Вокруг Света 2006 №06

Академгородок по-американски

Массачусетсский технологический институт давно завоевал репутацию главной «кузницы» инженерных и научно-исследовательских кадров мира. Многие открытия, в последнюю четверть века ставшие неотъемлемой частью нашей жизни, зарождались в стенах этого заведения. Где же, как не здесь, можно «подсмотреть», откуда берутся ключевые технические изобретения и что готовит нам грядущий прогресс?

Первое высшее учебное заведение на территории нынешних США основали в 1636 году британские колонисты. У входа они установили доску с надписью такого содержания: «После того, как Господь невредимыми привел нас в Новую Англию, и мы возвели свои дома, обзавелись необходимой утварью, надлежащим образом обустроили места для восхваления Господа и учредили гражданское управление, главной нашей заботой стало просвещение и обучение потомства, дабы не оказалось неграмотным духовенство в церквях, когда в прах обратятся нынешние наставники». По имени Джона Гарварда, пастора-пуританина, завещавшего университету библиотеку и половину своих земельных владений, он поныне называется Гарвардским и располагается на изначальном месте, близ северного берега реки Чарльз, почти в центре города Кембриджа, штат Массачусетс. Сам населенный пункт, соответственно, получил имя в честь британского «прототипа», где с тем же пиететом относятся к образованию.

А в нескольких километрах к югу от Гарварда, всего через две станции метро, узкой ленточкой вдоль той же реки вытянулся кампус еще одного учебного учреждения — более молодого, но славой своей едва ли не затмившего старшего соседа.

Его официальное английское название — Massachusetts Institute of Technology, что дословно переводится как Массачусетсский технологический институт. Так его обычно по-русски и именуют — солидно, но длинновато. Если же сократить до МТИ, выйдет чересчур похоже на Московский технологический институт. У самих американцев подобных трудностей, естественно, нет — они пользуются удобной аббревиатурой MIT, Эм-ай-ти. Так, наверное, и нам было бы правильно говорить — ведь «проглатывает» же наш язык Би-би-си и НАТО, не превращая их в БТРВК (Британскую телерадиовещательную компанию) или ОСАД (Организацию Североатлантического договора). Но все же Эм-ай-ти, согласитесь, смотрится слишком непривычно, и потому в дальнейшем я стану употреблять слово «Институт», заглавным И выделяя его среди остальных.

Об успехах и международном значении Института можно сочинить множество статей. Для начала ограничусь простым примером: за последние десять лет (1995—2005) его сотрудниками было опубликовано 7 700 статей и книг по физике, на которые другие ученые во всем мире сослались 138 500 раз. Для сравнения: на 29 700 работ по той же тематике, вышедших из-под пера сотрудников РАН, их коллеги сослались всего 126 100 раз, а тот же Гарвард даже не попал в десятку самых цитируемых научных учреждений (хотя в рейтингах по качеству образования он по-прежнему держит верхние позиции). Естественно, что каждый год, по мере приближения выпускных экзаменов в американских школах, тысячи родителей с тоской начинают подумывать о возможных подступах к Институту. Увы, попасть туда архитрудно. И не только абитуриентам…

Святая PRIVACY

«Боюсь, что должна рекомендовать вам пересмотреть ваши планы насчет приезда сюда. Мы не сможем помочь ни с организацией интервью и съемок, ни с жильем на территории Института. У нас не получится выделить вам сопровождающих из числа студентов. Очевидно, вам не стоит тратить время на долгий перелет из России». Так отреагировала на сообщение о нашем визите Пэтти Ричардс, одна из руководительниц местной Службы по связям с общественностью. Как ни странно, она потратила немало красноречия для того, чтобы отговорить редакцию от «опрометчивой» командировки.

