, какой-то гибрид человеческих волос и конской гривы. А по бокам головы — складки кожи с прорезями. Наверное, уши, решила я. И шея — короткая, толстая, и там, где у человека ключицы, — настоящие жабры…

— У него легкие и гортань, как и у нас, — сказал Томми. — И еще жабры. Не понимаю, как это может быть.

Я не могла произнести ни слова. Смотрела, смотрела и не могла отвести глаз; по-моему, ни на что в жизни и никогда я так не смотрела. Сипящий звук, сообразила я, шел из жабр, но только на выдохе. А дышало это существо через рот. Несомненно.

И вдруг оно зашевелилось, дрожь прошла по всему телу. Никогда не видела, чтобы кто-то так двигался; должно быть, пустило в ход какие-то кости и мышцы, которых у других зверей не бывает: движение было легким и ловким и в то же самое время тяжелым и неуклюжим. Огромное существо повернуло голову к нам, веки задрожали, и… инстинкт подсказывал мне, что лучше всего повернуться и убежать сломя голову, но я стояла как вкопанная. Меня точно разбил паралич.

Прошло несколько секунд, и мне показалось, что оно сейчас откроет глаза и посмотрит на меня, но нет… снова впало в забытье и почти не двигалось, только грудь медленно поднималась и опускалась. На одной щеке… или как ее называть, да что там, конечно, на щеке, именно на щеке была большая, как коровий язык, сквозная рана, и через нее можно было видеть мелкие рыбьи зубы, сотни зубов. Мелкие и на вид очень острые. И ему чем-то размозжили голову на виске: сквозь запекшуюся кровь видны осколки кости.

— Багром, — тихо сказал Томми. — Всю щеку разодрали. А что делать было? Он бы их убил.

— Как это? Не понимаю.

— Хвостом. Он знаешь, какой агрессивный! Я сам видел. И сила в нем немереная, он же весит, наверное, двести или триста кило.

Томми достал сигарету из забытой кем-то из братьев пачки и закурил. Я никогда не знала, что он курит, это выглядело как-то… неприятно, как на фотографиях уличных детей в бедных странах. И курит, похоже, давно — вон как затянулся и даже не закашлялся. Нагнулся и приподнял толстую складку ниже пупка.

— Сама посмотри, — сказал Томми. — Это самец.

Я не удержалась и посмотрела. Если во всем этом звере и было что-то и вправду похожее на человеческое, так это его орган. Он мог бы принадлежать любому взрослому мужику — большой, перевитый вздувшимися венами. Нет, больше, чем у мужиков. Даже как-то стыдно было смотреть, будто подглядываешь в замочную скважину.

— Оставь его в покое, — сказала я. — Не надо…

— Он все равно не замечает. Можешь трогать как хочешь, его накачали всем этим… — Томми кивнул в сторону коробки с лекарствами.

Подошел и достал коричневую бутылочку, на дне которой плескались остатки прозрачной жидкости.

— Этой штукой усыпляют зверей в зоопарках. Доза была, как для белого медведя. Теперь несколько часов будет спать.

Только сейчас я заметила, что зверь связан. Петля из толстого каната накинута на хвостовой плавник. Руки, или как их называть, прикручены стальным тросиком к болтам на дне сундука. Мне стало не по себе. В голове крутились сто тысяч вопросов, целое землетрясение — что это, откуда, почему он все еще жив и как долго он может так продержаться?

Томми взял мою руку и положил на тело неправдоподобного существа. Оно было холодным и немного слизистым, мне показалось, рука приклеилась к чешуе. Все было неправильно — и то, что он вообще существует, и то, что он мужского пола, что он связан, что Томми заставляет меня к нему прикасаться.

— Не надо, — сказала я, — отпусти руку.

— Не волнуйся… никакой опасности. Он тебя не тронет.

— Не в этом дело… просто все как-то не так. Расскажи лучше, как дело было.

Оказывается, в прошлый вторник братья Томми вышли в море. Погода для лова стояла отменная — насколько я поняла, у них это связано с особым ветром, этот ветер как-то влияет на температуру воды у поверхности, и косяки трески выходят из глубины. В общем, они даже взяли с собой еще одного парня — если улов будет богатым, лишняя пара рук очень даже пригодится.

Сначала пошли по мелякам, где обычно собирается треска, но эхолот показал, что косяки небольшие и игра не стоит свеч. Они остановились к северу от Марстена и обсуждали, что делать дальше — вернуться в гавань или пойти на северо-запад, где тоже были уловистые места. Наконец решили повернуть и идти на Анхольт. По закону они не имели права там рыбачить — это датские воды. Но Анхольт — особый случай. Там полно родственников, женихи из Гломмена, невесты из Анхольта и наоборот, рыбачили вместе, пировали вместе, так что территориальные водные границы существовали только на картах.

Все произошло вечером. Они были уже в датских водах, как вдруг эхолот обнаружил большой косяк. Но двигался он как-то странно, не так, как всегда, рассказывал Томми, рассыпался и собирался без всякой причины, то уходил на глубину, то вновь с бешеной скоростью взмывал к поверхности. Никто не понимал, в чем дело. Решили, что рыбу гоняет морская свинья или что-то в этом роде. А может, кит. Не так уж часто увидишь кита в Каттегате, но случаи такие бывали. Зубатые киты аж в Эстерсунд заплывают. Поговорили-поговорили и решили тралить. Никаких пограничников, никакой рыбоохраны и в помине не было. А если какие-нибудь рыбаки с острова их засекут, ничего страшного. Настоящие рыбаки на такие вещи смотрят сквозь пальцы.

За штурвалом стоял старший брат. Он, не торопясь, следовал за косяком, поглядывая на дисплейчик эхолота. А средний брат, Улуф, и тот, кого они с собой взяли, Йенс, прилипли к своим биноклям. Высматривали кита или, еще того чище, датский патруль — тогда надо будет удирать. По возможности с опущенным тралом.

Все это имеет значение, подчеркнул Томми. По правилам их там не должно было быть, они нарушали закон. К тому же в Гломмене испокон веков не доверяли властям — таможне, полиции, рыбоохране… а может, там, на баркасе, у них и еще кое-что было, что они не хотели бы показывать посторонним.

Тралили с полчаса и вдруг решили выбирать. Томми здесь рассказывал не очень уверенно, будто точно не знал, в каком порядке все происходило, но можно понять: его же там не было. Может, вообразили, что на фарватере кит — не дай бог, порвет к черту снасть, — а может, на эхолоте что увидели или тросы себя повели как-то не так… в общем, начали спешно выбирать сеть.

Обнаружили его, когда уже поднимали трал на борт. Он запутался в сетях и отчаянно бился, бился за свою жизнь. Сначала, как Томми понял из рассказов, они попытались выпустить его через клапан, но он был слишком велик. Оставалось только поднять на борт. Он бил изо всех сил хвостом, кидался из стороны в сторону, порвал трал в нескольких местах и вообще был очень агрессивен. Никто и никогда ни с чем подобным не встречался. Сначала они решили, что это маленький кит, и уже это было малоприятно, потому что о подобном следовало немедленно заявить в природоохранное ведомство. И только потом сообразили, с чем имеют дело, вернее, на что это похоже.

А почему они не бросили его назад, в море, поинтересовалась я. Невозможно было, объяснил Томми. К нему даже приблизиться было опасно — тут же бросался как сумасшедший. А они же не могли всю ночь им заниматься! И тут началась паника. Они схватились за багры… господи, я представила все это, как будто сама там была, как они били и били его баграми, как он пытался сопротивляться, открывал пасть, бил хвостом куда попало… я даже услышала звук, когда они проломили ему голову, тупой хруст лопающейся кожи, брызнувшую кровь, увидела весь этот хаос, скользкую палубу, разорванную крюком багра щеку, крик, смертный страх несчастного существа, отчаянно сражающегося за свою жизнь, и, наконец, накренившийся бот, и как он соскользнул в трюм и потерял сознание.

Так и дошли до Гломмена с загадочным животным в трюме. Они не знали, как быть. Самое лучшее — прикончить его, и дело с концом, но оказалось, легче сказать, чем сделать. Во-первых, нужно ружье. А ни у кого из братьев его не было. Поговорили, не взять ли взаймы у кого-то из соседей, у кого была лицензия, но чем меньше посвященного народу, тем лучше. К тому же обычным дробовиком его не возьмешь, нужен калибр покрупнее. Карабин или что-то в этом роде.

В первый день братья никому ничего не рассказали — возможно, боялись расспросов: а что им, собственно, понадобилось в датских территориальных водах? А как насчет закона, который предписывает немедленно сообщать о всех необычных находках? А не превышена ли квота? А может быть, хоть Томми и не сказал ничего, у них и вправду было еще что-то в трюме… Короче, когда они зачалились, загадочное существо еще жило, но было без сознания. Они подняли его подъемным краном, погрузили в кузов древнего фордовского пикапа и отвезли в рыбарню. Перевалили в ящик из-под какого-то механизма, связали и стали размышлять, что делать дальше.

Томми впутался в эту историю случайно. Он заметил, что братья ведут себя необычно — без конца уходят и приходят, обсуждают что-то внизу в подвале. Из окна Томми видел, как они задернули брезентом окна в рыбарне… что-то замышляют. Во вторник, несмотря на температуру, он туда прошмыгнул. Братья зачем-то уехали в город, он открыл рыбарню запасным ключом — и увидел его. В тот же вечер он потребовал объяснений — и оказался замешанным против своей воли.

— И что ты собираешься делать? — спросила я, когда он закончил.

— Понятия не имею.

— А если позвонить в полицию? Его надо вернуть в море, туда, где его поймали. Или куда-то передать… не знаю куда.

По его взгляду я тут же поняла, что сморозила глупость. Уж с кем с кем, а с полицией братья даже не думали связываться.

— Не знаю, что они хотят… Может, дать ему помереть своей смертью. Но он крепкий орешек. И, похоже, может жить без воды очень долго. Он, наверное, жабрами пользуется под водой, а легкими — на суше.

Я посмотрела на ящик с требухой:

— А зачем тогда они его кормят, если хотят уморить?

— Что ты меня-то спрашиваешь? Я, что ли, решаю?

Томми темнит. Определенно темнит. Какие-то слова пропускает, потом опять к ним возвращается. Фразы его все время будто спотыкаются о невидимые препятствия, падают, поднимаются снова… почему они тогда сразу не выбросили его в море? Он же был без сознания, совершенно беспомощный.

И этот запах… Русалка… какая же это русалка, с таким-то членом? Русал. Морской бык, морская обезьяна, уж не знаю, как его назвать… Запах моря, рыбы и крови. Глаза привыкли к темноте, и я различила еще несколько ран на чешуе, глубоких, воспаленных. Там, наверное, где они тыкали своими баграми, как на корриде пикадоры тычут и колют быков.

— А мама с папой знают?

— Нет. Папа как завязал с рыбалкой, так сюда и не спускается. Только я, Йенс и братаны. А теперь еще и ты.

Самец. Я опять заглянула в ящик. Мне все меньше нравилось это слово. Он и в самом деле вдыхал ртом, а выдыхал через жабры, я видела, как маленькие пузырьки воздуха прорываются сквозь слизь. И этот жуткий, леденящий душу хрип… Томми потрогал его — чересчур грубо, как мне показалось. И опять это движение… какая-то потусторонняя, величественная дрожь пробежала по телу связанного зверя… или рыбы, не знаю.

— Он просыпается, — сказал Томми. — Не переносит света. Наверное, в основном живет в море, а на сушу выходит только по ночам.

И вдруг веки загадочного существа поднялись, и оно посмотрело прямо на меня. Меня словно током ударило. Глаза были огромные, совершенно черные, влажные и мутные, словно он страдал какой-то глазной болезнью. Но взгляд был совершенно человеческий! Глаза его остановились на мне, будто с немым вопросом — кто это? Он попытался поднять руку, но где там! Стальной трос… маленькие пальцы пошевелились в воздухе и бессильно замерли.

— Он же страдает! — хрипло сказала я. — Неужели ты не понимаешь?

Но Томми уже стоял на пороге.

Профессор сидел в саду на табуретке и что-то мастерил. Я прислонила велосипед к забору. Костыли его лежали на траве рядом с ворохом дощечек и рулонами сетки для курятников.

— Привет, Нелла, — улыбнулся профессор. — Хорошо, что зашла. Мне как раз нужна помощь с этим. — Он показал рукояткой молотка на доски. — Клетки для кроликов. Сосед отдал. Малость подремонтирую, и к лету будут кролики. А почему ты не в школе? — Он посмотрел на меня с беспокойством. — Опять что-то случилось? Ладно, пошли в дом…

До чего ж приятно сидеть в его кухне, среди бесконечного количества старых книг и газетных вырезок обо всем на свете: от наблюдений НЛО до нераскрытых убийств! Помимо книг и газет, кухня битком набита всякой всячиной, которую он находил в мусорных контейнерах или покупал за гроши на блошином рынке: сломанные радиоприемники, телефоны… чего тут только не было! Он начинал все это чинить, но, по-моему, ни разу не довел дело до конца.

Мы пили чай, и я рассказывала ему про психа Герарда и про все, что произошло в школе. Про отца, который возвращается домой в обществе неизвестного нам арестанта. И хотя я ни словом не солгала, все равно казалось, что я ему вру, потому что умалчиваю о главном.

Профессор пошел к плите за чайником, и я чуть заодно не рассказала и про то, что видела только что в рыбарне. Всего полчаса назад. Мозг никак не хотел соглашаться, что это правда, что это небывалое существо и в самом деле лежит, связанное, в деревянном сундуке, и по сравнению с этим все остальное кажется неважным. Но когда слова уже готовы были сорваться с языка, я увидела перед собой Томми. Он не просил меня молчать, но я знала, что ему может навредить, если я проболтаюсь. Нет. Рассказывать нельзя. Никому-никому. Ни единому человеку. Даже профессору.

— И что ты собираешься делать? — спросил профессор, дав мне закончить.

— Все так спрашивают — что ты собираешься делать? Пусть хоть кто-то даст мне совет. Ты, например.

Он открыл коробочку для лекарств, вытряхнул оттуда две красные и две желтые пилюли и взвесил их в ладони.

— Любую большую проблему надо делить на помельче и решать одну за другой. Когда они все вместе, кажется — ну все, с этим я никогда не справлюсь. А по очереди… Так что попробуй. Я всегда так делаю.

Профессор налил воды в стакан, аккуратно разместил таблетки на языке, проглотил и запил водой.

— И тебе нужно время, чтобы подумать. Стресс усугубляет все… ты слышишь, что я говорю, Нелла? Ты витаешь где-то… запомни: стресс усугубляет все.

Я вздрогнула и уставилась на профессора:

— Самое скверное, что Герард вовсе и не думает, что это я на него настучала.

— А кто?

— Кто-то из его шайки. Он разнюхал что-то.

— А что ж тогда над тобой измывается?

— Потому что ему это нравится.

— Ни один человек не рождается подонком. Есть тысячи причин, отчего люди становятся такими, какими они становятся, и поступают так, как поступают. С ним что-то не так, с этим твоим Жераром… — Он почему-то произнес его имя на французский лад.

— А мне-то от этого какая польза? Польза будет, если кто-то даст мне взаймы тысячу. Вот это будет польза. Иначе они опять возьмутся за брата.

— Если бы у меня были деньги, я бы тебе их дал тут же…

Это правда. Дал бы не задумываясь. Миллион бы дал, если нужно. Беда только, что деньги его вообще не интересуют, потому у него их и нет никогда.

Надо заканчивать этот разговор. На кухонном окне стоял ящик с необычной формы камнями, одна из его многочисленных коллекций. Открытый альбом с почтовыми марками на столе рядом с мойкой. Рядом с дверью в прихожую — остекленный шкаф с чучелами: какие-то маленькие птички, тетерев, лиса, заяц в белой зимней шубке. Каждый раз, когда я у него бывала, приходила в восторг — как чучельнику удалось поймать движение: они точно улетят сейчас или убегут по своим лисьим и заячьим делам. А сегодня — нет. Только сейчас мне пришло в голову, что это жестоко: надо же сначала убить всех этих зверюшек, распять, выдрать внутренности и мясо, набить какой-то дрянью… я вовсе не хотела об этом думать, но мысли упорно возвращались туда, куда я старалась приказать им не возвращаться.

— А с кем-то из учителей ты не можешь поговорить?

— Только хуже будет.

— А с мамой?

— А с Санта-Клаусом?

— Значит, ты тоже, как и я, надеешься на чудо, — вздохнул профессор. Полез в задний карман, достал ассигнацию, сложил пополам и протянул мне: — Вот. Все, что у меня есть. Пятьдесят крон.

Я покачала головой:

— Не надо. Я подумала — ты прав. Большие проблемы надо делить на маленькие. И сразу приходят решения. Не буду я платить Герарду. Все равно он от нас не отстанет.

Профессор улыбнулся. Раньше он, наверное, часто улыбался. До того несчастного случая, когда так повредил ноги, что теперь до конца жизни вынужден ходить на костылях и пить таблетки. До того как он превратился в эту странную, похожую на подбитую ворону фигуру. Хромал по жизни на оплаченных страховой кассой костылях, читал все, что можно прочитать, и собирал все, что можно собирать.

— Что я могу еще для тебя сделать?

— Да… Русалки. Можешь навести справки — что, собственно, мы о них знаем?

— Русалки? Ты имеешь в виду русалок… ну этих… из сказок?

— Любых. Все, что имеет отношение к русалкам. Например: верили люди когда-то, что они и вправду существуют? Бывают ли русалки ну… как сказать… мужского пола? Русалы… или как их назвать? В общем, все-все, что про них написано.

— Ты что, получила в школе такое задание?

— Неважно. Поищи, пожалуйста, а потом мне расскажешь. И еще — можно мне пошерудить в твоих ключах?

Он сунул пятьдесят крон в карман, почему-то в другой, не тот, откуда достал.

— Конечно. В ящике с ключами? В моей коллекции? Конечно. Ты что, не можешь попасть домой?

— Да… что-то в этом роде.

— Никаких проблем. Вернее, одна из маленьких проблем, из которых состоят большие. Скажи только, какой тип замка.

Впервые я увидела профессора в библиотеке в Фалькенберге. После автобусной аварии прошел год, и, пока социальные службы решали, давать ему пожизненную пенсию по инвалидности или не давать, он через бюро по трудоустройству нашел временную работу. Мы с братишкой как раз сделали для себя открытие. Оказывается, библиотека — замечательное место, где можно пересидеть домашние скандалы. Открыто аж до семи. Ведешь себя тихо — сиди хоть до закрытия. Мы просматривали комиксы или играли во что-нибудь. А когда я уставала от Тин-Тина и Лаки Люка, когда мне надоедало побеждать братишку в китайские шашки, я просила Ласло найти мне что-нибудь интересное почитать. Он каждый раз сиял. Особенно если спросишь что-нибудь про астрономию или динозавров. Уходил и возвращался с целой кипой. Очень скоро у меня появилось чувство, будто мы старые друзья. Он знал, какие книги мне интересны, и самое забавное — часто оказывалось, что они интересны и ему самому. Если в библиотеке было мало народу и у него появлялось свободное время, мы шли в кафетерий и болтали о чем придется.

Прежде всего я спросила, почему он ходит на костылях. Профессор рассказал — автобусная экскурсия в Германию, авария на автобане… переломы обеих ног, причем такие скверные, что он никогда уже не сможет ходить по-настоящему. Ирония в том — так он и сказал: ирония — в том, что он никогда не был за границей, если не считать первых двух лет жизни в Венгрии, откуда его увезла мама. И авария случилась почти сразу, не успел автобус сойти с парома. Так что он никакой Германии и не увидел — только кусок автобана и больница. Мне кажется, это его больше всего и огорчило — настолько, что он дал себе слово никогда не выезжать из Швеции.

Вскоре после этого Ласло снял старый хуторской дом под Скугсторпом. Заместительство в библиотеке подошло к концу, но он сказал, что я могу приходить в гости в любое время. Я долго сомневалась — вообще-то я не особенно доверяю взрослым, но в конце концов решила его навестить. К нему мало кто заходил, если, конечно, не считать его матери: та дважды в неделю появлялась с едой из полуфабрикатов и исчезала опять. Он обрадовался — даже, я бы сказала, чересчур обрадовался, — тут же предложил выпить чаю, а главное, ему не терпелось показать мне все свои коллекции и рассказать всякие невероятные истории, вычитанные им в книгах.

С тех пор так и повелось. Раза два в месяц я обязательно его навещала. Чаще всего просто так, поболтать, но иногда просила помочь с уроками, или мне надо было что-то спросить. Ласло знал все и обо всем, а если не знал, тут же лез в свои книги, чтобы узнать.

Все это я вспомнила, пока крутила педали назад в Скугсторп. Если где-нибудь, кто-нибудь и когда-нибудь писал о русалках, Ласло найдет. Обязательно найдет.

У нашего гаража стояла машина. «Форд Таунус». Похоже было, беднягу в последнюю секунду спасли из-под пресса на свалке. Окно в кухне открыто настежь — проветрить, что ли, решили. Мини-велосипед Роберта валялся рядом с крыльцом.

В прихожей — ваза с тюльпанами. Я сразу почуяла запах маминых духов — тех, дорогих, которыми она почти никогда не пользовалась. И все равно до меня не сразу дошло, что происходит: рюкзак на полу, потертые ковбойские сапоги, кожаная куртка на вешалке. Но все же дошло.

Я быстро поправила волосы, попыталась стереть грязное пятно на брючине и сама себе удивилась: неужели это ради него я прихорашиваюсь?

Голос в гостиной — знакомый-презнакомый, хотя я не слышала его почти год. Он же почти никогда не звонил из тюрьмы. Вообще не любил говорить по телефону, а если говорил, то мрачно и односложно, а иногда бросал трубку посреди разговора.

По радио звучала какая-то сентиментальная мелодия, и я слышала, как он подпевает. Потом возник еще один голос, пописклявее, чем папин, но не мамин и не братишки, а мужской. Мужской голос, только писклявый. Пошутил, должно быть. Потому что папа захохотал своим странным кашляющим смехом, как поперхнувшийся лис — я однажды слышала в зоопарке. Из гостиной появилась мама с подносом в руках и, увидев меня, просияла:

— Нелла, привет! Знаешь, какая новость? Папа вернулся! С ума можно сойти! Он ошибся, не так прочитал постановление. На три недели ошибся! И вот на тебе — трах, бах — появился! Часу еще не прошло. Ты что, не рада? Иди скорее, поздоровайся с папой.

Она хорошо выглядит — в вязаной кофте и юбке, белый шейный платок… и не просто хорошо, она выглядит влюбленной! Щеки розовые, надела самые лучшие свои сережки — красные камушки в серебряной оправе, а под ухом синяк от засоса. И движется как-то… легко, красиво. Я давно не видела ее такой счастливой.

— И Лейф тут… ну, приятель его. Я сейчас, только стаканы захвачу и сигареты.

В первый момент я его просто не узнала. Голова бритая, а весит килограммов на десять больше, чем когда я его в последний раз видела. Джинсы. Рубашка с короткими рукавами. Новая татуировка: змея обвивает руку. Когда он сел, у него были бакенбарды и конский хвост до лопаток. А сейчас совершенно лысый. Наверное, сегодня утром побрился — маленький порез с запекшейся кровью выглядит совсем свежим. Я почему-то не могла отвести глаз от его черепа, странного, шишковатого, с печеночными пятнами, похожими на мокриц.

Рядом с ним дядька, я его никогда прежде не видела. Тоже лысый, небольшого роста, но здоровенный, как бык.

— Привет, папа, — тихо сказала я.

Он меня сначала даже не заметил, повернул голову в другую сторону, точно услышал голос из-за стенки. Роберт сидел на корточках на полу рядом с ним, весь красный от возбуждения.

— Нелла, вот ты где! — Обнаружил наконец. — Иди скорее сюда, я тебя обниму!

Он обнял меня с такой силой, что больно стало, и боль эта каким-то образом сочеталась со всем букетом его запахов: вечный лосьон после бритья, сладковатый запах пота — его пота, только его, ни у кого не было такого запаха. Спиртное и табак. Он отпустил меня и удержал на вытянутых руках. Я посмотрела ему прямо в глаза — никакого блеска, никакой глубины, никакого выражения, прочитать, о чем он думает, невозможно, разве что где-то на самом дне этого до странности пустого взгляда.

— Леффе, поздоровайся с дочкой. Это Петронелла.

Папин приятель коротко кивнул, не отводя взгляда от зажатой в кулаке пивной банки. И у него тату. Голая женщина на одном предплечье, сердце, пронзенное стрелой, — на другом. А на шее свастика, наполовину прикрытая массивной серебряной цепью.

— Погляди только, как на мать похожа. Видишь? Цвет глаз одинаковый, и такая же тощая. Черт подери, Нелла, как твои дела, девочка?

— Нормально.

— Ты что-то совсем не выросла с тех пор, как я тебя видел. Я-то думал, уже не знаю какая длинная. Как в школе?

— О'кей.

— Смотри не перетрудись. Ничего хорошего — читать целыми днями. Может отрыгнуться. Кое-кто становится таким умным, что превращается в идиота, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Он переводил взгляд с меня на Роберта, словно пытался сообразить, кто из нас больше нуждается в его внимании.

— Больше всего, ребятишки, мне не хватало вас. Разрази меня гром на этом месте, если вру. Я, конечно, не большой мастер звонить или там письма писать. Так уж получается в тюряге… человек ну вроде бы замыкается в себе, чтобы умом не сдвинуться.

Он прокашлялся и сплюнул мокроту.

— Роберт! Притащи-ка еще несколько баночек, они там, в рюкзаке. В боковом кармане.

Осчастливленный почетным поручением, Роберт вскочил и выбежал в прихожую. Радио ни с того ни с сего замолкло, и наступила внезапная тишина, только позвякивание посуды с кухни — мама возилась с чем-то. Папа посмотрел куда-то мимо своими странными, точно нарисованными глазами:

— А ты заботилась о младшем братишке, пока я там был?