Отчасти такую позицию можно понять. Институт — место особое: студентов тут сравнительно немного — всего около пяти тысяч (и примерно столько же аспирантов), но по количеству профессоров и нобелевских лауреатов на каждого из них он занимает одно из первых мест в стране. А нобелевские лауреаты, как известно, люди, утомленные прессой. Интервью давать не любят…

Тем, что поездка все же состоялась, мы обязаны моим добрым знакомым — профессору Лорену Грэхэму и его бывшему аспиранту, а ныне вполне самостоятельному исследователю Славе Геровичу. Благодаря этим людям нам удалось увидеть все, чего не хотели показывать те, кто обязан был бы сделать это по долгу службы. «Вот уж не ожидал от Эм-ай-ти! — сокрушался Лорен. — Эта Пэтти так занята, что у нее не хватает времени даже на тех, кем она занята…» Зато сам он окружил свалившихся как снег на голову журналистов заботой и отвечал на любые, даже довольно щекотливые вопросы. Например, о деньгах: «Учиться тут дорого. Только плата за обучение составляет около 30 000 долларов в год. Но почти никто из студентов сам за себя не платит, — лукаво улыбнулся мой собеседник. — Есть же разнообразные фонды, стипендии, частные благотворители…»

Ушедший с поста ректора (или, как говорят американцы, президента) Института полтора года назад Чарлз Вест постоянно повторял: «При любых обстоятельствах Массачусетсский технологический институт должен оставаться тем местом, где блестящие молодые мужчины и женщины смогут получить сверхкачественное образование независимо от достатка их семей». Однажды он даже затеял довольно шумный скандал с правительством, когда то попыталось было ввести дифференциацию материальной поддержки студентам — в зависимости от их успеваемости. Вест аргументировал свою позицию так: «До тех пор пока студент не получил магистерскую степень, на его успеваемости слишком сильно отражаются недостатки предыдущего, школьного образования».

Местные студенты, как видно, строго блюдут в этой связи свой учебный долг, они давно заслужили у своих коллег за пределами Института репутацию «зубрил». Начальство, в свою очередь, оберегает подопечных, всячески защищая от посторонних их святую «прайвеси». «Вам дозволяется фотографировать в общежитии, но не в комнатах студентов. Да и в общественных местах можно снимать только тогда, когда там никого нет», — строго предупреждали нас с фотографом соответствующие ответственные лица. Впрочем, на деле для полного взаимопонимания с «зубрилами» хватало пары неформальных фраз — и, пожалуйста, снимай все и кого угодно. (Правда, от запечатления студенческих жилых интерьеров мы неожиданно отказались сами. «Им же самим потом стыдно будет за такой кавардак», — неодобрительно высказался Андрей Семашко.)

Таким образом, мы попали в Институт совсем не через те двери, в которые обычно входят журналисты, а через «черный ход». И — остались очень довольны, застав работающих здесь людей в их нормальном, а не «специально подготовленном» состоянии. Что ни говори, обычный дежурный обед говорит о кухне красноречивее, чем банкет, который случается раз в году.

Первые среди равных

Когда-то давно, в годы моего студенчества, мы обсуждали с бывшим одноклассником, где в нашем прекрасном городе действительно стоит учиться. Сошлись, в конце концов, на том, что достойных мест всего два — Московская консерватория и мехмат МГУ. Конечно, впоследствии я счел этот вывод проявлением юношеского максимализма, и уж, во всяком случае, он был сугубо интуитивным. Но прошло всего несколько лет, и мне пришлось — почти одновременно, хотя и при разных обстоятельствах — услышать одну и ту же фразу первый раз о математиках, второй — о пианистах. Что они, дескать, в России выше прочих на голову. Такими они и остались, только теперь, увы, не в России…

«В окрестностях Бостона постоянно проживают несколько десятков тысяч русских эмигрантов, — свидетельствует институтский математик Павел Этингоф. — Только в штате нашего отделения три русских профессора». Причем немедленно выяснилось, что эта оценка не учитывает ни, например, Дмитрия Панченко, поскольку он, кажется, с Украины, ни Александра Постникова, который пока еще не зачислен в штат. «Не говорите ли вы по-русски?» — спросил я при случае и главу отделения математики Майка Сипсера. «Нет», — по-русски ответил тот, улыбаясь во весь рот. И добавил: «But my wife does. And children».

Впрочем, язык высокой математики снимает для профессионалов все возможные «трудности перевода» — не случайно основатель позитивизма Огюст Конт называл ее царицей наук. Она лежит в основе любой технологии, хотя бы в той мере, в какой технология подразумевает инженерный расчет. А уж в технологиях, собственно, математических по природе, то есть тех, которые предполагают прямую манипуляцию числами, и вовсе господствует.