— А то.

— Помогала с уроками… и все такое?

— Конечно.

— Молодец. Трудновато ему учиться, эти чертовы проблемы с усвоением материала… — повторил он слышанную где-то формулировку. — А дочка моя, — он повернулся к приятелю, — дочка моя просто гений. Высшие оценки по всем предметам. Не знаю, в кого она… не в меня, это уж точно. Я в школе даже таблицу умножения толком не выучил. Папаша никак не мог с этим смириться. Не хочу, орал, жить под одной крышей с идиотом. Ну и колотил же он меня, когда я приносил дневник с отметками!

Отец неопределенно помахал рукой, и приятель услужливо пододвинул ему пачку сигарет.

— Кстати, ключи от машины у тебя? Нужно кое-что провернуть. Скажу только бабёнке…

— А что это ты ее так называешь?

— Как? Бабёнка? Ты только к слову прислушайся: бабёнка. Почти что бабочка… Очень даже ласково. Ей нравится.

— Я просто не хочу неприятностей. Ты уверен, что не хочешь задержаться? Детишек не видел целую вечность.

— Все нормально. Целый год без меня обходились, еще пару часов перетерпят как-нибудь.

Он замолчал — вернулся Роберт, прижимая к груди целую охапку банок с пивом. Он поставил их на стол, и что-то в его позе или в движениях было такое, что я вдруг подумала: до чего же он похож на отца! Вырастет — и будет еще больше похож. Снаружи, может, и похож, а внутри совсем другой.

— Ты что, уже уезжаешь? — спросил братишка.

— Ненадолго. Надо кое-что сделать. Только без соплей, черт тебя…

— О'кей, папа…

— Я серьезно, не думай, что шучу. Мне нужны покой и тишина, я же дома. Ты даже представить не можешь, что там за жизнь… там, откуда я приехал. А теперь-то еще хуже, чем раньше, — сплошные иностранцы. Турки, югославы… хрен их знает, кто они… дерьмо всякое, одним словом. Не так, что ли, Леффе?

— Еще бы не так! Хуже того. Скоро в тюряге и по-шведски не поговоришь. Теперь там и вьетнамцы, и черножопые, и черт их знает, откуда они понабились.

— Так что никакого хныканья. Ты уже большой. А большие сопли не распускают…

Отец взял банку с пивом. Открыл, выпил глоток и скорчил гримасу:

— До сих пор понять не могу, как это я ошибся с бумагами. Какие три недели? Марика чуть в обморок не упала, когда я открыл дверь. Это как наш пацанчик, он тоже читает плоховато… или как, Роббан? Не как сестра… Буквы будто заплетаются, пока вторую прочитаешь, первую забыл… не поймешь. Одна на другую похожи, «R» выглядит как «Р», маленькое «s» и маленькое «а» вообще не отличить… знаешь, я только через много лет понял, что к уму это не имеет никакого отношения. Человек не становится глупее оттого, что плохо читает.

— Еще поумнее других, — подтвердил приятель. — А как со мной? Сколько я могу оставаться?

— В этом доме решаю я. Ты меня поддержал, и я тебя поддержу. Останешься, на сколько захочешь. Или пока твой полицейский надзор не найдет что-то получше. А? Ты подумай, Леффе, может, мы и второе Рождество справим вместе, а обстановочка-то будет поуютнее, чем в Хальмстаде. А ты как думаешь, Роберт? Интересно ведь с двумя взрослыми мужиками в доме?

— А на мой день рождения он тоже останется?

Братишка старался говорить легко и свободно, но это ему плохо удавалось.

— Конечно. А что, тебе что-то не нравится?

— Почему? Все нравится.

— Вот и мне так показалось.

Узнаю папашу. Роберт посмотрел на улицу с таким видом, словно ему хотелось оказаться в нескольких сотнях километров отсюда. Я не понимала, на что он надеялся. Что перед ним не настоящий отец, а его двойник или что-то в этом роде? Что сейчас явится настоящий и выкинет двойника в окно?

— А что у тебя с очками?

— Сломались. В школе.

— Вот оно что… И что ж ты шляешься с заклеенными очками, как дурачок деревенский? Пора уже научиться содержать свои вещи в порядке.

Отец говорил по-прежнему спокойно, но я-то знала эту его интонацию. И мама ее услышала — она как раз вошла с подносом со стаканчиками для грога, пачкой «Райт» и вазой с тюльпанами из прихожей.

— Мальчишки все время стукаются обо что-то, — примирительно сказал Леффе. — Я такой же был. И очки носил одно время. Все время ломались, сволочи. Бежишь куда-то или в драку угодишь, а они падают. И не дай бог кому обозвать меня очкариком — тут же в пятак!

— Я не с тобой разговариваю, а с мальчиком.

— Хорошо, хорошо, успокойся.

Это мне знакомо… настроение отца менялось на противоположное мгновенно. Точно монету перевернули. Даже не успеваешь заметить.

— И тебе не стыдно, Роберт? Ты только посмотри, как ты выглядишь! Не понимаешь, что ли, что народ ржет над тобой?

— Их никак по-другому не починишь…

— Не починишь, и плевать! — взорвался папаша. — Речь идет об уважении. И о самоуважении, черт бы его подрал! Почему они сломались? Кто-то тебя ударил?

Я еле заметно покачала головой, и Роберт, слава богу, заметил.

— Нет, — прошептал он. — Я их сам уронил на школьном дворе.

— Сам уронил? Ну уж нет. Ты у меня научишься следить за своими вещами. Сними их!

— Сейчас?

— Не завтра же! Конечно сейчас.

— Но я же без них ничего не вижу…

— Делай что сказано.

Все как воды в рот набрали. Леффе уставился на телевизор, будто ждал, что тот включится сам по себе — и сразу на очень интересной программе. Мама стояла с дрожащими губами… я видела, она хотела что-то сказать, но не решалась. Во всяком случае, не сейчас, когда отец только что объявился после года отсутствия.

Роберт снял очки, медленно, очень медленно сложил их и стоял не двигаясь.

— Давай их сюда.

Он с собачьей покорностью пошел к отцу. Сейчас заплачет, подумала я. Я понимала — сейчас он заплачет. По тому, как он шел, как поднес тыльную сторону ладони к углу глаза… и я, словно у меня были телепатические способности, постаралась передать ему свои мысли. Внушить, чтобы он сдержался, чтобы не заплакал, потому что тогда этот психопат взбесится еще хуже. Ну, не плачь же, Роберт, не плачь, держись, думала я изо всех сил.

— Давай их сюда, — повторил отец.

Он протянул очки отцу, тот взял их, покачал с отвращением на ладони, словно это были не очки, а какая-нибудь дохлая мышь, и опустил в нагрудный карман рубашки:

— Отлично, пока пусть побудут у меня. А теперь геть отсюда, малышня. Мне надо поговорить с Леффе по делу. А ты, Марика, сделай одолжение, постирай мои шмотки… я не успел. Они в рюкзаке.

Папа со своим сокамерником вернулись поздно ночью, около полуночи. А уехали — еще девяти не было. Даже мама не знала, чем они занимались, да ее и не интересовало особо — обрадовалась, что отец вернулся, и теперь пила с ним наперегонки, если судить по ее пьяному смеху. И курила свои отвратительные ароматизированные сигареты, их запах проникал даже на второй этаж. Но пока все было ничего. Это не тот случай, когда они начинают все громить, — у меня на такие дела прямо радар какой-то.

Я никак не могла уснуть, и Роберт тоже. Он то и дело тихонько стучал в стенку: проверял, сплю ли я. Я не отвечала, хотя подмывало ответить. Пусть спит. Он переживает из-за очков: без них он вообще ничего не видит. Абсолютно беспомощен.

Вдруг я подумала: как же так? Я не могла вспомнить, что я делала всего неделю назад! Что-что… ясное дело что. Ходила в школу. Еще не знала, что задумал Герард, не знала, что отец возвращается. Учила уроки, смотрела телевизор. Волновалась за братишку, прикидывала, что буду делать, если у мамы опять начнется… период. Но детали вспомнить не могла, словно это была не моя жизнь, а чья-то чужая.

И едва закрывала глаза, сразу возникала картинка: огромное связанное животное в деревянном сундуке, шприцы и пятна крови на полу. Раны на чешуе, разорванная щека, через которую видны зубы и язык. Кое-что запомнилось, будто снятое крупным планом со вспышкой; наверное, память умеет тайно увеличивать необычные подробности, чтобы лучше их сохранить. А есть и слуховая память: булькающее шипение в жабрах, тяжелое дыхание, лопающиеся воздушные пузырьки. И глаза… он смотрел на меня всего одну-две секунды, и мне сразу стало не по себе. Это не человек, конечно, но и не животное. Хотя человек — тоже животное, но как бы… не совсем. И он тоже — не совсем животное. Не знаю как, но я поняла, о чем он думает. Он спрашивал себя — как я сюда попал? Что я здесь делаю? Кто такие эти существа и почему они меня мучают?

Я поставила будильник на три часа, но проснулась еще до звонка. В квартире было тихо, вообще ни звука, кроме шелеста дождя на крыше. Тихо оделась и проскользнула по лестнице вниз.

Дверь в гостиную была полуоткрыта. Отец спал на диване, Лейф — на полу, подложил под голову сложенную куртку. Воняло табаком, немытыми ногами и чуть-чуть мамиными духами. Они выглядели моложе во сне. Лица разгладились, как у двух больших детей. Из нагрудного кармана отцовской рубашки торчали Робертовы очки. Собственно, надо было бы вытащить их оттуда и отнести Роберту, утром отец вряд ли вспомнит, а если и вспомнит, ему уже не будет до этого никакого дела. Но он, как мне показалось, спал некрепко, и я не хотела ставить под удар все предприятие.

Натянула куртку и вышла на улицу. Тихо прикрыла за собой дверь. На руле велика так и висела моя сумка. В боковом кармане отмычки, ими накануне снабдил меня Ласло, — настоящие слесарные отмычки. Я наплела ему, что потеряла ключ от своего шкафа в школе. Он, по-моему, не поверил. Во всяком случае, вид у него был такой, что не поверил. Ну и ладно… если ни одна отмычка не сработает, сказал он, значит, сам замок не в порядке.

В садах доживали своё последние летние запахи. Яблоки все еще висели на ветках, но скоро и им конец. Попадают на землю, и их сгребут вместе с сухими листьями.

Я ехала по усыпанному гравием проселку в гавань. Дождь прекратился. На горизонте туманный купол багрового света — зарево городских огней Фалькенберга. С шестой магистрали доносился непрекращающийся вой фур. А в другой стороне, по направлению к Гломмену, где по обе стороны дороги раскиданы хутора, луга и зверофермы, мир был намного тише и темнее.

Я выбрала дорогу в обход деревни, мимо маяка. В Гломмене темно, ни одно окошко не светится. Положила велосипед у одной из рыбарен. Два-три часа у меня точно есть, позже начнут появляться люди.

Гавань напоминала декорацию к фильму. Блики света на воде, блестящие от росы доски причала под одним-единственным фонарем на пирсе… слава богу, свет его до рыбарни братьев Томми не достигает. Издалека никто меня не увидит.

Замок открылся третьей универсальной отмычкой. Я подняла засов, открыла дверь и проскользнула внутрь. Прислушалась — все тихо, только море шумит и ветер, но ветер, как мне показалось, стихал. К утру почти всегда стихает. И еще этот шипящий и булькающий звук его дыхания, сначала я его почти и не слышала, но постепенно звук становился все громче… или, наверное, мне так показалось, потому что я только о нем и думала. Хотя старалась не думать. Не хотела даже смотреть в сторону ящика.

Положила на складной стул школьную сумку. С задней стороны в рыбарне была еще одна дверь. Я тихо вышла через нее на улицу, накинула на входную дверь засов, закрыла замок и вернулась через заднюю. Если кто пройдет, рыбарня заперта снаружи. Ничто не должно вызывать подозрения.

Проверила и поправила брезент на окне и только тогда зажгла свет.

Прямо у моей ноги лежал пустой шприц, от него к сундуку тянулась цепочка кровавых пятен. Ящик с рыбной требухой так и стоял около двери. Очень сильно пахло морем.

Лампочка здесь совсем слабая. По углам теснились странные, неподвижные, словно выхваченные из темноты вспышкой молнии, тени. Кто-то закрыл часть стены одеялом — не поняла зачем.

Из ящика доносилось слабое постукивание, ритмичное: три удара, пауза, потом еще три. Он был в сознании. Понял, что в хижине кто-то есть, и занервничал.

— Ну-ну… — прошептала я, — не волнуйся, я тебя не обижу.

С кем я разговариваю? Дичь какая-то. Я сделала шаг к ящику и остановилась. Надо уходить отсюда. Выскользнуть через заднюю дверь, проверить, все ли в порядке с замком, и катить домой. Какое мне дело до всего до этого? Опять та же история — надо же было мне возникнуть не в том месте и не в то время, стать свидетелем того, что для моих глаз вовсе и не предназначено… ну точно как с тем котенком зимой. Какое мне дело? Пусть Томми со своими братьями и разбирается, тем более что к настоящей, человеческой жизни вся эта история и отношения не имеет. Она принадлежит морю. Это не моя жизнь, это морская жизнь — загадочная жизнь там, на глубине, где никто никогда не бывал.

В сундуке все затихло.

Еще один шаг. И опять: три ритмичных удара, пауза. Три удара, пауза. Я подошла поближе и зажмурилась. Наверное, какая-то часть моего сознания протестовала, не хотела видеть это, вообще ничего не хотела видеть, только почувствовать… почувствовать его присутствие, присутствие далекой, загадочной жизни. Почувствовать, но не становиться ее участницей. Я наткнулась бедром на сундук и замерла. Тело будто онемело. Мне показалось, у меня ресницы склеились. Я не могла открыть глаза, надо было сделать усилие, чтобы их открыть и посмотреть.

Он лежал там, и на него падала моя тень. Я отошла в сторону, чтобы не заслонять свет, и наклонилась над ним. Мне пришло в голову, что ящик этот похож на огромный гроб… для него, для того, кто лежал там, внутри, это и был гроб, тюрьма, где он должен умереть и в ней же быть похороненным.

Он не спал. Глаза его были похожи на два черных стеклянных шара. Я стояла не шевелясь, не шевелился и он. Но стоило мне сделать движение, хвостовой плавник приходил в движение: три легких удара по дну — пауза. Три удара — пауза.

— Не волнуйся, — повторила я. — Я тебя не обижу.

Взгляд его был, как у гипнотизера в кино, — невозможно оторваться. Точно это не я, а он определял, когда мне отвести глаза или хотя бы моргнуть. Он изучал мое лицо, лоб, щеки, рот, подбородок — так внимательно и подробно, будто собирался запомнить каждую мелочь. Пыхтение прекратилось, мне показалось, он успокоился и перестал меня бояться. Почувствовал, что я ему не враг. И закрыл глаза — медленно, очень спокойно, как отпустил поводок, — а потом опять открыл и перевел на стальной тросик на запястьях… или как их назвать? Конечно, запястья. Если есть руки, есть и запястья. Потом посмотрел на канат у плавника и на чешую: она выглядела жесткой и пересохшей, даже шершавой. Ни малейшего блеска, какой бывает у рыб.

Странно, но до этой минуты я не понимала, как ему больно. Эта жуткая вырванная щека, осколки кости, торчащие из размозженного черепа. Наверняка ему очень больно. Боль не отпускает ни на секунду.

— Я не могу объяснить, зачем они все это сделали, — прошептала я. — Зачем они тебя мучают…

Я поискала глазами воду. Наверное, если полить его водой, ему будет легче.

— Ты, наверное, пить хочешь?

И он мне ответил!

Не могу объяснить как: он же не говорил, да и никакого знака не подал. И уж наверняка никакого встроенного передатчика. Но я знала совершенно точно: он понял мой вопрос. И как-то ответил… или даже не ответил, а сделал что-то, чтобы я поняла. Его мучила жажда. Ему надо было попить, ему нужно было смочить все тело, всю пересохшую кожу, созданную для жизни в море.

— Подожди, — решительно сказала я. — Сейчас приду.

Он опять постучал хвостом и наблюдал за мной, пока я металась по рыбарне в поисках ведра. Как только я выпадала из поля его зрения, он начинал нервничать, он не понимал, что происходит, не мог предвидеть ход событий. Я бормотала какие-то успокаивающие слова, открывала один ларь за другим. Наконец мне попался на глаза валявшийся за сундуком черпак. Я налила в черпак воду из-под крана и подбежала к нему, и как только я появилась рядом — он тут же успокоился. Посмотрел на меня совершенно спокойно, мне даже показалось, что у него блеснули глаза, будто он рад моему присутствию, а может, мне вдруг почему-то очень захотелось думать, что он рад… а потом, совершенно определенно, заглянул за мое плечо — нет ли кого?

— Только я, — сказала я. — Больше никого. Можешь успокоиться. Я принесла тебе воду.

Вдруг меня как ударило — я разговариваю с ним, как с Робертом. Именно так я говорю с братом, когда стараюсь успокоить его, когда он испуган, когда ему надо слышать мой голос… И ведь помогает…

Я начала лить воду на его огромное тело, и, когда дошла до головы, он повернул ее так, чтобы я могла промыть раны на щеке и голове. Открыл рот и попил немного, я опять увидела бесконечный ряд маленьких, острых, дельфиньих зубов. Вода в черпаке кончилась, я набрала еще и продолжала, пока не поняла: хватит.

Опять начался дождь, капли барабанили по крыше. Это плохо — могу не услышать, если кто-то незаметно подойдет. Он закрыл глаза, тело его расслабилось и будто опустилось. Наверное, он засыпал. Наверное, у него был особый распорядок сна и бодрствования, и его нельзя нарушать. Дыхание стало почти неслышным — он впал в забытье.

Жабры покрыты свернувшейся кровью, он дышал теперь через рот. На запястьях стальной тросик протер чешую. Рана в сантиметр глубиной заполнена сукровицей… вот почему он не шевелил руками. Я начала разматывать тросик, чтобы хоть как-то помочь ему избавиться от боли, помочь, как я помогла бы любому человеку или животному, не думая о последствиях. Дело шло медленно, особенно трудно было освободить тросик от болтов в дне сундука, но под конец одна рука оказалась свободной.

И обругала себя. Братья Томми придут утром и сразу поймут: кто-то здесь был. Я огляделась в поисках тряпки или швабры. Он опять открыл глаза и посмотрел куда-то вбок. Я проследила за его взглядом: петля тросика свисала с ящика, — и я нагнулась, чтобы попробовать запихать пружинящий трос назад в ящик.

Все произошло настолько быстро, что я даже не успела среагировать. С невероятной, противоестественной быстротой он схватил меня за руку. Рука вылетела из ящика со скоростью пушечного снаряда, и моя ладонь оказалась зажатой в железных клещах.

Я испугалась, что он оторвет мне пальцы или сломает кость, так сильно он сжал мне руку. Влажные и холодные, как лед, когти. Я даже вскрикнула от боли, но тут же замолчала. Он смотрел на меня очень спокойно и очень решительно, словно хотел показать, что главный здесь — он.

— Отпусти, — попросила я. — Мне больно.

Он не сводил с меня глаз. И опять: я была совершенно уверена, что он молил о помощи… молил взять его отсюда, сделать что-то, и я поняла: пока я не пообещаю, руку он не отпустит.

— Обещаю, — сказала я. — Только как я тебе могу помочь, если ты специально делаешь мне больно?

Все это казалось совершенно нереальным. Откуда мне знать, понял он меня или нет? И как я могла быть так уверена, что я понимаю его? Но я знала совершенно точно, что именно так и есть. Совершенно уверена — он понимает меня, я понимаю его. Мне кажется, никогда в жизни и ни в чем я не была так уверена.

Он немного ослабил хватку и дал понять, что удовлетворился моим ответом. Рука бессильно упала назад, а в глазах появилось странное выражение. Он опять начал бить хвостом по дну ящика.

— Кто-то идет? — прошептала я. — Ты слышишь что-то? Я не слышу.

Удары стали чаще. Жабры приоткрылись с сосущим звуком. Я посмотрела ему в глаза — они были полны ужаса. И в ту секунду поняла, что кто-то и в самом деле направляется к рыбарне.

Я еле успела погасить свет и выскользнуть в заднюю дверь. Узнала голоса в темноте — братья Томми. Стояли у рыбарни и спорили о чем-то. У одного в руке был карманный фонарик, и он так отчаянно жестикулировал, что конус света метался из стороны в сторону. Я лежала в траве за рыбарней, трава высокая, так что ни меня, ни велосипеда, да еще в такой темноте, видеть они не могли.

Наконец они замолчали и открыли дверь. Внутри зажегся свет, бледная полоска света пробивалась сквозь щель в стене. Опять возбужденные голоса… задняя дверь с грохотом открылась. Я видела только их контуры, две темные фигуры на фоне слабого, мертвенного света в хижине. Они вглядывались во все стороны, что-то обсуждали, потом один вернулся в хижину и принес фонарик.

Почему я не воспользовалась моментом, когда они открывали дверь? У меня было с полминуты, чтобы схватить велосипед и улизнуть. Ничто не мешало: пока они спохватятся, я уже далеко — ищи ветра в поле. Но вместо этого я, как идиотка, прижалась к земле и чувствовала, как осенний холод медленно проникает сквозь одежду.

Они поняли, что в рыбарне кто-то был, и искали взломщика. Один прошел по задней стороне ряда рыбарей и направился к причалу. Другой двинулся к ангару, где зимой хранились яхты и катера. Я лежала не шевелясь. Из хижины доносились ритмичные удары. Три удара, пауза. Три удара, пауза. Мне показалось, что удары стали сильнее, ему, должно быть, очень страшно, моему… русалу. Неужели они заметили, что стальной тросик исчез?

Через несколько минут они вернулись в хижину. Один посветил фонариком в сторону травы, где я пряталась.

— Они где-то здесь!

— Взяли что-нибудь?

— Ничего вроде не взяли, но на полу воды, как в дырявой лодке.

Сердце отчаянно билось. Почему они решили, что взломщик был не один? И что вообще там можно у них украсть, в их рыбарне? Сейчас начнут осматривать потщательнее, не взяли ли что-нибудь из их драгоценного имущества, все ли лежит на месте.

И вдруг я обомлела. Чувство было такое, как будто под кожу ввели шприцом ледяную воду. Моя сумка! Я забыла в хижине свою школьную сумку! И там черным по белому написана моя фамилия… мои учебники, а главное, отмычки. И лежит она на складном стуле, прямо на виду. Но дальше я подумать ничего не успела — из хижины донесся отчаянный вопль. Крик нестерпимой боли.

Два дня Томми не показывался. Я ходила в школу, будто ровным счетом ничего не произошло. Делала уроки и пыталась заставить себя слушать, что там объясняют учителя. Но получалось так себе — никак не могла сосредоточиться. Только и думала об этой ночи в рыбарне. Как это могло быть? Как я понимала, что он хочет мне сказать? И как он понимал меня? Понимал слова! Я же с ним разговаривала, как с человеком… И не решалась позвонить Томми. Если он узнает, что я взломала дверь в их сарай, взбесится. А ведь братья наверняка нашли мою сумку. Не могли не найти — я даже не позаботилась ее спрятать, выложила, как дура, на стул.

Конечно, рано или поздно они объявятся и припрут меня к стене: как туда попала твоя сумка? И что я скажу?

Герарда в школе не было. Ходили слухи, что его отчислили до конца полугодия. Каролина Юнгман якобы слышала, как Л-Г говорил с ректором. Они стояли около учительской, а она проходила мимо и все слышала. Но никто и ничего не знал точно.

Меня это устраивало. Одной проблемой меньше. Вполне хватает моего чудища морского и обрушившегося на голову папаши.

В среду после математики Л-Г взял меня под локоть и отвел в сторону:

— Ты пропустила два последних урока в понедельник. И вряд ли по болезни, потому что вчера, как ни в чем не бывало, пришла на занятия.

— Отец вернулся, — сказала я.

— Это не причина.

— Еще какая причина. Он вернулся из тюрьмы. Год его не видела.

Аргумент подействовал. Глаза Л-Г забегали, и он нервно прокашлялся.

— Да… тогда можно понять… Но ты все равно должна была мне сообщить. Я бы не стал никому рассказывать.

Господи, до чего же просто — врать! Слова льются сами собой, как вода из наклоненного кувшина. Даже не надо никакой логики — говори, и все.

— Я забежала домой, у нас окно было, а он тут как тут. С приятелем. Подарки и все такое… Я так обрадовалась, что у меня все из головы вылетело. Подумайте сами — почти целый год!

Л-Г по-лошадиному покивал головой.

— А Томми? Что с Томми? Он болен?

— Просил освободить до конца недели. Там с его братом что-то… поранился, что ли, и они без Томми не обойдутся.

Что-то там, в рыбарне, произошло, когда они туда заявились.

— Потери у нас серьезные, — криво улыбнулся Л-Г. — А ты помнишь, что я тебе говорил в тот раз? У тебя что-то не так с друзьями по классу? Что-то хочешь рассказать?

— Нет… нечего рассказывать.

— Уверена?

— Совершенно уверена.

Он вздохнул и застегнул «молнию» на портфеле:

— Ну что ж… мне ничего не остается, как поверить в твою версию, Петронелла. Но если что-то случится, обязательно скажи мне. Обещаю, что дальше это не пойдет. И насчет папы твоего… я тоже никому не скажу. Это, наверное, замечательно, что он опять дома.

— Еще бы не замечательно.

— И пожалуйста, подтяни, что пропустила. Особенно математику.

— Само собой.

Мимо прошел ректор, и он встрепенулся:

— Извини… я должен поговорить кое о чем с этим господином.

Не «кое о чем», а кое о ком — о Герарде, подумала я. Главная тема на сегодня.