Вот самый простой и очевидный пример — криптография. Сначала текст превращается в последовательность чисел, затем они определенным образом перемешиваются, а потом их снова надо превратить в текст. Желательно — в первоначальный. Как быть, если корреспонденты находятся далеко друг от друга и любое их сообщение может быть перехвачено? В конце 1970-х годов именно здесь, в Институте, был придуман криптографический алгоритм с двумя ключами, получивший название RSA по инициалам авторов — Ривеста, Шамира, Адлемана. В основе этой системы лежит довольно удивительное свойство чисел: находить их делители гораздо труднее, чем перемножать их между собой. То есть «прямой» путь легче обратного: скажем, не стоит труда перемножить 17 и 23, а вот чтобы установить, что 391 = 17х23, надо попытаться разделить 391 на все простые числа от 2 до 17. Можно представить себе, насколько усложнится задача, если взять исходные данные по двадцать цифр в каждом и перемножить между собой…

Ривест, Шамир и Адлеман придумали метод шифровки, использующий в качестве открытого ключа произведение двух чисел: для того чтобы прочесть закодированный таким образом текст, необходимо знать оба делителя. Простой и изящный алгоритм стал, кстати, основой безопасности в Интернете — он используется для защиты любой приватной информации, передающейся через Сеть. Долгое время подобный способ казался абсолютно надежным.

Но радоваться было рано. В 1994 году сотрудник того же Института Питер Шор сделал сенсационное открытие. Он доказал, что для квантового компьютера (или, выражаясь по-научному, для универсальной квантовой машины Тьюринга) описанные обратная и прямая задачи принадлежат-таки к одному классу сложности: нахождение сомножителей по произведению займет у него не больше времени, чем их перемножение. Иначе говоря, как только будет создан полноценный квантовый компьютер, то пересылать через Интернет что-либо секретное, например номер кредитной карточки, станет рискованно.

Правда, «Питер Шор — он и сейчас работает у нас на факультете — считает, что такой компьютер появится не раньше, чем году в 2020-м, — ободряет Сипсер. — Так что время на разработку более надежной криптосистемы у нас еще есть. И вообще, гораздо важнее, что, решая все эти задачи, мы обнаружили новую, еще не исследованную область математики, связанную с теорией вычислений!»

Ну, на мой взгляд, это уж кому как: одним важнее нерешенные задачи отыскивать, а другим — свои данные от посторонних глаз прятать…

Кто работает тот постоянно ест

Американцы любят принимать пищу. Вы скажете: кто же не любит? Но тут— это просто культ, как сказал бы Остап Бендер. Едой сопровождается всякое публичное действо. Организатор любого семинара или мастер-класса должен подумать не только о проекторе и иллюстрациях, но и о том, чем ему накормить своих слушателей. Случается, что докладчик и сам, поднимаясь на кафедру, прихватывает с собой бутылку пива и накладывает салат в бумажную тарелочку. И конечно, никто из профессоров не осмелится запретить слушателю жевать сэндвич во время лекции. Я сам видел, как студентка не могла расстаться с этим продуктом быстрого питания, даже крутя педали эргометра в надежде сбросить лишний вес, — поистине удивительное стремление сочетать приятное с полезным. Затмить этот образ может разве что картинка в институтской столовой: изображенный на ней космонавт с аппетитом поглощает круглый бутерброд в открытом космосе.

Но действует опять-таки и обратный закон: в часы, отведенные для питания и в специально предназначенных для него местах, полным ходом идет самая серьезная, нелегкомысленная работа. Нам такая ситуация, согласитесь, более привычна: всем известно, сколько важных дел можно решить во время бизнес-ланча. Вот и в американском вузе любой завкафедрой охотно заменит завтраком традиционное заседание — все равно, собравшись, участники станут перекусывать.

Не успели мы еще толком осмотреть университетский городок, как Розалин Уильямс, директор программы «Наука, технологии, общество», пригласила нас с Лореном Грэхэмом принять участие в еженедельном «ланче коричневых пакетов». Назвали его так потому, что профессора традиционно являются на полуденную трапезу со своими «сухими пайками», уложенными в пакеты из крафт-бумаги. Угощение для гостей обеспечивает приветливая секретарша Дебби.

Все расселись вокруг продолговатого стола, и на какое-то время разговоры стихли. Раздавался лишь хруст разрываемых пакетов да резкий звук открываемых банок. Но очень скоро речь вновь растеклась над аудиторией — и только мне, воспитанному в иных традициях, с непривычки говорить с набитым ртом неудобно.