В четверг Герард неожиданно появился в школе. Прихожу утром, а он сидит в вестибюле. Незажженная сигарета во рту. И вся его свита вертится рядом — Педер, Ула и еще несколько парней из восьмого. Я резко повернула, спряталась за вешалку и так, прикрываясь пальто и куртками, добралась до своего шкафа. Не заметили.

Не успела я снять куртку, появился завхоз. Шел куда-то по своим делам, увидел Герарда и остановился.

— Тебе нельзя здесь находиться, — спокойно сказал он. — Ты же знаешь правила. Тебе отстранили от занятий. Значит, на территории школы ты появляться не должен. Так что исчезни. А остальные — марш на уроки!

— Срать я на тебя хотел, — коротко ответил Герард.

— Что-о?! — изумился завхоз. — У тебя тридцать секунд. Понял?

Наступила гробовая тишина. Все словно замерли и уставились на завхоза и Герардову банду.

— У вас нет права его выгонять, — спокойно сказал Ула. — Пока еще в этой стране действует закон о всеобщем обязательном образовании.

— Вот именно, — ухмыльнулся Герард. — Так что я имею полное право здесь находиться. Мало того, это мой долг.

Завхоз посмотрел на часы, перевел глаза на Герарда и окинул его таким взглядом, что кто угодно бы испугался:

— Пятнадцать секунд. Если ты добровольно не уйдешь, я тебя выкину отсюда. Понял, парень?

— Срать я на тебя хотел, — повторил Герард.

Я не понимала, как у него хватает решимости. Завхоз — здоровенный детина под два метра ростом. Я видела однажды, как он разнимал драку — брал ребят за шкирку, как котят, и отшвыривал в разные стороны.

— И на ректора срать хотел, — заключил Герард, достал из куртки зажигалку, прикурил, сложил губы, как для поцелуя, и выпустил одно за другим два шикарных кольца. — Буду сидеть здесь, сколько захочу. Так что иди своей дорогой. Пробки поменяй где-нибудь, пидор несчастный.

— Погаси сигарету и не нарывайся на трепку.

Завхоз постарался сказать это спокойно, но я видела, что его трясет от негодования. Но Герард сидел как ни в чем не бывало, дымил в его сторону и делал маленькие глоточки из протянутой кем-то бутылки «Севн-ап».

— Что ж ты дрожишь-то так? — издевательски спросил Герард. — На, затянись… А может, пить хочешь? Я приглашаю.

Все шло так, как будто каждый заранее знал, что ему делать. Я оглянулась. Появился ректор, несколько учителей встали полукругом за спиной завхоза. Странно, но никто не произносил ни слова. Воцарилась полная тишина — или мне только так показалось?

— Ну все, парень, пора на выход, — сказал завхоз. Он, похоже, немного успокоился. — И не показывайся тут, пока тебе не дадут добро.

— Кончай! Ты что, и вправду считаешь, что я тебя боюсь? Прямо так вот подожму хвост и убегу? Испугаюсь твоей хамской рожи, амбал?

— Ну все, с меня хватит…

Дальше все произошло с такой скоростью, что никто пальцем шевельнуть не успел.

Завхоз не успел даже шаг сделать, как Герард на него бросился. Ни секунды сомнений, выглядело это чуть ли не комично, как в каком-нибудь мультике, вроде «Том и Джерри». Он рванулся с места и изо всех сил ударил завхоза бутылкой по виску. Звон разбитого стекла. У того остекленели глаза, и он криво и неловко повалился на пол.

Он лежал на боку, и из разбитого виска фонтаном хлестала кровь, а Герард стоял над ним и бил его ногой по голове — изо всех сил. Он, похоже, даже не думал о последствиях. Голова моталась от ударов, как будто это был не человек, а тряпичная кукла. Мне показалось, что прошла вечность, никто не вмешивался. И наконец, не учитель, нет, — Герарда остановил Ула, оттащил его с криком:

— Какого хрена, Герард! Оставь его в покое… Хватит!

И вся банда, как косяк трески, метнулась к выходу, но перед тем, как исчезнуть, Герард посмотрел на меня и что-то сказал, но я не расслышала его голос в поднявшемся гвалте, в истерических воплях девчонок, в криках «Вызывайте же „скорую“!». Ректор и учителя на корточках вокруг неподвижного тела тоже что-то кричали. А может, Герард и не говорил ничего или сказал что-то совсем ко мне не относящееся, но я, как мне показалось, прочитала по губам: «Все из-за тебя!»

Остаток дня школа гудела. Кто-то говорил, что видел банду Герарда на скутерах у киоска, а когда появился полицейский автомобиль, они смылись в лес. Кто-то сообщил, что все это не так, их уже взяли и они теперь в участке на допросе, и что Герарда обвиняют в попытке убийства.

Нике Вестер — сегодня на нем была рваная футболка с изображением «Эббы Грён»[17] и грязный носовой платок, повязанный на лбу, как бандана, — настаивал, будто он знает, почему исключили Герарда: тот якобы угрожал учителю, и не одному, а нескольким. У Патрика Лагерберга были другие сведения. Он утверждал, что Герард с подручными в конце лета привезли партию марихуаны из Христиании[18] и продавали парням постарше. Но он никак не мог объяснить, почему исключили только Герарда.

Завхоз, как я поняла, выживет. К приезду «скорой» он уже был в сознании. Фельдшер успокоил чуть не бившуюся в истерике учительницу — дескать, все это выглядит хуже, чем на самом деле, при травмах головы всегда, как он сказал, возникает обильное кровотечение.

Меня затошнило. Если завхоз, здоровенный детина, килограммов на сорок тяжелее Герарда и на две головы выше, ничего не мог с ним сделать, то что будет со мной или братишкой, если Герард посчитает, что мы каким-то образом перешли ему дорогу?

На последней перемене я пошла в пристройку, где размещался седьмой класс.

— На этот раз Герард не уйдет, как ты думаешь? — спросил Роберт с надеждой. Он, как всегда в одиночестве, сидел на перилах и болтал ногами. — За это ведь полагается колония, правда? Нападение на официальное лицо…

— Может быть. Все может быть. Но все равно: увидишь его — держись подальше.

— А Ула с Педером в школе?

— Нет. Они удрали вместе с боссом. Никто не знает, где они сейчас.

— Может, их уже взяли? А как завхоз? Он сильно ранен?

— Надеюсь, не так сильно. Но обещай мне: как увидишь Герарда, беги со всех ног.

— О'кей.

Роберт снял скотч с одного из стекол очков и опять здорово косил.

— Повезло. У отца было хорошее настроение. — Он заметил мой взгляд. — Вернул окуляры. Я думал, не вернет. Или купит новые. Но теперь-то я хоть вижу.

У него была почти сверхъестественная способность выстраивать свою собственную действительность, в которой все неприятности можно замести под ковер.

— Мы ведь пойдем домой вместе после школы? А, Нелла?

— Конечно, если ты так хочешь.

— Как ты думаешь, Лейф останется на Рождество?

— Откуда мне знать?

И это правда: откуда мне знать?.. Какая-то слабая надежда сохранить свою комнату у меня оставалась, потому что Лейф ночевал у нас только в первую ночь. На следующий день он нашел свою старую приятельницу и попросился к ней. Отец настаивал, чтобы Лейф остался у нас. У нас же общие дела, сказал он, так что лучше держаться поближе друг к другу. Накануне оба исчезли куда-то на машине… Как же я надеюсь, что они опять занялись своими темными делишками и еще до Рождества папаша опять загремит в тюрягу.

Дома никого не было. На столике в прихожей лежала записка — оказывается, меня разыскивал профессор. Роберт пошел в кухню посмотреть, не найдется ли чего-нибудь поесть, а я позвонила Ласло. Он ответил немедленно, будто ждал звонка.

— Я вчера был в Гётеборге, — сообщил он, не поздоровавшись. — В городской библиотеке искал, о чем ты меня просила. Мне все равно надо было в больницу — как ты знаешь, у меня после всех операций сердце пошаливает, а лекарства, что мне выписали… не лекарства, а сплошные побочные действия. В общем, врачи решили их поменять. Но все это почти не заняло времени, и я весь день просидел в библиотеке. Взял домой несколько книг, кажется интересных. Надо бы тебе заехать.

Отсюда хорошо слышно, как братишка возится в кухне.

— Когда?

— Как время найдешь.

— Прямо сейчас.

Брат растерянно стоял перед открытым холодильником.

— И сегодня ничего, — сказал он. — Даже хрустящих хлебцев нет.

Пошел к мойке и нацедил стакан теплой воды — старый прием, иногда удается обмануть желудок. Я тоже проголодалась. После всей истории с завхозом за ланчем мне просто ничего не лезло в глотку. А что это означало в нашем положении? А вот что: до следующего школьного ланча будешь ходить голодным.

— Что я могу сделать? Дома, как видишь, пусто. Мне надо съездить к профессору. Если потерпишь пару часов, может, у него что-то найдется.

Он кивнул. Даже не повернулся.

— Постараюсь прийти поскорее. И кстати, тебе надо стричься. Смотри, челка очки закрывает. И на шее чуть не колтуны. Найди ножницы, я приеду и тебя постригу.

Профессор сидел у себя в кабинетике в очках и с чашкой чая в руке.

— Молодец, что приехала, — сказал он. — Садись, покажу, что накопал.

Копал он, судя по всему, основательно. На журнальном столике лежала стопка книг в полметра вышиной, а рядом — от корки до корки исписанный блокнот.

— Интересно будет прочитать твой реферат, когда он будет готов… если я не заморочу тебе голову излишними подробностями.

Он взял блокнот, открыл и начал рассказывать:

— Первое упоминание о русалках относится еще к античному периоду. Они тогда назывались «наяды» или «нериды», ну, что-то вроде пресноводных нимф. Они владели всеми ручьями, реками, прудами и озерами. По описаниям, на животе у них была чешуя, как у рыб, а верхняя половина тела и голова — женские. Считалось, что они в родстве с тритонами и другими полубогами греческой мифологии, но не такие важные, как те… родственники, конечно, но дальние. Как бы троюродные племянницы из деревни. Потребовалось еще много сотен лет, прежде чем сформировался классический образ русалки. В книге под названием «Бестиариум» некто по имени Физиологус, псевдоним, конечно… этот Физиологус описывает русалок вот как: «Великолепно сложенные женщины от пупка и выше, а все, что ниже, у них, как у рыб». Они, пишет он дальше, превосходно себя чувствуют в штормовую погоду и тоскуют, когда наступает затишье. Представляют, по его мнению, большую опасность для моряков, ибо соблазняют их и убивают… — Профессор сделал большой глоток чая и внимательно посмотрел на меня: — Тебе все понятно? Ну, тритоны и так далее? Ты знаешь, кто это такие? Если нет, скажи.

— Все понятно. В общем, понятно.

— Вот и замечательно. Тогда продолжим. В пятнадцатом веке появились первые более или менее реалистичные описания столкновения людей с русалками. В тысяча четыреста двадцать третьем году голландский монах Йон Гербрандус пишет о «дикой морской женщине», выброшенной волнами на берег. Несколько молочниц подобрали ее, отмыли от песка, накормили и снабдили одеждой, после чего она якобы выучилась прясть шерсть и выполнять несложные обязанности на кухне. Со временем ее взяли в женский монастырь в Гарлеме, где она и жила до самой своей смерти. Говорить так и не выучилась.

— То есть это и в самом деле было?

— Сомневаюсь, — засмеялся профессор. — Гербрандус просто записал чью-то историю, сам он свидетелем происшествия не был. В те времена так чаще всего и было — монахи собирали разные необычные истории и записывали. Впрочем, если вспомнить, сколько несообразностей в той же Библии, то почему бы нет? Вполне может быть, что в море полным-полно русалок и других загадочных тварей. Бог создал, как известно, все, и ничего невозможного для Него нет…

Он перелистал блокнот и быстро нашел нужную закладку.

— Сообщения о встречах с русалками появлялись то и дело со времен Великих географических открытий до восемнадцатого века. Вот, например, интересный факт. Летом тысяча шестьсот седьмого года путешественник Генри Хадсон[19] вел морской конвой в русской Арктике. И пятнадцатого июня, где-то в районе Новой Земли, в судовом журнале появляется запись: «Утром один из матросов, которому было поручено наблюдение за айсбергами, заметил русалку. Он позвал меня, и когда я вышел на палубу — появилась еще одна. Первая к тому времени держалась совсем близко к форштевню и, покачиваясь на волнах, серьезно смотрела на собравшихся у релинга моряков. Шея и спина у нее женские, такого же размера, как у наших женщин, кожа очень белая, волосы длинные и черные. Когда она нырнула, все увидели, что хвост ее похож на хвост огромной рыбы».

— Это тоже выдумка?

Профессор поднял на меня глаза и улыбнулся:

— Откуда нам знать? Ледовитый океан и сегодня мало исследован. А потом, есть же так называемые впадины, и кто там живет, в этих глубинах, почти не известно. Может быть, Хадсон увидел то, что хотел увидеть. Несколько месяцев в море. На маленьком корабле с ума сойдешь от тоски. Он даже сделал зарисовки…

Профессор достал из стопки одну из книг. На старой нечеткой гравюре — странное существо. Наполовину тюлень, наполовину женщина.

— Но самое странное, что известный английский зоолог, Филипп Генри Госсе, через два столетия прочитал об этой истории и категорически отверг предположения, что это был, к примеру, морж, или морская корова, или, скажем, морской слон.

— А как он сам считал? Кто это был?

— Неизвестный вид млекопитающего. Госсе был уверен, что опытные моряки Хадсона много раз видели крупных морских животных и такую грубую ошибку допустить не могли.

А почему бы и нет? Я посмотрела на забитые книжные полки, вороха газетных вырезок на полу, на стульях — везде, где было свободное место. Когда-то были, но вымерли? Вымерла же стеллерова корова, я сама читала. А может, я взялась не с того конца?

— А вот еще один рассказ… в конце семнадцатого века об этом все газеты писали. У берегов Борнео голландские моряки поймали в сети «морскую женщину», как они ее назвали, и держали ее в бочке с водой. Русалка из Амбионы. «Пять футов длиной и время от времени издает звуки, похожие на кошачье мяуканье». Она умерла в конце концов, голландские медики произвели вскрытие и со всей уверенностью утверждали, что это была настоящая русалка. Петр Великий даже специально поехал в Амстердам, хотел удостовериться — и удостоверился. Он был совершенно уверен — русалки существуют. Даже послал специальную экспедицию на Дальний Восток, повелел во что бы то ни стало поймать русалку. Не поймали, естественно…

Профессор сделал паузу, подождал, пока я начну проявлять признаки нетерпения, и продолжил:

— И подумай сама, научный прогресс в восемнадцатом веке, казалось, должен был положить конец всем этим басням про русалок и других сказочных животных. Но не положил. Наоборот, интерес становился все больше и больше, появляется множество сообщений — русалок видели то там, то тут. Во второй половине девятнадцатого века на выставках в Штатах и в Европе можно было увидеть скелет русалки, да не один, а множество. Самый известный экземпляр находился в кунсткамере Финеаса Тейлора Барнума.[20] Считается, что скелет сделали на заказ в Японии. Ученые из Королевского общества пришли к выводу, что это блеф, что скелет изготовлен из костей обезьяны пополам с дельфиньими. Но смонтировано все это хозяйство было с необычайной ловкостью.

— То есть они никогда не существовали? Только в народных поверьях?

— Или исчезли. Во всяком случае, в двадцатом веке о русалках ничего не слышно.

Профессор вытащил из стопки еще одну книгу и открыл на закладке. Черно-белая фотография: маленькая девочка со сросшимися ногами.

— Вот тут, возможно, и надо искать объяснение… Некоторые ученые считают, что легенды о русалках имеют корни в так называемой сиреномелии. Эту болезнь еще называют «синдром русалки». Редкое врожденное уродство, дети рождаются со сросшимися ногами и с недоразвитыми половыми органами и, как правило, вскоре умирают. Думаю, что их набальзамированные тела и показывали публике. Выдавали за русалок.

Я отвернулась — было очень неприятно смотреть на крошечную девочку с таким жестоким уродством.

— А как с самцами? Неужели о них нигде не упомянуто?

Профессор посмотрел на круглую коробочку с прозрачной крышкой. Там лежали таблетки, уже другого цвета. Лицо его слегка подергивалось — опять начались боли.

— Все, что я нашел, — это упоминание в Британской энциклопедии. Mermen… морские мужчины… И еще — уже в наше время Карл Миллес[21] почему-то лепил русалов. Водяных, короче говоря.

Интересно… я тоже мысленно называла его водяным.

— Но их, по-видимому, никто не видел… это скорее логическое допущение — если есть морские женщины, надо же им с кем-то спариваться.

— А картинок нет? Ну, не фото, рисунков хотя бы?

— Может, где-то и есть, но я не нашел.

Я кивнула. Ничего не прояснилось. А на что я, собственно, надеялась? Что какие-то легенды выглядят более правдоподобными, чем другие? Или что существовал какой-то вид, ныне считающийся вымершим? Ничего такого профессор не нашел. Что и следовало ожидать.

Профессор встал и потянулся за прислоненными к столу костылями. Из кухни пахло чем-то вкусным. Я старалась не замечать этот запах, потому что от него еще сильнее хотелось есть. Ненавижу быть голодной. Ни о чем другом думать не можешь, все становится неважным, все исчезает, кроме этой сосущей боли в животе.

Но профессор не был бы профессором, если бы не опережал, как всегда, мои мысли.

— Опять холодильник пустой? — спросил он. — Бери сколько хочешь, Нелла. С этими новыми лекарствами аппетита вообще нет. Хватит и на тебя, и на Роберта.

Наверное, я могу постричь братишку даже во сне — столько раз я это делала. Немного намочить волосы и причесать, а потом уже стричь. Разобраться с правым виском — у него там волосы завиваются и растут в обратном направлении. Светлые пряди падали на пол, а Роберт сидел недвижимо на табуретке у ванной, хотя ему очень хотелось посмотреть, как они падают.

И его запах, его совершенно особый запах, он еще сильней, когда волосы мокрые. Я так его знаю, этот запах, что мне иногда кажется, что я тоже так пахну.

— Как ты думаешь, поймали Герарда? — спросил он, критически рассматривая свое отражение.

— Не знаю…

— Надеюсь, да. И хорошо бы с завхозом все обошлось. Он мне нравится. И профессор мне очень нравится. Ты его поблагодарила?

Мне почему-то было стыдно. Как-то в шестом классе прочитала статью в газете о детях безработных, в какой бедности они живут. Все было так знакомо — прямо как про нас написано. Как они едут с классом на природу, а еды у них с собой нет, и они врут, что забыли дома. Как ходят в тряпках, из которых давно выросли, как не ходят к другу на дни рождения, потому что нет денег на подарок. Но стыд — хуже всего. Боишься сказать правду, а учителя все время делают замечания: то кроссовки рваные, то едем в лес, а ты не в резиновых сапогах… ну, и все такое прочее. У всех ранцы, а у тебя учебники в пакете из супермаркета. Так я проходила всю начальную школу — с пластиковым пакетом. И Роберт тоже. А как мне стыдно было, когда профессор вывалил остатки овощного рагу в пластмассовое ведерко…

— А знаешь что, Нелла?

Я запустила руку в его волосы — все еще мягкие, как у маленького ребенка:

— Что?

— Хорошо бы папа опять сел в тюрьму. Сделал бы что-то, и его посадили. Тебе не странно, что я так говорю?

— Нет. Я тоже так думаю.

— Значит, мы думаем одинаково.

И брат улыбнулся мне в зеркало. Но я уже думала о другом.

Значит, русалок никогда в природе не было. А русалов, водяных — тем более. Только в легендах и поверьях. Никогда не было — а у Томми в рыбарне настоящий водяной. И это так же точно, как то, что братишка смотрит на меня в зеркало и улыбается.

В пятницу утром сумка висела на рукоятке моего шкафа. Я проспала и опоздала, школьные коридоры уже опустели, все разошлись по классам. У Роберта занятия начались раньше, я просила разбудить меня перед уходом, но он забыл.

В дверцу всунута записка. Джессика и Ловиса приглашают на вечеринку. Разыгрывают, наверное. Или шкаф перепутали. Имени на приглашении нет, так что, скорее всего, это Маркусу Ларссону, нашему записному остряку, — его шкаф слева от моего. Я сложила записку и сунула в щель ему под дверцу.

И что удивительно — в сумке все на месте. Учебники, ручки и, главное, отмычки, которые я получила от профессора. Записная книжка — братнино расписание. Время у зубного, у кожника, у глазного. Он еще мал, чтобы за всем этим следить.

— Чистая случайность, что я первый его нашел…

Томми. Он, оказывается, спрятался в нише за вешалкой и ждал, когда я появлюсь.

— Она валялась под перевернутым стулом. Если бы они ее увидели, не знаю, чем бы кончилось.

Он спрыгнул на пол и посмотрел на меня — не могу сказать, чтобы очень уж по-дружески.

— Что ты там делала, Нелла?

— Не знаю.

— Она не знает! Это не ответ. Мне из-за тебя всю неделю пришлось дома сидеть и помогать. Улуф в больнице.

Томми схватил меня за руку и больно сжал, изо всех сил, наверное. Никогда он так не делал.

— Ты совсем, что ли, ничего не соображаешь? Он же мог убить Улуфа! Не знаю каким образом, но думаю, с твоей помощью он развязал стальной трос и ждал, как паук, когда кто-то подойдет поближе… он сломал ему руку, как сухую ветку.

Я постепенно поняла, что же там произошло. Братья вернулись в рыбарню, и младший, Улуф, пошел посмотреть, спит ли морское чудище… и даже мигнуть не успел, как водяной схватил его за руку и сломал кость у локтя. Мало того, когтями разодрал кожу по всему предплечью, рана не меньше сантиметра глубиной. Старший брат, Рикард, пришел на помощь и колотил водяного домкратом, пока тот не потерял сознание. В суматохе опрокинули стул с висящим на нем ранцем.

Они прыгнули в машину и помчались в больницу в Хальмстаде. Улуфа там оставили — перелом оказался таким сложным, что пришлось делать операцию. А Рикард и Йенс вернулись и перевезли монстра в другое место.

— Куда?

— Я не могу тебе сказать.

— Теперь-то какая тебе разница?

— Мне, может, и никакой, а вот тебе… Кто-то взломал рыбарню, и этот кто-то мог увидеть то, что видеть не следует… я говорю не о монстре.

Он посмотрел на меня испытующе.

— А о чем ты тогда говоришь?

— Я сказал — забудь! Плюнь и разотри.

Томми посмотрел в окно. Из мастерских доносился шум токарных станков — шел урок ручного труда. В столовой громыхали сервировочные тележки.

— Он ранен? Ты сказал, что они били его, пока он не потерял сознание.

— Да… Не понимаю, зачем я тебе все это рассказываю.

— Затем, что тебе самому не нравится вся эта история.

— Это ведь ты освободила ему руку? Развязала стальной трос? Зачем? Дала бы ему воды, еды, посмотрела бы… но трос-то зачем развязывать?

— Он же страдает!

Томми замолчал, пробормотал что-то, я не расслышала что. Даже не пробормотал, а сложил губы, хотел что-то сказать.

— Он понимает, что я ему говорю, Томми. И наоборот. Он думает так, что я могу понять… а может, специально передает мысли. Не знаю, как объяснить…

Все было именно так, как я сказала, и все же по-другому. Водяной передавал мне мысли, но они, эти мысли, были настолько не похожи на наши, что их невозможно оформить в слова. И он понимал меня. Я разговаривала с ним, но он наверняка понимал не слова, а мысли.

Я попыталась объяснить Томми и сама почувствовала, насколько нелепо все это звучит.

— В общем, думай что хочешь, — заключила я. — Думай что хочешь, но это чистая правда.

— Я уже не понимаю, что правда, а что неправда. Его вообще не должно существовать. И уж во всяком случае, здесь, на берегу. Его место в море.

— Значит, туда его и надо отпустить.

Томми посмотрел на меня так, словно не мог определить, не сошла ли я с ума.

— Это невозможно.

— Почему невозможно? Конечно возможно. Только сначала подлечить немного. Он не выживет с такими ранами.

— Ты говоришь о нем как о человеке. Но настоящий, живой человек лежит на операционном столе в Хальмстаде из-за этого чудища.

— А что бы ты сам делал, если бы тебя связали и начали уродовать? Не попытался бы защищаться?

Я вспомнила рассказ Ласло. В легендах фигурируют только женщины, русалки. Но то, что я видела в рыбарне, было мужского пола. Merman, сказал профессор. Водяной. Кто бы он ни был, я обещала ему помочь. Получалось так, что все теперь зависело от меня.

— И, кстати, это не чудище. У него есть имя. Это водяной.

Томми пожал плечами — дескать, что за смысл спорить с чокнутыми.

— Куда они его перевезли?

— На звероферму в Улуфсбу. Туда, где твой отец когда-то работал. И Йенс там работает.

— А если я тебе докажу, что он понимает, что я ему говорю? Обещаешь мне помочь?

— Я ничего не обещаю… Пошли, у нас же рисование. Опоздали, конечно, но учительница больна, а заместителю плевать — подумаешь, пятнадцать минут.

Но, оказывается, в классе шло собрание. Л-Г мрачно на нас посмотрел и жестом показал — садитесь и не мешайте. Учитель рисования стоял у него за спиной и вертел мелок в руке.

— …если кто-то из вас знает, где находится Герард, я настаиваю, чтобы вы немедленно сообщили. Можно анонимно, напишите записку. Или позвоните мне домой после школы. Важно его найти. Родители с ума сходят. И полиция хочет с ним поговорить.

— Он что, в розыске? — спросила Сандра с таким видом, будто ей очень нравится эта мысль.

— Нет, он еще слишком молод, чтобы находиться в розыске. Скажем так: его ищут.

— А что с завхозом? Я слышала, там что-то серьезное.

— Ничего хорошего. Он впал в кому ночью.

— Кровотечение. — Оказывается, сзади стояла женщина в полицейской форме. — Так бывает при серьезных травмах головы. Лопается сосуд, кровь изливается в череп и сдавливает мозг. Сначала вроде ничего, а когда давление нарастает…

— А Педер и Ула? — спросил кто-то, я даже не поняла кто.