Речь шла о России, хотя большинство присутствующих и преподают дисциплину, которой нет в программах отечественных вузов. Курс «Наука, технологии, общество» разве что весьма отдаленно напоминает нашу «Историю и философию науки и техники». У нас предмет посвящен концептуальной истории науки (то есть исследованию того, как одни школы и течения последовательно сменялись другими), а американцы гораздо больше внимания уделяют ее взаимосвязи с социумом (точнее, влиянию социальных факторов на деятельность ученых и, наоборот, воздействию теоретических достижений на жизнь людей). В рамках программы, которой руководит Розалин Уильямс, были написаны и первая серьезная биография Андрея Сахарова, и монография о советском «новоязе», и объемный труд о сталинской науке. Лорен Грэхэм, в свою очередь, внес свой вклад несколькими книгами о России, а сейчас работает еще над одной, посвященной благотворительным фондам, финансирующим научно-технические разработки в нашей стране…

Короче говоря, общие темы нашлись. Даже жалко было заканчивать эту интересную интеллектуальную трапезу, но она, увы, традиционно ограничена рамками трапезы гастрономической: опустошил свой «коричневый пакет» — заканчивай разговор. Я и сам не заметил, как остался в одиночестве.

Лирики в рядах физиков

Вообще, в неформальных разговорах и даже в официальной переписке Институт нередко называют университетом — так широк его «тематический охват». Как в любом американском университете, учебное заведение органично уживается с серьезным исследовательским центром — только тут в гораздо большей степени царит прагматический дух. С одной стороны, MIT «универсален» (здесь можно встретить и вполне гуманитарные дисциплины — от истории искусств до лингвистики, которую, между прочим, преподавал всемирно известный Ноам Хомский), с другой — даже в самом его названии заявлена «технологическая» специализация, а все, чему учат здесь студента, должно быть применимо в реальной жизни. Знаменательно, что местная программа «опускает» вездесущую в американских вузах теологию, а философия преподается лишь в дополнение к языкознанию.

А вот еще несколько фактов. По официальной статистике, за девяносто лет, прошедших после переезда Института в Кембридж, тысячи его выпускников ушли в бизнес и основали собственные предприятия, где в настоящее время работают более миллиона сотрудников. Общий вклад Института в американскую экономику исчисляется двадцатью миллионами долларов за счет внедренных изобретений и 150 тысячами новых рабочих мест ежегодно. Создание условий для столь тесного взаимодействия науки, практической инженерии и производства считается здесь продуктом высокоразвитой социально-экономической технологии, на создание которой было затрачено немало усилий. С некоторыми ее компонентами, по счастливой случайности, ознакомились и мы: нас охотно проводили на проходившую в те дни ежегодную церемонию вручения студенческой премии Лемельсона.

Тридцать тысяч за летающий автомобиль

В 2002 году писатель-фантаст, журналист и визионер Брюс Стерлинг выпустил книгу Tomorrow Now, написанную в жанре нон-фикшн и немедленно переведенную на русский язык под заголовком «Будущее уже началось». Этому произведению предшествовала серия его же очерков в вестнике Института Technology Review — о самых важных и самых бесполезных открытиях и изобретениях ХХ века. Некоторые из них опять-таки попали в российские СМИ, порой даже без ссылки на автора. Иными словами, идеи его стали поистине «популярны».

По мнению Стерлинга, чтобы понять грядущее, надо всего лишь внимательно вглядеться в настоящее: ростки того, что ждет нас в ближайшие лет пятьдесят, уже взошли. Просто их трудно рассмотреть среди широко разросшихся «сорняков» — тех явлений, которые сегодня привлекают наше внимание, но которым не суждено пережить свою эпоху. Подобными «прогнозами» занимаются и в Институте. И если в исследовании Стерлинга акцент сделан на грядущих неприятностях, то здесь ученые прилагают все усилия, чтобы направить неизбежные перемены в позитивное русло.