— Они дома. — Л-Г вытер рукавом пот со лба. — Оба отстранены от занятий до выяснения обстоятельств.

— Значит, им запрещено появляться в школе?

— Именно так.

Л-Г опять вытер пот. Он и под мышками вспотел — два больших темных пятна на сорочке. Видно, что ему очень не по себе. Для классного руководителя — большая неприятность.

— Каких обстоятельств? Они же не трогали завхоза.

— Они еще кое в чем замешаны, — сказала женщина-полицейский. — К вам, школьникам, это отношения не имеет.

— Тем не менее мы обязаны вас информировать. Вы вправе знать, что происходит. И, как я уже сказал, если у кого есть что на душе, я всегда готов выслушать и помочь.

Л-Г и полицейская дама ушли, а я попыталась сложить пазл из того, что услышала. Значит, завхозу стало хуже. Когда его привезли в больницу, он был в сознании, но потом началась неукротимая рвота, и он потерял сознание. Герард где-то прячется, а Педер и Ула не хотят говорить где. В полиции уверены, что они знают, но даже на официальном допросе в полиции они не обмолвились ни словцом. Родители тоже пытались их уговорить — без толку. Страх перед Герардом оказался сильнее всех доводов.

— Это им так не пройдет, — сказал Томми, кладя на парту лист ватмана.

— А что они еще натворили?

— Понятия не имею. Что-то серьезное, я думаю. Ты, во всяком случае, пока можешь забыть про бабки.

Хорошо бы и я была так в этом уверена…

Остаток урока прошел, как всегда, когда кто-то замещает. На экране красовался рисунок из какого-то комикса, но никто даже и не подумал его срисовывать. Все только и строили догадки — что случилось, как и почему. Петтер Бенгтссон и Маркус Ларссон развлекались — рисовали порнографические картинки и втихую показывали их соседям, когда учитель не видел. Каролина Юнгман со своей компанией обсуждали парней, с которыми должны вечером встретиться.

И где же Герард? Я почему-то подозревала, что Педер или Ула когда-то и кому-то все же проболтались про свои подвиги… и речь шла наверняка о более серьезных вещах, чем заживо сжечь котенка.

А сейчас перепугались и все отрицают. Со страха, подумала я. А что еще движет человеческими поступками? Только страх.

На полпути от Улуфсбу к звероферме стоял заброшенный хутор. Там мы с Томми играли, когда были маленькими. С тех пор прошло уже много лет. Крыша обвалилась, последние стекла выбиты. Странно — полусгнившие шторы до сих пор висят, трепыхаются на ветру. Когда-то вокруг дома был фруктовый сад, но сейчас все заросло травой, деревья одичали. Мне всегда было немного жутко здесь. Я почему-то представляла давно ушедшую жизнь: дети в старомодных одеждах и шляпках играют в саду, вот только завернуть за угол… У нас был даже тайник, где мы прятались, по-моему, даже в шестом классе, — землянка метрах в тридцати от амбара, старый винный погреб. Дверца совершенно заросла густой древесной порослью, но люк с задней стороны можно открыть, если подкопать чуть-чуть. В землянке постоянно стояла вода, водились головастики. Мы ловили их в банку и пытались выкормить в лягушат, но ни разу не вышло.

Томми шел впереди. Мы встретились в Улуфсбу. Оставили у киоска велики и пошли напрямую, через поле. До норковой фермы было всего-то несколько сот метров, и в это время дня там никого не должно быть, разве что сторожевая собака. Это Томми так сказал — он много раз бывал там с братьями: они продавали владельцам фермы кормовую рыбу. Сейчас или никогда, сказал Томми. Они там только что закончили убой, и все работники получили выходные. Владельцы уехали на меховой аукцион в Копенгаген. Он даже на всякий случай позвонил туда утром, но никто не взял трубку.

Мы обогнули заброшенный хутор и увидели звероферму. Похоже на концлагерь. Я видела в кино: забор с колючей проволокой и серые бараки.

Норковая ферма занимала довольно большую территорию — метров пятьсот в длину и почти столько же в ширину. С каждым шагом усиливался запах рыбы и удобрений. Пять бараков стояли в ряд, а один — чуть поодаль, но сейчас он пустовал.

Жилой дом в стороне. Ворота открыты, но машин во дворе нет. В двадцати метрах направо — несколько деревьев. Туда нам и надо.

На сетке ограды предупреждение: «Осторожно, сторожевая собака». Рядом — фотография овчарки и надпись от руки: «Если собака вас атакует, не шевелитесь и ждите сторожа».

И тут же мы услышали лай. Но, по-видимому, собака учуяла или увидела кого-то еще, потому что лаяла она на другой стороне фермы, у дороги.

Залезть на дерево нам не составило труда. У меня, честно скажу, поджилки тряслись. Отсюда открывался вид на всю территорию. Длинные, открытые с боков бараки, цистерны, куда собирали мочу и помет зверьков, высушивали и продавали как удобрения. Отдельный барак, где переодевались рабочие, и еще один, побольше, — там зверьков умерщвляли и там же вывешивали шкурки на просушку. Посередине двора стоял старый мини-автобус «фольксваген», от его выхлопной трубы шел шланг в специальную камеру, где зверьков убивали угарным газом.

Мы спрыгнули на землю. Лай внезапно стих, теперь до нас доносились только крики чаек, ни на секунду не прекращающийся шум моря и глухие неритмичные вздохи прибоя. Я осмотрелась — если вдруг на нас бросится собака, у нас ни единого шанса унести ноги. Мне стало очень страшно, но я тут же успокоилась — мы обогнули угол первого барака, и оказалось, что собака привязана на цепи у главных ворот. Наверное, владельцы специально ее привязали, чтобы она не носилась по территории и не пугала зверьков. А может, посчитали, что важнее всего охранять вход на ферму, поскольку это единственное место, откуда воры могут вынести шкурки в достаточном количестве. Собака нас вообще не заметила, даже когда мы вышли на открытое место меньше чем в сотне метров от нее, — ветер дул с ее стороны.

Самый короткий путь к главному зданию лежал через первый барак, и я тут же вспомнила — я тут была, когда отец работал на ферме. Он как-то взял меня с собой. Повсюду на полу норковый помет. Жестяные подносы с кормом у каждой клетки. Зверьки смотрели на нас с любопытством, прижимали носы к проволочной сетке или вставали на задние лапки, чтобы лучше рассмотреть. Я вспомнила — в каждой клетке содержат пять норок, но сейчас, после убоя, остались только производители и зверьки с темным мехом. Их умертвят позже. Маленькие глазки-пуговки смотрели на нас с явным поощрением. Наверное, решили, что мы пришли их покормить. Некоторые и так были жирными, как поросята. Я впервые заметила, что мех у зверьков отличался по цвету от клетки к клетке.

Чайки скребли когтями по жестяной крыше. Чайки — постоянные гости на звероферме, им то и дело перепадают излишки корма: рыба, цыплячьи лапки и потроха, протухший корм. Их крики напоминали издевательский хохот, они словно высмеивали наше предприятие. То и дело я боковым зрением улавливала какое-то движение: норки бегали по клеткам — наверное, искали угол зрения, чтобы нас получше рассмотреть.

Наконец мы подошли к главному зданию. Дверь была заперта.

— Подожди здесь, — сказал Томми, — я пролезу через грузовой люк.

Через минуту он открыл дверь, и в нос ударила волна жуткой вони — смесь гниющей крови, запаха желёз, внутренностей, ободранных тушек и какой-то еще едкий запах. Скорее всего, запах ужаса перед неминуемой смертью.

Мы находились в помещении, где происходит убой. Прямо у грузового помоста стоял жестяной ящик — камера-душегубка, где норок умерщвляют угарным газом. Они при этом кричат. Отец рассказывал. Обычно норки на редкость молчаливы, можно даже подумать, что они немые. Но когда в камеру поступает газ, они кричат, как крысы. Зверьки умирают в течение нескольких минут, и потом на жестяных стенках камеры видны следы их когтей — они отчаянно пытаются выбраться на воздух.

Меня чуть не вырвало. Пол покрыт отрезанными норковыми лапками, опилки на полу впитали всю кровь, а ободранные тушки свалены в большую пирамидальную кучу. Глаза, зубы, фасции — все на месте, не хватает только меховой шубки. Тушки напомнили мне монстров-инопланетян из фильма, который я смотрела еще в седьмом классе, только сильно уменьшенных в размерах.

— Это плохо, — сказала я. — Сюда в любой момент могут прийти. Тушки нельзя оставлять надолго — начнут гнить.

— Еще долго не начнут. Ты что, не чувствуешь, какой здесь колотун?

Это правда — в помещении было очень холодно, прямо как в холодильнике. Я только сейчас, после слов Томми, почувствовала, что мерзну.

— Пошли скорее, — нетерпеливо сказал Томми. — У нас мало времени…

За дверью было рабочее помещение. Здесь теплее — работали вентиляторы. Тут же за стенкой — сушилка, где шкурки растягивали на специальных рамках для просушки. Самые лучшие на аукционе потянут на несколько тысяч крон. Здесь тоже пахло, правда, меньше и по-иному, чем в убойной. Я вспомнила: отец говорил, что с внутренней стороны шкурок соскребают жир, который потом продают в косметические фирмы и для производства особо шикарного крема для обуви — для богатых. Может, этим жиром и пахло?

Мы прошли дальше по коридору. Еще одна дверь. Собака, очевидно, почуяла что-то неладное и грозно залаяла вперемежку с рычанием.

— Подожди. — Томми пробежал чуть дальше по коридору, открыл какой-то шкаф и достал оттуда выкрашенный красной краской ящик, тот самый ящик с лекарствами, который я видела в рыбарне. — Можешь поиграть в ветеринара, но я и близко к нему не подойду, — сказал он и протянул мне ящик. — Даже не надейся.

Он открыл дверь и повернул выключатель.

— Где мы?

— В кормовой кухне.

Мы стояли в комнате, тускло освещенной лампами дневного света. На полу тут и там валялись остатки разделанной рыбы — плавники, хвосты, высохшие рыбьи головы. На массивном цементном помосте — гигантская мясорубка. В нижней части — толстая труба, ведущая к большому жестяному противню. Вдоль стен — мешки с рыбной мукой и зерном. Под потолком — огороженная листами шифера антресоль, туда вела узкая ржавая лестница. Там тоже валялись какие-то мешки.

— Ты раньше здесь бывал?

— Тысячу раз. Но после того, как его сюда привезли, ни разу.

— И где он?

— Думаю, там… — Томми показал на двустворчатую застекленную дверь.

Я заглянула — и в глазах мгновенно закипели слезы. Водяной лежал в холодильной камере на боку, прикованный цепью к трубе в полу. На запястьях, если их так можно назвать, — наручники, мало того, пальцы замотаны толстой леской. И хвост тоже прикован цепью, запертой на висячий замок. Сверху подвешен садовый шланг, из него течет тонкая струя воды, направленная только на туловище.

Он не шевелился. Глаза закрыты и почти залеплены гноем и свернувшейся кровью. Перепонки на пальцах лопнули. Я заметила, что на ране в щеке почернели края — наверное, уже отмирает ткань. По всему телу чуть не дюжина свежих ран.

— Что они наделали? — Я хотела крикнуть, но вместо крика получился хриплый шепот.

— Не знаю…

— Ты что, не видишь? Он же весь изранен…

На полу рядом валялся кухонный нож. Неужели они резали его заживо этим ножом?

— Найди выключатель, — попросила я, — он не переносит света.

Томми с трудом нашел выключатель. Теперь сюда проникал только мертвенный свет из кухни.

— Иди ты первая, — сказал он.

Водяной лежал в тесной каморке на боку, совершенно неподвижно. Я прислушалась — ни звука. На какой-то момент мне показалось, что мы опоздали, что он уже умер… и тут же решила, что никогда себе этого не прощу. Но нет, от тела исходило тепло, и вода, стекающая на грудь, как бы испарялась.

— Не бойся, — сказала я тихо, — никто тебя не обидит.

И тут я впервые поняла, насколько он огромен. Если бы я легла с ним рядом, лицом к лицу, ноги мои оказались бы на уровне в лучшем случае пупка. Я положила руку на его странный, похожий на дельфиний лоб. Лоб горячий — должно быть, жар. И тут я услышала тихий, шелестящий звук из гортани и увидела слабое, остановленное цепью движение хвоста.

— Ты меня слышишь? — прошептала я. — Узнаешь?

И он ответил. Не сразу, но ответил. Беззвучно, но совершенно понятно. Да, он меня слышал, он знал, кто я, и знал, что я не одна.

— Это друг, — прошептала я. — Не бойся его. Я же сказала, что вернусь.

Томми стоял в проеме двери, бледный, точно увидел привидение.

— Ты была права, — сказал он, тоже почему-то шепотом. — Я слышу его, Нелла. Он разговаривает с нами…

Я осматривала израненное тело и думала, что никогда и никому не смогу объяснить, как это может быть. Никогда и никто не поймет, как можно разговаривать без слов и даже без звуков. И я не понимаю, и все же это так. Невероятное существо ясно дало нам понять, что оно думает. И это вовсе не мое воображение — Томми услышал его так же ясно, как и я.

— Это мазь для обработки ран, — Томми показал мне на большой тюбик, — бактерицидная… или как там она называется. Фермеры ей пользуются, когда у коров воспаляется вымя…

Хотел еще что-то сказать, но покачал головой и сделал шаг вперед.

— Хорошо, начнем с этого.

— Сначала же надо их промыть, — сказал он. — Раны надо промыть. Вода есть. И хорошо бы найти мыло…

Он все еще не решался подойти ближе чем на пару метров.

— Он тебя не тронет, — заверила я его. — Он знает, кто друг, а кто враг. И посмотри на него… Что он может сделать? Связанный, израненный, в лихорадке…

Томми опять покачал головой и присел рядом на корточки.

Мы работали больше часа. Промыли раны и обработали мазью. Повсюду, по всему его огромному телу, были порезы и ушибы. Голова размозжена еще в одном месте. Наверное, это когда кто-то из братьев Томми бил его домкратом. Человек никогда бы не выжил. Да и зверь, пожалуй. Но здесь мы имели дело с чем-то другим. Конечно, ему было больно, но боль словно бы его и не беспокоила. Хуже с температурой. Он знал и дал нам понять: чтобы выжить, он должен справиться с лихорадкой.

Мы промыли рану в щеке, я осторожно срезала ножом почерневшие края и обработала аптекарским спиртом и мазью. Томми сказал, что надо остановить гниение, иначе оно распространится дальше.

Было очень странно дотрагиваться до его тела. Грубая кожа, как у кита или дельфина. Мощные, упругие мускулы — настоящий зверь и в то же время человек… Он позволил нам до него дотрагиваться, мне казалось это высшей милостью. Пока мы с ним возились, он был с нами, мы слышали… я даже не знаю, как объяснить, мы слышали какую-то мелодию… даже не слышали, а ощущали — прекрасную мелодию, полную благодарности и покоя, он словно впустил нас в свой внутренний мир и все время убеждал, что он нам верит, чтобы мы его не боялись. Он старался понять, где находится, в какой странный и жуткий мир попал, и будто спрашивал, как ему вернуться назад, в свою привычную, темную и влажную стихию. Иногда поток мыслей прерывался, он впадал в забытье, и только изредка огромное тело его вздрагивало — так вздрагивают дети во сне.

Он приоткрыл рот и высунул язык — захотел пить, и мы направили струйку воды из шланга ему в рот, но, когда Томми принес из кухни рыбу, водяной отвернулся. Я слишком слаб, услышали мы.

Я вышла пописать и задумалась. Что делать дальше? Раньше я почему-то не думала об этом — главное было проникнуть на звероферму и попытаться помочь водяному. Со временем мы обязательно выведем его отсюда, но пока это невозможно, он сам сказал, что слишком слаб, и потом, нам нужен инструмент, чтобы снять наручники, открыть замок на цепи… а как мы его перенесем? И куда?

Я задела драпировку душевой кабины, она сорвалась с крючков и упала. Там лежали сложенные штабелем блоки сигарет — наверное, несколько сотен. Датское производство — «Сесил» и «Принс». Такой товар легко грузить с одного баркаса на другой в открытом море, где тебя никто не видит…

Когда я вернулась, Томми обрабатывал руки. Нейлоновая леска прорезала кожу. Он накладывал один компресс за другим.

— Не понимаю, — пробурчал он. — Почему они его до сих пор не убили?

— Им нравится его мучить.

— А может, ждут, что он сам помрет. А он отказывается умирать… не хочет.

Водяной повернулся немного. Глаза по-прежнему были закрыты. Он так ни разу на нас и не посмотрел. Жар, по-моему, усилился. Он то и дело впадал в забытье, и тогда к нему приходили видения. Мы тоже их видели, но не могли истолковать: темная морская пучина, мощные подводные течения, вода, вода, какие-то огромные тени… а потом он снова приходил в сознание, и в этом зыбком полусне посылал нам свои мысли. Подтверждал, что мы все делаем правильно, а может, разговаривал сам с собой, уговаривал себя, что он нас не боится.

— Там, в душевой, полным-полно сигаретных блоков, — сказала я как бы между делом. — Датские.

Томми не ответил.

— Твой брат перетащил их сюда из рыбарни, да? После того, как я там побывала? Конечно, баркас был набит этими сигаретами, когда они вернулись из Анхольта. Поэтому они и не избавились от водяного сразу. Им было некогда. Надо было как можно быстрее попасть домой, уйти от таможенников.

— Ты их не видела, Нелла. Забудь.

Томми прав. Какое мне дело? Чем меньше я знаю о вещах, не имеющих ко мне никакого отношения, тем лучше.

Я вынула из ящика чистую салфетку, смочила водой и осторожно протерла водяному глаза. Веки слегка дрогнули, но не открылись. Он по-прежнему дрейфовал между сном и явью, но в конце концов мы заметили какие-то изменения. Он как бы сосредоточился, напряг все свои чувства. И вдруг…

Как будто зажгли лампу — он пришел в себя буквально за долю секунды. Очень спокойно посмотрел на нас — сначала на Томми, потом перевел взгляд на меня, словно хотел запомнить наши лица. Его огромные черные глаза выражали что-то вроде удивления. И еще более внятно, чем раньше, он спрашивал нас, сможем ли мы помочь ему вернуться туда, где он и должен быть. Он тосковал по морю и боялся, что никогда его не увидит. Море… он не произнес это слово, все было по-другому. Мы просто-напросто его понимали, без слов, и уже начали привыкать к этому языку, даже и не к языку, не знаю, как назвать… к этому чуду понимания. И вдруг… опять же не знаю, как назвать… связь прервалась. Собака залаяла сильнее, и мы услышали, как на ферму въехал автомобиль. Въехал и остановился.

Мы покидали лекарства в ящик, взлетели на антресоль и спрятались за мешками с кормом.

Голоса доносились со двора. Собака по-прежнему лаяла, и, что странно, я почти не чувствовала страха. Мы успели немного прибраться и погасить свет в кухне, ящик с медикаментами поставили назад в шкаф.

— И что теперь? — прошептал Томми.

— Ждать, что же еще. Может, кто-то из работников что-то забыл. Тогда он скоро исчезнет. Сегодня же суббота. Розыгрыш лотереи «Типс-экстра» и все такое.

Все вокруг выглядело, как на старинной черно-белой фотографии, — лампы погашены, и только загадочный свет струится из окон. Мне показалось, водяной пошевелился, очень медленно, видимо, плутал где-то в паутине своего горячечного бреда, но с того места, где мы сидели, мне его видно не было. Я насторожилась: подъехала еще одна машина, хлопнули дверцы. Собака заливалась лаем, пока кто-то там, во дворе, на нее не цыкнул — и все стихло.

Прошло довольно много времени. Или мне так показалось. Никто не появлялся, снизу доносились мужские голоса, да иногда принималась лаять собака — ей, наверное, казалось, что молчание слишком затянулось.

И не успела я подумать, что, может быть, все обойдется, что они сейчас сядут в свои машины и уедут, — и как раз в этот момент услышала приближающиеся шаги. Помигали и включились лампы дневного света. У меня появилось чувство, словно мы с Томми парим над большой, ярко освещенной сценой и сейчас начнется представление.

Вошли двое в куртках, один из них с сигаретой.

Потом появился старший брат Томми, а за ним — мой отец и Лейф.

Я присела за заграждение и ничего не могла понять.

— Подожди здесь! И кончай курить, мать твою, здесь шкур на полмиллиона.

Брат Томми скрылся в коридоре. Остальные стояли и озирались. Наконец он появился с охапкой сигаретных блоков.

— Сколько тебе надо? — Он повернулся к отцу.

— Сколько дашь. Пятьдесят? Сотню?

— Ты что, уже избавился от предыдущей партии?

— Как тебе сказать… все друзья, понимаешь, курят… А у меня сейчас насчет других источников туговато…

Отец улыбнулся своей стандартной улыбкой, она может означать все что угодно — от хорошего настроения до готовности нырнуть ножом.

— Таможня как с цепи сорвалась этой осенью, — продолжил брат Томми. — Говорю, чтобы ты лучше понял. Пару недель досматривали каждый баркас в Гломмене. Я должен быть уверен, что ты работаешь чисто.

— Все путем. Я же не сам продаю, продают другие. А они знать не знают, откуда товар.

— Кто это — другие?

— Парнишки, они ведь тоже не прочь подработать. Энергичные ребята, и вопросов не задают.

— Пацаны? Ты что, Юнас, умом тронулся? А если их накроют снюты?

— Будут молчать как рыбы. Что им снюты? Они свои права знают.

— Ну вот что. Пятьдесят блоков, не больше. Заказов много, а на складе почти ничего не осталось. Скоро опять придется выходить в море.

Только сейчас я поняла, что первый парень, который появился в зале, не кто иной, как Йенс, тот самый, что был с ними, когда они тралили под Анхольтом. Брат Томми сделал ему знак. Он ушел и быстро вернулся с еще одной охапкой.

Разговоры опять стихли. Отец достал бумажник и начал отсчитывать ассигнации.

— Кстати, как твой братан?

— Так себе. Этот монстр сломал ему руку. Кость на рентгене выглядит как спиральная макаронина.

— А можно на него еще раз взглянуть?

— У тебя что, после тюряги даже на зверей стоит? А, Юнас?

Все засмеялись, но как-то безрадостно. Или мне так показалось. Я была потрясена: оказывается, отец знал про всю эту историю!

— Нет, на зверей пока не стоит, — усмехнулся он. — Просто интересно. Никогда не видел ничего похожего.

Брат Томми взял деньги и небрежно сунул их во внутренний карман пиджака.

— Прямо сейчас хочешь посмотреть? — спросил он. — Не уверен, что он в сознании. Он вроде бы болен. Не жрет ничего. Даже усыплять уже не надо. Не думаю, что долго проживет.

Двойные стеклянные двери были распахнуты настежь. Они включили там свет и встали полукругом. Кто-то ткнул водяного носком башмака. Хвостовой плавник слегка дернулся, все заржали. Отцовский хрипловатый смех выделялся среди остальных, как голос запевалы в хоре. Они обсуждали что-то, но что именно, отсюда слышно не было. Взрывы смеха, неразборчивый говор. Эти подонки возбуждались все больше и больше.

Вдруг опять вернулся страх, как старый друг, не захотевший оставить меня одну в беде. На этот раз я боялась не за себя. За него.

Они почти заслонили от меня водяного, но иногда мне удавалось его видеть; он был в сознании, метался, насколько позволяли цепи, его охватила паника. То и дело он издавал странный звук, похожий на судорожный вдох. Боже, как ему страшно… в каком он отчаянии! Парень, который вошел с Йенсом, отодвинулся немного в сторону, и я увидела лицо водяного… словно увидела лицо братика, когда они кормили его травой и опавшими листьями. Или в другой раз, когда они сунули братишкину голову в унитаз и спустили воду. Глаза водяного, его прекрасные, огромные глаза, были широко открыты, рот открывался и закрывался, будто он хотел крикнуть что-то или ему не хватало воздуха. Парни продолжали ржать, кто-то опять ударил его ногой, сначала не очень сильно, потом сильнее. Отец повернулся, и я увидела его лицо. Эта странная складка у рта, то ли улыбка, то ли оскал… и водяной на кафельном полу, вдвое больше и впятеро сильней, чем его мучители, и все же совершенно беззащитный. До меня донесся странный звук, будто кто-то разбил стекло, и я увидела, как потекла кровь. Она смешивалась с водой на полу, они опять ранили его, только я не знала как. И вдруг я увидела Йенса — он держал за горлышко разбитую бутылку. Значит, он ударил водяного бутылкой, и она разбилась.

Медленно, словно в подводных съемках, он наклонился и пырнул водяного этой разбитой бутылкой изо всех сил. Как тореадор, добивающий быка, или как бандит в кино всаживает нож в свою жертву… Томми вздрогнул, и я услышала чей-то крик — и пока Томми не зажал мне рот ладонью, не могла сообразить, что кричала я сама… Слава богу, никто меня не услышал, они сами орали как сумасшедшие. Йенс начал бить его ногой, точно как Герард завхоза. Нога качалась, как маятник, он все время целился, старался попасть в лицо. Рана на щеке разошлась, кровь текла по полу. И мы все время слышали этот беззвучный крик, а может быть, и они его слышали, и этот крик заставлял их бить его с удвоенной силой, теперь уже все старались принять участие в избиении.

Я не могла больше смотреть. Закрыла ладонями глаза, как всегда делала, если по телику показывали какие-нибудь ужасы. И вдруг услышала рев. Водяной набрал в легкие воздуха и буквально заревел от боли. Этот рев был ни на что не похож, что-то вроде мычания умирающего быка, без всякой интонации, так мог бы реветь глухонемой, человек, не слышащий собственного голоса. Томми прижал руку к моей спине… и я, наверное, потеряла сознание, потому что, когда открыла глаза, никого уже не было.