Вот, скажем, внимательный глаз без труда различит знамение будущего в такой особенности сегодняшнего дня: за последние десять лет впервые в истории общественного транспорта его скорость неуклонно снижалась. Автомобили все больше увязают в пробках, авиаперелеты тормозятся мерами безопасности. «Если вам нужно попасть в пункт, расположенный на расстоянии от 200 до 700 километров от исходного и до него нет прямого рейса, вы, скорее всего, отправитесь туда на своей машине, — объяснял лауреат премии Лемельсона Карл Дитрих на церемонии вручения этой самой премии в Институте. — Полет с пересадкой для столь небольшого расстояния обернется слишком большой потерей времени и денег. Но и автовояж займет несколько часов и непредсказуемо затянется, если дорога окажется забита». Конечно, изобретатель исходил в основном из американских реалий. В нашей стране вряд ли кому-либо вообще придет в голову преодолевать такое расстояние на самолете, даже без пересадки. Разве что по дороге из Санкт-Петербурга в Москву или в крайнем случае из Москвы в Нижний Новгород, но никак не из Тулы в Сызрань. Как бы там ни было, Дитрих предлагает следующее: вы доезжаете на своем автомобиле до аэродрома в той же условной Туле; там, не покидая своего места за рулем, получаете разрешение на вылет; выезжаете на взлетно-посадочную полосу, где у вашего автомобиля разблокируется винт и разворачиваются крылья; после чего вы спокойно на той же самой машине летите себе в Сызрань. Ни пересадок, ни пробок…

Сама по себе идея не нова. Достаточно вспомнить финал старого доброго французского фильма «Фантомас разбушевался». Однако в наши дни она приобрела необычайную популярность и благодаря последним успехам в аэродинамике и моторостроении переместилась из сферы художественной фантастики в инженерную реальность. Февральский номер журнала Popular Science даже сделал летающий автомобиль своей главной темой (причем по совершенно независимым от Института и Карла Дитриха причинам — конкуренция на этом направлении сегодня очень высока). А тем временем подобная модель летательного аппарата «Транзишн», предложенная на конкурс Лемельсона вместе с тремя другими инженерными проектами, принесла его автору победу и приз в 30 000 долларов.

Годом раньше молодой изобретатель начал заниматься бизнесом, создав небольшое предприятие «Террафугиа». Сейчас там помимо него работают еще четыре человека: два аспиранта того же факультета аэронавтики и космонавтики, где дописывает диссертацию он сам, а также двое студентов с факультета управления. Бизнес-план «Террафугии» уже принес им первое признание на ежегодном институтском конкурсе предпринимательских идей «MIT $1K», а вместе с ним и первую инвестицию в тысячу долларов. Теперь, по результатам конкурса, вдова известного американского изобретателя Джерома Лемельсона еще на тридцать тысяч увеличила активы дитрихова начинания — а значит, возросли и наши шансы через два-три года получить готовую к внедрению в промышленное производство действующую модель летающего автомобиля…

Пилот пассажир

Но по поводу того, как лучше организовать воздушное путешествие «из Тулы в Сызрань», в Институте до сих пор идут споры. Вот, к примеру, профессор Мисси Каммингс, в прошлом одна из первых женщин-пилотов морской авиации, а ныне директор Институтской лаборатории по изучению взаимодействия человека и машины, уверяет, что «летать лучше всего, когда пилот сидит на земле». И даже если необходимо перенести из пункта А в пункт Б в первую очередь шофера, а не машину, стремиться нужно к тому, чтобы превратить его из «пилота» в «пассажира». Сейчас под руководством Мисси трудятся пятнадцать студентов и аспирантов из разных стран, а также трое постдоков (недавно защитивших диссертацию молодых специалистов): «Несмотря на то что один из наших основных заказчиков — Пентагон (мы как-никак занимаемся автоматическими летательными аппаратами), никаких проблем с секретностью у нас не возникает. Американские студенты пользуются в лаборатории теми же правами, что и бразильцы или, например, китайцы, которых здесь с каждым годом все больше. Вот только русских у нас никогда не было. А жаль».

Основную задачу, которую решают в лаборатории Мисси, можно сформулировать так: информационное обеспечение, необходимое для управления движущимся беспилотным объектом. Любым объектом — от обыкновенного автомобиля, который в потоке своих «собратьев» пробирается по городским улицам, до радиофицированного космического зонда, приземляющегося, предположим, на Марсе. Вообще, в сложных автоматизированных системах функция человека постепенно меняется. Он все меньше непосредственно управляет сам и все больше контролирует действия некоей системы, выполняющей управление (так, нахождение пилота на борту современного лайнера совершенно излишне — это вопрос сугубо психологический: человеку приятнее осознавать себя летчиком, чем диспетчером). Преимущества здесь налицо: человек и необходимую информацию собирает медленнее, и ошибок совершает больше.