Я слышала, как они садятся в машины и уезжают. Опять залаяла собака. Двери в холодильную камеру остались открытыми. Я бросилась к водяному. Скованное цепями тело слегка подергивалось. Кровь стекала на пол, смешивалась с водой и превращалась в розовый сок, медленно исчезающий в сливном трапе.

У дома небрежно припаркован фургон. Заехал чуть не на половину тротуара. Рядом — незнакомый мотоцикл. Окно в гостиную открыто настежь, оттуда ревет «Роллинг стоунз», любимая группа отца. Все, что произошло после зверофермы, я помнила как в тумане. У меня было такое ощущение, что кто-то проколол во мне дырку, как прокалывают автомобильную шину, и силы медленно, но верно вытекают наружу. Я не могла понять, откуда берется эта ненависть, желание причинить боль. Он же совершенно беззащитен! Так может, это их и распаляло — сознание, что они могут безнаказанно делать все что угодно? Его же не существовало, не должно было существовать, этого морского монстра.

Я поставила велик у гаража и прошла к черной двери. У брата в комнате горел свет. Я подобрала камушек и бросила в окно. Он появился в ту же секунду, точно ждал моего сигнала.

— Где ты была? — спросил он, не успев открыть окно.

— Так… кое-какие дела. Как в доме? Терпимо?

— Они в гостиной. Я заперся. Ты зайдешь?

— Никакого желания видеть этих идиотов. Сколько их?

— Не знаю… Трое, четверо… Ну пожалуйста… мне тоскливо одному.

Когда брат так говорит, я не в силах сопротивляться. Как будто он обыскал весь мир в поисках надежды, но так и не нашел. Я пошла к двери. Он помахал мне, и на лице его было такое облегчение, такая радость, что я с ним, дома…

Он открыл, впустил меня и сразу повернул ключ:

— Как хорошо, что ты здесь. Они тебя заметили?

— Нет. Что-нибудь случилось?

— Ничего такого… Пьют, как всегда.

— Никаких ссор?

— Я же говорю — как всегда… все нормально. Орут друг на друга по пьянке, потом мирятся. Даже танцевать, по-моему, пытались.

Нормально… Для него это уже нормально, подумала я. Как будто вся жизнь состоит из того, что происходит там, внизу.

— И мама с ними?

— По-моему, да. Специально не смотрел. Никакого желания туда идти нет.

«Роллинг стоунз» замолкли, зато пьяные неразборчивые выкрики стали слышнее, будто кто-то подкрутил громкость. Я огляделась. Письменный стол с учебниками, банка из-под майонеза с ручками, карандашами и резинками. Гардероб с огромной дырой в двери — отец ударил ногой по пьянке. Плакаты Майкла Джексона — я их подарила братишке, чтобы хоть что-то повесил на стены. Еще летом тут и там валялись его игрушки, те, которые я либо нашла, либо свистнула в магазине. Но теперь игрушки исчезли, и в комнате и вправду стало тоскливо.

— У тебя здесь почти нет вещей.

— Я немного прибрался, убрал ненужное.

— Все свои игрушки?

— Всякая ерунда. Я же уже вырос, Нелла. Скоро тринадцать.

Я не удержалась от улыбки:

— Взрослый парень… и давно ты уже здесь сидишь?

— Как они начали… а ты где была?

— С Томми.

Он почесал между пальцами. Кожа опять полопалась. Если не напоминать, он забывает про экзему. А в последние дни у меня было столько дел… я грызла себя, что совсем забыла про братика.

— Что-то случилось, Нелла? У тебя такой странный вид…

— Почему?

— Все время где-то пропадаешь…

В глазах его заполоскался страх. Со мной ничего не должно случиться. Если меня не будет, он пропадет.

— И никогда не говоришь, чем занимаешься.

— Ничего страшного. Не волнуйся, братик…

— Но это как-то связано с Герардом? Или еще что-то случилось?

У меня перед глазами опять начали мелькать картинки со зверофермы, но я сделала усилие и отогнала их, отделалась легким приступом тошноты.

— Нет, конечно. Я же говорю — не волнуйся.

Похоже, моя ложь его обрадовала. Потому что он так хотел. Если меня не будет, у него не будет ничего. За моей спиной начинается растущая с каждым днем пустота.

— Хочешь, расскажу тебе историю? Был мальчик, и звали его Роберт. Он жил в Скугсторпе, маленьком поселке под Фалькенбергом, на улице с цветочным именем. У всех улиц в Скугсторпе цветочные имена…

— Не обязательно рассказывать… важно, что ты со мной.

Он чуть сильнее косил, когда улыбался. Очки грязные, и вид у него очень усталый. Мы оба устали, и он, и я, — от одной только мысли, что отец в доме.

Через пару часов они угомонились. Может, музыка надоела, а может, кто-то был не настолько пьян, чтобы хватило ума догадаться, что соседи позвонят в полицию. Замолчал Мик Джаггер, крики прекратились. Я услышала мамин смех и незнакомые мужские голоса. Шутили с ней, наверное.

Мысли против воли все время возвращались к звероферме. Когда они уехали, мы перелезли через забор, побежали в «Кварнен»,[22] зал для пинбола в Улуфсбу, и просидели там несколько часов — обсуждали, что теперь делать. Меня всю трясло, то и дело начинало тошнить, и я ничего не могла с этим поделать. Необходимо составить какой-то план. Мы должны ему помочь — во что бы то ни стало! Мы должны забрать его, перевезти куда-то, где он мог бы хоть немного восстановить силы. До самого вечера перебирали все возможные варианты, ничего не придумали, а Томми уже надо было возвращаться домой.

Все было бы куда проще, если бы я только могла просто-напросто плюнуть на всю эту историю, решить, что это всего лишь странный сон, что-то вроде кошмара, нечто несообразное, не имеющее к моей жизни никакого отношения. Но так не получалось. Он был. Водяной нам не приснился. И мы ему нужны.

Я задумалась и вздрогнула — услышала на лестнице чьи-то шаги.

— Роббан, ты тут? Какого хрена ты заперся?

Отец. Пьяный.

— Это я заперла, — поспешила сказать я. — Мало ли что.

— Давайте выходите. Хочу с вами поговорить. С обоими.

И, не дожидаясь ответа, пошел вниз. Знал, что протестовать мы не осмелимся.

Через минуту мы стояли в гостиной. Кроме родителей там были еще двое. Один выглядел так, словно не снимал одежду не меньше недели и спал в ней же. Настоящий бомж. И еще один, помоложе, с глазами наркомана. Я его узнала — это он вошел с сигаретой в холодильную камеру вместе с Йенсом.

— А знаешь, почему у негров розовые ладони? — спросил он отца. — Это потому, что они стоят на четвереньках, когда их красят из пульверизатора… До чего ж популярны были эти истории! У ребят просто челюсти отваливались от хохота. А почему у них такие большие бумажники? Потому что им платят бананами. А носы почему плоские? — Он поднял руку с оттопыренной ладонью, будто останавливал кого-то. — Хальт! Только для белых! А уши почему большие? — Он притворился, что орет кому-то в ухо: — А, ты все же пролез сюда, сукин сын!

Мама танцевала сама с собой, без партнера. Закрыла глаза и покачивалась в такт музыке; слава богу, хоть громкость убавили. Над проигрывателем склонился еще один: Лейф.

— А про евреев? Помнишь? Как уместить тысячу жидов в «фольксвагене-жуке»? Один спереди, другой сзади, а остальные в пепельнице. Это же гениально!

Он явно чего-то нанюхался или укололся — зрачки расширены, челюсти напряжены, все время точно жует что-то. Папа внезапно повернулся к нам:

— Вот вы где! Расслабьтесь, что это вы как пыльным мешком трахнутые!

На нем та же рубашка, что и на ферме. Пятно крови на нагрудном кармане. И это мой отец, господи, это же мой отец…

— Мне нужна твоя комната, Нелла.

Я молча кивнула.

— На несколько недель, не больше. Мне надо кое-что туда положить.

«Кое-что». Контрабандные сигареты, ясное дело. Пятьдесят блоков, не станет же он держать их в гостиной. И, должно быть, не только сигареты. Для пятидесяти блоков он нашел бы место.

— Так что, будь любезна, возьми, что тебе нужно, и отваливай к Роберту.

— Прямо сейчас?

— А ты как думала? Через год? Роббан, помоги сестре.

Наркоман не спускал с меня глаз, и взгляд его мне очень не нравился. Он мысленно меня раздевал и фантазировал, что бы стал со мной делать. Я взяла брата за руку, и мы пошли к двери.

— Ничего страшного, Нелла, — заплетающимся языком пробормотала мама. — Всего несколько недель… а потом переедешь назад. Положишь матрас рядом с кроватью Роберта, и будет очень уютно. Оч-чень уютно… С уроками пожо… поможешь… И кстати, Роберт, у папы есть для тебя подарок.

Мне хотелось поскорее уйти, но Роберт при слове «подарок» остановился как вкопанный и улыбнулся. Папа достал из кармана брюк очешник, открыл и протянул ему новые очки:

— Ты слышал, что я сказал про твои очки. В них стыдно людям показываться.

— Но это же очки для чтения…

— И что? Ходишь, как бомж, в заклеенных очках. Срам, да и только. Попробуй эти!

Роберт был прав. Это очки для чтения. Такие же, как у нашей англичанки, только стекла потолще. Отец вырвал у него очки и надел на него новые.

— Я ничего не вижу, папа… Правда, ничего…

— Кончай нытье. Я их купил у знакомого, показал ему твой рецепт, и он сказал — все в порядке.

— Для чтения — да, но вдаль я ничего не увижу. Меня начнет тошнить.

— Ничего, привыкнешь. Расслабься, Роббан.

— Папа, пожалуйста, отдай мне старые. В этих я ничего не вижу.

Отец наградил его ледяным взглядом, взял старые очки и сломал их пополам:

— Получи! Может, приклеить их тебе намертво на морду? От этого дерьма давно пора было избавиться, не понимаю, как твоя мать это терпела.

Он повернулся к матери, но та ничего не заметила, танцевала и танцевала, то и дело оступаясь, а наркоман теперь смотрел на нее, теперь до нее дошла очередь, он раздевал ее своим пустым взглядом, тряпка за тряпкой…

— Чем ты, блядь, занималась, пока я сидел? Пила только как сапожник… или еще что-то?

Мы замерли, но отец не был бы отцом, если бы у него не случались такие вот резкие перемены настроения.

— Ладно, ребята, — сказал он весело. — В нашей семье не должно быть ссор. Я завтра уезжаю, и меня несколько дней не будет. А сегодня праздник. Давайте освободите пока Неллину комнату.

Прошла неделя — отец не появлялся. Мама говорила, он в Гётеборге с Лейфом и тем нариком, у них там какие-то дела, и она не знает, когда он вернется.

Я освободила комнату и перетащила все к Роберту. Может, на время, а может, на всю зиму. Отец потребовал все ключи, сложил там свои товары или не знаю что и запер дверь. От матери помощи не дождешься — она всегда принимала сторону отца. Не знаю уж почему. Скорее всего, из страха, а может, это такая любовь вывихнутая, как и все у них.

Беда в том, что Роберту было очень плохо. Его угнетало постоянное присутствие в доме каких-то неизвестных уголовников, и к тому же эти новые очки — он в них и в самом деле ничего не видел.

В понедельник он объявил, что в школу больше не пойдет — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. До конца полугодия. Что я там буду делать, сказал он. Я же все равно ничего не вижу. И у меня голова кружится в этих очках. Лучше добровольная слепота.

И никакие мои уговоры не помогли — классный руководитель наверняка сообщит в социальные службы, ты же сам понимаешь, какие могут быть последствия… безнадежно. Ничто не могло сломить его упрямства. И у меня тоже не было сил его убеждать — по большому счету он прав. К тому же я ужасно устала, и тот остаток энергии, который еще сохранился, надо было беречь. Потом, когда мы сделаем что-то для водяного, займусь вплотную Робертом.

Всю неделю мы с Томми ломали голову, старались что-то придумать. Планы отвергались один за другим. На звероферме опять кипела работа, готовили следующий убой норок, там все время толклись люди, а по ночам спускали с цепи сторожевую овчарку. Томми специально несколько раз проходил мимо — во дворе все время стояли машины.

— Они, по-моему, водят туда экскурсии, — сказал Томми. — Показывают водяного. Все время подъезжают и уезжают. И братан каждый вечер туда мотается.

И наверняка мучают его, подумала я. Медленно убивают. Просто так, потому что им это нравится. Они так устроены. Есть же такие сволочи.

А может, есть еще какая-то причина? Контрабандные сигареты, водяной, отец, Лейф, этот противный нарик, другие темные личности — может, все это как-то связано друг с другом, и мы просто не понимаем как. И стоит только потянуть за одну ниточку в этой сети, и все пойдет наперекосяк.

Мне все же удалось выведать, что хранит отец в моей комнате. Я открыла замок отмычкой, из тех, что мне дал профессор. Штабеля сигаретных блоков на полу, сотни, не только те, что он купил на звероферме, и не только датские — немецкие и еще какие-то. Наверное, у него был и другой источник. Сигарет было куда больше, чем он сам мог продать, — похоже, хочет создать какую-то базу или склад, поставить торговлю на широкую ногу.

На кровати лежала дюжина видеобоксов[23] с наклейками видеопрокатной фирмы в Хальмстаде. Странно, но я почувствовала что-то вроде облегчения. Табак и украденные видеомагнитофоны. Я ожидала худшего.

Хоть одна хорошая новость — завхозу стало лучше. Так сказал Л-Г на физике. Он вышел из комы и оставлен в больнице для наблюдения. Повреждены шейные позвонки, так что несколько месяцев ему придется носить ортопедический воротник. Но врачи уверяют — прогноз хороший. По-моему, всем стало легче, ребята ходили и беспричинно улыбались друг другу.

Герарда все же взяли, и для меня это было не менее радостной новостью. Говорят, его нашли на пустующей даче, принадлежащей каким-то знакомым родителей Педера, и решили принять самые суровые меры — после Рождества отправить его в интернат для малолетних преступников. Тюрьма ему не грозила — несовершеннолетний. Из школы и его, и его шестерок исключили. Педера с Улой, кажется, временно, но все равно — огромное облегчение. У меня уже не было сил все время чего-то бояться.

Может быть, Джессика и права — теперь полицейские размотают весь клубок. Нам, ученикам, никто ничего не сообщал, но ходили самые разные слухи: кто говорил, что они взламывали виллы на побережье, другие утверждали, что Герард со своими подручными поджег молодежный клуб в городе. В общем, никто ничего толком не знал.

Теперь, когда все отшатнулись от Герарда, стали замечать и меня. В четверг после физкультуры мне ни с того ни с сего помахала Джессика. Она, как всегда, стояла перед зеркалом в раздевалке и поправляла прическу.

— Придешь послезавтра?

— Куда?

— Ты разве не получила приглашение на Хеллоуин?

Похоже, она говорила искренне. Или, кто ее знает, притворялась, но здорово.

— Я думала, кто-то спутал шкаф.

— О чем ты? Это же последняя наша осень в школе. Осталось одно полугодие, а потом разойдемся кто куда. Надо держаться вместе. Это важно, тем более без Герарда и его банды. Завхоз ведь мог умереть!

Она достала из сумки спрей, встряхнула и нажала на кнопку. Над головой задержалось маленькое туманное облачко.

— Будет очень весело, обещаю. Мы целый месяц готовились. Даже маскарадные костюмы будут. Как в Штатах. Сестра Ловисы там была по обмену, приехала в полном восторге.

— А Томми будет?

— Вообще-то ее мать сказала, что не должно быть слишком много народу, но думаю, можно кое-кого пригласить и из параллельного класса. Кроме отъявленных лопухов, само собой.

Она придирчиво осмотрела себя в зеркале, достала из кармана джинсов бесцветную помаду и намазала губы. Для нее быть девушкой — это профессия.

— Хочешь? — Она протянула мне помаду. — В это время года губы пересыхают — просто ужас.

Я взяла маленький тюбик, провела пару раз по губам и вернула. Все девчонки в классе так делали. Своего рода знак дружбы и принадлежности к одной касте. Будто потерла губы стеариновой свечой.

— Выгляжу просто жутко, — пожаловалась Джессика, упершись в зеркало чуть не носом. — Не понимаю, что за напасть. Я же даже не курю. И шоколад перестала есть. Угри еще хуже рака. Так ты придешь?

— Если Томми будет.

— Я должна спросить Ловису. Мы с ней все решаем вместе.

Она сунула помаду — почему-то в лифчик. У меня появилось чувство, что меня подкупают.

На следующий день рано утром позвонил Томми:

— Сегодня на ферме никого не будет.

— Откуда ты знаешь?

— Я там был вчера вечером. У них протекает цистерна с аммиаком, сказали, есть опасность газообразования. Попозже придут из коммунального управления. Посмотрят и решат, что делать. А работникам дали выходной.

Он дышал, будто пробежал стометровку.

— Еще что-то случилось?

— Да… Улуфа выписывают. Братан говорил с ним по телефону, когда Йенс ушел. В подвал спустился, чтобы никто не слышал. А я встал за дверью… в общем, я не все понял, но, по-моему, они собираются опять его куда-то перевозить.

— Куда?

— Откуда я знаю? Они мне разве расскажут? Боятся, что его найдут… и пойдут вопросы. Уже слишком много народу знает о его существовании. И его перевезут, и сигареты. Думаю, это наш с тобой единственный шанс.

— Значит, он еще жив?

— Похоже, да… но времени совсем мало. Позвони в школу, скажи, что заболела. И сразу приходи.

Я спустилась в кухню. Прислушалась, как братик возится в теперь уже нашей общей комнате, как мать храпит в спальне. По местному радио передавали новости. Об утечке аммиака на норковой ферме — ни слова. Значит, опасности для жизни все же нет.

Томми сидел за рулем их ржавого пикапа и махал мне рукой. Обычно пикап стоял с ключами в замке — на тот случай, если кому-то понадобится что-то довезти из гавани в деревню или наоборот.

— Йенс и братан вышли в море, — сказал он, не успела я забраться на сиденье. — Почему бы не воспользоваться этим драндулетом? Если они и собираются его перевозить, то не раньше вечера. Похоже, нам повезло.

— А если еще кто-то нас увидит?

— Там никого нет. А коммунальщики все равно должны дождаться Йенса — у него ключи от зверофермы. Они туда без него не попадут.

Я посмотрела на море — у самого горизонта маячил рыбацкий баркас. Он шел на запад.

— И что мы будем делать?

— То, что собирались, что же еще…

В зеркало заднего вида я разглядела в кузове резиновую лодку и носилки, такие раздавали бойцам гражданской обороны. Над нами нарезали круги чайки. В кабине было очень душно, я открыла окно и даже не услышала, а увидела, что они непрерывно кричат, открывают клювы, но из-за ветра ничего не слышно, как в немом кино. Вдруг мне показалось, что чайки парят неподвижно, а кружится все небо. И море, похожее на чашу с расплавленным оловом, тоже не стояло на месте. Оно раскачивалось и трепетало, уплывая к горизонту, как гигантская сверкающая медуза…

Интересно, как выглядит наш мир, если посмотреть на него глазами водяного? Звуки, например, наверняка кажутся ему очень громкими, странное эхо отражается от стен и предметов. Звуковые волны распространяются быстрее, чем в воде, зато не так далеко. В море, если опустить голову в воду, можно за несколько километров различить тарахтение лодочного мотора или пронзительный писк эхолотов, но звуки как бы смягчены, не режут уши. И свет в море преломляется по-другому, там больше зеленого, голубого и черного, а на большой глубине все цвета вообще исчезают. Более светлые тона, как, например, белый, желтый и оранжевый, можно встретить только у самой поверхности.

А может, он этого и не знает? Может, он живет ночной жизнью, и, скорее всего, на сравнительно небольшой глубине? Или какие-то неведомые течения занесли его к нашему берегу из совсем других морей? Легко представить…

И как же его, наверное, мучает дневной свет! Наверняка он почти ничего не видит… или видит все нерезко и в тумане, как мой братишка без очков. Скорее всего, глаза его устроены так, что не различают цвета, когда он не в море. Вполне может быть, все цвета кажутся ему оттенками серого, как полному дальтонику.

И что это за существа, думает он, что это за странные создания, которых я вижу перед собой? И почему я не могу шевельнуть ни рукой, ни хвостом? Двери открываются, и становится невыносимо светло. Хотя… двери! Он же вряд ли понимает, что такое дверь, видит только, что свет преломляется по-другому, ослепляет и заставляет рефлекторно отворачиваться. Каждое движение причиняет боль, все тело изранено, мучает страх, что опять вернутся его истязатели… и слабое движение хвостом — облегчение, когда он узнает нас с Томми.

Там, в море, все по-иному. Сила тяжести, которая неумолимо тащит нас к центру Земли, в море почти не чувствуется, но зато там давление растет с каждым метром погружения. И если лечь в воде на что-то твердое и неровное, почти и не заметишь: скала под водой — это совсем другое, чем скала на берегу. Он чувствует, как мы освобождаем хвост, как пилим цепи, слышит наверняка неприятный ему звук ножовки по металлу, видит, как мы разрезаем эту странную прозрачную нить, рыболовную леску, которая прорезала глубокие раны на его пальцах. Прозрачная нить, острая, как кораллы или устричные раковины на отмелях…

Он чувствует наше присутствие, присутствие людей, хотя вряд ли знает, что это за зверь такой — человек. Или знает? Может, он знает гораздо больше, чем мы думаем? Может, они рассказывают про нас сказки точно так же, как мы рассказываем сказки про русалок? Ведь не один же он такой, наверняка их там много… а если он и в самом деле последний экземпляр вымершего вида? Он, думала я, наверняка приплыл к нам издалека, он приплыл из далеких, неведомых морей… жил там припеваючи, но в один прекрасный день услышал в душе далекий зов… или его охватила необъяснимая тоска по неизвестному. У меня тоже так бывает — начинаешь тосковать по никогда не виденному. И он пустился в далекий и долгий путь, искал нужные течения и следовал с ними, пока не приплыл в наши воды…

И что они будут делать, думает он, что будут делать эти маленькие существа, так упорно пытающиеся мне помочь? Он же знает, знает, что мы хотим ему помочь, знает, почему мы сюда пришли, он читает наши мысли, у него есть это легендарное шестое чувство, он умеет читать мысли… И море! Он же наверняка чувствует близость моря! Каждый день, каждый час, каждую минуту, с того самого мига, когда они поймали его в свои проклятые сети, он чувствовал, что море совсем рядом. Море совсем рядом, он ощущает запах моря и знает, что мы хотим отпустить его туда. Но как мы это сделаем? Как мы победим силу тяжести, которая давит на нас, давит на него… что мы можем противопоставить этой кошмарной силе, из-за нее любое самое маленькое движение становится трудным и неуклюжим… Мы, маленькие люди, хотим, чтобы он откатился в сторону, он знает это, знает, что самим нам с этим не справиться, что сами мы не осилим перекатить его на носилки по кафельному полу… и он сделал это! Он сделал это, он перекатился по полу и лег на куда более мягкое ложе, на наши низкие носилки на колесах, носилки, принадлежащие отцу Томми — на учениях по гражданской обороне он играл роль санитара. Он лежал теперь на носилках и смотрел, как все внезапно задвигалось, как он попал в другое помещение… если бы он был в море, сказал бы, что это подводный залив, со стенами-скалами и потолком, потолок этот, скорее всего, напомнил ему поверхность воды, если смотреть на нее снизу… смотрел, как открылся люк у кормового транспортера, заметил толстый канат, который мы подвели под носилки и перекинули через старый полиспаст, который использовали для подъема больших мешков с отходами с птицефермы. Нам удалось более или менее мягко опустить носилки на землю. И что это за взрыв цветов? Белый, желтый, жгуче-красный… он понял, что это день, что так выглядит день в человеческом мире.

И он чувствовал запахи — жуткую вонь норочьего дерьма и мочи, запах тронутого гниением мяса. Он не понимал происхождение этой вони, но знал твердо и нам дал понять, что знает — это запах смерти. Он чувствовал, как мы его опускаем… а это что такое? Странные звуковые удары, словно размножающиеся в воздухе. Собачий лай… если бы водяной знал, что это за зверь такой — собака. Все же он заметил, как что-то мчится на него, черное агрессивное существо, переполненное яростью, гонимое инстинктом, ни о чем не думающее, кроме того, чему ее научили — бросаться на любого чужака, осмелившегося нарушить ее ревир. Он на носилках, совершенно один — мы еще не успели спуститься с грузового помоста, — и на него мчится огромная, разъяренная собака.

Ни лихорадка, ни жуткие раны, ни кошмарный садизм не поколебали в нем волю к жизни. Он почувствовал — этот зверь для него опасен. И в тот самый момент, когда пес летел на него в последнем прыжке, водяной молниеносно выбросил руку, перехватил пса за горло и поднял в воздух, в то время как тот бешено извивался, пытаясь все же укусить врага, рычал и скалил зубы… а водяной встряхнул пса и сжал с такой жуткой силой, что пес едва успел заскулить, язык вывалился и глаза потухли. Так он и провисел несколько мгновений, пока водяной не разжал руку. Безжизненный труп рухнул на землю.

Теперь все шло очень быстро… мы подтащили к нему резиновую лодку, и он сразу понял, что надо в нее перекатиться. Он не открывал глаз, лучи дневного света, наверное, вонзались, как иглы, в его зрительные нервы.

Мы оставили его на месте и помчались к пикапу. Буксировочный трос заранее привязали к фаркопу, Томми огромными ножницами по металлу вырезал кусок ограды. Оставалось только зацепить лодку. Когда мы вернулись с тросом, я заметила, как он протянул руку и ощупал труп собаки. Может, хотел убедиться, что его враг и в самом деле мертв, а может… мне, во всяком случае, так показалось: он не хотел убивать пса, и теперь его мучит совесть.

С тех пор как мы последний раз играли в заброшенном винном погребе, прошло уже несколько лет. Я даже не была уверена, что люк еще существует. Землянка вся заросла молодой березовой порослью.