Аспирант профессора Каммингс, Сильвэн Бруни, продемонстрировал нам одну из практических разработок этого направления. Она проводилась с целью найти способ координировать действия двух–трех принимающих решение операторов в том случае, когда они оказываются вдали друг от друга. Каждый из них должен иметь возможность самостоятельно изменять состояние системы и в то же время видеть, как его изменяют другие. Выглядит это примерно так: на поверхность большого горизонтального стола проецируются изображения двух мониторов. Одно из них покрывает практически всю поверхность, другое — лишь малую его часть (около четверти). Последняя представляет собой активную зону. Оператор может «затащить» в нее манипулятором какой-либо документ с «общего» стола и менять его там как угодно. Все остальные участники процесса будут наблюдать за его действиями в режиме реального времени — только им та часть стола, где находится документ, в данный момент «неподвластна». Чтобы тоже заняться им, другому оператору придется переместить его в «свою» активную зону. И так далее. «В сущности, — улыбается «технарь» по роду деятельности и гуманистка по убеждениям Мисси, — мы учимся использовать новые технологии, с тем чтобы облегчить коммуникацию между людьми и научить их лучше понимать друг друга».

Тайные мысли мышей

После ухода с ректорского поста Чарлза Веста в Институте произошли важные, почти сенсационные изменения. На высший пост впервые избрали женщину, Сьюзен Хокфилд. И не просто женщину, а биолога.

Конечно, президент университета — должность прежде всего административная. Попав на нее, человек вынужден если и не совсем отказаться от продолжения научной карьеры, то по крайней мере надолго ее отложить. Теперь его главная задача — находить деньги. О том, кто сейчас лидирует в списке спонсоров Института, можно судить по последнему дорогостоящему проекту — недавно построенному Стата-центру (архитектор — Фрэнк Гери). Как явствует из названия, главный его «попечитель» — Рэй Стата, выпускник MIT и основатель ряда компаний по производству аналоговой вычислительной техники. А две основные башни этого здания носят имена Билла Гейтса и Александра Дрейфуса, которые также за последние годы вложили в местный бюджет по нескольку десятков миллионов долларов. Последний, кстати, также является выпускником Института и владеет ныне группой компаний «Дрейфус», специализирующейся на производстве электронного кино- и фотооборудования. Понятно, почему ректорами Института традиционно избирались инженеры, физики или в крайнем случае математики — им легче было найти общий язык с теми, от кого зависела судьба этого частного вуза.

Но с наступлением нового столетия новая эпоха началась и в науке. Технология учится подражать живой природе на молекулярном уровне. Даже Дрейфус, по слухам, в последнее время все больше средств вкладывает именно в медико-биологические исследования. Ответом на новые веяния, помимо назначения ректором биолога, стало строительство еще одного суперсовременного здания: Центра исследований мозга и когнитивных наук. Это самая последняя из местных новостроек, сданная в эксплуатацию меньше года назад. «Поход» по нему для нас организовала Служба новостей Института.

«Видите, какое любопытное архитектурное решение? — не без гордости в голосе вещал «выделенный» нам в качестве экскурсовода аспирант Эдвард. — Дом возвышается прямо над железной дорогой, ведущей к корпусам физических лабораторий. Два-три раза в день по ней, прямо под зданием, проходит поезд, однако внутри не ощущается никаких вибраций. А выглянешь — и вдохновишься видом устремляющегося вдаль поезда…»

Здесь оказались сведены воедино три разные и довольно независимые друг от друга организации: собственно Отделение исследований мозга и когнитивных наук, Исследовательский институт мозга имени Макговерна и Институт обучения и памяти имени Пиковера. Объединенные под одной крышей, они, как утверждают идейные вдохновители Центра, смогут соединить и три разные дисциплины: психологию, молекулярную биологию и теорию познания. Просто дух захватывает: неужели и впрямь наконец удастся связать движения души с внутриклеточным обменом веществ?