— Здесь будет хорошо, — сказал Томми таким тоном, будто уговаривал себя самого. — Тут никогда никого нет.

— Если никому не придет в голову пойти по следу протекторов.

Он посмотрел на примятую колесами траву и покачал головой:

— Дождь успеет раньше. А если кому-то и придет в башку, что он где-то поблизости, здесь они искать не станут.

Это правда. Землянку почти невозможно обнаружить. Маленький холмик в рощице. Никто даже и не заподозрит, если, конечно, не показать пальцем.

Водяной лежал не шевелясь, с закрытыми глазами. Может, они в последние дни оставили его в покое — раны, как мне показалось, начали заживать.

В дневном свете оказалось, что тело его коричневатое. Волосы на голове и руках черные, а на спине — небольшой плавник, я его раньше не замечала. Грудная клетка вздымалась медленно-медленно, раз в минуту, не чаще. У него, похоже, опять была высокая температура, а может, он просто спал, потому что тело его иногда непроизвольно вздрагивало, как у детей во сне.

Я зашла с другой стороны. Ветер немного стих. Я вырвала несколько пожелтевших кустов чертополоха вместе с корнями и начала копать, пока не нащупала дверцу люка.

— Помоги мне ее поднять.

Томми взялся за металлическую петлю на крышке, я за другую, и мы вместе не без труда отвалили крышку.

В погребе было прямо как в подводном гроте. С годами на полу скопилась вода и образовался бассейн диаметром метров пять. Может, из-за этого и хутор забросили — слишком близко подошли грунтовые воды. И, как ни странно, довольно чисто. Даже паутины нигде нет. Вода чуть солоноватая и совсем не застоявшаяся, будто проточная. Наверно, как-то попадает сюда снаружи. Иначе не объяснишь.

— Лучше не придумать. Можем по вечерам его навещать.

Томми прав. Прохладный погреб — что можно придумать лучше в нашем положении? И хоть это и не море, куда он так страстно стремится, но все же хорошая, чистая вода.

Подтащили водяного к люку. Мы все время слышали его мысли, даже не мысли — он спал, и мы присутствовали в его снах. Он даже дал нам имена и повторял их… а может, я все это себе навоображала, может, если перевести его сны на человеческий язык, они окажутся совсем другими.

Мы ушли оттуда во второй половине дня. Надо было раздобыть какую-то еду, сделать запас, чтобы он сам мог поесть, когда ему захочется. Рыбу можно украсть в гавани — никто из оптовиков даже не заметит, если мы свистнем ящик или два.

Мы опустили его в воду, и он тут же очнулся. Открыл глаза и посмотрел на нас. Лицо его оказалось под водой, волосы окружали голову, как черный нимб. Цвет глаз изменился, они стали глубже и яснее и даже слегка фосфоресцировали. И, несмотря на темноту, в этом взгляде мы ясно прочитали улыбку — улыбку благодарности. Так мне показалось. Он все время как бы сообщал нам, что он чувствует… я не могла к этому привыкнуть. Водяной знал совершенно точно, что мы собираемся отпустить его домой, в море, как только он наберется сил. Он понимал, что должен задержаться на суше, пока не окрепнет настолько, что сможет постоять за себя там, в море… я заметила, что рана на щеке начала уже заживать, она стала меньше, и повреждения на теле тоже выглядели не так ужасно. Неужели это все, что ему было надо? Вода? Немного воды, и все заживает само по себе.

Интересно, как быстро они обнаружат пропажу? Убитую собаку? Разрезанную стальную сетку? Но сейчас я не могла заставить себя об этом думать.

Как и сказал Томми, начался дождь. След колес скоро исчезнет, как и наши следы. Томми сидел на водительском месте, и его била дрожь. Он маленького роста, не выше меня, ему приходилось все время привставать, чтобы видеть дорогу. Странную картину мы, должно быть, представляли, если бы кто-нибудь нас увидел. Два карлика вынырнули из земных недр, сели в насквозь проржавевший пикап и исчезли в пронизанных струями дождя клочьях осеннего тумана.

Мы стояли на тротуаре и заглядывали в окно кухни. Скромная классная вечеринка превратилась в какую-то массовую оргию. Кто-то и вправду явился в маскарадных костюмах и в масках мертвецов, но большинство одеты вполне обычно. Кто-то, наверное, даже приехал из города — у гаража стояло, самое меньшее, два десятка скутеров и великов. Гремела музыка: «Let's Dance» Дэвида Боуи.

Я и сейчас не могу объяснить, почему мне ужасно хотелось пойти на эту вечеринку. Наверное, у людей такой инстинкт — обязательно надо принадлежать к какому-то сообществу. Я даже позаимствовала у мамы косметику и одно из ее платьев, севшее после стирки. И кожаные сапоги — они, правда, чуть маловаты. Я подбирала одежду для Роберта в секонд-хенде, и они попались мне на глаза.

Мне очень хотелось побыть со своими одноклассниками, но грызли сомнения. Отец утром вернулся чернее тучи: что-то, наверное, случилось в его отсутствие. С нами даже не поздоровался. Ничего не объясняя, заперся в гостиной, я только через дверь слышала, как он говорил с кем-то по телефону, шепотом, но очень раздраженно. Мать нажралась каких-то таблеток и весь день лежала. Роберт перепугался — он знал, чем кончаются у отца припадки плохого настроения, — попросил меня остаться с ним и был в отчаянии, когда в кои-то веки я ему не уступила и все же пошла на эту дурацкую вечеринку.

— А может, плюнем? — пробормотала я. — Что нам здесь делать?

— Будем рассматривать это как учебную экскурсию, — наставительно сказал Томми, улыбнулся и пошел к двери.

Надо, надо было мне повернутся на каблуках и идти домой. Но соблазн слишком велик… соблазн быть такой же, как все остальные.

Когда мы вошли, кто-то убавил громкость, но все равно разобрать, кто что кричит, было невозможно. Какие-то парни постарше уходили и возвращались с пакетами из «Системета». Стайка ряженых девчонок толклась в прихожей у зеркала. Я заметила Нике Вестера. На нем был костюм вампира. В комнате за его спиной кто-то погасил свет.

В дверях кухни толпилось столько народу, что я не могла различить лица — анонимная шевелящаяся масса тел и рук. Пахло духами и табаком.

Мы протиснулись в гостиную. Там было посвободнее. В углу курили Сандра и Лилиан. Они, по-моему, удивились, увидев нас с Томми, но все же поздоровались. Группа парней из параллельного класса расположилась на полу в окружении банок с пивом. Я себя чувствовала как-то странно, заболело в низу живота. Я попросила Томми подождать и пошла искать туалет.

Ванная была рядом с лестницей на второй этаж, и туда уже выстроилась девчачья приплясывающая очередь. Среди них была и Каролина Юнгблум. Она держала перед собой карманное зеркальце и наводила красоту. Увидела меня и покачала головой:

— Только не обижайся, Петронелла… но кто тебя пригласил?

Язык у нее слегка заплетался, и она никак не могла прицелиться, чтобы накрасить ресницы, — все время промахивалась.

— Джессика. Ты ее видела?

— Она в кухне. По-моему, у нее истерика. Набилась куча народа, кого и не приглашали. Вот-вот все пойдет кувырком. Смотри, куда наступаешь, на полу полно битого стекла…

Я только что заметила, что она вся в черном. Черные туфли, черная юбка, черные колготки, черный топик и черная брошь. Даже лак на ногтях черный.

— Хеллоуин. — Она заметила мой удивленный взгляд. — Не знаю уж, что это за праздник такой, но что-то там связано с разными ужасами. У меня костюм ведьмы. Сигарета есть?

Я покачала головой — не курю.

— Сестра Ловисы заезжала, у нее свой «гольф». Кабриолет, между прочим. Сказала, что, если через час все не слиняют, она настучит родителям. Они только завтра приедут. Но не думаю, что кто-то уйдет добровольно.

В туалете кто-то рыдал. Карро постучала в дверь — поторопись, мол.

— А с кем ты пришла?

— С Томми.

— Извини, что спросила, но ты ведь как-то всегда держишься в стороне, вот что я имела в виду. Сама по себе. Я понимаю, как тебе нелегко… с твоими родителями, братом… — И дальше что-то неразборчивое.

Плач не смолкал. Каролина продолжала бормотать — якобы кто-то уже поцарапал соседскую машину, многие приехали аж из города — пронюхали про вечеринку и приехали. Я слушала вполуха.

— По крайней мере, Герарда нет, и то хорошо… Ты слышала, что они там натворили?

— Слухи… Взломы вилл и все такое.

— Они и краденым торговали. И мучили животных. Вчера была статья в газете. Какие мерзости они творили, даже представить трудно. Коровам резали вымя ножами, подкладывали битое стекло в корм, сжигали живьем… Ты можешь такое представить? Облили жеребенка бензином и подожгли. Еще летом. Все это выплыло только сейчас. В голове не укладывается… — Она сунула маскару в сумочку и достала пудреницу. — Я хотела бы поскорее окончить школу, только чтобы их не видеть. А что ты будешь делать после школы?

— Еще не знаю… Работу буду искать.

— Я-то сначала еду в Англию. Язык подучить. А потом в гимназию. Хорошо бы на естественное направление. Там кем хочешь можешь стать, это почти все профессии… надо только попасть на естественное.

Я попыталась стряхнуть омерзение после рассказа Каролины о подвигах Герарда с компанией. Если это все, конечно, правда. А почему бы и нет? Одно к одному. Котенок зимой, отец с подельниками на звероферме, Герард — одно и то же. Тупое, бессмысленное зверство.

— Ты красиво одета, — сказала Карро вроде бы серьезно. — Новое платье?

— Не-а. Это мамино, село после стирки.

— Все равно красивое. Это креп?

Она потрогала ткань. На указательном пальце у нее, оказывается, бородавка, никогда раньше не обращала внимания. Очень подходит к костюму ведьмы.

— Спасибо, — сказала я, — но я уже не могу ждать. Кажется, наверху есть еще один сортир.

И в самом деле, на втором этаже был туалет. Здесь оказался настоящий оазис — шум с первого этажа почти не слышен. Слабо пахло мылом и какими-то дорогими кремами для рук. Я никогда не видела такого шика. Над светло-голубой раковиной — зеркало в золотой рамке. Унитаз тоже светло-голубой. Банная вмурована в пол, на полках освещение, в душевой кабине — полдюжины флакончиков шампуня «Джейн Хеллен». На табуретке — штабеля безупречно сложенных вафельных полотенец.

Я пописала и увидела испачканную туалетную бумагу уже в унитазе. Типичное мое везение. Даже своему телу не могу доверять. Поискала в ящиках прокладки и не нашла. Пришлось свернуть в несколько слоев туалетную бумагу и сунуть в трусы. Вдруг меня осенило — у Ловисы в комнате наверняка есть прокладки. У меня было такое чувство, что я вот-вот изойду кровью.

Комнату Ловисы я нашла в конце коридора. Впрочем, может, это была и не ее комната, но я почему-то решила, что ее. Так и оказалось. На стенах висели постеры голливудских фильмов и фотография принцессы Ди. В углу — туалетный столик с множеством каких-то притираний. Посмотрела названия — я о таких даже не слышала.

У нее собственный телевизор. Стоит за ширмой, а перед ним — маленький диванчик.

Я нашла тампоны и прокладки, взяла несколько штук и зашла за ширму. В окно был виден берег, за рядом прибрежных вилл постепенно темнел горизонт. Как он себя там чувствует, водяной, в нашей с Томми землянке? Что он подумал, когда услышал шум ветра в деревьях? Понял ли он хоть что-то в нашем мире?

Как бы там ни было, теперь он в безопасности. Мы приведем его в порядок, залечим раны. Неважно, сколько времени это займет.

Сюда, хоть и глухо, доносился многоголосый гомон с первого этажа. Голоса словно бы летали по вентиляционным каналам. Мужской голос: «Наверняка можно веселиться и без выпивки, но зачем рисковать». И другой: «Ты что, из тех, кто ссыт по-бабьи?» Старые идиотские шутки, повторяются и повторяются, неужели они кажутся им смешными?

Подумала о брате. Я не должна была его оставлять. Он не разыгрывал страх — был по-настоящему испуган. И что произошло у отца? Я чувствовала его настроение, как сейсмограф чувствует малейшее движение земной коры. У отца, похоже, серьезные неприятности.

Я спустилась вниз. Томми исчез. Хотела посмотреть, не в кухне ли он, но туда не протиснешься. Меня буквально унесло назад в гостиную. Музыка ревела так громко, что все кричали друг другу в уши.

В полуподвале у них была еще одна большая комната, и я пошла туда. Начались танцы. Какой-то парень в прошитых белым шнурком ботинках и логотипом MUF[24] на лацкане изображал диск-жокея. У стены я заметила Петтера Бенгтссона — он обжимал девчонку из седьмого и старался втиснуть ей колено между бедер. Меня затошнило при одной мысли о поцелуях — кто-то старается затолкать язык тебе в рот. Представить только, это длится часами, уже, наверное, языки судорога сводит, и изо рта пахнет. По-моему, тоска зеленая. И эта семиклашка… он лезет ей под юбку, а она делает вид, что отталкивает его руку.

Я снова поднялась наверх, проскользнула мимо туалета, где кто-то, не закрыв дверь, блевал в унитаз, обогнула группу парней — по-моему, у них назревала драка — и чуть не сшибла с ног Томми.

— Где ты была? — нервно спросил он. — Я тебя везде искал.

— И я тебя искала.

Он взял меня за руку и потянул за собой:

— Герард здесь… Только что его видел. Я отнес наши куртки к задней двери. Ловиса с ума сходит, не знает, как его выдворить.

Меня вдруг охватил жуткий страх, захотелось немедленно убежать. Мы выскочили на веранду. Там, с моей курткой на коленях, в плетеном кресле сидел Герард.

Я не видела его с тех пор, как он чуть не убил завхоза. Новая стрижка: на голове коротко, а на шее длинные волосы, почти до плеч. Вид усталый, будто давно не спал.

— Я нашел куртку на полу, — вяло сказал он. — Ничего, что я ее позаимствовал? Здесь довольно холодно.

— Мы собрались уходить. — Томми протянул руку за курткой.

— Ну и как праздник — удался? — спросил Герард, словно не замечая его жеста. — Еще не успел понять, что тут за обстановка. Половина уже надралась. Пытаются играть во взрослых… смех, да и только.

На коленях у него, кроме моей куртки, лежала бутылка с фантой.

— Я не пью ничего спиртного. Мне не нравится. И никогда не пил. Что за смысл — добровольно превращаться в идиота? Не соображать, что к чему. Уж ты-то лучше других это знаешь, Доска, с твоими-то предками…

— Что тебе от меня надо? — спросила я.

— Не знаю… может, хотел сообщить, что ты вне подозрений. — Он ухмыльнулся и посмотрел в окно на осенний сад. — Шикарно живут… я имею в виду, предки Ловисы. Почти как в «Далласе». Вот-вот появится Сью-Эллен с выпивкой. Кто они у нее? Дантисты, что ли? Кажется, дантисты… Не помню… — Он перевел на меня взгляд: — Про кота Педер настучал, да ты, наверно, и сама вычислила. Даже не сам Педер, а его младшая сестра. Она аж в истерике билась, бедняжка. Педер клянется, что никому не рассказывал, но с этого все и началось. А потом, после истории с завхозом… это ведь Педер предложил мне спрятаться на даче. Мы там и раньше бывали. Это дача каких-то корешей его предков, из Буроса. Дача — громко сказано… лачуга. Правда, на берегу. В Стафсинге. Они там почти никогда не бывают, самое большее — неделя летом. Никаких соседей, вообще никого, и вдруг полиция находит меня через два дня. Спрашивается — как?

Он словно рассказывал историю из книги, но при этом плохо помнил, в какой последовательности разворачивались события. Он и сам это почувствовал.

— К тому же Педер — единственный, кто унес ноги. Штрафом отделался. А меня отсылают в какой-то интернат на следующее полугодие. Он-то утверждает, что ничего никому не говорил, а откуда же все вылезло на допросах? Странно, правда? Как ты считаешь, Доска?

Я никак не считала — не хотела ничего знать, не хотела иметь с Герардом ни дел, ни разговоров.

— А почему ты ему напрямую не скажешь, если ты так уверен?

Он допил фанту и достал следующую бутылку. Что у него там, склад, что ли, под моей курткой?

— А зачем? Я ведь могу и ошибаться… И потом, так интереснее.

Он специально держит Педера в подвешенном состоянии. То дает понять, что знает, а в следующую секунду притворяется — всё, мол, как всегда.

— Не знаю, что ты по этому поводу думаешь, Доска, но когда человек ни в чем не уверен, он на все готов. На все что угодно. Страшные вещи готов сделать. И все для того, чтобы доказать свою… как это называется? Лояльность?

— Могу я взять свою куртку? — спросила я. — Мне надо идти.

— Конечно можешь, какой разговор. Договорим только… Кстати, ты успела собрать деньги?

— Что?

— Кончай выламываться, ты же должна мне тысячу спенн. Какая разница, кто проболтался про котенка… договор есть договор.

Он все время улыбался, точно все это было шуткой.

— Ничего я больше платить не буду. Ты получил пять сотен и «Walkman». Этого больше чем достаточно.

— Пошли, Нелла, нам пора. — Томми взял мою куртку с колен Герарда и протянул мне.

Герард не мешал ему, даже развел руками, точно мы могли давным-давно получить это чертову куртку.

— Правда, теперь будет побольше тысячи. Мы же договаривались, что я получу их две недели назад. Двадцать процентов в неделю — обычный счетчик в таких случаях, можешь спросить своего папашу. Скажем так: полторы.

Я так и не поняла, при чем тут отец. И что ему ответить? Я промолчала, взяла куртку у Томми и проверила карманы, все ли на месте.

— А ты ничего в этом платье, — сказал Герард. — Оно тебе идет. Ты даже лучше среднего уровня. По шкале от одного до десяти я бы поставил тебе семь… или даже восемь. Я теперь вижу… макияж делает чудеса. И цвет помады подходит.

Меня мгновенно затошнило — появилось чувство, будто он меня лапает, а пальцы скользкие и холодные, как жабы.

— А вот и мои посыльные, — сказал Герард.

В дверях появились Педер и Ула.

— И что там происходит?

— Ловиса хочет, чтобы мы ушли, — сказал Педер, неодобрительно глянув на нас с Томми. — Меня не удивит, если она позвонит в полицию.

— Твоя главная беда, Педер, что ты начинаешь метать икру по пустякам. И не Ловисе решать, уходить нам или оставаться. — Он опять повернулся ко мне: — Самое позднее — в понедельник. На этот раз я говорю серьезно. И я не хочу больше торговаться и не хочу слышать никаких оправданий. А то смотри, не ровен час, что-нибудь случится…

Срок, назначенный Герардом, вышел в понедельник, а о нем ничего не слышно. Денег у меня все равно нет… и потом — сколько можно бояться? Будь что будет. После Рождества его отправят в интернат для малолетних преступников, так что надо только продержаться.

К тому же у меня был забот полон рот. На следующий день после вечеринки вернулся из больницы Улуф. Брат увел его в подвал и рассказал, как и что. Они чуть не шептались там, в подвале, но Томми удалось подслушать. Монстр, как они его называли, исчез бесследно. Они не знали, что и думать. Это ведь практически невозможно — проникнуть на звероферму, освободить чудище от цепей и вывезти. Ничто не взято, все целым-целехонько, если не считать задушенного пса во дворе. Сплошная мистика. Улуф облазил все углы, пытаясь найти хоть что-то, что помогло бы решить загадку, — безуспешно. Дождь нам очень помог, он смыл все следы, кроме разрезанной сетки, — в ту ночь, как я потом прочла, выпало больше тридцати миллиметров осадков. На нас братья даже не думали, но были очень обеспокоены, не связано ли таинственное исчезновение монстра с их темными делишками. На этом фронте у них тоже были какие-то неприятности, Томми так и не понял, какие именно, но они решили «залечь на грунт». Так и сказали — «надо залечь на грунт».

И мы наконец перевели дыхание. Но расслабляться было рано. Если мы хотим помочь водяному, надо выждать немного. Не показываться пока на заброшенном хуторе.

И еще одна радость — братишка решил вернуться в школу. Во время ланча он появился у моего шкафа. Выглядел как всегда, только без очков.

— Желудок победил, — сказал он с кривой улыбкой. — Не могу больше ходить голодным.

Дома никому не было до него дела, а в школе по крайней мере раз в день горячий обед.

— Хотя… я же все равно ничего не увижу, что учителя пишут на доске. Без очков я почти совсем слепой.

— Хочешь, пойду к школьной медсестре и попрошу ее раздобыть для тебя новые? Или поговорю с куратором.

Он покачал головой:

— Позже… пока-то я пришел поесть. И объяснить, почему отсутствовал. И сегодня хороший день — у нас домоводство.

— И что вы будете готовить?

— Торт из блинчиков.

Никто не поверит, если рассказать, думала я, глядя ему вслед, — неуверенная походка, чуть ссутулился… ни один человек не поверит, что кое-кто приходит в школу, только чтобы поесть. Вдруг мне стало мерзко — я вспомнила, как некоторые прятали под кучей салфеток куски недоеденной рыбы, которая им, видите ли, не нравилась. Но очки надо раздобыть как можно быстрее… я мысленно записала очки в список первоочередных дел.

Может, и у мамы был такой список, только мы не замечали. Последнее время она, похоже, ложилась спать только для того, чтобы больше не вставать. В доме с каждым днем становилось все грязнее, комнаты никто не убирал, она сутками лежала в спальне с задернутыми шторами. Отец где-то пропадал. Он приходил поздно вечером, когда мы уже спали. После Гётеборга он нас будто не замечал. Я-то была совершенно уверена — у него неприятности. Что-то произошло за эту поездку, и теперь он, как мне казалось, перепуган до полусмерти. Лейф и другие уголовники не появлялись. Наверное, вышли из игры. А может, и нет — как-то вечером я пришла домой и увидела, что отец сидит на диване и дожидается меня.

— Поговорим?

Я остановилась в проеме двери, и этого ему хватило.

— Мне надо отсюда уехать. И может быть, надолго. Не пойми меня превратно — я не собираюсь опять за решетку. Просто надо какое-то время держаться в стороне.

— От чего?

— Не от чего, а от кого. От некоторых типов. Я собираюсь освободить твою комнату, так что ты можешь переехать назад.

— Я могу идти?

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Конечно. Только, будь любезна, позаботься о Роббане. Ему одному не справиться.

По твоей вине, подумала я, но вслух не сказала.

— И мама… — Он показал пальцем на потолок. — Сама видишь, в каком она состоянии.

— Не беспокойся.

— Я хочу, чтобы ты знала: я очень ценю то, что ты делаешь, Нелла. Это ты держишь дом на плаву. Мне очень жаль, что все так получилось. Я знаю, каково это… когда тебе пятнадцать и тебе не к кому прислониться. Я был беспризорником в твои годы…

Он замолчал. Рассматривал свои руки, точно никак не мог найти им применения.

— Ты сильная, Нелла… ты справишься. Я в тебя верю. — Он неожиданно подмигнул правым глазом: — Скажи Роберту: мне жаль, что так получилось с очками. Я ведь хотел как лучше…

Отец встал с дивана. С трудом, как будто ему лет сто.

— Странную штуку я видел недавно, — тихо сказал он. — Никогда даже подумать не мог, что такое бывает. В мире есть много такого… понять невозможно.

Водяной, подумал я. Он говорит о водяном. Может быть, ему стыдно за их зверства?

— И знаешь, когда видишь что-то странное, то и реагируешь странно, правда?

Не знаю, что на него нашло. Так, языком чешет. Какая мне разница? Не хочу даже думать, что он натворил, что собирается натворить и вообще кто он такой.

— Послезавтра я уезжаю, если ничего не случится. А когда вернусь — не знаю. Посмотрим…

На следующий день на большой перемене в школу явилась мать, что само по себе было совершенно невероятно — видеть ее среди вывалившихся из классов толп учеников. Красиво одета, накрашена, сумочка на плече. Подошла поближе, и я заметила фингал под левым глазом.

— Давай выйдем, Нелла… Мне надо с тобой поговорить.

Я сняла с вешалки куртку и пошла за ней. Она, ни слова не говоря, подвела меня к месту для курения, выщелкнула из пачки две сигареты и одну протянула мне.

— Как все нелепо… — протянула она. — Я так мало о тебе знаю. Даже не знаю, куришь ты или нет.

Уже выпила с утра, определила я. Выхлоп есть, хоть и сжевала не меньше полпачки «Fishermans friend».[25] Я покачала головой — не курю.

— Вот и хорошо. И не начинай. Вообще ни с чем не начинай… посмотри на меня и не начинай.

Она прикурила и выпустила узкую струйку дыма.

— Вообще не понимаю, что происходит с этой жизнью… или как там ее называть. Протягиваешь руку, а там пустое место. Воздух. Никому нельзя верить… даже себе самой. Себе самой тоже нельзя верить.

Отец дал ей в глаз. Но для нее это вовсе не повод, чтобы от него уйти.

— Не поэтому, — сказала она тихо, словно прочитала мои мысли. — Он-то просто не в себе, на него давят. Много чего случилось, и он в опасности. Не сегодня завтра уедет, и когда вернется — один бог знает. И когда я ему сказала, что оставляю его… психанул, понятное дело.

Она смотрела мимо меня на площадку. Что ее там заинтересовало? Бесящиеся шестиклассники? И что? Нормальные шестиклассники. С нормальными родителями. Никто не стоит в курилке с мамашей, у которой под глазом фингал.

— И что ты думаешь делать? — спросила я.

— То, что необходимо.

Внезапно ей стало жаль саму себя, и из неповрежденного глаза выкатилась слеза.

Странно, но и мне стало не по себе. Вот она стоит в самом своем лучшем пальто из «Гекоса» и жалеет саму себя. У нее ничего нет. И не было. Она потеряла все, даже не успев понять, что теряет. Ее и вправду жаль.