За двадцать отпущенных нам минут мы смогли осмотреть только крохотную часть этого «сборного организма» — зато какую! Лаборатория директора пиковеровского института нобелевского лауреата Сусуми Тонегавы — признанный форпост в деле «моделирования будущего». Самого Тонегавы мы, правда, не встретили — он выступал с лекциями где-то в противоположном полушарии, но один из основных его помощников, доктор Миллер, любезно показал нам свое «хозяйство», рассказывая попутно об одном из последних открытий, уже наделавшем много шума: оказалось, что крысы видят сны. Мало того, в них некоторые события прокручиваются в замедленном темпе и задом наперед, причем нечто приснившееся таким образом животные запоминают навсегда (эксперименты по созданию сходных ситуаций наяву доказали этот тезис). Практические выводы очевидны: Институт держит в руках ключ к технологии запоминания и уже сделал первый шаг к программированию мозга. Помните, как в школе все мы мечтали о «таблетках памяти»?..

«А фотографировать в вашей лаборатории можно?» — поинтересовался я у доктора Миллера. «О да, снимайте все, что хотите. Кроме крыс…»

Право на прайвеси, представьте, есть даже у них…

От робота — обратно к человеку

Том Грин, профессор Лаборатории вычислительных методов и искусственного интеллекта, говорил тихо и быстро, но на удивление внятно. «Тележки, которые перед вами, — роботы. А вот тут у нас — макет скалы. Надо написать программу таким образом, чтобы робот учился не срываться с утеса. Задача, в сущности, сугубо интеллектуальная, поэтому, как можете заметить, специального оборудования у нас тут немного…» Современная наука, простите за трюизм, все ближе подходит к постижению живого. Два главных занимающих ее сегодня вопроса — можно ли искусственно создать жизнь и можно ли искусственно создать (или хотя бы смоделировать) сознание?

«Вы думаете, что эта комната пуста? Ничего подобного. Мы называем ее «умной». Пройдите сюда», — Грин жестом указал вовнутрь небольшого полутемного чуланчика. И так же негромко, но отчетливо скомандовал: «Свет в правый дальний угол». Откуда-то сверху заструился несильный, но вполне различимый луч. Одновременно по дальней от нас стене побежали строчки программы — компьютер начал переводить слова и движения людей, находящихся внутри комнаты (то есть наши!) в программу, которую сам себе одновременно составлял.

Конструирование разнообразных роботов — одно из главных занятий Института, а упомянутая лаборатория, где этим занимаются, — одна из самых крупных, при ней состоят девяносто три штатных сотрудника, принадлежащих к шести разным факультетам, и еще восемьсот пятьдесят аспирантов. Одно из самых впечатляющих их достижений, относящееся теперь уже к истории техники, — протез руки, управляемый электрическими сигналами от нервного волокна, благодаря чему им можно двигать, не напрягая мышц.

А вот более новое достижение — механическая голова по имени Кисмет. Она умеет корчить смешные рожицы, похожие на детские, говорить, отвечать на вопросы, а самое главное — самостоятельно учиться, перенимая выражения людей, которые инстинктивно начинают с ней общаться почти так же, как они общались бы с малым дитятей. «Мы еще не можем научить компьютер думать. Зато уже заставили его гримасничать, капризничать и не подчиняться приказам».

Знакомство на прощание

…А Пэтти Ричардс все-таки нашла время встретиться с нами — со мной и Лореном Грэхэмом. Она держалась очень приветливо и сокрушалась, что не смогла оказать должной поддержки. Что уж там — дело было уже сделано. И по естественной логике светской беседы мы заговорили о том-о сем. Об Институте, о его людях, о Кембридже...

К тому времени я уже знал, что английские колонисты дали городу это имя лишь после открытия в нем Гарвардского университета. Они надеялись, что когда-нибудь его репутация сравняется с той, которую дал английскому Кембриджу его университет. Раньше же здесь, на бостонской окраине, располагался обычный, ничем не примечательный Ньютаун, каких в Соединенных Штатах сотни.

С тех пор и Институт, и Гарвард действительно прославились на весь мир. Однако в глазах многих местных жителей на «качестве» городской жизни это не отразилось.

В частности, Пэтти Кембридж решительно не нравится. Ей тут скучно. Совсем не то, что в мегаполисах, где она работала раньше: Нью-Йорке и Вашингтоне. Но это «вопрос привычки и приоритетов, — философски заметил Лорен, когда, откланявшись, мы вышли на улицу. — В Вашингтоне ты стоишь ровно столько, сколько у тебя власти. В Нью-Йорке — столько, сколько у тебя денег. А в Кембридже все зависит от того, как много ты знаешь».

Фото Андрея Семашко

Дмитрий Баюк