— Пусть теперь другие… — пробормотала она. — Кто-то же должен вами заниматься, если мы с папой не можем.

— То есть как?

— Я иду к ректору. Мне нужно со многими поговорить. С твоим классным руководителем, Робертовым, с детским психиатром, с социальными службами.

И я, дура, только сейчас поняла, что она задумала.

— То есть ты собираешься исчезнуть?

— Как и твой отец. Почему его вы не упрекаете?

Она бросила окурок на землю и раздавила его носком башмака.

— А что будет с нами?

— Откуда мне знать? Постараюсь организовать все наилучшим образом.

— А если нас разлучат? Если мы попадем в разные семьи?

Она не ответила. Поправила пальто и ушла не оглядываясь.

Если посмотреть на запад, видно море. Ни души. Пустое поле, заросли вереска и солнце, постепенно взламывающее тучу за тучей. Собственно, мне не надо было бы сюда приходить, если кто появится — укрыться негде. Но кто здесь может появиться? Хутор лежит в стороне от поселка. И люди сюда предпочитают не ходить.

Я была ошарашена новостью. Значит, мать добровольно выходит их игры, а ответственность за нас собирается взгромоздить на совершенно чужих людей. Как бы там ни было, они не имеют права разлучать нас с Робертом. Я этого не допущу. Я просто не смогу так жить.

Но кто сказал, что они собираются поместить нас в разные семьи? Разве закон это разрешает? С чего я взяла, что они собираются нас разлучить?

Опять приступ тошноты. Меня едва не вырвало. Чувство открывающейся бездны посетило меня не в первый раз, я с ним выросла. Это чувство — часть моей жизни. И все же, все же… почему я не могу к нему привыкнуть?

Звероферма отсюда не видна, значит, и они меня не видят. Единственное место — проселок к маяку, но и там никого нет. Я одна, никакой опасности. Все спокойно. Никакой опасности. Я повторяла эти слова, как будто получала маленькие успокоительные телеграммы. Сама от себя.

Вход в погреб выглядел нетронутым, земля и ветки лежали точно так, как мы их оставили. Никто здесь не был. Или был, но замел следы.

Интересно, что сейчас делает мама? Сидит у ректора и пытается объяснить, почему она так поступает? Почему она нас оставляет? Почему ни она, ни отец не могут взять на себя ответственность за собственных детей? Еще что? Лепечет, наверное: дескать, надеюсь, все будет хорошо, наверняка удастся подобрать хорошие приемные семьи для моих детей…

Я сбежала из школы, не дожидаясь звонка на урок. Даже Томми ничего не сказала, схватила велосипед — и сюда.

Сняла перчатки и откопала люк. Прислушалась — молчание. Вдруг меня как током ударило: а что, если его уже нет? А вдруг его кто-то обнаружил и увез? Иначе бы я услышала его, эти беззвучные, но при этом абсолютно понятные слова-мысли, что он посылал нам необъяснимым и нигде не описанным способом. А может, он умер? Не выдержал шока, погиб от чудовищных ран?

— Ты здесь?

Молчание. Ну что ж… Такая же тишина и во мне. Я совершенно пуста. В душе моей, оказывается, есть пустое, не заполненное никакими мыслями и чувствами пространство.

Наконец я освободила люк. Сунула руки в щель. Уперлась ногами и отвалила в сторону.

Он лежал на спине, лицо под поверхностью воды. Глаза его как будто стали светлее, чем раньше, ясные и даже пронзительные, но во взгляде я прочитала ужас… я теперь уже и не знаю, прочитала ли или мне просто передался его страх. Я сразу поняла, почему он не знал, я это или кто-то другой, — во мне не было никаких чувств, и он боялся, что люк открывает кто-то из его мучителей.

В погреб от люка надо было спуститься по небольшой каменной лестнице. Я села на самой нижней ступеньке, так что в любой момент могла протянуть руку и дотронуться до него.

Вспомнила картинку Йона Бауера[26] из учебника по шведскому языку: на берегу лесного озера сидит девочка и смотрит в черную воду. На что она смотрит? Мне почему-то всегда было совершенно ясно, что вряд ли она любуется на себя. Нет, она смотрит на что-то под своим отражением. Как и я сейчас.

Водяной спросил, не случилось ли что-то. Он почувствовал мое отчаяние. Очень хочу тебе помочь, услышала я, но не знаю как: ничего не понимаю в вашем мире, в ваших правилах игры. Так что лучше посиди со мной и успокойся.

Очень рад тебя видеть, пояснил он, просто сначала не понял, что это ты, и испугался, что это те, другие, кто меня мучил, но теперь знаю, что все в порядке. Чувствую себя намного лучше, сильнее. Хотя бы потому, что вернулось чувство голода, скоро надо будет что-то поесть. Я съел всю рыбу, которую вы оставили.

— Я скоро приду опять, — сказала я. — С Томми, если ты его помнишь. И мы принесем столько рыбы, сколько захочешь.

Он понял. И самое удивительное — он меня утешал. Как будто пел неслышную песню, что-то вроде колыбельной, и песня это проникала в меня и ставила все на свои места. Оказывается, он умеет вытирать слезы в душе, умеет утешать, как никто другой, — и только потому, что он тот, кто он есть. Водяной.

Спросил, не может ли он мне помочь. Если бы я уплыла с ним в море, там бы он сделал все, чтобы мне помочь, но это же невозможно, он это понимает, мы обречены жить на суше, в своем мире, совершенно не похожем на его подводный мир. А почему со мной нет моего друга? С ним ничего не случилось? Может быть, он попал к его мучителям? И теперь уже я его успокаивала — нет-нет, не волнуйся, с Томми все в порядке, мы не забыли наше обещание помочь ему вернуться в море.

Он скорчил гримасу, и я тут же поняла: это улыбка. Скоро, сказал он, скоро я буду готов.

Жаберные крышки слегка шевелились, как два мягких, колеблющихся в воде клапана. Жуткая рана на щеке почти исчезла. Его лечит вода, сообразила я. Потому что и другие раны тоже либо совсем зажили, либо были на пути к заживлению.

И тут произошло нечто невообразимое — он показал мне, на что способен. С невероятной быстротой и ловкостью перевернулся в воде. Сделал самый настоящий кульбит и посмотрел на меня своими фосфоресцирующими глазами. Во взгляде его опять мелькнула улыбка.

Теперь видишь? — спросил он. Теперь ты видишь, что мне лучше? Скоро буду готов…

Там, снаружи, постепенно темнело осеннее небо. Я думала о матери и братишке… может случиться то, чего я больше всего боялась всю свою жизнь. Нас разлучат. И водяной понимал мои мысли… нет, он, конечно, не понимал, о чем я горюю, но прекрасно понимал, что я огорчена и испугана. Все будет хорошо, прошептал он. Не горюй, все будет хорошо.

Словно он знал больше, чем я. Словно он умел заглядывать в будущее.

Среди ночи я проснулась от телефонного звонка и не сразу сообразила, где нахожусь, — так резок был переход от сна к реальности. Рядом со мной на боку спал братик, он держал меня за руку и почти неслышно похрапывал. Как всегда, стянул на себя все одеяло.

Я вскочила. За окном черным-черно. Оказывается, я даже не разделась — прилегла рядом с ним и провалилась в сон.

Телефон на первом этаже продолжал звонить — громко, упрямо, требовательно.

Я пробежала мимо родительской спальни. Дверь открыта, там никого нет. Двери гардероба тоже распахнуты настежь, точно обитатели покинули эту комнату в припадке необъяснимой паники.

Телефон звонил и звонил как сумасшедший уже, наверное, минут пять. Я включила свет в прихожей. Аппарат «Кобра» стоял на столике в прихожей под треснувшим зеркалом. Спросонья мне даже показалось, что он приплясывает, как в мультике. Я взяла трубку и услышала голос профессора:

— Нелла, это ты?

— Да…

— Ты должна срочно приехать. У меня пожар. Возьми что-нибудь из одежды. Я стою голый во дворе, а тут минус два.

— Ты цел?

— Одет не по погоде… Если бы подойти поближе к дому, согрелся бы, но не решаюсь — горит, как спичка.

— Откуда звонишь?

— В гараже есть телефон, но думаю, и он скоро отключится. Проводка сгорит.

Я взлетела на второй этаж и сгребла кое-что из отцовской одежды. Судя по всему, уехал он налегке — зимняя куртка и сапоги были на месте. Братик так и похрапывал в своей постели. Интересно, знает ли он, где мать? Рассказала ли она ему о своих планах?

Но надо было торопиться. Профессор говорил совершенно спокойно, будто у него в худшем случае горел сарай во дворе, но это, скорее всего, шок. Я сунула одежду в пластиковый мешок и помчалась за велосипедом.

Зарево пожара было видно издалека, за километр, наверное. Запах гари нарастал с каждой минутой. Было очень холодно. Лужи покрылись льдом, и я чуть не упала на повороте к дому. Окна освещены изнутри колеблющимся светом, языки пламени мечутся по полу как живые, будто танцуют. Где-то очень далеко слышны пожарные сирены.

Чем ближе к дому, тем невыносимее становился жар. И рев огня… никогда не слышала ничего похожего. Ни на долю секунды не прерывающийся рев, словно работает какая-то адская огненная машина. То и дело слышались жуткое потрескивание и похожие на выстрелы хлопки лопающейся черепицы.

Профессор сидел метрах в тридцати от горящего дома. Он и вправду был почти голый, если не считать кальсон и накинутого на плечи шарфа. На ногах — неизвестно откуда взявшиеся деревянные сабо. На перемазанном сажей лице застыло выражение бесконечного страдания. Он даже не заметил, как я подъехала, пока я не встала прямо перед ним и не протянула пакет с одеждой.

— Как хорошо, что я тебе застал. Не знал, кому и звонить.

Пока я помогала ему надеть куртку, он бормотал что-то неразборчивое. А ведь это горит вся его жизнь, подумала я. Там, внутри, горит вся его жизнь. Его книги, его бесчисленные коллекции… Ключи на чердаке наверняка расплавились от жара. Чучела зверей, марки, монеты, пивные этикетки, словари и справочники, вырезки из газет — горело все. Он даже не успел захватить свои костыли.

— Дом подожгли, — сказал он, опираясь на меня и надевая отцовские брюки.

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, я знаю… и поджигателям было совершенно наплевать, что я сгорю вместе с домом.

Звук сирен слышался все ближе. Вот-вот подъедут пожарные.

— Мне повезло, что я проснулся. Кошка разбудила. Или не знаю… может, мне и приснилось, что она сидит у постели и мяучит изо всех сил. В комнате уже ничего не видно было, все в дыму. Я ее больше не видел. Удрать-то успела?

Он определенно в шоке, я окончательно поняла это только сейчас, глядя, как порхают в черном ночном небе огненные мотыльки. Лицо под сажей мертвенно-бледное, глаза блуждают, и я не уверена, что он заметил мой приезд. Разговаривает сам с собой.

— Наверняка успела.

— Я выпрыгнул из окна. Не спрашивай как, не спрашивай, почему я еще держусь на ногах. Не спрашивай! — вдруг выкрикнул профессор.

Поодаль, у дороги, начали собираться люди. Соседи, наверное. Стоят как парализованные, а может, просто боятся подойти поближе.

— Ты что-нибудь слышал? Голоса, шум?

— Скутеры у дороги. Я их видел, когда прыгал из окна. Они стояли с зажженными фарами. А потом развернулись и уехали в город.

— Может, вызвать помощь? Разве ты не слышишь? Сейчас подъедут пожарные.

Уже видно было, как пожарные машины с воем и включенными синими маячками мчатся по шоссе. Сейчас свернут на грунтовую, посыпанную гравием дорогу к дому.

— И что мне теперь делать? — в отчаянии спросил он. — Где я буду жить?

Что ему на это сказать? Я не могла ничего придумать, ничего, что могло бы хоть капельку его утешить.

Огромные красные машины срезали путь через поле и въехали во двор, подмяв под себя деревянный забор. Я обняла профессора за талию. Это моя судьба, подумала я, мое призвание — утешать людей, которым еще хуже, чем мне. Не потому, что я лучше утешаю, чем другие, просто мне всегда выпадает этот билет.

— Надо попытаться найти твою маму, — сказала я. — И тебе надо сесть. Ты можешь идти, если я буду тебя поддерживать?

Он не ответил — не мог отвести взгляда от горящего дома. В глазах его отражались огненные сполохи, и это почему-то было особенно страшно, как сцена из кошмарного сна.

— Пошли к соседям. Вон они стоят у дороги… они нам помогут.

Но идти никуда не понадобилось. Внезапно двор наполнился людьми. Кто-то из пожарных обследовал поленницу, сарай для садового инвентаря, которым профессор никогда не пользовался; другие разворачивали шланги, готовили лестницы. Наверное, у меня тоже был легкий шок — я слышала слово в слово, о чем они говорят, сквозь оглушительный, не смолкающий ни на секунду рев пожара, хотя до них было не меньше тридцати метров.

Двое фельдшеров из подъехавшей «скорой» направились к нам, но профессор на них даже не посмотрел.

— Как с твоим сочинением про русалок? — спросил он монотонно. — Хотелось бы прочитать, когда будет готово.

— Само собой. И ты мне очень помог. Спасибо.

— Нелегко было что-то найти. О русалках, понимаешь ли, пишут мало. В основном сказки с грустным концом.

Фельдшеры тоже поняли, что он в шоке. Не говоря ни слова, завернули его в одеяло и помогли дойти до машины.

Через три дня я встретилась с Герардом в зале для пинбола в Улуфсбу. Это была оговоренная встреча — утром кто-то позвонил в дверь нашего дома, и, когда я открыла, передо мной стоял Герард с шлемом в руке. В углу рта — сигарета-самокрутка. Он смотрел на меня… как он на меня смотрел? Никак. Смотрел, и все. Совершенно нейтрально.

— Я хочу, чтобы ты пришла в «Кварнен» вечером. Поговорить надо. — Он встал на цыпочки и заглянул через мое плечо в квартиру: — Значит, вот как ты живешь, Доска… Совсем одна, значит… как Пеппи на вилле «Курица».

Откуда он знает, что мамаша с папашей смылись? Кто его информирует? Неужели он за нами наблюдает?

— А вы с братом дома сидите, как я погляжу… Всю неделю в школу не ходили.

И это тоже верно. Но это ладно, это-то ни для кого не секрет. Вдруг меня поразила нелепость этой сцены — Герард стоит на нашем крыльце в девять утра!

— Можем поговорить сейчас, — сказала я. — Не надо для этого назначать свиданий.

— Сейчас у меня нет времени. И потом, «Кварнен» больше подходит для разговора.

Он повернулся и поднял что-то у себя за спиной. Я поняла, что это, еще до того, как он протянул мне чучело зайца в белой зимней шубке. Из коллекции профессора.

— Я подумал, может, ты захочешь взять эту штуку. Или твой приятель… жалко уничтожать такую прелесть. Как живой.

Я посмотрела на улицу — он был один. Ни Педера, ни Улы. Только скутер Герарда «Пач-Дакота» с наклейкой «Esso» на бензобаке.

— Что ты от меня хочешь?

— Поговорить о будущем… а пока возьми зайчика. Пусть он тебе напоминает, что я всегда делаю, что обещал.

В прихожей зазвонил телефон. Он звонил непрерывно в последние дни, но мы с Робертом не брали трубку.

— Не буду тебя задерживать, — сказал Герард. — И возьми трубку. Мало ли что, вдруг кто-то тебя разыскивает. Жду в восемь в «Кварнене». И не забудь принести мои деньги.

Определенно не в своем уме, подумала я, глядя, как он идет к своему скутеру и запускает двигатель. Отморозок. Законченный психопат. Даже приветливо помахал мне рукой, поворачивая на Подсолнечную улицу. И не успел он скрыться за углом, телефон замолчал.

— Кто это был? — спросил братик.

Он даже еще не оделся — только что проснулся.

— Ты не знаешь.

— На скутере приезжал. А позавтракать есть что?

— Только хрустящие хлебцы. Но я куплю что-нибудь сегодня.

Мне не хотелось его волновать, он и так был весь как струнка. Мать с отцом сбежали, как и собирались; оставили двести крон в конверте на столе и исчезли. Такого вообще не должно быть, а с нами все так и было.

Мать брату вообще ничего не сказала. Все досталось мне.

— И что теперь будет? — спросил он, выслушав мои объяснения.

И я совершенно честно ответила: не знаю.

После пожара у профессора мы в школу не ходили. Незачем. Все равно рано или поздно нагрянут тетки из социалки. Присутствие, отсутствие, обязательное образование, необязательное — все это теперь не играет никакой роли. Ни малейшей надежды, что нам позволят остаться вдвоем в этом доме.

Опять затрезвонил телефон.

— Ты не ответишь? — спросил Роберт.

— Если это Л-Г или куратор, у меня нет никакого желания с ними разговаривать. А еще меньше — с какой-нибудь курицей из коммуны. Как начнет кудахтать…

— А если это мама? Или папа?

— Нет. Это не они. Даже не надейся.

«Кварнен» — комбинированный зал для игр и кафе. Подростки из Гломмена и Скугсторпа околачивались здесь довольно часто. Летом работала площадка для мини-гольфа, а владельцы кафе выставляли столики на веранду. В туристский сезон здесь не протолкнешься, а сейчас — почти никого.

Герард сидел с чашкой кофе в самом дальнем конце зала. Я пошла к нему, лавируя между застекленными стендами для пинбола, сумка била по бедру — захватила с собой четыре блока сигарет. Отец, как и обещал, освободил мою комнату, но в спешке забыл под кроватью эти четыре блока. Если повезет, Герард возьмет их как задаток.

— Ценю точность, — сказал Герард. — Ты пунктуальна. Как, кстати, твой приятель, этот венгр?

— Живет у матери.

Я села на стул напротив. Он сделал глоток кофе из чашки, поставил ее на стол и вытер губы тыльной стороной ладони:

— Ему повезло. Мог и в больницу попасть с отравлением дымовыми газами. Или того хуже, получить ожоги. От дома же ничего не осталось.

— Тебя арестуют.

— За что? Не понимаю, о чем ты… хочу получить свои деньги, вот и все. А ты как бы игнорируешь долг.

Я достала из сумки сигареты и положила на стол.

— Они стоят двести крон, — сказала я. — И их легко продать. Но мне нужно время, чтобы достать деньги.

Герард посмотрел на меня с искренней печалью, будто загрустил о чем-то, но я-то знала, что это не так. Это ничего не значит, за этим фасадом вся проводка нарушена, сплошные короткие замыкания. Он нагнулся и достал что-то из сумки.

— Можешь оставить их себе, — сказал он. — У меня этого добра — до и больше.

В руке у него был блок немецких сигарет той же марки, что и мои. Меня словно током ударило — вспомнила, как брат Томми предупреждал отца насчет пацанов, которые на него работают. Ты что, Юнас, умом тронулся?

— Мне нужны деньги, Доска. Деньги, а не сигареты. Кстати, куда подевался твой папаша?

Отец сбежал из-за Герарда, поняла я. Он боялся именно Герарда. Я не знала каким образом, но совершенно очевидно — одно с другим связано, и связано напрямую.

— Смотри, как страдают из-за тебя люди, — с упреком сказал Герард. — Некоторые даже остаются без крова над головой. Ты же не хочешь, чтобы такое повторилось?

— Получишь деньги на той неделе. Обещаю.

Вот, значит, как… Даже взрослые его боятся. Потому что у него нет тормозов. Потому что он способен на все что угодно. Я сама видела тому примеры — у киоска зимой, в школе, когда он чуть не убил завхоза. И дом профессора… он же наверняка знал, что профессор дома, что он спит… И что-то такое случилось, что даже отец сообразил — этот пацан очень опасен.

— Ну хорошо… скажем так: послезавтра. Самое позднее — послезавтра. Здесь, в «Кварнене». В восемь часов. Я тебя предупреждал, Доска, но ты не слушала…

Он допил кофе и посмотрел в окно. За рядом летних домиков угадывалось море.

— Кстати, ты знаешь о пропаже на норковой ферме?

Не знаю, каких усилий стоило мне казаться невозмутимой.

— А что пропало?

— Нет, я так… интересуюсь. Братаны Томми нашли кое-что на дне морском… вернее, поймали. Может, ты знаешь что-то… Вы же с Томми лучшие друзья, может, он говорил тебе?

— Нет. В общем, деньги ты получишь.

— Эту штуку они держали на норковой ферме в Улуфсбу. Штуку… это я плохо сказал. Живое существо. Я видел его… потрясающе! Даже не думал, что такое бывает… Но кто-то проделал дыру в заборе и утащил этого монстра.

Он его видел… Братья Томми показали ему водяного. Он же тоже с ними связан, он берет у них сигареты, а может, и еще что… Прибрал к рукам все отцовские дела, снюхался с другими уголовниками, может, даже с тем нариком, что был у нас дома… Но он берет меня на пушку, хочет посмотреть, как я себя поведу.

— Не понимаю, о чем ты, — сказала я.

— О'кей, о'кей… что, спросить нельзя?

По части соврать я не хуже его. А может, и лучше. Он поверил — я видела это по его глазам. Хотя…

Вечером я сидела в своей комнате. Господи, какая безнадега! Жизнь постепенно отбирает у меня свободу выбора, и вариантов остается все меньше и меньше. Герард требует наличные, а я даже не знаю, с чего начать. В магазине? Если бы можно было как-то подобраться к неохраняемой кассе… Или в учительской в школе пошерудить по карманам и сумкам на вешалке? В лучшем случае несколько сотен.

Есть и еще одна, последняя возможность. Кое-кто готов платить, чтобы посмотреть на голых маленьких девочек, а лучше полапать или еще что… В седьмом с нами училась девчонка, она так зарабатывала. Дома у нее было примерно так же, как у меня, и, наверное, у нее, как и у меня, не было выхода. Тусовалась в центре, общалась с какими-то подозрительными типами. Она и объяснила, что надо иметь терпение, только и всего. Постоишь у Клиттербадета,[27] и к тебе обязательно подойдет тип с маслеными глазками и предложит какую-нибудь похабель. А дальше иди за ним в подземный гараж или в общественный туалет рядом с «Домусом».

Но она очень скоро куда-то исчезла. Я даже не помню, как ее звали. Зато помню, что мне тогда стало стыдно от одной мысли, что я могла бы заняться тем же. Но, как говорится, надо взвешивать плюсы и минусы. Стыдно, не стыдно, но если другого выхода нет…

Зазвонил телефон. Был уже одиннадцатый час, так что это не мог быть кто-то из школы или из социальной службы. Может, профессор немного оклемался и хочет поговорить. Или мама звонит из какой-нибудь телефонной будки — тогда она пустится в идиотские объяснения, почему так поступила… Может, и мать — хочет снять с души камень.

После нескольких звонков телефон замолк. Я пошла к брату. Он заснул, не выключив лампу. Я подоткнула ему одеяло и погасила свет. Прихватила из шкафа карманный фонарик и пошла вниз.

Темнота на улице была такая, что собственной руки не видно. Я ехала к морю. По ящику говорили, что мы опять находимся в области низкого давления, и не соврали: на небе ни одной звезды, не переставая идет дождь, не сильный, но косой и колючий. Я нахлобучила капюшон.

У моря я спрятала велик в кустах и пошла напрямую через поле. Заброшенный хутор в такой темноте не виден, но можно догадаться, что вон тот сгусток темноты у края поля — это он и есть. Струйки дождя стекали по капюшону, на брови и щеки все равно капала вода.

Чем дальше от шоссе, тем темнее становился мир. Ноги то и дело увязали в глине. Один раз оступилась в какой-то ямке и подвернула ногу — слава богу, не сильно, боль быстро прошла. Я не решалась зажечь фонарик — в такой темнотище его видно издалека.

Я подошла к северному фасаду. В темноте он выглядел еще жутче, чем днем. Выбитые окна, провалившаяся крыша… Каждый раз, когда я бывала здесь, мне почему-то представлялись картины давних времен, когда здесь жили люди… картины давних времен, не имеющих ни малейшего отношения к моей проклятой жизни. Я заставила себя смотреть в другую сторону, в темноту, туда, где в самом дальнем углу бывшего сада был выкопан погреб.

Я зажгла лампу, только когда убедилась, что со всех сторон прикрыта деревьями. Снимала ветки с люка и слышала водяного. Он не спал. И он знал, что пришла я, а не кто-то другой.

Я открыла крышку люка и чуть не потеряла сознание. Оказывается, он светится в темноте! Так иногда светится море, морской огонь… биолюминесценция, вспомнила я научное название, только он светился намного сильнее. Свечение исходило от всего его огромного тела, от чешуи, а особенно от глаз. Волшебный нежно-бирюзовый свет падал на стены, на потолок, на воду… повсюду метались таинственные тени… это было так нестерпимо красиво, что у меня защипало глаза… Наверное, он далеко видит в море: все его тело — как огромная шахтерская лампа.

Он неподвижно лежал под самой поверхностью, светился и смотрел на меня. Я рад, что ты пришла, почему тебя так долго не было? — спросил он. Я ответила — были причины.

Я села, как и в тот раз, на нижнюю ступеньку. От него исходил сильный запах — моря, водорослей и еще чего-то, чему я не знала названия. И я сидела и думала обо всем, что случилось за последние дни, а водяной слушал и задавал вопросы… даже не вопросы, это были вопросы и одновременно ответы, вопросы и ответы были неразделимы, они прятались друг в друге, как прячется жемчужина в раковине.

Он поднял из воды руку и протянул ко мне. Коготки ласково сомкнулись на моем запястье, а перепонки между пальцами словно приклеились к коже. Рука была очень теплой, намного теплее моей. Он закрыл жаберные крышки, двинулся ко мне, и лицо его рассекло поверхность воды… его рот, почти человеческий, и все же не человеческий, открылся, он глубоко вдохнул и медленно опустился назад.

Странно, но я не мерзла. От водяного шло такое тепло, что я расстегнулась. Молния на куртке вжикнула, и я вдруг осознала, какая вокруг тишина. Дождь кончился. И вдруг я встрепенулась. Шаги! Чавканье глины под сапогами.

Его взгляд оставался спокойным — если он и слышал что-то, это что-то его не пугало.

— Подожди, — сказала я. — Сейчас приду.

Поднялась по лестнице и откинула крышку люка. Дождь кончился, ветер тоже стих. Единственное, что я слышала, — голос водяного. Не ушами, а я даже не знаю чем: не бойся… никто не хочет тебе зла, все образуется, все будет хорошо…

Томми стоял в двух метрах от меня.

— Это ты, Нелла?

— А кто же еще?

— Откуда мне знать… ничего же не видать. Темно, как…

Он поставил что-то на землю.

— Рыба. Целый ящик. Прямо с баркаса. Он, наверное, проголодался.

Томми улыбнулся — я разглядела белую полоску зубов даже в темноте.

— Я очень за тебя волновался. В школу ты не ходишь, на звонки не отвечаешь…

— Много чего произошло… А как ты узнал, что я здесь?

— Был у тебя дома… Постучал — никто не открывает. Ты забыла запереть дверь. Я вошел… Роберт спит у себя, а больше в доме никого. Ну я и подумал — где тебе еще быть, как не здесь?

Он подвинул ногой ящик.

— Я помчался домой и спер ящик с рыбой. Раз уж ты здесь…

Томми подошел и обнял меня за плечи.

— Рассказывай.

И я рассказала ему все. Про сбежавших родителей, про то, как я боюсь, что нас разлучат с Робертом, про пожар у профессора. Про пожар он уже знал, но не знал, что это дело рук Герарда и его банды. Он не знал, что у Герарда какие-то темные дела с его, Томми, братьями, что Герард требует с меня денег, самое позднее — послезавтра, и что я ума не приложу, где взять сумму, которую он требует, и что я вне себя от страха. Я разревелась и ненавидела себя за это: пока ничего страшного не произошло, никто не умер, у меня нет права раскисать, твердила я себе — но ревела, ревела и не могла остановиться.

— Я поговорю с братанами, — сказал Томми. — Может, они попытаются его урезонить. И, кстати, у меня есть эти деньги. В крайнем случае, дам тебе взаймы.

Я пришла в «Кварнен» точно в назначенный срок. Герард и на этот раз был один. Он стоял у одного из застекленных сундуков для игры в пинбол. Небрежно мне кивнул, бросил в щель монетку и продолжил игру. Я села за тот же столик, что и в тот раз, ни о чем не думая, прислушиваясь к клацанью направляющих шарик лопаток, к звоночкам бонусных очков, к сухой барабанной дроби, когда играющему предоставлялась премиальная игра. Он посмотрел на табло, чтобы запомнить соотношение очков, и подошел к столику:

— Деньги принесла?

Я отсчитала деньги прямо на столе: четырнадцать сотенных ассигнаций и десять десятикроновых.

В игровом зале, как и в тот раз, никого не было, если не считать девушки у кассы. Она протирала полотенцем ножи и вилки, поднимала каждый предмет и рассматривала на свету. Герард сложил деньги в стопку и пересчитал еще раз.

— Все правильно, — сказал он. — Киоск ограбила?

— Взяла взаймы.

— Может, у Томми? Он жаловался на меня своим братьям. И что? Нет уж, Доска, бизнес есть бизнес.

Он положил деньги на стол и посмотрел на яркое, разноцветное игровое поле, где мигала лампочка в ожидании следующей игры.

— Сказать по правде, я очень огорчился, когда узнал, что ты втягиваешь их в наши с тобой дела. Знаешь, когда кто-то на меня настучал в полицию и Л-Г, я тоже огорчился. Это же наши с тобой дела, при чем тут они?

Его красивые янтарные глаза будто остекленели.

— Я заработал две премиальные игры, — сказал он. — Если хочешь, можешь сыграть одну из них. Выиграешь — и с этим покончено. И Томми не нужно будет болтать о вещах, которые его не касаются.

— Мне надо домой.

— К Роберту?

Мне очень не понравилось, что он назвал брата по имени, как будто они были чуть ли не приятелями. «Недоделанный», «ублюдок» или «зассыха» для Герарда было бы куда естественней.

— И не забудь взять деньги, — сказал он.

— Что?

— Они мне не нужны. Ты нарушила правила.

Я не знала, что на это ответить. Никак не могла сообразить, что он имеет в виду.

— Доиграю свои премиальные игры и ухожу, — сказал Герард. — Учти, что первый же, кто сядет за этот столик и увидит деньги, сунет их в карман. Так что подумай хорошенько.

Это были даже не мои деньги. Томми утром снял их со своего банковского счета, уговорил мать написать письменное разрешение. И поговорил насчет меня с братьями. Что они сказали Герарду, я не знала, да и не хотела знать. У меня было единственное желание — чтобы весь этот дурной сон побыстрее закончился.

— И еще вот что, Доска… деньги я не возьму, но это не значит, что мы квиты.

— И что это значит?

— Это уж ты сама вычисли. Ты же у нас отличница по математике.

Он хочет по-прежнему дергать за ниточки, пришло мне в голову. Ему это нравится. Ему нравится меня мучить. Ему вообще нравится мучить. Вот и сейчас — играет свою премиальную игру до последнего шарика. И со мной будет продолжать до последнего. Я взяла пачку денег и сунула в карман куртки.

— Договорились?

— О чем?

— О том, что ты по-прежнему у меня в долгу. Деньги, то есть твой долг, у тебя, а я не хочу их брать…

Он посмотрел на меня, потом в окно.

— Ты соврала мне в тот раз, да? Ты прекрасно знала, что у них там, на звероферме. Я понял сразу, что ты врешь, ты даже уйти не успела. По походке. Ты шла к двери… Люди замечают такие вещи. Я, во всяком случае, замечаю. И сразу понял. Это называется «интуиция». Когда знаешь точно, а объяснить, почему знаешь, не можешь… Я, впрочем, могу…

Он меня просто испытывает, подумала я. Опять берет на пушку.

— Даже не сомневайся, Доска. Я видел по твоей походке. Ты была уверена, что тебе удалось меня обмануть. Ты ведь знаешь, где это… чудище? И ты помогала вывезти его с фермы. Не одна, конечно. Вас должно было быть много. Одной не справиться. Он весит не меньше двух центнеров.

Болтает. Так, на всякий случай — а вдруг клюнет?

— Не понимаю, о чем ты.

— Очень даже хорошо понимаешь. Очень даже хорошо.

Он покосился на игровой ящик. Я только сейчас заметила, что на игровом поле изображена русалка. Шарик огибал ее длинные черные волосы, пышную грудь, рыбий хвост. Я не в первый раз здесь, как же не замечала раньше?

— Прямо не знаю, что с тобой делать, Доска. Я тебя не понимаю. Может быть, у тебя есть предложение? Как будем решать эту проблему?

Прошло несколько томительных и совершенно бессодержательных дней. Я все время была с Робертом, выходила только купить что-то из еды. Деньги уже подошли к концу. На звонки я не отвечала. Время утекало в никуда, и у нас не было сил этому противиться.

Приходила почта — счета из «Телеверкета»[28] и «Ваттенфаля»,[29] мать, само собой, не позаботилась их оплатить. Письма из социалки и от ректорского совета — мы их не открывали. У нас не было никакого желания заглядывать в будущее.

Как-то утром нашла в почтовом ящике открытку от Л-Г. Он очень беспокоится и хочет, чтобы я поскорее связалась с ним. Теперь уже вопрос времени — в любой день могут явиться из социальных служб.

На заброшенном хуторе я не появлялась. С водяным все в порядке. У него есть еда, вода, и он крепнет с каждым днем. Скоро, очень скоро мы отвезем его в море…

За все эти дни я позвонила один-единственный раз. Профессору. Он все еще не оправился от шока, голос хриплый и говорит невнятно. Рассказал, что целыми днями лежит у матери на диване и пьет успокаивающие таблетки. Пожарная экспертиза пришла к выводу, что дом подожгли. Профессор сказал, что очень боится — ведь это значит, что кто-то хотел его убить. Я чуть не рассказала про Герарда, но удержалась — мне показалось, он в таком состоянии, что пока не время. Ему надо оклематься… Чуть позже все расскажу и все объясню. Отдам ему чучело зайца — вот тебе если не доказательство, то повод обратиться в полицию. Все это я объяснила самой себе, но чувствовала, что на самом деле с нетерпением жду, чем все это кончится, жду, что время возобновит свой вечный ход, что-то произойдет… Что история моя наконец закончится и начнется новая, куда более счастливая, чем эта.

В то утро я ни о чем не думала. Нет, неправда: я думала о маме. Неохота признаваться, но я думала о маме. Она мне приснилась ночью. Будто бы она вернулась домой… и я была так счастлива во сне! Я любила ее во сне почти так же, как я люблю своего брата. Мне снилось, что она совершенно трезва, что она вернулась, чтобы позаботиться о нас с Робертом. Как она была красива в своем красном пальто из «Гекоса», как изящно вертела на пальце связку ключей, стоя перед входной дверью… А где отец? Я не знала. В моем сне места для него не нашлось. Только мама. Она вернулась. Это неправильно, сказала она во сне, я не могу допустить, чтобы вас разлучили.

Меня разбудили какие-то звуки в комнате Роберта. Он там сидел и рисовал. Он всегда напевает, когда рисует, одну и ту же мелодию. И вдруг замолчал. Бумага кончилась, и он замолчал. Мне стало смешно.

Спустилась в кухню. В холодильнике пусто, даже пакета молока нет. Нам надо позавтракать. А Роберту и подавно — он давно проснулся и голоден, просто не хотел меня будить.

Нужен хлеб, нужно масло. Нужно что-то положить на хлеб с маслом. И нужна бумага для рисования, если найдется в магазине. Роберт хорошо рисует, куда лучше, чем я. Может, будет художником. Я ему всегда так и говорю: ты будешь художником, Роберт. И тогда тебе ни к чему эти мелкие буквы и цифры.

В прихожей лежал на столе конверт. Осталось только двадцать крон, достаточно. Кое-что, раз уж я иду в магазин, можно будет свистнуть, так что и на вечер хватит. А что будет дальше?

Вчера к нам приходили. Рано утром позвонили в дверь. Мы слышали, как они переговаривались на крыльце — мужчина и женщина, судя по голосам. Мы не открыли. Они подошли к гаражу, попробовали дверь — заперта. Постучали в окно. Покричали на всякий случай: «Петронелла! Роберт!» Ответа не дождались, сели в машину и уехали. В следующий раз явятся с полицией.

Я надела куртку и вышла. Стоял холодный, но, как ни странно, солнечный ноябрьский день. На улицах пусто — дети в школе, домохозяйки возятся дома, отцы на работе. Я опять вспомнила сон: мама вернулась, и я была счастлива.

В «Консуме» все шло как по маслу. Пакет спагетти уместился тютелька в тютельку за подкладкой куртки, маленькая бутылочка с кетчупом — в голенище сапога. Завтрак — в корзине. Я заплатила и вышла. Сине-желтый вымпел на флагштоке хлопал на ветру. Пахло морем. Чайки, одна за другой, с истошными криками пикировали на мусорный бак.

Я пошла по асфальтированной тропинке к нашим таунхаусам. Халтурное строительство, полуразвалившиеся машины во дворах. Краска на фасадах уже облупилась, качели на игровой площадке давным-давно сломаны, и никто их не чинит.

Свернула на нашу улицу и увидела: дверь распахнута настежь. Неужели я опять забыла за собой запереть? Вошла и позвала Роберта завтракать. Он не ответил.

Его не было и у себя в комнате. Постель не застелена. На полу валяются грязные носки. Блокнот для рисования открыт на последней странице — какой-то улыбающийся инопланетянин, вроде того, из «Е. Т.».[30]

Опять спустилась вниз. Роберта и тут не было. Я крикнула еще раз, хотя уже понимала — ответа не дождусь. Башмаки в прихожей на полу. Куртка висит на крючке.

Я выскочила на улицу. Ни единого движения. Тишина. Прислушалась и различила вдали треск скутеров. Бросило в пот и одновременно зазнобило. Я позвала его еще раз, изо всех сил. Меня охватила паника.

Я искала его больше часа, крутила педали во всех возможных направлениях, сворачивала на каждую улицу с этими чертовыми цветочными названиями, заехала на стадион, в церковную общину зачем-то, спрашивала в киоске и в магазинах. Никто ничего не видел.

Помчалась в школу. Во дворе было пусто — шел очередной урок. Побежала в пристройку, где занимался седьмой, заглянула в окно… в другое… наконец, нашла. Несколько мальчишек из его так называемого вспомогательного класса согнулись над своими учебниками, а учитель писал что-то мелом на доске. Роберта среди них не было. Я и не рассчитывала.

Поехала домой и включила радио. Майкл Джексон пел «Билли Джин».

Еще раз обошла дом. Повсюду меня преследовал запах Роберта, его волос, его одежды… И я начала рыдать, отчаянно и безутешно.

Рано утром, еще до рассвета, зазвонил телефон. Я знала, что это он, Роберт, еще до того, как взяла трубку.

— Помоги мне, Нелла… — сказал он. — Сделай все, что они скажут…

Говорит невнятно, словно у него каша во рту. Я слышала, как он старается успокоить дыхание.

— Попробуй не паниковать. Роберт. Все будет хорошо, слышишь? Все будет хорошо.

— Очень холодно, — сказал он. — Я без башмаков и без куртки. Даже носков нет.

В трубке слышались голоса. Похоже, что звонили из автомата, слышно было гудение ветра.

— Где ты?

— Не знаю. Они завязали мне глаза… прости меня, Нелла.

— Я хочу с ними поговорить… дай им трубку.

— Ты бы видела своего идиота, Доска! — Голос Педера. — Обоссался с ног до головы, смотреть противно.

Что он мог сделать?.. Они пришли к нам домой, схватили его и утащили, даже башмаки не дали надеть. Посадили на заднее сиденье скутера и увезли.

— Хорошо… чего вы хотите?

Педер поговорил с кем-то, я не слышала слов. Братик всхлипывал и всхлипывал, пока кто-то не рявкнул ему: «Заткнись!»

— Это ты, Доска?

Уж этот-то голос я ни с каким другим не спутаю. Герард.

— Все-таки долги надо отдавать. Так не годится.

В трубке послышалось слабое пиканье. Время разговора заканчивалось.

— Я сделаю все, что ты скажешь. Положи только монету. Я не хочу, чтобы разговор прервался.

— Тогда будь любезна, не болтай без дела, а слушай. Что ты можешь предложить за своего брата? Деньги не в счет.

— Водяного… — сказала я.

— Что?

— Я знаю, что тебе нужно. Ты его получишь. Только не трогай Роберта.

— Другое дело. И как мы это организуем?

— На словах не объяснишь. Я должна показать.

— Ты что, мне не веришь? — Он засмеялся, точно я сказала что-то очень остроумное. — А ты знаешь, что твой идиот-братец плюнул мне в лицо? Прямо в рот попал. Как ты думаешь, я не заражусь чем-нибудь? Он же больной у тебя…

— Могу я с ним поговорить? Пожалуйста…

Его голос мгновенно точно заледенел.

— В этой ситуации у тебя нет никаких прав, запомни это. И ни о чем меня не проси. Единственное, что я хочу услышать, — где и когда мы встречаемся.

— У заброшенного хутора. За зверофермой в Улуфсбу. Но ты водяного не найдешь, сколько бы ни искал. Я должна показать.

Начинало светать, небо над горизонтом медленно розовело. Я мерзла, хотя оделась очень тепло. В руке — пластиковый пакет с одеждой Роберта.

На ветках старых, одичавших яблонь прыгали скворцы. Поле перебежала лиса. Водяной спит в своей землянке — как-то я это чувствовала.

Отсюда слышно, как в доме из дыры в потолке ритмично капает вода, капли со звоном падают на земляной пол. На поле тут и там стелятся клочья тумана, как привидения когда-то росших здесь кустов.

Я все время прислушивалась — сама не знаю к чему. Наверное, к давно прошедшему времени, оно жило где-то здесь, совсем рядом с моим, и то и дело просачивалось в него, как просачивается вода в плохо законопаченную лодку.

Посмотрела на заросшую тропинку. Отсюда они и появятся, если не надумают пойти напрямую через поле. Где они были с Робертом всю ночь? Может, у них тоже есть какое-нибудь тайное укрытие, вроде как у нас с Томми? Другой заброшенный хутор с винным погребом в землянке…

Где-то тарахтел трактор. По светлеющему с каждой минутой небу медленно плыли черные рваные облака.

— Он здесь, Доска.

Голос у меня за спиной. Я повернулась, но ничего не увидела. Дом с выбитыми стеклами и приоткрытая дверь.

— Стой, где стоишь.

Они были в доме. Пришли раньше меня.

Дверь открылась, и появился Педер. Он вел брата как бы на поводке — на шее у Роберта была петля из толстой веревки. Они надвинули ему на глаза шерстяную шапочку, и он ничего не видел. Педер волок его за собой, как овцу на убой. Братик то и дело оступался. Брюки мокрые, он, конечно, описался от страха. Одежда перепачкана глиной, руки связаны за спиной.

— Я здесь, Роберт, — крикнула я. — Все будет хорошо. Я заберу тебя отсюда.

Боковым зрением я заметила какое-то движение и резко повернулась. Из дома появился Герард со стулом в руках, а вслед за ним Ула.

— Слышишь, братик? Все будет хорошо, я обещаю.

— Он тебе не ответит, Доска. Он со вчерашнего вечера даже не пискнул. Думаю, онемел от страха. — Герард даже не посмотрел в мою сторону — внимательно осматривал стул, словно хотел убедиться, в хорошем ли он состоянии.

— Роберт, ты слышишь меня?

Никакой реакции. Бессильно упавшая голова.

— Ты же видишь… он даже не знает, где он. Что же ты натворила, Доска… это все твоих рук дело. — Герард произнес эти слова с надрывом, чуть не со слезой в голосе.

Педер начал завязывать еще одну петлю — на свободном конце веревки. Завязал, подергал несколько раз, проверил на прочность и посмотрел на амбар, будто искал что-то. Я хотела крикнуть, но не могла выдавить ни слова.

— Ну, хорошо, Доска… надеюсь, ты понимаешь, насколько все это серьезно.

Он опять соврал. Я поняла это, когда Педер поволок Роберта к амбару.

— На колени! — заорал он. — Я кому сказал, гнида!

Роберт не столько опустился, сколько упал на колени. Он выглядел как осужденный на смерть — со связанными руками и в надвинутой на глаза шапке. Он стоял на коленях как раз под люком на сеновал, рядом с которым из стены торчала балка подъемника.

— Ты хотел, чтобы я показала тебе, где оно… морское чудище. Мы так договорились! — даже не крикнула, а завизжала я.

— Не припомню.

— Ты сказал, что отпустишь Роберта, если я тебе его покажу!

— Очень сожалею, но ничего не смогу сделать. Теперь все в руках Педера.

Мне показалось, что уши заткнули ватой. Я ничего не слышала, кроме ритмичного, похожего на очень медленное тиканье часов звука падающих капель. И Роберт, наверное, услышал этот звук — он завертел головой, словно хотел понять, что это за тиканье. Педер поставил ногу ему на плечо. В руках он держал веревку, но вид у него был очень неуверенный.

Только сейчас я поняла, для чего им нужен стул, — Ула поставил его под балкой и посмотрел вверх. Хотел убедиться, что стул стоит правильно.

— Вон там и закрепишь веревку. — Он показал на вбитый в балку крюк.

— Тогда надо ее укоротить, — сказал Педер. — Иначе он упадет на землю.

— Веревка все равно лопнет в любой момент. Тут будет геенна огненная.

— Это что — шутка? — Я изо всех сил старалась, чтобы голос звучал как можно спокойней. — Кончай, Педер!

— Заткнись, Доска! — прошипел Педер. — Ты настучала про котенка — с этого все и началось. Такое даром не проходит. За такое надо платить.

— Уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что не я. Ты сам и настучал. Это был котенок твоей сестры. — Я повернулась к Герарду: — И почему бы тебе ему не сказать, что ты давным-давно знаешь, что настучал он?

Но Герард, не глядя на меня, кивнул Педеру, будто повернул ключ в замке, и мотор заработал — Педер накинул веревку на крюк и затянул.

Меня словно парализовало, как бывает во сне, когда каким-то уголком сознания все равно знаешь, что в реальности такое происходить не может.

У Педера в руке откуда-то появилась канистра с бензином… они, наверное, принесли ее с собой и спрятали в амбаре… и он начал лить бензин на Роберта, литр за литром, на шапочку, точно это была вода, точно он хотел отмыть его…

И тут меня словно током ударило — водяной проснулся. Я слышала его, и он слышал меня. Он знал, что тут происходит, он все понимал и старался меня успокоить. Сосредоточься, звучал во мне его голос, ты должна быстро соображать, они еще не могут решиться, думают, но если они решатся — я не дам им ото сделать.

Я шагнула к брату, но Ула схватил меня за руку и оттащил.

— Не знаю, о чем нам говорить, — сказал Герард. — Рано или поздно настает момент, когда уже нет места для болтовни… и тогда надо что-то делать. Вот так случилось и у нас… к сожалению.

— Вставай, — рявкнул Педер, наливая бензин на пол тонкой струйкой, как бикфордов шнур, — вставай, подними ножку… подними ногу, я сказал! Встань на стул, понял? И стой! А то стул упадет, и тебе хана!

Брат кашлял и задыхался, он весь был пропитан бензином. Педер схватил его правую ногу, насильно поставил на стул, а потом взял под мышки и поднял. Ножки стула продавили землю, и он немного перекосился.

И я опять услышала водяного. Слишком поздно, сказал он, я знаю, что они хотят.

Голос его звучал во мне так сильно, как никогда раньше. Все тело начало вибрировать, будто я стояла рядом с взлетающим самолетом, но в этом оглушительном реве не было ни звуков, ни слов.

И другие тоже услышали этот страшный рев. Водяной заставил их себя слушать, хотя я не понимала зачем.

Герард замер.

— А это еще что? — Он повернулся к Педеру.

— Не знаю.

— Ты что, не слышишь? Это еще что за херня?

Они завертели головами. Но голос водяного шел не снаружи, он шел от них самих, он рождался в их телах, будто там образовалось пустое пространство, совершенно пустое, если не считать многократного, оглушительного эха его голоса.

Он говорил с ними, мало того, он каким-то образом не только сам внедрился в их сознание, но помог и мне, так что я слышала все его слова как бы через Герарда.

Иди сюда, — сказал он. Иди сюда, я кое-что тебе покажу… Что тебе терять, червяк?

Я пишу это словами, но это были не слова, это были могучие, освобожденные от слов чувства, и они были сильнее и понятнее, чем любой из известных на земле языков. И противостоять им было невозможно.

— Что это? — опять спросил Герард. — Какого черта? Что здесь происходит?

И Педер, и Ула… они тоже слышали водяного. Он звал их к себе, и такая мощь была в этом зове, что они, как завороженные, двинулись к землянке.

Он уводил их отсюда! Всех троих! Он уводил их от братика, стоящего с петлей на шее на шатком, покосившемся стуле, с ног до головы залитого бензином. Он звал их, голос его звучал то грозно, то зазывно, иногда переходил в шепот, и они будто забыли про нас с Робертом. Мой водяной, мой любимый, светящийся и нежный водяной, словно околдовал их. Они шли к нему! Шли, как крысы на звук дудочки в старинной сказке…

Все трое медленно приближались к землянке. Педер шел впереди, хотел, наверное, еще раз доказать свою преданность боссу. Люк был открыт. Как ему удалось открыть его? Хвостом?

Метрах в десяти от люка Педер остановился и поставил на землю канистру с бензином. Герард достал что-то из кармана куртки, какой-то металлический предмет.

— И кто пойдет первым?

Наступило молчание. Педер и Ула уставились в землю.

— Значит, я, — усмехнулся Герард. — Как всегда, я…

Он посмотрел на них и печально улыбнулся. А шум воды доносился из погреба все сильнее, он напоминал шум разбивающихся о пирс волн. Я стояла в другом конце двора, но и отсюда было прекрасно видно, как летят брызги, будто кто-то вычерпывал из землянки воду и выплескивал наружу. Я опять услышала его голос — он умолял меня поторопиться.

Брат стоял прямо передо мной на хлипком, покосившемся стуле. Он не пошевелился с той минуты, когда Педер закрепил веревку на крюке в балке. И я не шевелилась. Мы словно попали в какой-то провал времени, а в параллельном мире Герард и его подручные остановились у землянки.

Беги же! — услышала я приказ. Поторопись!

Я очнулась. Подскочила к брату, сняла петлю с шеи, выкинула шерстяную шапку и помогла ему спрыгнуть со стула:

— Бежим, Роберт!

Он ничего не понимал. Растерянно смотрел перед собой и ничего не понимал.

— Бежим отсюда! Держись за меня!

Я схватила его за руку и побежала, как никогда в жизни не бегала, подальше от этого мертвого хутора, а главное, подальше от того, что я видела уголком глаза… а может, у меня открылся глаз на спине. Нет… скорее всего, я видела все происходящее глазами водяного, через его сознание, точно он специально подключил меня к себе, чтобы я могла засвидетельствовать, что все так и было. Как они плеснули на него бензин, как он загорелся, как затрясся погреб, когда он, уже весь объятый пламенем, могучим движением дотянулся до Герарда, вырвал из его рук механический убойный пистолет, каким пользуются на скотобойнях, схватил за рукав и увлек за собой в люк. Я видела, как он изо всех сил ударил плавником в потолок землянки, как начали сыпаться камни, как погреб обвалился под собственной тяжестью, будто произошло маленькое землетрясение, и я услышала предсмертный, полный ужаса истошный крик Герарда, который тут же смолк, будто выдернули вилку из розетки.

А мы с братом бежали к морю.